Окончив в 1898 г. Витебское
коммерческое училище (в аттестате – одни пятерки, даже по Закону Божьему, т. е.
христианскому), отец поступил в Рижский политехнический институт, куда евреев,
не в пример другим институтам России, принимали без особых стеснений. Примерно
в 1915 г.
оказался первым русским евреем, получившим диплом помощника паровозного
машиниста. Железнодорожное начальство неизменно удивлялось: был бы еще
кочегаром, куда ни шло, но помощник машиниста?
Но после Февральской революции 1917 г. он
осуществил свою давнишнюю мечту и стал юнкером Петроградской школы подготовки
прапорщиков инженерных войск.
По желанию большинства юнкеров
(демократия!), хоть и против своей воли, пошел вместе с ними защищать Зимний
дворец. Кроме юнкеров был там ударный батальон, казаки и Женский батальон
смерти. Ударный батальон – мальчишки – находились там чуть не случайно,
голодные и неприкаянные, и разбежались, казаки уехали, Женский батальон отказался
впутываться в политику. Кроме винтовок у юнкеров почти не было никакого
вооружения, и после залпов Авроры их
положение оказалось безнадежным. Записи отца на этом прервались, можно, однако,
понять, что юнкера сдались, а часть из них, в том числе отец, перешла на
сторону нападавших. Но во время защиты они сумели вывести из строя «не менее 50»
атакующих ввиду «полной неорганизованности и, я бы сказал, трусости».
Училище отец всё-таки окончил
(выпустили, быть может, скоропалительно), носил на пальце памятное колечко.
Потом выкинул его: «Из-за него расстрелять могли». Жизнь была не дороже пули.
Продекламировал он нам песню, которую,
видимо, пели юнкера, а сейчас отыскал я ее в Интернете:
Все тучки, тучки принависли,
С моря пал туман,
Скажи, о чем задумался,
Скажи, наш атаман.
И на железную дорогу, и в юнкера отец
пошел, в большой степени, чтобы доказать, что евреи не хуже других.
Он стал активным участником
гражданской войны. В 1919 г.
в Киеве, будучи командиром боевого отряда, воевал с петлюровцами, затем во главе хлебного отряда отправлял хлеб из
сельских районов в Киев, – нет, не конфисковывал, а закупал. Был направлен в
Академию генерального штаба, год проучился, но за отказ идти слушать доклад
Ленина (он, мол, не военный, так что его слушать?) был отчислен.
Далее, как начальник разведки войск
обороны побережья Черного моря получил в отсутствие Командующего обороной
телеграфный приказ председателя Реввоенсовета, Троцкого, захватить 20
гидросамолетов, находившихся на борту то ли французского эсминца, то ли его вспомогательного
судна на рейде у Одессы и предназначавшихся для Врангеля. Воинское
подразделение под командованием отца выполнило этот приказ, а телеграфную ленту
он долго хранил, потом выкинул: слишком стало опасно держать ее.
Служил отец и в военной разведке, и
после гражданской войны был вызван к высшему начальству. Предложили ему стать
резидентом в Турции, но отец почувствовал провокацию: согласись только,
расстреляют. Подозревали, видимо, что где-то в разведке оказался предатель, а
отцу приходилось иметь дело с совершенно секретными картотеками. Нет, сказал,
хотел бы учиться, ведь будущая война станет уже полностью войной техники.
Послали в Бауманское (впоследствии так назвали) высшее техническое училище.
В 1925-1931 гг., уже
инженером-механиком, работал в Англии, принимал заказанные там машины и
механическое оборудование. Без спроса (ненужного, казалось бы) во время отпуска
уехал подлечиться в Германию, об этом узнали и отозвали в Москву. Но успел
стать в Англии членом престижного Института инженеров-механиков, чуть позже –
Института железа и стали. Впоследствии получил на этом основании звание
доцента. Кандидатом наук не стал, – ну, как бы смог сдать экзамен по
марксистской философии?
По возвращении в Москву стал он у
наркома (министра) тяжелой промышленности Орджоникидзе, одного из ближайших
помощников Сталина, кем-то вроде инженера по особым поручениям. Давал отзывы на
проекты новостроек, раскритиковал как-то один из них, но Орджоникидзе
усмехнулся, кивнул на вертушку (телефон прямой связи с высшим руководством
страны), предложил: – Скажите об этом Сталину (который этот проект и
утверждал).
В 1937 г. его шеф будто бы застрелился, и отец перешел на другую
работу. Там ему предложили доносить на сослуживцев, он же сбежал и перешел на
новое место (с понижением). Его и там нашли, он опять куда-то перешел, и снова
с понижением. Больше его не трогали, но кто-то упорно и долгое время продолжал
звонить нам на дом, спрашивал его.
Отец перестал подходить к телефону, мы
подзывали его только к родственникам, а тому, настырному, неизменно отвечали нет дома. Никаких знакомств отец не
поддерживал, никаких разговоров ни с кем не вел, c матерью фиктивно разошелся:
если арестуют, она не окажется женой врага
народа. И главное: в партию не вступил несмотря на давние уговоры Марии
Ильиничны Ульяновой. Обошлось, но сколько здоровья это стоило ему!
В 1946 г. в
Германии, будучи подполковником (занимался отправкой оборудования в Советский
союз в счет репараций), пресек попытку ставшей обычной незаконной конфискации,
т. е. грабежа, чемоданов подразделением военной комендатуры у группы
выселяемых из Восточной Пруссии немцев. Мог бы серьезно поплатиться.
Мой брат и я выпустили книжку его
воспоминаний: Бер (Борис) Абрамович Шейнин, Моя
жизнь. Революция, Англия, Советская
власть. Берлин, NG Verlag, 2006. Она есть в Гос. Библиотеке в Берлине, в Российской Гос. Библиотеке и в
Библиотеке Салтыкова-Щедрина в Петербурге и ее
текст
размещен в Интернете
(альманах
"Еврейская Старина", №3(50) 2007), а в журнале Edita
(Гельзенкирхен), вып. 4 (34), 2008, с. 58 – 73, опубликован ее сокращенный,
но улучшенный вариант.
О матери, Саре (Софии) Александровне,
урожденной Каган, скажу несколько слов ниже.
2. Англо-Американская школа
Мне шесть лет, идет 1931 год. Мои
родители со своими детьми (мной и младшим братом Леней) только что вернулись из
Лондона в Москву; отца отозвали из многолетней командировки за то, что во время
отпуска самовольно поехал лечиться в Германию. Узнали об этом, видимо, потому,
что отец послал оттуда открытку в Москву, – соблазнился оказией, полетом дирижабля
Граф Цеппелин и спецгашением марок.
Леня родился в Лондоне и поэтому
впоследствии получил также и английское гражданство. Именно с такой целью мама,
как это и полагалось, зарегистрировала его рождение в английском ведомстве.
Пошла с этой же целью в консульство, там ужаснулись: «Что вы наделали? Ведь он
теперь английский гражданин!» Вот такие были советские порядки, мама же
отговорилась незнанием.
Во дворе меня окружили ребята
постарше. Ты забастовку видел? Не понимаю. Видел, как рабочие с полицейскими
дерутся? Не знаю, кто такие рабочие, но не видел. Говори: видел! – Видел … А ты
за кого был, за полицейских или рабочих? Полицейских я видел, все большого
роста, в красивых мундирах, один из них со мной разговаривал. – За полицейских.
Мне надавали тумаков, потребовали: говори за рабочих! – За рабочих. Мне вручили
зеленую веточку и отпустили с миром…
Вот что я знал о полицейских:
If you want to know the time,
The proper Greenwich time,
Ask a p’liceman…
Хочешь ты время узнать,
настоящее гринвичское время,
спроси полицейского.
Отец был инженер-механик, из первого
советского выпуска Училища им. Баумана. В Англии работал в Аркосе
(Всероссийском кооперативном обществе), принимал на заводах закупленные машины,
оборудование. С собой в Москву привез мотоцикл с коляской, большая была
редкость. Платили советским работникам недурно, и англичане считали, что мы
лишь немного беднее американцев. Сотрудники Аркоса нередко ходили в рестораны,
отец же воздерживался. Думаю, что не только деньги жалел, но, как бывший военный
разведчик, был особо осторожен: в свое время сумел разгадать опаснейшую
провокацию зам. Председателя ВЧК Петерса, а мог бы и сгинуть.
Привез и патефон (назывался он тогда,
быть может не совсем правильно, граммофон)
со знаменитым названием His Master's Voice
и подходящей картинкой: симпатичная собака слушает голос своего хозяина,
раздающийся из патефона. Много было пластинок на английском языке, и обрывки
нескольких песен до сих пор помню. Одна называлась Донна Клара (Oh, Donna Clara,
My arms are waiting for you! Мои руки ждут тебя). Приятная была песенка, но
прочел я впоследствии, что любили ее слушать (на немецком языке) немецкие
вертухаи. Была песня про шотландца, который возвращался домой откуда-то
издалека (The train that’s taking you
home, sweet home! Поезд, который мчит тебя к дому, к любимому дому), и
пелась-то она с шотландским произношением.
Скоро меня устроили в «нулевку»
англо-американской школы. Три таких школы было в Москве – моя, немецкая и
французская, каждая для детей работников Коминтерна. Был, видимо, недобор,
понемногу стали принимать детей, говорящих по-английски. Я говорил, хоть и не
очень свободно, и даже читал. Выписывали мне в Лондоне еженедельник Chick's Own (Собственный цыплячий), и мама читала мне его. А потом я каким-то
образом начал читать сам, только попросил разъяснить две или три буквы.
Впрочем, думаю, что без блата не
обошлось и что поступить в эту школу помог мне мой дядя Михаил, старый
большевик. Чуть ли не в 16 лет, незадолго до революции, вступил в партию, в
гражданскую войну выполнял какие-то опасные поручения. Остались ли у него
идеалы? Не знаю, но вот знакомства он умел заводить. Позже он 10 лет пробыл
директором московского завода Газоаппарат.
Коммунистический интернационал (1919-1943)
руководил компартиями по всему миру. Вскоре он оказался под наблюдением
советских секретных служб, а с конца 1920 годов утратил самостоятельность и
стал сталинским орудием. Так, стало быть, после разгрома революционных движений
1920 годов в Европе, заново начиналось соединение пролетариев всех стран… В
1935-1938 гг. большая часть сотрудников Коминтерна была расстреляна, см. Черную книгу коммунизма. М., 1999,
гл. 1-ю части 2-й. Распустили его, как мне помнится, по настоянию наших заядлых
союзников, а в 1947 г.
был учрежден Коминформ, Информационное бюро коммунистических и рабочих партий.
Хрен был чуть послаще редьки. В 1945 г. всю советскую историю
иносказательно изобразил Дж. Оруэлл в своей английской брошюре Скотный двор. Если не читал хоть в
переводе, достань обязательно (купи,
одолжи, укради).
Видел случайно сохранившееся письмо,
написанное дядей, наверное, в 1920 годы, заканчивалось оно словами «С
коммунистическим приветом». И сохранился экземпляр его брошюры 1930 г. Борьба с бездорожьем в 5-летке из серии Догнать и перегнать. Много фотографий,
одна из них наивная: крестьяне интересуются, сколько стоит легковой автомобиль Форд? Ссылки на партийные решения и на
будущих врагов народа Осинского и
Лежаву, цитата из Р. Бэкона, которую трудно проверить: чтобы нация стала
великой и благоденствующей, нужны «плодоносная почва, деятельная промышленность
и легкое передвижение людей и товаров». Неплохая была брошюра.
Много было у нас подобной литературы,
осталась она от дяди (он жил у нас, пока мы были в Англии). Лежала она на
полатях (потолки были высокие), я ее почитывал. Заметил ее отец – рассердился
страшно, выкинул всё без разбора. Потом понял я: боялся, что окажутся там враги народа.
Было чего бояться! И страху добавил
мой еще кажется семилетний брат Леня. Рано он начал газеты почитывать, что-то, видимо,
дошло до него. Завел он тетрадочку, записывал туда какие-то свои наблюдения за
отцом, будто бы за подозреваемым. Увидел отец – поднял бурю. Что, семилетний
ребенок не в счет? Вполне могли бы сказать: даже семилетний ребенок что-то
заметил… Объективные доказательства? Признание
обвиняемого – царица доказательств, вот неофициальное, но фактическое
положение. А если не признается? Ну, здесь полный простор… Был бы человек,
статья для него всегда найдется, законный
вид и толк можно будет придать!
И частично из-за этой страшной
действительности заявил отец как-то по поводу моей школы: пусть бы он лучше
валенки научился подшивать…
Прошла в 1947 г. денежная
реформа и от наличных денег, и от
золотого займа (от облигаций, которые можно было продать) осталась десятая
часть, вклады же сохранились гораздо полнее, небольшие – полностью. Узнал дядя
про это заранее, но отца трудно было переубедить, и остался он со своими
облигациями. Но главное: вот что означали знакомства, а ведь был дядя в
московском масштабе еле заметен, что же говорить о тех, кто был хоть этажом
повыше?
Поясню: золотой заем покупали
желающие, а вот на обычные ежегодно распространяемые облигации подписывались в
добровольно-принудительном порядке на трехнедельную или месячную зарплату, и
деньги за облигации вычитывались в течение 10 месяцев. Малая доля облигаций
что-то выигрывала (в исключительных случаях – крупную сумму), остальные же
постепенно погашались (т. е. возвращались уплаченные за них деньги, но лет
через 10, не раньше, притом безусловно намного обесценившиеся за этот срок).
Мало того, долг государства за облигации вырос настолько, что Хрущев лет,
кажется, на 10 заморозил все погашения. И слыхал я, что в каком-то помещении,
которое он должен был посетить, стены этими облигациями оклеили. Помню, что
какое-то время можно было продать и эти облигации, но только за треть их
официальной стоимости. Некоторые так и делали: только лишь получат их на руки
после 10-месячной выплаты, так несут в сберкассу продавать.
Все дисциплины в нашей очень небольшой
школе преподавали американки и англичанки на английском языке, русского многие
из них почти и не знали (был и Русский
язык, ну не без этого же). Директором школы была comrade Маневич (и каждая
учительница тоже был comrade) – не родственница ли разведчика Маневича? Был,
кажется, этот разведчик из тех, о ком написал Светлов: Хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю крестьянам В Гренаде отдать. Нас
же учителя называли по имени (меня, на английский манер, с ударением на первой
букве).
Нас воспитывали в советском духе, мы и
пели правильные песни, хоть и по-английски:
Arise, ye prisoners of starvation,
Arise, ye wretched of the Earth …
Вставай, проклятьем заклейменный!
А муж одной из учительниц по фамилии
Либединский (но не тот знаменитый Ю.Н. Либединский) переводил советские
песни:
Captain Sir, Captain Sir, Cheer up, Sir,
For the sea surrenders only to the brave!…
Fly higher, and higher, and higher,
Our emblem, the Soviet star,
And every propeller is roaring Rot Front!
Defending the USSR.
Капитан, капитан, улыбнитесь… Всё выше, и выше, и выше Стремим мы полет
наших птиц…
Недавно, впрочем, нашел я в Интернете
другие переводы второй песни, по существу совпадающие, но переводчики были
названы иные.
Учительница русского языка
организовала самодеятельное представление по книге Горького Мать для школьного вечера. Мне дали
единственную реплику Из нас пьют кровь
как сок из клюквы! Всё это было мне чуждо (а может быть и завидовал тем,
кто получил настоящую роль), и я на репетиции каким-то образом перепутал кровь и сок. Меня погнали, – к моему удовольствию.
Мама моя как-то приехала в школу,
стала разговаривать с одной учительницей. Не пошло дело: с английским было у
нее неважно, у учительницы лицо даже сморщилось. Но тут мама предложила перейти
на французский (она гимназию окончила), та согласилась, полилась непонятная мне
речь, и заулыбались они, довольные друг другом. Пыталась мама учить меня
французскому, но слишком мягко, и в то время застряли у меня в горле только
обрывки языка (Alons, l’enfants de la
patrie…; Вперед, сыны отечества).
А мама, будучи уже пожилой, заочно окончила институт иностранных языков, начала
преподавать французский. Но работу подыскала только под Москвой, с неудобным
сообщением, и пришлось ей нелегко.
Среди моих однокашников были
талантливые ребята. Тибр Самуэли, названный в честь своего дяди, будто бы
расстрелянного в Венгрии. В Черной книге
коммунизма (М., 1999, с. 262-263) сказано иначе, но важнее, что описан
он там как один из главных палачей венгерского народа, а в Интернете добавлено:
внес он свою лепту в расцвет антисемитизма в этой стране.
Дело это обычное: валить всё на
евреев. Слышал я, что некий проницательный еврей сказал в начале 1920 годов: –
Вы, русские, своего Ленина простите, но нашего Троцкого – никогда. Добавлю:
простили не только своего, но и
грузина, и даже считают его великим вождем. Но вот был ли Троцкий (или Самуэли,
или Каганович, чьим именем Сталин назвал московское метро) нашим? Да нет же. Ни у одного из этой своры вообще никакой
национальности не было.
И вот то же, на бытовом уровне.
Какой-то дом в Берлине принадлежал двум сестрам-израильтянкам, и жители
ворчали: – Евреи пьют нашу кровь… Продали сестры дом немцу, и прекратилось
ворчание. Свое не пахнет! Да, так оно и есть:
Если в кране нет воды, значит, выпили жиды…
А гроссмейстер Петросян, мать армян, отец армян, –
Евреи, евреи, везде одни евреи…
Да, армяне… Умирает старый армянин,
наказывает сыновьям: берегите евреев. «Мы ничего против них не имеем, но почему
беречь?» «Покончат с ними – за нас примутся». Во всяком случае, предпочтение
отдавалось гораздо более значимому Азербайджану. Нагорный Карабах, населенный
почти только армянами, отдали Азербайджану, и даже название, в отличие от всех
иных автономий, установили не по этническому признаку, а по географическому.
Читатель, поимей в виду: старался я
отсечь всё то, что, хоть и было бы интересно, но лишь на бытовом уровне,
становился я на горло собственной песне.
Включил много мелких эпизодов, которые могут дополнить и оживить общие
экономические и социальные исследования, частично поэтому нарушал хронологию. А
во многих местах нет у меня ссылок, необходимых для достоверности, и кроме того
пересказал я несколько историй, услышанных от других, но в весьма высокую
вероятность моих высказываний можешь поверить. Но ты вполне можешь не согласиться
с ними, тем более с моими пересказами. Это твое право, ведь сказал же какой-то
английский лорд, что не обязан читать (даже!) Архипелаг Гулаг. Можешь также спросить: разве не было в Советском
Союзе ничего хорошего? Было, конечно же, но что может перевесить десятки
миллионов трупов? Или же, разве можно думать о бесплатной медицине в Германии
наряду со злодеяниями Гитлера?
Теперь для меня равнодушная честь,
Что чудные рифмы рожу я,
Мне только б почище уесть,
Уесть покрупнее …
Нет, не буржуя, как хотелось
Маяковскому, а весь советский период российской истории. Овса не ем, повозку с места не столкну, но что могу, то напишу.
Да, ведь мы пели не только Одиночная бродит гармонь, но и
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет,
С песнею борясь и побеждая
Наш народ за Пу … за Сталиным идет.
И пришли вслед за ним (только тот, кто
дошел, а не сгинул) в никуда. А как же не идти? Был ведь он непогрешим как Папа
римский, вдобавок и дивизий имел предостаточно.
Но продолжаю. Был в моем классе и Овидий
Горчаков, будущий военный разведчик, писатель и переводчик на английский. Много
позже жаловался он, что обязывали его встречаться с иностранными деятелями
культуры, вежливо попросили отозваться отрицательно, если не ошибаюсь, о Докторе Живаго, но почитать эту
запрещенную книгу не дали.
Помню его рассказ о партизане, который
должен был взорвать небольшой мост, охраняемый с одной стороны. Подъехал на
другой стороне к мосту мальчишка на телеге, партизан и подсунь ему взрывное
устройство. Мост рухнул, мальчишка погиб. Морально ли это было? Иезуиты всегда
считали, что цель оправдывает средства, а Ленин заявил, что «мораль подчинена
вполне интересам классовой борьбы пролетариата» (БСЭ, 3-е изд., т. 16,
1974, столбец 1670). Впрочем, в интересах пролетариата было бы отправить всех
большевиков на Лу… нет, лучше на Сириус.
Далее, Дориан Роттенберг, впоследствии
переведший Маяковского на английский язык; Джордж (Георгий) Маслов, мать
которого посадили за неподходящий
анекдот. Джордж, впрочем, утверждал, что ее оговорили. Отец его, как ни
странно, остался на работе в Минвнешторге. Посылали его в командировку за
рубеж, – он без жены ехать отказался. Он-то, видимо, и устроил сына в свое
министерство, и тот очень далеко пошел. Была Эллис (Шура) Буяновская, будущая
редактор переводов на английский. Жила она в Оружейном переулке, в доме, из
которого многих увезли куда надо, а
ее старшая сестра, как я слыхал, была любовницей Литвинова, долголетнего
министра иностранных дел. Подружился Сталин с Гитлером, и пришлось Литвинова убрать:
кажется, не был он в восторге от подобного поворота политики, да и оставлять
еврея на таком посту просто нельзя было, не стали бы немцы с ним говорить.
Учили мы отрывки из Гайаваты:
If you ask me, whence these stories,
Whence these legends and traditions…
Если спросите, откуда…
Несколько лет назад разговорился я с
одним американцем, преподавателем английской литературы, так он и фамилии
Лонгфелло не слыхал! Я плохо отношусь к подобным узким специалистам.
Был у школы пионерлагерь. Один раз
родители заставили меня побывать в нем: год был голодный, и чувствовался он
даже в Москве, вообще же мы выезжали на дачу в Томилино, отец вместе с дядей
снимали ее в Мосдачтресте; да, тогда это было возможно, хотя желающих было
много. Лагерь располагался чуть ли не возле Барвихи, на берегу Москва реки, т. е.
возле того места, где отдыхало высшее руководство страны. Каким-то образом и
дядя Миша лет через десять заполучил в Барвихе малюсенькую дачу. Пошел
купаться, а на берегу – милиционер. «Купаться нельзя». «А Вы знаете, кто я
такой? Мой фамилия – Шейнин». Милиционер стушевался. А дядя как-то сказал нам,
что местные жители ворчали: «Нам купаться нельзя, а что, у них жопы чище наших?»
Был среди нас мальчишка года на три
старше меня, по-английски говорил прекрасно, хотя быть может и не из нашей
школы. Фамилия? Бухарин; не сынок ли?
Как-то повели нас на дачу Я.Э. Рудзутака.
Был он кандидатом в члены Политбюро, много лет занимал высшие партийные и
государственные должности. Политбюро, надо пояснить, состояло не более чем из
15 человек, и только оно володело и княжило Советским Союзом, но внутри него
вся власть постепенно перешла к Сталину. Там, на лужайке, показали нам
настоящее кино. Мы видели двух женщин, членов его семьи, самого Рудзутака не
было. БСЭ указало дату его смерти, 1938 год, а вот про то, что сгинул он по
велению Великого Вождя и Учителя, энциклопедия умолчала. От каждого по способностям, каждому по труду!
А в Томилино появились у меня друзья,
встречи с которыми возобновлялись ежегодно. Играли в футбол, гоняли на
велосипедах. Был у меня английский
Энфильд, изящный, легонький, вначале, в 1931 г., вызывал всеобщее
восхищение. Ни взрослые, ни дети, ни в Москве, ни в Томилино никакого
антисемитизма в то время не проявляли, я же вообще не представлял себе ничего
подобного.
Снова о самой школе и о моих
соучениках. Отца Тибора расстреляли (о чем он благоразумно ни слова никому не
сказал), его самого посадили во время войны, потому что он назвался евреем, кем
он и был, а не венгром (выходцем из воюющей с нами страны), и даже фамилию свою
написал Самуэль. Выпустили его по
ходатайству венгерского руководства, окончил он исторический факультет МГУ,
уехал затем в Венгрию, был послан куда-то в Африку, а оттуда сбежал в Англию и
рано умер. Был профессором в Венгрии, а в Англии к тому же и активным
общественным деятелем, ориентированным в соответствии со своим советским
опытом. Написал несколько книг (конечно же, на английском языке), которые в
Союз если и попадали, то держались под замком, название одной мне известно: Коммунизм и свобода. Получил там
гражданство, и слыхал я: мог бы и членом парламента стать.
Дориана тоже во время войны посадили.
Он был в нестроевой части, ел как-то брюкву в колхозном поле. Ему приписали
воровство в крупных размерах, а психика у него слабая была, в лагере он чуточку
тронулся. Переводить хоть сколько-нибудь сомнительных
советских поэтов отказывался, так что кроме Маяковского вряд ли что-нибудь
дельное оставил (да, он умер). Что-то он опубликовал на русском языке под
псевдонимом Лев Зайцев.
Я как-то по методу исключения
потянулся к математике. По литературе никак не мог сравниться с тем же Овидием,
или с другим, Джозефом Биликом (что с ним случилось?). Тот одно из своих
сочинений (на английском языке), навеянное, видимо, Островом сокровищ Стивенсона, который мы обязаны были прочесть,
начал так: «Я родился в Лондоне в 1684 году».
Заниматься английским языком
профессионально мне вначале и в голову не приходило, да и поленивался я по
своей воле читать английские книги, читал по-русски, а стал постарше – почему-то
подумалось, что для мужчин это не занятие. А когда нам на уроке истории
сказали, что в таком-то веке такой-то город начал процветать, потому что был
расположен на перекрестке торговых путей, я подумал: почему же именно тогда
начал? Никто такого вопроса не задал, а я постеснялся, но история для меня
отпала. Позже сами собой отпали и машины, и механизмы. Помню еще в Англии отец
как-то сказал, что возьмет меня с собой паровозы смотреть, так мне стало не по
себе, я, кажется, заплакал, и отец отказался от своего намерения.
То ли дело, к примеру, диагонали
ромба: есть у них определенные свойства, и без всяких почему, и никаких громадных паровозов. И вот интересный эпизод.
Через много лет после школы спросил Дориана, помнит ли он формулу квадрата
суммы двух чисел на английском языке? Нет, не помнит, и мы, мол, в английской
школе этого еще не знали. А я-то до сих пор помню! Совсем в другую сторону был
он направлен.
3. Русская школа
В 1938 году все три особые школы
закрыли, а ведь как полезны они были. Не было ведь нигде, кроме как в закрытых
заведениях, такой возможности овладеть
иностранным языком, стать великолепным специалистом. Денег, правда, на нас
много уходило, для нас, например, переводили и печатали школьные учебники;
через много лет специально просмотрел в Ленинской библиотеке «наш» задачник по
алгебре. И разбрелись мы по обычным московским школам, и пришлось мне, казалось
бы совсем ни к чему, учить немецкий:
Wacht auf, verdammte dieser Erde,
Die stets man noch zum Hungern zwingt!
Снова Вставай, проклятьем…
Но были и стихи Гейне и Шиллера, что
вряд ли можно сказать про нынешние школы здесь, в Германии:
In seinem Löwengarten
Das Kampfspiel zu erwarten
Saß König Franz…
Вельможи толпою стояли
И молча зрелища ждали.
Это начало замечательной Перчатки (перевод Лермонтова).
Продекламировал я их как-то одной немке, видимо достаточно образованной по
здешним понятиям, она их и не слыхала.
Впрочем, начинал я со смешной фразы: Anna und Martha baden (Анна и Марта
купаются), отстал от одноклассников, ведь пришел я в середине учебного года.
Подогнал и оказался среди лучших, а помог мне мой английский, вначале также и
частные уроки. И уж давно заметил: никогда бы не подумал, что по приезде в
Германию так мне поможет выученный мной в обычной школе язык. Читали мы тексты
и на готическом шрифте. Мне это было совсем нетрудно, но, видимо, оказалось
хорошей психологической подготовкой: был я готов к чтению старинной немецкой
литературы, а ведь кроме того переиздаются иногда старые книги без нового
набора. А вот мой внук закончил берлинскую гимназию, но готического шрифта и в
глаза не видел.
Школа показалась мне отвратительной,
потом как-то привык. Мало что помню о последующих годах, но вспоминаю хорошего
учителя математики, Николая Гавриловича Блоцкого. Признаюсь, впрочем, что когда
мы начали изучать стереометрию, схватил я пару двоек (уже у другого учителя) –
не хватало воображения.
Появилась как-то статья в газете:
преподавание математики следует увязывать с жизнью. И пришел к нам на экзамен
по геометрии директор школы; фамилия его, помнится, была Рябов, имени и
отчества вспомнить не могу. Спросил он одного из нас: вот круглый карандаш, как
определить его диаметр? Самому пришлось ответить: обмотай 10 раз проволочкой,
измерь ее длину и т. д. Сомневаюсь, что это важно было: появились бы
подобные задачи в жизни, справились бы. Меня самого спросили в колхозе (услали поработать с группой студентов):
а ну, как измерить объем стога сена? Я думал, что стог – усеченная пирамида, но
оказалось, что не совсем так. Рябов же погиб на войне. Был он спокоен и
вразумителен. Таких жалко.
Скверно вышло с физикой, электричества
я так и не понял. Учительница должна была бы прямо сказать: не пытайтесь ничего
доказывать, физика – наука опытная, а обоснование возможно только на ином
математическом уровне. Не лучше было и с химией, оставалась она мне чуждой.
Учительница биологии была у нас слабенькая, мы над ней подсмеивались. Ни
географию, ни историю всерьез не воспринимал. Писал довольно грамотно, но до
литературы не дорос. Письмо Татьяны Онегину меня не тронуло, а фраза Мой дядя самых честных правил… он уважать
себя заставил… была непонятной, и Евгений
Онегин оставался лишь формально необходимым чтением. Через много лет
случайно узнал, что в те времена уважать
себя заставил кажется означало умер
и сомневаюсь, что хотя бы наша учительница знала это. Грибоедов тоже остался в
стороне, красоты его языка я не оценил. Так ведь и направлена школьная
литература была на наше идейное воспитание, а не на изучение стилистики.
Началось в девятом классе военное дело.
Не помню, но девочек, наверное, учили оказывать первую помощь, нас же,
мальчиков, помимо обучению нескольким практическим навыкам (например,
ориентированию по Солнцу и часам), в основном, видимо, психологически готовили
к воинской службе.
4. Приближение войны. Ее начало
Германия с Гитлером заодно вдруг
оказалась нашей союзницей. Какой-то разговор об этом состоялся в нашем классе с
классной руководительницей, и один из нас, Витя Мителиков, будущий офицер ВМФ,
заметил: ведь они же евреев притесняют.
Та не очень уверенно ответила: ну, наверное
это изменилось…
Перед войной слышал анекдот. – Почему
немцы возле нашей границы войска сосредотачивают? – Так они там в полной
безопасности от воздушных налетов … – А наши почему там же?
– Их защищают. Был с двумя или тремя
однокашниками в каком-то Доме офицеров (как бы сейчас назвали, тогда еще не
было офицеров). Висела там на стене громадная карта Европы, и один из моих
товарищей спросил, был ли я где-нибудь кроме Лондона. Проходил мимо военный,
сказал: – Не туда вы смотрите, ребята. Немцы уже в Белграде – и показал
пальцем. А я подумал: ну и что?
Было это в апреле 1941 г., Югославия
только-только заключила договор о взаимопомощи с Советским Союзом, который
Верховный Совет, правда, не успел ратифицировать. Но разве это удержало бы
Сталина, реши он помочь?.. А не было ли сговора двух диктаторов по этому
поводу?
Через много лет, в годы холодной
войны, объявился на радио Свобода
Суворов, перебежчик из Главного разведывательного управления, – читали главы из
его книги, Аквариум. Передачи
глушили, а некоторые я пропустил, но общее впечатление оставалось: сообщал он
совершенно не известные мне факты, и стиль был у него весьма своеобразный и
действенный. Не мог не запомнить я описанную им готовность армейских частей,
расквартированных в западных районах страны, ринуться в Европу. Всё было
подготовлено, известны были цели и сроки, и безусловно знали об этом по крайней
мере все офицеры. Довел Суворов изложение вплоть до своего исчезновения в
Англию, и я поверил каждому его слову. Но через несколько лет узнал, что служил
он агентом ГРУ не в Австрии, а в Швейцарии, что жил он там не один, а с семьей.
Зачем переиначил? Не знаю, но веры такой уже не было.
Ты поздно родился, о глушении не
слыхал? Русские передачи Голоса Америки,
радиостанций Англии, Западной Германии и, кажется, еще нескольких стран, но
особенно Свободу глушили беспощадно,
по меньшей мере в крупных городах. Обходилось это в добрую копеечку, но денег
не жалели: «Марксистко-ленинская идеология противостоит идеологии буржуазной и
ведет с ней непримиримую борьбу» (БСЭ, 3-е изд., т. 10, 1972, столбец 108).
Есть у тебя радиоточка (позже – с
тремя программами), и газеты ты можешь читать, Правду, или на худой конец Известия.
Так что тебе ещё надо, интеллигент собачий? Что, в Правде нет известий, а в Известиях
– правды? В Магадан захотелось?
А затем прочел суворовский Ледокол. Многое мне не понравилось,
начиная с его извинения перед своим отцом – к чему бы, если уж удалось ему
вскрыть серьезную историческую правду, – объявить, что Гитлер пришел к власти
только ввиду помощи Сталина, который хотел, чтобы началась в Европе заварушка и
воспользоваться ей, и что Сталин сам готовил нападение на Германию, опоздал
только недели на две. Изложение было просто негодное: книгу вполне можно было бы
сократить чуть ли не вдвое. Доводы в пользу подготовки нападения на Германию не
были продуманы. Одним из них был, к примеру, появление в армии чудо-танка на
гусенично-колесном ходу. Прорвавшись к немецкой автостраде, он сбросил бы
гусеницы и помчался дальше на колесах. Но ведь этот танк мог бы вначале
участвовать в отражении нападения – недаром в ходу было официальное и всем
известное заявление: На удар мы ответим
сокрушительным тройным ударом, будем воевать на чужой земле, победим малой
кровью! Была и не менее популярная песенка: Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь – спуску не дадим… Но была
и позабытая пословица: цыплят по осени
считают! По осени сорок первого… Хорошо Блок когда-то сказал:
Мы на радость всем буржуям
Мировой пожар раздуем…
Заметим в скобках: не забыл Блок, что
Катька с Ванькой в кабаке,
У ей керенки есть в чулке.
Да, пожар раздули, сами чуть не
сгорели, а Сталин? Великий полководец, стал генералиссимусом. В Энциклопедии
названы многие генералиссимусы, в том числе Суворов, так что преемственность
налицо. Но позабыло авторитетное издание упомянуть еще двоих: испанца Франко и
китайца Чан Кайши, никак не смотрелись они!
Но, с другой стороны, неужели там,
наверху, не додумались: Зачем ждать удара? Мы можем и сами сразу же тройным
ударить! В послевоенное время почти никто о подобном и не думал, так что идея
книги была разумная, а вот ее исполнение оказалось неудачным (хоть и навлек
Суворов на себя ярость многих слоев населения России).
По крайней мере несколько человек
предупредили Сталина о предстоящем нападении, но он никому не поверил. Одним из
них был весьма успешный разведчик Зорге, и неудивительно, что когда японцы
арестовали его и предложили обменять его на каких-то своих пойманных агентов,
Сталин не согласился (и Зорге повесили). А как же иначе? Ведь был Зорге
свидетелем его преступной глупости.
Придумал Сталин в свое оправдание
басню о временных и постоянных факторах, действующих на войне. Неожиданное
(будто бы) нападение – временный фактор, а вот постоянные факторы против нее
работают… А если немцы заняли всю Украину и Белоруссию – это тоже временный
фактор? Подробно эту галиматью (которой тем не менее, кажется, почти все
поверили) разобрал впоследствии автор одной газетной статьи, если не ошибаюсь –
крупный военачальник.
Евреи, оставшиеся на захваченной
территории, почти все погибли. Не смогли бы их эвакуировать – всё произошло
почти молниеносно, а транспорта, конечно же, и так не хватало. Но хоть
предупредили ли их: убегайте немедленно? Об этом либо вообще не думали, либо
боялись лицо потерять, разве что какой-нибудь местный партийный начальник
оказывался совестливым и знающим! Вот именно, знающим, ведь моего дядю,
еврейское лицо которого было узнаваемо за версту, хотели было на случай потери
Москвы оставить в городе в подполье.
Да, были дни, когда такая опасность
казалась очень серьезной, и читал я где-то, что по приказу Сталина Москву
облетел самолет с особо почитаемой православной иконой на борту. Если так и
было, то об этом эпизоде помалкивали: религия – опиум для народа… На вопрос, существует ли Бог, мы,
большевики, отвечаем положительно: да, Бога нет! Так, кажется сказал в свое
время Бухарин.
Можно было, хотя и с трудом, заранее
узнать про страшное будущее, потому что в газетах советских о Гитлере плохого
не писали или почти не писали. Муж моей двоюродной сестры, убежавший из Риги
вместе с женой, рассказывал, что работал рядом с ним вежливый немец с
нацистским значком на пиджаке. Отец сестры, вполне европейский человек, который
мог бы при некоторых усилиях представить себе свою судьбу, верил в старых
добрых немцев, удирать отказался и погиб в Риге вместе с женой и сыном (с моей
теткой и двоюродным братом).
Особо сложилась судьба бессарабских
евреев. По сталинскому плану советское наступление на Германию должно было
начаться в Бессарабии (также и гораздо севернее), и перед несостоявшимся
наступлением удалили оттуда еврейское население. В ночь с 13 на 14 июня 1941 г. всё оно
было вывезено «в отдаленные районы Сибири». На сборы было дано полчаса,
отправляли в товарных вагонах и многие сосланные погибли.
Немало немецких евреев пыталось
сбежать из своей страны, но это было нелегко. Часто бежать было просто некуда.
Австралийский делегат, например, заявил в Лиге Наций, что его страна желает
оставаться чисто христианской. Как же, осталась, после неизбежного наплыва
китайцев и японцев! А вообще-то правительства многих стран не понимали
национальных интересов своих собственных стран (не говоря о проявлении чистой
воды эгоизма). Некоторые немецкие евреи укрылись в Советском Союзе, но не всех
их, нет, не всех, миновало око государево.
О страшной неразберихе при отступлении
писали многое. Сам я слыхал от бывшего фронтовика, курсанта артиллерийского
училища (см. п. 6), что он с группой солдат удирал на грузовой машине с
тюками денег. Откуда взялись деньги, сказать сейчас не могу, а рассказывал он,
что сдать деньги куда-то под расписку им не удалось, пришлось их сжечь. Но взял
себе каждый по пачке, потом положил этот курсант крупную сумму на свое имя в
сберкассу. Узнал политрук (тайна вкладов!), спросил откуда. – Дом свой в
поселке продал.
Вообще же после воцарения второго
европейского диктатора, Гитлера, большая война стала неизбежной. Англия и
Франция, будучи демократическими странами, не могли толком готовиться к ней, а
многие их политические деятели не представляли себе грозящей опасности (особым
исключением был Черчилль), а король Великобритании, Эдуард VIII, был
поклонником Гитлера. В Википедии его разве лишь не назвали прямо бесплатным и
очень успешным гитлеровским агентом, но, к счастью, в 1936 г. отрекся он
от престола, чтобы жениться на американке и к тому же вдове. Не могут короли жениться по любви…
Никак не оформлялся союз этих двух
стран с Советским Союзом. Чтобы воевать с Германией, Красной армии пришлось бы
вначале пройти через Польшу, но отказывались поляки пропустить сталинского
козла через свой огород. Но, так или иначе, была Польша обречена. И начали
Англия и Франция, и отдельно Советский Союз заигрывать с Германией…
А следует ли удивляться пристрастиям
бывшего короля? Совсем недавно один из внуков нынешней королевы Великобритании
догадался прибыть в маскарад в мундире офицера СС (охранных отрядов нацистской
партии). Святая простота! Знакомят английских (и не только английских)
отпрысков с Аристотелем и Шекспиром (или Гёте, или Мольером), а о Гитлере и
Сталине им невдомёк.
И вот о том же. Вторглись советские
войска в Афганистан, и вдруг оказалось, что в американском посольстве в Кабуле
никто не говорит по-русски.
Началась война, несколько раз
объявлялась воздушная тревога, но были они то ли учебными, то ли ложными.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Телефоны почти у всех отключили, –
видимо, чтобы слухов не распространяли. Появившиеся при этом неудобства и может
быть, несчастья никого наверху не волновали. Радиоприемники все обязаны были
сдать в ближайшее почтовое отделение, – нечего Гитлера слушать! Официально об
этом требовании не сообщили, проскочило только в газете, в авторской статье, укоризненное замечание, что, мол, некоторые еще
не поняли, что приемники надо сдать. Вклады разрешили изымать из сберкасс
только понемногу, сколько именно – не помню. У отца конфисковали (если сказать
реально) его английский мотоцикл.
Телефоны, видимо, остались только у самых нужных и, конечно, у слуг народа. Году в 1950-м некий деятель
из этого разряда опубликовал статью в
Известиях: ему, видите ли, телефонные звонки мешают жить и работать. Ну,
написал я им письмо, напомнил эпизод из какой-то оперетты. Дама бальзаковского
возраста своей родственнице: – Ты выходишь замуж, и я могу открыть тебе
страшную тайну. Мужчины храпят ночью! Но без этого храпа намного хуже… На «обычные»
письма трудящихся советские газеты
как правило отвечали, ответили и мне: затронутая тема, мол, тоже важна. Да,
конечно, заядлых храпунов лечить надо.
И вот неожиданное окончание темы. Жена
как-то сказала мне, что, будь в их коммунальной квартире телефон, вышла бы она
замуж задолго до знакомства со мной. Вот так! Но сколько девочек, не имевших
дома телефона, вообще замуж не вышли, или вышли за кого попало?
5. Челябинск
В товарном вагоне поезда мама и я с
братом дней пять добирались до Челябинска, куда выехали семьи работников того
наркомата (министерства), в котором работал отец, он же присоединился к нам
через несколько месяцев. Нас ожидали, нам дали большую комнату в двухкомнатной
квартире только что выстроенного дома на улице … Да, ты угадал: на улице
Сталина. Запомнился один эпизод. Зима, снег, вечер. На конечной остановке трамвая
собралось много народа, ждем. И вот пришел «наш», и сразу заполнились оба
вагона. Вдруг объявили: трамвай пойдет по другому маршруту. Все вышли, а зашел
только один человек! Подошли к нему несколько только что вышедших, заявили, что
дела так не оставят. Был он, оказывается, каким-то трамвайным начальником.
Слуга народа! А ведь надо было просто выкинуть его из вагона.
Там, в Челябинске, я окончил десятый
класс. Помню, начали мы изучать неравенства, я же их невзлюбил, всё пытался
свести их к уравнениям с поправочным членом. Одну из соучениц, Таню Гнедину,
через много лет встретил в Москве. Дочь известного и не то сиделого, нe то
сосланного журналиста или дипломата, стала она физиком. Написала биографию
Эйнштейна, но ее в каком-то московском издательстве отклонили: сионист, мол,
этот ваш Эйнштейн. ЦК партии одобрял «опровержения» общей теории
относительности как еврейского кумира; президент Академии наук Г.И. Марчук
поддержал главного опровергателя, А.А. Логунова, который стал
вице-президентом [1974-1991], см. С.П. Новиков, Вопросы истории естествознания и техники, 1995, № 4; на эту
статью, написанную в 1991 г.,
мы еще будем ссылаться). Не обошлось, правда, без периода вразумительности: в 1955 г. теорию относительности (см.
одноименную статью в БСЭ, второе издание, т. 31) согласовали-таки с
диалектическим материализмом.
Впрочем, до гитлеровцев московские
бонзы не дошли. В 1936 г.
в журнале Deutsche Math. (подходящее
название!) труды великого физика были расценены как «объявление войны на
уничтожение нордически-немецкого чувства природы» (моя статья в Hist. Scientiarum, vol. 13, 2003, с. 136),
т. е. на уничтожение приземленной математики, и это после великих Римана и
Гильберта (притом вовсе не евреев)!
Здесь же добавлю, что в этой статье я
опубликовал обнаруженную мной архивную рукопись Рихарда фон Мизеса, крупнейшего
математика и механика, Математика и
Третий Рейх (т. е. и нацистская Германия). Была она подписана буквами
R. S., что я расшифровал как Roh Stoff (сырье, сырой материал) и
посоветовался по поводу своей находки с одним немецким историком математики.
Тот на дыбы встал! Rohstoff пишется слитно (но в данном случае – не
обязательно!), так что авторство рукописи остается неизвестным, да и вообще,
мол, вы хорошо пишете о Советском Союзе (Историко-математич.
исследования, вып. 6 (41), 2001), а уж Мизеса оставьте немцам, тем более
что я, мол, об этой рукописи еще сто лет назад знал.
Нет, не уступил я этому наглецу. По
почерку (не говоря уж о стиле и сути рукописи) удалось мне доказать, что
автором был Мизес, который, будучи евреем, в 1934 г. еще спокойно уехал в
Стамбул, читал там лекции на французском языке, потом перебрался в США.
Обширная есть литература о науке в
гитлеровской Германии, и о том, какой урон она понесла от изгнания евреев из
университетов, а потом и от последующих злодейств. Вот эпизод, относящийся еще
к концу 1933 г.
или началу 1934 г. Приехал в Гёттингенский университет министр высшего
образования, спросил у Гильберта, правда ли, мол, что с уходом (с изгнанием)
евреев уровень университета понизился. «Понизился? Да от него вообще ничего не
осталось». Был Гёттинген мировым математическим центром, теперь же он, как
считается, находится в США.
В Челябинске же успел один семестр
проучиться в тамошнем институте механизации сельского хозяйства. Кафедрой
математики заведовал Юрий Юрьевич Нут, эстонец, выучившийся в России. Было у
него два или три аспиранта, тоже эстонцы (многие эвакуированные эстонцы были,
видимо, посланы в Челябинск), один из них (Гаршнек) вел у нас практические
занятия. Лекции Нут читал очень хорошо, я слушал чуть ли не с открытым ртом. На
экзамене поставил он мне пятерку, сказал, что вообще-то мне надо было бы идти в
университет. Был он депутатом Верховного Совета Эстонии.
Начертательная геометрия началась с
теоремы: Проекция точки есть точка. Я
не воспринял эту дисциплину всерьёз, а когда спохватился, пришлось долго и не
очень успешно разбираться в ней. Перед экзаменом кто-то из нас припрятал самые
неприятные модели пересечения геометрических тел, и наш доцент тщетно искал их,
приговаривая вполголоса Спрятали,
наверное … Были основы марксизма-ленинизма, но об этой фундаментальнейшей
науке я ничего не помню.
Была физика, снова с той же для меня
методической трудностью, был английский язык. Пришел я на экзамен, что-то
сказал по-английски со всамделишными произношением и интонацией – пятерка. Так
же было во всех подобных случаях позже за исключением кандидатского экзамена,
на котором сразу выяснилось, что с грамматикой я не в ладах (и допускал-таки
ошибки при употреблении прошедших времен глаголов), но простили мне это. Но вот
перед экзаменом пришлось мне сдавать тысячи
(переводить сколько-то тысяч слов). Пришел, напереводил сколько-то, и попросили
меня продолжить в следующий раз. Я отказался, пошел на соответствующую кафедру
жаловаться, и мне скостили остаток.
Заодно добавлю. На кандидатском же
экзамене по философии еле я вытянул на тройку, а ведь в студенческие годы, в
геодезическом институте (п. 9), наивно конспектировал Маркса, отыскивал
истины. И на экзамене по специальности тоже поплавал, но всё-таки одолел.
6. Артиллерийское училище
Призвали меня. Знакомый студент
заметил: – А я было думал, что евреев в армию не берут. И попал я не в
университет, а в артиллерийское училище в г. Сухой Лог, между Свердловском
и Челябинском, – в привилегированное Одесское ордена Ленина, им. М.В. Фрунзе,
большой мощности. Да, были у нас самые мощные перевозимые гаубицы калибра 152 и
203 мм, фотографию
обеих можно увидеть в БСЭ (3-е изд., т. 2, с. 268), но я-то оказался
в дивизионе артиллерийской инструментальной разведки, в топографической
батарее, во взводе, почти целиком состоявшем из выпускников одной из московских
артиллерийских спецшкол. Из таких же бывших спецшкольников было сформировано
несколько взводов, в строю они пели артиллерийские и странные лирические и
вообще непонятные песни:
Команду жди, команду жди,
Не будет лишних слов,
По целям бьем, по целям бьем,
Не тратя зря снарядов,
По целям бьем, все цели разобьем.
или
Таня, Танюша, Татьяна моя,
Помнишь ты знойное лето это?
Разве мы можем с тобой позабыть
Всё, что пришлось пережить, пережить.
И вот шедевр:
Пошел купаться Ваверлей, Ваверлей,
Оставив дома Дорофею,
С собою пару пузырей,
С собою пару пузырей
Берет он, плавать не умея…
Из тех, которых помню, назову
нескольких. Синицын, сын партийного работника; Андреев, отец его был каким-то
милицейским начальником, сам он стал как бы придворным фотографом. На всех
смотрах в этом качестве и появлялся, никак не в строю. Алферьев, сын генерала,
пропавшего без вести. В конце войны знакомый генерал сказал матери Алферьева:
попади он в плен, немцы раструбили бы об этом, и удостоверение личности на
чужое имя не помогло бы. Еремин, которого вспоминаю по похабной частушке:
Я не буду, я не стану,
Я боюсь, что не достану.
Нет, ты будешь, нет ты станешь,
Я нагнусь, и ты достанешь.
Думаю, что все они прожили достойную
жизнь, надеюсь, что хоть кто-то из них жив. Но особенно вспоминаю
Белоскурского, очень жалею, что не встретились. Сын генерала, скромный,
вежливый.
Но был и курсант Клеонский, еврей,
инженер-электрик, к строевой службе психологически негодный. Возможно также,
что не был он вполне здоров. Я сам больше других чувствовал усталость,
сонливость, но только на гражданке узнал, что давление у меня низкое. Измеряли
ли его в военкомате? Не помню, но всё равно призвали бы. Прострелил Клеонский
себе стопу, будто бы неисправным карабином, и больше мы его не видели.
Старшиной одной из батарей был
какое-то время фронтовик, еврей по фамилии Бун. Году в 1950-м случайно встретил
я его в Москве, но он вскоре умер совсем еще молодым. Каким-то образом мы были
немного знакомы еще в училище. Рассказывал он мне (когда именно?), что был он
снайпером, окончил школу снайпинга.
Был награжден именным оружием (пистолетом), который отдал командиру батареи (не
потому ли стал старшиной?). Поддразнивали его курсанты, предваряя его фамилию
гласной буквой, он не обижался. На гражданке стал он своего рода мастером по
домашним холодильникам, жена, еврейка, преподаватель иностранного языка
(кажется, немецкого), сидела без работы.
Офицеры всенепременно называли нас на
Вы, обстановка была, опять же, как я позже понял, совершенно особая, притом ни
малейшего антисемитизма я не чувствовал. И помню один из пунктов приказа по
училищу; их нам зачитывали, не полностью, конечно: списать один патрон, израсходованный
курсантом таким-то на таком-то посту (забрела чья-то корова ночью на пост,
выстрелил он в воздух).
Начальником
Коммунально-эксплуатационной части был лейтенант Беркович, про которого ходили
анекдоты; возможно, что он сам их специально и распространял, и вот один из
них. Приходит будто бы Беркович к дежурному по училищу. «На сегодня мне нужна
лошадь или два курсанта». И нам на самом деле частенько приходилось вкалывать
на разных хозяйственных работах и, конечно же, чистить картошку на кухне.
Находясь в карауле и охраняя
продовольственный склад, курсантам взвода из бывших спецшкольников хватило ума
проникнуть туда и утащить немало. Долгое время понемногу подпитывались всем
взводом, но попались (обнаружили оставленные про запас порции чего-то). Скандал
был страшный. Весь взвод на какое-то время отправили на гауптвахту и всех
сержантов во всех подобных подразделениях отстранили от должности (сохранили ли
они лычки?). И в наш взвод, как и во все подобные, назначили сержантов из «взрослого»
подразделения. Под суд, впрочем, никого не отправили, не иначе как замяли это
дело.
Преподаватели были честные,
добросовестные и знающие офицеры. Основные дисциплины? Топография, артиллерия,
тактика, ну, и, конечно же, политподготовка. Изучали мы обращение с теодолитом,
прокладку теодолитных ходов и их вычисление при помощи математических таблиц,
глазомерную съемку местности.
То ли дело пар шагами
Расстоянья измерять!
Попробуй поизмеряй как-нибудь и ты, но
не вышагивай, а иди нормально, как всегда. Ещё лучше, как это ни странно, –
тройками шагов. Песенку же наверняка кто-то скопировал со старинной солдатской
песни:
Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать,
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!
По артиллерии (преподавал капитан
Алексеенко) помню пристрелку по наблюдению
знаков разрывов. Цель, наблюдательный пункт, огневая позиция. Находясь на
НП, совсем не в створе цель – ОП, должен вычислить дальность стрельбы и ее
направление. И, увидев в бинокль разрыв, подправить то и другое. Всё это на
бумаге, вершиной же была пристрелка (взаимное ориентирование) нескольких
батарей по воздушному реперу (по разрыву снаряда в небе), в принципе
аналогичная астрономическому определению разности долгот двух пунктов по
наблюдению одного и того же небесного явления (затмения Луны).
Тактика. Прочел нам преподаватель
восторженный репортаж в какой-то газете о подвиге наводчика орудия большого
калибра. Остался он один в строю, сам подносил снаряды, сам заряжал и наводил.
Спрашивает преподаватель: что скажете? Мы соглашаемся с журналистом, а он нас
поучает: окопы надо в первую очередь отрывать возле орудия, чтобы всем в строю
оставаться, а что толку в одном наводчике? Какую скорость стрельбы может он
обеспечить?
Этот же преподаватель говаривал икс-угрек вместо Иванов или Петров,
нарочно коверкал, чтобы оживить изложение. На письменном выпускном экзамене
курсант Ракитянский написал латинскими буквами х, у, притом, видимо, без запятой. Поверяющие этого не оценили,
пришлось ему объясняться.
Строевая подготовка. Ох, не силен был
я в ней! Приемы штыкового боя (кажется, на занятиях по физической подготовке): Длинным, коли! Коротким, коли! Уставы.
Запомнил, что приказ командира – закон для подчиненного. Дальше, кажется так: …потому
что он выражает волю народа (страны?). Юридических знаний нам не сообщали, а на
гражданке узнал я: ничтожные приказы
можно и не исполнять. В школе нам подробнее сказали, что была раньше в этой
заповеди оговорка: «закон … если он не вредительский». Отменили ее, потому что
пользовались ей, чтобы опасных приказов не исполнять. Вредительство, впрочем, искоренялось и в армии беспощадно,
расстреляли даже нескольких маршалов…
Политподготовка. Над одним из
преподавателей мы втихомолку посмеивались, а кто-то рассказал, может быть и
быль: искал политрук в траве будто бы утерянное место нуля. Прочли нам
покаянное письмо в газету раненого политрука. Остался он единственным офицером
в строю на НП, видит: немецкие танки вот-вот прорвутся к мосту, командует по
телефону на ОП: По врагам революции,
огонь! Ему в ответ: Угломер давай,
давай дальномер, так твою и растак… Но вот уже в Болгарии, в артиллерийской
бригаде, куда я попал после училища, был политрук, к тому же и еврей, которого
солдаты безусловно уважали.
Какого-то каптёрщика засекли в длительной самоволке, судили. – Зачем в
самоволку пошел? – А что мне, онанизмом заниматься? Штрафная рота. Сомневаюсь,
что спасло бы его покаяние. Кормили нас по военному времени отлично, но каждый
бы съел намного больше, и спать приходилось явно маловато. И поэтому (а может и
не подрос еще) не надо было мне в самоволку ходить.
Был у нас в батарее свой каптёрщик, нестроевой солдат (стало
быть, здоровьем не вышел, присяги не принимал), сидел он в своей каптёрке, ведал обмундированием.
Официально, оказывается, назывались они каптенармусами и должны были ведать и
оружием в своих подразделениях. Попавший в беду каптёрщик тоже наверняка был нестроевым, так неужели можно было его
в штрафную роту отправлять?
Начальника училища, генерала, сменил
какой-то полковник и начал он гайки закручивать, хотя курсантов это и не
коснулось. Но вот какой-то бедолага потихоньку закурил возле строя (почему он
сам не был в строю?) во время исполнения новенького гимна (Союз нерушимый …), и застукал его полковник. Тоже штрафная рота!
Сталинская жестокость. А ряды курсантов (да и офицеров-преподавателей) стали
пополняться фронтовиками, понюхавшими пороха и прочувствовавших советскую
воинскую действительность. Это был совсем другой кадр, и антисемитизм начал
проявляться.
В начале 1945 г. вернулось
училище в Одессу, в свой городок. Переезд в нескольких эшелонах, с гаубицами и
всем добром, притом с заготовленными дровами, хоть и запрещено было тратить на
их перевозку железнодорожный уголь и тем более занимать даже не платформы, а
(для маскировки) вагоны, занял несколько месяцев, и какое-то время не было
занятий и в Одессе. Как разрешили всё это во время войны, – не знаю.
В Одессе, в нашем же громадном
городке, разместили пленных немцев. Где-то они работали, несколько человек
убирало нашу территорию. Один из них починил мне часы, другого наш комбат
попросил наладить какую-то буржуйку. Вызвали меня переводчиком, я пояснил: – Печь
делает много угля в воздухе.
На улице возле наших ворот видел строй
(не очень строгий), шло человек 30, в военной ли форме без погон или в штатском
– не помню, и конвоировал их солдат с карабином. Не очень надежно, но всё-таки.
Вдруг упало к моим ногам несколько пачек сигарет, и понял я: они из
репатриированных, т. е. освобожденных союзниками, и так они молча
приветствовали меня. Сказал им: – Я не курю, кто-то из них ответил – Дай
другим. Но подсуетились уже прохожие, ни одной пачки не осталось. Лет в 12
затянулся я несколько раз, нет, не сигаретой, а папиросой. Очень мне
понравилось, и я решил: ни за что не буду курить, а то ведь не бросишь.
А репатриированные, даже и возвращавшиеся
добровольно, считались идеологически сомнительными, возможно и разведчиками бывших западных союзников, про тех же,
кто вернулся против своей воли, и говорить нечего. Видимо все они попадали в
лагеря. Про отношение к бывшим военнопленным всё известно. Нет у немцев никаких наших пленных, есть только предатели! Таково
было высочайше высказанное утверждение, и в лучшем случае оставались они
пожизненно под подозрением. А вот американцы в конце концов наградили бывших
своих военнопленных особой медалью.
К выпуску написали каждому в
характеристике «партии Ленина – Сталина предан», а некоторым (я, впрочем, не
сподобился) – «глубоко предан». Не понял я тогда,
что решено было вот таким способом, употребляя неофициальное наименование
партии, Сталина лишний раз прославлять. Уже в офицерских погонах походил
несколько дней по городу, поболтал с американскими моряками с торгового судна.
Сказали мне: ты хорошо говоришь по-английски, скопи денег и приезжай к нам.
Мне, новоиспеченному офицеру, не понравилось это, а наивные они были – так ведь
американцы. Разговорился с двумя другими моряками-иностранцами, довел их до
какого-то ресторана, сам туда заходить не собирался, да и денег было очень
немного, но тут и патруль оказался, офицер и два солдата. Не положено, говорят,
с иностранцами расхаживать, но с тем и отпустили.
7.
Болгария
Училище я закончил в апреле 1945 г. и, как и
большинство других выпускников, попал в резерв, в Гороховецкие лагеря, где и
пробыл несколько месяцев. Жили в палатках. Холодно было, сыро, и скука
страшная. Рядом с нами были какие-то то химики,
– воинская часть, простоявшая там на
всякий случай всю войну. Затем получил направление в Болгарию. Проезжал
через Одессу, зашел в училище, но всё показалось уже каким-то другим. А возле
вокзала какая-то женщина без предисловий спросила, что я, – в офицерских
погонах, – продаю?
Был в Софии Бульвар Царя-Освободителя
(Александра II, отменившего крепостное право, но также и освободителя Болгарии
от турецкого владычества), переименовали в честь почетного гражданина города,
маршала Толбухина, позднее, однако, вернули старое название. А Бургас, один из
главных городов страны и черноморский порт, стал на время именоваться Сталин.
В Болгарии, в гвардейской
артиллерийской бригаде, стал командиром взвода топографической разведки.
Казармы наши были в Пловдиве, возле поселка Столыпиново, а когда его так
назвали – не знаю. Был на каком-то дежурстве в этом поселке, зашел там вместе с
двумя солдатами в православную церковь. Шла служба, потом священник подошел к
нам, солдат поблагодарил за посещение, меня в упор не заметил. В центральной
части города чистильщики обуви, мальчишки-турки, подзывали: – Чистим-блистим,
московский специалист! Предлагали за деньги вымазать себе лицо ваксой.
Где-то, также с двумя или тремя
солдатами, разговорился с болгарином. Спросил он нас про колхозы, и один из
солдат выложил ему в одной фразе правду-матку, я же неуклюже постарался
смягчить ее. Через несколько лет возвращался я с производственной геодезической
практики из Украины в Москву, на одной станции увидел того бывшего солдата.
Выглядывал он из окошка арестантского вагона.
Начал читать болгарские газеты,
отважился даже книги как-то читать, заговорил по-болгарски, запомнил: Минаха години без да те забраве аз и Ако искаш пресна стока, ела при Бай Митко
шопа.Прошли годы, но я тебя не
забыл; Хочешь свежий товар – иди в магазин Дяди Митко. И помню, как шел
куда-то, спросил дорогу, мне говорят: Ела,
братушка, направо, а показывают прямо. Немного прошел, снова спрашиваю, и
всё повторяется. Направо и значит прямо!
Ставши инженером-геодезистом, перевел
с болгарского книгу Координаты Гаусса –
Крюгера на эллипсоиде вращения. Встретился с автором, В. К. Христовым,
который приезжал в Москву, сказал он мне, что дух книги полностью сохранился.
Пошел он на прием к начальнику Главного управления геодезии и картографии
Судакову, попросил меня быть переводчиком. Перевести пришлось только одно
слово: не знал болгарин, что русское Эйлер
и есть немецкое и болгарское Ойлер. А
потом захотел он о чем-то особом с Судаковым поговорить и вежливо попросил меня
выйти. Заранее не предупредил, очень некрасиво он поступил. До этого был с ним
в исследовательском геодезическом институте с той же целью. Говорил он там с
начальством, но ничего конкретного, кажется, не было сказано.
Вернемся в Болгарию. Странное было
время: война кончилась, демобилизация же была крохотной и явно на несколько
месяцев запоздалая, коснулась только сравнительно пожилых солдат,
солдат-шахтеров и, кажется, агрономов. Вопросов об этом солдаты мне не задавали,
сам я тоже помалкивал. Демобилизовали и пожилого, но поджарого и быстроногого
лейтенанта Серкова, инженера-геодезиста. Уважали его солдаты, и с каждым он на
прощание поцеловался.
Служить, думаю, в такое смутное время
было морально тяжело. Помню сержанта Дроздова, еженедельно ходил он на какие-то
музыкальные репетиции, и был приказ по бригаде, разрешающий участникам
репетиций участвовать в них. Спросил я его, желает ли он на самом деле
участвовать. – Без них я повесился бы. Вскоре я заболел: простуда и паралич
лицевого нерва.
8. Германия
Вылечили, а затем отец (в ту пору
подполковник в Германии, занимавшийся демонтажем немецкого оборудования для
отправки в СССР в счет репараций) перетащил меня в Группу советских войск в
Германии. Подлечился я там в госпитале в Потсдаме. Приходил к другому пациенту
немец-массажист, тот его подкармливал. Не знаю, как это разрешалось: в Берлине
врачам-немцам было запрещено принимать советских военных.
Неожиданно встретил своего дядю Яшу,
глазного врача. Он работал в этой же больнице, был майором медицинской службы.
Рассказывал, что приходилось ему подбирать очки высшим военачальникам, а также
какому-то крупному немецкому чину. Того арестовали, очков он, видимо, не смог
взять с собой. Провели следствие, а он читать свое дело без очков отказался.
Попросили дядю подобрать, хотели дать переводчика, но дядя от помощи отказался.
Мы встретились с ним и с его женой, чудесной женщиной, тетей Машей, в
Челябинске, куда они успели удрать из Витебска.
Вышел я из госпиталя, и оказалось, что
офицеры моей специальности не были нужны, и меня демобилизовали как
малопригодного к строевой службе. Ошибки не было: на протяжении многих лет
перенес паралич еще несколько раз, хорошо, что не остался с перекошенным лицом.
Да и не был я на своем месте, мог бы успешно служить разве только на штабной
работе, да и то вряд ли.
Успел посмотреть на Берлин 1946 года.
Надписи на покалеченном Рейхстаге, штабели кирпичей посреди более широких улиц
от разобранных домов, полуголодные немцы с рюкзаками … На вагоне метро (тогда
его называли не U-Bahn, a полностью, Untergrundbahn, а автобус был не Bus, a Omnibus) надпись Хлородонт,
что показалось мне чуть ли не кощунством. На улицах громадные плакаты с
переведенными словами Сталина: “Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий
остается”. Стоял я на трамвайной остановке, слышу говорит немец кому-то: –
Света нет (перебои были), а ратуша горит днем и ночью. А помещалась в районной
ратуше советская комендатура.
Приходилось дорогу спрашивать, и
каждый раз отвечали многословно и поэтому плохо понятно. Но вот один раз
ответила мне немка четко и коротко, так я на нее с подозрением уставился. Потом
дошло: офицерская жена, немка по образованию. Заулыбался, говорю «Данке шеен»,
она тоже улыбнулась, поняла, что я ее распознал, отвечает: «Битте шеен», и
расстались мы, друг другом довольные.
Немецкого языка наши военные, если и
знали, то только немного. И вот какую фразу будто бы выдал какой-то солдат: –
Эй, хозяйка, дер корова в огород ушла! Вспомним пушкинского героя: «Я не могу
дормир в потемках».
Объявление в газете: Вдовец 53 года,
беспартийный (т. е. не нацист), полностью разбомбленный, желает
познакомиться… Оттуда же: В день рождения Гитлера, в 1946 году! кто-то послал
ему поздравительную открытку, и почтальон, топтавшийся у развалин Имперской
канцелярии, пытался ее вручить. Вот немецкая дотошность! А посмотрите сейчас:
стоят у светофора, зеленого света ждут, а машин и за километр не видно. Сгинул
Гитлер в 1945 году, и отправили его челюсть в Москву для окончательного
опознания трупа. Несколько дней до отправки челюсть хранила военная переводчица
Елена Ржевская, она же – моя двоюродная сестра, Лена Каган.
Рассказывала, что пришлось ей
допрашивать пленного офицера –эсэсовца. Тот молчал, и она спросила:
А Вы знаете, кто я?
Да, конечно, Вы – молодая, красивая…
Я – еврейка.
Взорвался эсэсовец: «Всё расскажу,
только уберите ее от меня!»
В Берлине – четыре сектора оккупации,
но мне, офицеру, можно было пешком попасть куда угодно, а вот нескольких
русских женщин наш патруль при мне задержал в одном из западных секторов. Они
ко мне обратились за помощью, а что я мог сделать? Сказал им, что и вообще
должен был бы помогать патрулю. Уж наверное ожидало их расследование и может
быть отправка в родную страну, если не что-либо похуже.
В транспорте ездили наши военные
бесплатно, и так было во всех освобожденных странах. Но слышал я, что кондуктор
трамвая в Бухаресте как-то попросил двух солдат заплатить за проезд, они же
ткнули пальцем в табличку: Одесса,
такой-то завод (и уж наверное
что-нибудь устно добавили). Тот замолк.
Был с отцом в Потсдаме, на одном
частном домике видел плакат Еврей, но
усомнился: не навредит ли сам себе этот человек? Отец нанял немца-водителя, но
в основном сам водил свою машину (Опель-кадет,
будущий Москвич), права получил в 1915 г., подписал
их какой-то князь. Документ, к сожалению, не сохранился. Водителя отец, старший
офицер, подыскал через биржу труда, что, наверное, было неслыханно. В училище
на автодело нам отвели всего несколько часов теории и может быть полчаса
вождения, так что я не смел садиться за руль. В 1991 г., перед
выездом в Германию получил права, – на всякий случай, – но они мне не
пригодились, да и не в тот день недели я родился, чтобы машину водить (вспомним
мою боязнь паровозов!).
Помню, начал я тогда
изучать устройство автомобиля, читаю: ступица.
А что это? Бросил читать. Не уверен, что хоть раз видел толковое объяснение
устройства и работы, ну, хотя бы современного телефона. Здесь, например, фирмы
экономят на этом копейки, теряют многое. Дориан, соученик мой по
англо-американской школе, уверял меня, что переводы многих инструкций по
военной технике на английский язык оказались непонятными, но что спохватились
слишком поздно. А были ли понятны сами оригиналы? И бывает, что приложенное
описание относится к какой-то иной модели купленного товара.
9.Родная
партия
Пропускаю здесь свое дальнейшее учение и работу, в
основном в Московском институте народного хозяйства им. Плеханова (МИНХ),
откуда меня в конце концов погнали, – пришелся не ко двору.
Пять лет (1980-1985), вплоть до
получения пенсии, я нигде не работал. Пора сказать: был я кандидатом партии с 1946 г., – не
понимал-таки, что почём, да и трудно было офицеру оставаться беспартийным, – а
затем стал и членом партии. В те тяжелые годы обращался за помощью в райком
партии и даже на самый Олимп, но только для вида: знал, что ничего они не
сделают. Не посетил за то время ни одного партийного собрания, приезжал в МИНХ
раз в месяц и, как не имевший заработка, уплачивал 2 копейки членских взносов.
Меня неоднократно предупреждали об
ответственности за нарушение устава (и заочно ругали на собраниях, отмечая при
этом добросовестную уплату взносов), я же неизменно отвечал: раз не работаю, то
нет смысла посещать. Обошлось, быть может ввиду моих международных связей, а вообще-то
мог бы попасть в книгу рекордов: пять лет в полном отрыве от родной партии, от ума, чести и совести нашей эпохи!
Достиг пенсионного возраста, снялся с партучета в МИНХе (они уж совсем было
собрались мной вплотную заняться, да проще оказалось потерпеть еще месяц),
пошел с той же целью в райком партии, там узнали, что я пять лет не работал.
Сказать ничего не сказали, но посмотрели как на врага народа.
Стал на учет по месту жительства, там
вообще кроме взносов ничего не требовали, а в 1990 или 1991 г. выкинул я
свой партбилет. Позвонили мне, напомнили про взносы.
«Я больше платить не буду». – «Тогда
сдайте партбилет». (Так вот что, массовый, стало быть, отток!) – «Я его выкинул».
– «Вы должны были подать заявление». – «Так подайте на меня в су»
Второй звонок от другого деятеля той
же парторганизации. – «Почему же Вы так поступили?» – «Пять лет был без работы,
с меня хватит». – «А почему так случилось?» Объяснил популярно. Попросили
разрешения придти для душеспасительной беседы, но я отказался. Всё.
А ведь году в 1969-м выбрали меня в
партбюро факультета, и не было никакого повода отказаться. Помню одно только:
выбирали обычно в президиум факультетских собраний свое же партбюро, а я раза
два оставался в аудитории. Но указали, указали мне, что не положено так
поступать.
Вспоминаю также собрание небольшой
партгруппы, возможно еще в институтской лаборатории, под председательством
Абалкина. Рассматривалось персональное дело одного из нас (родственника
известного историка математики И.К. Андронова). Уехал он самовольно на
несколько дней из Москвы, т. е. прогулял, а вернулся со сломанной ногой. Я
сказал, что может быть, ноги с него хватит, но нет! Нога – дело частное, к
партии, к нашему рулевому, отношения
не имеет, другой зарок дала великая,
негнущаяся партия! Всыпали ему на всю
катушку.
Взыскание же партийное было делом
серьезным. Снять его можно было через
какое-то время, если усердно выполнять партийные поручения, а до того ни о
каком повышении по службе помышлять нельзя было, да оно как-то вообще
принижало, притом трудно было с ним другую работу найти. А поручения были
технические (ими я старался ограничиваться), как, например, проверка
правильности уплаты взносов по документам, но упор был на идеологические:
сделать доклад о каких-то партийных решениях, агитировать на выборах (вот
именно: на выборах без выборов) и т. д.
Верно Маяковский подметил: негнущаяся, потому и распалась. А вот
Абалкин и иже с ним вполне согнулись, а понадобится – снова разогнутся, лист
Мёбиуса изобразят, – гладко перейдут с одной стороны поверхности на другую, а
оттуда – обратно.
Не сумел Горбачев партию согнуть, так
ведь всё государство надо было перестроить,
тоже было немыслимо. Его распад был неизбежен, и я решительно отказываюсь
согласиться с тем, что это оказалось катастрофой,
да еще века.
Вот горбачевский референдум 1991 г. и сведения
о нем из Википедии. Вопрос был поставлен так:
Считаете ли вы необходимым сохранение СССР как обновленной федерации
равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантированы
права и свободы человека любой национальности?
Настолько несбыточным было подобное
обновление, что вполне можно было бы добавить: …и в которой вы станете маршалом/женой маршала?
И вот результаты: участвовало 79,5 %
имевших на то право, из которых 76,4 % ответили на вопрос положительно.
Можно по-разному оценивать эти цифры, но главное совсем в другом: «органы
власти» шести союзных республик из 15 (Армении, Грузии, Молдавии и всех
прибалтийских республик) воспрепятствовали проведению референдума! Читай:
республиканские партийные власти перепугались и не стали проводить референдум с
благословения Москвы. А как было на Западной Украине? Неизвестно. Лет за десять
до этого прочел какой-то высший украинский партийный деятель доклад на русском
языке. Знакомый спросил: почему не на украинском? «Своровал бы я миллион, так
может и обошлось бы, но после доклада на украинском языке меня бы тут на
следующий день не было».
Распад Советского Союза стал
неизбежен, его нельзя было бы остановить даже железом и кровью. Попробовали ведь, правда, в мелком масштабе в
Прибалтике (застрелили всего лишь
человек 12), политический же результат оказался противоположным тому, которого
ожидали несгибаемые, ничего не забывшие и ничему не научившиеся.
Вот, кстати, мнение
высокопоставленного казахского чиновника, высказанное примерно в 1996 г.
российскому еврею: занимал он высокую должность в Москве, «но всё равно считали
меня чуркой, а тебя – жидовской мордой».
Выход республик из Союза? Была
задумана для этого (впервые с момента образования Союза в1922 г.!) процедура,
рассчитанная лет на шесть (и разрабатывал ее всё тот же Абалкин), и еще до
референдума, в 1990 г., был принят закон о порядке выхода, но поздно,
поздно спохватились, и взорвался Союз.
И вот малоизвестный эпизод. В 1936 г., в канун
Большого Террора, Чрезвычайный 8-й Всесоюзный съезд Советов принял конституцию,
разумеется, сталинскую, самую демократическую (на бумаге) в мире. Был вначале
опубликован ее проект с просьбой обсудить его, ну и посыпались поправки. О
конституции и о предположенных поправках докладывал на указанном съезде Сталин.
Согласился с тем, что воинскую повинность
правильнее называть обязанностью и
еще кое с чем, но отказался преобразовать автономную республику немцев Поволжья
в союзную, т. е. уравнять ее в правах, например, с Украиной. Да,
действительно, эта автономия по всем статьям превосходит (тут он назвал
какую-то среднеазиатскую союзную республику, упомянутую немцами), но ведь ей
выходить-то некуда! Вспомнил он о фактически не существовавшем праве на выход
из Союза!
И также в канун Большого Террора, в
том же 1936 г.,
выдал Лебедев-Кумач песенку с особой строкой: Жить стало лучше, жить стало веселее … И повторил ее Сталин,
вставил только слово одно: Жить стало
лучше, товарищи, жить…
10. Семья
Эти же пять безработных лет я усиленно
продолжал свою научную работу и даже мысленно благодарил Мочалова за эту
возможность. И снова пора сказать: был я женат с 1957 г. Моя
покойная жена, Ида, урожденная Блоштейн, не пилила меня, понимала, что работу
мне не найти, а деньги на ветер никогда не бросала. Ида где-то работала, и были
какие-то сбережения, к тому же достались мне деньги после отца, кое-как
дотянули до моей пенсии. Из своего почтового
ящика Ида ушла по моему настоянию: и сын, и я были настроены на выезд, и
надо было ей заранее отойти от секретов, хотя лично она нисколько к ним не была
причастна.
В детстве, при матери не от мира сего,
да еще при двух старших сестрах, она почти голодала, всю жизнь ценила каждый
кусок хлеба. Ее отец натерпелся от власти и рано умер. Лишили его избирательных
прав, а в те времена это означало: нежелательный
элемент, вполне могли из Москвы выселить с семьей вместе. Написал он письмо
Горькому, просил помочь. Чем это кончилось – не знаю, но в Москве остался.
В 1989 или 1990 г. Ида стала
адвентисткой. Я познакомился с некоторыми московскими адвентистами, вполне
достойными и знающими древнюю историю людьми. Евреям они говорили: приходите к
нам, станете вдвойне избранными.
Здесь, в Германии, пыталась Ида
посещать синагогу, но немецкий, тем более древнееврейский, язык стал серьезным
препятствием. Перешла к мормонам, многие из которых заслуживают всяческого
уважения, особенно искренне верующие и не получающие ни гроша молодые
проповедники. Два года они служат своему делу, а послать их могут (в основном
из штата Юта, в США) куда угодно.
Ида умерла в 2004 г. Был рак
молочной железы, – обошелся сравнительно легко, но надо было пять лет принимать
профилактическое лекарство. Через три года одолели побочные действия, попросила
отменить его, и врач, вместо того, чтобы дать недели две отдохнуть, отменила
совсем, я же почему-то не стал возражать. И снова рак, на этот раз неизлечимый.
Нельзя доверять слишком добрым врачам! И добрые-то они, быть может, потому, что
скрывают свое невежество. Но добавлю: с 1994 г. жила Ида с искусственным
митральным клапаном, операцию в Кёльне перенесла, а вот в России вряд ли сумела
бы долго еще прожить.
Я сам чуть не умер еще в Москве,
потому что запомнил случайно услышанное замечание нашего невежественного
участкового врача: – Аппендицита у Вас никакого нет, Вы бы сразу его
почувствовали. А я вот заболел и почти ничего не чувствовал. Лишь через
несколько дней догадался ткнуть себя пальцем в живот, а еще бы день прошел – и
не спасли бы.
Наш сын Михаил (назван был в память
умершего дяди), ни слова не знавший по-немецки, успешно занимается своим делом,
к своим родителям, а теперь ко мне, относился (относится) действительно как
родной сын, иначе сказать не умею; без его материальной помощи моя научная
работа захирела бы, да и сам я оказался бы в скверном положении. Вот один
только пример. Ортопед избавил меня от пяточной шпоры, надеюсь, пожизненно, но
за три процедуры (которые он, правда, сам лично и проделал) заплатил я 258
евро. За желательные (частично и за необходимые) лекарства надо платить, и
немало, раньше они были намного дешевле, да и доставались они нам, социальщикам (живущим на социальное
пособие), гораздо чаще бесплатно.
А ведь я сравнительно здоров. В Москве
начал когда-то заниматься штангой в секции
Крыльев Советов на ул. Правды. Как-то пришел к нам потренироваться
известнейший штангист, Гр. Новак. Коренастый, спина широченная, лошажья, как сказал наш тренер. Зашли за
ним жена с двух- или трехлетним сынишкой, вышли они вместе, Новак нес сына одной
рукой примерно подмышкой.
Не вышел из меня штангист, сердце не
позволило, и даже бадминтон оказался не под силу, но сумел бегать. Начал, когда
еще моды такой не было, Ида боялась, что меня за сумасшедшего примут. Жили мы
возле стадиона Динамо, я до него
добегал за несколько минут, дважды обегал его и обратно домой. Занимало это
минут 40 ежедневно, без выходных. Столько же пробегал (и в Германии тоже) лет
до 72-х, затем начал постепенно сокращать дистанцию. Теперь хожу быстрым шагом
вдвое дольше, продолжаю зарядку минут на 16, и не забываю ежедневно на весы
становиться. Думаю не о том, чтобы съесть еще кусок, а как бы ужаться.
Еще в Москве перенес мужскую урологическую операцию.
Беседовал в больнице с живым и приятным евреем, бывшим главным механиком
атомного ледокола Ленин. Таких людей
можно только уважать, но вот лет за пять до того перенес он такую же операцию,
с тех пор почему-то ежегодно в больнице каким-то неприятным процедурам
подвергался. Осмелел я, на морской язык перешел:
– «Вы уже давно дрейфуете, не вынесет
ли Вас на скалы? Что если Вам уехать, может быть там лучше лечить будут?» – «Неудобно, я же участник (войны)». – «А
они не участники?» – «Надо будет с семьей посоветоваться».
Внук Александр попал в Германию в
четырехлетнем возрасте. В детский сад не хотел ходить: пусть, мол, все дети вначале
выучат русский, но привык. Вскоре я спросил его: нравится ли ему Германия?
Нравится, потому что ходит в детский сад и получает ташенгельд (карманные деньги). Немецкий стал его родным языком, и
он заканчивает свое учение. Для иностранца, русским он владеет прекрасно.
Комментарии:Борис Дынин - at 2009-11-01 18:26:10 EDT Верно,удивительно интересно благодаря обыденности тона.
1919 или 1920: за отказ идти слушать доклад Ленина (он, мол, не военный, так что его слушать?) был отчислен.
Как рано были заложены основы!Юлий Герцман - at 2009-11-01 12:59:44 EDT Удивительно интересно! Казалось бы, суховатое бесстрастное изложение отдельных фактов, а вместе складывается во впечатляющую картину. Я помню статью Шейнина о математике Маркове, написанную таким же "обезвоженым" языком и столь же интересную.