Belkervel1

Тощенькая рожица, мрачный грим, пурпурные с оранжевыми перьями волосы. Бронзовые ногти, блестящие зеленоватые одежды. В юности Сузанна Бург определенно была хороша. Усидеть на одном месте она не умела, быстро утомлялась, с лекций выбегала – поболтать, выкурить сигаретку или заказать в университетском буфете чашечку капучино. Училась, тем не менее, неплохо. Экзамены сдавала, выторговывая у преподавателей каждый балл. Контрольные писала, сев на хвост более обстоятельным сокурсникам. Пугала студентов, неожиданно предлагая за помощь некрупные суммы денег.

Состоятельная разводка, променявшая Америку на бедную нашу, провинциальную страну, казалась тропической птицей, впорхнувшей в аудиторию тель-авивского университета. Отрекомендовавшись риэлтором, специалистом по торговле недвижимостью, Сузи подчеркивала свою инаковость, как бы невзначай переходя на простенький английский с неистребимым израильским акцентом. Незлые, но языкатые сокурсники, прозвали ее: Наша-Американка-Су и подтрунивали над попытками Бург имитировать стиль отошедшей от дел, удачливой некогда бизнес-вумен.

Эксклюзивный курс привлек ранних пенсионерок, кучку очкастых археологинь, пару государственных служащих, скучающую миллионершу, одного продвинутого адвоката и вольнослушателей-энтузиастов, обожающих старину и мечтающих внести вклад в охрану исторических зданий.

Яркая и подвижная, как ракетохвостый колибри, Cу не очень вписывалась в общество серьезных, суховатых студентов.

Для работы над последней курсовой, Сузи пристроилась к Дине Бессараб, многодетной поселенке из-под Иерусалима. Дина держалась особняком, приезжала на занятия издалека, на видавшем виды тендере с оранжевой ленточкой[1]. Преподавателей, нерелигиозных левых, раздражала приверженностью к национальному лагерю, которую не очень выпячивала, но и не слишком скрывала.

Бессараб много и легко рисовала; наброски, карикатуры, эскизы заполняли ее конспекты. Толстый цанговый карандаш служил естественным продолжением ее руки. За это Дине многое прощалось. В том числе, тяжелый русский акцент и неуместная манера демонстрировать знания, не всегда связанные с темой лекции. Курсовые, выполненные при ее участии, получали, как правило, высокий балл.

Неожиданно для себя, Бессараб приняла Сузино предложение. Разряженная эта, забавная американка, импонировала серьезной, тяжеловатой Дине. Работу разделили поровну: сбор полевого материала проводится вместе, обработка раздельно. Дина взяла на себя классификацию собранного, заполнение форм, выполнение иллюстраций. Сузанна – вступление, исторические справки, итоговую статью.

Сбор материала проходил споро. Пока Сузи опрашивала и заговаривала зубы квартиросъемщикам, Дина фотографировала здания, определяла технологию, стиль, конструктивные особенности, заполняла форму и переходила к следующему объекту. С работой первого этапа они справились быстро.

Сузанна, общительная и бойкая, как истинный страховой агент, выяснилось, что это – ее основная специальность, по ходу познакомилась с приятной немолодой парой.

Старик оказался ювелиром, ветераном первого выпуска Академии искусств «Бецалель». Около года назад супругов ограбили, поэтому спасенные золотые изделия они передали на хранение детям. Дома оставили небольшую коробочку с серебряными украшениями. Су уговорила ювелира продемонстрировать образцы. Флегматичная, как правило, Дина, увидев кольцо с мерцающим камнем, не сдержала восторженного: Wow![2] Сузи тотчас отреагировала:

– Ма питом[3]? С какой стати? – удивилась Бессараб.

– Мне хочется сделать тебе подарок. У меня для этого достаточно средств! – настаивала Сузанна.

– Да пошла ты со своими средствами! – рассерженно буркнула Дина.

– Вот и сестры мои тоже. Все время выпендриваются. А я просто пытаюсь сделать людям приятное. Так не хочешь?

– Тогда я беру его себе, – заявила Сузанна и предложила старику 200 шекелей за серебряное кольцо с кабошоном.

– Молодец, Су, – похвалила Дина, заглаживая неловкость, – кольцо пойдет к твоим глазам и зеленоватым нарядам. А я возьму круглое, с карнеолом, разновидностью халцедона.

Дина расплатилась и, повертев купленное кольцо, обнаружила на оборотной стороне фирменную печать Академии искусств «Бецалель». Сузанна не торопилась расставаться с деньгами, просила подыскать ей кольцо с такой же печатью. Но на кольце с кабошоном печати «Бецалель» не оказалось. Су огорчилась и, ничего не купив, обещала зайти к старикам в другой раз.

– Если ты не берешь кольцо, его куплю я, – высказалась неосторожно Дина.

– Нет, нет, я еще не решила, – ответила Су и просила кольцо никому не продавать.

«Нэ зъим, так хоч понадкусюю»[4], – произнесла про себя Бессараб, но промолчала, ссориться с Сузанной она не хотела.

Государственная служащая, Дина Бессараб трудилась над курсовой не за страх, а за совесть. Диплом об окончании университета открывал возможность перейти в группу охраны памятников. Опекать здания в Иерусалиме – могла ли она мечтать о большем? Распознав в Сузи «трэмпистку»[5], любительницу прокатиться за чужой счет, заводиться не стала и выполнила курсовую сама, безропотно приняв сиротливый листок – вступление, содранное Сузанной в Интернете.

Сузанна и Дина заработали дипломы и мирно расстались, полагая, что пути их больше не пересекутся. Но судьба свела женщин уже через год. На семинаре, посвященном охране памятников, Су бросилась к Дине, как к близкой подруге. Дочь. Любимая, маленькая Соли, вышла замуж за брацлавского хасида, родила ребенка и стала обходиться без матери, без Сузанны. А ведь Су отдала всю жизнь детям, воспитав их самостоятельно.

Оказалось, господин Бург, американский ученый-физик, прижил с красоткой Сузи троих детей и развелся, выплатив алименты и крупные отступные – основу благосостояния страхового агента Сузанны, в прошлом – Шош Бузагло, марокканской еврейки из города Фес. Шош вырастила детей и, не находя себе места в Америке, вернулась в Израиль, где, оформив пожизненную ренту, начала новую жизнь.

Но младшая, Соли, спутала карты, оставив мать в одиночестве и тяжелом недоумении перед несправедливостью жизни. За полгода до встречи с Сузи, Дина Бессараб вернулась из поездки в Украину, в Умань. Цитируя высказывания рабби, уговаривала Шош не поддаваться унынию, найти смысл в новой ситуации, не сопротивляться обстоятельствам, расслабиться, плыть по течению. Познакомиться с философией рабби Нахмана, пытаться понять зятя, через него дочь. Дина не учла, что путь вдумчивой учебы не подходит стремительной Шошанне. Сторонница инстент-решений, бывшая госпожа Бург, взяла быка за рога и, не сходя с места, предложила Бессараб совместную поездку в Умань: – Я беру на себя билеты, ты – остальное. Дине было над чем подумать.

На одной чаше виртуальных весов оказались: месяц травэнь[6], каштаны, волны цветущей сирени, зеленый аромат травы, встречи с друзьями детства, юности. Баснословная машина времени, готовая вышвырнуть в прошлое на целую бесконечную весеннюю неделю. На другой – семь долгих дней в обществе капризной и расчетливой иностранки, маскирующей тяжелую нервозность приклеенной американской улыбкой.

Дина срослась с Израилем и чувствовала себя спокойно, как рыба в воде. Но ей не хватало, или казалось, что не хватает, – благословенной украинской природы. Длинной прохладной осени, пряного дымка над грудой тлеющих листьев, тревожной затяжной весны, темной речной воды, теплого дождливого лета, сладкого степного ветерка, бередящего душу.

Соблазн был велик. Да и последняя поездка в Киев оставила чувство недоделанной работы, будто невыполненной миссии. Родина звала, тянула и, понимая, что совершает глупость, Дина согласилась сопровождать госпожу Бузагло в поездке по Украине. Однако, проведя в раздумьях несколько бессонных ночей, заключила, что даже киевская весна не стоит грядущих страданий, и предложила подруге-украинке лететь вместо себя. Та с радостью согласилась, но авиа-агентство отказалось обменять билет. Подвести приятельницу Бессараб не решилась и, вздохнув, признала: обратного пути нет, ехать придется.

Возбужденная Дина, до усталости, до изнеможения таскала Сузи по родному городу. Трепетно готовила к цветению каштанов, показывала нежные завязи на свечах:

– Еще пару дней и мы увидим Крещатик в цвету. А это сирень – лилах, понюхай. Начинает распускаться. Еще немного и все – зацветет. А вот Днепр, Подол, здесь жили евреи, много евреев. Отсюда начинался город. Есть легенда, что Киев построили хазарские евреи. И что родоначальник Киева, старший из братьев, на самом деле, не Кий, а Акива. Красивая еврейская легенда. Можно не верить.

– Хазары, это – казаки? – рассеяно спрашивала Су, вертела головой, не верила глазам. Она-то считала, что Киев – полустанок, перевалочный пункт на дороге в Умань. Никто не говорил ей, что Киев – огромный город, с трехмиллионным населением, с роскошными магазинами, широкими улицами, бульварами и площадями, запруженными под завязку лоснящимися иномарками.

Что в квартирах – паркет, высокие потолки, длинные коридоры, балконы, работают лифты и круглосуточно подается горячая вода.

И эта странная Бессараб и еще сотни тысяч таких, как она, оставили дом, друзей, работу, квартиры с высокими потолками и паркетными полами ради сомнительного удовольствия начать все с нуля в маленьком, душном, провинциальном Израиле.

Сузи казалось, что Дина что-то скрывает, еще немного, придет разгадка и все станет на свои места. Но разгадка не находилась. Заваливали друзья Дины, высокие, веселые, горластые. Галдели на своем невозможном, непроизносимом языке, приносили цветы и фрукты, сидели подолгу, что-то ели, пили чай, водку, коньяк и кофе с ликером, опять ели, снова пили и говорили, говорили, говорили.

Сузи настойчиво, за свои кровные – 375$ через Будапешт с пересадкой, требовала перевода. Дина переводила. Сузанна привередничала:

Наскучив бесконечными скверами, парками, площадями:

– Эта, как в Париже, а эта напоминает Лондон, а эта в точности, как в Сан-Франциско.

И на полном серьезе: – Где у вас тут смотровая площадка, взглянуть на Москву?

По вечерам Сузи увязывалась за Диной в гости, обижалась, если Дина, уставшая от синхронного перевода, пыталась улизнуть к своим:

День, отведенный посещению Лавры, выдался ярким, сусальное золото слепило глаза. Даже Сузанну, объехавшую полмира, Печерская Лавра поразила языческой мощью. Верующие, пришедшие на поклон, выстроились в бесконечную очередь. На станциях метро, переходах и длиннейших эскалаторах, плакаты рекламировали чьи-то уникальные мощи. Туристок занесло в Надвратную церковь, XII век. Темная, вневременная роспись. Ноев ковчег – монохромная живопись, крупные узоры оконного обрамления. Невиданные резные кресла с жесткой подставкой для шеи: не спи! Аромат сладких курений, впитавшийся в старую древесину. Церковь явилась из древности и сильно отличалась от праздничного сияния отреставрированной Лавры.

Сузанна быстро наскучила красотами комплекса и экскурсовод повела путешественниц в катакомбы. Сама Дина в такие места, что называется, не потыкалась. Но, выполняя роль гида и переводчика за сузины кровные 375$ с пересадкой в Будапеште, уклониться не смела и спустилась в пещеры. Кураторы шествия требовали соблюдения ритуала: приобрести свечу, вставить ее особым образом между пальцами, якобы, чтобы тающий воск капал на руку, не на пол. Дина не купилась на это объяснение. Она почуяла, что паломники и туристы должны изображать крестный ход, двигаться шеренгой, с зажженными свечами в пальцах, имитирующих распятие.

Несмотря на требования куратора построиться, продемонстрировала личный фонарик и отказалась возжигать свечу, участвуя в ритуальном шествии. Пожертвовала стоимость свечи на восстановительные работы и пошла так: руки в карманах свитера, на затылке африканский платок. Сузи, незнакомая с православием, истово выполняла все требования: укутала шею и волосы, купила свечу, зажгла, согласно инструкции, и двинулась вслед за гидом. Но, не пройдя пяти метров, обомлела, увидев стеклянный гроб с останками человеческого существа. К гробу прикладывались плачущие паломники. Дине Бессараб было ясно: делать ей здесь совершенно нечего, но поскольку была при исполнении, решила применить испытанный прием: крысята в колбе.

В юности Дина мечтала стать графиком, для чего зарабатывала стаж в экспериментальном цехе ретуши и полиграфии. Склонившись над столом с подсветкой, сосредоточенная на негативе, она не сразу сообразила, что девичьи вопли в соседнем цехе не предвещают ничего хорошего. Через несколько секунд поняла, почему визжали девчата. Перед ее лицом, в свете подсвеченного ретушерского столика, явилась лабораторная колба с копошащимися розовыми крысятами. Дина взглянула на колбу невидящими глазами и продолжила работу над негативом. Она сумела не рассматривать, не видеть содержимого, улавливая боковым зрением лишь слабое шевеление. Парни из цеха офсетной печати, были разочарованы и удалились в поисках более благодарной жертвы. Они так и не догадались, что крыс Дина боялась больше всего на свете.

Решив не всматриваться в содержимое гробов, Дина сжалась и, опустив голову, двинулась за Сузи. Но та вдруг обернулась, шепнув на иврите:

– Выведи меня отсюда. Мне дурно. Скажи экскурсоводу, что у меня клаустрофобия. Дина обратилась к экскурсоводу, та быстро нашла выход и, не углубляясь в пещеры, они повернули обратно. Но произошло непредвиденное: монашек, служка, с глазами, привыкшими к темноте, неожиданно завопил:

– Куда? Это что такое, руки в карманах, вторая – со жвачкой?! Почему уходите? Что вы за паломники? Из святого места? Вообще-то крещеные?

– То-то видно, в святом месте стало плохо. Католики?

А парнишка-то, совсем дурачок, – решила Дина, двигаясь наперерез крестному ходу. (Впрочем, на генетической планшетке монашкова подсознания, мог запечатлеться союз евреев и поляков против Запорожской сечи…) Подтвердила, успокаивая:

– Подумайте о душе! Кому в святом месте становится плохо, у того душа ненормальная! Дина, не слушая Сузиных призывов:

– Переведи! – остановилась перед монашком, разглядела в темноте глубоко посаженные серые глаза, и, учинив запруду в потоке паломников, спросила:

– Души, они разные бывают. Что ж с теми, у кого душа другая?

Перепуганная экскурсовод прервала богословский диспут и толкнула Дину к выходу. Монашек успел крикнуть в спину:

Монашек, безусловно, был прав. Две полоумные еврейки в пещере с человеческими скелетами… Паломницы хреновы. Есть о чем помолиться и над чем подумать.

На воздухе Су призналась, что наврала про клаустрофобию. Как и Дина, увидев мощи, поняла: делать в пещерах нечего. Впечатление от Лавры было испорчено.

Тума[7], то была истинная тума. Дина корила себя: следовало догадаться, что даже при исполнении: 375$ через Будапешт с пересадкой, вход в такое место верующей еврейке, и просто еврейке противопоказан. У Дины дрожали колени и руки. Сузи тоже выглядела не лучшим образом. Экскурсовод ругала монаха.

– Оставьте, Женечка, – успокоила Дина, – монашек был прав. Он сам не догадывается, насколько… Экскурсовод Женечка открыла офис, расположенный в монастырском комплексе. Помыли руки, шею, лицо. Зашли в трапезную, приспособленную под кафе, заказали воды, сока. Полегчало. Сузи, мыслящая практически, заключила:

– Лавру мы исчерпали. Поехали в синагогу. Если там есть Интернет, я отправлю мэйл детям.

Дина повезла Сузи на Щекавицкую. Вспоминая дорогу, уверенно шла по старым подольским улицам. Синагога выскочила, как всегда, неожиданно. Нарядная, как табакерка, отреставрированная, подкрашенная. Сегодня, при минимуме прихожан, в Киеве действуют пять синагог. Каждая управляется разными ведомствами.

Подольская синагога связана с хасидами Карлин-Столина.

А когда-то эта единственная синагога на Щековицкой находилась в прямом ведении КГБ. Дина вспоминала: дед Гедали, бабушка, детство золотое. Тетя Клара, завстоловой, важная дама. Столовая находилась на Евбазе, в помещении, отобранной у евреев Галицкой синагоги. В Стране тетю прославил племянник, известный израильский художник, Ян.

Сегодня любой мало-мальски образованный студент художественного факультета, знаком с тетей Кларой. Нежнейших отношений силуэт тетиной фигуры, расплывающейся в розоватых лучах заката, украшает стены израильских музеев. На последней выставке в Тель-Авиве, Дину кольнуло; она услыхала за спиной умиленное:

– Это моя, моя дода! Моя, а не ваша, – по-детски хотелось протестовать Дине.

Но процесс вышел из-под контроля и кусочек жизни: любимая тетка, бабушкина сестра, шумная и добрая кормилица-поилица Клара, благодаря искусству племянника Яна, стала всеизраильским достоянием.

В синагоге на Подоле было пусто. Евреи готовились к субботе и путешественницам удалось беспрепятственно подняться на второй этаж. Отреставрированная мебель отливала цветом гречишного меда. В окнах поселился веселенький витраж. Женское отделение отгородили деревянными решетками. В синагоге Дининого детства не было никаких решеток и маленькая Дина беспрепятственно слушала дедушкину бесконечную молитву. Шош и Дина постояли в полутьме, полюбовались убранством Арон ѓа-кодеш[9], снялись на память. Дина не удержалась и рассказала, что именно здесь пел, молился и плакал ее дедушка, а она, малолетняя, сидела на втором этаже с древними старушками и заглядывала в непонятные желтоватые книжечки, молитвенники. Увлеченная воспоминаниями, Дина не сразу заметила, что Су раздражается все сильнее. Права; не обязана Сузи за свои 375$ с пересадкой, выслушивать дурацкие россказни наемной рабочей.

В подвальном этаже, где расположился кошерный магазин и административные помещения, Су удалось добраться до компьютера. Пока она отсылала сообщения детям, Дина зашла в магазинчик, прицениться к кошерной продукции донецкой кондитерской фабрики. Общительная Сузи разговорилась с иерусалимцем, преподавателем местной ешивы, затем переключилась на продавца-кассира. Им оказался коренной тель-авивец, толстый, веселый, разговорчивый дядька.

Верующим он стал недавно, что показалось Сузи достаточным основанием сорвать на нем зло. Ее понесло. Поначалу кассир от неожиданности растерялся, но скоро взбодрился, и его понесло вслед за Шош. Студенты ешивы, случайно застрявшие в здании, подходили специально послушать свару двух израильтян. Шош обвиняла ортодоксов во всех несчастьях многострадальной Страны, а кассир клеймил светских и призывал на их головы всевозможные казни. Дина пыталась оторвать Шош от земляка-кассира, но та вцепилась в продавца, как карликовый пинчер или даже гладкошерстный фокстерьер.

Сузи, безусловно, доставляло наслаждение дразнить кассира и аргументы ее приобретали провокативный характер. Наконец, Шош демонстративно закурила, пуская собеседнику дым в лицо. В этом месте Дина встала, извинилась и пошла к выходу. Оставаться одна Сузи не решилась, и, рыкнув напоследок, отпустила жертву, поспешая за провожатой. Так Дина столкнулась с новой гранью шошиного характера; умением затеять хамскую свару, получая от того неизъяснимый кайф. Им предстояли непростые поездки по местечкам, и Дина опять пожалела, что связалась с Нашей-Американкой-Су. А Киев, насмехаясь над этой суетой, возносил к небу каштановые свечи, кутался сиреневой ароматной вуалью и веял в лицо чистым весенним воздухом. Что за город!

На подъезде к Умани, Сузи потребовался туалет и торжественного подхода к циюну[10] рабби Нахмана не получилось. Вход в уборную находился, практически, против циюна, что застало Сузанну врасплох:

Но оказалось, пришли не уже. Вход на женскую половину проходил по черным железнодорожным мосткам. Циюн был самым скромным и неухоженным на свете местом. Украинская девушка, сопровождавшая Су и Дину в этой поездке, любопытствуя, тоже пошла в циюн и в ужасе остановилась: пред дверью на женскую половину, прижимаясь щекой к треснутому, грязному, асфальту, лежал двухлетний мальчик. Мать его спокойно кормила с ложечки младшего ребенка, сидящего в коляске.

– Сарра, шалом лах, Сарра! Ма нишма? Ма иньяним[11]? – крикнула Дина, спускаясь с мостков. Дина представила Сузи Сару Розенфельд, иерусалимскую знакомую из квартала Меа Шеарим[12]. Сарра, высокая и полная розоволицая девушка, вызывающе славянской наружности, когда-то сразила Дину своими бескомплексными откровениями. Они познакомились в Иерусалиме на женских вечерних курсах, где изучали хасидскую мистику. На первой урок Сарра прибыла со свекровью, желавшей засвидетельствовать кашерность[13] занятий. О себе восемнадцатилетняя Сарра рассказала, что всю жизнь мечтала выйти замуж и, вот, наконец, вышла. Детей у нее пока нет, но с Божьей помощью, будут. Все. На практическом семинаре, оказавшись в паре с Диной, отказалась говорить шепотом, сославшись на то, что плохо слышит. На Динин сочувствующий взгляд ответила, что вполне здорова, но под косынкой носит специальную поролоновую прокладку, которая снижает остроту слуха. Дина поразилась:

– Зачем же ты вставляешь поролон?! Сара пояснила, что это – мода, которой следует ее мать, а, значит и она, Сара, обязана выполнять предписание, чтоб не нарушить традицию. Это было так круто, что Дина не нашлась, что возразить.

Прошло несколько лет. Сильно похудевшая Сара Розенфельд приехала в Умань поблагодарить рабби Нахмана за сына, двухлетнего Шмуэля. Мальчик, по израильскому обычаю, безмятежно валявшийся на земле, родился у Сарры через пять лет после замужества. Женщина горячо молилась святому и пообещала приехать на его могилу, если тот дарует им сына. Родив второго ребенка, Сара решила, что откладывать поездку нельзя и приехала в Умань с супругом и двумя детьми мужского пола. Трудно сказать, растрогала ли Сузи эта история.

А вот местной девушке, путешествующей с израильтянками, Дине пришлось объяснять, что восточные евреи, педантичные в своей чистоплотности, относятся ко всегда вылизанному плиточному полу, как к дополнительной рабочей поверхности. На полу можно отдыхать, читать, принимать гостей, пить кофе, играть с детьми. Дина рассказала о своих первых впечатлениях от Израиля: нянечка, выгуливающая группу малышей, валится на асфальт в тени урны и велит воспитанникам сесть рядом, развернуть бутерброды. (Дина представить не могла пятилетнюю дочь в таком садике). Оказалось, что и тихий час проходит подобным образом: в игровой комнате раскладывают матрасы и дети укладываются на полу. Обычай сей проник в израильскую жизнь столь глубоко, что никто давно не обращает внимания на чистоту этой дополнительной поверхности. Средиземноморье. Восток. Поэтому Сара восприняла, как должное, что утомленный ребенок прилег на асфальт отдохнуть. В Израиле это ни у кого не вызвало бы удивления.

– А я ведь решила, что происходит что-то ужасное, – еще переживая, пояснила украинка.

Дина любила посещать циюн. Она оказывалась в Умани в непраздничные дни, когда в зале было совсем малолюдно. В циюне сидели несколько женщин и девочек. Кто плакал, кто спал, кто молился. Изредка вякнет чей-нибудь младенец, хлопнет сиденье скамьи и опять воцаряется тишина. Аскетическое убранство зала, отсутствие вкуса и неказистое помещение не мешали, а скорее, помогали сосредоточиться. Дина читала псалмы, успокаивалась, начинала раскачиваться, впадала в какой-то сладковатый транс. Сузанна плакала. Поначалу она тоже пыталась читать, но слезы застилали изображение, и Сузи просто заплакала. Она плакала, выясняя отношения с рабби, его хасидами, с зятем и своей неудавшейся жизнью. Предусмотрительная во всем, Сузи привезла из Израиля свечи, и, наплакивавшись вдоволь, знаком приказала Дине: кончай, выходим. Дина с трудом оторвалась от чтения и пообещала себе вернуться, пожить в Умани хотя бы неделю. Привести в порядок заброшенный дом однокашника, расположенный вблизи циюна. Побелить, покрасить и каждый день ходить к рабби Нахману, молиться. Женщины зажгли свечи, постояли. Дине почудилось даже, что Сузи хочется вернуться в зал. Но Су, промокнув нос и щеки, двинулась к выходу. Под железными мостками сидели попрошайки и, в меру способностей, изображали потомков, загубленных Гонтой, евреев. Одна старушка музыкально напевала «Офн припечек…», а другая требовала подарить шекель.

Звучало это следующим образом: – Гиб[14] шекель, – и, подумав немного, – ну, доллар… Считалось, что она говорит на идиш.

Наша – Американка-Су пересчитала гривны и отслюнила каждой бабушке от щедрот. Гривны Сузи называла гризлями и резонно полагала, что фальшивые евреи большего не заслуживают. Очевидно, чутье, которое вынесло ее из лаврской пещеры на свет, подсказало Су, что бабули являются скорее потомками казака Гонты, чем его жертв.

Архитектуру циюна Сузи осудила резко. Про мостки сказала: – Напоминают концлагерь. Ей можно было верить. Неутомимая путешественница, она наверняка, пристраивалась к группе израильских школьников, чтобы посетить Треблинку и Освенцим. Как архитектор, Дина соглашалась с Шош, однако что-то говорило ей: Сузи мстит рабби за слезы, за слабость, за то, что раскрылась, расчувствовалась, стала на несколько минут собой, пришибленной вопросами бытия маленькой женщиной, тощей, потрепанной птичкой. Шош пыталась затеять с рабби Нахманом свару, но не получила от этого никакого удовольствия.

На выходе из циюна женщин встречали скучающие ребята: сын друзей Дины и его девушка. Мальчик согласился свозить туристок в Умань, обкатать с подругой папину машину. У машины крутился черный щенок. Как он умудрялся крутиться при такой степени истощения, Дина не поняла. Сузи, в свою очередь, не понимала, почему Дина, не спросясь, отправилась в ближайшую лавку за яйцами. Где она собирается их варить? Да и время поджимает, Сузанне была обещана жемчужина садово-парковой украинской архитектуры – уманский заповедник «Софиевка». Дина присела перед щенком на корточки и с ужасом рассмотрела горным хребтом выпирающий позвоночник, закисшие глазки, бородавчатую, как у жабы кожа. Содрогаясь, поняла – клещи. На щенки расквартировались сотни распухших от крови темно-серых клещей. Такого она еще не видела. Дина с мольбой посмотрела на сына друзей:

– Помою, почищу, заверну в свитер. Давай отвезем в Киев. Там решим, что делать. Но мальчик оказался твердым орешком.. Погасив обаятельную улыбку и, набычив косматую голову, произнес твердое:

– Нет. Дина, хорошо знавшая эксклюзивное, но непреклонное «нет» его отца, поняла: дела не будет. В папину машину мальчик щенка не возьмет. Дина разложила перед собакой угощение и напустилась на местных мужиков, жалостливо наблюдавших интересное кино: иностранная туристка поит яйцами шелудивого кабыздоха:

– Что стоите! Возьмите его кто-нибудь. Посмотрите, какие лапы! Это же породистый амстаф – стафордширский терьер! Помыть, обобрать клещей, покормить неделю – кобель, бойцовая собака! Ей цены не будет!

Мужики топтались, оправдывались. Поняли, не иностранка.

– Да нет, это – смесь, не породистый, – бормотал один.

– Я бы взял, но две комнаты, дома внуки, – объяснял художник, торгующий у могилы портретами еврейских святых.

– Да не волнуйтесь так, дамочка, его только сегодня подбросили, кто-нибудь заберет, раз породистый, – успокаивал Дину мордатый мужик, высунувшись из окна джипа.

– Породистый, породистый, посмотрите на лапы, – вторил Дине с полдня поддатый, потрепанный мужичонка. И добавил, рассчитывая на похвалу:

– Я его утром хлебом кормил. Жрет – не в себя. Голодный.

Смущенные мужики стали муссировать тему: собака, жрущая хлеб, должно быть, голодна… Сын друзей подошел и мягко напомнил:

Дина мрачно села в машину, не веря, что обстоятельства могут оказаться сильнее ее. Сузи нахваливала подругу: – Я и не знала, что ты такая добрая. Покормила собачку. Она больная. Да? Ты отдала ей наши питы[15]? А что мы будем на пикнике есть? И о чем ты с этими людьми говорила? Дина, нарушая договор: 375$ с пересадкой в Будапеште, угрюмо молчала. Подружка сына спросила сочувственно:

Она была хорошей, тактичной девочкой. Дина хотела ее поблагодарить, но не смогла. Всю дорогу в Софиевку, и на старое еврейское кладбище, и во время пикника на лужайке у зеркального озера, Дина пыталась переломить ситуацию и уговорить мальчика вернуться, забрать щенка. Сулила золотые горы; обещала искупать щенка в озере, высушить, не пачкать салон. Отвезти собаку в Киев к мачехе, обожающей животных, выправить ветеринарное свидетельство и забрать пса в Израиль. Но мальчик оказался с характером. Даже отец его, пожалуй, поддался бы на Динины уговоры. В конце, укорил:

– Вы думаете, одна такая жалостливая? Найдутся люди, заберут в частный дом. Вы же слышали, он там только с утра. У меня самого полно знакомых, которые бы взяли!

Дина, как тот клещ, отвалилась. Настроение было испорчено.

Сузи не вмешивалась. Не понимая происходящего, она догадалась: такую Дину лучше не трогать.

В Софиевку прибыли под вечер. На стоянке с путешественников слупили мзду, зато девушка-билетер предложила посетить парк бесплатно. На аллее, к расстроенной Дине, вэдмэдыком клышоногым[16], подрулил сын друга:

– Та нэ пэрейматесь[17] Вы, Дина. А взгляните лучше кто там идет?

Перед Диной возник улыбающийся, знакомый, скорее, по фотографиям, муж сокурсницы. Не виделись они лет тридцать. Встретиться в Умани, в чудном старинном парке, с давним знакомым и очень приятным человеком, Юркой – было настоящим бальзамом на огорченную Динину душу. Главный инженер чего-то там в Полтаве, Юрий с сотрудниками возвращаясь из командировки, заглянул в Софиевку. Коллеги Юрки, хорошо одетые, ладные дядькы[18], скромно отошли в сторону, чтоб не мешать нечаянной встрече. Сузанна занервничала: подстроено, наверняка подстроено! Опять эта Дина за сузины кровные 375$ с пересадкой, встречается с друзьями! И вырядилась, привезла полный чемодан тряпок, серьги в тон подбирает. В каждом захолустном городишке встречается у нее друг, хавер[19]. Поцелуи, объятия! Ох, уж эти религиозные святоши! Дина пообещала Юре через пару лет приехать в Полтаву, передала привет супруге, однокашникам и, простившись, приступила к исполнению обязанностей: переводить надписи на табличках, рассказывать пикантные истории семейства Потоцких, показывать Сузанне птиц и цветы. Нашла и подняла с травы осколок крохотного голубоватого яйца с приклеенным пестрым перышком. Сузи содрогалась: как можно брать такую дрянь в руки? А вдруг это – птичий грипп?! На обратном пути захотела кофе. Спросила с сомнением:

– Капучино не знаю, но в кафе по пути можно остановиться, – ответила Дина.

Придорожное кафе оказалось маленьким чудом. Садик с цветущими тюльпанами, мостки над ручьем, навесы, столики, крепкие деревянные скамейки. Девушка за стойкой – сплошное радушие. Рекламировала: покупайте пирожки, не завозим, сами печем. Взяли на четверых. Дине – кошерную шоколадку «Марс», остальным – пирожки, чай, кофе.. Наблюдая за сытым, как копилка, котом, заглянули на кухню. Блеск, чистота. Даже Сузанна осталась довольна, отведав жаренных пирожков с капустой. Мило назвала их «пирýшками». Кофе, тем не менее, осудила:

– Ты не в Сан-Франциско, Су! – резко оборвала Дина. Достала ее Наша-Американка.

К поездке в Меджибож, Дина подготовилась основательно. Понимая, что молодому водителю путь в 700 км, Киев-Меджибож и обратно, с заездом в Бердичев, скорее всего, не по зубам, созвонилась с представителем Хаббада[20] в Бердичеве, заказала две комнаты в еврейском странноприимном доме. В Бердичеве их встречали. Средних лет человек в шапочке отвел на кладбище, открыл ключом циюн раби Леви Ицхака, подал спички. Сказал, что можно зажечь гигантский нер-тамид[21], с фитилем, утопавшим в масле. Интересно, гасил ли он эту свечу после каждого экскурсанта, чтобы предложить спички следующей группе? У циюна, имитируя еврейскую молитву, раскачивались попрошайки в казацких усах и в кипах. Стояли бабушки с внимательными глазами. Человек со спичками презрительно фыркнул в сторону ряженых. И так же внимательно глянул в динин кулак:

– Сколько? А в коробочку положили? Сузи поразилась:

– Двадцать и двадцать? Долларов? И еще по пять гризлей нищим? Впрочем, тут твои предки, тебе платить…

Покончив с формальностями, Дина замерла у могилы праведника. Она почти ничего не знала о своей бердичевской родне. Прабабушка Этель, по-домашнему, Этля. На фотографиях у бабушки рабочие руки и огромные грустные глаза. Про нее говорили, что она много плакала, потому, наверное, маленькая Дина, не плакала никогда. Крепилась, сжимая кулаки и зубы. Бабушка Этля выплакала все слезы. Свои и даже Динины. Вот и глаза, от непролитых слез зеленые, Дина унаследовала от прабабушки Этель. Прадедушка Менаше. Он держал Дину на руках, она помнила его мягкую, серенькую бороду. На снимках руки прадедушки – руки Дины и еще – любимые руки дининого отца. Рассказывали, зимой, выйдя затемно на молитву, прадедушка явился в синагогу за много часов до открытия, перепутал время. Вернулся к дому и мерз на крыльце до рассвета, не желая будить домашних. И еще; ноги прадедушка спускал с кровати, раньше, чем открывал глаза. Не разлеживался, никогда, даже в выходной, не ленился. Это о родителях бабушки. А в прошлом деда, папиного отца таилось нечто трагическое. Он никогда не рассказывал историю семьи, но мама Дины, недолюбливавшая свекра, намекала; тот перед родными в чем-то неподъемном виноват. Лишь недавно, дозвонившись до пожилой родственницы, Дина узнала, что сестры деда, шурин Янкель и двое племянников, погибли в Бердичеве, в еврейском гетто.

Дед с бабушкой, ее родителями и дининым отцом успели на последний поезд, а сестры деда, замешкавшись, – нет. (Не по ним ли, не уставая, плакала, бабушка Этля?) Детей звали: Шева-Сима, одиннадцати лет и Нахум, семнадцати. Старшую сестру – Ида. А младшую, незамужнюю – Цила. Так звали и мать Дины, недолюбливавшую свекра… Дина думала о родных, не замечая, как по щекам катятся слезы.

Сын друзей с подругой слонялись по странному бердичевскому кладбищу. Су присоединилась к ним, с удовольствием выйдя из склепа на воздух. Могилы напоминали бредущую на Восток толпу или стадо круглоголовых морских животных, устремленных к Иерусалиму.

Надгробья, именуемые в просторечье «башмак», были вытесаны из цельного камня. На «подошве» задравшего нос ботинка – затертой вязью имя покойного. Удивительное, ни на что не похожее кладбище. Немецкая родственница рассказала Дине, что до войны здесь были похоронены прадедушка Абраам и прабабушка Блюма, Цветок. Возможно, надгробья сохранились. Надо искать.

Человек со спичками отвечал уклончиво: – Иврита не знаю, надписи стерты… И вновь Дина наказала себе приехать в Бердичев, пожить там, разыскать могилы… Она понимала теперь, почему дед молчал. Вспоминая войну, он отворачивался, сплевывал в сторону и, кажется, никогда-никогда не ездил на кладбище в Бердичев. Ему нечего было сказать родителям. Попеняв Дине на непредвиденную задержку:

– Мы едем в Меджибож, ты не забыла? Бердичев – лишь «бонус», – Су завела старую песню. На это раз песня называлась: у нас в Марокко.

– Странно, что у вас (у вас!) в Бердичеве не сохранились кладбищенские архивы. Вот у нас, в Фесе, стоит зайти в контору и назвать имя,…

– Сузи, у вас в Фесе не было немцев, – скучным голосом сообщила Дина. Су запнулась:

Меджибож Шош, не умея выговорить, по-простому звала Мицубиши. В путеводителе по Меджибожу сказано, что название города возникло, как примиряющее представителей разных религий, потому переводится: Меж богами. Существует также версия местного турагентства, переводящая Меджибож, как Мед Божий. Дина с сомнением отнеслась к этимологическим вывертам составителей справочника. Разумнее привязать название городка к особенностям его географического положения. Меж реками Бужок и Буг. Меджибож или, как принято говорить в Израиле, Мéжибуж. С ударением на первый слог. Меджибож был последним пунктом путешествия Дины и Сюзанны.

Обеим, безусловно, не хотелось растягивать удовольствие. (Возвращаться в Бердичев, останавливаться в неизвестной гостинице, вместе ужинать, утром встречаться за завтраком, ждать бесконечно, пока молодежь, сын друзей и подружка, проснутся. Из местечка выбраться в полдень и добраться в Киев к вечеру). И Сузанна решила сделать бэ-кицер[22]; сбегать на могилу Бааль-Шем-Това, и скорее – в обратный путь, не останавливаясь в Бердичеве. Дина с ней согласилась. Остановка была за малым: сможет ли мальчишка, не опытный, в целом, водитель, проехать без отдыха путь в 350 километров? Мальчик обиделся: – Дина, Вы ж меня знаете! Дина, конечно, знала. Но не с этой стороны и не в этой ситуации. Решила выждать, заказ на гостиницу не отменять, довести путешествие до конца, тогда решать. Су надулась и заключила, что Дина самовольничает или хуже того, хитрит, наметив в Бердичеве тайную встречу с друзьями… Поэтому в крепость не пошла, а прилегла на солнышке, оставив Дину с купленными билетами. За что тут же была наказана.

К Сузи подошел служитель, не владеющий ни одним, кроме украинского, языком и грубыми жестами приказал привести себя в божеский (Меджибож все-таки!) вид, встать с травы, не пугать людей. Наша-Американка-Су ждала обиженно, пока любознательные спутники осмотрят крепость. Не приняла даже английский буклет, купленный в подарок Диной. Спросила требовательно:

– Сколько километров отсюда до Москвы (?!) и где тут (у вас) могила? Никто не знал, где могила, пришлось спрашивать и проехать еще пятьсот метров. Сузи поглядывала на часы, выказывала нетерпение. Могила располагалась в склепе, обложенном силикатным кирпичом. Дверь склепа была открыта. Оттуда доносилась певучая молитва. Вокруг расположились невиданной красоты надгробия. Это был изысканный еврейский мир в самой гуще украинского захолустья. В склепе молились двое. Немолодой ортодоксальный еврей и его супруга. Еврей пел, раскачиваясь. Женщина приветливо улыбнулась Дине. В помещении было светло, тихо, по-особому прозрачно. Над старыми надгробьями жужжали пчелы. Еврей замолчал, и возникла абсолютная тишина. Внизу, в поселке, орал приемник и квакали псы, но это никак не касалось склепа, могил, резных надгробий, зеленой травы, цветущих деревьев и голубых озер, окружавших деревню. Су успокоилась, нашла в молитвеннике подходящую страницу, погрустнела, задумалась и опять, как у рабби Нахмана, захлюпала носом.

Дина не плакала, любовалась надгробьями, поражаясь варварскому простодушию, с которым нынешние евреи сохраняли уникальные памятники, вымазав древние камни густыми слоями белой масляной краски. Сколько труда предстоит реставраторам! Женщины разбрелись, каждая баюкала сокровенную думу. Будто к Стене Плача, положили к надгробию Бааль-Шем-Това «квителах»[23], записочки с наиважнейшими просьбами. Дина представила лица крестьян, местные нравы, деревенский язык. Да, старались раввины, возводили вокруг евреев ограду, в чем помогали погромы и черта оседлости. За сто, триста, пятьсот лет здесь мало что изменилось. Разве что еврейский вопрос решен окончательно. В остальном, – те же лица, глаза, те же нравы и речь. Вот и дининых предков вторым языком был украинский. Жили темно, тесно, пропитываясь взаимно чужой культурой. Похоже вели хозяйство, быт, торговлю. Дышали одним воздухом, любовались одними закатами, вставали на тех же рассветах.

И не понять умом, как здесь, в этих проклятых и благословенных местах, где ничего не происходило и произойти не могло, зародилось мистическое, чуждое, ни на что не похожее, инопланетное, странное, другое учение. Хасидизм и основатель его, Владеющий Именем, рабби Исраэль Бааль-Шем-Тов. Дина фотографировала ажурную резьбу памятников, потом забрела в новострой-синагогу. В синагоге ремонтник-гой поинтересовался игриво: – Что ж ваши с женщинами плохо обращаются? Танцевать с собой не берут, за перегородкой в синагоге держат. Дина легко отшутилась:

– Я что, похожа на женщину, с которой плохо обращались? Рабочий сказал примирительно:

– А в Старой Хати[24] вы были? И объяснил: тут, за поворотом, пешком, метров триста. Поехали на машине и опять заблудились. Дине очень хотелось увидеть реконструированную синагогу Бааль-Шем-Това. Не новую, а ту, Стару Хату, восстановленную по записям и рисункам. Но местные, как назло, посылали в разные стороны. Сузи опять занервничала: – Меджибож (Мицубиши) я исчерпала. Возвращаемся. Дина вылезла из машины: – Мы столько проехали…, – захватив фотоаппарат, молча ушла в переулок. Спросила дорогу и вышла, наконец, к, так называемой, Старой Хате. На огороженном забором участке разместилась та самая, знакомая по фотографиям, синагога, и зачищенный фундамент другой, старой. Не в силах больше ждать, к ограде подбежала Сузанна. Из сторожки вышел служитель, редкой красоты украинец с породистым тупым лицом. Открыл синагогу и зарядил по-писанному:

– Похоронив молодую жену, огорченный Балшемтов отправился в горы…

Рассматривая убранство Хаты, Дина вспоминала объекты Украинского Музея Архитектуры и Быта. Сузи хотела фотографироваться на фоне резного Арон ѓа-кодеш. Дина снимала, вполуха слушая адаптированное жизнеописания Бааль-Шем-Това:

– И тогда Балшемтов стал знаменитым лекарем…

– Так, биографию Бааль-Шем-Това пересказывает. Сумку Дина не взяла, потому просила Сузи одолжить денег, расплатиться с рассказчиком. Практичная Су протянула две «гризли»:

– Говорил бы по-английски, получил бы доллары.

– Извините, – обратилась к красавцу Дина, – Пришла без сумки, вот, что есть. Оскорбленный смотритель молча ушел в сторожку.

– Поехали, поехали! Меджибож я исчерпала! – торопила Сузанна. У машины их догнал пьяненький парень на велосипеде. Часом раньше Дина спрашивала у него дорогу.

– Женщина! Женщина! – кричал он, размахивая чехлом от фотоаппарата.

– Вот, потеряли, – вручил Дине незамеченную пропажу. Судя по состоянию чехла, парень исследовал его содержимое, но ничего, кроме соединительного шнура USB, не обнаружив, решил чехольчик вернуть. Дина была благодарна, растрогана. Парень укатил на своем велосипеде. Разместились. Впереди была длинная дорога.

В день отъезда к Дине приходили друзья. Шош тоже села на кухне, и, почти не раздражаясь, слушала бесконечный поток русской речи. Все, еще немного и кончится эта мука. Скоро-скоро, уже в Будапеште появятся таблички и указатели на английском, о которых в этом, – подумаешь, столица! – городе никто не подумал. Сузанна вновь овладеет ситуацией, а Дина займет подобающее место, нанятой за билет, государственной служащей. Одна из Дининых подруг казалась вполне цивилизованной и Су решила поделиться с ней воспоминаниями.

– Сама я из семьи королевских врачей, – начала по-английски Сузи… (Подруга, профессиональный психолог, по-английски понимала плохо, зато внимание изображала хорошо. Ее темные глаза излучали трепет, тепло, всепрощение. После нервотрепки и унижений бесконечной недели, Шош необходимо было выговориться, поделиться с кем-нибудь своим, сокровенным).

– Меня часто спрашивают, продолжила Су, – откуда у меня голубые глаза? Мои глаза меняют цвет в соответствии с освещением. Голубые, зеленые, карие. Дина как-то заставила меня купить кольцо. Камень менялся от освещения, в точности, как мои глаза. Помнишь, Дина? Многие думают, что марокканцы должны быть черными. Но это не мы, это берберы. К марокканским евреям примкнули племена горских берберов. Они, действительно, черные. А мой дед был голубоглазым красавцем. Он женился на бабушке, когда той было 16. Считалось, что бабушка засиделась, потому нашли жениха, старше ее на 40 лет. У дедушки она была третьей женой. А бабушка не засиделась. Просто, кроме медицины, ее ничего не интересовало. Она промышляла врачеванием и кормила семью. И слух о ней дошел до королевского дворца. Жена марокканского короля тяжело заболела, и никто не мог помочь ей. Тогда предложили позвать еврейку, молодую, но известную врачевательницу. Бабушка вылечила королевскую жену и с тех пор пользовала всю придворную женскую половину. Мама моя никогда не работала. В Израиле родители «получили шок» – были шокированы. Их поселили в бараках вместе с другими марокканцами, а отец хотел, чтоб дети учились, стали людьми. Мы с трудом выбрались из барака, и отец отдал меня в школу для европейских девочек. Поэтому я немного говорю на идиш и почти незнакома с марокканской культурой.

– А ты знаешь идиш? – обратилась Сузи к Дининой подруге. Подруга вопросительно взглянула на Дину. Та перевела, рассмеялись. Шош занервничала:

– Да, ничего, просто подруга не еврейка, – объяснила Дина. Сузи смутилась, вышло, как у Жванецкого: «Не надо кричать друг другу: еврей...», но быстро взяла себя в руки и продолжила повествование.

– Я получила образование, и сестры завидовали мне. Отец любил меня больше, потому, что я – самая щедрая. Потом уехала в Америку. Много работала. Семья, дети. Муж вечно торчал в лаборатории, пропади она пропадом. Я очень много работала. Страховым агентом, агентом по недвижимости. Бегаю в сарафанчике, кручусь по дому, потом надеваю пиджак, в петлицу – розу, подмажусь, подкрашусь и – вперед. Выглядела на миллион долларов. Все мне удавалось. Потом развелась. Если бы знала, как будут страдать дети, пожалуй бы, не разводилась. Сын защитил диссертацию, подарила ему машину. Он отказался от отца и взял мою фамилию, Бузагло. Старшая дочь – бакалавр, актриса, играет в экспериментальном театре. Если б не младшая, Соли… Я люблю путешествовать. Владею арабским, французским, ивритом и английским. Работала пресс-атташе в косметической фирме… В общем, с марокканской культурой я познакомилась, посетив Фес. Ходила по улицам и, не переставая, плакала. Я поняла, что пережили мои родители, переселившись в Израиль. Вот мы, израильтяне, обожаем подсчитывать, сколько государство платит новеньким, какие пособия раздает и сколько, на самом деле, репатриантам положено? И никто не задумывается, что люди бросили в стране исхода, сколько оставили, какие понесли невосполнимые потери… Сузи откинулась на спинку стула, огляделось. Конец ее монолога слушала уже вся компания.

Уезжала Сузи красиво. Довольная произведенным впечатлением, отмякла и подарила Дининой родственнице, хозяйке квартиры, славненький пеньюар, и вдобавок – прозрачную от жира тушку ароматной копченой рыбы. Написала письмо с каламбуром: «желаю тебе всегда "ту ит фиш"»[25]. Подразумевался некий милый ляп. Как-то вечером, хозяйка дома, пытаясь занять расстроенную Сузи (Дина сбежала на ночь к друзьям, оставив Су без присмотра), пригласила ее к соседке покормить аквариумных рыбок. Английским хозяйка владела слабо и вместо «кормить рыб», сказала «гоу ит фиш» – типа: рыб есть ходить . Этот шедевр занял достойное место в словаре путешественниц, наряду с «гризли», «пирýшками» и «Мицубиши». В аэропорту один из друзей, прощаясь, всучил Дине тяжеленный пакет, – привет однокашнику.

– Да ему, бездельнику, ничего не положено, – с размахом, как в студенческие времена, рассердилась Дина, – книг надарили, керамики, в итоге – перевес. В общем, пойдешь с нами до конца. Если перевесит – верну. Друг улыбнулся:

Попрощались, обнялись. Разошлись, не оглядываясь, не оглядываясь. На паспортном контроле у Дины заболело сердце. Из-за перевеса ли, из-за разлуки? Краем глаза Дина видела: педантичный друг идет «до конца», следит из далёка, как проходит багаж. Чемоданы прошли, но сообщить об этом Дина уже не могла. Машина времени перешла в режим ускорения. Начинались перегрузки.

[1] C оранжевой ленточкой – элемент «помаранчевой» революционной символики, заимствованный израильским национальным лагерем.

[2] Wow! – выражение восторга (англ).

[3] Ма питом? – чего вдруг? (иврит).

[4] «Нэ зъим, так хоч понадкусюю» – не съем, но хотя бы надкушу (укр. поговорка).

[5] Трэмпистка – бесплатное приложение, нежеланный попутчик (иврит, сленг).

[6] Травэнь – месяц май (укр.)

[7] Тума – ритуальная нечистота (ивр.).

[8] Дода – тетя (иврит).

[9] Арон ѓа-кодеш – шкаф для хранения свитков Торы (ивр.)

[10] Циюн – метка, отметина, сооружение над могилой еврейских святых (ивр.)

[11] Шалом лах. Ма нишма? Ма иньяним? – Мир тебе. Что слышно? Как дела? (ивр.)

[12] Меа Шеарим – иерусалимский квартал с плотным проживанием ортодоксальных евреев.

[13] Кашерный – пригодный, ритуально чистый (ивр.)

[14] Гиб – дай (идиш)

[15] Питы – распространенные в Израиле полые лепешки.

[16] Вэдмэдыком клышоногым – косолапым медвежонком (укр.).

[17] Нэ перейматесь – не сосредотачивайтесь, не принимайте близко к сердцу (укр.)

[18] Дядькы – взрослые мужчины, мужики, дядьки (укр.)

[19] Хавер – друг, иногда в значении любовник (ивр.)

[20] Хаббад – одна из ветвей хасидизма.

[21] нер-тамид – вечная свеча (ивр.)

[22] Бэ-кицэр – побыстрее, на скорую руку (идиш).

[23] Квитэлах – записочки, билетики, от украинского квиток – билет (идиш).

[24] Стара Хата – старый дом (укр.)

[25] Ту ит фиш – кушать рыбу (англ.)