Семейные истории
Содержание
Из записок кантониста
Сибирский соловей
«В 1827 году Николаем I был утвержден закон,
который обязывал евреев отбывать воинскую повинность по рекрутскому уставу. В
солдаты забирались малолетние еврейские дети, которые отправлялись в далекие
восточные губернии, где в особых батальонах обучали малолетних "кантонистов".
Продолжительная военная служба (до 25 лет) отрывала еврея от его семьи и
общины. Под давлением военного начальства большинство кантонистов вынуждены
были принимать православие и больше не возвращались в родные семьи».
Семен Дубнов «Краткая история евреев»
Санкт-Петербург
Одним из тех малолетних мучеников был мой дед –
Абрам Маркович Пантофель, проживший долгую честную жизнь и вырастивший девять
детей, младшей из которых была моя мать. Она появилась на свет, когда деду было
шестьдесят, а меня родила в сорок, поэтому у меня с дедом такая необычная
разница в годах – сто лет! Хочу поделиться с читателями теми его воспоминаниями
о жизни в кантонистах, которые мои дядья сумели записать незадолго до смерти
деда в 1922 году. Ценность этих записок в их непредвзятости и историчности, и
вряд ли какой другой источник воссоздаст столь правдивую картину «материнского»
отношения николаевской России к своим бесправным пасынкам – еврейским детям –
кантонистам.
Григорий Галич
Портрет деда, скопированный одним
из моих двоюродных братьев с музейного портрета деда, написанного маслом в 1922
г.
художником Фельдманом
Родился я в местечке Барановка Волынской губернии
Новоград – Волынского уезда, могу предполагать, что в 1838 году. Когда мне
минул один год, я лишился отца.
Через несколько лет мама вступила во второй брак с
портным Пинхосом Каритом, у которого были две дочери. Вместе с двумя моими
сестрами (старший брат мой жил отдельно) нас детей у матери и отчима было пять
человек. Зимними вечерами я посещал хедер, где вместе с меламедом изучал
Пятикнижие и древнееврейский язык. Когда мне исполнилось девять лет, я перестал
ходить в хедер и поступил на фаянсовую посудную фабрику поденщиком. Первый
месяц я зарабатывал по десять копеек в день, а затем – по двенадцать. Прошел
примерно год и как-то августовской ночью, когда я после утомительной работы
крепко спал на печке, в дверь сильно застучали, и в избу вошел сотский староста
с какими-то людьми, взял меня с печки и сказал: «Пойдем, Аврумка, с нами!» Я
заплакал, так как не понимал, в чем дело. Поскольку русского языка я не знал,
то спросил по-еврейски у одного из сопровождавших, который оказался сдатчиком
рекрутов, зачем меня хотят забрать, ведь мне нужно рано утром идти на фабрику?
Тот вместо ответа приказал вести меня к сотскому. Сестры мои были испуганы, не
знали, что делать, а матери с отчимом почему-то дома не было. Приведя меня к
себе, сотский бросил на земляной пол в сенях соломы и указал мне ложиться
спать. Я притворился спящим, полагая, что когда он уснет, я убегу домой. Но он
не спал всю ночь. А утром привели еще одного мальчика, старше меня двумя
годами, и сразу нам на ноги – ему на левую, а мне на правую – надели кандалы,
сцепив нас. К вечеру в избе нас было уже четырнадцать человек и всех также
сцепили кандалами попарно.
Здесь считаю нелишним познакомить читателя с тем,
как проходили рекрутские наборы в еврейских местечках. С тридцатых годов
девятнадцатого столетия евреев начали официально брать на военную службу. В
каждом городе и местечке существовало выборное кагальное общество, в составе
которого находился общественный сдатчик рекрутов. Его обязанностью было –
обеспечить потребное количество новобранцев. В случае непригодности кого-либо
из них к военной службе сдатчик был обязан найти им замену. В то время было
обычным делом избегание евреями службы в армии, так как они боялись (и весьма
обоснованно) насильственного обращения в православие. Поэтому, прослышав об
очередном наборе, молодые парни скрывались, кто где мог. Ввиду такого положения
дел, согласно распоряжению правительства, вместо находившихся в бегах взрослых
брали их младших братьев. Сдатчики нанимали нескольких ловильщиков – «хаперс»,
которым платили за каждого пойманного рекрута – «пойманника» довольно высокую
цену – до пяти рублей. В «хаперс» шли люди самые безжалостные и
безнравственные. Богатые евреи, чьи дети стояли на очереди, подкупали «хаперс»
и те вместо их сыновей ловили молодых людей и мальчишек из бедных семей, сирот,
свозили их в «сборную», заковывали их в кандалы, чтобы они не сбежали, и
сдавали в рекруты вместо сыновей раввинов, резак и торговцев, присваивая им
фамилии последних. Таким образом, среди новобранцев не было детей из
состоятельных семей. Удивительно, что за подобное комбинаторство никто из
вышеупомянутой категории лиц не нес наказания.
Одним из таких «пойманников» оказался и я. Мать
моя тем временем бегала в кагальное общество хлопотать о моем освобождении, но
ничего не смогла добиться. Мы же находившиеся в «сборной» усердно молились Богу
и читали псалмы Давида по нескольку раз в день. Кормили нас одной кашей, и на
наши нарекания никто не обращал внимания. Так прошел месяц, после чего нас на
подводах привезли в уездный город Староконстантинов Каменец-Подольской
губернии. Там с нас сняли кандалы и представили в рекрутское присутствие для
освидетельствования на предмет годности к военной службе. Выкликнули меня: «Аврумка
Пантофель!» Фамилия была не моя, и поэтому я стоял смирно, не отзываясь.
Выкликнули еще раз – я не шевелился. Один взрослый рекрут, сообразив, в чем
дело, шепнул мне: «Это тебя вызывают и фамилия твоя теперь – Пантофель». Я
вышел вперед, и меня ввели в рекрутское присутствие, где доктор, заставив
раздеться, освидетельствовал и признал годным к военной службе. Затем я был
отведен к цирюльнику, и он остриг меня наголо. Я громко заплакал и ко мне
подошел председатель рекрутского присутствия, который спросил, о чем я плачу. Я
по-русски не понимал, и еврей-цирюльник перевел вопрос. Я ответил, что как же
мне не плакать, когда меня, такого маленького, стригут в солдаты. Цирюльник
передал ему мой ответ, на что председатель улыбнулся и ушел. В это время здесь
находились отцы и матери многих мальчиков. Матери очень часто падали в обморок,
поэтому всех родителей выпроводили на улицу, но и там были слезы, причитания и
обмороки. Всех нас, признанных годными, отвели в казармы, откуда мы по
прошествии нескольких дней отбыли в Житомир. Там нас поместили также в казармы,
но под строгий караул, так как до нас уже случилось несколько побегов. В
Житомире находился сборный пункт, где производилось распределение: всех, старше
восемнадцати лет направляли в войска, а малолетних – в кантонисты. Были
сформированы две партии – приблизительно по триста человек каждая – одна для
отправки в город Тобольск, вторая – в Томск. Я попал в тобольскую партию. Перед
отправкой из Житомира некоторых рекрутов навестили родители. Одна из женщин
привезла мне от моей матери серебряный рубль на дорогу и сказала, что мать по
домашним обстоятельствам не смогла навестить меня, но пожелала счастливого пути
и наказала не забывать Бога и быть верным сыном Израиля. Рубль я принял и долго
плакал. В октябре мы с первой партией на подводах отправились в Тобольск.
Поскольку дорога предстояла очень длинная, нам выдали полушубки, шинели,
валенки, шапки и рукавицы. Начальником нашей партии был офицер – малоросс в
чине поручика, с ним унтер-офицер в качестве фельдфебеля и человек двенадцать
рядовых, коих нам было велено называть «дядьками». Порядок следования был
таков: одна-две остановки в день и через двое суток – дневка. Везли нас в
коробах, поставленных на телеги, и сажали туда нас по десять-двенадцать
человек, поэтому мы, будучи одеты во все «доспехи», сами не могли ни садиться в
короба, ни вылезать из них, и «дядьки» с нами изрядно мучились. На стоянках нас
размещали по квартирам, где хозяева были обязаны кормить постояльцев. По
выступлении партии хозяева квартир получали от нашего офицера деньги за постой
и прокорм. Надо сказать, что с пищей было не все гладко, так как свинину мы еще
есть не смели, а названия съестных припасов по-русски не знали. Впрочем, были
среди нас и такие молодцы, которые еще по прибытии в Житомир употребляли
свинину и трефную колбасу. Но их оказалось из всей партии не более трех-четырех
человек. По прибытии в Киев нас разместили в казармах, где мы стояли трое
суток. Там нас посетил генерал, спросил, не имеет ли кто претензий и, пожелав
благополучно прибыть на место назначения, уехал. Следующим городом был
Чернигов. Там нас навестили местные евреи и раздали нам маленькие молитвенники
и тфилин. Затем прибыл местный генерал и спросил нас: «Не желает ли кто из вас
креститься?» Видя, что желающих нет, он довольно ласково сказал, что не только
одни русские могут быть хорошими солдатами и, что мы, оставаясь в своей вере,
можем тоже примерно нести государеву службу. С этим напутствием мы отправились
далее. За время пути мы научились понимать некоторые русские слова. Нас научили
здороваться с офицерами и генералами и на вопрос «имеет ли кто претензии?»
отвечать: «никак нет!» Должен отметить, что и наш офицер и унтер-офицер –
крещеный еврей были хорошими людьми. «Дядькам» за их услуги мы жертвовали, кто
сколько мог. Так от моего рубля по прибытии нашем в город Владимир не осталось
ни копейки. За Владимиром последовал Нижний Новгород, и везде начальство нас
смотрело и спрашивало, не желает ли кто креститься. Один из нас, желая
облегчить свою участь, крестился, но, не доезжая Казани, заболел и был оставлен
в лазарете.
Были у нас и весьма неприятные обстоятельства: по
причине нашего малолетства мы не умели сами стирать белье, и нам приходилось
носить одну рубаху по два месяца. Поэтому на больших станциях мы просили хозяев
топить бани, чтобы помыться и выжарить белье. Милосердные хозяйки стирали нам
белье, парили и мыли нас в бане, а также выжаривали наши шинели и полушубки,
где кишмя кишели паразиты. Обмывая и обстирывая нас, они изрядно наплакались,
видя нашу несчастную участь. Кормили нас тоже хорошо, но несколько раз мы были
вынуждены за добро платить злом. Начальник нашей партии – поручик, вероятно,
нуждаясь в деньгах, приказал нам, чтобы мы при выступлении из села, когда он
спросит нас при хозяевах, у которых мы квартировали, хорошо ли нас кормили,
отвечать, что худо. После такого нашего ответа он начинал кричать, что донесет
губернатору на них за то, что морят голодом царских служивых людей. Крестьяне в
страхе разбегались, а деньги оставались у офицера. Такие комбинации он повторял
неоднократно. Нам, детям было от этого стыдно, но ослушаться начальства мы не
могли.
В канун Песаха мы прибыли в Казань. Этот город был
для нас опасен более других, ибо в Казани кантонистов крестили насильно и нас «дядьки»
стращали, что евреями мы будем только до Казани. Поэтому мы уговорились
соблюсти по Закону пост и всем объявить себя в случае телесного осмотра
здоровыми, чтобы не остаться и не быть насильно окрещенными. Еще в пути мы все
молились Богу о благополучном миновании Казани. В первый день Песаха нас
расставили по квартирам, а на второй – в местном манеже нам устроил смотр полковник.
На его вопрос: «Имеет ли кто претензии?» ответ был: «Никак нет!» Тогда он
сказал, чтобы те, кто желает креститься, вышли из фронта на три шага вперед.
Все молчали. Он повторил свое предложение и предупредил, что по прибытии в
Тобольск нас все равно окрестят, после чего приказал произвести телесный
осмотр. Согласно уговору все сказались здоровыми и через два дня благополучно
отбыли из Казани. Но угроза полковника о том, что в Тобольске нас обязательно
окрестят, опечалила всех так сильно, что некоторые из взрослых ребят под видом
болезни остались в попутных уездных городах, надеясь там сохранить свою веру.
Без происшествий мы миновали Вятку и в августе 1851 года прибыли на конечный
пункт.
В Тобольске нас поместили в казармы отдельного
полубатальона военных кантонистов. На другой день мы были разделены по
возрастам, после чего нас повели в баню и выдали белье. За время путешествия,
длившегося почти год, мы научились немного говорить по-русски. Поэтому нам было
запрещено разговаривать между собой на идиш и все молитвенники были у нас
отобраны. Затем нас обмундировали согласно форме, присвоенной кантонистам.
Спали мы в казармах на деревянных кроватях, поставленных в два ряда и с
дощечками на спинках, где были указаны имена и фамилии кантонистов. Оборудованы
были кровати соломенными тюфяками и такими же подушками. Все это тщательно
застилалось и равнялось по шнуру. Питались мы из общего котла, так что о
кошерной пище не могло быть и речи. Тобольский полубатальон кантонистов имел
пятиклассное училище, классы которого именовались следующим образом: первый –
методный, второй и третий – нижние, четвертый – писарский, пятый – верхний.
Евреев-кантонистов учили только до третьего класса, а принявших православие до
пятого. Недели через две нас начали обучать в первом классе читать и писать
по-русски. На каждом столе было устроено деревянное вместилище для песка, на
котором мы палочками выводили буквы. Потом песок разглаживали и писали снова.
При классах были портновская и сапожная мастерские, где работали кантонисты, владеющие
этими ремеслами, которые чинили нашу одежду и обувь. Нас обучали также строевым
приемам, различным командам и барабанному бою. Учителями были унтер-офицеры из
тобольского гарнизона. Увольнения кантонистам были запрещены. На основании
предписания тобольского архиерея к нам не допускались евреи – жители Тобольска
и воспрещались любые контакты с ними во избежание их дурного влияния на нас в
смысле препятствования нашему крещению.
Настал канун Рош-Гашана. И, хотя по нашей просьбе
нам вернули молитвенники, на праздничную службу в тобольскую синагогу нас не
отпустили, чем мы были глубоко опечалены. Со слезами в душе мы молились про
себя. Назавтра нам отвели свободную казарму, в которой разрешили всем евреям
молиться. Среди нас был бывший певчий бердичевского кантора, и он хорошо провел
богослужение, но без Торы. Моление проходило под наблюдением начальства.
После праздников за нас взялись вплотную, и
начались трудные времена. За малейшие ошибки и провинности нас наказывали розгами
и каждый раз после нескольких ударов спрашивали: «Креститься желаешь?» Если
следовал отрицательный ответ, то наказание продолжалось; если ответ был: «Желаю»
– экзекуция тотчас прекращалась и подростка переводили в казарму, где
размещались «русские» – уже окрещенные кантонисты, с тем, чтобы товарищи-евреи
не могли его отговорить. Помню, один из нас по фамилии Катлер под розгами «пожелал»
креститься. Причиной этому послужило то, что унтер-офицер, осматривавший утром
кровати, заметил, что матрац его был мокрый. Тотчас появились розги, и бедный
Катлер пополнил немногочисленный отряд «русских». По его примеру некоторые,
испугавшись наказания за небольшие провинности, также пожелали креститься. Тем,
кто принимал православие, выдавалось по двадцати пяти рублей ассигнациями –
очень большие деньги. Так как церковные власти всячески влияли на военное
начальство с тем, чтобы ускорить крещение кантонистов, был придуман еще один
способ к понуждению. Когда мы находились в парной бане во время очередного
мытья, унтер-офицер поддавал столько пару, что не было возможности находиться
на полке и те, кто послабее, старались спуститься пониже. Но это он запрещал и
выкрикивал: «Кто желает креститься, может сойти вниз!» Кто не мог более
выдерживать этой пытки – соглашались на крещение.
Чтобы воспрепятствовать соблюдению нами традиции,
начальство заставляло кантонистов мыть полы и исполнять другие хозяйственные
работы по субботам. И все, кто отказывался это делать, получали немалое
количество ударов розгами. Поскольку подобное повторялось очень часто, то начальство,
которому эти процедуры порядком надоели, отменили мытье полов по субботам,
перенеся его на пятницы. Постепенно мы привыкли к своей жизни, научились
русскому языку. Не могли мы привыкнуть только к голоду. Каждое утро на завтрак
мы получали по ломтику хлеба в четверть фунта и должны были терпеть до обеда.
На обед полагалась жидкая похлебка и кусок хлеба. После обеда два «дядьки»
обыскивали нас, чтобы мы не брали хлеба с собой. Ослушник тут же наказывался
розгами. Обкрадывало ли нас начальство – мы о том не смели и помышлять, но
полагаю, так оно и было. Ужин ничем не отличался от завтрака. Иногда, бывало,
солдатский хлебопек, видя у пекарни голодного кантониста, давал ему непропеченную
краюшку хлеба, чем тот и делился с товарищами.
С 1854 года я был определен для обучения
барабанному бою и так недурно научился играть к разным военным командам, что
через год кантонисты уже маршировали под мою барабанную музыку. Я хорошо усвоил
русскую грамоту и привык к своей службе. Но нашему командиру – майору Баранову
ставили на вид за малое количество кантонистов, перешедших в православие.
Вследствие этого, кроме наказаний и притеснений в отношении нас стали
использоваться и другие способы. Он приказал унтер-офицеру приводить к нему
домой каждый день к семи часам вечера по два человека, согласно установленной
им поименной очереди. В первый раз привели к нему двух самых упорных. Он угощал
их яблоками и конфетами, обещал всяческие блага и уговаривал до часу ночи. Видя
такое отношение к себе, они соблазнились и через два дня были окрещены. Таким
образом, каждый вечер очередная пара кантонистов подвергалась испытанию
ласковым обращением и сладким угощением. После этих приемов многие пожелали
креститься, а Баранов был награжден орденом. Кроме всего нас стали водить в
церковь, чтобы мы присутствовали при крещении наших товарищей и мысленно
готовились к этому обряду. Нас это очень тяготило, и избавились мы от этой
обязанности, благодаря одному случаю. Когда крестили двух очередных
кантонистов, один из них, которого священник готовился окунуть в воду, с испугу
пукнул, да так громко, что звук раздался по всей церкви. Кроме нас там было
много прихожан и все расхохотались. Священник не стушевался и сказал в
оправдание провинившегося, что это из него еврейский дух вышел. После этого события
нас перестали водить в церковь. А тот кантонист стал предметом насмешек и
издевательств и через какое-то время умер. Но вот настало время, когда меня и
кантониста по имени Юзеф, который был старше меня, привели к командиру. Он
велел подать нам чаю, поставил на стол яблоки, конфеты, печенье и приказал есть
угощение. Пока мы робко пробовали яства, которых до сих пор никогда не ели,
командир уговаривал нас креститься, обещал дать хороших и богатых крестных и
каждое воскресенье отпускать к ним в гости. Еще он обещал произвести нас в
ефрейторы и далее в унтер-офицеры, одеть в шинели солдатского сукна с
оловянными пуговицами (некрещеных кантонистов одевали в шинели из редкого
крестьянского сукна с деревянными пуговицами). Одним словом, обещал нас
осчастливить во всем. Но мы, несмотря на такой соблазн и страх перед
начальством, упорствовали. Стенные часы пробили час ночи, и мы стали проситься
в казарму. Но майор сказал, что будет нас держать всю ночь, пока мы не заявим о
своем согласии. С трудом превозмогая сон и тяготясь своим положением, мы
сказали, что желаем креститься. После этого он похвалил нас и объявил, что
завтра же найдет для нас крестных, а послезавтра нас окрестят. В казарме
ожидавшие нас товарищи стали спрашивать, благополучно ли мы отделались, на что
мы с разбитым сердцем ответили, что пожелали. Старшие кантонисты стали укорять
нас, говоря, что наши предки за свою веру погибали на кострах, а вы так легко
согласились ей изменить. «Помните, что изменяя своей религии и обычаям, вы
изменяете своим родителям, своему народу», – говорили они нам. Мы заплакали и
дали себе слово, что утром откажемся от крещения. Я осознал, что тяжко согрешил
перед Богом и был готов при отказе получить суровое наказание. Рано утром я и
мой товарищ по несчастью стояли во дворе казармы у калитки, ожидая прихода
командира. В семь часов он появился и, увидев нас, спросил, что нам нужно, на
что мы ответили ему такими словами: «Хоть режьте нас, но мы креститься не
будем!» Он рассердился и громко закричал: «Сукины дети! Вчера желали, а сегодня
отказываетесь!» и тотчас потребовал унтер-офицера, которому велел нам дать по
пятнадцать ударов розгами. Мы с радостью приняли положенное наказание и таким
образом отделались от крещения.
После этого события я с особым рвением стал
обучаться в школе. В третьем классе я за хорошие успехи был записан в число
лучших учеников на Красной доске. Видя мое прилежание, учитель вверил мне
канцелярские принадлежности, и я почти исполнял должность его помощника. У тех
из нас, кто не крестились, была потребность в отправлении суббот и праздников,
согласно еврейской традиции. Мы сумели упросить командиров, чтобы баню нам
топили по пятницам, а не по субботам. Приближался Песах и мы, чтобы иметь
соответствующую пищу, ухитрялись отлучаться в город к местным евреям через щель
в задней стенке отхожего места, где нами были хитроумно отбиты доски. Придумали
и такой способ: в окно выкидывали шапку, затем кантонист шел через ворота и
часовой, полагая, что тот без шапки никуда не уйдет, выпускал его. А наш
молодец тем временем, подобрав шапку, убегал в город. Потом он возвращался
через лаз в уборной, предварительно перекинув ношу через задний забор, где уже
ждали товарищи. Таким образом, Песах мы отпраздновали, как положено. С
приближением Рош-Гашана мы стали просить начальство отпустить нас в синагогу.
Нам не разрешили и не предоставили место для моления в казарме. Поэтому мы
молились в одиночку каждый про себя. В Йом-Кипур нас снова не отпустили в
синагогу и утром через известные нам хода мы ушли в синагогу самовольно. Когда
начальство обнаружило, что ни одного еврея в казарме не осталось, в синагогу
были посланы два унтер-офицера с приказанием немедленно всех нас вернуть. На
это мы ответили, что после вечерней молитвы сами явимся на место. Командир был
взбешен и послал вторично уже четырех унтер-офицеров с приказанием старосте
синагоги выгнать нас и с обещанием ему наказания в случая неповиновения.
Староста ответил посланникам, что не вправе выгонять молящихся, но ручается,
что по окончании молитвы все кантонисты явятся в казармы сами. Майор Баранов,
получивши от нас вторичный отказ, тотчас же поехал к начальнику дивизии генерал-лейтенанту
Домети и доложил ему об этом. Мы же, вернувшись восвояси после поста и молитвы,
не могли спокойно есть, предвидя тяжелые последствия нашего неповиновения.
Вскоре последовала команда построиться. Мы встали в шеренгу, нас проверили и
распустили по казармам. Утром командир распорядился принести бочку с водой,
высыпать туда пуд соли и поместить в воду сто пачек розг, чтобы они стали
гибкими и солеными. Мы, увидев эти приготовления, поняли, что готовится
«угощение» для нас и стали ждать рокового дня.
Прошла неделя, розги мокли, а генерала, который
должен был прибыть на экзекуцию, все не было. На следующей неделе генеральский
вестовой передал приказ: всех собрать в одном месте. Мы были построены в самом
большом помещении, принесли розги и командир, взяв одну из них и помахав ею в
воздухе, остался доволен – розга во всем соответствовала воинскому уставу. Два
унтер-офицера – экзекутора были наготове. Наконец, приехал генерал. Он сбросил
шинель на руки ближайшему унтер-офицеру и в сопровождении командира, инспектора
училища и своего адъютанта подошел к нам. Не поздоровавшись, он стал кричать:
«Как вы смели самовольно отлучиться из воинского расположения, я всех предам
суду!» Он велел инспектору прочесть статью закона, которая гласила, что
подобный проступок карается розгами. Потом приказал всех вышедших по возрасту
кантонистов, в число коих попадал и я, зачислить на действительную службу,
остальных пообещал запороть в случае повторения подобного нарушения и уехал.
Таким образом, тщательно подготовленные розги остались без применения.
Наступил 1856 год и меня в числе прочих моих
товарищей назначили на действительную службу. В начале сентября
генерал-лейтенант Домети разбил нас по батальонам. Я и еще десять человек
попали в третий Сибирский линейный батальон, квартировавший в Петропавловске,
еще десять человек – во второй Сибирский батальон – в город Акмолы, а –
остальные попали в Тобольский батальон. Несколько дней мы со всей своей
амуницией провели в большой тесноте и неудобстве. Наконец, нам определили
маршрут следования, выдали кормовые деньги и отправили пешим порядком до
Петропавловска. Идти предстояло более четырехсот верст, но я отправлялся в
дорогу с облегчением на душе и, прощаясь с Тобольском, надеялся, что более никогда
не свижусь с ним, – так тяжела была жизнь в кантонистах.
Двенадцать лет назад перестало биться сердце
легендарной певицы – Деборы Яковлевны Пантофель-Нечецкой. Родилась она в 1904
году в Омске в семье гравера Якова Пантофеля – старшего из девяти детей Абрама
Марковича Пантофеля – бывшего кантониста, отслужившего с 12-летнего возраста
двадцать пять лет в царской армии, – моего деда. Моя мама была самой младшей в
семье.
Дед с сыновьями и соседом (лысый
слева) во дворе своего дома в
В доме дяди Якова часто звучала
музыка, и он сам имел неплохой голос. Еще в период обучения в Омской средней
школе № 37, где спустя тридцать четыре года учился и я, Дебора поступила в
омский музыкальный техникум, который окончила по классу фортепиано и сразу же
поступила на отделение вокала в класс некогда известной певицы Клопотковской –
бывшей солистки оперы С.И. Зимина. Учась, она подрабатывала в кинотеатре
на сеансах немого кино музыкальным иллюстратором /тапером/.
По окончании вокального отделения
Дебора Яковлевна поступила в Ленинградскую консерваторию в класс профессора
Бронской, о которой стоит сказать особо. Евгения Бронская, урожденная баронесса
фон Гакке (1882-1953) вошла в историю вокального искусства первой половины
двадцатого столетия как «знаменитая русская колоратура», «мастер стаккато из
Петербурга». Она выступала на оперных сценах Америки и Италии. С 1911 года
Бронская – солистка Мариинского театра. Здесь она поет ведущие партии
лирического и колоратурного сопрано в операх «Садко», «Русалка», «Демон»,
«Севильский цирюльник», «Фауст», «Лакме», выступая вместе с Шаляпиным, Ершовым,
Собиновым, Касторским. Став в 1920 году профессором Ленинградской
консерватории, она подготовила немало профессиональных вокалистов, но подлинную
славу ей, как педагогу, принесла ее ученица – Дебора Яковлевна Пантофель.
Неважная (к сожалению) ксерокопия
со старой фотографии
В 1931 году после окончании консерватории
Дебора Яковлевна возвращается в родной Омск, где становится солисткой Омского
радио, а в 1933-1935 годах – солисткой Новосибирского радио и Театра
музыкальной комедии. В 1936 году ее приглашают в Свердловский театр оперы и
балета, где она, исполняя партии Розины, Джильды, Виолетты, Лакме, Джульетты,
безоговорочно покорила сердца взыскательных свердловчан. В 1939 году в Москве
состоялся первый в истории СССР конкурс артистов эстрады (тогда еще не было
раздельных конкурсов певцов-вокалистов, музыкантов-инструменталистов, артистов
балета, эстрады). В этом конкурсе выступали артисты самых разных жанров. Дебора
Пантофель-Нечецкая стала лауреатом первой премии. Достаточно сказать, что такие
участницы конкурса как Клавдия Шульженко, Мария Миронова, Кэто Джапаридзе заняли
лишь четвертые места в своих номинациях. А всенародное признание Дебора
завоевала после памятного концерта 1940 года, посвященного встрече
полярников-седовцев, который транслировался на всю страну из Колонного зала
Дома Союзов.
Концерт затянулся до полуночи. После
бисирования Пантофель-Нечецкой алябьевского «Соловья» (непревзойденное
исполнение которого принесло ей первую премию на конкурсе), публика собралась у
сцены и устроила торжественную овацию. Слава буквально обрушилась на нее. По
распоряжению из Кремля ей предоставили квартиру на улице Горького рядом с
Красной площадью.
Дебора
Пантофель-Нечецкая
Помню, как я был потрясен, когда
мальчишкой, приехав в 1952 году впервые в гости к Деборе из Омска, прочитал на
дверях ее соседей по лестничной площадке имена тогдашних небожителей Сергея
Михалкова и Михаила Геловани, сыгравшего роль Сталина в культово-лубочном
фильме «Падение Берлина».
Успех открыл перед ней новую
творческую перспективу. Пантофель-Нечецкая становится солисткой Московской
государственной филармонии, а в канун войны дебютирует на сцене филиала
Большого театра в Риголетто (партия Джильды). Ее артистическая деятельность не
прерывалась и в период Великой Отечественной войны. Она исполняла главные
партии в спектаклях филиала Большого театра, давала десятки концертов на
призывных пунктах, заводах, в госпиталях, в том числе перед раненым
Рокоссовским (по его личной и очень деликатной просьбе). А по ночам дежурила
вместе с соседями на крыше своего дома, оберегая его от фашистских «зажигалок».
В 1941 году Деборе Яковлевне позвонил
композитор Дмитрий Кабалевский и предложил спеть в кинофильме за главную
героиню. «Я прошу Вас об этом, – сказал он, – потому что у Людмилы Целиковской
есть голосок, но маленький, а мы хотим, чтоб был настоящий голос». Певица
согласилась, и Дмитрий Борисович познакомил ее с режиссером-постановщиком
фильма «Антон Иванович сердится» Ивановским. После выхода ленты в прокат
Пантофель-Нечецкая спросила у режиссера: «А почему неизвестно, кто в фильме
поет, ведь всем ясно, что не Целиковская?». «Нам нужно, – он многозначительно
указал пальцем вверх, – чтобы за границей считали, что наши артисты, как и их,
умеют все делать сами – и играть, и великолепно петь, поэтому вашей фамилии в
титрах нет», – ответил не смущаясь режиссер. В чем была настоящая причина,
можно было только догадываться. «Весенний вальс из этого фильма стал
необыкновенно популярным именно потому, что был исполнен Пантофель-Нечецкой.
Сразу после выхода на экраны нашумевшей картины, для кинематографической
верхушки и представителей московской интеллигенции в кинозале гостиницы «Метрополь»
была устроена встреча со съемочной группой. Ивановский, Целиковская, Кадочников
рассказывали о своей работе над картиной. Неожиданно кто-то из публики попросил
Людмилу Целиковскую спеть «Весенний вальс». Зал разразился овацией, а актриса
растерялась. Аплодисменты усилились, и неловкость ситуации достигла апогея.
Тогда Ивановский был вынужден раскрыть «государственную тайну» и объяснить, что
вокальная партия в фильме настолько сложна, что ее должна была исполнять
выдающаяся оперная певица, такая, как Пантофель-Нечецкая, на голос которой и рассчитывал
автор музыки к фильму – Дмитрий Кабалевский.
Концерты Деборы Яковлевны проходили по
всей стране с оглушительным успехом. Ее репертуар насчитывал более семисот
произведений русской и западноевропейской классики, романсов и песен разных
стран. Но певица постоянно расширяла и усложняла его, искала не исполнявшиеся
ранее произведения. Так она исполнила впервые в вокальном варианте мазурки
Шопена, которые до нее пыталась петь лишь Аделина Патти в девятнадцатом веке.
Искусством Пантофель-Нечецкой восхищался Дунаевский, чей вальс из кинофильма
«Цирк» она обычно бисировала в концертах. Пораженный голосом и необыкновенным
исполнительским мастерством певицы, композитор Глиэр посвятил ей свой
замечательный «Концерт для голоса с оркестром». Насколько силен был творческий
импульс, руководивший автором, можно судить по музыке «Концерта». Созданный в
разгар войны (зима 1942-43годов), он полон глубоких лирических чувств,
выразителем которых становится самый совершенный музыкальный инструмент –
человеческий голос. После премьерного исполнения «Концерта» в Большом зале
Московской консерватории, дирижировавший оркестром Борис Хайкин, обычно сдержанный
на похвалы, отметил «волнующую силу вокализа «задевающего струны человеческого
сердца».
Разностороннее творчество
Пантофель-Нечецкой получило общественное признание, и в 1945 году она
становится заслуженной артисткой РСФСР, а в 1946-м – Лауреатом Государственной (в
то время – Сталинской) премии. В послевоенные годы концертная деятельность и
преподавательская работа оставались основными сферами ее деятельности. Она
гастролировала в оперных театрах Ленинграда, Львова, Киева, Одессы,
Свердловска, Праги, Бухареста. Ее любимыми партиями по-прежнему были Джильда,
Виолетта, Розина, Лакме, Джульетта. В 1960-65 годах она преподавала в ГИТИСе, а
с 1965 года – в Московской консерватории. Дебора Яковлевна воспитала много
певцов и, особенно, певиц из Советского Союза и тогдашних «стран народной
демократии» – Чехии, Болгарии, Польши, Румынии, ГДР. Среди ее учениц – Лидия
Черных – Народная артистка России, примадонна музыкального театра им. Станиславского
и Немировича-Данченко – лучшего, на сегодняшний день, оперного театра столицы.
Кроме того, что Пантофель-Нечецкая
была выдающейся певицей и замечательным педагогом, ее отличала необыкновенная
душевность, доброта по отношению к своим питомцам, друзьям, родным; ко всем, с
кем сводила ее жизнь. И люди платили ей тем же.
Находясь в гостях у сестры, я сам был
свидетелем трогательного и трепетного отношения к ней ее учениц из Московской
консерватории.
Хочу привести цитаты из статей видных
советских музыкальных критиков и музыковедов, посвященных творчеству Д. Пантофель-Нечецкой.
Г. Хубов: «Пантофель-Нечецкая бесспорно крупного дарования. Она обладает
чистым полнозвучным голосом редкой красоты и силы. В самой манере ее
исполнения, технически безупречного, есть обаяние мягкой душевности и нежность
лирического чувства. Ее интонации отличаются безукоризненной точностью,
музыкальная фразировки рельефна и выразительна».
Г. Бояджиев: «Силой своего
лирического дарования певица заставляет слушателей узнавать в ее пении голос
собственных чувств. Вот ее голос пронесся по залу в чистых трелях и кажется, что
у тебя самого поет душа, и с изумительной силой начинает бить источник энергии,
веры, счастья». С. Стучевский: «Ее чарующий голос мягкого тембра с большим
диапазоном и с предельными верхами ми-фа-диез третьей октавы, которые она брала
с предельной легкостью и свободой, сразу привлекли к молодой певице симпатии
публики». В. Зарубин. «Советская музыкальная энциклопедия»: «Пантофель-Нечецкая
обладает голосом исключительной красоты и силы и тонким художественным вкусом.
Ее исполнение отличается блеском и виртуозностью». А Лидия Черных, сама
замечательная певица, сказала о своем педагоге: «Такого голоса в мире больше
нет».
Последний раз мы виделись с Деборой,
когда 31 декабря 1993 года мы с женой приехали в Москву из Новгорода на ее
90-летие. Было много родных и близких людей.
Ее сын Борис – крупный инженер,
лауреат Государственной премии и обладатель весьма недурного баритона, нарочно
выпроводил мать на кухню, попросив ее приготовить какой-то замысловатый салат,
чтобы тем временем потихоньку отрепетировать со всеми нами «Застольную» из
«Травиаты». Себе он определил партию Альфреда и вставил в текст имя матери.
Когда она появилась, мы добросовестно грянули здравицу, и имениннице не
оставалось ничего другого, как войти в образ Виолетты и отвечать нам. В этот
вечер по нашей просьбе она спела арию Чио-Чио-Сан. И, слушая ее, вряд ли кто
мог бы предположить, что великолепное исполнение сложной оперной партии
принадлежит 90-летней певице. При нас позвонила ее давняя подруга (еще со
времен того самого первого конкурса артистов эстрады 1939 года) Мария Миронова
и поздравила со званием Народной артистки России, которое ей присвоил своим
указом президент Ельцин, и которого она по понятным причинам не была удостоена
ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни при Брежневе. Кроме того, специальным указом
Ельцин присвоил почетное звание «Культурное достояние России» З. Гердту,
Г. Жженову, М. Мироновой и Д. Пантофель-Нечецкой.
Скончалась Дебора Яковлевна в возрасте
93 лет, до последних дней сохраняя память и безупречно-здравый смысл. Она
продолжала консультировать учениц, давала интервью, участвовала в радио- и
телепередачах. Авторский коллектив Омской телекомпании «Иртыш» – Елена
Медведева, Виктория Луговская, Владимир Погодаев, Сергей Додонов, Юрий Соловьев
успели при жизни певицы создать красивый, волнующий очерк о судьбе и таланте –
телефильм о своей знаменитой землячке. А в родном Омске стал традиционным
конкурс вокалистов имени Пантофель-Нечецкой.
Ганновер
Комментарии:
В.Ф.
- at 2010-01-17 03:52:04 EDT
Бориса Нечецкого я знал. Он учился в СТАНКИНе в те же годы, что и я, но был старше на один или два курса. (Меня он не знал, конечно). Нечецкий был, как говорится, душа общества. Гитарист, певец. Помнится, он играл и пел в фойе института (а это было задолго до Окуджавы и Высоцкого). По его же инициативе была поставлена сатирическая пародийная опера на темы институтской жизни. Сделано было на хорошем художественном уровне, со вкусом.
Cергей
Голицыно, Россия - at 2010-01-17 03:03:15 EDT
Прочитал информацию про Пантофель-Нечецкую. Сожалею, что не нашёл ее в Москве в 90-х годах. В филармонии были очень удивлены моим вопросом, полагая, что певица давно скончалась. Дело в том, что мой дед Соковнин Виктор Александрович, (друг Словцова Петра Ивановича, Марксона Абрама ЛЕОНТЬЕВИЧА, О КОТОРЫХ Я НАПИСАЛ СТАТЬИ В РУССКОЙ ВИКИПЕДИИ), погибший в 37-м году в Омске, был знаком с Пантофель-Нечецкой. Во всяком случае по рассказам моеё бабушки. Эти сведения я хотел проверить. Будьте добры, если Вы знаете почту сына Деборы Яковлевны, то со мной можно связаться в Википедии на странице авторов этой энциклопедии "Сергей Соковнин" в разделе обсуждения. Сергей
Aschkusa
- at 2010-01-02 14:15:05 EDT
Чудесные, за сердце берущие истории.
Gena
- at 2009-12-28 00:21:47 EDT
Большое спасибо за воспоминания Вашего деда. Очень интересно.
Герман Розенкрауц.
Тарту., Эстония - at 2009-12-24 09:32:16 EDT
В "Записках кантониста" надо было как-то иначе написать эти строки или опустить их, чтобы скрыть возраст мальчика.
"Когда мне исполнилось девять лет, я перестал ходить в хедер и поступил на фаянсовую посудную фабрику поденщиком. Первый месяц я зарабатывал по десять копеек в день, а затем – по двенадцать. Прошел примерно год и как-то августовской ночью, когда я после утомительной работы крепко спал на печке, в дверь сильно застучали, и в избу вошел сотский староста с какими-то людьми, взял меня с печки и сказал: «Пойдем, Аврумка, с нами!»"
Девятилетний ребёнок не мог точно знать календарь праздников, тем более, в условиях службы следовать традициям, а в последующем тексте слишком большой упор делается на абсолютное знание детьми календаря национальных праздников, обычаев и т.п.
Леонид Фридман
Ганновер, Германия - at 2009-12-21 12:06:54 EDT
Дорогой Григорий. Нельзя без волнения читать воспоминания вашего деда. Большое спасибо за сохранение памяти о тех страшных событиях.
Мила Башина
Петах-Тиква, Израиль - at 2009-12-17 14:13:37 EDT
Большое спасибо автору за статью и ждем продолжения...
Очень интересно.
Анатолий Хаеш
С.-Петербург, Россия - at 2009-12-11 06:53:18 EDT
В свое время г. Канцедикас подарил мне копию рукописи Пантофеля, поэтому я проявлял интерес к этой фамилии. В Российском государственном историческом архиве (РГИА) эта фамилию я встретил в деле РГИА. Ф. 571. Оп. 1. Д. 1798 л. 5, 1851 г. Пантофель Мошко Елиович, перечисленный из Подольского военного поселения местечка Меджибожа в Красиловское еврейское общество подал 16 июля 1850 г. прошение министру финансов, сообщая, что по сказкам 1816 и 1834 годов к его семейству неправильно причислены чужие евреи Минцис и Юсит и это грозит его единственному сыну Ехелю рекрутчиной. В том же архиве есть дело "По жалобе Пантофеля об освобождении от взысканий за нарушение торговых правил" РГИА. Ф. 20. Оп. 8. Д. 747. 1895 г. Возможно эти сведения пригодятся автору статьи в дальнейшей работе.
Григорий Галич
Ганновер, Германия - at 2009-12-10 11:44:10 EDT
Отвечаю Элизеру М.Рабиновичу: Спасибо за добрые слова, продолжение есть. В немой дед бесхитростно описывает свою дальнейшую службу в армии и жизнь свою и своей семьи там, куда бросала его судьба. Постараюсь сделать сделать его записи достоянием читателей "Заметок".
С ув. Григорий Галич
Владимир Вайсберг
Кёльн, ФРГ - at 2009-12-09 15:27:11 EDT
Я уже писал, что мои предки по отцовской линии происходили из Барановки Мой прадед Мошко Вольфович Вайсберг был забран в кантонисты в середине 19 века. Прослужил 45 лет. Вернулся в 52летнем возрасте. Прошёл гиюр и женился на молодой девушке.
У его сына Волько Мошковича было 17 детей. Шестнадцатым был мой отец Мошко Вольфович Вайсберг. Все они, начиная с прадеда, были скотопромышленниками. Старший брат отца после того, как урядник В ПРИСУТСТВИИ ВЛАЖЕЛЬЦА ФАРФОРОВОГО ЗАВОДА ГРЕКА ГРИПАРИ ударил его отца - моего деда КУЛАКОМ В ЛИЦО, урядника ударом кулака в висок убил и срочно бежал через Польшу и Германию в США. За ним потянулись почти все остальные братья. Сестра отца Перл уехала в Палестину и стала активной сионисткой. В России остались три брата - мой отец,брат Герш и брат Айзик. Герш погиб на войне, Айзик лишился руки . Умер в Киеве в восьмидесятых. Отец эмигрировал в США В 1978 ГОДУ И ГДЕ - ТО ТАМ УМЕР. НЕ ЗНАЮ ГДЕ И КОГДА.
БАБУШКУ, ДВУХ СЕСТЁР ОТЦА И МОЕГО КУЗЕНА - СЫНА АЙЗИКА И ЕГО МАТЬ УБИЛИ В БАБЬЕМ ЯРУ
Читал как рассказ особственных предках.
Спасибо автору за прекрасную работу в память о наших предках. Удачи Вам и благополучия. Больших творческих успехов
Борис Дынин
- at 2009-12-08 20:45:13 EDT
Пути евреев неисповедимы! Спасибо.
Элиэзер М. Рабинович
- at 2009-12-08 17:22:15 EDT
Очень интересно. Это первые записки кантониста, которые мне случилось читать. А есть ли продолжение?
Националкосмополит
- at 2009-12-08 08:39:30 EDT
Моя бабушка, Юдифь Штерн (ее девичья фамилия) часто рассказывала мне о своем отце, Давиде Штерне, которого она называла «николаевским солдатом», и который 25 лет отслужил в царской армии с 13 лет.
У него, по словам моей бабушки, была медаль, за то, что вел по уздцы лошадь царя на каком-то смотре.
Бабуля моя этим страшно гордилась.
Она так же рассказывала, что моему прадеду настойчиво предлагали перейти в христианство, но он остался евреем.
Этим фактом моя бабуля прожужжала мне все уши, повторяя: «аид блайбд аид».
После демобилизации мой прадед имел права, как купец первой гильдии и не обязан был жить в черте оседлости, но жил в Вильно.
Его дети не подлежали при приеме в гимназию «процентной еврейской норме» и поэтому получили хорошее образование.
Два его сына были активными членами РСДРП, арестовывались полицией, находились на нелегальном положении.
После Октябрьской Революции один из этих братьев – Макс Штерн жил в Германии, а после прихода к власти фашистов – в Бразилии.
Спасибо, что своей статьей заставили меня задуматься о связи поколений.