ELevin1

простите, что отвечаю Вам с таким огромным почти трехмесячным опозданием: я был в долгом отъезде. А теперь пишу, ещё оглушенный смертью В.П. Некрасова, о котором Вы так сердечно написали в своём письме.

О переводах потом, в другой раз. А пока вот что. Я хочу опубликовать подборку о В.П. – не примете ли участия? Несколько страниц живого портрета, деталей – взгляд, походка, поступок, речь – без претензий. Просто для сбережения. Хотите? Если да, то – не затягивайте (...)

Прилагаю приблизительную запись нашего с Асей разговора – к сожалению, это всё, что мы успели запомнить о Викторе Платоновиче за пару дней краткого общения с ним (...)

АЛ: Это была чистая авантюра – приехав в Париж, заявиться вдруг к Виктору Некрасову, известному писателю, который нас и которого мы ни разу до сих пор и в глаза не видели.

12 лет назад, август 1975 года. Кончался третий год нашей жизни в Израиле, а вместе с ним и освобождение от налога на заграничную поездку. Так что, при всей скудости наших финансов, не упускать же шанс!

ЭЛ: А в Париже у нас – ни одной знакомой души, только памятные ещё с книжной юности названия улиц, соборов, парков, кафе и ресторанов. К поездке мы тоже не листали туристских справочников, а просто перечитывали Хемингуэя, Илью Эренбурга и Виктора Некрасова, которые как-то очень вкусно любили этот город.

Мы слышали от некоторых русских израильтян: «Фи! Там же грязно, полно арабов, негров... Французы скупые, по-английски не хотят разговаривать»... Но мы больше верили Некрасову, который писал, что если кому-то не нравится Париж, то это или человек, у которого там были неприятности, или сноб, кокетничающий своим нигилизмом, или дурак. Этого одного уже достаточно, чтобы не считать наш визит чистой авантюрой. По книгам В. Некрасова мы вполне уверенно вычислили заранее, что он «наш человек». Кстати, старые его военные повести, которые и принесли автору известность, я впоследствии не перечитывал и помню их довольно смутно. А сблизили нас (заочно и односторонне, разумеется) как раз поздние, менее яркие публикации – рассказы и очерки, которые вряд ли смогли бы сформировать у меня такую, скажем, чёткую формулу: «Виктор Некрасов – талантливый, известный, знаменитый русский писатель». Как-то не вязалась личность Некрасова с моим представлением о писателе – о Мастере слова и образа, блестящем, вдохновенном, в чём-то одержимом, не от мира сего, с прощаемыми гению странностями...

АЛ: Наверно, больше подошла бы такая «формула»: «Виктор Некрасов – писатель по профессии, любимый своими читателями и как человек». Это отличает его от многих писателей – известных и даже знаменитых, – которых тоже представляешь по их произведениям, читаешь с наслаждением и восторгом, но знакомиться с ними – не тянет. Конечно, всегда хватает людей, которых влечёт к знаменитостям тщеславие, престижные соображения или корысть. Одни говорят о «своих» знаменитых с этакой простецкой фамильярностью, другие – с подчёркнутым почтением к ним... и к себе. Их «это поднимает ввысь», как сказал Пастернак.

Мы же, наоборот, обходим знаменитостей за версту, подозревая в элитарной спеси или столь же неприятном наигранном демократизме. В нашем случае – когда ищешь друзей по душе – привлекает личность, а не её известность; её интересность в общении, а не сам факт общения. И в Викторе Некрасове (и не по старым, прославившим его, книгам, а как раз по туристским заметкам последних лет) мы унюхали близкого нам по духу человека.

И не только мы. Как позже выяснилось, даже те, которые называют его Викой, годясь в сыновья и внуки, всегда говорят о нём с любовью. Так что слова Б. Пастернака «быть знаменитым некрасиво» к Вике Некрасову не относятся...

ЭЛ: Короче, нам хотелось посетить Некрасова, несмотря на то, что он был известный писатель. «В окопах Сталинграда» – это навсегда великая книга, книга-подвиг. Но сейчас, через 40 лет, её автор мне виделся, повторяю, вовсе не как великий писатель, а как увлекающийся рассказчик, добрый собеседник, собутыльник, спутник в путешествии, родной по духу, несуетливый (он любил это выражение), понимающий всё с полуслова или совсем без слов. Таким мы его себе вычислили по его книжкам.

АЛ: И ещё по письму. Приехав в Париж, он недавно прислал на наш израильский адрес письмо моему двоюродному брату Лёне, который был земляком и приятелем его пасынка – сына Галины Викторовны. Это давало формальный повод для знакомства, но главное – по этому письму мы убедились, что вычислили его правильно.

И при встрече мы не нашли в нём ни тени элитарной спеси или, наоборот, наигранного демократизма. Демократизм его был подлинным – редкостная, почти уже не встречаемая черта личности. Это не какая-то «любовь к ближнему», которую я с трудом представляю себе в человеке нерелигиозном. Это, наверно, умение и желание увидеть в другом хорошее, признать это хорошее и – без серьёзных оснований – не подозревать плохого. Мне, к примеру, не часто встречались люди, умеющие в самом деле уважительно, непредубеждённо отнестись к незнакомым.

ЭЛ: Таких людей не интересует твоя учёная степень или наличие рекомендательных писем. У них – вот, как у мамы пастернаковского Юрия Живаго, есть какое-то «дворянское чувство равенства со всеми живущими»...

Без настороженности против нового и непривычного, без осторожного редактирования своих слов: как пришли мысли в голову, так они и выражаются вслух...

АЛ: Настороженности-то нет, но наблюдательность... Проницательность – рентгеновская. Помнишь, как он первый раз вошёл в комнату?

Итак, август 1975 года, полёт из Тель-Авива в Цюрих. Погостили там неделю у родственников, взяли напрокат Тойоту» и втроём (с 14-летним сыном Гошкой) впервые в жизни покатили в Париж.

Приехали мы удачно: в августе французы разъезжаются в отпуска, и по городу можно кататься без пробок и поисков парковки. И гостиничку нашли дешёвую в самом центре, возле Мулен Руж: похоже, меблирашки ХIХ века с красными обоями и биде в каждой комнате.

Погуляв пару дней по улицам, забрели в редакцию «Русской мысли»и попросили связать нас с Виктором Некрасовым. Юный сотрудник Женя Тарновский дал нам номер телефона. Мы позвонили, представились «просто читателями из Израиля», получили от Некрасова невозмутимое приглашение в гости, и все втроём заявились к нему в Сюрен, городок в 9 км от центра Парижа. Как наш Холон – от центра Тель-Авива Только к западу, а не к югу. И самое смешное: Сюрен и Холон, оказывается, – «города-побратимы»!

В общем, явились – не запылились. А Виктор Платонович – совсем новенький ещё эмигрант – был, как оказалось, нездоров: всего десять дней как из больницы, после операции тяжелого аппендицита. Ходить ему было трудно и, видимо, больно. А тут – незнакомые люди в доме... Всё это, конечно, напрягало и его, и нас...

АЛ: И вот, в эти первые секунды, когда он вышел в халате из спальни в гостиную, главным моим впечатлением была не неловкость, понятная в такой ситуации, а – строгое, требовательное выражение его лица, не скрываемое светскими любезностями стремление скорее понять, с кем имеешь дело, – очень хорошо знакомое мне чувство по отношению к новым людям.

Трудно говорить о другом человеке отстранённо, не сверяя его с собой: иначе как же его почувствуешь? Так вот, на этом я часто ловлю и себя: почему-то требовательно всматриваюсь в новые лица. Это нагрузка для обоих, хочется от неё поскорее избавиться. Поэтому с таким облегчением и сбрасываешь её с души сразу, как только начинаешь чувствовать, что человек – свой. И хоть знаешь, что многое и разное может ещё выявиться, но в этот первый момент доверия бываешь бесконечно благодарен человеку за то, что он – хороший, что можно с ним расслабиться и вести себя, как со своим.

ЭЛ: Ну, жене моей легче: все сразу же видят, что она – хорошая. А я в светской жизни неуклюж, скован и необщителен. И в первые неловкие минуты, пока Галина Викторовна окружала Асю и Гошку заботой и радушием, я – по-видимому, бессознательно стараясь поторопить этот «момент доверия» со стороны Некрасова – обследовал плотно набитые книгами полки и, хотя помалкивал, время от времени удовлетворённо мычал: почти тот же набор книжек и даже расставлены, как у нас. В Союзе это было вроде как «пароль джунглей» у Киплинга: «мы – одних убеждений, ты и я»!

Хозяин, иронически следя из своего кресла за моими радостными телодвижениями, отлично всё это понял. Более того, он понял, что я не обижусь, если он покажет мне, что всё это понял, и слегка подтрунит надо мной.

Он хитровато усмехнулся и сообщил: «Это – Эткинда книги. Он в Америке, а мы в его квартире живём»...

АЛ: Потом мы с Некрасовыми обедали, потом они предлагали нам ключи от своей парижской квартиры – мол, удобнее же, чем в гостинице...

ЭЛ:...А выпив по стопке водки, мы с Виктором Платоновичем посмотрели друг на друга с большим взаимопониманием... Хоть он фронтовик, а я всего лишь милуимник.[1]

АЛ: А назавтра мы вместе с ним целый день бродили по Парижу – как он любил и как мы мечтали. Это известно, что он любил ходить и смотреть («турист с тросточкой», как писали о нём в одной подлой статье), а что известно, тó перестаёт удивлять. Но меня – удивляло. Жизненный опыт не привёл меня к мысли, что большинство людей любит ходить и смотреть по сторонам. Наоборот, многие – особенно попавшие в Париж – тут же побегут по музеям, и среди них очень не много найдётся знатоков изобразительного искусства. Просто работают стереотипы: сказано, что так называемый культурный человек должен ходить в музей. Не сказано почему-то, что он должен иметь свой взгляд на жизнь. А для этого – нужно уметь смотреть и видеть...

ЭЛ: ...чего я, например, не умею. «Записок зеваки» мне не написать – мало я замечаю по сторонам. Как за рулём. Если иду – так обязательно куда-нибудь, за чем-нибудь и, желательно, с кем-нибудь.

АЛ: Ну и все эти условия были в наличии: и объекты, и собеседники, и знающий экскурсовод. Мы возили Некрасова по городу, а он нас водил, и был хорошим гидом – немногословным и несуетливым. Нам было уже известно, как он знает и любит этот город, но он явно сдерживал и эмоции свои, и эрудицию. Как у Маршака в переводе шекспировского сонета: «Я не хочу хвалить любовь мою – я никому её не продаю»... Он только указывал: вот, мол, посмотрите туда... Магазин, где очень красиво и изобретательно упаковывают покупки: их так и расставляют в витрине – в упакованном виде... Игрушки... Деликатесы...

В прославленные парижские кафе, о которых столько читано, мы почему-то не заглядывали. Отдохнули на садовой скамейке перекусили случайными съестными припасами из дорожной сумки – была даже бутылка вина. Только соли не было, осталась в машине. И, помню смешную деталь, Некрасов вдруг заявил очень твёрдо и решительно:

Я подумала: вот, видно южанина. Для украинцев, молдаван это просто пища, а не деликатесный овощ. Мы, северные люди, не стали бы так принципиально относиться к помидорам.

Там, в саду – кажется, Люксембургском – Гошка нас и сфотографировал:

Перед отпуском я как раз перечитал «Месяц во Франции», и сейчас, пока мы неспешно двигались к Пале-Руаяль, подумал: «Вот тут он нам покажет тот самый магазин, где продают ордена». Не знаю, умел ли Некрасов читать мысли, но он покосился на меня и вроде опять всё понял. И, не моргнув глазом, повёл нас именно туда, в этот магазин. Мудрое у него было чувство юмора!

АЛ: С тех пор мы видели Виктора Некрасова только в Тель-Авиве, на будущий год. Здесь у него было много друзей, его официально принимали организации – как знаменитость и как врага антисемитам. Вернее, начинался приём, как положено в таких случаях, но никогда не удерживался на официальном уровне. После многолюдного собрания в Доме журналистов продолжалось тесное общение в редакционной компании нашего нового журнала «Время и мы», где я тогда работала литредактором. Первый его номер вышел в ноябре 1975 года, в пятом уже среди авторов появились Борис Хазанов и Виктор Некрасов, а к приезду Виктора Платоновича был выпущен уже № 10, за август 1976 года, с его портретом на обложке:

ЭЛ: За следующие шесть лет, до нашего переезда в 1982 г. на Радио «Свобода» в Мюнхен, у нас и в Израиле, и в Париже появилось много общих знакомых, которых мы изредка расспрашивали, как там Некрасовы, и передавали им приветы. А в последние пять лет, из Мюнхена, хоть и ближе мы оказались от В.П., и стали коллегами по работе на радио, так и не удосужились до него добраться. Работа напряжённая, в отпуск – обычно в Израиль или в Италию, и только однажды, в самом конце 1985 года удалось вырваться на несколько дней в Париж. У Толи Гладилина встретили Новый год, у Алика Гинзбурга отметили его день рождения, посетили земляка и моего приятеля детства Борю Заборова...

АЛ: Ещё заехали к Семёну Мирскому в парижское бюро «Свободы», именно у него хотели узнать, где найти Некрасова. Но не удалось...

Времени оставалось в обрез, а ещё пришлось, не зная по-французски ни слова, искать полицию и вызволять нашу машину, которую уволокли ночью за неправильную парковку. Оставалось надеяться, что увидимся в следующий раз, через год или два.

ЭЛ: Двух лет ещё не прошло, а следующего раза уже никогда не будет. Виктор Платонович умер – это очень горько и очень несправедливо.

Но ко мне навязчиво возвращается какое-то смутное, мистическое ощущение. Вроде того, что «это хорошо, что мы были всё время так далеко от него, едва соприкоснулись, любили издалека... Потому и сама смерть его обошла нас далеко стороной, не оглушила горем, как его близких, не затронула его образа и нашего отношения к нему». Мне постоянно кажется, что и впредь, услышав, что кто-либо собирается в Париж, можно будет с теплотой вспомнить Некрасова и передать ему привет...

В те дни, когда мы готовили и отправляли это письмо Ефиму Григорьевичу Эткинду, парижская газета «Русская мысль» опубликовала рассказ нашей коллеги из бюро Радио «Свобода» во Франции Фатимы Салказановой. Она была последней, кто видел Виктора Некрасова живым.

«Второго сентября, – писала Фатима Александровна – я принесла Виктору Платоновичу в больницу статьи, которые он меня просил привезти, – в частности, статью В. Кондратьева в «Московских новостях», ту самую, где говорится, что можно было бы переиздать повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», несмотря на то, что автор этой замечательной книги о Второй мировой войне – эмигрант.

Виктор Платонович был очень слаб и попросил меня прочитать ему статью вслух; он уже знал о ее существовании. "Только читай не очень быстро", – сказал он. Я читала медленно, и Виктор Платонович несколько раз меня останавливал, комментировал то, что я ему читала. Когда я дошла до того места, где В. Кондратьев приводит слова из песни Александра Галича "Старательский вальсок", Виктор Платонович сказал: "Ты с Кондратьевым не знакома? " "Нет", – ответила я. – "Но ты видишь, какой он честный, чистый, порядочный человек?" Я сказала: "Ну что же он в таком случае Галича цитирует, а имя его назвать не посмел?" Некрасов заметил: "Я уверен, что имя Галича вычеркнули в редакции газеты. Наверное, решили, что два таких имени, как Некрасов и Галич, для одной советской статьи многовато". Потом мы еще довольно долго говорили о Горбачеве и его перестройке, и Виктор Платонович сказал: "Как страшно будет, когда все это кончится!"

Ну, потом мы еще говорили о книгах, он спросил меня, что я читаю. Я сказала, что только что кончила книгу Нины Берберовой о Чайковском; он меня попросил рассказать об этой книге, потому что в свое время был в совершенном восторге от книги Берберовой "Железная женщина".

На больничном столике Виктора Платоновича лежал томик воспоминаний о Луначарском, и он сказал: "Скучная книга. Какое нам всем и мне сейчас дело до того, каких писателей любил Луначарский?". Дальше Виктор Платонович говорил о том, что всю жизнь читал и перечитывал Чехова, а вот сегодня Чехова читать ему скучно: "В общем, у Чехова я больше всего люблю пьесы", – сказал он и потом довольно долго и очень интересно говорил о том, как, по его мнению, нужно ставить пьесы Чехова. Вся кровать была у него завалена русскими зарубежными и советскими газетами. И я ему привезла кучу газет и фотокопий самых интересных статей из советских журналов. Когда я уходила, Виктор Платонович попросил привезти ему назавтра еще газет и клубники и какие-нибудь книжки попроще, что-нибудь развлекательное. Я обещала привезти ему двухтомник зарубежного детектива.

На следующий день, 3 сентября, я приехала вечером, без двадцати минут или без четверти семь, привезла Вике клубники и малины, книги, две статьи из последних полученных в Париже "Огоньков" и, конечно, интервью Андрея Сахарова. Этих книг и статей Виктор Некрасов прочесть уже не успел. Врач сказал мне, что он скончался в шесть часов вечера...

Виктор Платонович скончался от рака в том возрасте, когда писатели обычно пишут уже свои мемуары, а он весь обращен был не в прошлое, а в будущее. Мы сидели у тела Виктора Некрасова с его сыном, Виктором Кондыревым, и я ему сказала: «Как Вику все любили, как он всегда был окружен молодежью, которая буквально боготворила его!» И Виктор Кондырев ответил: "У него почти не было друзей его возраста. Еще бы, за ним никто из его сверстников просто не поспевал, он все время был в движении".

Судьба остановила это движение, но, слава Богу, остановила без боли и страданий...»

[1] «Милуимник» – резервист (израильский армейский сленг).