Gluskin1

Большое спасибо Вам за подробное письмо и дружеские чувства, которые вы все, и Вы в частности, выражаете в связи с кончиной Сони. Чтобы собраться с мыслями и поделиться своими воспоминаниями о ней, мне надо сосредоточиться, а это нелегко сделать. Поэтому серьезные воспоминания о Соне, как я надеюсь, мне удастся написать позже, когда я к этому буду душевно готов. Пока же изложу только кое-что. Может быть и это пригодится для того некролога в Институтских заметках, которые, насколько я понял, запланированы Вами. Я буду опираться не только на фактические наблюдения последнего периода жизни Сони, но и на некоторые общие впечатления, которые, конечно, субъективны, но все-таки ценные, поскольку я смею утверждать, что всегда хорошо понимал Соню, как человека.

Соня в экспедиции. Лето 1986. Паникивичи, Печорский район. Первая справа – Лариса

Честно говоря, я испытываю некоторые затруднения в выборе материала для изложения. В очень хорошей и продуманной заметке из Псковской газеты, которую Вы мне прислали, нет и упоминания о том, что Соня с 1992 года жила в Израиле. Я понимаю, что при обсуждении Сони как вашего человека, то есть человека, который с вами жил, дружил и много для вас сделал, было желательно исключить эту чуждую часть его жизни, якобы отделяющую или отдаляющую ее от вас. Немного отвлекаясь от того материала, который несомненно представляет для Вас наибольший интерес, все-таки кратко остановлюсь на происхождении Сони, не будучи уверенным в том, что это найдет отражение в некрологе. Я останавливаюсь на этом прежде всего потому, что та фундаментальность, которая была характерна для Сони как для человека, происходит не только от ее таланта, но и от того воспитания, которое она получила. Тут в первую очередь следует иметь в виду семью, из которой Соня вышла. То, что эта семья была еврейской, конечно не столь важно в принципиальном плане – семья могла бы быть и русской, – ведь мы знаем и ценим очень много порядочных и основательных людей разных национальностей. Тем не менее, когда речь идет об исключительном человеке, принято вспоминать и о его происхождении.

Соня с сыном и старшей дочерью Эммануэля. 1989. Иудейская пустыня

Как по отцовской линии, так и по материнской. Соня происходит из семьи крупных раввинов[1]. Ее отец вначале был главным раввином Минска, а затем (до самой смерти) Ленинграда – двух городов с крупными еврейскими общинами. Отец ее пользовался колоссальным уважением в религиозной еврейской среде – об этом свидетельствуют различные источники, но я не буду тут на них ссылаться. Несколько необычной особенностью отца-раввина был интерес к светским наукам; в этой области он проявлял большие способности и соответственно воспитывал своих дочерей.

Мать Сони была дочерью главного раввина Минска – Рабиновича, которого Глускин, женившись на его дочери, сменил на этом посту после его смерти. (Так было принято, и люди в шутку говорили, что способности главных раввинов передаются по наследству не от отца сыну, а от тестя зятю). При этом мать Сони вела свой род от так называемого Минского Гаона (гения, «великого минчанина»), который прославился своей мудростью. Эти детали родословной важны хотя бы потому, что к этому письму я прилагаю фотографию Сониной могилы и перевод того, что написано на надгробном камне. Надгробная надпись будет Вам более понятна в свете сказанного.

Чтобы оценить обстановку в Сониной семье в детстве, достаточно сказать о том, что мать потребовала от жениха выучить французский, поскольку на этом языке у них в доме в ее юные годы разговаривали. И отец выучил его как формально совершенно ненужное дополнение к своему и без того сложному раввинскому образованию.

В жизни такой семьи бывали, конечно, и трудные моменты. Например, время, когда их выкинули из богатого дома революционные матросы, и вся семья вынуждена была поселиться под крышей Минской синагоги, пока отец семейства не получил назначение в Ленинград. Однако, времена были трудные для всех, и многие люди в России тогда не только натерпелись лиха, но и получили хорошую закалку. Я даже не знаю, стоит ли тут особенно на что-то сетовать. Замечу лишь, что впоследствии воспоминания об этой поре очень сближали Соню с ее сестрами.

Я убежден, что для формирования одной из основных черт Сониного характера, которую на обиходном языке можно определить как упрямство, а на более возвышенном как настойчивость и целеустремленность, большое влияние оказало ее происхождение. Опять-таки – я не склонен приписывать упрямство и настойчивость только евреям, этими качествами могут обладать представители любого народа, но я ведь знаю Соню – её психике все-таки была свойственна некоторая еврейская специфичность. Я бы эту специфичность определил как потребность в независимом мышлении и – более субъективно – как повышенную чувствительность к происходящему вокруг. (То, что она не обзавелась своей семьей, связано, я думаю, с этой острой потребностью в сугубо индивидуальном мышлении, с ее стремлением самой определять свои планы и поступки.)

Как-то я спросил ее, почему она большинство своих статей написала одна. Соня ответила, что писать с кем-то вместе ей было бы трудно. «Я должна, – сказала она, – подумать».

«Ведь иногда и целые книги пишут совместно, – возразил я, – и соавторы, наверное, тоже думают». Она повторила несколько менее уверенно: «Я должна подумать». Честно признаться, я очень хорошо ее понимаю, ибо и свои тридцать статей я написал сам.

Итак, Соня была целеустремленным, восприимчивым человеком с оригинальным и глубоким мышлением. Конечно, такие факторы, как научная работа под руководством Бориса Александровича Ларина, его личный пример, иными словами говоря, замечательная научная школа, а также благоприятные условия жизни в Пскове (который она любила и ценила) тоже играли очень важную роль и по своему значению могут быть поставлены в один ряд с полученным в детстве воспитанием. Мне просто хочется, чтобы Вы не упустили из виду факторы детства и семейных традиций, хотя я не берусь судить, разумно ли отражать это в официальном университетском некрологе. Ведь некролог всегда отличается определенной направленностью и сентиментальностью. Это уже Вам предстоит решать – что лучше дать там в память о Соне. Ведь не исключено, что и другие могут что-то написать о ней с семейными деталями...

Я недавно прочитал в одном «механическом» журнале «адрес», посвященный одному известному советскому механику, академику, в связи с его девяностолетием. Там говорилось о том, что близких друзей у него было немного, и все они, как правило, – крупные ученые. Но число ценителей и почитателей было огромно.

В свете научных открытий Сони, как например, вопросов неперехода «к» в «ц», новаторских работ по числительным и даже самого факта – безусловно во многом ей обязанного – существования Псковского областного словаря, она, может быть, была достойна более привилегированного статуса, однако, что до ее жизненного пути, то он пролегает далеко не только через среду академиков. Соня должна была сочетать умение жить в относительно простой среде, то есть, умение собирать вокруг себя хороших друзей и единомышленников (иногда даже вообще не на академическом уровне), со своей склонностью к напряженной и сосредоточенной научной работе. Ее активность и исключительная ответственность в отношениях с друзьями как бы заменяли ей отношения личные, семейные.

Соня не любила от кого-либо зависеть и во всех вынужденных обстоятельствах старалась «справиться» сама. Она была человеком редкого мужества и несмотря на врожденную чувствительность воспринимала трудности жизни, я бы сказал, со стойкостью крестьянки. В ее повседневном поведении ничто не указывало на то, что перед нами выдающийся ученый. Скромность была привита ей с малолетства, и она сохранила эту черту на всех этапах своей жизни. Тут я не могу не отдать должного и психически очень здоровой русской среде, в которой она жила долгие-долгие годы и которая ее «питала» в буквальном смысле этого слова. Ее отношения с Прасковьей Ивановной, которую Вы, конечно, помните, всегда были дружеские и сердечные.

Как человек, близко знавший Соню, живший рядом и находившийся с ней в интеллектуальном контакте не только тогда, когда он был заранее запланирован и подготовлен, как обычно у нее было заведено с друзьями, а повседневно, я не могу утверждать, что она была человеком легким. Все мы на своем веку знавали немало приятных и любезных людей, которые тем не менее то и дело забывали о том, какие и кому давали обещания, и когда и куда должны явиться. Возможно, что жить с такими людьми проще, чем с такими как Соня, которой слащавость была совершенно не свойственна и у которой проявление ее безусловной сердечности должно было коррелировать с непрерывным и интенсивным умственным процессом и с постоянной внутренней сосредоточенностью.

Тем не менее между Соней и мной всегда существовала очень сильная духовная связь. Она проявлялась даже не столько в потребности взаимного общения, сколько в том, что мы всегда мгновенно и глубоко понимали друг друга. Это было нечто органичное, отчасти связанное с генетическим родством, не только с многолетним знакомством. Оно, это понимание, могло быть приятным или, наоборот, неприятным, однако оно было всегда. Это безусловно признак большой близости, хотя, чего греха таить, мы порой могли и сильно утомлять друг друга.

В последние годы тут, в Кфар Сабе, мы каждую субботу на заходе солнца ходили гулять к местной водонапорной башне, садились на скамейку и заводили разговор на различные философские, психологические и прочие темы, так или иначе связанные с нашей повседневной жизнью или интеллектуальными интересами. Боевой пыл Сони в отстаивании своей точки зрения не угасал никогда. В ту пору, когда она уже не могла и помышлять о научной работе, ее знаменем оставалась интеллектуальная настойчивость, и это знамя она всегда держала высоко.

Ее организованность была феноменальной. Она добровольно и бесплатно помогала новичкам, прибывшим в Израиль, учить иврит. Среди ее учеников была одна дефективная девочка, о которой Соня говорила мне, что у той не было никаких шансов серьезно продвинуться в языке. Тем не менее уроки проходили всегда вовремя, без пропусков и поблажек.

Соня каждое утро приходила к нам в дом и помогала – убирала постели, мыла посуду после завтрака. Все это входило в ее распорядок дня, и в нем, в этом распорядке, в самом факте оказываемой помощи она видела частичку смысла своей жизни в эти годы.

Разумеется, как и всякое живое существо, Соня не была идеальным альтруистом; без всякого сомнения, у нее было свое эго, которое время от времени должно было подпитываться тем, что называется похвалой или лестной оценкой. Был такой случай – тогда мы еще жили в Беэр-Шеве. Это было вскоре после ее приезда в Израиль, когда Соня, не успевшая снять квартиру, жила вместе с нами. Я возвращался с работы, увидел ее профиль в окне и, поднимаясь по лестнице, сочинил такое четверостишие:

Это четверостишие понравилось Соне, потому что оно было посвящено ей. Она его записала и сохранила. А порой о нём и вспоминала. Мои же серьезные стихи интересовали ее гораздо меньше.

Разбирая ее бумаги, я нашел среди них огромное количество выписок – всякие слова и выражения на иврите. Надо сказать, что этот язык она учила с исключительным прилежанием и добросовестностью. Я сохранил отдельные выписки пословиц, которые она собрала отдельно. Помню, как я был поражен тем, что в одном месте нашел ее перевод с иврита, записанный в русской транскрипции. Мне кажется, что она просто соскучилась по лингвистике, кириллице и т.д.

Соня и Гита Глускины в больнице, последние дни Сони

Я нашел и сохранил варианты ее статей и несколько подаренных репринтов, в частности, те, которые она получила от Вас и от Андрея Анатольевича Зализняка. Я помню Сонин рассказ о взаимном значении их открытий и как Зализняк сказал ей, что «все будет сделано аккуратно». Я испытываю к нему большую симпатию. Даже кое-что пытался прочесть, но, честно говоря, ничего не понял из-за отшлифованного, профессионального языка. Вообще я уверен, что принцип отшлифованности (доработанности) в науке был для Сони очень важен. Как-то еще давно она сказала мне, что научная работа порой так ее изнуряет, что приходится на какое-то время от нее отказываться, ибо она больше не в состоянии даже смотреть на очередной манускрипт.

Как я Вам уже писал, я храню все выпуски Словаря Псковских Говоров. Я могу, как мне кажется, по достоинству оценить важность этого собрания, где «выстрадана» каждая страница. Есть в нем, в этом собрании, что-то истинно Великое, и я понимаю теперь, что та самая река отражала своим названием не то, что было в ней, а то, что происходило вокруг.

Мне кажется, что эти выпуски представляют замечательный объект для научного исследования народной мудрости в философском смысле. Например, на меня произвели большое впечатление слова, приписываемые там одной монахине: «Я уважаю того, кто уважает меня сегодня». Я нахожу такую народную философию очень интересной.

В последние годы своей жизни Соня отдавала много сил и времени редактированию переводов с иврита на русский. Это относится к переводу путеводителя по Израилю, к переложению некоторых художественных, исторических и религиозных книг, готовившихся к изданию. Хотя Соня и не могла больше помышлять о продолжении научной работы, она не переставала трудиться, то и дело, как говорят, попадала в «цейтнот» и находилась в постоянном напряжении. Даже в больнице, уже понимая всю тяжесть своего состояния (хотя мы ей всей правды и не говорили), она не опускала рук – работала по мере возможности и много читала.

За два дня до кончины она попросила, чтобы я принес ей томик стихов Пушкина. Стихи Пушкина были тем самым главным, самым ярким и привычным, тем, что еще было ей доступно; это было то единственное, чего мог еще желать, и действительно желал, ее вконец ослабленный и изнуренный болезнью организм.

Конечно, кто-то мог бы сказать, что дочь главного раввина Ленинграда должна бы была попросить перед смертью не стихи Пушкина, а Псалмы. Но кто я такой чтобы критиковать Соню? Слава Богу, что я её понимаю!

Благородство ее натуры проявлялось в эти последние дни в том душевном спокойствии, которое она проявляла в своем безнадежном состоянии. (Бог избавил ее от ужасных болей, которые в таких случаях часто бывают).

Как-то раз я вывел ее во двор больницы, и мы там сели на простые стулья. Соня была наклонена немного вперед, и от этого, а также от полной истощенности мышц, ее голова начала сильно трястись. «Ну вот, – сказала она, – голова трясется, всякие новые вещи появляются». (Она сказала кратко и упрощенно – «вещи», с некоторой паузой; ей уже было трудно говорить). Это было произнесено с таким же спокойствием, с каким она бы сказала: «Ну вот, уже и похолодало».

Она понимала свое состояние, но никаких даже и признаков жалоб по этому поводу никогда не было. Только один раз, в тот день, когда из разговоров с врачами (за три месяца до смерти) она поняла, по-видимому, что у нее рак, провожаемый ею к выходу больничного отделения, я увидел в ее взгляде, брошенном на меня и сопровождаемом виноватой улыбкой, нечто необычное. Этот внешне спокойный, но глубоко потрясший меня взгляд выражал понимание того, что ей придется скоро расстаться с этим, таким хорошим, таким впечатляющим, таким интересным и таким содержательным миром.

Это был единственный раз, когда я мог видеть то отчаяние, которое она должна была постоянно испытывать в глубине души.

Я очень рад, что до самого последнего момента мое общение с Соней не прерывалось и что то же самое можно сказать о всех членах моей семьи. Я часто посещал ее в больнице и помогал, чем мог. Оказывали ей помощь и навещали ее и другие родственники, а также многочисленные друзья. Браха Аргаман – жена Сониного двоюродного брата, медсестра по профессии, по ночам дежурила в палате и помогала чисто физически. Нельзя передать словами то, что для Сони в кфар-сабский период ее жизни сделала ее подруга детства Нехама Коэн, которая вместе со своими дочерьми окружала Соню постоянной заботой и поддерживала даже материально, о чем Соня зачастую даже и не знала. Исключительное уважение и внимание проявили к Соне ее новые, преданные друзья: Григорий Канович, известный писатель, а в особенности его жена Ольга, которая во время болезни Сони приносила в больницу настоящий морс, сделанный из привезенной в замороженном виде литовской клюквы – единственный напиток, который больная не отказывалась пить. Опекали ее поэт Виктор Гин и его жена Элла, художница Таня Кафьян, очень молоденькая Маша Фингерт из Раананского симфонического оркестра. Маша три раза приходила к Соне в палату и играла на альте. Посещали больную ее соученицы по ульпану – по школе, где новички изучают азы иврита, дарившие Соне сердечную теплоту и внимание. Приезжали старые подруги, живущие в Иерусалиме, Мэра и Лиза, уже неважно себя чувствующие. Возможно, Вы их помните или слышали о них от Сони. Я уже не говорю о том, что Соню много посещала в больнице моя жена – Шломит и ее мать Номи. Приезжали и старые друзья, очень занятые врачи из Беэр-Шевы – Илья и Лиля Овсыщеры, и Сонина заботливая соседка Аяла, и хозяйка дома Рут.

Разумеется, Соню навещала и ее младшая сестра – моя мама. На двух фотографиях, из трех прилагаемых к этому письму, Вы видите Соню и мою маму Гиту (с парализованной рукой), обсуждающих – примерно за полтора месяца до Сониной смерти – мамин перевод с иврита на русский, отредактированный Соней. На одной из этих фотографий удачно передана атмосфера «живой» – в смысле речи – беседы.

Когда за день до смерти Соню мыли, медсестры зачесали ей волосы так, как был причесан на знаменитой фотографии Альберт Эйнштейн. Эта прическа придала ей какой-то величественный (для меня – немного безумный) вид, который не изменился и после ее кончины и в каком она, уже мертвая, предстала передо мной в Судный день.

Назавтра, на кладбище меня пригласили в очень темную покойницкую, куда доставляют из специального отделения больницы трупы для их опознания и подготовки к захоронению. Соня была все так же причесана. Я был потрясен увиденным и долго не мог прийти в себя. Когда же я вышел из покойницкой, мне на память пришел рисунок Врубеля «Всадник», на котором изображен человек, пригнувшийся к крупу лошади, мчащийся во весь опор. Ну вот, подумал я, Соня мчится т у д а.

Мне просто трудно было представить ее бездейственной. Соня всегда знала, что делает, и в то, что делала, она вкладывала всю свою душу и энергию.

В заключение перевожу надпись, которая высечена, по строгой традиции, на горизонтальном надгробном камне и которая видна на вложенной фотографии:

Из рода раввина Элиэзера Рабиновича (*) и великого Минчанина (*)

Любимая своими многочисленными родными и знакомыми.

На надписи, которую Вы видите на фотографии, имеются некоторые стандартные, принятые в иврите, сокращения. Я обозначил символом (*) ז''ל, что в развернутом виде переводится как «да благословенна его (или ее) память».

Вместо «знакомыми» можно было написать «друзьями и учениками», хотя в данном контексте под «знакомыми» подразумеваются, конечно, и те, и другие. Во всяком случае Вы, Лариса Яковлевна, и все те, кто Соню помнят, несомненно подразумеваетесь тут под «знакомыми» но, дорогая Лариса Яковлевна, по-моему, Вы лично уже относитесь и к родным!

Обычно тут на надгробьях пишут: «от любящих... сестры», и так далее.

Я решил, что на этом памятнике правильней будет поставить в один ряд родных и знакомых, ибо друзья в Сониной жизни играли исключительно важную роль. Но Вы, наверно, согласитесь со мной, что как человека глубже всех ее понимали родные.

Сердечный привет всем, всем и самые лучшие пожелания.

[1] См. статью Ш. Шалит в журнале «7 искусств» http://7iskusstv.com/2010/Nomer6/Shalit1.php – Ред.