Нациофобия
D"A
Памяти бабушки моей
Б.-Б. Л. Непомнящей
посвящаю
Когда в паспортном столе
местного отделения милиции меня спросили, какую национальность записать в пятую
графу, я, не раздумывая ни секунды, ответил: «русский». Предаваться размышлениям,
действительно, не было никакой нужды – выбор был сделан мною задолго до того,
как с опозданием почти на год я отправился получать паспорт.
То, что мне самому было
предложено принять решение, – а графа эта была не просто очередной строчкой документа,
это была та самая Пятая Графа, от записи в которой во многом зависела
дальнейшая жизнь человека в нашей стране, объяснялось не приязнью безликой
чиновницы, не либеральными порядками в ведомстве, как раз и отличавшемся
отсутствием снисходительности и терпимости. Причина была в другом – неясность с
моей национальной принадлежностью с первых месяцев моего рождения содержалась
в еще одном важном документе, сопровождающем каждого гражданина страны с
момента его появления на свет, «Свидетельстве о рождении». Достаточно было
мельком заглянуть в мою «подорожную», чтобы узнать: имярек, родился такого-то
года, числа соответственного, мать – имярек,
национальность – еврейка, отец – имярек, национальность – русский.
Между тем кто-кто, а уж я-то хорошо знал, что в этом документе
содержится, мягко говоря, неточность. На самом деле никаких сомнений о моей
национальной принадлежности не было и быть
не могло: я был, как говорится, 100-процентный еврей. Но «неточность» носила
отнюдь не криминальный характер, никому и в голову не пришло в год моего
рождения заниматься фальсификацией, выправляя документы.
Просто отец мой тоже
/если уж быть до конца точным, то это про меня нужно сказать – «тоже»/ стал в
свое время числиться русским, хотя от корней и ветвей нашего генеалогического
древа русским духом и не пахло. Когда отцу было около трех лет, в его жизни
появился отчим, Александр Герасимович. Он
усыновил двух детей моей бабушки. Благодаря нему отец мой в конце 1940 годов и был приобщен к числу людей с «правильной» пятой
графой.
***
Семью моей матери можно
по нынешним меркам с полным правом назвать беженской.
Родом мои дедушка
Кельман Волькович Непомнящий и бабушка Ольга Лейзеровна Магид (на самом деле
имя, данное ей при рождении и записанное в документах, было иное – Брайж-Бина,
но в семье ее с детства звали Олтой, или Ольгой, так она себя всю жизнь и
называла) были с Украины.
Когда началась война, и
немцы проводили массированные бомбежки, бабушка и дедушка с двухлетним ребенком
на руках – моей матерью, оставив весь нажитый немудреный скарб, с Украины бежали.
Исколесив половину
России, семья прибилась в Куйбышеве, небольшом тогда
еще городишке. Здесь и стали обустраиваться.
После войны стало
известно, что от большой многодетной бабушкиной семьи уцелела одна ее сестра,
Клара, которая тоже поселилась в Куйбышеве. Родителей, сестер и братьев
постигла общая для многих украинских евреев доля – страшная гибель во время
массовых ликвидаций.
Помыкавшись не один год
по подвалам и хибарам, семья, наконец,
устроилась для послевоенного времени вполне прилично – в двухкомнатной
квартирке двухэтажного деревянного дома в самом
центре города. Никаких удобств, конечно, не было, но по тем временам это было
весьма сносное жилье.
Именно в этом доме и
прошло мое детство. Дом являл собой пеструю национальную смесь – обитали здесь
русские, мордва, татары, евреи – в общем-то, типичные жители Самарской губернии
послевоенных лет. Удивляет, правда, как относительно равномерно
представительствовал каждый из этих народов в нашем небольшом доме. В нем жили
три русские семьи, три еврейские, четыре татарские, две мордовские.
Как и в каждом
относительно обособленном мирке, дни мирные в нашем дворе порой сменялись
кратковременными или затяжными «военными» конфликтами. Причем какой-либо
бросающейся в глаза национальной солидарности заметно не было. В особенности
это можно сказать о еврейской части этого мирка, сколько помню, семьи наши
находились между собой в натянутых отношениях, которые могли смениться бурными
скандалами.
До сих пор вспоминаю
яростные выкрики «Дрей нит дем коп» /что-то вроде «чума на твою голову»/,
которые вслед мне выкрикивала старая Шифра, когда я стремглав несся по крышам.
В детстве я весьма побаивался эту колоритную старуху, жившую в комнатке на
первом этаже, под нами.
О своей национальной
непохожести на других я узнал в раннем возрасте, но когда и где это произошло,
не помню. Почти уверен, что было это не в семье, разговоров на эту тему среди
своих детских впечатлений не осталось. Вполне возможно, что азы национальной
специфики мне преподал старший товарищ по играм Хамзя.
После одной из бесед на
эту тему я пришел домой и с порога спросил: «Бабуля, разве мы явреи (я произнес
слово именно так: "явреи")?»
«Да, и я еврейка, и мама еврейка, и ты» – последовал лаконичный ответ. Я
получил информацию к размышлению. А размышлять было о чем, ведь уже в детском
саду я узнал, что «еврей» слово ругательное.
В «Кондуите и
Швамбрании» Льва Кассиля есть следующий примечательный эпизод: младший брат
главного героя, обращаясь к взрослым, интересуется: «Раз мы евреи, значит, и
кошка наша еврейка?» Я когда-то читал эти строки с особым интересом еще и
потому, что мне в детстве также приходилось задумываться над вопросом о
национальной принадлежности одной из моих очередных собак. Вопрос этот, правда,
возникал не на почве моих натурфилософских раздумий об окружающем мире, а имел
вполне прикладной характер и приходил мне в голову после замечаний о «еврейской
собаке» кого-нибудь из подвыпивших соседей.
Сейчас мне даже трудно
сказать что-либо определенное о занятиях обитателей нашего дома. Зарабатывал на
жизнь каждый, чем мог. Пролетариев, насколько помню, здесь не было.
Бок о бок с нами, за
стеной, жила большая семья, почти каждый член которой периодически отсиживал
срок: женская половина – за спекуляцию, мужская – за хулиганство или пьяную
драку. Во время дебошей «пожар» мог перекинуться в любом направлении. Нередко,
вспомнив былые обиды, отец двух взрослых дочерей, Саша по кличке «Махно» под
винными парами /а однажды – с топором в руках/ направлялся по нашей лестнице
сводить старые счеты: «Убью, евреи проклятые!» К слову сказать, мужик он был, в
общем-то, неплохой, если бы не общая для многих россиян слабость.
Незащищенность семьи,
невозможность как-то противостоять пьяным выходкам соседей очень сильно
угнетали меня в детстве. А ко времени моего осмысленного существования я
являлся единственным «мужчиной» в доме: дед умер в конце пятидесятых, отец,
когда мне было около полугода, пришел к выводу, что он сделал неправильный
выбор. /Яркое воспоминание детства, мне около трех лет: «Это, кажется, мой
папа», – встречаю я неуверенным утверждением своего отца, когда он пришел
требовать у матери развода
Между тем во дворе и у
меня появился взрослый недоброжелатель – Борис, обычно нелюдимый пожилой
татарин. Все началось с того, что, возвращаясь как-то с работы под хмельком, он
застал нас с Хамзей во дворе.
Против обыкновения,
Борис не поднялся к себе на второй этаж, а присел на скамейку и несколько минут
наблюдал за нашей игрой. А потом, пьяно осклабившись, неожиданно обратился ко
мне: «Ну, как поживаешь, Моше Даян?»
По его довольному виду –
шутка ему самому, видимо, очень понравилась, да и по смеху Хамзи я понял, что
Борис назвал меня каким-то издевательским прозвищем, но в свои 9-10 лет услышал
это сочетание слов впервые, к тому же произнес он их невнятно, получилось
что-то вроде: «мыше даян».
Позже, так и эдак
обдумывая это странное прозвище, я, изрядно помучившись, сложил два эти слова в
относительно понятное мне сочетание. В воображении я нарисовал некий
фантастический образ: индивидуума, занимающегося доением мышей. То, что это имя
конкретного человека, мне и в голову не пришло. Еще не раз, столкнувшись во
дворе с подвыпившим соседом, я удостаивался прозвища «мыше даян».
Школу национальной
ориентации я проходил и в пионерских лагерях. Именно здесь я узнал от одного из
сверстников, что фамилии русских имеют окончания -ов, -ев, еврейские же фамилии
оканчиваются в числе прочих на -ий. Таким образом, делался вывод, фамилия у
меня еврейская. Обидно было слышать подобное, ведь дед-то у меня был настоящий
русский.
Наука эта не прошла
даром. Когда один из товарищей здесь же, в пионерлагере попросил напомнить ему
мою фамилию, я, учитывая полученную информацию, ответил: Крупецков.
В четвертом классе я
самостоятельно заполнил первую в своей жизни анкету. Среди вопросов,
продиктованных классным руководителем, был, конечно, и национальный. Ответил я
на него дипломатично: полу-русский, полу-еврей". Стоит заметить, что я
тогда, отнюдь, не стремился выдать желаемое за действительное. На этот вопрос
анкеты я постарался ответить максимально точно и правдиво. В те годы я еще не
был посвящен в семейные тайны, и деда своего, Александра Герасимовича, считал
родным.
Учителя, как мне потом
рассказывала мать, не оценив мою искренность, изрядно посмеялись над моим
ответом и выбрали ту часть, которая, по их мнению, больше соответствовала
действительности – в классном журнале я отныне и до окончания школы фигурировал
как еврей.
В том же, четвертом
классе, мать захотела отпраздновать день моего рождения поторжественней, и я
впервые пригласил некоторых одноклассников на это празднество. День рождения
прошел, действительно, славно. Не обошлось, правда, без ложки дегтя.
За столом один из юных
гостей, обаятельнейший Глеб, с обезоруживающей улыбкой неожиданно заявил, что
ему «надоели эти еврейские мухи» – в квартире, в самом деле, летало несколько
этих вездесущих насекомых.
Воцарилась неловкая
тишина. В красноречивых взглядах, которые мои одноклассники бросали на
товарища, сочеталась смесь осуждения и одобрения. Они как бы одновременно
осуждали его за неуместность высказывания /в доме повешенного о веревке не
говорят/ и по достоинству оценивали удачную шутку.
Это был первый и
последний день моего рождения, проведенный в большой компании. Прошло немного
времени, и мать моя на долгие пять лет останется без работы. Ее судьба в
немалой степени оказала влияние на мои воззрения на жизнь, на практике показав,
что может случиться с человеком, который пытается плыть против мощного,
безжалостного течения.
Каждому ребенку, подростку
и в школе, и во дворе среди сверстников необычайно важно знать, какие у него
«тылы». Как известно, в юном возрасте преобладает культ физической силы,
поэтому «тыл» могут обеспечить и собственный крепкий кулак, и взрослый брат, и
компания подростков более старшего возраста, к авторитету которых можно
воззвать.
Ни одним из этих
«достоинств» в детстве я похвастаться не мог. И все-таки чашу весов не в мою
пользу часто перевешивало другое – поистине моя «ахиллесова пята». Любое
выяснение отношений могло закончиться тем, что «оппонент» в лицо мне мог
бросить слово: «еврей!», на меня оно действовало сильнее какого-нибудь
ругательства. Тело охватывала парализующая слабость, мысли «застывали» в
оцепенении. Ответить на это «оскорбление» было уже нечего, «ударом» аналогичной
силы я просто не обладал.
Поэтому инстинктивно
старался избегать каких-либо конфликтов. Случалось, что без борьбы уступал
физически более слабому сверстнику, лишь бы не доводить стычку до критической
точки, когда переходят на, личности.
В одном из «толстых»
журналов в разгар перестройки, когда и с еврейского «вопроса» сняли табу, и
юдофобам дали вовсю развернуться, я прочел стихотворение Бориса Слуцкого, в
котором были такие строки:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам
торгует в рабкопе...
В этом горьком
стихотворении, на мой взгляд, точно передается характер обывательского
отношения к евреям, в котором недоверие, враждебность соседствуют с нелепейшими
предрассудками. Проходить «азы» народного антисемитизма пришлось в детстве и
мне. Например, сталкиваться с распространенным мифом о физической
неполноценности евреев: как-то, проходя по сельхозрынку, я услышал фразу из
разговора: «у него руки вставлены как у еврея».
Даже эта случайно
услышанная мною реплика не только глубоко ранила, но надолго оставалась
«центральной», обдумывалась мною. Не хочу сказать, что мои активные занятия
спортом были связаны со стремлением опровергнуть эту не раз слышанную мною в
разных вариациях «поговорку», но подспудно я всегда старался кому-то доказать,
что руки у меня вставлены как должно.
Познакомился я тогда и с
другим распространенным мифом. Как-то одноклассник Саша, не помню уж по какому
случаю, обстоятельно разъяснил мне, что евреи всегда выбирают «непыльные»
профессии, устраиваются учителями, врачами, инженерами, а на рабочие
специальности их никаким калачом не заманишь.
Я часто размышлял в
детстве над несправедливостью судьбы: дед – русский, языка и обычаев евреев не
знаю, да и не хочу знать, но при этом мне всегда могут указать на «место»,
напомнить, что я еврей. Тема эта ушла для меня в область самого интимного,
того, о чем не говорят даже с близкими. О своих переживаниях я не делился и с
матерью – моим ангелом-хранителем.
Но вместе с
размышлениями над собственной несчастливой судьбой – не та национальность –
потихоньку, исподволь приходило и другое: я стал проявлять интерес к
происхождению великих людей, испытывал гордость за евреев, внесших выдающийся вклад
в различные сферы деятельности человечества. И, напротив, придирчиво отбирал
проявления антисемитизма в делах и словах исторических деятелей, произведениях
писателей, и в соответствии с этим определял свои симпатии и антипатии. Так, я
надолго охладел к Пушкину, написавшему «Черную шаль», «Скупого рыцаря», в
«черный список» угодил и Гоголь...
Как-то Хамзя с видимым
удовольствием процитировал мне песенку, которая звучала примерно так:
В Третьяковской галерее
Говорит еврей еврею:
«Видишь трех богатырей –
В середине наш еврей».
Евреи, евреи, кругом
одни евреи...
Если в кране нет воды,
Значит, выпили жиды и
т. д.
Хамзя уверил меня, что
авторство этой песни принадлежит Владимиру Высоцкому. После этого я уже не мог
слышать его имени. Разубедил меня позже только отец, хорошо знавший творчество
этого поэта и певца. Отец достаточно уверенно сказал, что, вряд ли Высоцкий мог
сочинить подобное, ведь у него есть песни, написанные с симпатией к евреям.
***
«Форель – небольшая промысловая рыба из рода
лососей с красными и
черными пятнышками...»
Из «Словаря русского
языка» С. Ожегова
В седьмом классе
произошла история, которая надолго выбила меня из убаюкивающе-дремотной учебной
колеи.
Был один из дней ранней
весны. Я болтался во время перемены в классе, изнывая от скуки и
привычно-томительного ожидания конца уроков. Все было, на первый взгляд, как
обычно и все-таки что-то было не так. В поведении ребят – моих одноклассников я
почувствовал некую объединяющую целенаправленность, общность, смысл которой мне
был совершенно непонятен.
Я мог только
догадываться, что в классе произошло какое-то событие, о котором мне было
ничего не известно. Но событие это, по-видимому, каким-то образом касалось моей
персоны, что не могло ускользнуть от сразу обострившегося внимания.
Мои товарищи что-то
вполголоса обсуждали, объединившись в кружок, и при этом, что меня очень
обеспокоило и насторожило, их обращенные в мою сторону взгляды, ухмылки на
лицах некоторых были полны какого-то глумливого смысла.
На душе стало тоскливо.
Я почувствовал, что в классе назревает что-то очень нехорошее, и объектом этого
«мероприятия», по-видимому, предстоит стать мне. За прошедшие годы, конечно,
бывало всякое, но главным действующим лицом в кампаниях коллективного
шельмования и обструкций мне еще, к счастью, быть не доводилось. Наступил,
должно быть, мой черед.
Однако поначалу вроде бы
мало что изменилось. Я только ощущал теперь постоянную гнетущую пустоту,
вакуум, который образовался вокруг. Одноклассники стали заметно избегать
общения со мной, что переживал я очень болезненно.
Постепенно, из случайно
услышанных отрывочных разговоров, пойманных слов, я уяснил, что в классе
организована какая-то организация, направленная против евреев, вошли в нее
почти все ребята /исключением был, наверное, лишь подросток, сидевший со мной
за последней партой, но он в «табели о рангах» нашего класса занимал место
среди последних и почти не принимал участия в «жизни» коллектива/.
В первые дни осознания и
привыкания к этому бедствию самое главное для меня, пожалуй, было в мучительной
неизвестности: насколько велик размах этой организации, не является ли
объединение нашего класса всего лишь одним из филиалов. Но постепенно эти
страхи отпали, по косвенным признакам я понял, что создание общества –
инициатива только моих одноклассников.
Тогда же я обратил
внимание на то, что в разговорах «заговорщиков»" почему-то упоминается –
многозначительно и с каким-то непонятным мне подтекстом – слово «форель».
В классе между тем
появился новичок. На уроке труда, когда мы работали за одним большим столом,
друг против друга, этот подросток произнес, обращаясь ко мне, какую-то условную
фразу, что-то вроде: «Хорошо ли ловится форель?» Я не отреагировал. Стоящий
рядом с моим визави одноклассник прошептал что-то новому товарищу на ухо.
Вероятно, разъяснил, что тот обратился не по адресу. Новичок с любопытством и
как бы заново оглядел меня.
Поначалу члены
организации просто сторонились меня, но тактика бойкотирования и бездействия,
по-видимому, быстро поднадоела наиболее непоседливым. И вот раз за разом мне
приходится быть вынужденным свидетелем рассуждений и диалогов на расхожую, но
такую болезненную для меня тему: хотят ли русские евреев, с непременным и
естественным выводом, следующим за подобными рассуждениями.
Я не могу пожаловаться
на то, что мне устраивали «темную», этого не было. Вразумлять меня пытались с
помощью слова. Такие мелочи, как обстрел кусками штукатурки на уроке истории,
где постоянно царила обстановка вседозволенности из-за беспомощности нашего
учителя Натальи Григорьевны, в счет не идут.
Но атмосфера в классе
была настолько пропитана враждебностью, отчужденность была столь сильной, что я
каждый день брел в школу, которая была буквально в нескольких шагах от дома,
как на каторгу. Наверное, самое тяжелое, непереносимое для меня во всем этом
было ожидание, неизвестность – что ожидает меня в школе сегодня, завтра, что
еще надумают предпринять мои находчивые одноклассники.
Я стал пропускать уроки.
Утром в положенное время, отправляясь в школу, дальше двора я чаще всего не
уходил. Спрятавшись на задворках или забравшись на крышу, я читал книги. Отбыв
положенное время на «воле», я, как ни в чем не бывало, являлся домой.
И все же в конце концов
я проявил слабость и поделился своей бедой с матерью, она, как я узнал позднее,
имела разговор с классным руководителем, та – с Глебом, одним из организаторов
этого общества /чуть позднее, кстати, оказалось, что в доме его есть семейный
секрет, в который Глеба забыли посвятить, – дедушка его был евреем/. И все, к
моему облегчению, все закончилось, больше об этой организации я не слышал.
Вернее, услышал еще раз
под занавес учебного года, на последнем уроке по физике. Сидевшие позади меня
за последней партой двое одноклассников весь урок развлекались тем, что
достаточно громко, чтобы я ничего не пропустил, вели беседу о безвременно
почившей организации. Вот тогда я впервые услышал, так сказать, официальное
название этого славного общества – федерация освобождения России от евреев
/ФОРОЕ/, или же непринужденно-ласково: «форель».
Конечно, все это было
крайне несерьезно, всего лишь игра. И все же, что там ни говори, странную игру
затеяли мои одноклассники, очень уж какую-то взрослую.
А форель я с тех пор
почему-то невзлюбил надолго и еще какое-то время спустя вздрагивал при
упоминании этой безобидной рыбы.
***
Вы ж таки совсем не
еврей.
/Еврейский комплимент/
Из письма Шолом-Алейхема
Мои домашние несли
«пятно» происхождения спокойно и с достоинством. И мать, и бабушка не
испытывали видимых усилий, стеснения, говоря о своей национальной
принадлежности в моем присутствии с любопытствующими. /Вопросов: «Вы, случайно,
не еврейка?» в различных вариациях было задано им достаточно/.
Для меня этот вопрос
носил, мало сказать, болезненный характер, был поистине шоковым. Не единожды, с
усилием выговаривая: «Я – русский», я испытывал при этом чувство гадливости к
самому себе за эту ничем не оправданную ложь.
В детстве, если и
напоминали о моей национальной принадлежности, было это в основном в школе или
во дворе, то есть там, где хорошо знали нашу семью. В другой же среде, как мне
представлялось, я вполне сходил за русского. Ведь черты лица – хотелось так думать
– у меня были «нормальные», никаких «излишеств», вроде популярного увесистого
носа, на моей физиономии не наблюдалось. Были, правда, кое-какие огрехи, к
примеру, срастающиеся на переносице густые черные брови /один из отличительных
признаков, как я к тому времени узнал, восточного происхождения/, но это было
делом поправимым, достаточно поработать пинцетом.
Хотя в целом к
собственной физиономии серьезных претензий с точки зрения национальной чистоты
не было, я все же понимал, что в чертах моего лица столько сомнительного, что
скомпрометировать меня при желании очень даже просто. На пути столь желаемого
мною растворения среди сограждан престижных /русские, реже встречающиеся у нас
украинцы, белорусы/ или вполне терпимых /татары, мордва, чуваши/ национальностей
вставала одна серьезная помеха – моя мать. Бог щедро наделил ее яркими
восточными чертами. И в соседстве с нею у меня не было никаких шансов сойти за
«своего».
Нет ничего удивительного
в том, что в старших классах я постепенно стал тяготиться нашими совместными
выходами, старался как можно реже бывать с ней вместе на людях. Свои
умозаключения я, конечно, тщательно скрывал.
Нужно сказать, что меня
не столь уж заботило мнение абстрактной «толпы», будь то на улице, в фойе
кинотеатра или вагоне трамвая. Что с того, что, увидев нас вместе, кто-то о
чем-то подумает.
Чего я действительно
опасался, так это того, что во время наших совместных хождений, как на беду,
повстречается знакомый или приятель, считающий меня «своим» или даже отметивший
знаками доверия /среди других и еврейскими анекдотами или, скажем, замечаниями
типа: «Так ведь он же еврей...», сделанными в зависимости от обстоятельств и
темперамента говорящего в различной эмоциональной тональности/.
Чаще всего, однако,
отношение какого-нибудь знакомого к этому столь актуальному для меня вопросу
оставалось до поры неизвестным и вносить в него ясность при активном участии
собственной персоны мне не хотелось. Не однажды и в юношеские годы и позже мне
приходилось испытывать смену отношения ко мне людей, узнававших мой «секрет». И
ни разу узнавание не способствовало более тесному сближению, напротив,
становилось иногда причиной охлаждения отношений.
Еще одной проблемой, над
которой я поломал голову, было отчество матери. С именем все было в порядке –
Раиса, а вот отчество ее – Кельмановна должно было навести на размышления о
сомнительной «русскости» владельца. Впервые я столкнулся с этой проблемой,
когда заполнял подробнейшую анкету в военкомате. Но и здесь нашелся выход!
Имя Кельман
соответствует приблизительно имени Николай /деда моего, Кельмана Вольковича,
величали запросто Николаем Владимировичем/, и мать в анкетах стала именоваться
Раисой Николаевной. Заботило вот только одно – как бы не проверили.
Получив комсомольский
билет, я наконец-то покончил с сомнительной двойственностью /полу – полу/ и не
удовлетворяющей меня записью в классном журнале /еврей/ и в документах пусть
пока и не вполне значительных стал тем, кем хотел стать в жизни /национальность
– русский/.
Но, как говорилось не
без причины в довольно популярном в 1970 годы анекдоте: «Бьют-то не по
паспорту, а по морде».
Мое стремление стать как
«все» натолкнулось на неожиданную преграду, которую, как мне казалось, я
успешно преодолел.
Как-то летом я шел
купаться на Волгу, задумался о чем-то и вдруг отчетливо услышал слово,
заставившее меня вздрогнуть: «Еврей». Я поднял глаза и увидел двух простоватого
вида работяг, разминувшихся со мной и уходящих прочь.
Так и не поняв, о ком
шел разговор, это проклятое для меня слово я, тем не менее, принял на свой счет.
Шок был достаточно силен, ведь я уже поверил в то, что внешность моя
соответствует «норме».
Случай этот настолько
поколебал мою уверенность в себе, что я изменил некоторым своим привычкам.
Например, избегал садиться в последние двери автобусов или трамваев, в этой
части транспорта с большей вероятностью можно было попасться на глаза
какому-нибудь пьяному юдофобу.
Накопленный опыт, между
тем, подсказывал, что мое стремление стать русским, нужно подкреплять чем-то
более убедительным, нежели запись в комсомольском билете: для того, чтобы
перестать быть евреем, нужно перестать чувствовать себя евреем.
Должно быть, есть что-то
закономерное в том, что человек, старающийся предать забвению свои национальные
корни, становится в большей или меньшей степени хулителем или даже гонителем
своих соплеменников. В моем случае для того, чтобы перестать ощущать себя
евреем, нужно было стать немножко антисемитом. Это утверждение я практически
подтвердил тогда своими неуклюжими и неуверенными шажками в избранном
направлении.
Перестройку я начал,
естественно, с близких.
Бабушку мою никак нельзя
было причислить к людям, поднаторевшим в знании догматов иудаизма /это не помешало ей, правда, входить в
какой-то молодежный сионистский кружок в конце 1920 годов на Украине, о чем
старушка под большим секретом рассказывала моей матери/. Иврит она почти не
знала, названия и значения праздников путала, но в синагогу нет-нет да ходила и
добросовестно выполняла несколько установлений: регулярно заказывала кадиш –
поминальную молитву по усопшим родным и покупала пасхальную мацу.
Против мацы я и начал
вести планомерную кампанию и, каюсь, немало усложнил и без того непростую жизнь
своей бабушки. Покупать мацу она, конечно, не перестала, но делала это теперь
конспиративно и ставила меня уже перед свершившимся фактом.
Строя планы на будущее,
я не мог не задумываться о том, что мне предстоит когда-нибудь создавать свою
семью. Женой моей должна была стать девушка без каких-либо недостатков, то есть
полная моя противоположность, и особая «статья» – не еврейка.
Сделал я и пару жалких
попыток «почувствовать» себя настоящим русским, рассказав в больнице соседям по
палате какой-то еврейский анекдот, да вяло и неубедительно, а главное, – ни с
того ни с сего, побранив в обществе друга израильскую военщину за очередную
бомбардировку палестинских лагерей.
И все же при всем моем
стремлении уйти от своего еврейства, даже внешне отречься от него, искоренить в
себе национальные чувства мне было просто не под силу. Слово «еврей» оказывало
на меня едва ли не магическое воздействие, услышав его, я почти непроизвольно
настораживался и весь превращался в слух. Оскорбление кому-то – сказанное в
моем присутствии – принимал на свой счет и переживал так, словно эти слова были
предназначены мне.
Жадно, с пристрастием
слушал я последние известия с Ближнего Востока, новости об Израиле, стране
одновременно и близкой ведь там тоже живут евреи, – и бесконечно далекой,
непонятной, куда более чужой, чем страны Западной Европы или США /пропаганда
наша все-таки сделала свое дело – государство это представлялось мне каким-то
весьма несимпатичным полувоенно-полурелигиозным образованием/.
Я продолжал пополнять
«коллекцию» знаменитых евреев, в ряд выдающихся соплеменников был включен мною
и Иисус Христос. В старших классах я, заинтересовавшись этой личностью,
познакомился с доступной тогда, весьма скупой литературой о Христе. В это время
я как раз переживал период кратковременной поэтической весны в своей жизни и
вдохновился на стихотворение о нем:
Спотыкаясь, утопая в
пыли,
Под тяжестью креста
Сгибаясь до земли,
Шел, не поднимая головы.
– Камнем! Камнем
еврейского пса!
– Что глазеешь? Скорей
поднимай,
Поточнее прицелься. Да
смотри же,
Не вздумай отца
посрамить.
«Беснуются... хохочут...
Где же ваше Милосердие,
Люди?»
– Поделом ему!
– Пропустите, я еще не
кидал.
«...Нет, не слышат.
Где же ваше Милосердие,
Люди?!
Не слышат...»
В этом стихотворении я
постарался исправить, на мой взгляд, вопиющую историческую несправедливость,
состоящую в том, что вину за казнь Иисуса возлагают на евреев. Я, конечно же,
принадлежал к противникам этой напраслины.
Поэтому особую гордость
вызывала у меня строчка: «Камнем! Камнем еврейского пса!» Во-первых,
использовал слово-табу, во-вторых, исподволь указывал на непричастность евреев
к этой казни. Я был так доволен результатом, что даже позволил матери показать
стихотворение на работе, в редакции заводской газеты.
Однако к моей досаде,
именно фраза «еврейского пса» была подвергнута критике. Одна из коллег матери
заметила, что вряд ли из толпы, присутствующей на казни Христа в Иерусалиме,
могли звучать антисемитские выкрики.
Поразмыслив так и сяк, я
вынужден был согласиться с критикой, и примирился на словах «...поганого пса!»
Но теперь уже гордости за свое стихотворение не испытывал, оно потеряло, с моей
точки зрения, самое ценное.
***
«...Мне это отделение известно! Там кому попало
выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому,
как вы! Нипочем не вы дал бы!»
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Осенью 1977 года, когда
я наконец отправился получать паспорт, на
душе у меня «скребли кошки». Хватило бы,
наверное, и чувства вины за то, что я становился «самозванцем», присваивающим
чужую национальность.
Но я к тому же не
испытывал тех эмоций, которые, как мне представлялось, должен ощущать каждый
человек – гражданин той или иной страны. Более того, я не только не испытывал
патриотического трепета при мысли о стране, полноправным гражданином которой
отныне становился, но предпочитал считать себя гражданином мира, космополитом,
что, впрочем, было, вероятнее всего, лишь
попыткой смягчить и в какой-то мере оправдать враждебность собственных мыслей о
Родине.
...Думаю, у меня было
обыкновенное детство, рос в ничем не примечательной семье, читал те же книги,
что и мои сверстники, смотрел незамысловатые советские фильмы. Мои детские впечатления,
реакции, наверное, не так уж и отличались от стандарта. Реагировал как должно
на священные символы той эпохи /Октябрьская революция, Ленин, большевики и
т. д./, был искренен в проявлениях своих чувств: плакал над драматической
судьбой героев Гайдара, гордился вступлением в пионерскую организацию, в
радостном порыве обнимался с приятелем, когда наши хоккеисты побеждали в 1972
г. в Канаде.
Но постепенно, – когда,
в каком возрасте это началось, сказать я просто не в силах, – стали происходить
сбои, своеобразная «аритмия» мировоззрения. Я стал осознавать несовпадение
своих собственных размышлений, наблюдений с тем, что было общепризнанным в
обществе, громогласно, навязчиво декларировалось по радио, в печати, внушалось
в школе.
Некоторую роль сыграли в
этом, безусловно, индивидуальные черты характера, то, что с детства я был Фомой
неверующим, задумывался над тем, что видел и слышал вокруг, задавал крамольные
вопросы.
В большой степени
повлияло на формирование моих «нигилистических» взглядов и то, что с детства я
почувствовал себя не таким как окружающие с точки зрения национального вопроса,
который в силу обстоятельств происхождения с детства сделался для меня
актуальным.
С момента осознания себя
евреем я должен был свыкаться с мыслью о том, что во дворе, на улице, среди
моих сверстников есть люди – взрослые или дети, не любящие евреев,
насмехающиеся над ними. Это заставляло меня настороженно относиться к
окружающим, учиться контролировать свои
поступки, слова, эмоции...
1972
год , в разгаре мюнхенская Олимпиада...
Занятия
спортом, так любимые мною в школе, проводятся на стадионе.Мы выполняем какие-то
скучные нормативы по прыжкам или бегу, впереди –
долгожданная игра в футбол. Над стадионом во всю металлическую глотку
надрывается непременный в то время атрибут спортивных сооружений – репродуктор. Передается очередная сводка новостей,
диктор сообщает о последних трагических событиях на Олимпиаде – захвате палестинскими террористами израильских
спортсменов в качестве заложников, о реакции
советских официальных лиц – в целом
достаточно сдержанной.
На
занятиях у нас пауза, и, выслушав эту выдержанную в весьма умеренных тонах
информацию, я, не сдержавшись, рассказываю своему однокласснику Андрею о том,
какое потрясение испытал, услышав об этом злодеянии.
Обличая
подлых и вероломных палестинцев, я совершенно искренне возмущался их действиями
и, как мне казалось, национальность жертв в расчет совершенно не принимал.
Андрей,
видимо, пришел к другому выводу потому, что уже через несколько минут
пересказывал собравшимся
кружком ребятам весь разговор. Слов его мне не слышно, но жестикуляция и кивки то в мою
сторону, то на репродуктор красноречиво
говорят о предмете его повествования. Одноклассники мои реагируют в целом
сдержанно, лишь понимающе улыбаются и с любопытством поглядывают на меня.
Чувство обиды, порой
буквально клокотавшее во мне, взывало к справедливости – почему к евреям
какое-то особое отношение: вульгарные анекдоты, обидные клички, ругательства,
насмешки, да и приставка «анти», как я позже уяснил, была актуальна лишь в
сочетании со словом «семит». К тому же я не встречал тогда людей, выражавших
свою нелюбовь к представителям других национальностей столь явно.
Обида моя поначалу
носила направленный характер: нередко мне приходилось пересматривать свое
отношение к тому или иному взрослому или сверстнику, высказавшим свое вполне
определенное отношение к еврейскому народу в целом или ко мне, нашей семье –
как конкретным и полномочным представителям этого злополучного народа в данный
момент.
Однако по мере взросления
я стал осознавать, что беда идет не только и главным образом не столько от
соседа, случайного пьянчуги на улице или одноклассника. Мне, подростку, не
нужно было обладать ни особой проницательностью, ни сообразительностью, чтобы
почувствовать взаимосвязь между регулярными всплесками антиизраильской
пропаганды «сверху» и оживлением антисемитизма «внизу».
Глубокое впечатление на
меня производили широко практикуемые в то время и подробно освещавшиеся в
средствах массовой пропаганды собрания трудовых коллективов с осуждением
израильской военщины, происков сионизма и т. д., обличения прессы, книги,
брошюрки, вопиющие своими заголовками и текстами о шокирующе–пугающей
принадлежности сионизма к зловещей триаде: расизм-фашизм-сионизм. Все это
венчалось злобно-издевательскими карикатурами в газетах.
На экранах страны в те
годы появлялись и образцы арабской кинопродукции, повествующей о борьбе с
вероломными израильскими агрессорами. На один из таких шедевров угодил я как-то
вместе с бабушкой. Посвящен был этот фильм успешной операции доблестных контрразведчиков, не
знаю уж какой арабской страны против разветвленной шпионской сети израильтян,
возглавляла которую, как сейчас помню, колоритная еврейская «бандерша».
Исподволь,
«шаг за шагом» во мне зарождалось и развивалось неприятие страны, в которой я
родился и жил – при этом я прекрасно понимал чудовищность и в то же
время наказуемую преступность подобных мыслей и тщательно их скрывал.
Кажется,
в 10 классе я познакомился с воспоминаниями И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь»,
прочитал у него о космополитизме, попутно заглянул в «Словарь иностранных
слов». Идея о гражданине мира, об отрицании патриотизма пришлась мне по душе,
мне нетрудно было убедить себя в том, что, не подозревая того, я сам был
стихийным космополитом, нужно было только оформить смутное, невысказанное,
непродуманное в конкретную форму, в общем назвать кошку кошкой.
***
Мы вовсе не врачи, мы – боль.
А. Герцен
«Земную
жизнь пройдя до половины, я заблудилась в сумрачном лесу», – так строки Данте звучат в устах героини фильма А. Тарковского
«Зеркало». Так мне ближе.
Я
достиг половины условно отмерянного мне срока, прошло семнадцать лет с тех моих
памятных семнадцати, когда я впервые в жизни сделал выбор. Тоже половина. Но
при сложении две эти половины не дали ничего, кроме ощущения пустоты.
«Один
из многих ненужных людей», – подписал поэт и критик
середины прошлого века Аполлон Григорьев одну из своих статей. Сколько людей с
ощущением ненужности живут сейчас в этой стране. И так ли уж велика моя боль по
сравнению с отчаянием этих людей, оказавшихся будто бы энергией какой-то злой
воли на развалинах того, что вчера еще выглядело столь монолитно, неприступно,
грозно.
Но, по
крайней мере, у них есть надежда на то, что это
безвременье, этот хаос пусть не завтра, не через год, но кончатся, и они будут
жить в нормальной, цивилизованной стране. Но чего ждать мне, человеку, с ранних
лет почувствовавшему себя чужим среди своих.
Я
принадлежу к тому поколению евреев, родившихся и выросших в СССР, связь которых
со своими корнями была практически сведена на нет. Почти никакого или полное
отсутствие знания языка, обычаев, культуры. Вот уж, действительно, Абрамы
родства не помнящие /в моем случае фамилия деда стала поистине символичной – Непомнящий/.
Язык,
ставший мне родным, культура, которую я впитывал с детства, обычаи, которые
старался перенять – все это исходило от людей, среди которых я жил и
воспитывался – русских. Поэтому желание
быть русским среди русского окружения выглядело, наверное, так естественно.
Тем
острее, несправедливее воспринималась боль, причиняемая мне сверстниками, иной раз и взрослыми. Меня не просто отлучали от звания
«русский», что само по себе было уже ощутимым ударом, меня зачисляли в разряд
«евреев» – чужаков, вызывавших к себе самые разнообразные чувства, кроме,
пожалуй, одного – равнодушия. Но с годами
я постепенно свыкся с мыслью о том, что на этой земле имею лишь временное
пристанище и рано ли поздно мне предстоит дальняя дорога, эмиграция.
Между
тем, оканчивая школу, об отъезде я даже не помышлял. И когда оказался перед
первым по-настоящему серьезным выбором, мой немудреный семнадцатилетний опыт
подсказал решение, заблаговременно снимающее с моего пути многие осложнения
будущего.
Получая
паспорт, я испытывал некоторую неловкость из-за своей «лже-русскости», но
только со временем по-настоящему осознал, как мне повезло. В самом деле, мне не
пришлось проходить через унизительную процедуру смены имени и отчества, как
вынужден был сделать мой знакомый, сменивший по настоянию жены свое библейское
имя Израиль на имя на российский слух вполне приемлемое – делалось это, впрочем, ради того, чтобы у их сына было «нормальное»
отчество. Не пришлось мне отказываться от собственной фамилии, как сделал
другой мой знакомый, заменивший неблагозвучную фамилию отца с окончанием -ман
на благозвучную матери с окончанием -ов. С «анкетной» точки зрения я примкнул к
«своим», внутренне постепенно становился «чужим».
...Эту небольшую по объему работу я писал мучительно
долго, делал порой многомесячные перерывы и не притрагивался к своим записям.
Тому были разные причины, и лень – не в
последнюю очередь. Но что важнее, серьезнее – обвинительный запал, бывший исходным побуждением к работе, поисчерпался,
иссяк, и я нет-нет да задавал себе вопрос: имею ли я право брать на себя роль
обвинителя от имени, но без поручения. Да и мантия судьи мне, человеку далеко
не безгрешному, никак не подходила. Временами к тому же написанное мною
казалось слишком незначительным, мелким, не стоящим чужого внимания.
Ведь
причиной моих переживаний были сами по себе незначительные происшествия.
Подумаешь, раз-другой обозвали евреем, не так взглянули, неудачно пошутили...
Тем более, что оскорбления я слышал в большинстве случаев
от сверстников, а дети, подростки вообще «энергию зла» впитывают куда более
жадно и расходуют не скупясь.
Я не
очень удивлюсь, если столь острая реакция на насмешки и оскорбления будет
объяснена кем-то чрезмерной детской впечатлительностью, ранимостью, иные же
увидят в этом признаки какого-нибудь возрастного психоза на почве национального
вопроса.
Что ж,
может быть, так оно и есть, и это всего лишь несколько глав из истории болезни
человека, написанных им собственноручно, болезни социальной, имя которой «нациофобия»... Судить об этом не мне.
У меня
есть возможность уехать. Вероятно, кто-то даже позавидует: где-то есть страна,
где примут, где вроде бы ждут. Некоторое время назад встретил бывшего
одноклассника, Василия. Близок с ним никогда не был. Памятна размолвка классе в
девятом, во время которой он с издевкой допытывался: почему меня назвали так
как назвали, а не нарекли более подобающе, Абрамом или Исааком. Оказалось,
женился он на еврейке, растет дочь. И Израиль он называет очень одомашненно,
по-свойски – «Израиловкой». Почему до сих пор не уехал в
«Израиловку?» – почти сразу спросил меня
Василий. Действительно, почему?
Да,
здесь я чужой, но хотя бы среди своих, там же больше всего боюсь стать чужим
среди чужих.
Комментарии:
Тартако&
- at 2015-12-28 18:02:49 EDT
Что-то я гляжусь здесь счастливчиком: всегда был-чувствовал себя-именовался евреем и не только не страдал от этого, но определённо выигрывал. Об этом у меня здесь в воспоминаниях "Эйнштейн и Паваротти", "Убить человека..." и др.
Minna Diner
E.Longmeadow, MA, USA - at 2015-12-28 02:01:41 EDT
С интересом прочла эти заметки.Раньше не могла понять таких людей,кот. всякими способами пытаются скрыть свое еврейство. У нас это не было в ходу.Росла в Латвии,где погибла большая часть родни родителей,где антисемитов было достаточно как среди русских,так и среди латышей. Но в семье говорили лишь на идиш. В школу отдали русскую,поэтому с детьми разговаривали по-русски.В школе изучали и латышский яз,кот. большинство русских ребят просто игнорировали. Мне внушалось,что язык страны,в кот. живешь, необходимо знать. Таким образом уже с детства -3 языка.Язык--большая часть культуры.Соответственно и песни,и поговорки,и шутки,как и еврейские праздники и блюда были впитаны с детства. Тогда же мне внушалось,что уважать надо всех людей,но евреями можно и нужно гордиться. А для того,чтобы гордились тобой--в наших условиях нужно быть лучше,умнее и более работящей,чем могут позволить себе другие народы. Позже начали говорить о невозможности смешанных браков,хотя такие и были. В большинстве(не все) они распадались.Родители обьясняли,что не наступило еще такое время,когда все нации равны.Особенно в стране,где еще недавно поубивали столько наших родных,в том числе и твоих дедушку и бабушку... Что рано или поздно еврей в смешанном браке почувствует от партнера ли,от его родных какие-то обидные выходки. Но дружить надо обязательно со всеми. Так оно и было в моей жизни. Никогда не чувствовала стыда за то,что я еврейка и не чувствовала за каждым кривым взглядом антисемитских намерений. Это не значит,что антисемитов не было...В трамвае, на базаре, во дворе то и дело "высказывались",много слышали об ограничениях в поступлении в ВУЗы. Но я как раз училась в той области,где без евреев никак обойтись нельзя. Я стала музыкантом. И моя среда на треть состояла из соплеменников. Зато работать мне пришлось в чисто латышской среде.Со знанием языка и без акцента я как-то и с этим справилась. Мои коллеги относились ко мне не скажу с любовью,но с уважением . Были и в коллективе ярые антисемиты,у кот. то и дело вырывались какие-то порывы...Но это не были близкие мне люди,поэтому я слишком болезненно не воспринимала.Лишь однажды,когда предстояла большая гастрольная поездка во Францию и принимающая сторона могла принять лишь 60 чел,а нас было 86 и предстоял отбор состава выездных,и я,концертмейстер оркестра, не вошла в их состав...я поняла с чем это связано... Я решила уйти из коллектива---было обидно. Но за время проверки документов у отобранной группы некоторые "дела" не прошли в "угловом доме"(так называлось здание КГБ). И мне позвонили срочно и включили в группу. Казалось бы---такое везение! Но за эти 30 дней "руководитель делегации",а на самом дели КГБист, проявил себя таким расхристанным антисемитом и так старался мне отравить настроение,что я запомнила это на всю жизнь. Когда на обратном пути мы летели в самолете,он напился и сидя позади моего кресло изливал всю свою "любовь" к моему народу,не выбирая выражений,я чувствовала себя,как перед ямой перед расстрелом. Даже мои латышские коллеги чувствовали неловкость за него. Но спорить с начальством---не их нац. черта.Так я поняла,что надо что-то менять в моей жизни. В случае с автором этих воспоминаний я чувствую явное отсутствие "киндерштубе"--домашнего воспитания национальной гордости. Это не его вина,разумеется.
Жанна
Беэр-Шев, Израиль - at 2015-12-27 23:06:16 EDT
Повезло мне жить на Кавказе - совершенно я была лишена в детстве и юности, до переезда в Москву, переживаний, выпавших на долю автору: у нас евреев не преследовали, не дразнили, гадостей нам никто не делал. Мало того, мы были элитой, городской интеллигенцией, белой костью.
Мы не можем даже предположить, скольким людям антисемитские преследования исковеркали души.
Честная исповедь автора вызывает уважение и сочувствие.
Уж он-то, точно, никогда не станет евреем-антисемитом, которых слишком много в нашей крошечной стране - вот бы их на него поменять!
Виктор Н
уфа, Россия - at 2015-12-27 15:10:36 EDT
Привет я хотел выйти с тобой на связь и познакомится, так как я твой двоюродный брат из уфы моего отца звали Борис Непомнящий. viktor.nepom@mail.ru если увидишь это напиши!!!
Непомня&
Уфа , Россия - at 2014-10-11 17:48:42 EDT
Здравствуй очень приятно прочитать историю семьи....
Леонид Фридман
Ганновер, Германия - at 2010-02-16 12:43:48 EDT
Очень хорошая статья. Спасибо за правдивое описание.
Мы все, в большей или меньшей степени прохидили через это.
Борис
Хайфа, Израмль - at 2010-02-16 06:21:22 EDT
Здорово!
Самуил
- at 2009-11-19 17:46:27 EDT
Интересно, соответствует ли опыт автора опыту евреев-читателей НЕ из России.
Поддержу начинание уважаемого Игрека и расскажу о своем опыте. Мои школьные годы прошли в провинциальном украинском городе, который городом стал в хрущевские времена, когда там развернулось строительство «большой химии». Помимо крохотного центра с памятником Ленина и дюжиной приличных каменных домов, город представлял собой скопище призаводских «поселков», состоящих из облезлых панельных пятиэтажных «хрущоб», более ранних барачных двухэтажек и «частного сектора» – хат, хибар, сараев, огородов, курятников, голубятен, перемежающихся пустырями и зарослями кустарника. А недалеко от нашего дома (мы жили на самой окраине) еще располагалась танковая часть с полигоном и стрельбищем – вот уж раздолье для пацанов... Это был еще не город и уже не деревня, а эдакая сплошная слобода, рабочее предместье, заселенное пришлым людом, который пригнало, как листья ветром, и зашвырнуло на тамошние стройки со всех краев Союза...
Слово «жид» звучало. Но... точно так же русских ребят дразнили «кацапюрами», а те в ответ украинцев – «кугутами». Слово «хохол» считалось не бранным и употреблялось как самоназвание. Но зато бранным почему-то считалось безобиднейшее слово «вуйко», которым дразнили выходцев из Галичины. Двое поляков в нашем классе были, естественно, «пшеками». А вполне славянские ребята – дети военных, служивших ранее в ГДР (в нашем «поселке» жили офицеры соседней воинской части), все сплошь именовались обидной кликухой «гансы». В общем, советская «дружба народов» цвела и пахла. А еще был у нас в классе парень, который считался греком. Так его буквально изводили, обзывая «дреком». Семантика этого далеко не славянского словечка была всем прекрасно известна – Западный край, черта оседлости. Вероятно поэтому, кстати, слово «жид» почти не имело негативной коннотации: в польском языке это нормативная лексика, в украинском – была таковой совсем недавно, а в «суржике», на котором изъяснялось тамошнее население, – звучало не так резко и злобно, как по-русски. Но дело даже не в этом. Дразнилки так сказать этнические были довольно безобидными, куда завзятее изводили толстяков («жиртрестов») и рыжих. Дети, вообще, очень жестокие существа – не вполне еще человеки, а уж в рабочих слободках полвека назад нравы царили – как в собачьих сворах... Но лично мне было довольно комфортно: сам я никого не дразнил и меня не трогали. Причин две. Во-первых, не было во мне никакой неопределенности, неоднозначности – я ничего не скрывал и потому был неинтересен для окружающих. Ведь дети чутьем, прямо-таки звериным, улавливают малейшую слабину, фальшь, больное место и принимаются именно в это место бить. Без устали и без пощады. Если мальчик стесняется своей комплекции или происхождения, очков или прыщей, – именно этим его и будут изводить. Я же не стеснялся. А вторая причина: хоть и не любил особо драться, но и не уклонялся. И был достаточно крепким парнем, чтобы постоять за себя. Вот и все. Кстати, тот паренек, который числился «дреком»... Его мама была, как в наших краях говорили, «панна з децком» – растила его сама. Моя мама с ней была знакома и много позже, уже взрослым, я узнал, что она, естественно, была никакая не гречанка, а еврейка. Решила облегчить сыну жизнь. Ну и «облегчила»...
О первом своем знакомстве с «национальным вопросом» сам я не помню, рассказываю со слов мамы. Года в четыре-пять я вернулся как-то со двора и сообщил ей: «а ты знаешь, мамочка, есть такие очень-очень плохие люди – евреи» – «И кто тебе это сказал?» – «Витька». Тогда мама сообщила мне, что я – еврей, она с папой – евреи, бабушка с дедушкой, любимая тетя, другие родственники – все евреи. Так что у меня есть выбор: согласиться с авторитетным мнением соседского Витьки и считать всех своих родных и себя, в том числе, «очень-очень плохими людьми» или... «Витька – дурак!» Так я тогда отрезюмировал, решив для себя вопрос самоидентификации раз и навсегда...
Националкосмополит
- at 2009-11-15 18:49:21 EDT
Автор написал этот рассказ в седьмой год седьмого семилетия своей жизни.
Это предельный год, когда у генетического еврея может наступить катарсис исповедальной искренности перед Господом и самим собой и просветление души.
По искренности рассказ написан близко к такому состоянию.
В описанных автором обстоятельствах жили 99% советских евреев, но не все отказались от своих национальностей и комплексовали по поводу своего еврейства.
Помню в детстве, когда к нам во двор заходил какой-нибудь из моих русских друзей-мальчишек, моя бабуля, тоже бывшая Бундовка обязательно начинала разговаривать с моим дедушкой на идиш, что бы сразу же с порога отфильтровать от меня антисемитов.
На мой взгляд критической точкой была та ситуация, когда автор написал, что он типа полу-девочки – полу-русский – полу-еврей.
Мальчишку, разумеется можно за такую биполовинчатую национальную самоидентификацию и понять и извинить.
Но взрослый еврей или человек другой малой национальности, живущий в имперской стране должен понимать, что он полноправный гражданин империи и полноправный представитель своей нации.
Поэтому он не полу-русский и полу-еврей, а и 100% полноправный русский и 100% полноправный еврей.
Люди, которые так себя ощущали достигали многого в бывшем СССР.
Автор имел и имеет полное право ощущать себя и 100% русским, и 100% евреем, и 100% космополитом и 100% интернационалистом.
Это и есть персоналмультикультурализм который придет на смену примитивному персоналмонокультурализму.
Сегодня автор, как я понимаю реально двуязычен – русско-иврито билингв.
Я рекомендую ему преподавать Язык Бога Воскрешенный всем верующим в НЕГО русскоязычным людям.
В современном Израиле так, как мучили автора в детстве в СССР мучают детей – «евреев по отцу» и «евреев по матери».
Первых и законы Израиля и общественное мнение не считает евреями, а считает гоями.
Вторых законы Израиля признают евреями, а общественное мнении и законы Галахи считает их мамзерами.
Можно себе представить, что испытывают дети, у которых только мать или только отец еврей в Израиле.
Наверное когда-нибудь какой-нибудь повзрослевший Израильтянин напишет такой же искренний рассказ об этом, как повествование автора.
Иегуда
- at 2009-11-13 13:57:21 EDT
Тут кто-то интересовался, а как было в республиках? Про ремпублики не скажу, а лишь, про свой родной Ташкент. До 1967 г. открытая юдофобия прорывалась лишь в славянско-православном исполнении и то, в основном, среди маргинальных народных масс (надо помнить, что "Ташкент-город хлебный" всегда был пристанищем всевозможных беженцев). После Шестидневной войны открылась и узбекская юдофобия мохаммеданского розлива. Но все это было достаточно скромно, лицемерно и скрытно. Мы, ашкеназим, держались все-таки, вместе с более близкими нам по насильно навязанной советской властью русской культуре. Как сказал, мой начальник, у нас был "колониальный комплекс оккупантов". Действительно, с узбеками мне довелось сотрудничать уже в ту пару постсоветских лет, что вправили мне мозги и вытолкнули на мою настоящую Родину. Это было полукриминальное деловое сотрудничество, характерный постосоветский бизнес начала 90-х. Могу сказать лишь, что мои узбекские партнеры были вполне приличными людьми, и жаловться мне не на что.
Вернусь назад, в совок. Учился в русскоязычной школе, где узбеков практически не было, то же - в русскоязычной группе в университете. 30 лет проработал в КБ союзного подчинения, занимавшемся военной электроникой - туда они тоже не шли. А вот, евреев у нас было много. И, вообще, как-то так выходило, что и в школах, и в вузах, и на работе мы держались, по большей части, еврейскими компаниями. И семьи создавали среди своих, и т.д. Этому, в частности, способствовало то, что в Ташкенте, особенно, до землетрясения 1966 г., было несколько районов с большой концентрацией еврейского населения. Самым известным из них была Кашгарка, собиравшая волны ашкеназов-беженцев из Украины, Белоруссии, Польши - в гражданскую, коллективизацию, 2МВ, и т.д. Это было своеобразное идишское гетто - местечко внутри большого города. Мои же детство и юность прошли в районе Миробадских улиц - старинной вотчине бухарцев, куда впоследствии и присоединились наши. Через своих бухарских друзей я, по большей части, узнал кое-что про наши традиции, ибо в их семьях связь с еврейством никогда не прерывалась. Замечу в скобках, что как-то, посетив в Хадере друга моего детства и юности, бухарца, славившегося своим национализмом, традиционностью и даже пострадавшего, правда, лишь материально, за сионизм, был, честно говоря, неприятно удивлен, когда его зять угощал нас стейками аль-а-эш (на открытом огне), среди которыых были и свиные. А если добавить, что дело происходило в шабат...
Б.Тененбаум
- at 2009-11-12 21:24:43 EDT
Замечательно написано. Документ эпохи. Пожелал бы автору все-таки уехать в Израиль. Страна эта далека от идеала "общества всеобщего согласия и благоденствия" - но это нормальное человеческое общество. Kоторым Россия, увы, не является.
Павел Иоффе
Хайфа, Израиль - at 2009-11-08 13:58:54 EDT
Тбилиси, да и вся Грузия, совершенно особое пространство по отношению к евреям. И не только - я был в октябре с.г. в Тбилиси, - ничего подобного прибалтийскому "rüssenhaße",
хотя есть "Музей советской оккупации" ...
Judenhaße, похоже, невытравима из русской души - я старше автора лет на 20 (паспорт получал в 57, в Ленинграде) - и нето ещё могу - и собираюсь! припомнить.
При этом - конкретный русский человек абсолютно не обязательно жидоед - это крайнее ппроявление постоянной настороженности. См. об этом у Ю. Нагибина в воспоминаних
Ontario14
- at 2009-11-05 22:03:12 EDT
Марк Перельман
Иерусалим, - Thursday, November 05, 2009 at 17:49:24 (EST)
Мне представляется, что все описание говорит лишь об отсутствии у автора контакта в семье, ее малой образованностью (?) и, вне ее, общения с более иль менее интеллигентными людьми.
***********
Мне представляется, что комментарий говорит лишь об отсутствии у комментатора ээээ... кругозора и о присутствии изрядного центропупия.
Н.Крупецкий пишет о куйбышевской школе 70-х, а М.Перельман возражает: неуч вы, Николай, вот у нас в Тбилиси в 40-е было по-другому.
Марк Перельман
Иерусалим, - at 2009-11-05 17:49:23 EDT
Мне представляется, что все описание говорит лишь об отсутствии у автора контакта в семье, ее малой образованностью (?) и, вне ее, общения с более иль менее интеллигентными людьми.
В ходе обсуждений были заданы вопросы о том, а каково было не в России, а в республиках. Я учился в Тбилиси: 1939-50 в школе (у нас была 11-летка), 1950-55 в университете, затем аспирантура и работа в академическом институте. Национальное одноклассника из эвакуированных, но его тут же кто-то остановил и пригрозил побить. (В командировках – в Москва, Питере – слышать доводилось, но внешность средне-европейская, до эксцессов не доходило.)
Разговоры на национальные темы в школе касались всегда праздников и специфики еды – время было голодное. В университете потихоньку расспрашивали о том, что же такое сионизм и Джойнт, а потом поздравляли с победами Израиля, завидовали ему и поддержке Америки.
Жена на десять лет младше, но у нее такие же воспоминания. Никаких эксцессов не было и у детей, а это уже 70ые-80ые.
Нужно, конечно, подчеркнуть: 1). Общую грузинскую толерантность, 2). Наши знания еврейской истории, политических событий (об этом всегда говорили и родители, и мы с детьми) и потому пресечение могущих возникнуть дискуссий. Я расспрашивал здесь нескольких своих товарищей из Тбилиси – жизненный путь у них был разный, но воспоминания – примерно такие же.
Борис Дынин
- at 2009-11-03 09:48:35 EDT
Сказав,
"Против желания евреев (и часто на смущение им) «еврей» превратился в символ не только «зла», но и «добра»",
я имел в виду "быть символом".
Борис Дынин
- at 2009-11-03 09:44:06 EDT
Игрек
- Tuesday, November 03, 2009 at 00:57:08 (EST)
Но сложно в том смысле, что рядом по жизни прошло несколько человек, русских в надцатом поколении и даже с отцами пьяницами, которые были гораздо умнее меня, умнее всех вокруг, но которые отвергались точно так, если не жестче, как и мы. Не случайно, наверно, что еще задолго до того как началось отвержение, они - эти русские - держались в основном нас - не русских. Странно, но даже в школе была похожая ситуация. Так что на вопрос -"на какой почве?" можно совершенно честно ответить по-гамлетовски: на нашей родимой русской.
================================================
Это верно, хотя, быть может, не так уж сложно. Еврей как «чужой» стал после войны близок многим из тех, кто ощущал себя «чужим» среди своих по какой-либо причине. Против желания евреев (и часто на смущение им) «еврей» превратился в символ не только «зла», но и «добра». «Я всем антисемитам, как еврей, и потому - я настоящий русский!» Однако именно такой русский мог почувствовать себя чужим среди «настоящих русских». Мне посчастливилось найти замечательных друзей среди русских. Характерно, они видели во мне не «настоящего русского», а еврея. Конечно, дружбе помогало общее отношение к обществу, в котором пришлось жить в месте. Интересно, наблюдались ли «русские, державшиеся в основном евреев», до войны. Думаю, нет, но не знаю.
vitakh
- at 2009-11-03 01:55:36 EDT
Борис Дынин
- Monday, November 02, 2009 at 23:13:00 (EST)
Игреку и Vitakh!
Вы вспоминаете спокойные в "еврейском" отношении школьные годы. Но ощущали ли вы себя "особенными" (пусть не "преследуемыми"), и если да, то на какой почве?
Да, я осознавал свою исключительность, ибо слышал/видел/читал и "примерял"/гипертрофировал/экстраполировал, осознавая-ощущая, что за словом "жид" была кровь и могла быть снова (хорошо, что в наше время это оказалось гипертрофированием). Одно из воспоминаний раннего детства: я спрашиваю у мамы: "Кто я?", слышу в ответ: "Еврей" и плачу от отчаянья, ибо уже как-то знаю по уличному опыту, что это - "безвыходно плохо" (по высказываниям моих 5-6 летних одногодок и участиям в уличных забавах, среди которых была "бить жидов" (смутно помню, что она состояла всего лишь в беганьи на еврейское кладбище, возле которого мы жили, но, видимо, сопровождалась высказываниями, что "надо бить жидов"). Потом стала формироваться идея "исхода", а это уже было "предательство родины" и, значит, соответствующая причастность сужала круг общения...
Борис Дынин
- at 2009-11-02 23:13:01 EDT
Игреку и Vitakh!
Я могу вспомнить школьные периоды с атмосферой, похожей на ту, которую Вы вспоминаете. Говорю "периоды", потому что учился в шести школах (отец был военнослужащим). Пошел в школу в Тюмени, продолжал в Клинцах, год в Австрии (все четыре класса начальной школы при гарнизоне в одной комнате), год в Ровно, и в двух московских школах. Места разные, окружение разное, напряжение разное. По своим имени, фамилии и физиономии я не был стереотипным, и часто напряжение возникало тогда, когда при мне начинали говорить о евреях: ребятах и преподавателях. И я должен был "открываться". В самом этом "открывании" уже обнаруживалась и ощущалась особенность (не положительная!) быть евреем. Если бы я был типичным, быть может это было бы "ясно", и моментов было бы меньше,- трудно теперь сказать. Я уж не говорю об анекдотах. Подтверждаю, всего этого было больше в Москве и в Ленинграде (в институте пришлось просмотреть полное собрание сочинений Ленина, чтобы показать некой девушке, что антисемитизм ее семьи противоречит заветам Ильича :)))и при поисках первой работы (паспорт -сила!). Говоря о школе, естественно, лучше помню последние московские классы.
Вы вспоминаете спокойные в "еврейском" отношении школьные годы. Но ощущали ли вы себя "особенными" (пусть не "преследуемыми"), и если да, то на какой почве?
vitakh
- at 2009-11-02 21:41:09 EDT
Уточнение: термин "6 французов и 1 Французов" отнюдь не был проявленижм антисемитизма (он был введён "своими" или "сочувствующими"), а отражал нацсостав матфака БГУ тех времён (60х-70х).
vitakh
- at 2009-11-02 21:33:46 EDT
Написано отлично и убедительно. Однако мой опыт в целом совпадает с опытом Игрека - видимо, в соответствии с атмосферой/средой Белоруссии. Я учился в Минске в трёх школах (две из них - спец.), потом там же в университете, а потом работал в двух НИИ (НИИЭВМ и НИИПОУ). С бытовым антисемитизмом встречался в перечисленных заведениях редко. (Один из забавных примеров: на математическом факультете во время моей там учёбы была группа с 6-ю студентами-евреями и одним по фамилии "Французов", это сочетание имело название: "6 французов и 1 Французов" (потом выяснилось, вроде, что он тоже - еврей)). Однако, застал нечастые проявления антисемитизма в пионерском лагере, в милиции, на сельхозработах и на улице. Отчётливей проявлялся госантисемитизм: при распределении в университете наблюдал, как некоторых еврейских отличников и отличниц посылали чуть ли не в тьму-таракань (мой товарищ со "знаковым" для тех времён именем-отчеством - "Леонид Ильич" - еврей по папе и по паспорту - объяснил тогда во всеуслышанье недоумевающему однокурснику-белорусу: "Тебе надо быть евреем, чтобы понять, что происходит"). Также встретился с госантисемитизмом во время самостоятельного поиска работы.
Игрек
- at 2009-11-02 19:46:18 EDT
Интересно, соответствует ли опыт автора опыту евреев-читателей НЕ из России. Конечно, речь может идти о примерно тех же временах. Я старше автора на 9 лет и мой опыт жизни в белорусской деревне до 7 класса, пожалуй, очень похож на опыт автора. Но с 1964 года я учился в городской школе в Гомеле. Класс, в который я попал был самый плохой в новой, только что открытой школе, куда сгоняли самых ненужных из других школ. Человек пять мой седьмой класс не закончили, в основном уйдя в колонии или просто исключенные. Как, например, я был исключен из школы где-то в апреле. Тот еще был класс, в карты играли почти открыто во время уроков, девочек несколько попало в вытрезвитель, и так дальше. Евреев было в классе человек 6-7 на примерно 35 и никакого антисемитизма даже намеками. Просто не было. Какие-то совсем отбросы, несколько в классе, могли при случае и без сказать "жид", но отношение к ним было типа "что взять с придурка". Впрочем, если кто-то говорил это при Мише Финкельштейне, то получал в морду сразу. И абсолютное большинство относились к мордобитию с полным пониманием. Мой русский товарищ Игорь Богданов мог однажды на танцах залепить в морду совсем мне незнакомому парнише , который что-то подобное сказал в мою сторону. Потом меня с трудом устроили в другую школу, в восьмой класс. Тот еще был класс. Тоже "В". К концу школы определился круг евреев и неевреев, которые дружили и помогали друг другу. Остальные сидели тише воды и не могу вспомнить ни одного антисемитского выступления. Перед поступлением в институт выяснилось, что все не еврейские друзья прекрасно осведомлены о трудностях при поступлении в институт для не арийской части класса и искренне сочувствовали.
Когда я приехал в первый год поступать в Москву, то вот там-то все было совсем по-другому. Совсем по-другому.
Вот мне и интересно, как все было у читателей, живших в республиках. Или мой опыт уникален и в какой-то мере объясняется тем, что Гомель был достаточно "интернациональным" и в бывшей черте оседлости?
Самуил
- at 2009-11-01 23:36:30 EDT
Спасибо автору! Горький, откровенный, безжалостный к себе, предельно честный рассказ. Вот ведь не думал, как психологически комфортнее, оказывается, быть «однозначным» евреем, без каких-либо «вариантов» замаскироваться, закосить под русского. Это искус и беда — такая возможность для детей из смешанных и/или полностью ассимилированных семей. Как можно осудить желание избежать унижений от насмешек, косых взглядов, грязненьких анекдотцев, подленьких подковырок. Но опыт (которого у подростка еще нет) учит, что «бьют не по паспорту, а по морде» и ничегошеньки, кроме новых унижений и внутреннего разлада ренегатство не приносит...
И еще такой момент: в те годы в моем кругу бытовало наивное мнение, что это у нас в Украине, дескать, антисемитизм сверху-донизу, а вот в России... В России, где никто из нас не живал, а бывали проездом, в командировках, — в этой неведомой нам России народ де душевный, «всемирно отзывчивый», там бытового антисемитизма не было никогда (ввиду отсутствия евреев) и сейчас, дескать, нет. Ну вот, свидетельство очевидца, как оно там взаправду было (предполагаю — и есть).
Борис Дынин
- at 2009-11-01 20:35:01 EDT
Присоединяюсь к Элле: Так все и было.
Антисемитизм проявлял себя в событиях гораздо более трагических, но часто мы могли сказать вслед за автором:
Ведь причиной моих переживаний были сами по себе незначительные происшествия. Подумаешь, раз-другой обозвали евреем, не так взглянули, неудачно пошутили... И можно было приучить себя игнорировать такие "незначительные происшествия", утверждать "меня ценят за характер, работу, свойское поведение...", не быть "жидом" и пр. и даже гордиться, что принимают за своего, а не за яврея. Можно было и так жить, но..............
Элла
- at 2009-11-01 08:47:17 EDT
Спасибо. Описание простое и очень точное. Так оно все и было.