Посмотри и вспомни
Скульптор Хаим бен-Бецалель Мастбаум
Чем дольше углубляешься в историю искусства еврейской диаспоры в России XX века, тем больше недоумения, радостного и грустного. Радостного, потому
что поражаешься обилию талантов – еще далеко не все исчерпано и нас еще ожидает
немало замечательных открытий. Горестно, потому что в силу исторических
обстоятельств, а нередко и по нашему небрежению утрачен безвозвратно огромный
пласт художественного наследия. Больше повезло, и то не всегда и не всем,
признанным повсеместно мастерам первой величины; куда меньше – художникам так
называемого второго плана, составлявшим фундамент и надежную почву национальной
школы. Извлечь их из незаслуженного забвения, вернуть их имена и произведения
истории и современности и тем самым поспособствовать приращению национальной
культуры – это самое меньшее, что мы можем и что должны сделать.
Отшумела эпоха, и с ней ушли ее современники и очевидцы.
Минувшее имеет одно определение: это наша история, и мы
не вправе забыть о тех, кто в ней жил и творил.
Одним из них был скульптор Хаим бен-Бецалель Мастбаум (1903-1973).
Григорий Островский
доктор искусствоведения,
Профессор
Хаим бен Бецалель Мастбаум – мой отец (1903-1973). Сейчас я понимаю, как мало знаю о нем, как мало его расспрашивала... сейчас, когда спросить уже некого... Сохранилось немного оригиналов и фотографий его работ. В каждой работе – он, ее создатель, со своим миром радостей и переживаний, успехов и неудач, и этот мир неповторим...
Хаим
Мастбаум, 1923
Я лежу на
кровати, на стене рядом коврик с медведями, нарисованными отцом на грубой
мешковине масляными красками, чтобы было мне с кем играть перед сном, (игрушек
у меня почти не было). Отец рядом сидит и рассказывает истории из Агады и
Талмуда, и в моем воображении они превращаются в «реальные» сказочные сцены.
Тогда я еще не знала, что почти все, связанное с нашей историей и культурой,
знать запрещено.
В моем
сознании все переплелось: и агада, и рисунок на мешковине и песня отца. Вот Царь
Давид пришел ко мне в гости в короне и нарядной одежде, он играет на арфе и
поет еврейские народные песни. Три медведя сползают с холста, садятся рядом и внимательно
слушают его. Самый маленький подвигается все ближе и ближе к арфе, хочет понять,
откуда выходит звук. Вот и Самсон из другого рассказа, длинные волосы рассыпаны
по плечам, он держит большую кость с медом, над которой вьются осы, громко
жужжа и заглушая пение. Самсон окружен врагами, они наскакивают на него,
пытаясь отрезать ему волосы. Я отгоняю видение с Самсоном. Теперь песня хорошо
звучит, звуки окружают меня и убаюкивают.
За
горами, за долами
Голуби
летели.
Еще
радость не пришла,
Годы
улетели.
Эта песня –
любимая, отец пел ее чаще других. А вот и сам он смотрит на меня с
автопортрета, а я уже выросла, институт окончила, вышла замуж и родила сына. Он
хитро так улыбается и подмигивает, будто знает то, чего я еще не знаю: мы уедем
в Израиль, где у него появятся много правнуков, один другого лучше.
Автопортрет он сделал за пять минут у меня на глазах, чтобы показать, что
«рисовать он тоже умеет, а не только лепить». Об Израиле он всегда говорил
мечтательно и с большой любовью.
Отец родился в 1903 году в Брест-Литовске в бедной
многодетной семье. Его отец, Бецалель бен Меер Мастбаум (1868-1942) был
потомственным ткачом, как его дед и прадед. Его мать, моя бабушка, Эстер
Абрамовна (1870-1945), делала на заказ парики. Семья жила в Польше, в
городе Бьялы, потом переехала в Брест-Литовск. У них было 9 детей, четверо умерли в детстве. В период Второй мировой войны они эвакуировались в Сибирь с семьей
старшей дочери Хаи и там умерли от голода и холода, отдавая еду и одежду детям
и внукам. Я их никогда не видела, фотографий не было.
…Во время
Первой мировой войны евреев выселяли из прифронтовых мест, и семья переехала в
Гомель, где проживал богатый родственник. Но он распорядился не подпускать их
близко к дому и спустил собак. Тогда еврейская община устроила семью Мастбаум
вместе с еще несколькими семьями в женском отделении синагоги. Вскоре глава
семьи и старшая сестра нашли работу и смогли снять жилье. Семья осела в Гомеле.
Способности
к рисованию у отца проявились еще в хедере (со слов его младшего брата).
В 1923
году он окончил школу швейников и поступил в педагогическое училище в Минске.
Учебу
совмещал с занятиями скульптурой. Его отцу, моему деду, ремесло художника не
нравилось. «Хаим занимается "мит цацелах" (ерундой), – часто говаривал
он, – лучше бы стал портным».
Потом, в
послевоенные годы 1946-1947, трудные и голодные, когда мы скитались по
родственникам (жить было негде и работы не было), меня всегда удивляло его
умение шить одежду и мастерить обувь. И меня он научил работать на швейной
машинке.
В 1926
году отец уехал в Киев и поступил в школу искусств, организованную
Культур-лигой, сразу на два отделения: скульптуры и графики в классы Марка
Эпштейна.
Друзья-единомышленники,
В Киев с
1917 года стали собираться виднейшие деятели еврейской музыки, литературы и
изобразительного искусства, что сделало его одним из главных центров еврейской культуры.
Вот как
пишет об этом известный историк и искусствовед Г.И. Казовский: «В Киеве
разворачивается деятельность Нахмана Майзеля (1887-1970), положившая начало
многим еврейским культурным учреждениям в России и за ее пределами. По его
инициативе в конце 1917 года была учреждена Культур-Лига – пожалуй, самая
значительная организация, призванная консолидировать всех национально мыслящих
деятелей культуры. Сделать наши массы мыслящими. Сделать наших мыслителей
еврейскими. В этом – цель Культур-Лиги». На территории Украины были
организованы вечерние народные университеты, около десятка драматических
кружков, открыто множество детских садов и сиротских домов. Культур-Лига
располагала собственной периодической печатью, издательством, в котором
выходили иллюстрированные детские книжки, учебники, литературоведческие и
исторические исследования. Пафос национального возрождения пронизывает все
движение.
Работа в
организации была распределена по различным секциям. Секцию искусства образовали
Рыбак, Лисицкий, Чайков, Тышлер, Шифрин, М. Эпштейн и другие известные
художники и скульпторы, которые воспринимают направление еврейского искусства
как свой собственный путь. Художественно-промышленная школа была одним из трех,
существовавших тогда в мире еврейских художественных заведений – вместе с
академией «Бецалель» в Иерусалиме и Школой Искусств в Нью-Йорке».
Энергетический
заряд возрождения пронизывает творчество нового поколения еврейских художников,
особенно, учеников Марка Исаевича Эпштейна (1897-1949), замечательного графика,
скульптора и театрального художника. Начинающих художников Эпштейн учил
работать так, «чтобы было видно, что это сделал еврей».
Вместе с отцом учились Герш Ингер, Шая Бронштейн, Оскар Длугач, Соломон Никритин и другие. Впоследствии все они стали известными мастерами, членами московского Союза художников, и сохранили дружбу до конца своих дней. Они продолжали встречаться, помогали друг другу, показывали и обсуждали новые работы. Отец брал меня на эти встречи, я познакомилась с его друзьями и их семьями. Сохранилась фотография 1963 года, на ней – такая встреча.
Слева
направо: писатель из Киева, имя которого не помню, (а подписи нет), Герш Ингер,
отец с мамой, Шая Бронштейн
Культур-Лига
была полностью ликвидирована к 1931 году. Этот период был «стерт» режимом из
памяти еврейского народа. Да и самого народа уже «не было», в музее этнографии
он не значился. И сейчас мало кто знает о Культур-Лиге. Я сама узнала
подробности уже в Израиле от искусствоведа, который специально занимался
еврейским возрождением этого периода, Г.И. Казовского. У него сохранилась
книга, обложку которой оформил отец – стихи Мотла Талалаевского на языке идиш,
изданная в Харькове. Сейчас эта книга находится в музее искусства и истории
иудаизма в Париже.
Мотл
Талалаевский «Переулки и улицы», 1930
Особенно
близок отцу был Герш Ингер (1910-1995). Он был очень беден, голодал. Отец,
будучи профсоюзным деятелем, помогал Ингеру и другим нуждающимся. Он доставал
для них денежные ссуды, которые поддерживали студентов, давали им возможность
учиться. Сам он на жизнь зарабатывал преподаванием «изо» в трудовых школах сначала в Минске, потом в Киеве.
Герш Ингер
стал замечательным графиком, его работы являются гордостью еврейского
искусства. Когда отца не стало, я одна ездила к нему. Григорий Борисович (так
звали его по-русски) очень помогал мне в моей работе в журнале «Советиш
Геймланд». Он сохранял любовь и признательность к отцу до конца своей жизни, и
одну из работ, подаренных мне, подписал: «Ителле, дочери моего Хаима, с
большим уважением!». Это уважение к отцу я ощущала постоянно, приезжая к Гершу
Бенционовичу смотреть новые и старые работы. В тяжелые годы сталинизма они оба
не изменили заветам Культур-Лиги, и пронесли свое еврейство как знамя, и в
жизни, и в творчестве, не идя на компромиссы. Они сохранили любовь к еврейскому
фольклору и музыке.
Запрягайте,
братцы, кони,
Кони
вороные.
Мы
поедем догонять
Годы
молодые.
Эпштейн
отмечал успехи отца в скульптуре, и вскоре сделал его своим ассистентом. В 1932
отец приехал в Москву полный надежд и стремлений проявить себя.
Творческая
группа. Отец (третий слева) рядом с Марком Эпштейном (в центре),
До 1941
года он работал скульптором по договорам с государственными учреждениями,
участвовал с Марком Эпштейном в создании монументальных скульптур для Москвы и
других городов. До недавнего времени на Покровском бульваре в Москве около дома
постройки 1930 годов стояла большая скульптурная группа, в создании которой
отец принимал участие.
Монументальная
фигура, 1934
В 1935 году отец женился, получил на Арбате 8-метровую комнату, узкую и длинную, которая являлась одновременно и жильем и мастерской. Он серьезно занимался скульптурой, несмотря на низкий заработок. Халтуры избегал. Жена, Перчиковская Шейне Либэ, моя мама, поддерживала его во всем.
Этюды
Отец
работал и самостоятельно. Он сделал горельеф на тему «Хедер», рельеф «Жницы»
для Исторического музея и скульптурную группу «Дети и рыба». Это то, что видно
на фотографиях. А сколько было других работ, сведения о которых не сохранились!
В этот период он работал в стиле авангарда того времени.
«Жницы»,
1933
Отец в искусстве был профессионалом, сильным и
серьезным. Особенно любил барельеф, чувствовал его. Умело передавал перспективу
через разницу высот. В молодые годы работал больше в объемной скульптуре, а к
концу жизни – только в барельефе. Он был мастером портретной скульптуры, показывал
внутреннее состояние и психологию модели. Сохранились довоенные фотографии трех
женских головок. Они погружены в себя, лепка живая и энергичная. На средней
фотографии надпись: Мои первые шаги.
У меня
хранится оригинал 1928г. – головка девочки Лиды. Лида, Лидия Иосифовна
Лихтерова, позировавшая отцу, живет сейчас в Израиле. Она активно боролась за
выезд из СССР в Израиль в 1970 годах.
«Лида»,
40х20х20см, тонированный
гипс
В начале
Второй мировой войны отца призвали в армию, но в связи с дефектом слуха (после тифа)
послали на трудовой фронт. Семья эвакуировалась в Свердловск. Отец работал
фрезеровщиком на военном заводе, мама работала кассиром, а я была в интернате. Из
этого периода я помню голод, холод и преследования со стороны местных детей.
После
окончания войны мы вернулись в Москву. Наша комната на Арбате была занята, жить
было негде, работы не было. Друзья и товарищи сами были в трудном положении и
помочь не могли. Все, чему они учились в Киеве, было запрещено. Рисовать можно
было вождей и героев труда. Не каждый смог перестроится и работать в стиле
«социалистического реализма». Соломон Никритин не смог. Они с женой жили в
нищете на ее небольшой заработок. Получить заказ ему редко удавалось. Герш
Ингер немного зарабатывал, делая иллюстрации для журнала «Советиш Геймланд», а
для себя рисовал, то, что любил и что было ему дорого – еврейскую тему и
портреты музыкантов (все свое детство он мечтал о скрипке и о музыке, но
заболел тифом и потерял слух и речь). Шая Бронштейн нашел свою нишу: он рисовал
в разных видах Горки Ленинские. Эти пейзажи пользовались большим спросом, их
охотно брали на выставки.
И перед
отцом встал вопрос: «Как быть?» Есть ответственность перед семьей, и есть
призвание, любимое дело, которое обрекает на бедность и голод. Мама заболела и
работать уже не могла. И отец сделал выбор.
В
макетной мастерской,
На заводе
КИМ (будущий АЗЛК) он получает 10-метровую комнату в коммуналке на окраине
Москвы, и большую мастерскую на заводе. Он стал пионером в освоении нового дела
– макетирования внешности автомобиля, его дизайна. Первые четыре формы «Москвича»
– его создание. Сначала работал один, потом руководил большой группой
сотрудников. За свою работу (23 года) получил много грамот, наград и
благодарностей.
Мы
погнались и догнали
На
широком мосте.
– Юнны
годы, возвращайтесь
К нам хотя бы в гости.
В детской
художественной студии (его детище) реализовался еще один талант отца –
педагогический. Отец никогда не повышал голос, разговаривал спокойно и
уважительно, не боялся извиниться, если видел, что не прав, и это поднимало его
в моих глазах и в глазах окружавших его людей. В заводском рабочем районе, в
небольшой квартире он открыл студию для детей. По вечерам, после работы
занимался с ними скульптурой и рисунком, а я – живописью. Собирал талантливых
ребят повсюду, и родители ахали, когда видели работы своих детей. Вот одна
запись: «А мой-то, Вовка, каков! И кто бы подумал, что у парня талант!»
Наташа
Шубина, будущий редактор газеты «Московский художник» и журнала «Юный художник»
написала: «Он первый поверил в то, что из меня может что-то получиться. В это
никто не верил, даже я сама. Он смог увлечь своим прекрасным делом». А вот
другой отзыв: «Об этом замечательном человеке и преподавателе у меня и моего
брата осталось только самое хорошее светлое чувство благодарности. Он очень
дорог нам». (Лена и Андрей Решетиловы. Оба окончили Абрамцевское Художественное
училище).
Наш сын,
Евгений (Хаим) Фильцер, вспоминает: «Студия – моя ровесница. Сколько помню
себя, столько помню студию. Преподавал тогда там мой дедушка. Любовь к
искусству выросла из потребности все время быть рядом с ним. Сейчас, спустя ряд
лет, все занятия сливаются для меня в один длинный сказочный праздник».
Евгений (Хаим) стал художником – графиком, дизайнером и переписчиком ТОРЫ. Он
взял имя деда – Хаим.
Так думали
и чувствовали почти все ребята студии. Они не хотели расходиться после занятий,
и однажды вечером один мальчик спрятался под скульптурным станком, чтобы ночью
продолжать лепить. Отец нашел его там, случайно вернувшись в студию.
Многие из учеников пошли учиться дальше и стали профессиональными скульпторами, керамистами, живописцами, графиками. Сохранился толстый альбом благодарностей от учеников и их родителей. Это было явление со своими традициями и праздниками, с музыкой, стихами, спектаклями и музеями. Дети участвовали и в международных выставках. Самым большим наказанием для них в семье было, когда их не пускали на занятия.
На
студийной выставке с коллегами, 1966. На занятиях, 1970
Студия просуществовала 20 лет (1963-1983). Но были и
отрицательные моменты – завистники, недоброжелатели и антисемиты, которые не
понимали, как можно бескорыстно отдавать время и силы чужим детям. Отцу
приходилось отстаивать честь и достоинство педагога и художника, и делал он это
при всех, на общих собраниях. Его поведение помогло мне, когда пришла моя
очередь выступить против жуткого антисемита. Отца уже не было рядом со мной, но
рядом были муж и сын.
Помещение
студии стало мастерской отца. Все свободное время он проводил там.
Много лет
мечтал сделать барельеф Шолом-Алейхема для дома, где когда-то жил писатель. В
Киевской художественной школе Культур-Лиги все ученики работали над образами
произведений великого писателя.
И он
возвращается к этой теме.
Шолом-Алейхем,
1969, тонированный
гипс, 1970, 60х70
Барельеф в
глине, профиль, в размер мемориальной доски, монументален и выдерживает большое
расстояние. Напряженный взгляд умных глаз словно устремлен к его героям.
Не было
денег на бронзу, и отец сам изготовил форму, отлил две гипсовые копии и
тонировал их под бронзу. Скульпторы знают, какая это тяжелая работа. Один
барельеф он подарил редакции журнала «Советиш Геймланд», а второй, уже после
его смерти, я отвезла и передала в дар дому-музею писателя в Переславле
Хмельницком.
Отца привлекали
сильные личности.
Он создает
барельефы А. Гайдара, А.М. Горького, Л.Н. Толстого, Работая над
барельефом А. Гайдара, он не раз приглашал его сына Тимура к себе в
мастерскую и советовался с ним. Эта работа (тонированный гипс, 60х90) приобретена
музеем А. Гайдара в г. Льгове Курской области.
Мужской портрет 1971, тонированный гипс, 40х40
В этом
образе отец видел древнего языческого бога Солнца. Волосы, окружающие лицо –
всполохи огня, развевающиеся на ветру.
Лев
Толстой, 1973,
Последняя
работа отца – барельеф Льва Толстого.
Голова
писателя повернута в три четверти. Взгляд пронзительный из-под нависших бровей.
Интересна фактура лепки. Отец сделал форму и отлил барельеф из гипса, но не
успел затонировать.
Он
надорвался на этой тяжелой работе. Не выдержало сердце.
Я
затонировала барельеф под бронзу, и он занял место в редакции журнала «Советиш
Геймланд» (Советская Родина) в Москве рядом с другими работами.
Художники
охотно дарили свои произведения единственному официальному литературному
журналу на идиш. В редакции собралась большая коллекция работ известных
мастеров.
...И вот
не стало Советского Союза. Журнал поменял название: «Ди идише гас» (Еврейская
Улица). На «Еврейской Улице» сделали ремонт, и уничтожили коллекцию
великолепных работ. «Они мешали рабочим, и их выбросили» – объяснила секретарь
редакции.
Среди
уничтоженных работ были барельефы и скульптуры моего отца.
Этих работ
уже нет. Их фотографии лежат передо мной.
Старые
фотографии... Они возвращают нас в мир давно ушедший, в мир интересный и
неповторимый.
Нет, не
можем возвратиться,
Годы не
вернуть.
Что
прошло, не повторится.
Прошлое
забудь!
«Посмотри
и вспомни!» – написано на одной из фотографий.
«Посмотри
и вспомни!» – обращаются ко мне оставшиеся работы моего отца, скульптора Хаима
бен Бецалеля Мастбаума.
Стеки – инструменты скульптора
15 августа 2009 года
Комментарии:
Флят Л.
Израиль - at 2010-11-05 14:56:58 EDT
Со значительным опозданием, но одновременно с большим интересом познакомился с рассказом о скульпторе Мастбауме. Занимательны и фото"загадки". Одну из них: "Писатель из Киева, фамилию которого не помню...", кажется, удалось разгадать методом исключения. Менее других из киевских еврейских писателей мне знаком фотооблик Пини Киричанского. Найденное в интернете фото, иожалуй, не вызывает сомнений, что это именно он.
http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=1925