Majburd1

Научный коммунизм: загадочные превращения марксизма и их научное объяснение

К. Маркс и Ф. Энгельс. «Святое семейство» (2/145)

Поищем тайны еврея не в его религии – поищем тайны религии в действительном еврее.

Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие.

Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги.

Еврей уже эмансипировал себя еврейским способом...

Евреи настолько эмансипировали себя, насколько христиане стали евреями...

Эмансипация евреев в ее конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства. (1 / 408-413)[1]

Эти слова написал великий интернационалист Карл Маркс. Ничего, с выкрестами такое бывало. Еврей превратился в антисемита. Больное место, знаете ли... К тому же молод был, горяч (статья «К еврейскому вопросу» написана в 1843 г.). Молод, значит, а?

1866 г. Карлу Марксу теперь, стало быть, все 48. Он неустанно занимается наукой, пишет «Капитал», много читает разных книг... Об одной из них, только что прочитанной, естественнонаучной, пишет он Ф. Энгельсу. Автор книги – француз Тремо, который, словами Маркса,

считает, что ввиду преобладающего в России типа почвы славяне здесь татаризировались и монголизировались; он же доказывает (он долго жил в Африке), что общий тип негра есть лишь результат дегенерации более высокого типа (31 /209).

Коли есть «более высокий тип», значит есть и «более низкий»... И как относится к этим научным бредням тот, кто их пересказывает? Он, конечно, не согласен... Он, разумеется, клеймит расистский душок прочитанной книги... Ведь это наш гениальный Маркс – великий муж науки, великий интернационалист...

Очень хорошая книга ... При всех замеченных мной недостатках... (о которых в письме ни словечка – ЕМ) ... эта книга представляет собой весьма значительный прогресс по сравнению с Дарвином (там же).

– Ну, тут какие-то научные обсуждения, гипотезы и пр.

Ради справедливости, укажем, что Энгельс в тот раз не согласился с Марксом. Просмотрев книгу Тремо, Ф.Э. ответил, что теория его «ничего не стоит», а «история о превращении белых в негров может уморить со смеху»(31:215).

С одной стороны – превосходит Дарвина, с другой стороны – никуда не годится... Кому верить? Опять противоречие!..

– Все равно, отсюда еще не следует, что Макс был расистом...

Конечно, не доказывает. Конечно, не следует. Вот как образно писал он, то есть, Маркс, про одного своего знакомого:

Мне теперь совершенно ясно, что он, как это доказывает также строение его черепа и шевелюра, - происходит от тех негров, которые...

Навязчивость этого малого также негритянская (30/212).

Дорогие товарищи, это все тоже ничего не доказывает – ни рассуждения о строении черепа «низшего типа», ни замечание о навязчивости, попахивающее Ку-клукс-кланом. Ничего это не доказывает. Не был Маркс расистом, ей-ей, не был. Ведь он в те же годы бросил мимоходом про «шесть миллионов белой сволочи» южан в США, сочувствуя, стало быть, борьбе северян[2].

Отвечаем: только диалектически. Все может превратиться в свою противоположность – еврей в антисемита, антисемит – в интернационалиста, этот – в расиста, а последний – в болельщика за негров.

Превращения в марксизме... Превращения марксизма...

В 1872 г. Маркс и Энгельс добились исключения группы Бакунина из Международного Товарищества Рабочих, они могли торжествовать победу и вести «очищенный» от анархистов Интернационал к новым классовым победам. Однако, в тот же день они сознательно обрекли это небывалое содружество рабочих на гибель...

Противоречия, странности, необъяснимые сцепления взаимоисключающих поступков, жестов, суждений, слов... Маркс в одном месте говорит одно, в другом – противоположное (иногда оба места – на одной странице). Энгельс, разъясняя слова Маркса, говорит совсем не то, что сказал Маркс. Поздний Энгельс опровергает молодых Маркса-Энгельса. Говорят одно, делают противоположное. И тому подобное. Все это составляет в сумме единое нечто, загадочное и непознанное в своем существе. Единство и взаимопревращение противоположностей... Хотелось бы в этом разобраться. Кому интересно – вперед за нами!

Одна западная радиостанция, вещавшая на русском на СССР, к юбилею Маркса в 1983 г. поведала советским слушателям страшную тайну: в СССР никогда не будет издано полное собрание сочинений Маркса-Энгельса. Почему? Дело, видите ли, в том, что в 1895 г., почти на одре, Энгельс несколько раз соизволил печатно сказать: «мы были не правы». Эту работу никогда не опубликуют в СССР, говорил диктор, потому что речь в ней идет об основных лозунгах «Манифеста Коммунистической Партии».

Есть, есть такая работа! Это «Введение» Энгельса к переизданию работы Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.» Впервые брошюра Маркса была опубликована частями в 1850 г., «Введение», как сказано, написано 45 лет спустя.

Это самое «Введение» Энгельса благополучно опубликовано по-русски в Москве – во 2 изд. Сочинений, т. 22, стр. 529-548.

Указанный том вышел в 1962 г. За 20 лет до славного юбилея, к которому «Голос Америки» (это был он) подготовил свою халтуру[3].

Однако, спасибо за подсказку! Обнаружился замечательный образец превращений марксизма. Полистав русский текст указанного «Введения», мы действительно находим такие слова:

...Однако история показала, что не правы были и мы, что взгляд, которого мы тогда придерживались, оказался иллюзией (22 /553).

Какая честная, беспощадная самокритика! Кстати, о чем это, если поконкретнее?

После неудачи революции 1848-49 гг., в Англии и Швейцарии оказалось множество политических эмигрантов из Германии, Франции Италии, Венгрии, Австрии, даже из России. Это были деятели различных революционно-демократических и национальных движений. В терминологии наших друзей – все сплошь «вульгарная демократия». Двое лишь не принадлежали к таковой, два человека на всю Европу (угадайте, кто). Так вот спустя полвека после тех событий один их этих двух сообщает:

Вульгарная демократия со дня на день ожидала нового взрыва: мы еще осенью 1850 г. заявили, что, во всяком случае, первый этап революционного периода закончился, и что до наступления нового мирового экономического кризиса ничего не произойдет. Поэтому мы были подвергнуты отлучению как изменники революции...

Однако история показала, что не правы были и мы...

и т. д. – см. выше. На старости лет можно было бы и поменьше кривить душой, смягчая формулировки, смещая акценты и искажая факты. К примеру, не упомянут тот факт, что до осени 1850 г. Маркс и Энгельс активно готовились к новому взрыву, который ожидался «со дня на день» (см. след. главу). А в ноябре 1850 г. они уже писали со всей присущей им последовательностью и четкостью:

При таком всеобщем процветании, когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, насколько это вообще возможно в рамках буржуазных отношений, о действительной революции не может быть и речи. Подобная революция возможна только в те периоды, когда оба эти фактора, современные производительные силы и буржуазные формы производства, вступают между собой в противоречие...(7/467).

Как видим, все точно по теории научного коммунизма, откуда следует строго научный вывод:

...Новая революция возможна только вслед за новым кризисом. Но наступление ее также неизбежно, как и наступление этого последнего (там же).

Вот за это-то заявление, говорит Энгельс, «мы были подвергнуты отлучению». В действительности, полная изоляция Маркса и Энгельса с 1850 г. была следствием совсем иных их действий – более практического, нежели теоретического свойства. Несколько позже мы постараемся пролить немного света на те события, сейчас же вернемся к цитированному пророчеству, которое Энгельс признает, заметьте себе, ошибкой.

Прямо скажем, небывалый случай. А главное, какой смелый и честный жест перед лицом 45-летнего отсутствия революции! Несмотря на 5 (пять) прошедших за это время мировых экономических кризисов!

Но мало и этого, на последующих страницах Энгельса находим мы новое, еще более смелое заявление:

История показала, что и мы и все мыслившие подобно нам были не правы (22/535).

Что еще показала История? То, говорит он, что и в самом 1848 г., оказывается, неправомерно было ожидать успешной пролетарской революции на европейском континенте, ввиду того, что, как выясняется теперь, нигде кроме Англии, не было в наличии развитого промышленного пролетариата – по причине отсутствия развитой промышленности на континенте. Это уже и вправду похоже на подкоп под «Манифест» (1847), где неоднократно заявляется, что пролетариат – это громадное большинство, что развитие промышленности уже уничтожило средние классы (и продолжает их уничтожать!), что, наконец,

…Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции (4/459 – цитата из «Манифеста»).

Тем не менее, никакого подкопа. Тогда ошибались, но теперь-то везде промышленность, везде «пролетариат», так что, вроде бы, и не совсем ошибались. Тут тоже своя диалектика, в этом увертливом тексте Энгельса.

Обратимся снова к признанию ошибки. Правомерно рассудить так: если вы и ваши единомышленники были не правы, тогда правы были те (или кто-нибудь из тех), кто тогда с вами не соглашался в данном вопросе. Почему бы так и не написать? Вот такой-то и такой-то не пошли за нами и оказались правы – почему бы так не сказать? Невозможно. Вот уж чего никогда не найти у наших основоположников, даже когда они признают свои ошибки (еще посмотрим, какова цена этих признаний)[4].

А кстати, кто же расходился тогда с Марксом-Энгельсом во мнениях о пролетарской революции? Считай, вся революционно-демократическая Европа 1848 г. оказалась права, хотя Энгельсу очень не понравился бы такой вывод из его полупризнания.

Однако поспешили мы. Наверное, не вся Европа. Ведь были же еще «мыслившие подобно нам». Кто такие? Ну, это тоже известно. На выбор: Й. Вейдемейер, В. Вольф, Ф. Фрейлиграт, Э. Дронке, Г. Веерт, Г. Бюргерс, В. Либкнехт, А. Виллих, Г. Шаппер… Слышали о таких когда-нибудь?.. Нет? Ничего удивительного, о них мало кто слышал. Скоро нам придется с ними встретиться… Кое-с кем даже не раз…

Были и другие кучковавшиеся вокруг Маркса личности подобного калибра. Ну а сам калибр – что ж поделаешь... Человек есть мыслящее существо, это известно, как и то, что не всякий человек способен мыслить самостоятельно. Указанной способности определенно не проявили поименованные (а также опущенные) выше товарищи, как ни оценивать их революционные заслуги вообще. Они не «мыслили подобно нам» – они просто не мыслили… Все, что было им доступно, это – повторять за Марксом-Энгельсом, отчего, собственно, Энгельс и назвал их всех (в письме к Марксу) тогда же, в 1850 г., «бандой ослов, слепо верящих нам».(27/122) И не иначе!

Так что вряд ли было честно приобщать старых сподвижников к ответственности за свои (с Марксом) теоретические блуждания.

Но едем дальше. Во «Введении» Энгельса, при внимательном чтении, можно обнаружить еще немало интересного. Например, кроме преднамеренных признаний («мы были не правы»), выявляются еще и признания непреднамеренные. Вот, листая немного назад:

Когда вспыхнула февральская революция [5], все мы в своих представлениях об условиях и ходе революционных движений находились под влиянием прошлого исторического опыта, главным образом, опыта Франции. (22/532)

Этим предваряется последующее признание ошибок. Не замечает Ф.Э., что подобными объяснениями ставит он в сомнительное положение теорию научного коммунизма как научную теорию. Революция 1848 г. в Париже вспыхнула в момент, когда еще не просохли чернила на рукописи «Манифеста Коммунистической партии» (1847). Выходит, что пророчества «Манифеста» были результатом аналогии в большей мере, чем итогом научного постижения законов общественного движения. Как неловко получается всякий раз с этим научным коммунизмом. Что же теперь делать?

Да ничего не нужно делать. Все остается на своих местах, все было правильно, несмотря на ошибки. Обернемся к самому зачину. Энгельс начинает «Введение» так:

Переиздаваемая здесь работа была первой попыткой Маркса на основе своего материалистического понимания объяснить определенную полосу истории, исходя из данного экономического положения. В «Коммунистическом манифесте» эта теория была применена в общих чертах ко всей новой истории...

...в статьях в «Нойе Райнише Цайтунг» Маркс и я постоянно пользовались ею для объяснения текущих политических событий…

(в микровременном измерении, применительно к каждому зигзагу сложной неустойчивой ситуации в Германии 1848-49 гг., на уровне ежедневных новостей)

…Здесь же дело шло о том, чтобы на протяжении многолетнего периода исторического развития, который был критическим и вместе с тем типичным для всей Европы, вскрыть внутреннюю причинную связь и, следовательно, согласно концепции автора, свести политические события к действию причин, в конечном счете, экономических (22/529).

Коротко говоря, в издаваемой работе временной масштаб занимает промежуточное положение между эпохальным и ежедневным. Вот тут-то и обнаруживается, говорят нам, наибольшая трудность применения материалистического метода.

В многовековом охвате – вполне, в повседневном режиме – запросто! А вот объяснить период в несколько лет – труднее всего. Вслед за цитированным читаем:

При суждении о событиях и цепи событий текущей истории никогда не удается дойти до конечных экономических причин.

Вот как объясняет это Ф.Э. Постоянно происходят изменения в экономической конъюнктуре, притом важнейшие из них «действуют скрыто в течение долгого времени».

Ясной картины экономической истории какого-нибудь периода никогда нельзя получить одновременно с самими событиями, ее можно получить лишь задним числом, после того как собран и проверен материал (там же).

Необходимое вспомогательное средство – статистика, но она всегда запаздывает, пишет он дальше. Приходиться при анализе пользоваться устаревшими данными и известными лишь фактами. Поэтому материалистическому методу приходится прибегать к упрощениям, «сводить политические конфликты к борьбе интересов наличных общественных классов и фракций классов». Так объясняет Энгельс (в 1895 г.) и продолжает:

Само собой разумеется, что такое неизбежное игнорирование совершающихся в то же время изменений экономического положения, этой подлинной основы всех исследуемых процессов, должно быть источником ошибок (22/530, курсив наш).

Видите, сколько уважительных причин открыто через полвека. И, чтобы не осталось сомнений о том, к чему все это:

Когда Маркс, принялся за эту работу, упомянутого источника ошибок было в еще большей мере немыслимо избежать.

Ибо, говорит Ф.Э., во время революции следить за непрерывными экономическими изменениями «или даже сохранять их в поле зрения было просто невозможно».

Если подумать, все это очень похоже на правду. Действительно трудно во время революции, когда политические события мелькают и проносятся, как в кино, следить за изменениями экономических процессов – не до того, пожалуй. И как это в текучке повседневной журналистики «мы» ухитрялись пользоваться методом исторического материализма? А ведь сказано именно так в начальном абзаце «Введения», притом без признания ошибок – вероятно, таковых и не было. Не чудеса ли?

Но вот уже в прошлом революция и, вместе с нею, – текучка. «Мы» уже сидим в домашнем кабинете, перебирая материалы прошедших двух лет – теперь можно взяться за статистику? Нет!

Также невозможно это было и в первые месяцы изгнания в Лондоне, осенью и зимой 1849-1850 годов…

Отчего же невозможно, чего не хватало? Статистики? Желания? Денег? Не сказано. Деньги точно не причем – их Марксу всегда не хватало. Желание тоже было, ибо -

...Но именно в это время Маркс и начал свою работу. (к переизданию которой пишется «Введение»). В общем, замято для ясности.

Такова преамбула «Введения» Энгельса, призванная оправдать две ошибки, признаваемые на последующих страницах его работы и упомянутые на предыдущих страницах нашей.

Итак, честная самокритика? Ну, это как посмотреть:

И, несмотря на эти неблагоприятные обстоятельства... Маркс смог дать такое изложение событий, которое вскрывает их внутреннюю связь с непревзойденным до сих пор совершенством (там же).

В общем, и целом, теория научного коммунизма абсолютно верна, две упомянутые ошибочки – мелочь, обусловленная запаздыванием статистики, и другими внешними, досадными обстоятельствами. Но только не самой теорией, в которой эти ошибки ничего не меняют и не отменяют (см. наш курсив в цитате из 22/530). Эта теория применима для любых пространственно-временных измерений – от повседневной текучки в Кельне до всемирной истории. Такова общая идея энгельсовой диалектики «Введения».

Ради такой идеи можно и блефануть разок-другой, к примеру, намекнуть, будто теория научного коммунизма обладает или когда-либо обладала неким аналитическим аппаратом, который хотя бы в принципе позволял бы выводить разнородные общественно-политические явления из цифрового материала экономической статистики.

Таким вот образом выглядит на деле признание Энгельсом прошлых ошибок Маркса-Энгельса. Что до действительных подкопов под «Манифест», то их не заметил ни сам Энгельс, ни позднейшие его критики. Цель «Введения» - не дезавуировать теорию научного коммунизма, а подкрепить ее и охранить. В данном случае цель была достигнута. И потому «Введение» преспокойно опубликовано по-русски. Кто все это читает, кроме марксистских начетчиков?

Про операциональные возможности упомянутой теории сообщаем следующее наше наблюдение. Она позволяла превосходно интерпретировать события задним числом, что никогда не трудно владеющему диалектикой; касательно же весьма многочисленных предсказаний будущего, то тут, как правило, выходила осечка (все получалось как раз, наоборот – вопреки закону больших чисел – гораздо более, чем в половине случаев).

Охранять и подкреплять исторический материализм приходилось сплошь и рядом. В 1890 г. Энгельс пишет Конраду Шмидту:

И у материалистического понимания истории имеется теперь множество таких друзей, для которых оно служит предлогом, чтобы не изучать историю. Дело обстоит совершенно так же, как тогда, когда Маркс говорил о французских «марксистах» конца 70-х годов: «Я знаю только одно, что я не марксист» (37/370).

Французы, которых Энгельс называет «марксистами (в кавычках) конца 1870 годов» и чьи имена он дипломатично опускает как не имеющие значения (какие-то там французы...), доподлинно известны. Вот что сообщает о том случае Меринг:

«...он был недоволен тем, как его зятья излагали его мысли: "Лонге в качестве последнего прудониста и Лафарг в качестве последнего бакуниста! Черт бы их побрал!" Тогда именно у него вырвалось то крылатое слово, за которое так ухватились потом все филистеры, – что сам он, во всяком случае, не марксист» (ФМ, 551).

Ш. Лонге и П. Лафарг были близки Марксу не только по-родственному, но и как непосредственные адепты, получавшие учение из первых рук. И эти-то люди не могли отличить доктрины Маркса от проповедей Прудона и Бакунина – самых непримиримых (для Маркса) «идейных врагов». Глубоко же запрятана сокровенная сущность марксизма. Только – что взять с этих французов, когда подобные же вещи позволяли себе и сами основоположники – просто их двоих уже некому было проклинать за подобные зигзаги, Выше них авторитета уже не было.

Из официальной историографии и изучения первоисточников мы узнаем, что Маркс непримиримо критически относился ко всем без исключения буржуазно-либеральным движениям. Столь же нетерпим был оно ко всем течения в рабочем движении, которые всерьез допускали возможность коренных общественных перемен путем мирных социальных реформ – прежде всего, это относится к последователям Прудона. Сотрудничая с тред-юнионистами в Англии, он постоянно покушался на разгром прудонизма во Франции, где положение рабочего класса было гораздо менее реформировано и потому скорее можно было бы добиваться и ожидать реформ по английскому образцу.

Портрет Пьера Жозефа Прудона, написанный Гюставом Курбе

А вот другой исторический факт на тот же сюжет: допуская победу рабочих парламентским путем в Англии, он высмеивал борьбу Лассаля за всеобщее избирательное право в Германии, а после смерти Лассаля в 1863 г. не только препятствовал вступлению в Интернационал основанного Лассалем Всеобщего германского рабочего союза, но всеми силами стремился к его разложению и ликвидации. Заметим же при этом, что при такой непримиримости к реформизму – самая ожесточенная борьба, какую пришлось вести Марксу в рабочем движении – это борьба с фанатичным бунтарем Бакуниным.

Фактически Маркс враждовал со всеми течениями в европейском рабочем движении, не говоря уже о «буржуазно-демократических» революционных группировках Италии, Германии, Франции Венгрии...

После 1850 г. у него не было никакой организации.

За исключением одного короткого периода, у него не было своей газеты.

Никто тогда не знал такого течения – «марксизма», оно существовало лишь в лице Маркса и Энгельса, которые были мало популярны в рабочей массе.

В этих условиях в 1863 г. создается Международное Товарищество Рабочих («Международное» – это же и есть «Интернационал»!). И фактическим руководителем его тут же становится не кто иной, как Маркс, хотя далеко не сразу это многим стало ясно. Он не был председателем Интернационала, и впоследствии, когда этот пост был ему предложен, отказался его занять.

В течение долгих лет, в 1840, 1850, 1860, 1870 годы рабочее движение Европы развивалось под знаками Прудона (Франция), Лассаля (Германия), Бакунина (Швейцария, отчасти Италия и Испания) и тред-юнионов (Англия), а в 1880-е гг., после смерти Маркса как-то вдруг обнаружилось, что это именно он был вождем мирового пролетариата, к концу же века марксизм стал почти синонимом рабочего движения и социализма. Никто тогда не вспоминал, что Маркс «во всяком случае, не марксист».

Смолоду и до конца жизни Карл Маркс твердо считал единственным средством освобождения рабочего класса пролетарскую революцию. Согласно главному его тезису, неоднократно им сформулированному в разное время, промышленное развитие создает предпосылки для революционного общественного переворота, и чем выше уровень промышленного развития, тем меньше подвержен рабочий класс мелкобуржуазным влияниям, тем он более сплочен и тем более созрел для пролетарской революции.

В этом свете мы должны констатировать еще одну странность. Именно к концу прошлого века, когда промышленное развитие европейских стран достигло небывалого уровня, и когда марксизм стал доминировать, наконец, в рабочем движении, вопрос о революции стал все более отодвигаться марксистскими вождями в неопределенное будущее.

Странным выглядит, с другой стороны, и тот факт, что именно тогда, когда марксизм стал ведущим знаменем рабочего движения, марксово самоназвание «коммунист» исчезло, сменившись острожным «социал-демократ».

Дальше – новая странность. Ее отмечали многие. Наиболее революционной оказалась марксистская группировка из наименее промышленно развитой страны Европы. Во II Интернационале левая циммервальдская фракция Ленина выступала с наиболее революционно-марксистских позиций, и притом была в меньшинстве. Все три крыла II Интернационала – левое, правое и центр – не только называли себя истинно марксистским, но и находили у основоположников достаточно высказываний, чтобы обосновать свою позицию как наиболее адекватную духу и букве марксистского учения.

Пойдем дальше и вспомним, что Октябрьская революция в России, случившаяся совершенно не по теории Маркса и вопреки ей, с начала и до конца шла под знаменем марксизма. Еще удивительнее, что осуществление марксовой программы общественно-экономического переустройства, всякий раз приводившее к небывалым экономическим и социальным бедствиям, остается и ныне образцом для иных стран. И совсем умонепостижимо – перед лицом того факта, что реализованный по Марксу социализм всегда и везде означал одно и то же: экономическое разорение страны и бедствия для населения, – что перед лицом этого факта, говорим мы, значительные группы западных и восточных интеллектуалов продолжают считать социализм тем желательным будущим, которое должно сменить нынешний капитализм.

Маркс не в ответе за эти реализованные «социализмы», – говорят нам – он имел в виду другой социализм (по-нынешнему, «демократический», или «социализм с человечьим лицом»).

Так, значит Маркс не в ответе за все эксцессы реального социализма. За что же он в ответе? В чем его заслуга перед человечеством?

Он разработал научные основы развития общества, говорят одни. Он открыл путь к освобождению человека от эксплуатации, эгоистического интереса и отчуждения, говорят другие. Он предсказал и обосновал неизбежность лучшего общественного устройства, говорят третьи.

В ином плане слышим мы такое: Маркс вскрыл главнейшие закономерности капитализма – источник и генезис прибыли, нестабильность экономики, органичность кризисов, обнищание работника...

Еще один уровень аргументации относится к научному методу Маркса. Но здесь мы уже не выдерживаем соблазна и начинаем снова цитировать.

«Метод Маркса содержит в себе ряд решающих коренных пунктов, которые подтвердили свою жизненность. Сегодня ни один обществовед, ни один ученый в области гуманитарных наук не может обойтись без этого метода. В чем же состоит этот метод? Тут уже мнения расходятся...»

– свидетельствовал Отто Рейнгольд (член ЦК СЕПГ, ректор АОН ГДР) [6].

Короче, метод Маркса используют все, хотя никто не знает, что это такое… Немец-то всерьез, а у нас это ходило анекдотом. Что немцу здорово, русскому – смех…

Еще одно характерное рассуждение «в защиту» Маркса. Он, говорят нам, оптимистически смотрел на будущее сельского хозяйства, не разделяя пессимизма Рикардо, предвещавшего полное исчерпание земель и бесконечный рост земельной ренты. Маркс предрекал, де, что на более высокой стадии развития производительных сил продуктивность сельского хозяйства значительно увеличится, и оказался прав. Так докладывал, к примеру, др. Карл Кюне (тогда – референт при главном управлении Общего Рынка) и продолжал: «Моря молока и вина, горы зерна и масла в странах Общего Рынка и в США» подтверждают правоту Маркса (там же).

Д-р Кюне переплюнул герра Рейнгольда. Известно, что Маркс исключал подобное благосостояние при капитализме и прогнозировал изобилие только после победы пролетариата. Почему бы д-ру Кюне и его единомышленникам не привести в пример правоты Маркса состояние сельского хозяйства и продовольственную ситуацию в странах, где марксизм давно уже имеет возможность реализовать его предвидения на государственном уровне?

Итак, Маркс не отвечает за все то, что реально делается его именем. Заслуга же его в том, чего до сих пор реально не наблюдалось. Когда же пытаются привлечь реальность в защиту Маркса, появляются доводы на уровне эстрадного конферанса.

Вот это-то учение, вопреки перманентному самоопровержению на словах и на опыте, продолжает считаться наукой.

В основе всего здания марксистской системы лежит теория научного коммунизма, превращенного в науку из утопии, в основе той теории – положение о материальной основе всех общественных процессов. Это тезис о базисе и надстройке.

Излагая сказанное учение в «Манифесте коммунистической партии» Маркс и Энгельс вынуждены были объяснить его появление на свете как аномалию классового сознания кучки буржуа. Но они провозгласили его адекватной идеологией рабочего класса, борясь долгие годы с преобладающими в рабочем движении «мелкобуржуазными» взглядами пролетария Прудона. Сегодня марксизм меньше всего можно назвать идеологией рабочего класса именно в странах победившего марксизма. В странах капитала марксизмом также нынче тешатся больше буржуа, чем пролетарии.

Что-то не получается из марксизма классовой идеологии пролетариата. Очень похоже на то, что для марксистской надстройки нет адекватного базиса именно в рабочей массе. А игры буржуев в марксизм – это, согласно марксизму, всего лишь аномалия. Можно сказать, что, согласно упомянутой теории базиса и надстройки, существование и выживание марксистской идеологии в нынешних условиях не может иметь места. Для нее нет «базиса» ни на востоке, ни на западе.

Живет и побеждает учение, которое невозможно со своей собственной точки зрения.

Ни в коем случае не рассчитываем мы этими своими замечаниями смутить поборников марксизма и сочувствующих. Мы бы сразу осрамились в своей претензии объяснить марксизм как явление, если бы ожидали такими формулировочками поставить в тупик его приверженцев. Ни смутить, ни тем более, припереть к стене эту публику невозможно никакими средствами. Полемизировать с ними бесполезно – это показала история вопроса: истина в таком споре никогда еще не родилась.

Из сказанного следует исходить в любом анализе названного – теоретически не существующего – учения.

Поэтому мы отказываемся от полемического тона и собственных оценок. Наш метод – цитирование, сопоставление и констатация. Во избежание упреков в выдергивании цитат из контекста, мы везде даем ссылки на контекст, дабы любой желающий мог с ним свериться. В соответствии с темой, заявленной в названии части I, продолжаем рассмотрение доктрины исторического материализма. Тема эта нами еще далеко не исчерпана.

Здесь уместно еще раз напомнить два факта. Во-первых, предмет настоящего разговора еще недавно считался (и до сих пор некоторыми считается) великим научным открытием. Во-вторых, указанное положение о базисе и надстройке является подлинным теоретическим базисом марксистского учения научного коммунизма. Но цель наша – не критическая, а описательная. Мы хотели бы установить все-таки – что вложили в это тезис сами его создатели – минус всякие толкования.

Еще из одного частного письма Энгельса в конце его жизни:

Согласно материалистическому пониманию истории, в историческом процессе определяющим моментом, в конечном счете, является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не говорили. Если кто-нибудь это положение извращает в том смысле, что будто экономический момент является единственно определяющим моментом, то он тем самым превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу (37 /396).

«Большего не говорили», – правильно. Да и куда уж больше? Впрочем, больше говорили или меньше, судите сами. Наверняка многим памятна чеканная формула из Предисловия к работе «К критике политической экономии» (1859 г.)

Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом...

Цитирование прерываем, чтобы констатировать: то, что последует за сим, считается в марксизме отражением факта не менее достоверного, чем шарообразность Земли. Между тем, то, что было только что процитировано, есть единственный научный довод автора в обоснование своего открытия (я, мол, пришел к такому вот результату, и баста!). Тут же следует и «классическая» формула этого, с позволения сказать, «научного» открытия:

В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру обществ, реальный базис, на котором возвышаются юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще (13/6) (курсив наш).

Что экономика влияет, подчас сильно, на политику и законодательство – достаточно очевидно из опыта. Эта правдоподобность тут же используется великим мыслителем, чтобы протащить далеко не очевидный тезис об определяющем влиянии экономики на «духовный процесс жизни вообще». Но надо отдать должное Марксу – формула изложена четко и однозначно, не оставляя места разнотолкованиям. Так же и следом:

Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что она сам о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями (13/7) (курсив наш).

Снова тот же примитивный прием. Первая часть тирады достаточно очевидна – до тривиальности. Но силлогизм замечательный: едва ли заключение имеет какую-то логическую связь с посылкой. Тем не менее, отметим еще раз: сказано однозначно, безо всякой диалектики, - что первично, что вторично. Ср. с предыдущей цитатой из Энгельса: «если кто-нибудь это положение извращает...» и т. д.

В том же письме Энгельс добавляет (напомним, в 1890 г.):

Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает больше значения экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии. Но как только дело доходило до анализа какого-либо исторического периода, то есть до практического применения, дело менялось, и тут уже не могло быть никакой ошибки...

(тут уже все выводилось из «классовой борьбы», как объяснил тот же Ф.Э. в цитированном выше Введении к переизданию брошюры Маркса. Итак…)

...не могло быть никакой ошибки. К сожалению, сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и смогут ее применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно. И в этом я могу упрекнуть многих из новых «марксистов»; ведь благодаря этому также возникала удивительная путаница... (37/396).

Непросто согласиться со сказанным. Путаницы немало как раз у самого Энгельса. «Определяющим моментом является, в конечном счете» или «является единственным определяющим моментом» - если есть разница, тогда в чем она? Энгельс не объясняет этого ни здесь, ни в ином другом месте. Нигде[7]. И снова замечаем мы, как готов он переложить на других вину за свои (с Марксом) ошибки или упущения. То ли дело Маркс – никакого виляния. У него можно найти даже еще более четкие формулировки, например, в письме к П.В. Анненкову в Париж из Брюсселя (1846 г.):

Что же такое общество, какова бы ни была его форма? Продукт взаимодействия людей. Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? Отнюдь нет. Возьмите определенную ступень развития производительных сил людей, и вы получите определенную форму обмена (commerce) и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организацию семьи, сословий, классов, - словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданское общество, и вы получите определенный политический строй, который является лишь официальным выражением гражданского общества. Вот чего никогда не поймет г-н Прудон… (27/402).

Все просто, чего мудрить! В «Манифесте» прямо так и написано:

Нужно ли особое глубокомыслие, чтобы принять, что вместе с условиями жизни людей, с их общественными отношениями, с их общественным бытием изменяются также и их представления, взгляды, понятия, - одним словом, их сознание (4:445).

Что правда – то правда. Не требуется особенного глубокомыслия для постижения этих гениальных откровений. (Никто не скажет теперь, что мы уж прямо совсем не находим ничего правильного у Маркса-Энгельса!).

Зато для усвоения позднейших поправок Энгельса определенно требуется особое глубокомыслие. Вот еще одна из них (опять в частном письме):

Политическое, правовое, философское, религиозное, литературное, художественное и т.д. развитие основано на экономическом развитии. Но все они также оказывают влияние друг на друга и на экономический базис. (все-таки «базис»! – ЕМ) Дело обстоит совсем не так, что только одно является активным, а все остальное – лишь пассивное следствие. Нет, тут взаимодействие на основе экономической необходимости, в конечном счете, всегда прокладывающей себе путь (39/497).

Поняли что-нибудь? С одной стороны, то и другое влияют друг на друга, с другой стороны, одно основано на другом. Вроде бы, нету односторонней причинно-следственной связи, а вроде бы что-то есть. О, недаром Энгельс в последние годы жизни много занимался диалектикой природы!

По-видимому, экономический детерминизм Маркса и основных марксистских работ, именуемый официально «историческим материализмом», или «материалистическим пониманием истории», не давал покоя многим сочувствующим интеллектуалам. Можно полагать, что разъяснения Энгельса вполне удовлетворили их интеллектуально-либерально-левоориентированную совесть. Ибо не придавалось значения тому (и ныне не акцентируемому) факту, что все эти поправки к теории сделаны Энгельсом в частной переписке, но ничего похожего не было сделано при переизданиях ранних работ Маркса и Энгельса.

В те же 1890 годы несколько раз переиздавался «Манифест» на различных европейских языках (немецком, английском, испанском, итальянском, польском…), к каждому изданию Энгельс добросовестно писал предисловие, но не ищите в них чего-либо подобного тому, что он одновременно писал в частных письмах.

Вот какая получается диалектика! Частные письма оставались при адресатах, позволяя им чувствовать себя достаточно глубокомысленными, а в публикациях вопрос излагался со всей прямолинейностью, необходимой для практической работы. Невозможно вести пропаганду и агитацию, когда неизвестно: до какой степени можно выводить идеологию из классовой борьбы в каждом отдельном случае? При каких обстоятельствах экономический «базис» определяет законодательство или литературное творчество, а при каких определяется ими? Практический марксизм не должен требовать особого глубокомыслия (см. цитату из «Манифеста»: 4/445).

Вспомним современную тираду о подлинном марксизме и карикатурах.

В данном случае у нас на руках, вне всякого сомнения, два подлинных марксизма.

Один, предназначенный для пропаганды среди простых людей, имеет целью научить их именно тому, чтобы «применять, теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать самое простое уравнение первой степени» (как иронизировал Энгельс в письме к Блоху).

Другой «подлинный марксизм» (образец которого – упомянутое письмо к Блоху) предназначен для людей образованных, захваченный бунтарским или, извините, «нравственным» пафосом учения, но подчас шокированных теоретическими вульгаризмами пропагандного марксизма.

Два «подлинных марксизма» сразу: один для «голодных», другой для «сытых».

В одном случае говорится: везде классовая борьба – в экономике, суде, в университете, в беллетристике – везде буржуи навязывают вам свою идеологию, чтобы отвлечь от вашей справедливой и священной классовой ненависти.

В другом случае дается понять, что марксистская теория, достаточно глубокая сама по себе и приемлемая для людей мыслящих, в силу разных независимых обстоятельств подвергается упрощениям и искажениям, за которые наши основоположники ответственны лишь, в крайнем случае, лишь «отчасти» (по недостатку времени и пр.).

Достаточно четко различаются два «подлинных марксизма» по своей аудитории. Ничего подобного разъяснениям, которые Энгельс приватно дал Блоху или Боргиусу, не найти ни в программных документах, ни в публицистике основоположников. Здесь марксизм прямолинеен и топорен, как доска. Спрашивается, что – оригинал, и что - карикатура?

Можно согласиться с тем, что спекулятивные диалектические ухищрения и специальная терминология не отвечает уровню понимания малообразованной массы. Поэтому для «просвещения» рабочего класса ученые выкладки необходимо максимально упростить. Однако, совершенно ясно, что речь в данном случае о принципиально различных двух точках зрения, об аргументированной «просвещенной», «научной» позиции (с одной стороны) и о пропагандистской вульгарной сумме взглядов (с другой стороны).

Второе и первое имеют общим лишь авторство. Первое можно обсуждать в академическом тоне, делать поправки, уточнять или дополнять отдельные положения – все это остается достоянием сравнительно узкого круга «интеллектуалов». Второе подлежит не обсуждению, а пропаганде – формированию «научного мировоззрения» широких масс трудящихся, их «идейной закалке». Очень важно помнить, однако, что упрощенный вариант марксизма преподносится массам в качестве результата высочайшей науки. Оба варианта отнюдь не противополагаются один другому, какое впечатление пытается создать Энгельс в цитированных письмах.

Все сказанное относится, разумеется, же, не только к одному из принципов «исторического материализма», но ко всей теории марксизма. Данный пример отражает не один частный вопрос, но положение с марксизмом как целым. Здесь, в данной конкретной форме, сталкиваемся мы с одним из наиболее существенных свойств марксистского учения и марксистской практики – приобретать окраску и форму, подходящую к конкретным данным обстоятельствам.

Указанное диалектическое свойство мимикрии и протеизма, не идентифицированное еще достаточно ясно, имеет принципиальное значение в понимании этого «вечно живого» феномена.

Как только предпринимаем мы попытку выяснить, какая именно соль заложена в существе марксизма, мы убеждаемся, что выяснить это очень непросто. Только что было продемонстрировано, как Энгельс аккуратно (не очень-то аккуратно) поправил Маркса, а ведь основоположники – оба. В подобных случаях, когда выясняется, что творцы пролетарского мировоззрения поют вразнобой, в игру вступает новое правило: положение о творческом подходе к марксизму, который не есть установленная раз навсегда догма. Однако, и тут не нужно полагать, что дело этим упрощается. В истории марксизма находятся факты самого твердолобого догматизма наряду с фактами совершенного отступления от буквы Маркса – на позиции тех же Лассаля, Бакунина, может быть, Ткачева и хуже того, причем все эти отступления марксисты ухитряются проводить… под знаменем Маркса.

Наблюдая «творческие» поправки Энгельса к основному догмату Маркса, обратим внимание на то, что поправки эти преподносятся как раскрытие подлинного содержания Марксовых формулировок – то есть, того, что в них якобы имеется, но недопонимается, например, какими-то «марксистами» в кавычках.

Нечего говорить, кабы не поздний Энгельс, никогда не знать миру об обратном воздействии «надстройки» на «базис» и т.п. Друг и соратник Маркса продемонстрировал всем, какую принципиальную роль в марксизме играет экзегетика. Подтверждается тезис, авансом высказанный у нас в Прологе: перед нами учение, необходимо предполагающее свои дальнейшие толкования.

Наша теория – не догма, а разъяснение процесса развития, который заключает в себе ряд последовательных фаз (36/497).

– писал Энгельс в 1886 г. одной своей американской корреспондентке. Речь в письме шла о том, что рабочему движению в Америке, только еще набиравшему тогда свой разбег, не следует сразу навязывать марксистскую науку в качестве единственно достойной теории классовой борьбы.

…Но, прежде всего, дайте движению укрепиться и не усиливайте неизбежной на первых порах путаницы, навязывая людям такие вещи, которые они в данный момент не могут по-настоящему понять, но которым вскоре научатся.

…все, что могло бы отсрочить или не допустить эту национальную консолидацию рабочей партии, - на основании какой бы то ни было программы, - я считал бы большой ошибкой (там же).

С точки зрения пользы рабочего движения, а не амбиций тех или иных его лидеров, подход Энгельса представляется нам разумным и дальновидным. Как сообщает Меринг, подобные вопросы были в числе непреодолимых разногласий Маркса с Лассалем. Учтем при этом, что высказанная Энгельсом точка зрения весьма согласуется с тем, что за четверть века до того делал… нет, не Маркс – Лассаль! (ФМ, 334).

Крайне существенно, что описанный маневр проделан не кем-нибудь, а самим Энгельсом, поскольку он был одним из двух людей в мире, кто обладал монопольным правом экзегезы марксистского учения. Подобное поведение характеризует его в данном случае как человека, способного учиться на прошлых ошибках (либо сменившего внутреннюю установку) и заслуживает одобрения. Это, однако, не меняет характера марксистского учения – учения, требующего авторитетного толкования.

Дело в том, что, при непрестанных поворотах и маневрах основоположников, сами они не очень любили публично признавать свои ошибки. «Введение» Энгельса, о котором говорилось выше, - едва ли не единственный случай, и можно видеть, какова истинная цена подобного «признания ошибок». Во всех остальных случаях признание ошибок преподносилось Энгельсом как разъяснение, как аутентичное толкование первоначальной мысли. Произведения Энгельса вошли в марксистский канон и стали лишь одним из дополнительных источников разнотолкований.

Понятно (и хорошо известно), что в каноническом марксизме невозможно найти каких-либо указаний на то, когда, при каких обстоятельствах, в каких вопросах, в какую сторону и до какой степени следует уходить от «буквы» ради сохранения «духа». Все подобные вопросы относятся уже к тактике, а принятие соответствующего решения есть прерогатива авторитета. Высший авторитет в марксизме представлен его основоположниками. Поэтому наиболее гладкий случай – это такой, когда отступление от той или иной буквы может быть мотивировано другой буквой. Для этой цели подойдет любая чепуха, лишь бы она была написана одним из признанных вождей. Например, мимолетная банальность Маркса:

Каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ… (19:12)

может помочь, если при обсуждении какого-то программного вопроса вам грозит остаться в меньшинстве. Кстати, Маркс для того и написал эти слова.

Последняя фраза содержится в работе Маркса, известной ныне как «Критика Готской программы». В ней проект новой партийной программы раскритиковывается в пух и прах посредством ссылок на «Манифест». И хотя этот последний, будучи написан тридцатью годами раньше, к тому времени, мягко говоря, несколько устарел, именно Готскую программу назвал Маркс «шагом назад». «Важнее дюжины программ» считал он свою критику готской программы. Жесткий разгром, со ссылками на букву заплесневелого документа учинил Маркс – обратите внимание – проекту объединительной программы для двух течений в рабочем движении Германии. При этом, мотивы критики изложены так:

Вожди лассальянцев пришли к нам потому, что их вынудили к этому обстоятельства. Если бы им заявили с самого начала, что ни на какое торгашество принципами не пойдут, то они должны были бы удовлетвориться программой действия или организационным планом в целях совместного действия (там же).

Одновременно с письмом Маркса к Бракке (оно-то и было опубликовано позже под названием «Критика Готской программы»), Энгельс писал о том же к А. Бебелю. При этом, претензии лондонских вождей к своим друзьям в Германии изложены гораздо более разборчиво:

…раз эти господа теперь сами приходят с предложением примирения, значит, они находятся в дьявольски затруднительном положении. Но, имея в виду хорошо известный характер этих людей, мы обязаны были использовать их затруднительное положение и выговорить себе все возможные гарантии, чтобы эти господа за счет нашей партии не укрепили вновь в глазах рабочих свои поколебленные позиции (19:1).

Заметим, что Маркс протестует против «торгашества принципами», в то время как Энгельс пеняет как раз за то, что его адресаты не предприняли «торгашества принципами». Между тем, оба имеют в виду одно и тоже. Еще такая вот бывала диалектика…

Однако, для нас подобная диалектика – счастливое обстоятельство. Она позволяет нам констатировать одно важное правило в нашем исследовании. Не часто, но иногда срабатывает: что у Маркса на уме, то у Энгельса в письме. Это неоценимое методологическое наблюдение не раз выручало нас в затруднительных периодах нашего исследования. Поможет оно нам и сейчас, немедленно.

Однажды Фридрих Энгельс так сформулировал метод Маркса работы в Интернационале:

…заниматься пустяками на публичных заседаниях, а настоящее дело делать потихоньку…(32:120)

Какую пользу может извлечь историк из такого заявления? Прямую методологическую. Можно с уверенностью полагать, что о подлинной деятельности Маркса – Энгельса в Интернационале нельзя судить на основании документов этой организации и публичных заявлений великих учителей.

Правдоподобным также выглядит допущение, что в высказываниях Бакунина, Прудона, Вейтлинга и других аналогичных товарищей о поведении вождей мирового пролетариата, возможно, не все сплошь – злопыхательство и клевета. И хотя данное положение еще не дает готового методологического приема, оно может быть применено как полезная рабочая гипотеза.

…Маркс и Энгельс, в особенности Маркс, сеют здесь свое обычное зло. Тщеславие, человеконенавистничество, высокомерие в теории и малодушие на практике, рефлексия на счет жизни, деятельности и искренности… литераторствующие и диспутирующие ремесленники и отвратительное заигрывание с ними… Слово «буржуа» до тошноты надоевшая ругань, а сами все с головы до мозга костей – мелкие буржуа. Одним словом, ложь и глупость, глупость и ложь. В этом обществе трудно и тяжело дышать, – писал М.А. Бакунин Г. Гервегу в 1847 г. (задолго до конфликта в Интернационале), из Брюсселя, где жил тогда Маркс[8].

Годом раньше, добрый знакомый Маркса – Прудон – предостерегал его:

Не нужно создавать новые хлопоты человеческому роду новой идейной путаницей; Дадим миру образец мудрой и дальновидной терпимости; не будем разыгрывать из себя апостолов новой религии, хотя бы это была религия логики и разума (ФМ, 148).

В этом же письме Прудона в Брюссель (далее оно будет упомянуто как «майское письмо») содержится еще одно, весьма многозначительное, место:

Попутно я должен сказать вам, что намерения французского рабочего класса, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами; жажда знаний так велика у наших пролетариев, что они окажут очень плохую встречу всякому, кто не сможет предложить им иного напитка, кроме крови (ФМ, 149).

Похоже, Маркс жаждал революционного террора еще смолоду-зелену, с первых лет в Париже…

Но первым из коллег Маркса, кто еще до «Манифеста» раскусил юного борца за дело трудового народа, был Вильгельм Вейтлинг. Нам хотелось бы немного отвлечься, чтобы лично представить нашему читателю первых настоящих идейных врагов Карла Маркса (да и просто – врагов)[9], чьи фигуры ныне затемнены громадной тенью нашего вождя и учителя. Вот как пишет о них добросовестный Меринг:

Вейтлинг и Прудон вышли из недр рабочего класса; это были здоровые, сильные и богато одаренные натуры…

Страстные, представительные, жизнерадостные, полные сил, оба они были, как бы созданы для того, чтобы пользоваться всеми радостями жизни. Но они сознательно обрекали себя на самые жестокие лишения, чтобы следовать своим целям. «Узенькая постель, часто одна комнатушка на троих, грубая доска вместо письменного стола и иногда чашка черного кофе» - так жил Вейтлинг и в то время, когда его имя уже внушало страх сильным мира сего. И подобный же образ жизни вел Прудон в своей каморке в Париже… Оба были первыми пролетариями современности, которые дали миру историческое доказательство высокого духа и силы, присущих рабочему классу…

Они первые прорвали заколдованный круг, замыкавший до того времени рабочее движение и социализм. В этом смысле их деятельность составляет эпоху, в этом смысле их творчество и их борьба остались образцами для последующих поколений борцов, в этом смысле они оказали плодотворное влияние на зарождавшийся научный социализм. Маркс больше чем кто-либо осыпал похвалами Вейтлинга и Прудона в начале их деятельности…

Интересная оговорка… Следовало сказать: в начале его деятельности, ибо они уже были фигурами, а Маркс – малоизвестным журналистиком.

Во время первой парижской эмиграции Маркс учился на книгах Прудона («Что такое собственность?») и Вейтлинга («Гарантии гармонии и свободы»), он познакомился с манифестом Союза справедливых «Человечество, каково оно есть и каким оно должно быть», написанным Вейтлингом. Девиз Союза справедливых в то время был: «Все люди – братья». (Впоследствии Маркс и Энгельс вошли в Союз справедливых, настояв на переименовании его в Союз коммунистов и на новом девизе: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!»)

…Вейтлингу и Прудону выпали на долю не только одинаковая слава, но и одинаково печальная судьба… Столкновение Вейтлинга и Прудона с Марксом показывают, что они просто не понимали, куда он стремился. Они были во власти ограниченного классового сознания, и эта ограниченность проявлялась тем сильнее, что жила в них бессознательно (ФМ, 145-146).

Еще одна симптоматическая оговорка. Много-много раз еще доведется нам наблюдать в высшей степени странный феномен: культурный человек, достойный уважения во многих отношениях, квалифицированный специалист в своей области и пр., и пр. – внезапно, когда дело доходит до оправдания или защиты Маркса, необъяснимым образом проявляет логическую инвалидность и начинает нести какую-то шутовскую ахинею.

Мы уже столкнулись с этим явлением, когда К. Каутский объяснял популярность I тома «Капитала» среди рабочих (см. наш Пролог) и когда др. К. Кюне констатировал осуществление сельскохозяйственного оптимизма К. Маркса (см. выше в данной главе).

Теперь новый пример (обещаем: не последний). Как объяснит марксист конфликт своего кумира с двумя гениальными пролетариями, даже если этот марксист – честный Меринг? Как? Ограниченностью классового сознания… двух пролетариев!

Указанным явлением объясняем мы и расхождение биографа с имеющимися у него же свидетельствами. Совсем нетрудно видеть, что как раз и Прудон, и Вейтлинг – оба быстро распознали, куда он стремился. Сам же Меринг сообщает, что Вейтлинг категорически выступил против разжигания братоубийственной войны. Сам же Меринг приводит выдержку из письма Вейтлинга социалисту Криге (в США) о группе Маркса:

Пресловутая лига состоит из двенадцати или двадцати человек и распоряжается весьма толстой мошной; у них одна прихоть: вести борьбу против меня как реакционера. Сначала им надо снять голову у меня, потом у других, потом у собственных друзей; а затем уж эти господа начнут перерезывать горло друг другу… (ФМ, 148).

Едва ли имеем мы право возлагать на предсказавшего вину за то, что прогноз его от 1846 года оправдался многократно, многонационально, многомасштабно по числу жертв. Вейтлинг порвал с этой компанией в самый подходящий момент – в момент, когда марксизм зарождался как идеология, но уже делал первые шаги как практика, ибо практика марксизма началась хронологически раньше, чем теория.

Итак, многое в марксизме можно понять, только если принять во внимание личностный аспект отношений Маркса к своим «идейным врагам», а также и к своим ближайшим соратникам. Такова наша следующая рабочая гипотеза, родившаяся на основе пройденного материала и, как увидит читатель, оправдавшая себя во многих случаях.

С Прудоном началось так. Знакомство – Париж, 1844 или 1845 г. Степень общения – неясна, скорее всего, небольшая, но какие-то теоретические разговоры имели место, возможно, в общих беседах на чьей-нибудь квартире. Дружба, скорее всего, не завязалась, но отношения возникли. Затем вынужденный отъезд Маркса (высылка) в Брюссель, где Маркс и Энгельс от общих рассуждений перешли к практике, а заодно и к выработке свей гениальной теории.

На календаре – 5 мая 1846 г. (Марксу в этот день исполнилось 28 лет):

Маркс пишет письмо Прудону, предлагая ему стать французским корреспондентом Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета и принять участие в обсуждении вопросов теории и тактики рабочего движения. Из ответного письма Прудона от 17 мая Маркс убеждается в наличии коренных разногласий между ним и Прудоном и отказывается от намерения установить связь с французским рабочим движением через Прудона (4:581).

Так сообщает Издатель. Для профессиональных марксистов тут все нормально. Не странно им, когда сперва предлагают обсуждать, но, узнав о расхождениях во мнении, от обсуждения отказываются…

Что представляло собой на деле подобное «обсуждение» - показывает история дискредитации Вейтлинга, позволившего заманить себя в эту ловушку.[10] Прудон ничего этого не знал, да и не ему было опасаться какого-то немца… Но вернемся к описываемым событиям. Письмо Маркса к Прудону дышит глубоким уважением к адресату. Он чрезвычайно любезно, если не сказать – льстиво. Там есть такие строки:

Что касается Франции, то мы все уверены, что не сможем найти там лучшего корреспондента, чем Вы. Вы ведь знаете, что до сих пор англичане и немцы лучше всего оценили Вас, чем Ваши собственные соотечественники (27/394).

В конце письма – приписки двух сподвижников Маркса по «комитету» – Филиппа Жиго и Фридриха Энгельса. Первым называет адресата выдающимся человеком, второй пишет просто:

Заверяя Вас в глубоком уважении к Вам, которое внушили мне Ваши сочинения, остаюсь преданным Вам Фридрих Энгельс (27/395).

Ах, да! Мы упустили Марксов постскриптум этого письма. Там вот что было:

P.S. Я должен разоблачить перед Вами живущего в Париже г-на Грюна. Этот человек – литературный авантюрист, своего рода шарлатан, который намерен торговать новыми идеями… Кроме того, этот человек опасен. Он злоупотребляет знакомствами, которые он, благодаря своему нахальству, завязал с известными авторами, чтобы создать себе из них пьедестал и таким образом скомпрометировать их в глазах немецкой публики… Остерегайтесь этого паразита (там же).

Все-таки, для чего понадобился этот «Брюссельский корреспондентский комитет»? Уже ясно, что не для «обсуждения вопросов». Для чего же? Предлагаем отнестись к цитированному «P.S.» предельно внимательно, тогда вы получите ответ на этот вопрос. Ответом является и сам факт низкопробного наушничества, и формулировки (надо сказать, четкие), которые, конечно, мы с вами должны отнести отнюдь не к Грюну.

Карл Грюн – автор книг о рабочем вопросе и тогдашний сотрудник Прудона. Мало, очень мало достоверного можем мы найти о нем в доступных нам источниках. По нуждающимся в проверке сведениям, они были с Марксом то ли одноклассниками в гимназии, то ли закадычными друзьями и собутыльниками на первом курсе Боннского университета, а может, то и другое. Не имеем возможности мы и судить о том, чего стоят идеи Грюна, которые назывались «истинным социализмом», да это ли для нас важно?

Прудон ответил согласием сотрудничества, при этом он достойно отвел обвинения от личности Грюна, а также счел нужным выразить свое отношение к намерениям молодого да раннего Карла Маркса. То самое, цитированное выше «майское письмо» (от 17 мая). Как можно убедиться, оно было написано спокойным и увещевательным тоном старшего товарища (Прудону было уже 37 лет), содержание письма не оставляло сомнений в отрицательном отношении Прудона к идеям, которые два года спустя, воплотились в «Манифесте коммунистической партии». «Коренные разногласия» были налицо, их история стала разворачиваться. Сперва - отнюдь не на теоретическом фронте. Прудон еще не знал, с кем имеет дело.

15 августа 1846 г. По поручению Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета Энгельс приезжает в Париж с целью пропаганды коммунизма среди рабочих – членов парижских общин Союза справедливых, организации корреспондентского комитета и борьбы против «вейтлингианства», «прудонизма», «истинного социализма» (4:582).

Разумеется, никаких «вейтлингианства» или «прудонизма» как движения – не существовало. Ни тот, ни другой никогда не претендовали на руководство какой-нибудь группировкой. Был личный авторитет Прудона и Вейтлинга в парижских и других рабочих кружках, духовное и идейное влияние на рабочих двух мыслителей из рабочих.

Подпольный обком действует[11]… Борьба Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета против «вейтлингианства» и «прудонизма» представляла собой ничто иное, как попытку подорвать престиж этих двух достойных людей. Сегодня такие действия принято называть инсинуациями и интриганством.

По-видимому, преданность, в которой Энгельс уверял Прудона, куда-то быстро улетучилась, как и восхищение его сочинениями, потому что в письмах своих из Парижа в Брюссель он прохаживается по адресу французского мыслителя в самых неуважительных выражениях, например:

Прудон изо всех сил хлопочет, чтобы, несмотря на свою полемику против экономистов, стать признанным великим экономистом (27/42).

Он пишет о «старых прудоновских бессодержательных фразах» и о «совершенно беспредельной нелепости», имея в виду те же сочинения, почтение к которым высказал в приписке к цитированному письму Маркса, и, без сомнения, будучи одинаково искренним в обоих случаях. Энгельс также сообщает слух о готовящейся новой книге Прудона.

Книга вскоре вышла. Это была «Система экономических противоречий, или Философия нищеты». Уже в декабре того же года Маркс пишет в Париж к Анненкову, что пробежал книгу в два дня и считает ее очень плохой. Одно место из этого письма мы цитировали в настоящей главе.

Через полгода была готова книга Маркса «Нищета философии. Ответ на "Философию нищеты» г-на Прудона". Рвение, с которым Маркс сделал эту книгу, следует оценить, вспомнив, как он десятилетиями не мог завершить свои собственные экономические сочинения.

Книга была написана по-французски (понятно, почему?) и была издана одновременно в Париже и Брюсселе (понятно, почему?) на средства неизвестно чьи (вероятнее всего – «корреспондентского комитета»). «Борьба против прудонизма» набирала обороты. Предисловие к книге начинается так:

К несчастью г-на Прудона его странным образом не понимают в Европе. Во Франции за ним признают право быть плохим экономистом, потому что там он слывет за хорошего немецкого философа. В Германии за ним, напротив, признается право быть плохим философом, потому что там он слывет за одного из сильнейших французских экономистов. Принадлежа одновременно к числу и немцев и экономистов, мы намерены протестовать против этой двойной ошибки… (4/69).

Весьма веский довод и повод, чтобы писать такую книгу! Насколько можно судить, книга Прудона содержала изложение его собственной концепции рабочего социализма, она не была полемической против кого-либо персонально и не предполагала необходимости каких-либо немедленных ответов.

Агрессивность Маркса не была спровоцирована содержанием «Философии нищеты».

Превращение, которое претерпело отношение Маркса и Энгельса к Прудону, было бы необъяснимым, если бы осталась неизвестной предыстория этой истории.

Нелепо объяснять борьбу против «прудонизма» идейными разногласиями. Взгляды Прудона были известны нашим гениям еще до их любезного письма в Париж с приглашением к сотрудничеству, а кто-то ведь и прямо высказался об «уважении», внушенном сочинениями.

Рассудительным ответом на приглашение Маркса Прудон нажил себе врага на всю жизнь.

«Нищета философии» проявляет две характернейших странности почти всех книг Маркса.

Во-первых, она (как и предыдущие «Святое семейство» и «Немецкая идеология») возникла из намерения критиковать чужие идеи вместе с их носителями.

По нашему пониманию, традиция Высокой Критики, возникшая в немецкой мысли (от Канта?), предполагала изложение собственных взглядов автора в отталкивании от некоторой общепринятой идеи, в которой философ вскрывал внутреннее противоречие или иного рода недостаточность для решения тех вопросов, которые до сих пор эта идея, по общему мнению, решала.

В XIX в. в среде эпигонов немецкой мысли философская критика мыслей превращается в фельетонную критику мыслителей.

Высокая традиция выродилась в низкую манеру.

У Маркса от традиции осталось только слово «критика», которое он употреблял далеко не только в отношении умственных операций. Теперь уже не всегда можно быть уверенным относительно подлинной цели автора: способствовать объективному поиску истины или утвердить свое имя за счет критикуемого?

Со сказанным связана вторая особенность марксовой критики и вообще всей марксистской литературы (ибо она вся почти есть «критика»).

Должно быть, многие замечали, что, читая марксовы книги, как привило, невозможно получить из них сколь-нибудь связное или хотя бы достаточно отчетливое представление об идеях критикуемого автора. Они заслонены собственными идеями критика, который даже не заботится о том, чтобы беспристрастно изложить критикуемую концепцию – хотя бы для того, чтобы показать, что он ее понял. Такое несчастье постигло своим чередом братьев Бауэров («Святое семейство»), Фейербаха и Штирнера («Немецкая идеология»), и вот и Прудона.

То же самое второе качество марксистской критики находим мы и в IV томе «Капитала» – «Теории прибавочной стоимости», – да и во всем «Капитале», который, не забудем, есть «Критика» (политической экономии).

Но зато в каждой из таких книг находим мы развитие марксистского учения. Мы стали догадываться, что Сократ и Диоген–из–Бочки потому не оставили книг, что не было у них своего Прудона. Бауэра, Дюринга…

Существованию, деятельности, книгам названных лиц обязаны мы сегодня существованием великих книг Маркс и Энгельса. Те были – первичное, эти – вторичное. Прудон или Дюринг развивали свои идеи, исходя из собственных предпосылок и внутренней логики своих концепций. Маркс и Энгельс развивали свои идеи, отталкиваясь от идей тех, «первичных», а логику им заменяла диалектика.

Трудно назвать это fair play, даже если говорить только о методе, не вдаваясь в содержание. Чужие идеи, взятые как исходный пункт изложения и развития собственных, представляются нам чем-то вроде форы, взятой нашими героями в силу отсутствия четких правил игры и правомочного судейства.

Незаметно перешли мы к состязательной терминологии, но ведь так оно и было. Было перманентное состязание, но опять замечаем: ни Бауэр, ни Прудон, ни Дюринг, ни другие – не вызывали наших героев на дуэль. Игра велась всегда только с одной стороны и потому шла в одни ворота – очередного «соперника».

Возможность отталкивания от цитат освобождает от обязанности выдвигать собственные логические основания своим взглядам – не потому ли мы, и не располагаем сегодня логическим обоснованием «теории базиса и надстройки» за исключением слов: «общий результат, к которому я пришел», да еще нескольких позднейших рассуждений на уровне: «прежде чем мыслить, людям нужно кушать».

Маркс был экономист-самоучка, и Прудон был экономист-самоучка. Карл Маркс был дилетант с университетским образованием и диплом «доктора философии». Пьер Жозеф Прудон был рабочий-наборщик, который, благодаря незаурядным способностям, выдвинулся настолько, что стал мыслителем и писателем. Биография далеко не ординарная для начала XIX века.

Как часто бывает с самоучками, даже самые выдающиеся способности не во всем компенсируют неполученное в свое время систематическое образование. Марксу было легко давить Прудона эрудицией, отчего его апломб только крепчал – а что там ответит потом Прудон и когда! да ответит ли? Представляете, какой простор для критики? В «Нищете философии» проявился еще один – полемический – прием критической манеры Маркса, которую Меринг описывает так:

У противника берут какое-нибудь одно место и начинают на него охотиться, как на дикого зверя. Буквальным или произвольным истолкованием мысли противника ей стараются придать, возможно, более глупый смысл… (ФМ, 139)

Меринг пишет это о «Немецкой идеологии», а объяснение для подобной манеры снова «странное»:

…Все эти приемы, равно как склонность к безграничным преувеличениям, были рассчитаны не на большую публику, а на утонченное понимание профессионалов (там же).

Инвалидное объяснение. Большую публику нужно уважать, а утонченным профессионалам можно подбрасывать заведомую чепуховину? Второе объяснение Меринга:

Вся тогдашняя идейная борьба разыгрывалась в очень маленьком кругу лиц, из которых к тому же многие были еще в весьма юном возрасте (там же).

Низость, по нашему мнению, остается низостью независимо от ширины «круга лиц». В весьма юном возрасте был, прежде всего, сам начинающий гений, но никогда так и не излечился Карл Маркс от этих «детских болезней», хотя с возрастом они проявлялись в более изощренной форме.

К сожалению, «Нищета философии» вся написана в манере, для которой характерны вышеописанные признаки. В силу сказанного, не стали бы мы причислять названную книгу к числу научных. Каждый может убедиться, что эта книга – не что иное, как очень злой и оскорбительный памфлет против личности Прудона с изложением собственных идей, весьма путанных и не имеющих рационального обоснования.

Причисляя себя к экономистам, Маркс несомненно лгал. Мы обязаны сделать такое замечание. Потому что иначе экономистом может называть себя любой, кто пролистал несколько экономических книг, вынеся из них неизвестно что. Лет десять еще оставалось Марксу до формирования чего-то, напоминающего профессиональный взгляд на вещи в экономической области. В описываемые же годы он целиком стоял на позиции пропагандистского варианта и без того сильно вульгаризированного рикардианства, несостоятельность которого считалась в научных кругах того времени аксиомой, о чем Маркс мог и не знать, поскольку вращался он в иных кругах.

Не верите? Спросите у Маркса. Господин Маркс, скажите пожалуйста, какую экономическую теорию развивали Вы в «Нищете философии»?

…в сочинении против Прудона я сам придерживался теории Рикардо (29/327).

Да будет сие ответом тем, кто заставляет нас верить, будто в той книге Маркс изложил свои открытия. Это книга не за Истину, а «против Прудона». Ясно сказано, чего же боле. Откройте эту книгу и убедитесь: она сплошь полемична.

Но! Нота Бене. Напрасно будете искать там четкой формулировки подлинного, коренного момента расхождений с Прудоном. Если судить только по тому, что и как написано, расхождения и вправду были только теоретического, академического характера.

А если вспомнить предшествующую книге переписку? Да приглядеться внимательней к концовке книги?

Заключительные страницы «Нищеты философии» - воспевание пролетарской революции, завершаемое цитатой из … Жорж Санд, которую (цитату) автор здесь же называет «последним словом социальной науки»:

Битва или смерть: кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса (4/185).

Так, увенчав поборницу свободной любви лаврами заслуженного социолога и спрятавшись за цитату из романа о таборитах, отвечает Карл Маркс на «майское письмо» Прудона.

Непосвященный читатель едва ли догадается, что существо «коренных расхождений» Маркса и Прудона в вопросах «теории и тактики рабочего движения» заключалось в одном вопросе – о кровавом терроре – и в одном невыносимом обстоятельстве – личном престиже Прудона.

Не узнает непосвященный читатель, что источник той «научной» книги – личное отношение Маркса к Прудону, где смешались два чувства: зависть и ненависть.

[1] Напоминаем, что все свои выделения в цитатах мы всегда оговариваем, выделения же без оговорок принадлежат авторам.

[2] Есть основания полагать, что округленное число 6 млн. сволочи - это все белое население штатов Конфедерации, включая сюда также и такие пренебрежимые мелочи, как женщины, дети, аболиционисты, ну и то большинство населения Конфедерации, которое никогда не владело рабами.

[3] Передача являлась кратким обзором книги проф. Радеца (или Радеса), из ФРГ, «Карл Маркс. Политическая биография», вышедшей тоже лет за 10-15 до того. Если судить по передаче, книга Радеца содержит ряд грубых фактографических ошибок, не замечаемых обычно в силу всеобщего незнания основных фактов жизнедеятельности Карла Маркса.

[4] Пройдет еще несколько лет, и Э. Бернштейн с цифрами в руках покажет, что классовый состав европейских обществ не поляризуется вокруг обездоленного пролетариата или все более богатеющей буржуазии, а, напротив, усложняется за счет появления множества промежуточных групп; что число мелких собственников не сокращается, а растет и др.

[5] Париж, 1848.

[6] New Gesellschaft. Bonn. 1983. Jg, 30, № 3.

[7] Современный исследователь указывает, что послевоенные коммунисты – как рабочие, так и интеллектуалы – “не интересовались всерьез “наукой социализма” – факт, который привел в замешательство французского коммуниста Луи Альтюссера в 1960-е годы”. Этот Альтюссер написал книгу “За Маркса”, где оспаривал мнение, будто схема “базис – надстройка” – скажем так, примитивна. В обоснование глубины исторической теории Маркса, он цитировал… Энгельса (как раз те места из писем, что и я в этих главах). См. Пол Готфрид. “Странная смерть марксизма”. ИРИСЭН - “Мысль”. М, 2009, с.59 и далее. (Примечания к данному изданию рукописи).

[8] К. Карелин. Жизнь и деятельность Михаила Александровича Бакунина. М., 1919, с.6.

[9] Здесь, далее, везде слово «враг» должно пониматься, прежде всего, в том смысле, что Маркс был врагом этого человека. Обратное не всегда имело место. Как увидим впоследствии, подчас люди даже и не знали, что они “враги”, считая себя либо партнерами, либо добрыми знакомыми Карла Маркса.

[10] См. Воспоминания о К. Марксе и Ф. Энгельсе. ИПЛ. М. 1983, ч.II, с. 6-7 (Воспоминания П.В. Анненкова).

[11] Была когда-то в СССР книга про партизан с таким названием.