©"Заметки по еврейской истории"
сентябрь 2009 года

Лея Алон (Гринберг)


«Душа, которую ты даровал мне…»

Заставки  Ителлы Мастбаум

 

* *

«Светильники надо беречь...»

В минуты, когда душа ищет уединения, я открываю эту книгу. Она всегда у моего изголовья, стоит лишь протянуть руку, и я вновь оказываюсь в знакомом с юности мире, где поражает глубина мысли, внутренний поиск своей истины, благородство и чистота помыслов. Уже давно стёрлись границы между отдельными произведениями, собранными вместе. Все они: и «Планета людей», и «Ночной полёт», и «Маленький принц», и репортажи, письма, очерки Антуана Сент-Экзюпери слились для меня в одну реку, и я пытаюсь пробиться к её подводному течению. Я никогда не устаю читать эту книгу, потому что она подобно колодцу в пустыне: чем на большую глубину ты копаешь, тем прекрасней и чище вода.

«В чём же истина человека?.. Если на этой почве, а не на какой-либо другой, апельсиновые деревья пускают крепкие корни и приносят щедрые плоды, значит, для апельсиновых деревьев эта почва и есть истина. Если именно эта религия, эта культура, эта мера вещей... дают человеку ощущение душевной полноты... значит именно эта мера вещей и есть истина человека».

Сент-Экзюпери постоянно обращается к самым глубинам своей души, уходит от всего поверхностного, признаваясь, что есть тяготение, которое привязывает его к самому себе. Во всём он добирается до сути, до истока, до ростка, который поначалу невидим глазу, но пробивается сквозь наслоения камня к солнцу. Он задумывается над парадоксом: почему в пустыне, лишённой ярких красок, оторванной от всего мира, внутренняя жизнь человека не только не замирает, но, наоборот, пробуждается. Откуда идёт импульс? И приходит к мысли: «Человеком управляет дух».

«Царство человечье внутри нас», – делится он с матерью своими раздумьями. Внутренний мир человека подобен пустыне, он тоже не сразу открывается глазу. Мы – народ, сформировавшийся в пустыне, привыкший искать в ней источники жизни. И открывать при этом суть самих себя. Возвращаясь сегодня к Сент-Экзюпери, я вновь и вновь задумываюсь над тем, как Тора повлияла на всё человечество. Взгляд на человека, душу его глубоко проник в культуру всех народов мира.

Матери, первой, нёс он свои открытия: «Читал Библию: какое чудо, какая простота, какое величие стиля и часто – какая поэзия. Заповеди, занимающие добрых двадцать пять страниц, – шедевры законодательной мысли и здравого смысла. Все законы морали поражают своей продуманностью и красотой: это великолепно.

Есть ли у вас притчи Соломона? А "Песнь песней" – какая прелесть! В этой книге есть всё, иной раз даже пессимизм, куда более глубокий и куда более правдивый, чем у писателей, подражающих этому жанру в угоду моде. Читали ли вы "Экклезиаста"»?

Вспомнила письма к матери, перечитывая «Маленького принца». Всё в этой мудрой притче – полно глубокого смысла, обращено к душе человека: «Знаешь, отчего хороша пустыня? – спрашивает Маленький принц и сам отвечает: – Где-то в ней скрываются родники...»

Помните, как трудился фонарщик на маленькой своей планете, зажигая и гася фонарь. Каждую минуту он зажигал фонарь и опять гасил его. Планета была так мала, что на ней только и могли уместиться: он и его фонарь. Человек и его душа тоже один-на-один друг с другом. И свет, который пробуждается в душе, требует постоянных усилий: чтобы не погас, чтобы не пропала искра, зажжённая фонарщиком. «Светильники надо беречь: порыв ветра может погасить их...» Это тоже из «Маленького принца». И, подобно фонарщику, нельзя разрешить себе остановку, чтобы не пропустить захода солнца.

Прочла я однажды слова о фонарщике, только принадлежали они не писателю, а рабби Шалому Дову-Беру из хасидской династии Любавичей. То был диалог между ним и его хасидом.

Спросил хасид: – Что значит быть хасидом?

Ответил рабби: – Хасид похож на фонарщика. Фонарщик зажигает фонари, которые ещё не горят, а хасид – еврейские души, которые нужно зажечь.

Так сказал он и повёл за собой хасида к теме души и света, к тем самым духовным сферам, которые далеко не сразу открываются в этом мире, далеко не сразу, да и не всем.

Спросил хасид: – Надо ли зажигать фонарь, стоящий в пустыне?

– Да, – сказал рабби. Первое: для людей, чтобы видели, как бедна пустыня: нет в ней ни деревца, ни кустика. Но когда ты зажигаешь фонарь – то и пустыня видит себя, свою обнажённость, свою бедность...

И снова задал хасид свой вопрос: – А надо ли зажигать фонарь, стоящий в открытом море?

– Да, – сказал рабби. – Фонарщик должен сбросить одежду, прыгнуть в бушующее море, доплыть до фонаря и зажечь его своим факелом.

Не этот ли свет нёс в своей душе Сент-Экзюпери, и, как фонарщик из «Маленького принца», постоянно освещал им тьму? В Израиле я стала читать его по-другому, открывая то, что ускользало от моего взгляда прежде. Быть может, я просто прикоснулась к тому источнику, из которого он черпал...

Не многие из нас помнят, что «Маленький принц» был посвящён его другу-писателю Леону Верту. Шла война. Леон Верт остался в оккупированной Франции. Сент-Экзюпери с тоской и тревогой думал о нём, но это были мысли о нас, евреях, которых он знал и любил, с которыми был дружен. Он представил себе затемнённый город военного времени, голод, холод, страх преследования. Мысли его всё время возвращались к Леону Верту. В «Письме к заложнику» он писал: «Если мне доведётся принимать участие в войне, я буду сражаться и за тебя... Я вижу, как ты слаб, и какие угрозы нависли над тобой. Тебе – такому французу – смертельная опасность грозит вдвойне: и потому, что ты француз и потому, что ты еврей. Задача наша – вернуть вам свободу на нашей земле, где вам принадлежит неоспоримое право укореняться и расти... Не нам нести духовный свет тем, кто уже, как воск свечу, питает его собственным существом».

И вновь мысль о свете. Духовном свете. И она возвращает меня к нашему, еврейскому, восприятию света. Оно – из Торы. Свет – самое первое творение в мире. «Не солнце будет тебе более светом дня, и не блеск луны будет давать тебе свет, но Господь будет тебе светом вечным», – эти слова пророка Йешаяħу подчёркивают духовную основу света. Свет в Скинии Завета, свет Меноры, свет субботних свечей в еврейском доме... Душе нужен свет. Зажечь искру света – всё равно, что зажечь фонарь в пустыне или в бушующем море. Душа человеческая может быть подобна выжженной солнцем пустыне – и тогда так трудно пробудить её к жизни, но может быть и подобна бушующему морю. И нужно преодолеть сопротивление волн, чтоб доплыть до цели. Рабби Шалом Дов-Бер так толковал эти слова: «Обнажённой душой нырнуть в мёртвые волны не согретой верой души, добраться до её сокровенной еврейской сути и зажечь "свечу Господа"». Сказано в Мишлей: «Душа человека – светильник Господень».

 

Мелодия пустыни

Когда я вижу пустыню, мне вспоминаются песни Шломо Бара. Их звучание сопровождает меня в пути. Я слышу голоса тарбуки, скрипки, тупим. И голос самого Шломо. Он то приближается ко мне, то отдаляется, как будто внезапно налетевший ветер отнёс его в сторону, как относит он запах дыма от медленно гаснущего костра. Его песни кажутся единым целым, подобно полноводному потоку реки, вобравшей в себя все притоки. Они словно бы вытекают одна из другой, наполняют друг друга. Истоки их в восточной музыке, но когда Шломо поёт, аккомпанируя себе на тарбуке, зал поёт вместе с ним, подчиняется его напряжённому ритму. У нас, евреев, общие корни: они отсюда, из этой земли, которую он так чувствует, языком которой говорит.

Амидбар мидабер, а мидбар мидабер

Амидбар омер диврей сод кдумим.

У слов «пустыня» – «мидбар», «речение», «говор», «заповеди» – один корень, и в этой игре слов – вся глубина, весь смысл. Только на иврите они завораживают тебя своим звучанием, своей тайной. За каждым словом стоит своя ассоциация, и она ведёт тебя к тем великим мгновениям, которые преобразили сущность пустыни, навсегда связали её еврейской судьбой, оставив в её и нашей памяти неизгладимый след. Грозно, предупреждающе звучит четверостишье, а ритм всё нагнетается, и вот уже слова подобны несущемуся с гор потоку.

Амидбар мидабер, амидбар мидабер.

Амидбар омер диврей сод кдумим...

Кору дварим ба мидбар,

Айта штика ба мидбар...

А вот и попытка возможного поэтического перевода.

Так молвит пустыня,

Так молвит пустыня,

Древние тайны она говорит...

Но вот в пустыне что-то случилось,

Пустыня молчит...

(Пер.И. Винярской)

Скупо, как в Торе, воссоздана картина великих мгновений, когда пустыня стала свидетелем чуда, и Голос Бога заглушал всё нарастающий звук шофара, и гремел гром, и сверкали молнии. Пустыня слышала речения, пустыня ожила, как оживает природа во время бури. А потом наступила тишина. Так бывает в душе человека, когда он должен осознать произошедшее с ним. «Сод кдумим» – тайны древности или древние тайны. Не всем дана подобная чуткость души и память, которая связывает его с прошлым. Голос у Шломо низкий, протяжный и бесконечный, как гряда гор вокруг, как печаль, как жалоба. Когда он поёт, вспоминаются пещеры Иудеи, забравшиеся в чрево гор, где когда-то искали прибежище оставшиеся в живых и чудом избежавшие плена иудеи. Здесь скрывались они, и земля помогала им, прятала от врагов. Утром, в горах, совсем близко к небу, они встречали рассвет, а вечером звёзды светили им холодноватым светом.

Шломо Бару кажется: когда-то он уже жил здесь. Может быть, был вместе с защитниками Масады. Он помнит, как подобно красным птицам летели навстречу крепости факелы. Ветер нёс их на своих крыльях. И они обрушились на стены и подожгли их. Он видит эти картины так осязаемо, как будто находился среди тех, кто принял решение не сдаться врагу, но умереть свободным. Он слышит музыку очень древнюю, образ земли, которой навеяны эти мелодии, – из далёкого прошлого. Как пришли к нему эти звуки? Какие ветры принесли мелодии пустыни, которую он прежде никогда не знал? Он убеждён: это память души. Она рисует ему картины иной реальности, и ведёт его в творчестве, подавая свой голос в минуты высшего творческого напряжения. И тогда рождаются его песни.

Как композитор он мог родиться только здесь, на земле предков. Он вспоминает поездку в Америку: за девять месяцев своей жизни там – он не написал ни строчки. Просто перестал слышать музыку. Но уже в небе над Израилем в нём зазвучала мелодия. Земля вернула ему утраченный дар, как награду за возвращение.

«Шадмати» – название одной из его песен, древнее, как предание, слово. Шдемо – поле, нива, шадмон – поля, нивы. Шадмати – моё поле. Так поле названо в Торе и у пророков. Не поле колосящейся ржи видит он, когда создаёт свою музыку, но пустыню. «Ты земля, пустыня, без дождя, без дерева, без тени» – обращается он к земле, словно ведёт с ней свой диалог. Ему ближе образ земли пустынной, где ничто не мешает её и твоему одиночеству. Тогда душа твоя рвётся в неведомые выси и ты отдаёшься чувству свободы и возвышения. И так понятно его обращение к стиху Ханы Сенеш «Эли. Эли».

Мой Бог, мой Бог!

О, Ты бесконечно велик,

Как в море песок,

Как свет над волнами,

Как свет над волнами,

И наша молитва,

Как солнечный блик.

(Пер. И. Винярской)

Земля, море, небо и человек, благословляющий красоту и величие мира и возносящий мольбу Всевышнему, чтобы он даровал вечность созданной им гармонии.

Основа его песен – библейские источники. «Иврит потрясает своей красотой, – говорит он, – в нём – тайна мироздания». И снова всё то же слово «сод» – тайна. Она словно подстерегает его на каждом шагу. «Анохи эром вэрья» – «Я наг и обнажён» – слова эти варьируются в одной из его песен. Кажется, человек остался один в пустыне и именно здесь ему дано ощутить своё бессилие перед властью неведомого. «Наг и обнажён» – словосочетание из Пасхальной Агады и из пророка Йехезкель пробуждают во мне неожиданную и, казалось бы, далёкую ассоциацию. Вспоминаются 139-й псалом царя Давида. В нём тоже ощущение человека перед вездесущностью Бога. «Куда уйду от духа твоего и куда от лица твоего убегу? Достигну ли неба, – Ты там, сойду ли в преисподнюю – вот Ты! Поднимусь ли на крыльях зари и перенесусь на край моря, и там Твоя рука поведёт меня, и поддержит меня десница Твоя». Всё та же обращённость к душе человека – вечная тема истинного творчества...

Я часто слушаю Шломо Бара. И покоряюсь ритму его песен. И кажется, они уносят меня в ночь, в горы, где слышен посвист ветра, где звёзды ярки, где чувствуешь свою связь с землёй и почти осязаешь тревожную тишину ночи.

 

Прислушаться к новому дню...

У псалмов, написанных три тысячи лет назад, – нет возраста. Они не стареют, как не стареет душа человека, частица Божественного творения. Псалмы называют «песнопениями души» – в них она выражает себя. Неожиданны и глубоки сравнения, которые создают образ души – незримой, но осязаемой в своих страданиях и радостях. Она живая, страждущая, страдающая: то подобна младенцу, отнятому от груди матери, и нужно много сил, чтобы утешить её, усмирить неспокойный дух, то подобна птице в силках ищет и не может найти выход, то вдруг, совершив рывок, обретает свободу и лёгкость и кажется: мир вокруг неё пронизан солнечным светом. «Из теснин взываю к Тебе, о Бог!.. Услышь голос мой!» (Псалом 130).

Мы, евреи, ведём постоянный диалог с Богом. Голос Бога нисходит к нам сверху, голос человека – устремлён к Нему – ввысь. Это самое глубокое и искреннее общение: в нём нет сокрытия истины. В нём весь человек, со всей своей земной правдой. Он не боится раскрыть себя, быть осмеянным, униженным, слабым. Царю Давиду дано было переложить в псалмы свой диалог с Богом, но то диалог каждой еврейской души. «Голос мой ко Всесильному – я буду взывать; голос мой ко Всесильному – внемли мне!» (Псалом77).

Однажды ранним утром я оказалась в Еврейском квартале Старого города. Примостившись на каменном парапете, единственный в этот час праздный наблюдатель, вбирала в себя впечатления начинающего дня. Но ритм, окружающей меня жизни, был далеко не праздный. Пересекая округлую площадь, спешили на молитву люди в наброшенных на плечи талитах. Иногда это были отцы с сыновьями. За ними потянулась в школу детвора. Чуть позже – мамы повели малышей в детский сад. Люди на ходу перебрасывались словами и продолжали свой путь. Потом я долго бродила по тупичкам и улицам, переходящим одна в другую, невольно задумываясь о судьбе Еврейского квартала Иерусалима, столько раз менявшим свой облик и, наконец, вернувшим себе истинно еврейские черты. Пока ещё было тихо на обычно шумных улицах и, услышав вдруг пение детей, я остановилась рядом с высоким домом. На окнах красиво росли цветы, по стенам ползли весёлые вьюнки. Детская площадка с цветными лесенками, раскрашенными заборчиками, качелями соседствовала с древней стеной, возведенной царём Хизкиягу около двух тысяч триста лет тому назад. Ступени от стены вели вниз, в глубину на полтора-два этажа от сегодняшнего уровня земли. Открытый для обозрения памятник древности рядом с современными домами был включён в туристские маршруты, и я хорошо помнила первое своё впечатление от встречи с ним. Тогда дети рассыпались по площадке, стоял весёлый шум, и живые яркие картинки создавали ещё более ощутимый контраст между прошлым и настоящим. В одном из домов был детский сад. И сейчас, привлечённая пением, я стояла где-то рядом. Голоса детей были так чисты, звучали так радостно и звонко, что уже не нужно было никакого музыкального сопровождения. Я прислушалась к словам. То была молитва. Утреннее благословение души. Первое, с чего дети начинали свой день. «Бог мой, душа которую Ты даровал мне чиста. Ты сотворил её, Ты сформировал её, Ты вдохнул её в меня, и Ты сохраняешь её во мне, и Ты в будущем заберёшь её у меня, затем вернёшь её мне в Грядущем мире!»

С детства ребёнок знал, что у него есть дар, который он должен беречь. Он рос, постигая мир, и его душа становилась чем-то всё более ощутимым. Он учился вслушиваться в её голос и принимать мир как подарок. На память пришли строки поэтессы Рины Левинзон, в которых восприятие взрослого слилось с восприятием ребёнка. Ты словно бы ощущал радость души, встречающей новый день, свет солнца, мир вокруг.

Проснуться ни свет, ни заря

Пока ещё мир мне послушен,

Создателя благодаря

Принять возвращённую душу.

Как раньше – навстречу огню,

Из пепла вчерашнего снова

Прислушаться к новому дню,

Довериться Божьему Слову.

 Береги мою душу» – взывает царь Давид к Богу. Всё для неё, души человека, во имя её чистоты, совершенствования, обновления. Не случайно, в иудаизме так выделяется образ ступеней. Пятнадцать псалмов – пятнадцать «Песен восхождения» царя Давида. Левиты пели их в Храме, поднимаясь со ступени на ступень. «Душа наша, как птица, спасшаяся от птицелова, разломан силок – и избавлены мы». (Псалом 124)  Вначале душа накапливает силы для полёта, и только потом приходит освобождение. От внутреннего к внешнему происходит изменение. Образ ступеней – символ возвышения. В псалмах отражена борьба, которую ведёт человек сам с собой на каждой ступени своего существования. Вновь и вновь оказывается он перед новым испытанием, которое жизнь, подобно лукавому змею, готовит ему. Выдержит ли, поднимется ли душа ещё на одну ступень, возвысится ли или, наоборот, почувствует себя в теснине? Какая глубокая символика в Лестнице Яакова, основание которой покоится на земле, а верх – касается неба. Материальное и духовное так явственно противостоят друг другу в этом вещем сне, что вокруг него вот уже много веков длится, не прекращаясь, спор мудрецов. Так что же всё-таки сотворено первым: небеса или земля? Школа Шамая утверждает – небеса, школа Гилеля – земля. Оба взгляда на мироздание примирил Шимон Бар Йохай: «Не знаю, – сказал он, – как видели это наши праотцы, а я говорю вам: стойте вместе, вместе были сотворены небо и земля».

И подобно тому, как река – не река без наполняющих её вод, человек – не человек без духовного наполнения.

Рабби Йосеф Дов Соловейчик, один из современных еврейских мыслителей, которого сегодня уже нет с нами, не раз касался противоречий, заложенных в природе человека: с одной стороны он совершенное творение, образ Божий, с другой – непостижимость хаоса, мрак, бездна. Как преодолеть эту двойственность, это постоянное противоборство сил?

«В какую сторону пойти, за зверем, который в душе, отдаваясь её теневой стороне, или за тем проблеском света, что пробуждается в его душе, за небесным в ней... Иудаизм внёс фундаментальный принцип, – пишет рав Соловейчик – человек должен сам себя создать. Принцип творческого созидания во всей его мощи и великолепии внесён Галахой в заповедь о раскаянии. При раскаянии человек делается творцом миров и творцом самого себя и своего "я"».

...Ту ночь я хорошо помню. Непонятный крик ворвался в крепкий сон и разбудил. Прильнув к окну, пыталась понять, откуда тот странный тревожный зов. За окном был большой двор, окружённый домами. Вдали отчётливо выделялись горы. На тропинке, ведущей к синагоге, появились люди. Крик повторился. Теперь слова были различимы: «Слихот», – звал чей-то голос. И снова: «Слихот». Мне, недавно прибывшей из другого мира, эти слова ничего не говорили. Должно было пройти время, чтобы понять всю глубину молитвы накануне Рош-а-Шана, на которую созывал сейчас голос в ночи. Слихот – молитва о прощении. Говорят, что в ночной час она скорее принимается Богом. По-человечески жалобно и по-сыновнему горестно звучит мольба о прощении, в которой так явственно ощущаешь стремление души к чистоте и непорочности. Из теснин души взывал человек к Богу, возвышаясь в эти мгновения по Лестнице Яакова.

Основание её стояло на земле, а верх касался неба...


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2330




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer15/Alon1.php - to PDF file

Комментарии:

Lubov Gil
Beer Sheva, Israel - at 2009-09-21 08:33:18 EDT
Дорогая Лея! СПАСИБО за такие, затрагивающие душу, очень интересные этюды!
Особенно порадовало описание Еврейского квартала Старого города Иерусалима,
очень близка мне "Мелодия пустыни". Шана това вэ мэтука! Хатима това!
Любовь Гиль.

Ион Деген
- at 2009-09-11 06:54:06 EDT
Спасибо за поэзию, и Шана това, матока умевурехет.