Wulf1

«Мои дневники и заметки! Я все снова повторяю себе: если до них доберутся, это будет стоить жизни не только мне, но и Еве, и многим другим людям, которых я называю здесь по именам, а я должен их называть, если хочу, чтобы мои записи имели документальную ценность. Вправе ли я это делать; действительно ли я могу считать это своим долгом или во мне говорит лишь преступное тщеславие? И еще: уже двенадцать лет я ничего не публиковал, я только все накапливаю, накапливаю и складываю. Имеет ли это хоть какой-нибудь смысл, будет ли хоть что-то закончено? Англичане с их бомбами, гестапо, стенокардия, шестьдесят три года! И даже если что-то будет закончено, если что-то из этого выйдет в свет, будет иметь успех, если я, так сказать, «буду продолжать жить в своих книгах», что это даст мне, какой смысл это будет иметь для меня? Я так мало способен верить, нет у меня таланта быть верующим; из всех возможностей, если говорить о личности – а ведь в ней одной все дело, что мне до Вселенной, до Космоса, до «народа» или до чего-нибудь еще, что не есть «я» – то есть из всех возможностей наиболее вероятной мне кажется превращение в ничто. И я трепещу перед этим сильнее, чем перед каким-нибудь «вечным судией», в какой бы форме его ни представляли. И все это (ежедневно и даже несколько раз в день проносящееся в моей голове) я сейчас записываю, потому что не собираюсь отсылать в Пирну чистые листы. И сразу же после отъезда Евы продолжу работать, то есть читать и записывать. Не потому, что у меня такой уж избыток энергии, а просто я не способен найти для своего времени лучшего применения».

«Свидетельствовать до конца», 27 сентября 1944 г.

«Позиция Монтеня: que sais-je? – что я знаю? Позиция Ренана: вопросительный знак – самый важный из всех знаков препинания. Эта позиция абсолютно противоположна нацистскому бычьему упрямству и узколобости.

Между обеими крайностями и качается маятник человечества в поисках промежуточного положения. И до Гитлера, и во времена гитлеризма без устали твердили, что прогрессом мы обязаны упрямым людям, что все препятствия на этом пути возникают только из-за сторонников вопросительного знака. Положим, это не столь однозначно, но однозначно другое: кровь липнет только к рукам тупых упрямцев».

Обложка книги Виктора Клемперера. "LTI. Язык Третьей империи"

Я хочу рассказать о трех изменах одного героя – героя во многих смыслах слова.

Вторая заключалась в том, что в 1934 году он принял присягу на верность Гитлеру. Как, впрочем, большинство населения Германии.

Третья – в том, что через двенадцать лет после второй, в 1946 году, он вступил в Коммунистическую партию Германии (она влилась вместе с социалистами в СЕПГ, правившую в ГДР до 1989 года).

Родился он 9 октября 1881 г. в Ландсберге-на-Варте (ныне – Гожув Великопольский) в семье раввина Вильгельма Клемперера младшим из девятерых детей. Между прочим, его старшим братом был Георг, тот самый, который в 1922 и 1923 годах участвовал в консилиумах по поводу состояния здоровья В.И. Ленина. Двоюродный брат его, Отто, ни в медицину, ни в политику замешан не был, а сочинял музыку и со славой дирижировал что в Берлине, который обзывал его – при нацистах – «жидом»[1], что в Нью-Йорке, что в Париже. Как видим, фамилия достаточно нашумевшая (см., например, статью Беркович Евгений. Слово и дело, "Заметки по еврейской истории", №19 2002 - прим. ред.).

Когда моему герою было 9 лет, его родители через Бромберг перебрались в Берлин, где отец стал вторым проповедником в реформистской еврейской общине. Он, судя по свидетельству «Шпигеля», был от роду и навсегда очарован Германией, себя называл не «раввин», а «поп», и хотел научить своих детей «жить по-немецки». Успех последнего предприятия заключался, среди прочего, в том, что его сын пятьдесят девять лет спустя путался в еврейских обычаях, не знал слов кадиша и напрочь забыл – если знал вообще – язык идиш. Почти как вы и я. 18 июля 1940 года он, «пожалуй, первый раз в жизни присутствовал на ортодоксальной еврейской траурной церемонии». Но что говорить! Сам Биньямин-Зеэв Герцль в попытке разрешить еврейский вопрос (которого, как увидим далее, для моего персонажа вообще не существовало) задумал для начала ни больше ни меньше, как «получить доступ к Папе Римскому и сказать ему: помогите нам бороться против антисемитов, а я организую обширное движение по свободному и приличному переходу евреев в христианство… Такой переход в христианство намечалось проводить в церкви св. Стефана среди бела дня, по воскресеньям в 12 часов дня, в торжественной обстановке, под звон колоколов»[2].

Но вернемся назад. Или пройдем вперед. Словно в трамвае.

Трое старших братьев, а за ними и младший, приняли протестантизм евангелического толка. Это было первым шагом к исполнению желания «жить по-немецки» (я бы сказал, хорошо «жить по-немецки») и сделать карьеру, которая для немецких евреев была закрыта. Скажем, стать офицером или профессором.

Ему был 31 год. Он привык уступать. В дневнике за 1912 год (он вел дневник почти до самой смерти, что, по ряду причин, засчитаем ему в большой плюс) он пишет: «…Теперь я знал точнее и яснее, чем когда-либо прежде, что я в полной мере разделяю одну из ключевых целей этих всезнаек: желание быть немцем. С тех пор по опыту (видимо, антисемитских выходок. – М.В.) в Вене и в Праге я уже не был убежден, что евреи и немцы могут при всех обстоятельствах ладить друг с другом. Но если, в любом случае, я вынужден был в прошлом сделать выбор, то немцы стали значить для меня все, а евреи – ничего».

Предательство – нехорошо. Мы прощаем его слишком часто, нам прощают его слишком часто. Досадно к тому же, что все три оказались напрасными. Как все и всегда.

Звали его Виктор, естественно, Клемперер, что означает на идише человека, который по утрам стучит в ставни домов и колотушкой будит евреев на молитву. В этом смысле он клемперером не был.

Образование получил – будь здоров. Начиная с французской гимназии в Берлине через изучение философии, а также романской и германской филологии в университетах Мюнхена, Женевы, Парижа и Берлина, и заканчивая, опять же с образовательными целями, пребыванием в Риме.

Его работы по специальности (французской и немецкой культуре и литературе) насчитывают несколько десятков книг, которые я здесь не буду перечислять, не говоря уж об их весе (я имею в виду, конечно, чисто научную весомость), хотя одну все-таки стоит упомянуть, несмотря на то, что она лежит в стороне от его научных интересов. Это заметка о «Великой Октябрьской социалистической революции». Вообще же он был филологом в лучшем смысле слова. Так он назвал и свою книгу, основанную опять же на дневниках: «LTI. Язык Третьей империи. Записная книжка филолога».

Между делом он женился и даже дважды. Сначала – на Еве Шлеммер в 1906 году, а потом, уже в 1952 году, семидесяти лет от роду, на двадцатипятилетней Хедвиг Кирхнер. Про последнюю мне сказать нечего, кроме того, что он был влюблен в нее без памяти и ума (с кем не бывает), а что касается Евы, 12 июля того же, что и муж, года рождения, то она заслуживает отдельного разговора.

Во-первых, она была немка (о чем я пишу не случайно). Во-вторых, некоторое время они жили не обвенчавшись (это к слову). В-третьих, она ненавидела нацизм. В-четвертых, у нее было слабое здоровье («у еврея – болеет жена»), и ко времени замысла об «LTI» она страдала тяжелым расстройством нервной системы, что сильно осложняло жизнь супругов. Периодические состояния депрессии сменялись приступами истерии, у нее были обмороки, после чего ей длительное время казалось, что она не может двигаться. Вот что он писал 10 апреля 1933 года: «…Мне приходится внушать себе немножко веры по методу Куэ (был такой французский провизор, разработавший способ самовнушения. – М.В.), и таким образом поддерживать настроение Евы. Но это удается далеко не всегда, состояние Евы неважное, так как она близко к сердцу принимает политическую катастрофу. (Иногда, в отдельные моменты, мне почти кажется, что огромная общая ненависть как бы немножко приподнимает Еву над погруженностью в собственные страдания, дарует ей мгновения, когда она обретает новую волю к жизни. В том, что здесь творится, есть что-то, перед чем она не желает капитулировать и что хочет пережить»[3].

Имеется в виду, надо полагать, выдуманная Клемперером «огромная общая ненависть» к нацизму. Она была огромной, разделяемой с мужем, но отнюдь не общей.

25 апреля: «У Евы окончательно сдают нервы. Отвращение к тому, что творится в политике, и ее роковое воздействие на наш бюджет – все это вместе взятое подтачивает силы Евы. Ни одного утра без неудержимых рыданий, ни одного дня без нервного срыва. Я уже отупел от всех этих бед и почти не реагирую».

26 декабря 1940 года: «Со здоровьем Евы дело обстоит катастрофически. В сложившейся ситуации она долго не выдержит».

12 февраля 1941 года: «Ева так сильно сдала, похудела, постарела – и притом, что мои физические силы слабеют, я люблю ее все более страстно, d'amour, как говорят французы».

20 июля 1942 г.: «Вчера у Евы был очередной срыв; она возлагает вину за это на меня, но виноваты только наше теперешнее положение и ужасающий вид. Первая вспышка была, когда я посоветовал ей во время обеда взять к супу последний кусочек хлеба. Затем наступило успокоение, мы были у Кронхаймов. После этого я посоветовал ей, так как время уже довольно позднее, постараться раздобыть в городе еще что-нибудь из съестного; воспользовавшись трамваем, она будет дома едва ли позже меня. Ева вернулась только в половине девятого, совершенно измотанная; она напрасно заходила в восемь ресторанов, лишь в девятом ей удалось получить одну тарелку супа. Я почистил и отварил остаток черных картофелин, Ева сделала к ним капельку соуса, а затем у нее началась судорожная икота и тяжелый кашель, который и сегодня, несмотря на кодеин, еще не прошел. У Евы сложилось абсурдное впечатление, что я прогонял ее[4] в город».

И так далее. При этом оба курили… ежевичный чай: табака не хватало. (27 октября 1941 года: «Самые новые удары: карточки на табачные изделия, только для мужчин, но не для евреев. Этим нас совсем прижали к ногтю. По Еве это ударяет даже больнее, чем по мне. Я уже несколько недель привык делать курево из ежевичного чая, выкурить сигарку для меня было редким исключением. Ева же до сих пор все еще набивает свои сигареты наполовину табаком и лишь наполовину – ежевичным чаем, Даже последние пачки трубочного табака я отдал ей».

Надо вообразить себе этот быт, о котором я еще скажу, вообразить себе эту Еву и после всего понять, что именно она, немолодая больная женщина, удержалась сама и тем самым удержала его от неминуемой гибели: нацисты до поры до времени оставляли в живых евреев, женатых на немках, хотя издевались над последними, насколько позволял им закон и фантазия (впрочем, весьма ограниченная) – угрозы, пинки, пощечины, зуботычины, ругань «жидовская шлюха», «еврейская подстилка» и прочее. Когда же в конце войны пришла пора и время тотального уничтожения, она сумела лучше, чем он, выдержать чудовищную бомбардировку Дрездена и Писковица (сортировочная станция), а потом, когда муж снял с себя еврейскую звезду, вместе с ним скрывалась в потоке беженцев в Южную Германию вплоть до самого краха гитлеризма.

(О бомбежке. По справкам, ад прокатился по Дрездену 13 февраля 1945 года. В ту ночь две волны 796 английских бомбардировщиков Avro Lancaster и De Havilland Mosquito сбросили 1 478 тонн фугасных и 1182 тонны зажигательных бомб. 630000 бутылок с зажигательной смесью довершили атаку, превратив Дрезден в огромную груду пепла и развалин. Затем, уже 14 февраля, 311 американских бомбардировщиков Boeing B-17 Flying Fortress сбросили 771 тонну бомб, имея в качестве цели железнодорожные парки. 15 февраля американская авиация сбросила 466 тонн бомб. Русскому читателю описание бомбардировки Дрездена известно по книге американского писателя Курта Воннегута «Бойня номер пять». Погибло 25 тысяч мирных жителей (по другим сведениям, в четыре и даже в пять раз больше), но Клемперер и его жена Ева выжили. Пламя также сожгло бумаги гестапо и помогло сохранить Виктора от депортации и смерти.)

Как пишет Татьяна Бек в послесловии к «Дневникам», она, жена Виктора, «с полуразрушенной плотью и психикой находила в себе силы поддерживать «униженных и оскорбленных», прятать и спасать крамольные тетради мужа, верить из последних сил в лучшие грядущие времена». Добавлю, что в июне 1943 года она занималась преподаванием фортепьяно двум «арийским» девочкам, что грозило ей тюрьмой, а ему – смертью (семья еврея!).

«Прятать и спасать», между прочим, заключалось в том, что она отвозила на поезде к приятельнице в городок Пирну (я смотрел по карте, километров 15 поездом) накапливавшиеся страницы «LTI».

Сам он не мог этого делать как еврей. К тому же он чувствовал себя плохо: «С моим собственным здоровьем дело обстоит не лучшим образом: частые перебои в сердце, резкие боли воспалительного характера в плечевых суставах, боли в затылке, вообще в голове, но, более всего, в глазах, крайне низкая работоспособность, постоянное состояние усталости и разбитости» (2 сентября 1934 г.).

«В день свадьбы, 16 мая, – записывает Клемперер 19 мая, – мы (истинно старосветские помещики в немецком варианте 1944 года. – М.В.) пережили очень грустный день, почти без всякой надежды. Ева подарила мне две ночные сорочки, которые она сшила из старых занавесок. У меня была для нее лишь одна маленькая сигара, которую мне подарили Глезеры».

Короче, не предавала. Была верной женой. Умерла в 1951 году от сердечного приступа.

Ну, в основном мы их расставили. С одной стороны Клемперер, с другой – Гитлер, Сталин и Герцль с сопровождающими лицами, если можно так выразиться. И, конечно, народ и язык.

«…Обязательным для всего света (хорошая оговорка! – М.В.) стилем был стиль базарного агитатора-крикуна», – писал Клемперер в «LTI». Это почти дословный перевод из неизвестного ему Маяковского: «агитатора, горлана-главаря» («Во весь голос»).

Элеонора Руфимовна Лассан с кафедры русской филологии Вильнюсского университета называет это по-научному «риторикой симулякров» в эпоху симулякров. Анализируя одно из выступлений В.В. Путина, она пишет: эта фраза «в качестве референта имеет некий фантазм, подобный кентавру, – устройство с несовместимыми идеологическими ориентирами. Это устройство не может отвечать полностью ни модели народовластия, ни модели демократии, являясь неким обманчивым подобием, маской последних, тем, что сегодня принято обозначать достаточно расхожим термином «симулякр». Думается, в соответствии с мыслью Ж. Делёза о том, что современность находится под властью симулякров, уместно говорить и о риторике симулякров, выявляющей через явленное противоречие симуляцию того или иного явления. Приведенная фраза как раз относится к области такой риторики – в ней обретают голос обманчивые подобия декларируемых общественных устройств, ни одно из которых не может до конца состояться.

Приведу пример «власти симулякра», отражающегося в риторике официальных торжеств.

21 февраля 2003 года. Концерт ко Дню защитника Отечества из Кремлевского дворца. В первом ряду первые лица государства, царит атмосфера серьезности и торжественной патетики. На сцене – бутафорская триумфальная арка. Александр Розенбаум в форме морского офицера с орденами на груди. (Был ли А. Розенбаум когда-нибудь морским офицером?) О. Газманов исполняет песню «Господа офицеры», после которой зал встает в почтительном молчании. Далее Алла Пугачева и Филипп Киркоров нарушают атмосферу серьезности поп-шлягерами. Все действо соткано из несоизмеримых элементов, подчеркивающих симуляцию былых торжеств: соединение попсы и торжественного патриотизма, исполнение песни, посвященной памяти белых офицеров, уничтоженных Красной армией, день учреждения которой стал Днем защитника Отечества. Фантасмагоричность сочетания названных элементов подчеркивается особенно заметной в этой атмосфере бутафорией величия: ненастоящей триумфальной аркой, ненастоящим офицером-героем. Перед нами то, что можно назвать, по Делёзу, образом, лишенным подобия серьезным советским праздникам, единство стилистики которых обеспечивалось единством и внятностью идеи – почитания величия социалистического Отечества и его структур.

Видимо, в сфере, связанной с идеологией, знаки из разных «сфер памяти говорения» чутко реагируют на соседство друг с другом – оно превращает попытки вернуться к некоей старой идее в надевание маски этой идеи, которой уже трудно обмануть как сторонников, так и противников этой идеи. Симулякры же уподобляются ложным претендентам, возникают на основе отсутствия сходства, обозначают существенное извращение или отклонение… «Симуляция неотделима от вечного возврата...» (Ж. Делёз). Живя в эпоху симулякров, нам, видимо, стоит помнить и мысль Ж. Бодрийяра о том, что всякая идеология исчезает под напором знаков-мутантов, не имеющих означаемого, и мысль Ж. Делёза о том, что симулякр подвергает нас власти лжи».

Ах, я увлекся и вместо выдержек из Клемперера привел вполне современную цитату, да еще в громадном объеме. Чтобы выбраться из этого провала, скажу только, что он вполне отвечает мысли Клемперера о том, что «язык выдает все» и что хотя «принято истолковывать дистих Шиллера о «языке, что сочиняет и мыслит за тебя» чисто эстетически и, так сказать, безобидно», это явление не столько эстетическое, сколько политическое. Клемперер понял, что «некоторые характерные выражения дают повод предположить, что язык Третьего рейха выживет; они въелись настолько глубоко, что, кажется, готовы уже внедриться в постоянный словарный состав немецкого языка».

«Любая власть понимала, – говорил О.И. Марченко на научной конференции Санкт-Петербургского философского общества в 2000 году, – что язык не только отражает сознание, но и активно влияет на сознание. И когда целью политики становилась не культура, а власть сама по себе, удержание власти, сильнейшим средством манипуляции становилась антириторика, то есть риторика, лишенная Этоса».

Сейчас, с высоты прожитых после Клемперера шестидесяти лет, можно сказать, что он понял недостаточно: язык Третьего рейха, так же как язык сталинских лет, как птичий язык американских технологов, как язык уголовников и пропагандистов стал доминировать и в устной, и в письменной речи, сужая сферы восприятия и выталкивая из опустевшего гнезда ослабевающих без пищи птенцов нормальной изящной словесности.

С глубокой тоской процитировал Клемперер французское стихотворение: «Поэт, попавший в беду, с грустью вспоминает многочисленных amis que vente emporte, et il ventait devant ma porte («друзей, которых унес ветер, ведь ветрено было у моих дверей»)».

А вот примеры речи ХХ века. Выбираю из Клемперера роскошные россыпи, блеск которых подозрительно напоминает слюдяные осколки сталинизма.

«В книге Гитлера «Моя борьба» в тех местах, где говорится об общих подходах в деле воспитания, – пишет Клемперер, – на первый план всегда выдвигается физическая культура. Свое любимое выражение «физическая закалка» – он почерпнул из лексикона консервативной партии времен Веймарской республики». И дальше: «Рассказывая о своем возвышении, о первых успехах на митингах, он не меньше, чем свой ораторский дар, расхваливает бойцовские качества своих боевиков, из малочисленной группки которых скоро выросли «коричневые штурмовые отряды» SA, занимавшиеся исключительно применением физической силы, – в разгар собраний они обрушивались на политических противников и вышибали их из зала. Вот истинные его сподручники, вот его первые герои… Те же краски, тот же пафос и ту же фразеологию применяет Геббельс, говоря о своей битве за Берлин». А я вспоминаю сыплющихся из самолетов, одинаковых, как горошины, парашютистов, вспоминаю парады на Красной площади (из «Цирка» и из кинохроники), физкультурников и физкультурниц, вращающих изнутри-снаружи громадные гусеницы танка, атлетов с транспарантами, удивительно однообразное выражение их лиц… это физкультура, переходящая в антикультуру, бездуховность – в антидуховность.

«В стихии большевистской революции, – писал Николай Бердяев в «Самопознании» (Париж, YMCA-PRESS, 1949, стр. 249-250), – появились новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоторой неопределенности очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. Это тип столь же милитаризованный, как и тип фашистский. С людьми и народами происходят удивительные метаморфозы… Впоследствии такие же метаморфозы произошли в Германии…»

«Народом», – пишет Клемперер, – сейчас сдабриваются все речи, все статьи, как еда солью; всюду нужна щепотка «народа»: всенародный праздник… народное единство, близкий (чуждый) народу, выходец из народа…» И рядом: «Ты – ничто, народ твой – все». А у меня в голове вертится: «Я поднимаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм» (Сталин, 25 июня 1945 г.). И еще: «Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я… Вот что такое партия» (В. Маяковский. «Владимир Ильич Ленин»).

К слову, о партии. Тот же Сталин еще в июле 1921 г. говорил о «компартии как своего рода ордене меченосцев внутри государства». До этого примерно то же было в декабре 1919 г. сказано Троцким и – позже – Гитлером: «Наша партия должна быть чем-то наподобие масонства. Орденом, иерархией…»[5]

Кстати, знаете ли вы, что нарукавные нашивки бойцов Красной Армии Юго-Восточного фронта с 1918 г. украшала свастика с аббревиатурой РСФСР внутри (не удивляйтесь – это васнецовский коловрат). После свержения самодержавия она появилась на новых денежных купюрах Временного правительства, а после октября 1917 года – на дензнаках большевиков. Деньги со свастикой были в обиходе вплоть до 1922 года, и только после образования Советского Союза были выведены из обращения (http://www.algiz-rune.com/swrus.htm)

«А о чем свидетельствуют постоянно повторяющиеся статьи (кстати, бесчисленные повторы, видимо, следует считать главным стилистическим средством их языка) о трудовых победах в битве за урожай в Восточной Пруссии? Мало кто знает, что тут копируют «battaglia del grano» итальянских фашистов…» В СССР она уцелела до последних лет советской власти.

«Они (нацисты. – М.В.) пишут: "Наши героически сражающиеся войска". "Героически" звучит как поминание, уж можете мне поверить».

«Журналы по филологии и "Журнал союза высшей школы" настолько пронизаны жаргоном Третьего рейха, что буквально каждая страница вызывает приступ тошноты. "Железная метла Гитлера", "наука на национал-социалистическом базисе", "еврейский дух"…» Я не встречал или не помню «социалистической науки», но «буржуазная» лезла в глаза буквально с каждой газетной страницы.

На «собрании национал-социалистического союза преподавателей выступающий с докладом произнес: «Мы все – крепостные нашего фюрера». (7 февраля 1934 г.)

«Когда погибший на фронте или в катастрофе генерал удостаивался государственных похорон, обязательно распространялся слух, будто он попал у фюрера в опалу и был ликвидирован по его приказу. Тот факт, что подобные слухи могли возникать, убедительно свидетельствует (независимо от того, правдивы были эти слухи или нет) о том, что сверху языку Третьей империи приписывалась правдивость, а снизу от него ничего не ждали, кроме лжи».

И – контрапункт: «До прошлого года он (мальчик 16 лет. – М.В.) был страстным нацистом, теперь он их яростный противник и хочет выйти из рядов гитлерюгенда. Я спросил его, что оттолкнуло его от наци. Оказалось, "фюреры" – его соученики – "берут у нас на походы гораздо больше денег, чем фактически тратят"» (27 сентября 1934 г.).

«…В Гамбурге несколько недель назад играли "Дон Карлоса". После реплики Позы: "Государь, даруйте нам свободу мысли!" – несколько минут длились овации. На следующий день "Карлоса" сняли во всех театрах, включая и дрезденский» (6 октября 1934 г.).

«Нацизм настолько раздувался от сознания собственного величия, настолько был убежден в долговечности своих учреждений (или хотел в этом убедить других), что любая мелочь, с ним связанная, любой пустяк, его касавшийся, приобретали историческое значение. Всякая речь фюрера, пусть даже он в сотый раз повторяет одно и то же, – это историческая речь, любая встреча фюрера с дуче, пусть даже она ничего не меняет в текущей ситуации, – это историческая встреча. Победа немецкого гоночного автомобиля – историческая, торжественное открытие новой автострады – историческое (а ведь торжественным освящением сопровождается ввод каждой автодороги, каждого участка шоссе); любой праздник урожая – исторический, как и любой партийный съезд, любой праздник любого сорта; а поскольку в Третьей империи существуют только праздники – можно сказать, что она страдала, смертельно страдала от дефицита будней, подобно тому, как организм может быть смертельно поражен солевым дефицитом, – то Третья империя все свои дни считала историческими». «Эпитет "исторический" прилагается ко всему, даже к самым обычным действия нацистского руководства, как гражданского, так и военного; для речей же и указов Гитлера наготове был сверхсуперлатив – слово "всемирно-исторический"». В СССР слово «исторический» и «всемирно-исторический» ограничивалось применением к партсъездам, пленумам ЦК КПСС, а также к работам основоположников марксизма-ленинизма и ведущих (на день упоминания) деятелей партии. «Историческим» был назван визит Н.С. Хрущева в Америку в 1959 году. Кто его теперь помнит?

«Солидная часть Германии была в свое время заселена славянами, и этот исторический факт отразился в географических названиях. Третий же рейх, руководствуясь национальным принципом и движимый своей расовой гордостью, не желал терпеть негерманских названий городов и сел. Так и получилось, что карта Германии подверглась детальнейшей чистке. Я сделал выписки из одной статьи в «Dresdener Zeitung» от 15 ноября 1942 г. под названием "Германские географические названия на Востоке"… В Померании онемечено 120 славянских названий, в Бранденбурге – 175... В Силезии число онемеченных топонимов достигло 2 700, а в округе Гумбинен (там особенно кололи глаза «неполноценные в расовом отношении» литовские окончания, поэтому Бернинглаукен, например, был "нордифицирован" в Бернинген) из 1 851 населенного пункта переименовано 1146». Посмотрим, что делалось в СССР: «В 1944-1945 годах, после массового выселения из Крыма, были переименованы татарские, немецкие, болгарские и греческие названия сотен населенных пунктов. Село Ак-Шейх стало называться Раздольное, Корбек – Изобильное, Улу-Узень – Генеральское, Биюк-Озенбаш – Счастливое и так далее; город Карасубазар превратился в Белигорск. Заодно исчезли в Крыму и еврейские названия. Село Шолом-Алейхем получило наименование Колоски, Идендорф (село Еврейское) стало называться Октябрьское. Фрайдорф (Свободное) – Новосельцы, Фрайлебен (Свободная жизнь) – Вольное, Лениндорф (Ленинское) – Дивное, Икор (Землепашец) – село Ромашково и прочее. Ройтфелд (Красное поле) на юге Украины переименовали в Степное, Ефингарь (Красивая река) – в Плющевку; Калининдорфский район стал Калининским, Сталиндорфский – Сталинским»[6].

«Религиозное поклонение Гитлеру, сияющий ореол вокруг его личности усиливались религиозной лексикой, используемой всякий раз, когда речь заходила о его делах, его государстве, его войне». В России все или почти все относящееся к религии убиралось из пропаганды, но в восхвалениях Ленина и Сталина также были слышны религиозные нотки. И уже сейчас, в 2008 году, книга писателя Савелия Дудакова была названа «Ленин как мессия». Нечего и говорить о том, что священнослужителям в СССР предписывалось молиться за правительство и его успехи. В синагогах эти молитвы вывешивались на стенах. Сталина именовали Отцом народов, как Авраама (замечено М. Чегодаевой), Великим вождем, Великим кормчим (до Мао, уже в 1936 г.), Великим архитектором пятилетки, Великим Машинистом локомотива истории, Великим Другом детей и физкультурников, Великим философом, Корифеем науки и т. д.

«Мы, язычники, солнцепоклонники», – выписывает Клемперер из попавшейся ему в руки книги социалистки Лили Браун. А дальше говорит: «Христос, не соответствующий Европе… – все это с таким же успехом могло фигурировать в "Мифе" Розенберга». Любопытно, что языческое поклонение Солнцу (Яриле) фиксируется уже у раннего Городецкого, но это он валял дурака. А вот из письма Белинского к Гоголю, написанного в Зальцбрунне в 1847 г.: «По-вашему, русский народ – самый религиозный народ в мире? – Ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх Божий. А русский человек произносит имя Божие, почесывая себе задницу. Он говорит об иконе: "Годится – молиться, не годится – горшки покрывать". Приглядитесь попристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ».

Тем не менее этот «глубоко атеистический народ» восхищался вечером 21 декабря 1949 года, когда «во время всенародного гуляния в небе над Кремлем вспыхнул ярким сиянием портрет Сталина. Фотографии доносят до нас это феерическое зрелище: портрет был освещен таким образом, что лучи расходились по всему небу как бы от него, и все вместе совершенно напоминало схождение Святого Духа, как его изображают в церковной живописи»[7].

«В еженедельнике "Рейх" (от 8 августа 1943 г.) была помещена статья под поэтическим названием "Склонность к краткости и принуждение к ней", в которой вина за сокращения, эти "языковые чудовища", возлагалась на большевиков…»

Но «в этой статье все выдумано: аббревиатуры представляют собой чистой воды искусственные образования, они такие же "народные", как эсперанто… Что касается утверждения о русском происхождении «языковых чудовищ», то и оно не выдерживает критики… Нацизм – через посредничество итальянского фашизма – многое позаимствовал у большевизма (чтобы затем, будучи Мидасом лжи, превращать все, чего он касался, в ложь); но присваивать образование сокращенных слов ему не было никакой нужды, ибо с начала двадцатого века, и уж подавно со времен Первой мировой войны они были в моде повсюду – в Германии, во всех европейских странах, во всем мире».

[«В Италии бытовали особо искусно составленные сокращения… Слово “Fiat” ("Да будет!"), взятое из библейского рассказа о сотворении мира, стало гордым названием автомобильной фирмы “Fabbriche Italiane Automobile Torino”, а еженедельное кинообозрение в фашистской Италии именуется “Luce” ("Свет"): это слово составлено из начальных букв названия «Lega universal di cinematografia educative» ("Всеобщий союз педагогических фильмов")…»]

(Кстати, если «Дневники 1933-1945 гг.» начинаются с довольно-таки расистского замечания, что «снова немножко касторки и прохождение через строй, где избивают резиновыми дубинками. Если такое творят итальянцы – ну что ж, неграмотные южане, животные, дикари… Но немцы». (17 марта 1933 г.), то в «LTI» на 51-й странице автор пишет: «Можно перефразировать известную пословицу: худшее – друг плохого; я уже и впрямь склоняюсь к мысли, что правление Муссолини в сравнении с нацизмом можно назвать человечным и европейским».)

«Источник современного потока аббревиатур безусловно следует искать в странах, лидирующих в торговой и промышленной сферах, – Англии и Америке, особенную же склонность к усвоению сокращений проявила, конечно, Советская Россия (вот откуда разговоры о русских "языковых чудовищах"), ведь Ленин выдвинул в качестве главной задачу индустриализации страны и указывал на Соединенные Штаты как на образец в этой области...» Замечу, что русские, так же как немцы, тормозов не знали: «сокращение слов носит "исступленно-стихийный характер" и угрожает сделать речь нечленораздельной. Слова превращаются в отдельные междометия: губоно, рабкрин, цумор, шкраб, южопс, ГАУ, НКП, Совдеп… Язык заполонили слова: Главсахар, Главторф, Главспичка, Главполитпросвет и т. п. В известной повести М. Булгакова лексика «собаки приблизительно 2-х лет от роду» начинается с «Абырвалг», что расшифровывается «Главрыба»[8].

«В LTI иронические кавычки встречаются во много раз чаще обычных. Ведь для LTI нейтральность невыносима, ему всегда необходим противник, которого надо унизить. Когда речь заходила о победах испанских революционеров, об их офицерах, генеральном штабе, то это всегда были "красные победы", "красные офицеры", "красный генеральный штаб". То же самое произошло позднее с русской "стратегией", с югославским "маршалом" Тито. Чемберлен, Черчилль и Рузвельт – всегда "политики" в иронических кавычках, Эйнштейн – "ученый" (какое-то время так было и в СССР. – М.В.), Ратенау – "немец", как Гейне – "немецкий" поэт. Все газетные статьи, все тексты речей в печати кишели этими ироническими кавычками, но попадались они и в более уравновешенных добросовестных исследованиях. Они неразрывно связаны с печатным существованием LTI, с интонацией Гитлера и Геббельса, они – врожденный признак LTI». И, в другом месте: «То же самое в LTI –чаще всего у Розенберга, а также у Гитлера и Геббельса – слово "гуманизм" всегда употребляется с ироническими кавычками и, как правило, с каким-либо унижающим эпитетом». Ну, по этой части в СССР тоже не отставали. И «гуманизм» употребляли в хвост и в гриву, и «буржуазную науку», не говоря уже о «правах человека», к которым кавычки прилипли намертво.

«Фронтовые сводки вермахта пестрили не поддающимися проверке цифровыми данными о захваченных трофеях и пленных, счет орудий, самолетов, танков шел на тысячи и десятки тысяч, пленных – на сотни тысяч, а в конце каждого месяца публиковались длинные колонки еще более фантастических итоговых цифр; когда же речь заходит о людских потерях противника, то вместо определенных цифр в ход идут выражения, которые изобличают иссякающую фантазию авторов, – "невообразимые" и "бесчисленные". Все верно и относится ко всем воюющим армиям, включая Красную. Но что касается пленных, то, по данным министерства обороны РФ, всего во время войны попали в плен 4 559 млн. военнослужащих, причем, по данным сайта flot.com, только до весны 1942 г. из них было 3 300 млн., и это, к сожалению, чистая правда.

«В лексике "агитпропа" некоторые имена существительные получают постоянные определения: борьба – бешеная, беспощадная, решительная; привет – пламенный, коммунистический, интернациональный; единство – железное, стальное; путь – верный, ленинский и т. п. Широко употребляются эпитеты, характеризующие величественность, колоссальность: неслыханный, небывалый, гигантский, титанический, чудовищный», – так характеризует язык «агитпропа» тот же О.И. Марченко[9].

«У меня из жалованья вычли сумму на "добровольную зимнюю помощь"; перед этим никто не подумал спросить меня о согласии. Речь идет о новом налоге, от уплаты которого – как и любого другого – уклониться нельзя; добровольность заключается лишь в том, что человек имеет право пожертвовать свыше установленной суммы, причем и это "право" для многих означает практически нескрываемое принуждение. Но даже если отвлечься от фальшивого определения, разве в самом определяемом слове нет замаскированного принуждения, просьбы, обращения к чувствам? Помощь вместо налога – такое бывает в сфере народной общности». (Про облигации в СССР объяснять пожилым читателям не надо. – М.В.) «Жаргон Третьего рейха эмоционализирует речь, а это всегда подозрительно».

«С утра пение, грохот барабанов, маршировка, выкрикивание команд: приход, построение, перекличка пимпфов (вроде пионеров или скаутов. – М.В.), гитлерюгенда и Союза немецких девушек на Каролабрюкке. Какое-то торжество в Штальхофе. Я питаю отвращение к этой массовой деиндивидуализации, к этой топорной одинаковой обработке молодежи. Но, очевидно, это – знамение эпохи. В фашистском Риме, в советской России, прежде – в "Рейхсбаннере", даже в демократических странах: в США, частично в Великобритании – повсюду одно и то же. Подобная коллективизация была распространена уже перед Первой мировой войной: народная школа, всеобщая воинская повинность, спортивные союзы, студенческие корпорации. Но тогда было много разнообразных противовесов: частных, индивидуальных и семейных; кроме того, тогда различным и даже противоположным группам удавалось поддерживать равновесие в духе Монтескье. Теперь – увы! – не так...» (30 апреля 1944 г.)

Знаменитый лозунг «Победа будет за нами!» возник из нецензурного выражения генерала (тогда еще не маршала и не коллаборациониста) Анри Филиппа Петена «On les aura!» – «Мы их поимеем!». «Эту формулу перевели – "Победа будет за нами", – как пишет Клемперер, – и дали как подпись под плакатом и маркой, на которых имперский орел когтит вражескую змею». Далее она попала в выступление Молотова 22 июня 1941 года и Сталина 3 июля того же года. Характерно снял с нее всякий налет LTI и советского «новояза» Алексей Герман в фильме «20 дней без войны». Там на митинге в Ташкенте выступает майор-фронтовик (его играет Юрий Никулин) и в заключение выкрикивает как положено: «Смерть немецким оккупантам! Победа будет за нами!», после чего нормальным человеческим голосом поясняет почти a parte: «Они думали, будет за ними, а будет – за нами».

В итоге Клемперер делает печальный вывод: «…Пропаганда, разоблаченная как похвальба и ложь, тем не менее действенна, если только хватает упорства без смущения продолжать ее; проклятие суперлатива – это не всегда саморазрушение, но достаточно часто разрушение противостоящего ему интеллекта; и Геббельс был, пожалуй, одареннее, чем мне хотелось бы признать, а бессильная глупость была не такой уж глупой и не такой уж бессильной».

И, наконец, довольно редкий в «LTI» юмор: «Как-то я спросил, можно ли еще купить кусок хорошего мыла. В ответ услышал: "Купить – нельзя, организовать – можно". Слово это приобрело дурную репутацию, от него пахло махинациями, жульничеством, причем запах был тот же, что и от официальных нацистских организаций… Я уже не раз выводил на бумаге: оно было, это было… Но разве еще вчера не сказал кто-то: "Хорошо бы организовать табачку! " Боюсь, что этот "кто-то" – я сам».

Три источника и три составные части нацизма и большевизма. Так мне хотелось бы назвать эту главку.

Речь идет о романтизме, экспрессионизме и футуризме.

Клемпереровские обвинения звучат почти как донос: «Я располагал и располагаю вполне определенными сведениями о теснейшей связи между нацизмом и немецким романтизмом; я считаю, что нацизм не мог не вырасти из немецкого романтизма».

Истинный фанатик[10] Просвещения, Клемперер недолюбливал романтизм и, в общем, справедливо вывел родословную нацизма из него. Он и примеры приводит, в частности пишет: «…В «Речах и глоссах» 1848 года (между прочим, в том же году, когда вышел «Коммунистический манифест» К. Маркса и Ф. Энгельса. – М.В.)… Эрнст Мориц Арндт жалуется: «Евреи и приятели евреев, крещеные и некрещеные, без устали трудятся… над разложением и разрушением того, в чем для нас, немцев, заключено было до сих пор все человеческое и святое, над разрушением и разложением всяких проявлений любви к отечеству и страха божьего… Прислушайтесь, посмотрите вокруг, куда бы мог завести нас этот ядовитый еврейский гуманизм, если бы мы не противопоставили ему ничего собственного, немецкого…»[11].

А. Алтунян в журнале «Знамя» (№ 8, 2000) в статье, посвященной «LTI», указал: «Клемперер первым заметил романтические истоки нацизма. Впрочем, романтическая природа национализмов XIX века давно известна историкам. Некоторые находят сочетание национализма и романтизма даже в немецком движении охраны природы начала ХХ века!». Присовокуплю, что из романтизма он выводит и корень сионизма. Вопрос в том, вытекает ли из этого порочность романтизма и неизбежность роста из него националистических движений? Клемперер склоняется к тому, что да; я склонен это отрицать, по крайней мере как единственную причину. Да он и сам об этом пишет: «Я сказал Ф.: загляните в словарь Бюхманна и найдите слово Ubermensch ("сверхчеловек") – оно прослеживается вплоть до античности. А недавно я сам обнаружил у старика Фонтане, в "Штехлине", одного "недочеловека" (Untermensch), хотя нацисты так гордятся своими речами о еврейских и коммунистических недочеловеках и соответствующем "недочеловечестве"».

А если да, если романтизм и виноват, то это романтизм для бедных, в том числе бедных духом, для тех, кому нравятся факельные шествия, праздничные концерты в Кремлевском дворце и мундир Штирлица, а следовательно, и Мюллера. Клемперер и сам это чувствует, отмечая чуть ли не в самом начале книги: «LTI беден и убог. Нищета его – принципиальная, словно он дал обет бедности». И дальше: «…всюду царил все тот же всесильный и убогий, всесильный благодаря своему убожеству». О романтизме можно утверждать что угодно, но сказать о его нищете язык не повернется.

Продолжая эту линию, Клемперер останавливается на экспрессионизме и мимоходом на футуризме. «Я не питаю доверия, – пишет он, – к чисто эстетическому подходу в сферах истории мысли, литературы, искусства, языка… Это справедливо именно в отношении к экспрессионизму: и Толлер, ставший жертвой национал-социализма, и Йост[12], бывший в Третьем рейхе президентом Академии художеств, – все это представители экспрессионизма. LTI унаследовал от экспрессионизма или делит с ним формы подчеркнуто волевого подхода и бурного натиска».

И снова: «Футуризм Маринетти («Да здравствует война – единственная гигиена мира!», 1909. – слова из манифеста футуризма. – М.В.) оказал определенное влияние на итальянских фашистов, а через них – на национал-социалистов; а немецкий экспрессионист Йост, хотя большинство его первоначальных друзей по литературе симпатизировали коммунизму, возглавит нацистскую Поэтическую академию». Почему, собственно, «хотя»? И как расценивать фразу Гумилева, что акмеизм, в отличие от символизма, «отдает решительное предпочтение романскому духу, перед германским»[13]. Что он еще дальше от нацизма, чем символизм? Я могу привести пример совершенно кровожадного стихотворения, написанного в 1891 году неизвестным автором, названного ни более ни менее как «Национальный гимн» и бывшего весьма популярным в российском обществе:

Еще через семь лет отозвался Александр Безыменский, совсем не футурист и даже наоборот:

«Нравственно то, что служит победе социализма» (В.И. Ленин, 2 октября 1920 г.).

«Границы моего языка означают границы моего мира» (Людвиг Витгенштейн, «Логико-философский трактат», 1921 г.)

Романтизм, как известно, проявляет тяготение к притчам и легендам. В этом смысле действительно характерны многочисленные легенды, выдуманные немцами в годы войны и приводимые Клемперером. Скажем, о том, что бомба не может разрушить стену квартиры, если на ней висит портрет Адольфа Гитлера. Или о бабиснауерских тополях, зацветающих к миру. Я же хотел остановиться на двух легендах, сотворенных евреями в то же время. Они – ничем не хуже.

Вот одна из них: «Первого сентября 1943 года, всего за несколько дней до Рош а-Шана, Шмуэль ехал в эшелоне смерти из Лодзи в Освенцим. Более удачливый, чем другие, он прошел первую селекцию у печально известного доктора Менгеле, который признал его «здоровым евреем». Перед закатом, когда его обожгло клеймом (вообще-то это были татуировки, но – легенда. – М.В.), он мельком взглянул на свою руку и тотчас понял, что выживет. Его номер был 145053. Сумма этих чисел равнялась восемнадцати, числовому значению слова «хай» – «жизнь». Так исполнилось благословение сохачевского ребе» (из книги Яффы Элиях. «Бог здесь больше не живет. Хасидские истории эпохи Катастрофы», 2005).

Вторую изложу в сокращении. Охранники в концлагере приказали: «Каждый из вас, собак, кто дорожит своей жизнью и готов за нее бороться, должен перепрыгнуть через одну из ям. А те, кто промахнутся, получат то, чего они действительно заслужили, – тра-та-та-та-та»…

«Заключенным было ясно, что им не перепрыгнуть. Даже в добрые времена это было бы почти невозможно, а тем более в состоянии крайнего истощения…

Среди тысяч евреев, заполнивших поле Янова, был ребе из Блужова, рабби Исраэль Шапира. Он стоял рядом с другом – атеистом из одного большого города. Ребе познакомился с ним в лагере, и между ними возникла великая дружба.

– Шапира, все наши попытки перепрыгнуть – тщетны. Мы лишь повеселим немцев и их украинских приспешников. Лучше спустимся в яму и будем ждать, пока пули не прервут наши жалкие жизни, – сказал раввину его друг.

– Друг мой, – ответил ребе, когда они шли к ямам, – человек должен исполнять волю Бога. И если на небе решено, что ямы должны быть вырыты, и мы должны через них прыгать, то они будут вырыты и нам придется прыгать. И если, не дай Бог, нам не повезет, и мы упадем вниз, то мгновение спустя мы достигнем мира Истины. Так что, друг мой, мы должны прыгнуть...

Ребе посмотрел на свои ноги – вздутые ступни пятидесятитрехлетнего человека были искалечены болезнями и голодом. Он взглянул на своего молодого друга: скелет с горящими глазами.

Подойдя к яме, ребе закрыл глаза и властным шепотом приказал: «Прыгаем!» И когда они открыли глаза, то были уже на другой стороне ямы.

– Шапира, мы здесь! Мы живы! – снова и снова повторял друг, и слезы текли из его глаз. – Шапира, благодаря вам я жив. В самом деле, должен быть Бог на свете. Скажите, ребе, как вы это сделали?

– Я надеялся на заслуги своих предков, держался за полы одежды своего отца, своего деда и своего прадеда, благословенна память их, – сказал рабби, глядя наверх, на черные облака. – Но скажи мне, друг мой, как ты достиг другой стороны?

– Я держался за вас, – был ответ» (из той же книги).

Русских легенд я почти не знаю (это не значит, что их нет), но все же приведу три. Одна из фильма В. Шукшина «Живет такой парень» – про голую девку, голосующую шоферам, другая из фильма Э. Кеосаяна «Неуловимые мстители», ее излагает Савелий Крамаров: «А у дороги мертвые стоят… с косами…» А третья, скажем, такая: «Еще рассказывают, что при строительстве Главного Здания МГУ использовался труд политзаключенных (впрочем, есть и другие версии – что это были уголовники и даже что это были пленные немцы, но не исключено ведь, что в реальности были и те и другие и третьи?!). Эксплуатировали их очень жестоко, и многие из них от непосильного труда помирали. С трупами особо не церемонились, а замуровывали их либо в фундамент, либо прямо в стены строящегося ГЗ. Если Вы жили в ГЗ, то, наверное, обращали внимание, что энергетика у этого здания какая-то готически-депрессивная, что ли? Это все из-за замурованных в стены неотпетых трупов. Кроме того, поговаривают, что встречаются в ГЗ и привидения.

Но это еще не все. Вы, наверное, обращали внимание, что сектора ГЗ почему-то называются «зонами» – «Зона А», «Зона Б», «Зона В» и т. п. Звучит довольно странно, и в других зданиях МГУ такая терминология не используется. А все потому, что строили ГЗ зэки, и на местах современных зон располагались зэковские зоны, их названия прижились и трансформировались потом в названия зон Главного Здания» («Легенды МГУ». Записал Живой в «Живом Журнале»).

«Сегодня я опять спрашиваю себя, как спрашивал уже сотни раз, и не только себя, но и других, самых разных людей: какой день был самым тяжким для евреев за двенадцать адских лет? На этот вопрос я всегда получал – и от себя, и от других – один и тот же ответ: 19 сентября 1941 года. С этого дня надо было носить еврейскую звезду, шестиконечную звезду Давида…» «Опасность по имени Stella», – писал он 19 февраля 1945 года.

Евреи, однако, и тут шутили: «Я ношу Pour le Sémite». (Примечание: здесь пародировалось название известного прусского ордена – «Pour le Mérite», «За доблесть».), однако им приходилось туго, скверно. Насколько туго, как скверно – об этом говорить излишне, все уже многократно описано, с надрывом и без. «Каждый еврей с нашитой звездой носил гетто с собой, как улитка – свой домик». Но характерно, что в 2005 году, когда поселенцев силой выселяли из сектора Газы, многие из них и их сторонников нацепляли на одежду желтые звезды. Интересно и то (я прочел это в The Jerusalem Post), что в Израиле 2010 года, на фоне тотально усилившегося антисемитизма по всему миру, в одной семье решили нанести на руку татуировку деда – его лагерный номер.

Любопытнее же всего реакция Клемперера. «Все отвратительные людские качества выходят здесь наружу, можно просто стать антисемитом». Его утешает то, что в книге Э. Двингера «За колючей проволокой» описано, как те, «кого согнали в сибирский лагерь в Первую мировую войну, не имеют отношения к евреям, это были чистейшие арийцы, немецкие солдаты, немецкий офицерский корпус, и все же в этом лагере точно такая же обстановка, как в наших «еврейских домах»[14]. Виноваты не раса, не религия, а скученность и порабощение…»

Но тот же Клемперер замечал: «Конечно, от всеобщности я был отрезан уже с 1933 года, как и вся Германия (курсив мой. – М.В.); и тем не менее: когда за мной захлопывалась дверь моей квартиры и когда я покидал улицу, на которой меня знал каждый, это было погружение во всеобщий поток… теперь же я был у всех на виду, изолированный своим опознавательным знаком и беззащитный…»

Другими словами, он очень хотел быть немцем, правда, не тем немцем, которые ходили по улицам, а другим – замечательным, по его мнению, немцем Веймарской, скажем, республики, а по-моему – просто немцем великого умозрительного пространства, которого, в сущности – ни немца, ни пространства – никогда и нигде не существовало.

Я хотел вернуться к быту семьи Клемпереров. Это имеет свои резоны.

«Иудаистская община Дрездена запрашивает меня, вхожу ли я в нее, так как она представляет всеимперское объединение евреев; с другой стороны, представители протестантской церкви спрашивают, остаюсь ли я с ними. Я ответил людям Грюбера[15], что был и остаюсь протестантом, а еврейской общине я вообще не шлю никакого ответа» (3 сентября 1939 г.).

10 апреля 1940 г. появляется запись: «Состоялась беседа с консультантом по вопросам переселения от еврейской общины, результат – абсолютный ноль: вам необходимо выехать, но пока мы не видим возможности. Американско-еврейские комитеты вступаются лишь за верующих иудеев. Ваша полномочная инстанция – пастор Грюбер, но у него недостает средств».

19 апреля он пишет: «Политическое положение не представляется мне более таким отчаянным и безнадежным, как в день оккупации Норвегии. Кажется, действительно поднялся на борьбу "Израиль"…»

Клемперер, очевидно, в последней фразе просто исказил Тору: «Восстань, Господи, и рассеются враги Твои, и побегут ненавистники Твои от лица Твоего» [Числа (Бемидбар), 10:35]. Имеется в виду, что Господь – Бог Израиля. Или до Клемперера дошли по «испорченному телефону» разговоры о высказывании Хаима Вейцмана: «Мы, евреи, на стороне Великобритании и будем сражаться за демократию», причем он уточнил, что «еврейские уполномоченные готовы немедленно заключить соглашение, чтобы можно было использовать все наши людские силы, нашу технику, нашу материальную помощь и все наши способности». Перепечатанное в «Jewish Chronicle» 8 сентября 1939 года, это письмо представляло собой настоящее объявление еврейским миром войны Германии.

Так или иначе, это единственный случай, когда слово «Израиль» упоминается Клемперером в положительном контексте. Пытаясь выехать из Германии всеми возможными путями, он почти ни разу не подумал о вероятности отъезда в Палестину. Между тем из Германии в Эрец-Исраэль в 1933-1936 гг. прибыли 164 267 евреев, не считая «нелегалов». В том числе и его племянник Вальтер. Лишь подводя итог в декабре 1938 года, он пишет: «В последнее время я действительно предпринял все, что в моих силах, чтобы как-то отсюда уехать. Куда только я не посылал свои письма и крики SOS: в Лиму, в Иерусалим (курсив мой – М.В.), в Сидней, квакерам мисс Ливингстон… Но надежда, что хоть что-то из всего этого нам поможет, более чем сомнительна».

Все эти усилия идут на фоне, с одной стороны, строительства дома (в 1934 г.), покупки машины, с курсом по вождению и экзаменом (в 1935-м) и возделывания сада (пока не выселили в «еврейский дом»); с другой стороны – «Обязательно ли для Евы переименование в Еву-Сару»? (24 августа 1938 г.), «ужасающая, позорная телеграмма Гитлера Сталину по поводу его шестидесятилетия» (24 декабря 1939 г.), и сознание того, что «we are not wanted anywhere», то есть «мы (евреи. – М.В.) всюду нежелательны». На 2 июня 1942 года он насчитал 31 ограничение и запрет.

«…Нас обоих неотступно мучает вопрос: уехать или остаться? Не слишком ли рано ехать, не оказалось бы слишком поздно? Уехать в никуда? Остаться и погибнуть?» (ноябрь 1938 г.).

И вот в этих условиях он, буквально под угрозой гильотины, пишет «Образ Франции», несколько рецензий, подготовительные штудии к истории французской литературы XVIII века, начинает «XVIII век», трактат о Делиле, монографию о Жан Жаке Руссо, Curriculum vitae (все большие, в сотни страниц работы), заметки об LTI, а главное – ведет дневник, и, выражаясь его же словами, «этот героизм был, вне всякого сомнения, подлинным, эти герои все-таки имели внутреннюю опору и поддержку: они также чувствовали себя бойцами одной армии, они твердо и небеспричинно верили в конечную победу их дела, а с собой в могилу уносили гордую веру в то, что когда-нибудь их имена воскреснут с тем большей славой, чем более позорной смерти предают их сейчас».

«LTI» (после трогательного посвящения жене – «Ты знаешь – и это расслышит даже глухой, – о ком я думаю, когда говорю моим слушателям о героизме») начинается эпиграфом из Франца Розенцвейга: «Язык – это больше, чем кровь». Бестактный журналист поинтересовался бы, когда Розенцвейг это сказал – до или после того, как прогрессивный паралич лишил его дара речи, – но я воздержусь, зато приведу гораздо более сенсационный факт: Франц Розенцвейг – сионист, о котором известно, что он едва не принял христианство, но, зайдя в день Йом-Кипура в синагогу, услышал молитву «Кол нидрей» и стал евреем навсегда. Я бы выразился о его судьбе его же афоризмом: «Лишь удар, отбрасывающий назад, придает человеку всю его наступательную силу». Переведено неловко, но довольно точно. Вместе с Мартином Бубером он осуществил перевод ТАНАХа на немецкий язык, основал во Франкфурте-на-Майне «Свободную еврейскую семинарию», написал множество философских работ, в том числе «Звезду освобождения», и еще больше писем, из которых Клемперер и черпал свои о нем знания.

Я, собственно, к тому, что, за исключением взятого эпиграфа, так сказать, дани почтения выдающемуся человеку, он не произнес о сионизме и сионистах ни одного доброго слова.

Он, собственно, и не был обязан. Среди евреев есть сионисты, не сионисты, антисионисты, постсионисты и просто дураки. Я, например, сионистом себя считать не могу, разве что практическим: приехал в Израиль – и ладно. Но дело в том, что и большевизмом я тоже не очень интересовался, разве что в юности. А вот Клемперер, наоборот, не поленился сказать в LTI о большевизме весьма добрые слова, и это меня насторожило.

Меня насторожило даже то, что он молчал о нем тогда, когда мог и должен был говорить.

Вот, например, он размышляет о том, «стоит ли включать в словарь языка гитлеризма слова «эмигрант», «концлагерь»? «Эмигрант», – пишет он, – ведь это международное обозначение беженцев Великой Французской революции. Брандес назвал один том своей истории европейской словесности «Эмигрантская литература». Потом говорили об эмигрантах после русской революции. А теперь появилась немецкая эмигрантская группа – Германия присоединилась к этому обществу! – и «эмигрантская ментальность» стала излюбленным mot savant. А потому совсем не обязательно это слово сохранит в будущем трупный запах Третьей империи. С «концлагерем» дело другое. Я услышал это слово мальчиком, и тогда в нем отчетливо слышался мне призвук колониальной экзотики, в котором не было ничего немецкого: во время англо-бурской войны много говорили о «компаундах» (compounds), то есть концентрационных лагерях, где англичане держали пленных буров. Потом слово совершенно исчезло из немецкоязычного обихода. А теперь оно вдруг снова вынырнуло и обозначает немецкое учреждение, учреждение мирного времени, созданное на европейской земле и направленное против немцев, и это учреждение долговечное, не какое-то временное военное мероприятие, направленное против врагов извне. Я думаю, что в будущем люди, услышав слово «концлагерь», вспомнят гитлеровскую Германию и лишь ее...»

Увы, это не так. По поводу русских эмигрантов он мог, конечно, в книге ограничиться своим замечанием, хотя близко знал Федора Августовича Степуна («Через часок пойду навестить Степуна». 4 мая 1942 года) и, следовательно, знал больше других о том, как тот попал в Дрезден[16].

Но умолчать про ленинско-сталинские, ягодо-ежовско-бериевские концлагеря, о которых он знал наверняка, и в 1946 году выражать надежду, что в будущем в связи с концлагерями люди вспомнят только о гитлеровской Германии, было либо простодушным, либо нарочитым лицемерием.

Впрочем, язык все выдает. Потому что дальше следует: «Выходит, я только и делаю, что рассуждаю о филологии этого несчастья; что тут виной – мое бессердечие и замашки узколобого учителя? Попытаюсь серьезно отчитаться перед совестью: нет, это – инстинкт самосохранения». Что, тем не менее, не помешало ему, когда в 1952 году польское правительство пригласило его посетить Освенцим, вести себя очень странно. Он молчал и делал вид, что скучает во время возложения церемониальных венков. Похоже, что он был подавлен своей неспособностью чувствовать горе или печаль. Уничтожение европейского еврейства было основной целью Освенцима, однако Клемперер, известный немецкий профессор, не хотел, чтобы ему напоминали об этом и даже о том, что он был евреем.

Как в книге, так и в дневниках проходит навязчивая мысль sub specie Judaeorum (с точки зрения евреев): «Я – еврей, и от этого все неприятности». Но проходит время и, как у заключенного в новелле Кафки[17] под страшными зубьями карательной машины, взгляд проясняется.

«Нет, все-таки самое гнусное в том, что я должен постоянно заниматься этими идиотскими расовыми различиями между арийцами и семитами, что я вынужден рассматривать все это кошмарное погружение во мрак, все это порабощение Германии только с одной точки зрения – еврейской. Я воспринимаю это как победу гитлеризма, одержанную лично надо мной, и не хочу мириться с этим».

«Я опять свернул на размышления о еврейских делах. Моя ли это вина или вина самой темы?»

«Вот и сейчас… я задумывался о продолжении лабрюйеровских "Характеров", теперь уже еврейских. У нас были: два врача, советник земельного суда, три адвоката, художник, учитель гимназии, дюжина коммерсантов, дюжина фабрикантов, несколько техников и инженеров, а также – огромная редкость среди евреев! – совершенно необразованный рабочий, почти совсем неграмотный; были тут сторонники ассимиляции и сионисты; среди нас были люди, предки которых осели в Германии столетия назад и которые при всем желании не могли бы выскочить из своей немецкой оболочки, но были и те, кто только что эмигрировал из Польши и родной язык, с которым они так и не расстались, способствовал развитию жаргона (идиш), но никак не немецкого языка. А теперь все мы оказались в группе носителей еврейской звезды в Дрездене, в бригаде фабричных рабочих и уборщиков улиц, стали обитателями "еврейских домов" и пленниками гестапо; и, как это бывает в тюрьме или в армии, сразу же возникла общность, заслонившая существовавшие прежде общности и индивидуальные особенности и с естественной необходимостью породившая новые языковые привычки».

«Горечь и ожесточение Евы еще сильнее, чем мои. Национал-социализм, говорит она, а точнее, поведение евреев по отношению к нему вполне может сделать ее антисемиткой». (9 октября 1933 года.)

«Опять я вернулся к еврейской теме. Моя ли это вина? Нет, это вина нацизма и только его».

«То, что мы, зажатые и изолированные, порождаем особый язык, что и мы тоже вынуждены использовать официальные, для нас же придуманные выражения из нацистского лексикона, что у нас часто проскальзывают обороты, вышедшие из идиша или древнееврейского – все это естественно. Но подчинение языку победителя, такого победителя!» Он ставит все это – и официальные выражения, и обороты из идиша и древнееврейского – в один ряд, как будто одно вытекает из другого!..

«Но здесь я снова возвращаюсь к возражению, которое сам же выдвигаю на протяжении многих лет: не переоценивал ли я – испытавший на себе ужасы антисемитизма – его роли в рамках нацистской системы?»

И выясняется: «Нет, я ее не переоценивал, и сейчас стало абсолютно ясно, что антисемитизм составлял средоточие и во всех отношениях решающий момент в нацизме».

«С тех пор как я узнал об Аушвице и его газовых камерах (первая из них была запущена 3 сентября 1941 г. – М.В.), с тех пор как я прочитал «Миф ХХ века» Розенберга (его этой книгой бил по голове гестаповец Клеменс. – М.В.) и «Основания…» Чемберлена, я уже не сомневался в том, что центральную, решающую роль в национал-социализме играли антисемитизм и расовая доктрина».

«В воскресенье вечером к нам на несколько минут заглянул Конрад. С большой долей убедительности, основанной на его сведениях, предположениях и расчетах, он с ужасом рассказывал о судьбе евреев, оказавшихся под властью Гитлера: о польских, венгерских, балканских евреях, о немецких евреях, депортированных на Восток, и о евреях из захваченных Гитлером стран Западной Европы. Он полагает (по сообщениям солдат), что перед отступлением всех подчистую убивают, что никого из увезенных на Восток мы никогда больше не увидим, что уже уничтожено (точнее: расстреляно и удушено газом) от шести до семи миллионов евреев (из пятнадцати миллионов, проживавших в европейских странах). Шансы на выживание для нас, маленькой кучки оставшихся здесь евреев, находящихся в когтях отчаявшихся зверюг, он также оценивает как ничтожные…» (24 октября 1944 г.)

И он же сравнивает в «LTI», как ни странно, «Миф ХХ века» Розенберга с сочинениями Бубера: «стилевое родство, близость в некоторых оценках (предпочтение, отдаваемое земледелию и мистике в сравнении с кочевничеством и рационализмом)…», «тот же стиль, который так характерен для Бубера, те же слова, которые имели у него особый налет торжественности: "час испытания", "неповторимое" и "неповторимость", – как часто встречал я их у нацистов, у Розенберга и у более мелких бонз, в книгах и газетных заметках». И тут же, словно испугавшись такого сравнения, поясняет: «Но объяснение такого феномена в обоих случаях одинаковое: господствует в это время романтизм… и из этого источника черпают те и другие, невинные и отравители, жертвы и палачи».

«Так вот, этот К. подхватил выражение "народ евреев" и постоянно употреблял его, точно так же, как его употребляли гитлеровцы, будто в наши дни имеется такой народ в том же смысле, что и народ немцев, французов и т. д.» Почему же нет? Что, Сталин был прав, когда в 1913 году (Клемперер только успел креститься) отказал евреям в праве называться нацией? Или прав сейчас профессор политологии из Тель-авивского университета Шломо Занд, «научно обосновавший» древний как мир тезис о том, что евреев как народа не существует?

5 октября 1935 г.: «Вышло так, что в последние две недели нам два дня пришлось встречаться с Исаковицем… Выяснилось, что Исаковицы еще ортодоксальнее, чем мы предполагали. Исаковиц-муж пришел из "храма" (уже тридцать лет я не слышу этого слова в таком употреблении) с покрытой головой, прочел отрывок из Торы, я тоже должен был надеть шапку, горели свечи. Мне было мучительно неловко. К какому народу я принадлежу? Согласно декрету Гитлера, "к еврейскому". А я между тем воспринимаю все творимое здесь Исаковицем как комедию и в глубине души ощущаю себя не кем иным, как немцем или европейцем».

Здесь надо остановиться. Что он, собственно, имеет в виду?

«В своей цюрихской речи в 1922 г. Поль Валери четко выразил абстрактное понимание европейского пространства. Для него Европа всегда там, куда проникла эта тройка – Иерусалим, Афины и Рим. Сам он говорит: Эллада, античный Рим и христианский Рим, но ведь в христианском Риме содержится Иерусалим (знал он или не знал, что Поль Валери был антисемитом? – М.В.); даже Америка для него – просто "великолепное творение Европы". Но, выставив Европу как авангард мира, он, не переводя дыхания, добавляет: я неправильно выразился, ведь господствует не Европа, а европейский дух.

Как можно тосковать по Европе, которой уже нет? А Германия уж точно больше не Европа. И долго ли еще соседние страны могут не опасаться Германии? В Лиме я чувствовал бы себя в большей безопасности, чем в Стамбуле. Что же касается Иерусалима, то для меня он находится слишком близко от Тель-Авива...»

«Вальтер (племянник. – М.В.) пишет из Иерусалима: "Теперь мой адрес: просто кафе “Европа”, и все. Я не знаю, как долго я буду еще жить по своему теперешнему адресу, но в кафе “Европа” меня всегда можно найти. Мне здесь, я имею в виду теперь весь Иерусалим вообще и кафе “Европа”, в частности, гораздо лучше, чем в Тель-Авиве; там в своей среде только евреи, которые и хотят быть только евреями. Здесь же все более по-европейски".

Не знаю, может быть, я под впечатлением вчерашней почты придаю сегодняшнему письму из Палестины большее значение, чем оно заслуживает; но мне кажется, что мой неученый племянник ближе подошел к сущности Европы, чем мои ученые коллеги, чья тоска прилепилась к географическому пространству».

«Жизнь позволяет себе такие ситуации, какие не дозволены ни одному писателю, поскольку в романе они будут выглядеть чересчур романически. Я обобщил свои заметки по поводу Европы, сделанные при Гитлере, и задумался, вернемся ли мы к более чистой идее Европы или же вообще откажемся от понятия "Европа", ибо именно из Москвы, которая еще не учла мнение Валери, исходит теперь чистейшее европейское мышление, адресованное буквально "всем", и с точки зрения Москвы существует только мир, а не особая провинция Европа. И тут я получаю первое письмо от своего племянника Вальтера из Иерусалима, первое за шесть лет. Оно отправлено уже не из кафе "Европа". Не знаю, существует ли еще это кафе, во всяком случае отсутствие этого адреса я воспринял так же символически, как в свое время его наличие. Но и содержанию письма очень не хватало духа европейства того времени. "Ты, возможно, знаешь кое-что из газет, – говорилось в нем, – но ты не можешь себе представить, что творят здесь наши националисты. И ради этого я бежал из гитлеровской Германии? "... Вероятно, в Иерусалиме в самом деле больше не было места для кафе "Европа…"»

Клемперер уточняет и поясняет: «…С той поры как Европа испытывает влияние Толстого и Достоевского… с тех пор как марксизм в своем развитии превратился в марксизм-ленинизм, с тех пор как он сочетался с американской техникой, – центр тяжести духовного европейства переместился в Москву…»

Мы сегодня приходим в ужас от этой фразы, ставящей в один ряд Толстого и Достоевского, марксизм и марксизм-ленинизм со сталинизмом в виде практического применения, да вдобавок еще американскую технику. Но вопрос в другом: можно ли было всерьез так думать в 1946 году?

Ответ может обнаружиться в следующей цитате: «Очевидно, что большевизм в техническом отношении учится у американцев, что он со страстью технизирует свою страну, в результате чего его язык по необходимости несет на себе следы сильнейшего влияния техники. Но ради чего он технизирует свою страну? Для того чтобы обеспечить людям достойное существование, чтобы предложить им – на усовершенствованном физическом базисе, при снижении гнетущего бремени труда (когда женщины ворочают шпалы – М.В.) – возможность духовного развития. Появление массы новых технических оборотов в языке большевизма отчетливо свидетельствует, таким образом, совсем не о том, о чем это свидетельствует в гитлеровской Германии: это указывает на средство, с помощью которого ведется борьба за освобождение духа, тогда как заимствования технических терминов в немецком языке с необходимостью приводят к мысли о порабощении духа».

Вам мало – он добавит: «Если двое делают одно и то же... Банальная истина. Но в моей записной книжке филолога я хочу все-таки подчеркнуть профессиональное применение ее: если двое пользуются одними и теми же выразительными формами, они совершенно не обязательно исходят из одного и того же намерения. Именно сегодня и здесь я хочу подчеркнуть это несколько раз и особо жирно. Ибо нам крайне необходимо познать подлинный дух народов, от которых мы так долго были отрезаны, о которых нам так долго лгали. И ни об одном из них нам не лгали больше, чем о русском... А ведь ничто не подводит нас ближе к душе народа, чем язык... И тем не менее: "подключение" и "инженер души"[18] – в обоих случаях это технические выражения, но немецкая метафора нацелена на порабощение, а русская – на освобождение».

Словно он не знал про «Освенцим без печей» – ГУЛАГ.

Как мучительно лжет Клемперер! И как мучительно пробивается к правде! Видно, по словам Герцля, столь им нелюбимого, «старые заключенные неохотно оставляют места своего заключения» (из предисловия к «Еврейскому государству», с. 26).

14 ноября 1933 года он записывает в дневнике: «…вся Германия предпочитает коммунистам Гитлера. А я не вижу особого различия между этими движениями: оба насквозь материалистичны, и оба приводят к рабству».

А вот запись 31 декабря: «…для меня в конечном счете национал-социализм и коммунизм тождественны: оба материалистичны и склонны к тирании, оба презирают и отрицают свободу духа и индивида.

Самый характерный факт минувшего года – это то, что я вынужден был порвать с двумя близкими друзьями: с Тиме, потому что он национал-социалист, и с Густи Вигхардт, потому что она стала коммунисткой. При этом оба они не примкнули к политическим партиям, но в значительной мере утратили свое человеческое достоинство».

Это примерно то же, что произошло с самим Клемперером по мере его вышеперечисленных предательств.

Что касается Тель-Авива, Иерусалима и национализма, то за шесть лет, с 1935-го по 1941 год, произошло следующее:

– к весне 1936 года численность еврейского населения Эрец-Исраэль приблизилась к 400 тысячам (около 30 % всего населения страны); в Тель-Авиве население достигло 150 тысяч человек; в Иерусалиме еврейское население – 76 тысяч (60 % населения города);

– число нелегально прибывших в страну в поисках работы арабов в период британского мандата превысило 100 тысяч;

– 19 апреля 1936 года вспыхнули беспорядки в Яффо, во время которых было убито 16 евреев, много ранено; еврейские дома подверглись разграблению и поджогам; арабы развязали кампанию террора с поджогами еврейского имущества, убийствами евреев на улицах и нападениями на еврейские поселения и еврейский междугородный транспорт; 80 евреев пали жертвами этого террора;

– «Хагана» перешла к новой тактике: летучие полевые отряды преследовали нападавших на еврейские поселения; особые «ночные отряды» подстерегали и уничтожали террористические банды;

– летом 1938 года арабское восстание достигло высшей точки, и было подавлено лишь весной 1939 года;

– 17 мая 1939 года была опубликована Белая книга, снижавшая уровень алии; тем не менее за три года число легальных и нелегальных репатриантов составило 60 тысяч человек;

– в 1937 году раскололась организация «Иргун» (на ЭЦЕЛ и ЛЕХИ);

– в 1940 году в британскую армию стали допускаться еврейские добровольцы; транспортные подразделения британской армии постепенно превратились в еврейские части, которые выполняли важные задания в Ливии, Египте, Эфиопии, Греции (где тысяча еврейских добровольцев попала в плен к немцам) и на острове Крит;

– в 1941 году были созданы ударные силы «Хаганы» – ПАЛМАХ; «Хагану» привлекли к участию в военных действиях в Сирии, находившейся под контролем сотрудничавшего с немцами правительства Виши.

Данные взяты из статьи «Израиль» в Краткой еврейской энциклопедии. Из них становится ясно, чем примерно занимались еврейские националисты.

Есть и еще данные, которые у нас почему-то не афишируют, хотя лично я не вижу в них ничего дурного, кроме желания сионистов спасти евреев. Привожу их по материалам ряда сайтов со своими комментариями:

– в августе 1933 г. было заключено между сионистами и нацистами Гаварское соглашение (Haavara Agreement) – трансфертное соглашение, достигнутое между сионистами и властями Третьего рейха, с целью разрушить или обойти грандиозный экономический бойкот Германии, установленный другими международными еврейскими организациями еще в марте 1933 года (да, проще говоря, им давали деньги в обмен на разрешение эмигрировать);

– сотрудничество «коричневых евреев» или «международных еврейских коллаборационистов» на протяжении войны с Адольфом Эйхманом, так же как и с другими немецкими официальными лицами (да, речь идет о «деле Кастнера»; дело позорное, что и говорить, но разве союзники, зная прекрасно о ситуации, делали хоть что-нибудь, чтобы спасти евреев? Ничего, если не считать «перфокарт Холлерита», позволивших нацистам вести строгий учет евреев и их убийств);

– бесчисленные контакты между еврейскими представителями и немецкими властями в течение всей войны, которые порой заходили весьма далеко – как, например, предложение со стороны ЛЕХИ, также известной под именем «группировки Штерна» (Stern Group), о военном союзе против Великобритании (январь 1941 г.), или встреча в апреле 1945 г. между Генрихом Гиммлером и видным членом Еврейского всемирного конгресса Норбертом Масуром. Само собой разумеется, что, как и в любом сотрудничестве и кооперировании, здесь не было недостатка в политических вопросах, скрытых мотивах, интригах, кознях и изменениях позиций (курсив мой. – М.В.);

– в 1936 году в Германии находилось около 40 сионистских учебных центров (Umschulungslager), предназначенных для обучения молодых евреев сельскому хозяйству и другим навыкам, которые впоследствии они смогли бы использовать в Палестине. Еврейская пресса в Германии испытывала в то время бурное развитие. Говорилось о пробуждении и возрождении еврейского сознания. Это продолжалось до 1938 года». Конечно, евреи-антисионисты осуждали и порицали данное положение вещей. Многие евреи, в особенности, принадлежащие старшему поколению, гордо заявляли, что они – верные немцы.

Гитлеровская верхушка до 1938 года выступала за эмиграцию евреев и, естественно, поддерживала сионистские устремления. Так, собственно, поступали и все восточноевропейские государства, кроме СССР. Слово берет Ханна Арендт: «С ее точки зрения, именно убежденность в том, что "все неевреи одинаковы", привела к готовности руководства еврейских общин и сионистских деятелей вступать в переговоры с нацистами – и в книге приводится масса примеров подобного «сотрудничества». В результате «для евреев роль еврейских лидеров в уничтожении их собственного народа, несомненно, стала самой мрачной страницей в и без того мрачной истории". Националистическая сионистская политика способствовала изоляции евреев от остального населения, чем облегчала задачи гитлеровцев. Сионистские лидеры видели в деятельности Гитлера поначалу всего лишь подтверждение поражения сторонников ассимиляции и считали, что теперь легче будет обеспечить эмиграцию в Палестину. И даже когда ошибка стала очевидной, в самый разгар террора, лидеры еврейских общин стремились спасти "наиболее достойных"». Арендт приводит чудовищную статистику: «Доктору Кастнеру в Венгрии удалось спасти ровно 1684 человека за счет примерно 476 тысяч». И если точность этих цифр, как и некоторых других конкретных деталей, еще может вызывать сомнения, то общий вывод – вряд ли. Еврейские лидеры знали об уничтожении, но молчали «из гуманных соображений», ради порядка – тем самым облегчая работу палачам. И Арендт приходит к выводу: «Если бы еврейский народ действительно был неорганизован и у него не было бы вожаков, тогда воцарился бы хаос и было бы множество великих страданий, но общее число жертв вряд ли бы тогда составило от четырех с половиной до шести миллионов человек»[19].

Кроме СССР, написал я… Вернемся к коммунизму (большевизму). «Ни одна культурная страна не лежит так далеко на западе, чтобы быть свободной от этой (антисемитской. – М.В.) травли; и ни одна полуцивилизация не так отстала, чтобы не знать новейших ее форм и лозунгов»[20].

Я хочу снова обратить внимание на политику СССР и, соответственно, на политику народа по отношению к евреям, в частности во время войны с гитлеризмом. Для этого воспользуюсь главой «Катастрофа» из книги Марка Солонина «22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война» (М., «Эксмо» – «Яуза», 2005, с. 406-419).

«По сей день не обнаружено ни одного документа, ни одного свидетельства того, что советское правительство хотя бы искало пути спасения тех своих граждан, которых в условиях оккупации ждала не тяжелая, безрадостная, голодная ЖИЗНЬ, а жестокая и неминуемая СМЕРТЬ».

«…Власти не предприняли ни малейших попыток вывезти хоть кого-то, хотя бы несколько тысяч детей. Более того, в первые, самые критические для судеб еврейского населения приграничных областей дни на "старой границе" (то есть на советско-польской границе 1939 г.) продолжали действовать погранзаставы, которые задерживали всех, у кого не было специального разрешения или партбилета!»

«…И темпы, и сама возможность осуществления «окончательного решения еврейского вопроса» в огромной степени зависели от отношения к этому делу местных жителей.

(В самой Германии, по данным Википедии, погибло 140 тысяч евреев. – М.В.)

История Холокоста дает примеры самых разных вариантов развития событий. Так, полностью отказались участвовать в реализации гитлеровских планов геноцида Финляндия, Испания, Болгария – страны, считавшиеся союзниками фашистской Германии. В Италии и Венгрии массовое истребление евреев началось лишь после оккупации этих стран нацистами (соответственно в 1943-1944 гг.). Власти и народ Дании спасли практически всю еврейскую общину своей страны, переправив по морю 8 тыс. человек в нейтральную Швецию.

Во Франции накануне войны проживало 350 тыс. евреев. Порядка 100 тыс. человек укрыли местные жители и католические монастыри, еще 40-50 тыс. евреев тайно переправились в Испанию и Швейцарию. Погибло 83 тыс. человек – менее одной четвертой предвоенного еврейского населения.

Уцелела треть еврейских общин Чехии и Сербии. Смог найти убежище каждый четвертый еврей в Бельгии и Нидерландах – факт удивительный, если принять во внимание размеры этих стран, плотность населения, отсутствие крупных лесных массивов и полные четыре года немецкой оккупации. На оккупированных территориях Советского Союза «пропорция уничтожения» повсеместно превышала 90 %. Беспрецедентным по темпам, жестокости, степени вовлеченности местного населения был Холокост в Прибалтике – уничтожено до 96 % евреев, оставшихся в оккупации. В общей сложности от рук оккупантов и их пособников погибло 2 825 тысяч советских евреев».

«Даже если бы в нашем распоряжении не было никаких других документов и воспоминаний, уже одна только высочайшая "эффективность" и тотальность геноцида, достигнутая на советской земле, неопровержимо свидетельствует о том, что эсэсовские палачи нашли здесь необходимое количество пособников из местного населения… Именно палачи и изуверы из числа бывших советских граждан внесли в дело "окончательного решения еврейского вопроса" ту страсть, которой были лишены служащие бездушной машины фашистского государства».

«Но даже не эти ужасающие события следует рассматривать как главное отличие в тактике осуществления Холокоста на советской земле и в Западной Европе. Принципиально важно отметить, что на Западе геноцид евреев скрывали, а на Востоке – настойчиво демонстрировали. Почему?»

Солонин подводит нас к мысли, которую впрямую не называет, но которая колом торчит во всем этом отрывке: народы оккупированной (да и неоккупированной) части Советского Союза были настроены антисемитски. То, что тогда не нашло понимания у большинства населения Западной и Центральной Европы, было легко и охотно подхвачено и осуществлено в Молдавии и на Украине, в Белоруссии и Прибалтике, как, впрочем и в самой России.

«То, что абсолютное большинство жертв геноцида не имели ничего общего с карательной системой НКВД, да и внешне совершенно не походили на "жирующее начальство", не смущало ни гитлеровцев, ни их пособников, ни (что самое главное и трагичное) рядовых обывателей. Советское общество было давно и тщательно психологически подготовлено к таким явлением, как массовый внесудебный террор, наказание без преступления, коллективная ответственность целых групп населения за преступления (часто – вымышленные) отдельных лиц. Разве так называемые "кулаки" были похожи на валяющихся на печи тунеядцев? А много ли так называемых "троцкистов" видели живого Троцкого или хотя бы прочитали какую-нибудь его книгу? Да и зачисление целых народов в разряд "подозрительных элементов" (нашедшее свое выражение в арестах и депортациях корейцев, китайцев, поляков, латышей) было для советских людей не в диковинку».

«Учитывая настроение населения, невозможно было в агитационной работе открыто и прямо защищать евреев… так как это, безусловно, могло вызвать отрицательное отношение к нашим листовкам даже со стороны наших, советски настроенных людей или людей, близких нам». – Солонин цитирует К.Ю. Мэттэ, одного из руководителей подполья Могилева и добавляет: «Текст потрясающий. Судя по нему, население воспринимает происходящее как войну между евреями и немцами. Меньшинство активно выступает на стороне немцев, основная масса тихо злорадствует ("евреи сами виноваты"). Самые лучшие возмущаются пассивностью евреев, но при этом сами сидят в городе и в партизаны уходить не собираются ("немцы же нас не трогают"). Одна только мысль о том, что "русский Иван" должен влезть в эту чужую для него драку, вызывает крайнее раздражение у этих замечательных "советски настроенных людей". Одним словом – монолитное единство и глубокий интернационализм».

Нельзя сказать, что Клемперер вовсе не знал обо всем этом. Как явствует из дневников, он слышал про Катынь и знал о Бабьем Яре.

«Нацистские газеты славили патриотический поступок честных студентов, которые "пресекли научно закрученную деятельность Института сексологических исследований профессора Магнуса Гиршфельда". Гиршфельд был еврей, и потому работа его института была сочтена "научно закрученной", а по сути дела – не научной в строгом смысле». Заглянем в СССР. В феврале 1953 года в ЦК партии поступило письмо «группы студентов»: «В свете этих событий (разоблачения врачей-убийц. – М.В.) становится более ясной деятельность критиков-космополитов – как разоблаченных в 1949 году… так и работающих на литературном поприще и поныне, чаще всего под различным псевдонимами… Считаем недопустимым, чтобы наша русская критика находилась в руках еврейских проходимцев. Просим внимательно рассмотреть прилагаемый список критиков-евреев…» В этом списке были указаны 62 еврейские фамилии»[21].

«В официальном языке я именовался только "еврей Клемперер"; и всегда можно было ждать тумаков, если, явившись по повестке в гестапо, я недостаточно "четко" докладывал: "Еврей Клемперер прибыл". Оскорбительность можно еще более усилить, используя вместо слова "еврей" слово "жид": я однажды прочитал о своем родственнике-музыканте, эмигрировавшем в свое время в Лос-Анджелес: "Жид Клемперер удрал из сумасшедшего дома, но был пойман". Когда речь заходит о ненавистных "кремлевских евреях" Троцком и Литвинове, они непременно подаются как Троцкий-Бронштейн и Литвинов-Валлах. Газеты, упоминая одиозную фигуру мэра Нью-Йорка Лагардиа, всегда сообщают: "еврей Лагардиа" или по крайней мере – "полуеврей Лагардиа"».

А вот свидетельство Ф. Канделя: «На партийном собрании в газете "Красный флот" критиковали журналистов-"космополитов", называя их "еврей Ивич", "еврей Поневежский", "еврей Рудный". Один из коммунистов заявил: "Так же как весь немецкий народ несет ответственность за гитлеровскую агрессию, так и весь еврейский народ должен нести ответственность за действия буржуазных космополитов". Союз писателей СССР "осудил “затхлую атмосферу”" в объединении еврейских писателей Москвы, где "орудовали" до ареста "нусиновы, феферы, маркиши, квитко, галкины"»[22].

А Клемперер, борясь по-своему с нацизмом, опережает время и в СССР: «Даже если оставить в стороне политику, мой внутренний мир совершенно переменился. Мою "немецкость" у меня никто не отнимет, но мой национализм, мой патриотизм исчезли без следа и никогда не вернутся. Мое мышление теперь совершенно космополитично, в духе Вольтера. Всякое национальное ограничение представляется мне варварством. Соединенные мировые штаты, соединенная мировая экономика. Это не имеет ничего общего с однообразием культур и точно не имеет ничего схожего с коммунизмом. Вольтер и Монтескьё – более чем когда-либо мои единомышленники» (9 октября 1938 г.).

«Я не верю больше в здоровую психологию народа. Все, что я считал не свойственным немцам: жестокость, несправедливость, лицемерие, массовый психоз – до полного одурения, – все это сегодня здесь процветает» (3 апреля 1933 г.).

«В области политики я постепенно отказываюсь от всякой надежды: ведь Гитлер и вправду избранник своего народа. Я не верю, что Гитлер станет колебаться и отступит хоть в самой малости, более того, я действительно постепенно проникаюсь верой, что его режим прочен и просуществует еще многие десятилетия. В немецком народе так много летаргии, так много безнравственности и прежде всего так много глупости» (27 марта 1937 г.).

«Что бы ни произошло в будущем, ко мне никогда не вернется мое былое доверие и чувство сопричастности. Оно из меня изгнано даже ретроспективно – по отношению к прошлому; слишком многое, что я в былые годы воспринимал легко, считал неприятным, но частным явлением, сейчас мне представляется общегерманским и типичным» (18 января 1938 г.).

«Большинство народа довольно, небольшая часть считает Гитлера наименьшим злом, никто не хочет в действительности от него избавиться, но все видят в нем освободителя на ниве внешней политики, и все панически боятся "русских обстоятельств", как ребенок боится страшного "черного человека"; эти люди считают – в той мере, в какой они не опьянены гитлеровским хмелем, – что с точки зрения реальной политики несвоевременно возмущаться из-за таких мелочей, как подавление буржуазных свобод, преследование евреев, фальсификация всех научных истин и систематическое разрушение всякой нравственности. И все испытывают страх за свой кусок хлеба, за свою жизнь, все так ужасно трусливы! (Имею ли я право их в этом упрекать? Я, который в последний год моей службы принес клятву верности Гитлеру; я, который остался в этой стране, – я, право же, не лучше, чем мои арийские соотечественники.)» (16 мая 1936 года).

«…иногда я говорю себе: что изменится лично для меня в Четвертом рейхе, каков бы он ни был? Вероятно, именно тогда для меня наступит эпоха самого большого одиночества. Ибо я никогда не смогу больше никому доверять в Германии, не смогу, как раньше, непринужденно чувствовать себя немцем. Больше всего на свете я хотел бы перебраться за границу, лучше всего в США, где само собой разумелось бы, что я там – чужак, эмигрант. Но это невозможно: на весь остаток моей жизни я прикован к этой земле и к этому дому» (23 февраля 1938 г.).

«Политика более чем когда-либо стала тайной игрой немногих людей, которые принимают решения от имени миллионов, утверждая, что именно они олицетворяют "народ". Самой лексикой выраженное неосознанное отчаяние. Но я цитирую Бернардена де Сен-Пьера "Если правительство коррумпировано, то в этом виноват коррумпированный народ"» (2 октября 1938 г.).

«Я, конечно, не согласен с этой безвкусицей насчет белокурого германского сердца, но что касается "некоего германского племени", чисто в духовном плане, то это действительно может к нам относиться; я хочу сказать, к людям, для которых немецкий – родной язык и которые получили немецкое образование. "Язык – это больше, чем кровь!"» (Тут он снова цитирует Розенцвейга! – М.В.)

«Нельзя сказать, что ассимиляция провалилась или что ей можно было бы дать обратный ход; немецких евреев можно истребить – но не дегерманизировать, даже если они сами будут стремиться к этому».

«Я веду сейчас тяжелейшую внутреннюю борьбу за свою немецкую самобытность. Я должен придерживаться убеждения: я – немец, те, другие, – не немцы; я должен придерживаться убеждения: решает дух, а не кровь. Я должен придерживаться убеждения: сионизм для меня был бы комедией, мое крещение не было комедией» (11 мая 1942 года).

«Поворот ассимилированного поколения – но поворот куда? Возвращение назад невозможно, переход к сионизму невозможен. Может быть, нам вообще никуда не нужно идти, нам нужно просто ждать. Я немец и жду возвращения немцев; они куда-то скрылись – ушли в подполье» (30 мая 1942 г.).

Это сказано великолепно и было бы замечательно, если бы было правдой.

Вот что больше всего удивляет и поражает: Клемперер находит множество оправданий для большевизма, по крайней мере в книге «LTI», в то время как сионизм он не то чтобы ненавидит, но всячески от него отмежевывается, даже признавая разницу между нацизмом и сионизмом. Ему в голову не приходит противопоставить их, как противопоставлены в его книге большевизм и сионизм, – напротив, он выискивает сближения.

Сейчас я приведу очень длинную цитату, постаравшись ее как можно более сократить. К сожалению, она почти не поддается усушке и утруске:

«Вскоре после этих разговоров и размышлений Зеликзон принес мне два тома Герцля – "Сионистские сочинения" и первый том дневников… Прочитав их, я был потрясен и вместе с тем испытал чувство, близкое к отчаянию. Вот моя первая запись в дневнике по этому поводу: "Господи, защити меня от друзей! В этих двух томах при желании можно найти доказательства для многих обвинений, которые Гитлер, Геббельс и Розенберг выдвигали против евреев, для этого не нужно особой ловкости в интерпретации и искажении...

Позднее я с помощью нескольких ключевых слов и цитат наглядно сопоставил для себя сходства и различия между Гитлером и Герцлем. Слава Богу, были еще и различия.

Главное: нигде Герцль не исходит из того, что чужие народы надо угнетать или даже истреблять, нигде не защищает он идею, лежащую в основе всех нацистских преступлений, идею избранничества и притязания одной расы или одного народа на господство надо всем человечеством, стоящим якобы на более низкой ступени. Он лишь требует равных прав для группы угнетаемых, да скупо отмеренного безопасного пространства для группы, подвергающейся издевательствам и преследованиям…

Кроме того: его никак не назовешь узколобым и упрямым, он не так примитивен в духовном и душевном отношении, как Гитлер, он не фанатик. Он бы хотел быть фанатиком, но сумел стать им только наполовину и так и не смог задушить в себе разум, рассудительность и человечность; лишь в отдельные моменты он чувствовал себя божьим посланником, посланником судьбы: его всегда одолевали сомнения – может быть, он только наделенный фантазией фельетонист, а не второй Моисей. Лишь одно в его намерениях неизменно, и как раз это четко разработано в его планах: то, что действительно угнетенным массам восточных евреев, массам не эмансипированным и оставшимся народом, надо создать родину. Но как только он обращается к западному аспекту проблемы, он запутывается в противоречиях, которые тщетно пытается сгладить. Понятие “народ” начинает размываться; не удается однозначно сформулировать, является ли гестор[23], возглавляющий государство, диктатором или парламентом; Герцль ничего не смыслит в расовых различиях, но вместе с тем хочет запретить смешанные браки; он питает “сентиментальную” любовь к немецкому образованию и языку, которые он хочет вывезти, как и все западное, в Палестину, но при всем том народ евреев образуется у него из однородной массы обитателей восточных гетто и т. д., и т. п. Во всех этих метаниях Герцль проявляет себя не гением, но просто добросердечным и незаурядным человеком…"»

Прерву эту цитату ради другой, самого Герцля: «И подобно тому, как наш славный поэт творил песнопения из своих страданий, так и мы из наших страданий готовим шаг вперед для человечества, которому мы служим» (из речи на открытии Третьего сионистского конгресса в Базеле. С. 151).

«Но как только он возвышает себя до посланца Бога и хочет встать на уровень своего посланничества, начинает выпирать идейное, нравственное, языковое сходство мессии евреев с мессией немцев, оно превращается в гротеск, а то и нагоняет ужас. Герцль "разворачивает национально-социальное знамя" с семью звездами, символизирующими семичасовой рабочий день, он растаптывает все, что ему противоречит, разносит вдребезги все, что ему противостоит, он – вождь (Führer), получивший задание от судьбы, и осуществляет то, что бессознательно дремлет в массе его народа, массе, которую он призван превратить в народ, – а у вождя "должен быть твердый взгляд". При этом он, по-видимому, хорошо чувствовал психологию массы и знал ее потребности. Он без ущерба для своего свободомыслия и любви к науке хочет создать центры паломничества для живущей детской верой толпы, будет он использовать и свой ореол. "Я видел и слышал (записывает он после успешно проведенного массового собрания), как рождается моя легенда. Народ живет чувствами: массы неспособны ясно видеть. Думаю, что даже сейчас у них нет ясного представления обо мне. Меня начинает окутывать легкая дымка, и она, возможно, сгустится в облако, в котором я буду шествовать"[24]. Он всемерно использует пропаганду: если по-детски простодушную массу можно привлечь ортодоксией и центрами паломничества, то в ассимилированных и образованных кругах можно вести "пропаганду сионизма, играя на струнах снобизма", например, используя для этого в венском женском союзе еврейские баллады Бёррьеса фон Мюнххаузена и иллюстрации Моше Лильена…

Внешнее великолепие и назойливые символы, по Герцлю, – хорошая и необходимая вещь, высоко ценит он и военную форму, знамена и празднества. С неудобными критиками нужно обходиться как с врагами государства. Сопротивление важным мероприятиям нужно ломать "с беспощадной твердостью", не надо закрывать глаза на любые подозрения и ругань со стороны идейных противников. Когда так называемые протестующие раввины исключительно из духовных побуждений выступили против политического и "западнического" сионизма, то Герцль заявил: "На следующий год в Иерусалиме!" "В последние десятилетия национального упадка", – он подразумевает ассимиляцию, – некоторые раввины давали древней формуле пожелания "водянистое толкование", согласно которому Иерусалим в этом изречении означает, собственно, Лондон, Берлин или Чикаго. "Если толковать еврейские предания таким образом, то от иудаизма ничего не остается, кроме годового жалованья, которое получают эти господа" (класс! – М.В.). Посулы и угрозы нужно умело дозировать и чередовать: никого нельзя принуждать к совместной эмиграции, но колеблющимся, приехавшим позже придется несладко, ведь народ в Палестине "будет искать своих настоящих друзей среди тех, кто страдал и боролся за общее дело, пожиная за это не почет, а ругань".

Эти обороты и интонации присущи обоим вождям, но Герцль часто дает другому в руки страшное оружие. Он собирается заставить Ротшильдов, для обогащения которых сейчас работают армии всех великих держав, употребить свое состояние для нужд еврейского народа. А каким образом объединенный еврейский народ (то и дело повторяется: мы едины, мы – один народ!) – каким образом он будет самоутверждаться и добиваться уважения к себе? При заключениях мира между воюющими европейскими державами он выступит как финансовая сила. Его задача будет тем легче, что и за границей, то есть в Европе, после создания еврейского государства наверняка будет жить еще достаточно много евреев, которые смогут опираться на собственное государство и служить ему извне. Какие просторы для всяческих истолкований открываются здесь перед нацизмом!

И, конечно, нельзя не заметить родство личностей, языковые переклички. Стоит посчитать, сколько приемов, речей, ничтожных событий гитлеровского режима называются историческими. Когда же Герцль на прогулке разворачивает свои идеи перед главным редактором "Neue Freie Presse", то это подается как "исторический час", а любой его незначительный дипломатический успех сразу же должен вноситься в анналы всемирной истории. Или вот еще – однажды он поверяет своему дневнику: здесь кончается его частное существование и начинается его историческое бытие...

Снова и снова бросаются в глаза совпадения между обоими – идейные и стилистические, психологические и спекулятивные, политические, – как они оба помогали друг другу! Из того, на чем у Герцля базируется народное единство, полностью подходит к евреям только одно: их объединяет наличие общего врага и общего преследователя. И в этом плане евреи всех стран объединились против Гитлера, слились во "всемирное еврейство" – сам Гитлер, его мания преследования и беспредельная маниакальная хитрость облекли плотью то, что существовало до этого только в виде идей, и он добавил сионизму и еврейскому государству даже больше сторонников, чем Герцль. И снова Герцль – кто, как не он, мог научить Гитлера вещам, столь существенным и полезным для его целей?

То, от чего я отделался одним удобным риторическим вопросом, потребовало бы для точного ответа не одной диссертации. Конечно, нацистская доктрина многократно вдохновлялась и обогащалась сионизмом, но не всегда просто установить с определенностью, что фюрер и тот или иной его соратник, участвовавший в создании Третьего рейха, позаимствовали конкретно у сионизма.

Сложность заключается в том, что оба они, Гитлер и Герцль, вовсю черпали из одного и того же источника. Я уже назвал немецкий корень нацизма: это суженный, ограниченный, извращенный романтизм. Если я добавлю: кичевой романтизм, то это будет самым точным обозначением духовной и стилистической общности обоих вождей…

Разумеется, я говорил о Герцле с "тайным советником" Эльзой, и, разумеется, это имя было ей знакомо. Но относилась она к нему довольно прохладно, без особой любви, но и без сильного отвращения. Для нее он был слишком "вульгарен", недостаточно "духовен". Он симпатизировал бедным восточным евреям, и здесь у него безусловно были заслуги. "Но нам, немецким евреям, ничего нового он сказать не может; кстати, в сионистском движении он абсолютно устарел. Политические конфликты там меня не очень интересуют; с умеренным буржуа Герцлем не согласны обе партии – ни последовательные националисты, ни коммунисты с друзьями Советского Союза…"»

Тут спорить, собственно, не с чем, кроме недобросовестного подхода, который так и выпирает из каждой фразы (примерно таким же образом он разделывался с романтизмом). Так же легко он расправляется с Мартином Бубером и Францем Розенцвейгом, хваля первого за то, что он опирался на романтизм «не кичевой, а настоящий», а второго – за то, что он «не порывает пространственной связи с Германией». В «Дневниках 1933-1945 гг.» он продолжает это занятие с еще большей настойчивостью. В частности пишет 10 января 1939 г., за три года до конференции в Ванзее: «Нет и не может быть особого еврейского вопроса в Германии или в Западной Европе. Кто признает такой вопрос, лишь заимствует и подтверждает фальшивый тезис, выдвинутый НСДАП, и тем самым покоряется и ставит себя на службу этой партии». И это напоминает мне отрывок из Ильфа и Петрова, приобретающий в контексте трагический оттенок:

«…Мистер Бурман уклончиво заметил, что в СССР его, как сиониста, больше всего интересует еврейский вопрос.

– У нас такого вопроса уже нет, – сказал Паламидов.

– Как же может не быть еврейского вопроса? – удивился Хирам.

Мистер Бурман взволновался. Всю жизнь он писал в своей газете статьи по еврейскому вопросу, и расстаться с этим вопросом ему было бы больно.

– Но ведь в России есть евреи? – сказал он осторожно.

И еще мне вспоминается фраза Герцля: «В Австрии же или Германии мне всегда приходится опасаться окриков «Хеп-хеп»[25] («Дневники», с. 237).

На сайте «Голос Америки» писали: «В ГДР Клемперер остался после войны по принципиальным соображениям. После пережитого при Гитлере он полагал, что только коммунисты смогут гарантировать, что нацизм не вернется. Судя по всему, он до конца жизни сохранил веру в некий идеальный социализм. Но прожил он последние пятнадцать лет при социализме советского типа явно с раздвоенным сознанием. Многолетние навыки ученого-филолога и социального критика оставались при нем. И вот, едва ли не вопреки самому себе, он начал работать над книгой «Язык Четвертого рейха». Его записки гэдээровских лет вышли по-английски под названием The Lesser Evil («Меньшее зло»).

Я закончу последней цитатой: «История – это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться»[26].

[1] Речь идет о замене слова «Jude» (еврей) в повествовательной форме словом «Jud'» в устной звательной форме, в данном случае производящей впечатление грубого окрика. (Ряд данных для этой статьи почерпнут из основного материала, примечаний и послесловий к книге «LTI» (М., «Прогресс – Традиция», 1998) и издания сокращенных до неприличия дневников 1933-1945 гг. под названием «Свидетельствовать до конца» (М., «Прогресс», 1998).

[2] «Дневники», с. 238-239. Здесь и далее вождь сионизма цитируется по изданию: Т. Герцль. Избранное. «Библиотека Алия», 1974, и по выдержкам из сочинений моего персонажа.

[3] Здесь и далее «Свидетельствовать до конца. Дневники 1933-1945 гг.»; цитируются с указанием даты записи.[4] В цитатах, если это не оговорено особо, курсив принадлежит автору.

[5] Г. Раушнинг. «Голос разрушения. Говорит Гитлер». Цитирую по кн. «Словарь современных цитат». М., «Эксмо», 2002.

[6] Цитируется по «Книге времен и событий – 6» Феликса Канделя. Иерусалим – Москва, «Гешарим – Мосты культуры», 2007, с. 284.

[7] Мария Чегодаева. «Соцреализм: мифы и реальность». М., «Захаров», 2003, с. 194.

[8] О.И. Марченко. «Язык как власть». Материалы научной конференции. 26-27 сентября 2000 г. СПб, Санкт-Петербургское философское общество, 2000, с. 93.

[9] Там же, с. 93.

[10] По поводу этого слова у Клемперера имеются громадные пассажи. В принципе он его осуждает, показывая, какую эволюцию слово «фанатик» прошло, начиная с эпохи Просвещения. В частности, отмечено, что в LTI о ненавистном коммунизме говорится, что «это лжеучение, как показало время, может превращать людей в фанатиков». Впрочем, обратитесь к книге, а я только замечу, что он уже не застал возникновения и расцвета слова того же корня «фанат», начавшегося, как, например, «фанат такой-то футбольной команды». Я употребляю слово «фанатик» в его классическом отрицательном смысле.

[11] Эрнст Мориц Арндт – немецкий писатель-романтик. Считается одним из выдающихся лириков эпохи освободительных войн против Наполеона. Националист и, постепенно, антисемит.

[12] Ханс Йост прославился, в частности, тем, что в пьесе «Шлагетер» дал реплику: «Когда я слышу слово "культура", я хватаюсь за пистолет». Посвятил он ее Адольфу Гитлеру «с трепетным благоговением и неизменной преданностью». Впрочем, и сам Клемперер, правда, в другом контексте, выразился: «Я сказал ему, что начинаю свирепеть, едва слышу слова "немецкая культура"». (15 января 1945 г.).

[13] Цитируется по книге Михаила Безродного «Конец цитаты», СПб, Издательство Ивана Лимбаха, 1996.

[14] В Германии в 1940 году евреев стали выселять из их жилищ и переводить в особые «еврейские дома», назначать старшего еврея, составлявшего списки, и т. д. Когда началась отправка евреев в лагеря «на Востоке», это было очень удобно для нацистов. Притом, замечает Клемперер, «для каждого транспорта, увозящего евреев, заранее намечаются запасные кандидаты: гестапо не сомневается, что обязательно будет совершено некоторое количество самоубийств. О, немецкая организованность и предусмотрительность!» (20 августа 1942 г.).

[15] Генрих Грюбер (1891-1975), теолог евангелического направления. В 1937 году организовал в своем приходе Берлин-Куальсдорф разрешенную правительством организацию «Помощь евреям-христианам» и помогал многим из них перебраться в Нидерланды. В 1940 г. был заключен в концлагерь Заксенхаузен, в 1941-1943 гг. находился в Дахау.

[16] Ф.А. Степун (1884-1965), профессор, д-р философии, в 1922-м был выслан из СССР на «философском пароходе». Автор многих книг, среди них «Лик России и лицо революции» (1934).

[17] .Кафка. В исправительной колонии.

[18] Клемперер тут использует выражение «инженер человеческих душ», которое он приписывает Ленину, но его впервые употребил Сталин (слегка переделав Юрия Олешу). Я, пообтершись за свои годы, не ставил бы лыко в строку ни Олеше, ни Сталину, ни Ленину, ни Клемпереру, потому что уже Хрущев назвал деятелей литературы и искусства «кузнецами по перековке психологии людей», а придворный поэт Грибачев прямо окрестил писателей и журналистов «автоматчиками партии», и это тут же было подхвачено всей пропагандой. Правильно заметил еще в 1937-м Осип Мандельштам: «Я и не знал, что мы были в лапах у гуманистов».

[19] Приводится по книге C. Соловьева «Душа нацистского почтальона». Журнал «Пушкин», 11 декабря 2008 г.

[20] Т. Герцль. Из речи на открытии Второго сионистского конгресса в Базеле. С. 118.

[21] Ф. Кандель. Цит. соч., с. 268.

[22] Там же, с. 184, 201.

[23] Gestor (лат.) – ведущий (дела), руководитель.

[24] Числа, 9:15-23.

[25] «Хеп-хеп», по преданию, идет еще от древних римлян: Hieroslyma est perdita – Иерусалим пал.

[26] Джеймс Джойс, «Улисс», 1922.