«Сердце моё на Востоке…»
Великий еврейский поэт Иеѓуда Ѓалеви
Памяти Александра Воловика
Сегодня, горестно и опечаленно обращая взор свой к
духовной жизни евреев в советском галуте, вижу я едва ли не главный ее
парадокс: отгороженные, словно глухой плотиной, от традиционного еврейского
воспитания, от тысячелетней культуры своего народа, мы естественно и безропотно
впитали в себя – неистребимую доныне – любовь к великой русской классике: ее
поэты были не только нашими кумирами, но и властителями наших дум.
Парадокс – мягко сказано, точнее здесь тревожное и
жесткое, неумолимое и суровое слово – «трагедия», ибо сбереженные в олимовских
баулах памяти сокровенные строки и несмываемые имена напрочь перекрыли доступ в
наши смятенные души и высокой мудрости Священного Писания, и красоте великой
еврейской Поэзии. И доселе в Израиле они не востребованы.
Кому-то мои откровения покажутся банальными, кто-то
назовет их истинами прописными, но в нашем частном случае у тревожного слова
«трагедия» есть точный синоним – ассимиляция: ее, словно разъедающей ржавчины,
страшились наши предки больше, чем навуходоносоров или римлян, греков-эллинов,
аманов или хмельницких, не к ночи будь помянуты.
И уже в Эрец-Исраэль, у распахнутых ворот
надвигающейся старости, трезво осознав иллюзорность восполнения традиционного
еврейского воспитания, я неожиданно для себя потянулся к ивритской поэзии, к ее
великим и высоким именам.
Так, с тысячелетним опозданием припал я, словно к
родниковым истокам, к творчеству Иеѓуды Ѓалеви.
Наследие Иеѓуды Ѓалеви непостижимо огромно, не
проштудировано, не прочитано, особенно нами, русскоязычными, нахватанными в
любых культурах, кроме своей, кровной. Сохранилось более 800 (!) его
стихотворений, написанных равно талантливо на иврите и на арабском. Отчего на
арабском? А отчего Генрих Гейне – на немецком, отчего Борис Слуцкий и Довид
Кнут – на русском? Не следует забывать: вся жизнь Иеѓуды Ѓалеви прошла в
изгнании, в галуте – в мусульманской Испании, точнее – в еврейской Испании XI-XII веков…
Там он написал и свою прозу – прозорливую, мудрую и
вдохновенную книгу «Кузари», один из наиболее известных и значительных трудов в
области еврейской веры и философии. Всякий из нас, пошатнувшись, находит в ней
помощь…
Бережно хранились и дошли до нас трогательные легенды
о его страстном стремлении вернуться на Землю Обетованную, жить в Иерусалиме:
«…в следующем году в отстроенном Иерусалиме…» Помните?
Успел он прикоснуться к святым камням
Осмелился и я истолковать предание одно, сказанье или
миф.
…Великий наш Поэт еврейский, и философ, и врач, в
двенадцатом столетии своем не затерялся, как одинокий парусник в волнах.
Испанской инквизицией не согнутый, не отчаявшийся в исчадьях нищеты, в Севилии
родной единожды во сне внезапно ослепленный, увидел склон холма с пылающим
кустом густого тамариска, и близко, рядом, лишь руку протяни – развалины
Второго Храма. Провиденьем пророка освящен – он тут же в путь; по штормовым
морям, в суденышках попутных, шатких, он, горбоносый бородатый иудей, делясь
последним с пиратами, с контрабандистами, да и стихи читая им, добрался до
Яффо, а оттуда – в толпе паломников, скитальцев разношерстных и разноязыких –
бредет пешком к камням Иерусалима.
И
нам сегодня горестно и странно, и страшно, и тревожно от будничной возможности
ожога – коснуться, будто раны обнаженной, незаживающей, Стены Плача, а каково
тогда ему, великому Иеѓуде Ѓалеви! По преданию, в слезах и с благоговеньем,
успел дотронуться он до святых камней, успел и выдохнуть дрожащими губами, как
молитву, свою элегию: «Сион, неужто ты не спросишь о судьбах узников своих…» –
и в тот же миг убит был внезапно, сзади, исподтишка, фанатиком-арабом, и
кровавое пятно, по плитам стародавним растекаясь, напоминало долго и свежо о
гибели Поэта. А ныне я – ужели это я? – спустя столетий восемь или девять, в
восторге и смятенье каждый раз, к Стене неспешно приближаюсь, ищу настойчиво
отметины, трагедии той толки и следы, шепчу печальную молитву и строгие
раскатистые строки – корневые токи Поэзии еврейской:
Сердце мое на Востоке, а сам на Западе я.
Нет вкуса у пищи моей, нет сладости у питья.
Смогу ли исполнить клятвы, если в ярме Сион
И сам я раб у арабов, на привязи – для битья.
Что мне дары Испании, легко я забуду их,
Лишь только Святыню во прахе сумею увидеть я.
Его поцеловал Б-г
От больших поэтов, даже при жизни славой насыщенных,
редко услышишь доброе слово о великих предтечах – не оттого ли дорого нам и ко
времени нынешнему, сказанное Генрихом Гейне об Иеѓуде Ѓалеви: «Его поцеловал
Б-г».
В устах Гейне три слова этих звучат особенно возвышенно
и чисто, ибо сам он был в сложных взаимоотношениях со Всевышним, лишь к излету
жизни, истерзанный безжалостным недугом в своей парижской «матрацной могиле»,
признал волю и правоту Небес; в его искренней и лаконичной оценке Иеѓуды Ѓалеви,
брата по крови и поэзии, слышится белая зависть: «Его поцеловал Б-г».
Мне повезло: уже в Израиле, жадно и ненасытно в
поисках нескончаемых вчитываясь в поэтическое наследие Иеѓуды Ѓалеви,
естественно, и, увы, на русском, встретился я с поэтом Александром Воловиком,
взвалившим на свои широкие плечи и тяжкий труд переводчика. За четверть века в
Израиле он познакомил читателя с творчеством коллег-сабр, талантливых
современников, живых и ушедших; несколько его поэтических антологий ивритских
поэтов в русских переводах – уже библиографическая редкость.
Александр Воловик
Приходится лишь дивиться неутомимой энергии и
неиссякаемому вдохновению поэта Александра Воловика, хотя остается для меня
загадкой: то ли, время от времени расталкивая переводы, пробиваются настойчиво
собственные стихи, то ли он в обилие своих строк ухитряется втиснуть и
переводы.
Однажды в одной из журнальных публикаций натолкнулся я
на переводы стихов Иеѓуды Ѓалеви, озаглавленные Воловиком «Третье море».
– Отчего такое название? – спросил я у переводчика.
– Это строчка из одного его стихотворения: «Воды и
небо… два моря соединяющих, и между ними третье – сердце мое…»
Читатель, чуткий и восприимчивый к структуре
поэтического слога, уверен я, восхитится философской глубиной метафоры поэта,
внезапно развернутой красотой уподобления сердца явлению природы: да, сердце
Поэта – третья стихия, до краев наполненное, прозорливое и просветленное
пространство, бушующее и нещадное, жизнь в котором обещает нам так много…
– Может быть, все. Кроме спокойствия, – уточнил
Александр Воловик.
Вслушиваюсь в русские эквиваленты стихов Иеѓуды Ѓалеви,
пытаюсь по огласовкам, словно по слогам, вчитаться в тайнопись параллельного
ивритского оригинала, неожиданно, словно старых друзей, обнаруживаю в нем
чуткие созвучия окончаний строк, вновь из глубин подлинника выныриваю на
простор воловиковского перевода и, переведя дыхание, погружаюсь в непривычное
очарование иврита.
Мои посильные попытки, усиленные и страхом, и стыдом
забвения родного языка, приносят осознание сопричастности великой
поэзии: я уловил, или лишь почудилось, напряженный ритм, кованые аккорды
размеренных строк, непременную идентичность точных охватных рифм, лаконичную,
логичную законченность четырех-, шести- или восьмистиший – не от них ли,
пробужденных через столетия, катрены и терцеты яростного ямба канонической
структуры сонета.
Жизнью клянусь, что нас с тобою соединила.
Любовью клянусь, пославшей безжалостное копье.
Я – раб любви. Она слух мой навек пронзила
И надвое расколола влюбленное сердце мое.
Расколотое надвое влюбленное сердце Поэта, словно эхо
в горах, отзывается через века: «Трещина мира прошла через мое сердце...» –
вновь расслышал я Генриха Гейне: это перекликаются, дают знать о себе друг
другу, да и нам с вами, два великих еврея-стихотворца, без которых немыслима
наша Поэзия.
Что верить времени зря? В нем истины вовсе нет.
Тяжки труды мои, а жизнь так коротка.
Мы ближнему говорим: храни себя, не греши,
Бойся страстей своих, вина твоя велика.
Но если сами грешим, что делать – слаб человек!
Тварь и творенья ее – все держит Творца рука.
Исповедь поэта
Поэзия Иеѓуды Ѓалеви удостоилась высокой оценки еще
при жизни автора, что далеко не каждому из великих уготовано: так, Авраам Ибн
Эзра цитировал его многократно в своих комментариях к Торе, его стихи распространялись
в рукописях и заучивались современниками, в последующие столетия к его
творчеству обращались многие исследователи, но отчего-то находили в его поэтике
влияние испанской и арабской поэзии, к примеру, строки в форме «зеджель» и
«харджи».
Осмелюсь высказать иную трактовку истоков творчества Иеѓуды
Ѓалеви. По моему суждению, в его основе – стихи, или «пасуки» ТАНАХа, их
образная, яркая, красочная речь, рассыпанные щедрой рукой Всевышнего, словно
звезды на небосводе, метафоры и сравнения, аллегории и гиперболы – естественно
и раскованно, свободно и логично вошли они в арсенал средств еврейской и
мировой Поэзии, именно в такой последовательности, хотя об этих истоках начисто
забыто.
Мне неведомы дороги непроторенные, тропы крутые,
маршруты извилистые, которыми далекие предки Иеѓуды Ѓалеви да и наши с вами,
после разрушения Второго Храма ушли в изгнание, когда очутились в Испании, но
неоспоримо одно – они любовно сберегли и веру своих отцов, и еврейские имена.
В ряде изданий – и стародавних, и современных –
уточнена фамилия Поэта: Ѓа-Леви, прямая принадлежность к колену Леви –
священнослужителям. С лирами десятиструнными, с арфами и кимвалами вдохновенно
пели они и играли на ступенях во время храмовых служений, в основном, псалмы
царя Давида, песни восхождения.
Но были среди левитов и поэты: в первую очередь –
Моше-Рабейну, автор одиннадцати псалмов (90-100), включенных Давидом в свою
Книгу Псалмов, сыновья Кораха – Асир, Элькана, Эвьясар (42-49, 84-88) и Эйтан
Гаэзрахи (89). Слагал псалмы и наш праотец Яаков, когда, очутившись в лаванской
неволе, в степях Паддан-Арам, двадцать лет пас неисчислимые стада своего
хитрого тестя. Вот где простор вольный для уединения и вдохновения! Пока не
найдены псалмы Яакова, но верится мне – отыщу…
Говорят – дар поэта не наследственный, как черты лица
или характера, но в случае с Иеѓудой Ѓалеви четко обнаруживается дар духовного
наследия, умноженный на талант литературный, – искра Б-жья, неоспоримое
призвание прозорливо услышать и мастерски записать диктовку Неба.
Казалось бы, едва ли не тысячелетняя временнáя
пропасть разделяет нас с Иеѓудой Ѓалеви, но неожиданно, в одно светозарное
иерусалимское утро, я ощутил Поэта своим дум властителем, его современником,
словно он сподобился из средневековой Кордовы перебросить мост через века, –
прочный, добротный, – к ногам моим, и я шагнул, прямо и доверчиво, в его
еврейскую обитель на испанской земле…
В распахнутом проеме двери – спешащий навстречу
радушный хозяин, рослый, сутуловатый, седобородый: приветливый взмах руки,
белозубая улыбка, не затерянная в густой светло-рыжей щетине усов, удивленный
взгляд воспаленных голубых глаз.
Небогатое, неухоженное убранство крохотной комнаты – с
узким застеленным спальным ложем и подобием письменного стола, под потолочные
своды – старинные манускрипты, свитки, разрезанные или сшитые пергаментные
листы. По обложечным надписям опознаю: Пятикнижие Моисеево, Псалмы Давида,
уплотненные тексты Вавилонского Талмуда, авторские рукописи.
Десятки пестрых гусиных перьев, расщепленных,
отточенных, разновеликие чернильные посудины, черепичные и стеклянные – именно
там внутри, в светлом оливковом настое и хороводятся рифмы Поэта, сбегающие в
острие пера. Разглядев, как я ошарашено и ненасытно поглощаю глазами
рукописные россыпи, Иеѓуда хитро улыбается: мол, узнаю книголюба.
В соседнем просторном помещении – шумные, суетливые
хлопоты: семья овдовевшего Поэта, единственная дочь, зять, любимый внук
готовятся к трапезе – как никак, нежданный иерусалимский гость, да еще из
другого времени, да и с иудейскими несмываемыми чертами лица.
После предвечернего застолья, напоминающего яркий
благоуханный натюрморт, щедрого, кошерного – восточная кухня с острыми
приправами, с сочными ароматными тушками на вертеле, с красными виноградными
винами – мы, не передохнув, долго беседуем, словно продолжаем диалог двух
друзей, прерванный накануне.
Разумеется, в побратимы я не напрашиваюсь –
непостижимо сжались, сдвинулись, совместились берега над пучиной отбушевавшего
времени, и у моего вымышленного варианта свидания с великим Ѓалеви лишь одно
внятное толкование: пророческое чудо его Поэзии хлынуло в мою изголодавшуюся
душу, истосковавшуюся в галуте по подлинному, кровному искусству своего народа
– без чужеродных примесей.
…Зажглись первые три звезды в южном испанском небе, взошла
округлая утомленная луна, ее чуточный свет, пробившийся сквозь незашторенные
окна, и чистое свечение домашних оплавленных свечей выхватили из полумрака
горбоносый профиль Поэта, читающего свои стихи, и меня, смиренно
прислонившегося к дверному косяку под заповедной мезузой.
Происходит непредвиденное – рядом со мной нет
переводчика, но каждая строка, молвленная, выдохнутая Иеѓудой на высоком
литературном иврите, мне понятна и доступна, восхищает и ошеломляет – и
пластичностью, и яркостью образов, и напряженным ритмом, мастерской отделкой,
что по плечу лишь единицам в избранной свыше иерархии. Но для «русского» уха,
приученного к метрическим стихотворным стопам – яростному ямбу и нахохленному
хорею, это в новинку.
Позже, уже в Иерусалиме, мне пояснит Александр
Воловик: «Система стиха Иеѓуды Ѓалеви построена на различии долготы и краткости
гласных звуков, наша – на чередовании ударений. Одинаковая на протяжении иногда
очень длинного стихотворения рифмовка основана на грамматической особенности
иврита, которой европейские языки лишены…»
Иная у Поэта и манера чтения, оригинальная,
самобытная, – без голосовых распевных нажимов, которыми мы зачастую
злоупотребляем. Более всего его чтение походило на молитву, собственно, это и
была молитва, ее простой продуманный обряд, ее настрой магический, магнитный –
исповедальный, трепетный разговор с Небом.
Раскачиваясь, словно стебелек пламени, Иеѓуда
негромко, но отчетливо произносил слова, собирал их в строчки, чеканные,
опечаленные, чутко означая созвучья, – рифмы внезапно взрывались, взлетали и
тотчас истаивали, уступая место новым неожиданным гиперболам и метафорам.
Иногда мне чудилось Б-жественное присутствие: лицо Иеѓуды,
обрамленное широкой бородой нестриженой, в сплошной серебристой проседи,
светилось и сияло, словно ореол.
Б-же, оставь глубинам темную тяжесть вод.
И не разбей разбега бьющей в берег волне,
Пока я слов благодарных тебе не скажу и морю,
И ветру, несущему небо к западной стороне.
Поэт на мгновение замолк, верно, раздумывая о чем-то
своем, молчание показалось мне вечностью, но вдруг продолжил, смежив точно
свинцом налитые веки, но разглядел я – глаза слезами наполнены.
…где встречусь с Твоей любовью, и тяжесть ее приму,
и сброшу рабскую тяжесть в чужой арабской стране.
Исполни мои моленья, и я обеты исполню.
Как я Тебе, Б-же, верю, так Ты доверяешь мне.
Ко времени нашей нежданной встречи я уже был наслышан
о его религиозной поэзии – вдохновенному, сокровенному, без посредников
разговору со Всевышним, о его песнях Сиона, «Шарей Цион», или «Сионидах», о
«Ширей ѓа-галут», песнях изгнания, – более 350 его пиютов дошли до наших дней –
в каждодневных канонических молитвах, особенно в праздничные и трагические
даты, они трепетно выговариваются всеми евреями мира, подчеркну, соблюдающими Ѓалаху.
«Как я Тебе, Б-же, верю, так Ты доверяешь мне» – уже в
одной этой страстной строке живет глубинный смысл наших взаимоотношений со
Всевышним, пульсируют, повторюсь, корневые токи нашей Поэзии.
Я слушал, словно завороженный… Где-то за полночь Поэт
внезапно преобразился – выпрямился, помолодел, густая изморозь на взлохмаченной
бороде убавилась или притаилась, он весело, озорно улыбнулся, но в голубизне
глаз, в их глубине, неизбывная скорбь не растаяла.
– Обратимся, если не перечишь, к любовной лирике… Тебе
неведом ее неизменный адресат, поверь на слово: очарование этой молодой
женщины, да, она была нашей веры, ее красота, одновременно земная и небесная,
ее характер, точнее, норов, взрывной, темпераментный, взбалмошный, ее чуткое
понимание моих стихов остались за пределами моей поэзии – все, ей посвященное, не
достойно ее.
Пусть ветер за мной последует издалека.
Он губы твои целовал, груди он касался и плеч.
Пусть все, что скажу, тебе принесут облака
И сердце смягчится твое и бедра не станет стеречь.
И если ты выберешь звезды для ложа, меня пожалей:
Мне к звездам взлетать, чтоб рядом на ложе возлечь.
…Было всякое, грех вспоминать страдание и боль, я верю
только строкам своим – лишь они сберегли чистые и счастливые мгновения рядом с
ней…
«…И если ты выберешь звезды для ложа…» – отсюда, из
родниковых глубин поэзии Иеѓуды Ѓалеви, вся последующая любовная лирика Мировой
поэзии – поэтическая исповедь о любви к Женщине, о любви неразделенной, к
Женщине, одновременно живой, реальной, не вымышленной, но и воплощению
Б-жественного начала на Земле… В ней, своей возлюбленной, гении видели красоту
реального мира и воспевали ее.
И я, расхрабрившись, читаю Поэту, нараспев и
взволнованно выговаривая слова, стихи его великих последователей, и Иеѓуда
слушает, словно зачарованный. Так сошлось или намеренно, память услужливо
подсказывает строки разных времен и народов.
И Пушкина: «Я помню чудное мгновение…», и Лермонтова:
«Я не унижусь пред тобою…», и Шекспира: «Не знаю я, как шествуют богини…», и
Данте: «Любовь меня к смиренью приучила…», и Петрарки: «Когда в ее обличии
проходит…», и Ронсара: «В твоих объятьях даже смерть желанна…», и Маяковского:
«за этим окном впервые руки твои, иступленный, гладил…», и Есенина: «Вы
помните, Вы все, конечно, помните…»
Решился спросить у Иеѓуды:
– Стихи приходят издалека, как облака… Знаю не понаслышке:
навалятся – не увернуться… А если в Шабат или ко сроку трех молитв
каждодневных? Как не отвлечься на строки, на рифмы? Глазом не успеешь моргнуть
– канут в безвестность!
– Туда им и дорога! – отшутился Поэт. – Знать должно –
я еврей религиозный. А если серьезно – проблема.
…Неприметно и обреченно отгорели свечи, едва рассвет
откололся от ночи, в багровом шатровом небе утаились звезды, в раскрытые окна
вместе с прохладой проскользнуло просветленное утро. Увлеченный беседой, не
сразу я расслышал детский плач – в соседней комнате проснулся малолетний внук
Поэта, дочь и зять успокаивали ребенка.
– Ты тактично не спрашиваешь, и я пока обхожу, словно
подводный риф, главный вопрос: отчего, если так рвусь, давно не бросил всех и
вся и не уехал в Иерусалим? Ответ – там, за стеной! – Поэт безнадежно взмахнул
рукой в сторону детской комнаты. – Внук, дочь, зять – страшно с ними навсегда
разлучаться. Расстаться – сразу умереть. А не увидеть Землю Обетованную – грех,
как смерть, всегда носить с собою.
…Давно в сердце своем я решил покинуть Испанию и
направиться в Иерусалим, да будет он восстановлен и укреплен вскоре, в наши
дни. Друзьям тяжко со мной расставаться и они говорят мне: «Что сегодня можно
искать в стране Израиля, когда нет в ней Шхины?[1] Близости
ко Всевышнему можно достичь в любом месте чистым сердцем и великим стремлением
к Нему... Зачем же ты решаешься на опасности в пустынях и морях, среди
ненавидящих народов?» Но разве угрозы в дорогах меня устрашают или лютая
ненависть крестоносцев сегодня в Сионе?..
Я вычислил: едва за шестьдесят Поэту, он, словно кедр
ливанский, и крепок, и высок, и как потоки вод стремительных, глубинных, его
обильно поит вдохновенье, но внука плач однажды на рассвете его преобразил, и
вот передо мной уже старик согбенный, убеленный, как в январе Хермон тяжелыми
снегами, и иудейский нос с горбинкою острее обозначился в широком междуглазье,
а в глазах, в голубизне их потускневшей, я разглядел или расслышал безмолвный
вопль печали библейской, неизбывной – и содрогнулся… А каково ему?..
И, как Давид в псалмах, отважился Иеѓуда Ѓалеви на
разговор с Творцом о судьбах тягостных народа своего в изгнании тысячелетнем:
«На крыльях орлиных Ты нес голубицу, издревле пригрел
под десницей своею, берег как зеницу единого ока, скрывал, как от сглазу, от
взглядов недобрых; но отчего удалился отныне, покинул ее и обрек на скитанья по
чуждым гнездовьям, по далям лесистым, где, словно капканы, расставлены сети?
Враги совращают другими богами, но плачет печально она, тихомолком, о первой
любви своей юности чистой… Так отчего от нее отдалился Друг наш небесный, а
ворог ее угнетает нещадно?» И вновь метафора Поэта – голубица – точна,
внезапна – ей он пророчески еврейский наш народ в галуте уподобил, так, словно
ныне и сложилось…
Я слушаю Поэта, и боль, заполонившая его строки, как
игла, как гвоздь раскаленный, пронизывает мне душу: «…Не будет отстроен
Иерусалим, пока сыны Израиля не устремятся к нему с величайшим желанием, и
тогда камни и прах его полюбятся им…»
– Какие евреи сегодня, в твое время? – спрашивает Иеѓуда.
– К ужасу моему, наш жестоковыйный народ, словно скала
взрывом, расколот, разобщен, разодран. – Не хотел я огорчать Поэта, но лгать не
приучен.
Он надолго замолкает, погруженный в себя, словно забыл
о моем присутствии, словно тяжелые раздумья, заполонившие его стихи, вновь
нахлынули и не отпускают Поэта.
– Разумеется, это дурная весть. Однако я рад, что тебе
дарован Иерусалим, что миллионы евреев с четырех сторон света возвращаются на
Землю праотцев наших. Не скрою – я даже вам позавидовал. Но, увы, галут
продолжается. В длительном изгнании у части нашего народа ослабла вера,
дрогнули сердца, одолели сомнения. Все это естественно, не следует отчаиваться
– многие не пошатнулись, ты же рассказываешь: через несколько поколений к вере
нашей возвращаются молодые, и пейсатенькие мальчишки по утрам поспешают в
хедеры, с годами их в Израиле будет во сто крат больше – и это добрая весть…
Иеѓуда Ѓалеви – не причислен к пророкам, по мнению
мудрецов, последние пророки жили за тысячу лет до рождения Поэта, но в его
поэтическом наследии столько вещего, мудрого, провидческого, что мы вправе
считать его пророком. И это не гипербола. Предназначение пророка – не обучать
людей вечным истинам, а наставлять их в делах, творя которые мы с вами начинаем
познавать присутствие Б-га. И в этом суть Поэзии Иеѓуды Ѓалеви. Не каждому из
великих дано.
Золотой век еврейской литературы
Мои посильные попытки проникновения в творчество Иеѓуды
Ѓалеви естественно привели в эпоху и географическое пространство его жизни:
XI-XII века, центр и юг Пиренейского полуострова, испанские города Кордова,
Севилья, Гренада, где еврейская культура достигла уровня высочайшего, едва ли с
чем сопоставимого, хотя не умаляю иные эпохи. Та историческая пора именуется
средневековьем, о котором мы сейчас, уже с гребня третьего тысячелетия, нередко
судим с пренебрежением, заносчивым и кичливым.
Коснусь лишь еврейской словесности – «золотым веком
еврейской литературы» это время считается без натяжек и по справедливости,
однако, если имена мастеров «серебряного века русской поэзии» мы произносим
благоговейно и восторженно, то имена наших великих предков из средневековья
лишь оттого не утеряны, что сбереглись в энциклопедических справочниках, на
запыленных полках хранилищ; но нами они не востребованы.
Если достанет времени и сил, если обнаружу достойные
русские переводы, – представлю читателю свое видение нашего золотого века,
а пока упомяну несколько великих современников Иеѓуды Ѓалеви, иные из них были
его учителями или близкими друзьями, но он неизмеримо выше всех. Неоспорима
винокуровская формула: «…Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом
учиться».
Все они получили прекрасное образование – закончили
Кордовскую академию, «Кордову» – говорили тогда, как ныне говорят – «Сорбонну»,
все они не только писали стихи, но и занимались медициной и языковедением,
философией, владели в совершенстве многими языками, но прежде всего родным –
ивритом. Ученый и поэт уважались более, нежели профессиональный военный. Не
оттого ли общество испанское процветало?! Но не забывали наши великие, что они
евреи.
Шмуэль ѓа-Нагид – автор «Введения в Талмуд», книг
религиозных гимнов, подражаний Псалмам («Бен-Теѓилим»), изречений по типу
Притчей Соломоновых («Бен-Мишлей»), собраний философских размышлений по образцу
«Коѓелета» («Бен-Коѓелет»).
Шломо Ибн Ѓабироль – его величественный гимн «Царский
венец» («Кетер-малхут») вошел в состав йом-кипурского богослужения, его проза –
философская книга «Источник жизни».
Моше Ибн Эзра и Авраам Ибн Эзра, – оба из знатной и
высокообразованной семьи в Гренаде.
Моше – автор сборника лирических стихотворений
«Таршиш» и около двухсот покаянных молитв «Слихот».
Авраам – автор классических комментариев к Торе,
оставил много стихотворений светского и религиозного содержания, а также
серьезные труды по грамматике, астрономии, математике и философии.
Иеѓуда Альхаризи – его называют последним поэтом
«золотого века» – автор книги «Тахкемони» («Высшая мудрость»).
Запомните имена этих великих евреев – мы, надеюсь, еще
к ним вернемся.
Как живой с живыми...
Самовольно объявив себя современником Иеѓуды Ѓалеви, я
погрешил против истины – это он из нашего времени: сегодня, когда брожу
средь Иудейских гор в голубоватом мареве рассветном, или поспешаю в шумном
многолюдье иерусалимских лиственных кварталов, или по переулочной печали
Старого Города протискиваюсь сквозь арабский рынок к Стене Плача, не оставляет
меня ощущение близкого присутствия, плечом к плечу, точнее, душа к душе – Иеѓуды
Ѓалеви, словно слышу разгоряченное дыхание идущего рядом близкого единственного
друга. Оглядываюсь – тень его мелькнула в отдалении и скрылась. Не угодил бы в
очередной теракт. Хас ве-шалом!
Обнаружил у Генриха Горчакова: «Великая литература
потому великая, что она способна быть современницей каждого нового поколения».
И суть не только в связи времен или перекличке столетий: в нашем случае с Иеѓудой
Ѓалеви – у его Поэзии основа не только литературная или художественная, хотя он
по праву стоит в первом ряду блистательной Плеяды избранных, но философская,
гражданская, уточню – общееврейская. Великий народ и Поэт встретились на дороге
к истине, и эта единственная наша истина и сберегла нас.
Мои откровения оттого так пристрастны, что в долгой
галутной жизни наглотавшись вдоволь стихов, хороших и разных, и отважившись
строки рифмами корневыми сколачивать, я впервые соприкоснулся с Поэзией
подлинно национальной, еврейской.
Рассказывает поэт Александр Воловик: «Сегодняшний
переводчик может поставить перед собой только одну задачу – познакомить
читателя, не знающего языка оригинала, с поэзией, достойной этого знакомства, –
в надежде и тщании не переврать, привести поэта к читателю, а читателя к поэту,
не исказив облика Великого… Задача переводчика – не лгать, не украшать излишне
подлинник, говорить на своем языке грамотно».
Пора и честь знать...
Прощаюсь с гостеприимным домом Поэта, мое волнение –
во мне, Иеѓуда провожает до подъезда, дружески прижимает к себе, бережно
отталкивает, медленно роняет слова, словно загодя обдуманные:
– Мне дорого твое увлечение моей поэзией, настойчивое
желание поведать о ней нашим «русским» братьям, хотя и преувеличена похвала
моей мудрости… Вернешься домой, в Иерусалим, – позвони, пожалуйста! Тревожно
сегодня на Земле Обетованной…
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3573
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer8/Batkin1.php - to PDF file
Комментарии:
Борис Э. Альтшулер
- at 2010-08-26 16:02:26 EDT
Восторженное эссе о поэте и поэзии.
Было удовольствием прочесть.
Националкосмополит
- at 2010-08-20 05:57:45 EDT
Уважаемый Вильям!
В вашей статье слово «иврит» повторяется 9 раз и ни разу не употребляется слово Арамит.
А ведь на Арамейском языке разговаривали иудеи Второго Храма после возвращения из Вавилонского плена, а не на Святом Языке Торы, который они утеряли (осознано, что бы не осквернялся он язычниками или неосознанно – очень интересный вопрос).
На Арамейском Языке написан Талмуд, и пишутся до сегодняшнего дня все Галахические постановления.
Евреи Испании говорили, как известно на Ладино.
Образованные евреи знали в совершенстве язык Талмуда (читали, писали, разговаривали).
Читали они так же Тору в оригинале, а вот понимали ее в оригинале единицы.
Остальные пользовались подстрочником либо с Армейского, либо с Ладино.
В одной дискуссии мне приводился текст из Иеуды Галеви с практически не употреблемом до Бен Иегуды словом «иврит».
Но из контекста выяснилось, что автор употреблял это слово не для обозначения Святого Языка Торы, а для обозначения языка Авраама – Иври, тоесть Арамейского.
Святой же Язык Торы был воскрешен, как разговорный в еврейском народе Бен Иегудой.
До этого многие деятели хаскалы 18ого и 19ого века например философ Мендельсон пытались «воскресить Святой Язык, как разговорный» в еврейском народе.
Ваша статья написана искренне и наполнена национально патриотической энергетикой, но она лишает Святой Язык Торы и государства Израиль статуса «ВОСКРЕШЕННЫЙ ЯЗЫК БОГА», а это неправильно, если мы хотим, что бы он стал родным для всех верующих в Господа людей Мира.
Алиса
Иерусалим, - at 2010-08-17 04:25:46 EDT
На статью В. Баткина "Сердце мое на востоке"
Спасибо, Вильям, за прекрасную и вдохновенную статью. Действительно, ассимиляция сидит в нас глубоко. Такое богатое фактами исследование, как Ваше, не только просвещает, но и вызывает активный интерес.
"Диктовка неба" - это прекрасно.
Ontario14
- at 2010-08-13 11:32:49 EDT
Большое спасибо - и за р. Халеви, и за теплые слова в адрес А. Воловика, чьи переводы - лучшие из всех, на мой взгляд.