Мимолетные встречи
АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
Когда вся водка была выпита, лысоватый
московский гуру попросил нас подвезти его домой. Мы втиснули его на заднее
сиденье и покатили по мокрому шоссе. Наступал холодный осенний рассвет.
В знак благодарности гуру пригласил нас к
себе - выпить по чашечке кофе перед сном, обещая показать при этом нечто
необыкновенное. Мы согласились, хоть нам показалась странной идея пить кофе
перед сном.
На коммунальной кухне он заварил кофе по всем
правилам искусства заваривания кофе - точным движением снял с огня подлинную
тяжелую джезву с точно отмеренным количеством сахара, снял именно в тот момент,
когда над нею начало подниматься коричневое кружево пены. Поставив джезву и три
чашки на грубо оструганную - тоже подлинную - доску, он повел нас в свою
комнату.
Я замерла на пороге, потрясенная. Таких
комнат я еще не видела - она была совершенно и абсолютно пуста! Ни кровати, ни
стула, ни стола, - ничего, кроме сверкающего, хорошо натертого паркета! Только
вдоль стен до самого потолка высились аккуратно уложенные штабеля плотно
связанных газет. Подобные комнаты я увидела через много лет в древнем
деревянном дворце японского императора в Киото - тот же сверкающий простор
обнаженного паркета и ни единого предмета мебели на весь дворец, только вместо
старых газет промасленная бумага, разрисованная диковинными птицами и цветами.
Восковые фигуры императора со свитой, принимающего визит сёгуна, тоже со
свитой, симметрично сидели друг против друга прямо на голом полу в непостижимых
для европейцев, типично японских позах, уютно поместив свои ягодицы между
широко разведенными пятками.
Нам не пришлось утомлять себя такими
неприемлемыми позами – наш хозяин, ловко выдернув из газетной стенки несколько
пачек, создал из них импровизированный стол и три стула. И на этот стол он
рядом с кофе возложил тот сюрприз, ради которого заманил нас среди ночи в свою
до паркета раздетую берлогу.
Сюрприз состоял из тоненькой пачки
машинописных страничек, выбранных из сочинения неизвестного автора с труднопроизносимой
фамилией Солженицын. На первой страничке красовалось заглавие "Один день
Ивана Денисовича", следующая страничка была десятая, потом - двадцатая,
потом - тридцатая и так до восьмидесяти. Асаркан объяснил, что странички
украдены из редакции журнала "Новый мир". А поскольку всю повесть
украсть не удалось, преступник решил унести каждую десятую страницу, чтобы
можно было составить представление о новом удивительном авторе.
Так, на рассвете непогожего осеннего дня в странной
комнате, пародирующей жилище японского императора, мы встретили зарю новой
русской литературы, отменившей в конце концов социалистический реализм.
АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
(вторая встреча – реальная)
Я вспоминаю, какой молодой и красивой выглядела жена
Солженицына, Наталья Дмитриевна, когда она в 2002 году приехала за нами в
московский отель, чтобы отвезти нас в их загородный дом, где нас ждал Александр
Исаевич. Приглашение посетить великого писателя в случае нашего визита в Москву
мы получили загодя, еще в Израиле.
Наши отношения с Солженицыным уходят в далекую глубь лет
- он всегда был подписчиком журнала «22», а за год до нашего приезда в Москву
дважды – потому что первая посылка потерялась, - отправлял в подарок моему
мужу, Саше Воронелю, первый том своей нашумевшей книги «Двести лет вместе».
Хоть
приглашение было отправлено нам обоим, я не сомневалась, что оно предназначено
только Саше – ведь он написал несколько статей, посвященных творчеству
Солженицына. И мне по сей день кажется, что никто так глубоко и тонко не проник
в суть замыслов писателя, в сложную систему его сознательных и подсознательных
ассоциаций. Но когда мы пили чай у них в библиотеке, я не удержалась и
похвасталась, что тоже написала статью о классике. Классик чуть наклонил
голову:
- Наташа,
принеси!
Наташа
поняла без объяснений и, не тратя минуты на поиски, вытащила из какой-то папки
журнал «22» с моей статьей, густо размеченной по полям чернилами разных цветов.
Значит, и моя статья было тщательно прочитана и обдумана! Значит, и меня
пригласили на это чаепитие как автора, а не просто как жену!
Но это я
забежала вперед с чаепитием, ведь до него нужно было еще доехать – сперва через
Москву по диагонали, а потом по шоссе около часу. Всю дорогу мы весело болтали
с Натальей Дмитриевной, будто век до того были знакомы – а виделись-то всего
один раз, когда нагло пришли просить, чтобы Солженицын заступился за Сахарова.
Накануне к Сахарову явились с угрозами ребята в куфиях, с пистолетами, и,
назвавшись представителями организации «Черный сентябрь», потребовали, чтобы
Сахаров отступился от еврейского движения. Можно ли в такое поверить – в Москве
70-х годов, в куфиях, с пистолетами и без разрешения властей?
Наталья
Дмитриевна тоже не поверила: это не «Черный сентябрь», а «Красный октябрь» -
очень точно определила она. К следующему дню мы получили из ее рук письмо
Солженицына в поддержку Андрея Дмитриевича и быстро передали его нашим друзьям,
иностранным корреспондентам. Потому ли, не потому ли, но гости в куфиях больше
к Сахарову не заглядывали.
Так,
вспоминая прошлое и обсуждая настоящее, мы доехали до шлагбаума, охраняемого
солдатами – это был поселок, в котором построил свой российский дом Солженицын.
Ворота, запирающие участок Солженицыных, были обыкновенные – деревянные, без
какой бы то ни было современной автоматики. Участок выглядел довольно
запущенным, но высокие деревья, окаймляющие подъезд к дому, приветливо махали
нам развесистыми лапами.
Поднявшись
на крыльцо, мы прошли через элегантную, облицованную светлым деревом гостиную и
замерли – плотно прижавшись лицом к огромному оконному стеклу, простирающемуся
вдоль всей задней стены, в гостиную глядел беспросветный еловый лес. Стекло
было таким прозрачным, что лес, казалось, и образовывал эту заднюю стену. Он
был, пожалуй, единственной роскошью солженицынского дома. Прервав наше
оторопелое созерцание лесной стены, Наталья Дмитриевна провела нас в деловой
рабочий кабинет историка, умело объединенный с библиотекой: среди плотно
уставленных книгами застекленных шкафов пристроились стенды с картотеками и
четко пронумерованными папками с документами. Единственным нарушением строгого
рабочего порядка кабинета выглядел большой овальный обеденный стол с
приготовленным для чаепития чайным сервизом. Стол был сервирован на четверых.
Это
поразило меня в самое сердце – эпохи и годы смешались в моем потрясенном
сознании. Смела ли я когда-нибудь надеяться, что для меня будет сервировано
чаепитие в кабинете самого Александра Солженицына, который в моем сознании был
скорее мраморным кумиром, чем человеком из плоти и крови? Пока я уговаривала
себя не тушеваться, откуда-то из глубинных комнат зазвучали тяжелые неровные
шаги.
Я стояла в
дальнем затененном углу библиотеки. Не видя меня, Александр
Исаевич вошел в смежную с библиотекой комнату, согнутый в две погибели – буквой
«Г», как кочерга. Подойдя к двери, он взял в руку приготовленный у входа посох
и с усилием разогнулся, в глазах его было такое страдание, что мне стало за
него больно. Зато порог библиотеки он переступил стройным молодцом, разве что
слегка опираясь на свой посох, как щеголь на трость. Тот, кто не видел до этого
его страдальческих глаз, мог бы в эту лихаческую позу поверить – но только не
я.
Мы сели к столу, Наталья Дмитриевна разлила чай, и беседа полилась легко и непринужденно. Саше
Солженицыну и Саше Воронелю было о чем поговорить, хоть по жизни один был Саня,
а другой Шурик. В наш расистский век это очень важное различие – Саня и Шурик,
представители разных миров. Но оно не помешало собеседникам найти общий язык.
Особенно много говорилось о манихействе, то есть, о понимании добра и зла –
ведь Шурик назвал Саню первым манихеем в русской литературе. Хотя и Достоевский
в свое время то тут, то там живописал злодеев, он никогда не позволял им
восторжествовать в жизни, по ходу дела (иногда даже во вред правдоподобию) принуждая
к самоубийству. Солженицын впервые в русской литературе позволил себе описать
полноценное торжество зла в отдельном человеке и в обществе.
Саня определение Шурика отверг, - по-моему, больше для
виду, - утверждая, что зло у него не самодостаточное, а вынужденное обстоятельствами,
чем, собственно только подтвердил тезис Шурика. Мне, во всяком случае, так показалось.
Мысль о зле напомнила Солженицыну о собственных обидах:
- С чего это московские либералы так на мою новую книгу
взъелись? Я ведь старался быть объективным! – пожаловался он.
Тем временем Наталья
Дмитриевна поставила на стол большое блюдо с тоненькими пирожками особой
удлиненной формы, похожими на высунутые языки:
Попробуйте
мою сдобу, - сказала она. – Я их специально для вас испекла – с яблоками и с
творогом.
Действительно,
пирожки у нее вышли на славу – нежные и рассыпчатые.
- Боже,
сколько калорий! – сокрушенно воскликнула я, не отказывая себе в третьем
пирожке и целясь на четвертый.
- Подумать только – пожурил меня классик, – сколько веков
люди мечтали, как бы съесть побольше, а теперь все заняты тем, как бы съесть
поменьше.
За
беседой и чаем время промчалось быстро, и нам пора было отправляться обратно –
Александр Исаевич уже устал, а нам нужно было спешить в Москву в театр Марика
Розовского. Мы уехали, увозя с собой пакет с пирожками, который заботливая
Наталья Дмитриевна сунула нам в руки перед отъездом.
МЕНАХЕМ БЕГИН
Мне не
приходилось встречаться с Бегиным лично, я только однажды посетила его свехскромную
квартирку в скромной блочной пятиэтажке в одном из скромных микрорайонов
Иерусалима. Это случилось, когда Бегин, будучи премьер-министром, жил в
официальном доме премьер-министров Израиля, а его личную квартиру показывали
знатным гостям иерусалимского мэра Тэдди Колека в виде десерта к великолепному
званному обеду в ресторане отеля «Кинг Дэвид».
В число
знатных гостей я затесалась случайно, спрятавшись от охраны за знатными спинами
четы Синявских, гостивших тогда в Иерусалиме по приглашению Тэдди Колека. Я бы
ни за что на этот званный обед не пошла, если бы Синявские, не знавшие ни
одного иностранного языка, не умолили меня слезно не бросать их на съедение
многоязыкой толпе гостей иерусалимского мэра.
Квартирка
Бегина ни на что не притязала - крошечная прихожая, у окна гостиной убогий
кофейный столик под кружевной салфеткой времен моей бабушки, вдоль стен шаткие
полки с бесхитростными безделушками. Зато она честно отражала истинное лицо
своего хозяина. Этот человек никогда не рисовался и всегда был равен самому
себе. Он выглядел паяцем и произносил свои речи с невыносимым для моего
интеллигентского слуха пафосом, но со временем мне пришлось признать, что его
влияние на окружающих не соответствует его почти карикатурному облику. Как
оказалось, за неприглядным фасадом скрывалась неподдельная сущность, способная
преодолеть все препятствия, создаваемые обликом.
Где-то в
конце семидесятых мы получили два приглашения - на субботний прием у Ханоха
Бартова, тогдашнего председателя Союза писателей Израиля, а назавтра – на
свадьбу сына нашей уборщицы Ознат, шофера автобусного кооператива
"Дан".
Спешу
напомнить, что главным событием тех лет был драматический государственный
переворот, ознаменованный переходом власти из рук рабочей партии в руки Ликуда,
во главе которого стоял тогда Менахем Бегин.
Переворот
этот случился непредвиденно и непредусмотрено. Никогда не забуду разговор с
преданным членом рабочей партии Нехемией Леваноном, руководителем отдела борьбы
за выезд советских евреев при канцелярии премьер-министра. Естественно,
премьер-министром в те дни был глава рабочей партии. Где-то за месяц до
судьбоносных выборов 1977 года Александр Воронель спросил Нехемию, кто станет
во главе его ведомства в случае победы Ликуда. В ответ Нехемия засмеялся.
«Видно,
что вы недавно приехали в страну, Саша, – сказал он, с жалостью глядя на
наивного Воронеля. – Рабочая партия не может проиграть, она стоит у власти уже
семь каденций. И так будет всегда».
Наивным
оказался не Воронель, а Нехемия: рабочая партия проиграла выборы с грандиозным
разрывом – в первый, но не в последний раз.
Итак, в
пятницу мы отправились в гости к тем, кто оплакивал этот проигрыш. Дело было в
середине июля, и Тель-Авив, как положено, задыхался во влажной июльской жаре.
Однако, несмотря на жару, на просторной террасе писательской квартиры в
Рамат-Авиве собрались сливки израильской левой интеллигенции – литераторы,
художники, музыканты. Туалеты дам отличались простотой дорогих бутиков, хорошо
сочетающейся с униформно непритязательной оправой их очков, представляющей два
плоских металлических кружочка, перпендикулярно поддержанных тонкими прямыми
заушинами без прикрас.
Прихлебывая
бледно-зеленый огуречный суп-коктейль из бокалов, напоминающих тюльпаны на
длинных стеблях, гости разбились на шумные оживленные группы. От группы к
группе порхало одно и то же крылатое слово "Бегин" – оно взлетало над
головами, перекрывая все другие слова, то в сольном исполнении, то в слаженном
дуэте, а то и в многоголосом хоре: "Бегин, Бегин, Бегин!"
Как они
его НЕ любили! Эта нелюбовь придавала пряный привкус каждой ложке супа, каждому
глотку вина. Когда с супом было покончено, нам подали овальные тарелочки
дымчатого стекла с бананами, жаренными в сумсуме, и кто-то из гостей – кажется,
знаменитый автор сценария скандального фильма "Хирбет-Хиза" –
воскликнул:
«Может,
хватит о Бегине? Для чего мы здесь собрались? Чтобы говорить об этом чудовище?»
И
несколько женских голосов охотно поддакнули:
«И впрямь,
разве других тем нет?»
«С этой
минуты – ни слова о Бегине!»
«Ни
слова!»
«Договорились
– ни слова о Бегине!»
Над
террасой нависло тягостное молчание. Внизу во дворе дети играли в мяч. Совсем
близко шуршало море. Кто-то откашлялся, и опять стало тихо. Исполнительница
популярных песен пожаловалась, что жарко, и все радостно закивали: да, да,
жарко, летом всегда жарко. Это откровение, не слишком оригинальное, но верное,
полностью исчерпало интерес присутствующих к беседе.
С минуту
было слышно только позвякивание ложечек о дымчатое стекло тарелочек, а потом
чей-то голос выкрикнул: "Если бы не Бегин!», два других подхватили:
"Ах, если бы не Бегин!"; и вслед им хор снова зазвенел восторженно и
слаженно: "Бегин, Бегин, Бегин!"
И опять
стало хорошо, шумно и весело, вино приобрело прежний терпкий привкус и с моря
потянуло долгожданной прохладой.
Назавтра,
в субботний вечер, мы посетили тех, кто внес свой вклад в победу Ликуда. В
свадебном зале на пятьсот персон все выглядело совершенно иначе, чем на
вчерашней элегантной приморской террасе – там веселился простой народ. Шоферы
автобусного кооператива "Дан" были настоящими мужчинами – они
предпочитали блондинок. В ответ на что их жены, торжественно облаченные в
разноцветные бальные платья из тафты и атласа, вытравили волосы перекисью водорода
и униформно превратились в блондинок, ничуть не смущаясь почти поголовной смуглостью
кожи и чернотой глаз.
Огромный
зал был тесно уставлен столами, накрытыми белыми скатертями, на столах без
всяких ухищрений были сервированы народные закуски – питы, хумус, тхина,
маслины. Блондинки и их мужья с аппетитом поедали эту вкусную снедь из простых
фаянсовых тарелок и запивали "Кока-колой", «Спрайтом» и
"Кинли", которые обильно наливали в незатейливые стаканы из
пластиковых бутылок.
Жених был
наряжен в белой чесучовый костюм и в белую кипу, невеста – в белое нейлоновое
платье и в белый нейлоновый веночек, отороченный белой нейлоновой вуалью.
Это была
истинно народная свадьба – выйдя в туалет, я никак потом не могла найти нужный
мне зал. В двух соседних залах идентичные пергидрольные блондинки, сидя за
идентичными столиками, уставленными хумусом и тхиной, пили "Кинли" за
здоровье абсолютно идентичных женихов в белых чесучовых костюмах и за их невест
в белых нейлоновых платьях и в белых нейлоновых веночках, отороченных белыми
нейлоновыми вуалями.
По
завершении свадебной церемонии белый жених взял белую невесту за руку и
торжественно повел ее по проходу между столиками. Грянула музыка, и гости,
словно сговорившись, дружно ударили в ладоши, поразительно слаженно скандируя
одно и то же слово – из-за музыки сразу нельзя было разобрать, какое. Но
постепенно музыка вошла в русло равномерного однообразия, и хор гостей,
перекрывая ее, зазвучал, как языческая молитва.
Нет, они
не чествовали новобрачных и не желали им долгих лет, – страстно и самозабвенно
хлопая в ладоши, скандировали они: "Бегин, Бегин, Бегин!"
И лица у
них сияли той же благодатью, какая осеняла лица представителей израильской
интеллектуальной элиты на вчерашней рамат-авивской террасе над морем. Знак –
положительный или отрицательный – был не существенен. Существенна была сила
эмоций, которые возбуждало само произнесение имени этого неприглядного,
низкорослого человека, не соответствовавшего никаким эстетическим канонам.
Впрочем,
насчет эстетических канонов я, возможно, ошибаюсь. Как-то мы с Сашей
направлялись на обед к гостившей в Израиле американской профессорской чете.
Увидев Сашу, надевшего по этому торжественному поводу галстук, наш трехлетний
внук Игаль восторженно захлопал в ладоши и воскликнул:
«Саша,
какой ты красивый! Совсем как Бегин!»
Ведь в те
простодушные времена Бегин, единственный в стране, повязывал галстук, и бедный
ребенок искренне считал его образцом красоты! Кто знает, - возможно, он с
детской наивностью смотрел в корень и был прав.
Личность Бегина была так весома, что злые языки
утверждают, будто Голда Меир запланировано умерла именно в тот день, когда ему
должны были вручать Нобелевскую премию мира. Великая старуха даже жизни не
пожалела, только бы не дать сопернику насладиться торжественной церемонией –
ведь ему пришлось покинуть праздничную трибуну и срочно отбыть в Иерусалим на
ее похороны!
ХУСНИ МУБАРАК
Наш друг Феликс уезжал в Израиль 3 сентября 1973 года. Он
был первым из нашей компании, кому дали разрешение на выезд из СССР, и мы с
песнями поехали в аэропорт Шереметьево провожать его в дальний путь, который
казался тогда необратимым.
По дороге к той заветной точке, с которой уезжавшие
навсегда возносились вверх по спиральной лестнице на недоступную для
провожающих галерею второго этажа, мы должны были пройти мимо бокового зала
ожидания, словно намеренно скрытого от глаз окружающих.
Зал, конечно, не был скрыт, но был как бы засекречен –
сумраком и тишиной. В отличие от бурлящего встречными людскими потоками
обширного общего зала аэропорта, этот небольшой боковой зал поражал какой-то
неестественной неподвижностью. Он бы выглядел абсолютно пустым, если бы не был
так абсолютно полон.
Не в силах преодолеть любопытство я оторвалась от своих
попутчиков, чтобы получше всмотреться в сумрачную глубину этого странного
помещения. Оно было действительно полным полно – на составленных плотными
рядами, словно в кинотеатре, стульях сидели десятки, а, может, и сотни, молодых
людей очень нерусской внешности. Были они все как на подбор – очень смуглые, очень темноглазые, очень напряженные, как
стрелы, готовые в любую минуту вырваться из лука. Они сидели стройным рядами, и
взгляды их были слаженно устремлены в одну точку.
Можно было подумать, что это и впрямь кинозал, где все
присутствующие с захватывающим интересом смотрят увлекательный фильм. Загадка
заключалась в том, что никакого экрана на торцовой стене не было, - вся группа
напряженно уставилась на монотонное, без единого пятнышка, белое поле этой
стены. Что они там искали? Что видели?
"Кто это такие?" – спросила я у пробегавшего мимо сотрудника аэропорта.
"Египетские летчики, – ответил он небрежно. – Возвращаются домой после долгой
тренировки на наших военных базах".
Было это 3 сентября 1973 года. И никто из нас не знал,
что через три дня начнется Йом-Кипурская война, в которой египетским летчикам,
тренированным на советских военных базах, была отведена ведущая роль.
Интересно, а они тогда знали? И кто из них остался жив
после той войны?
Об одном из выживших тогда я узнала совсем недавно. На
днях израильское телевидение сообщило, что свеженизложенный президент Египта
Хусни Мубарак был военным летчиком, тренированным на советских военных базах и
прославившимся в Йом-Кипурской войне.
Интересно, видела ли я его в том сумрачном кинозале без
экрана?
ЮСУФЧИК
Где-то в конце шестидесятых мы были
приглашены на день рождения моего однокурсника Генки Лисина, впоследствии
превратившегося в знаменитого чувашского поэта Геннадия Айги. Тогда он еще
знаменитым не был и снимал комнату в покосившейся хибаре в какой-то
подмосковной деревушке.
Дело было осенью, и в воздухе висел
отвратительный моросящий дождик, распыляющийся над самой землей холодной липкой
слякотью. Пока мы топтались на так называемой главной улице, пытаясь
определить, как пройти к Генкиному дому, мой муж Саша решил припарковать
машину, – он лихо свернул за угол и исчез. Минут
десять мы его ждали, но скоро всем стало холодно и мокро, увязая по щиколотку в
грязи, мы отправились искать домишко именинника.
Когда мы туда ввалились, именинный пир был в
самом разгаре – то есть и хозяин, и гости пребывали уже в
изрядном подпитии. Народу была уйма, места было мало, каждый говорил свое, кто
в стихах, кто в прозе. Кто есть кто никто не спрашивал –
всем было хорошо и так.
Примерно через час явился насквозь промокший Саша и,
пожаловавшись, что наш "москвич" утонул в грязи, выпил водки и
попросил присутствующих помочь ему вытолкнуть машину на сухое место.
"Ребята! – зычно объявил
человек с залысинами, который явно был здесь властителем дум.- Пошли
вытаскивать эту чертову машину!"
По его команде поэты и критики безропотно
поднялись, как солдаты по трубе, гурьбой высыпали под дождь, и побрели по грязи
спасать нашу тонущую машину.
Когда мы добрались до нашего злополучного
маленького "москвичонка", печально открывающего для обозрения лишь
верхнюю часть своего невзрачного корпуса, обнаружилось, что он в своей беде не
одинок. Почти впритирку к его скромному серенькому бочку вздымались крейсерские
очертания роскошного малинового "роллс-ройса" с дипломатическими
номерами, вокруг которого бестолково хлопотали две густо-размалеванные девки,
профессия которых не вызывала сомнений.
Сквозь ветровое стекло потерпевшего бедствие
"роллс-ройса" на нашу веселую толпу в ужасе уставились два огромных
черных глаза, симметрично расположенных над изысканно подстриженной полоской
щеголеватых черных усиков. Лицо вокруг глаз и усов было очень молодое, очень
смуглое и очень нездешнее, похожее скорей не на лицо, а на какой-то неведомый
экзотический цветок.
Девки, не щадя ботинок и чулок, навалились на
гордый зад "роллс-ройса" с криком: "Жми на газ, Юсуфчик!".
"Роллс-ройс" взвыл и еще глубже погрузился в грязь. Черные глаза,
сверкнув белками, горестно закатились под сень неправдоподобно длинных ресниц.
"Ты только не волнуйся, Юсуфчик!" –
дружно завопили девки и снова попробовали сдвинуть машину, что, очевидно, было
им не под силу. Но бедный Юсуфчик их не послушался, с каждым безрезультатным
толчком он волновался все сильней и сильней, пока наконец совсем не отчаялся – он
опустил стекло и, ломая длинные смуглые пальцы, запричитал на вполне сносном
русском языке:
"Теперь меня вышлют, обязательно
вышлют!" – и заплакал.
"Нет, нет, Юсуфчик, мы тебя вытащим, ты
только не волнуйся!" – лицемерно взвыли девки в тон мотору тонущего
в грязи "роллс-ройса".
"Обязательно вышлют!", – еще громче
взвыл Юсуфчик и снова нажал на газ.
Кто-то из поэтов робко предложил Юсуфчику
помощь, но он в ответ отчаянно замотал головой: "Вы что? Меня убьют, если
узнают!" Поэты не настаивали – никому не хотелось топтаться в грязи ради
пассажира малинового "роллс-ройсы".
Мы так и не узнали, чем кончилась эта
маленькая драма – за то время, что она достигла кульминации,
поэтам вкупе с Сашей удалось выудить из топи наш легковесный "москвичек"
и мы уехали допивать недопитую водку. У нас не было угрызений совести из-за
покинутого в беде рыдающего Юсуфчиа – его беды не были нашими бедами. Он
представлялся нам скорее инопланетянином, чем существом одной с нами породы.
ЮРИЙ ГАГАРИН
Нас было
семеро, немытых, небритых, нечесаных.
После
двухнедельного перехода из Алма-Аты мы, лихо переправившись через два
высокогорных перевала, вышли на узкую тропку, круто ведущую вниз, к сказочному
озеру Иссык-Куль. С ледникового перевала Суть-булак, мы, когда на ногах, когда
по снегу на пятой точке, спустились в некое подобие земного рая, оскверненного
присутствием человека. Спуск был длинный и крутой, так что мы из полярной зоны
попали прямо в субтропики, центром которых был город Тамга, некрасивым грязным
пятном прилепившийся к берегу озера. Назвать этот населенный пункт городом
можно было только в насмешку – он представлял собой, и, небось, до сих пор
представляет, горсточку убогих домиков с единственным магазином в центре.
Магазин
был, что называется, «за все услуги» – на его налезающих одна на другую полках
были свалены вперемешку кирзовые сапоги, молотки и напильники, мотки веревки,
пачки залежалой лапши, окаменевшие пряники и кучка невостребованных с прошлого
века консервных банок с тихоокеанскими крабами. Банки были украшены идущей по
белому полю красной надписью «Снатка», сокращением слова «Камчатка», написанным
латинскими буквами. Жители Тамги, не подозревавшие о существовании латинского
алфавита, дружно, произнося все буквы по-русски, называли продукт, наполняющий
банки, «снаткой», и никогда его не покупали.
В центре
магазина на отдельном деревянном пьедестале возвышался большой телевизор, к
экрану которого было прикреплено написанное крупным детским почерком
объявление: «Непокупателям трогать руками строго запрещается», – несмотря на
настойчивые протесты моего грамотного компьютера, я сохранила первозданную
орфографию. Из этой Тамги нужно было убираться поскорей, и мы принялись за
поиски грузовика, который увез бы нас оттуда в столичный город Фрунзе, который
сегодня называется Бишкек.
Однако
очень скоро стало очевидно, что уехать из города Тамга не так-то просто, иначе,
я думаю, все его жители давно бы разъехались. Автобус ходил, когда хотел, а
хотел он не чаще двух раз в неделю, зато иногда ломался и не ходил вообще.
Поймать какую-нибудь машину на шоссе было почти невероятно – движение на том,
что носило там гордое имя «шоссе», было крайне жидким, и все машины проходили
мимо полностью укомплектованные.
В конце
концов, мы, вспомнив устав американской армии, поступили, как женщина, которую
насилуют, – мы расслабились и постарались получить удовольствие. Мы покинули
грязные городские кварталы и разбили лагерь под одичавшими абрикосовыми
деревьями, которыми зарос берег озера. Три дня мы праздно гуляли, любуясь
озером и собирая дикие абрикосы, от которых у всех начался бурный понос.
На третий
день мы случайно обнаружили затаившийся за скалой пустой грузовик.
Присмотревшись, мы обнаружили и шофера – он дремал, уткнувшись носом в руль.
Кто-то из нас тряхнул его за плечо, он открыл глаза и долго озирался вокруг,
пытаясь сориентироваться на местности. После небольшой торговли он согласился
отвезти нас в будущий Бишкек.
Мы, наивно
ему поверив, наспех запаковались и потащили к грузовику свои порядком
полегчавшие после долгого пути рюкзаки. Взобравшись в кузов вслед за рюкзаками,
мы стали наблюдать за странными действиями шофера.
На наших
глазах он много раз подряд производил одну и ту же операцию – медленно пятясь,
он отступал от грузовика на пару метров, а потом, резко вытянув вперед обе
руки, лихорадочно сжимающие какой-то удлиненный предмет, бросался в атаку на
капот. Перед самым капотом его заносило в сторону, и он пробегал мимо машины,
неловко соскальзывая в придорожную канаву. После чего возвращался и начинал все
сначала. Постепенно до нас дошла суть того, что он делал – у него, по всей
очевидности, не работал стартер, и он решил завести мотор при помощи заводной
ручки. Однако он был настолько пьян, что ноги каждый раз резко уносили его в
сторону от намеченной цели.
Я
осторожно спросила:
«Разумно
ли с ним ехать? Он ведь на ногах не стоит!»
На что кто-то
ответил вполне логично:
«Но ему
ведь не придется стоять – он будет вести машину сидя!»
Хоть нам
уже не терпелось поскорей удрать из этой сказочной глухомани, все же ехать с
пьяным шофером по горной дороге не хотелось. Пока мы шепотом решали, как быть,
судьба решила за нас: в двадцати шагах от нас неожиданно остановился древний
голубой автобус, напоминающий жестяную коробочку с леденцами, и высадил на
дорогу с полдюжины пассажиров. Мы помчались к автобусу, не замечая даже тяжести
своих рюкзаков. О радость! – в автобусе было семь свободных мест, и он ехал в
Бишкек. Мы наспех сговорились о цене, и, не без труда разместившись, кто на
сиденье, кто в проходе на рюкзаке, двинулись было в путь.
Но тут
перед автобусом возник странный взлохмаченный образ – до шофера грузовика
дошло, что он потерял выгодных клиентов. Ему бы лечь поперек дороги и не давать
автобусу проехать, но он, как видно, не был знаком с методами мирного
противостояния. И потому решил вернуть нас силой. Высоко подняв руку с заводной
ручкой, он обогнул автобус и с отчаянным матом бросился к его еще не закрытой
дверце. Водитель автобуса втянул голову в плечи, готовясь принять
сокрушительный удар, но наш бывший шофер опять повторил свой хорошо
отработанный маневр – перед самой дверцей автобуса его собственные ноги занесли
его тело далеко в сторону от намеченной цели, и он, как подкошенный, рухнул в
канаву. Больше мы его не видели – стартер автобуса был в порядке, мотор
взревел, и мы тронулись с места.
Не
проехали мы и пары километров, как услышали громкую музыку духового оркестра.
Оркестр в таком диком и пустынном месте? Или у нас начались галлюцинации?
Водитель автобуса тоже заинтересовался этим неземным явлением и притормозил у
одинокого причала, неизвестно кем и для чего построенного в этой глуши. Музыка
доносилась с борта белого катера, красиво и быстро скользящего к причалу по
бирюзовой глади озера.
Не прошло
и пяти минут, как катер пришвартовался и спустил сходни. Музыка грянула еще
громче, и на сходнях появился первый космонавт Юрий Гагарин, собственной
персоной, хоть изрядно растолстевший, но однозначно узнаваемый. Пока он
медленным шагом шел по сходням к берегу, откуда-то из ущелья вынырнула
бесшумная черная «Чайка» и притормозила у самого причала.
Гагарин,
не бросив даже взгляда на двух матросов, отдающих ему честь у подножия трапа,
неспешно прошел к распахнутой дверце «Чайки» и скрылся в ее сумрачной глубине.
Черная «Чайка» отъехала так же бесшумно, как подъехала, и через мгновение
скрылась в зарослях диких абрикос. Музыка на борту белого катера смолкла, и он
тоже, на миг взревев мотором, исчез в сверкающем лазурном просторе.
А мы, все
до одного, – и водитель, и пассажиры, – так и застыли с разинутыми ртами: было
это видение реальным или нам просто померещилось? Художник Николай Рерих, считающийся
главным специалистом по мистическому озеру Иссык-Куль, настаивал, что у людей
непривычных там часто бывают галлюцинации. Замечу только, что наша, если и
была, то была коллективная.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2408
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer11/NVoronel1.php - to PDF file
Комментарии:
Националкосмополит
Израиль - at 2011-11-19 11:42:53 EDT
Гагарин всегда здоровался за руку с матросами ЦСК ВМФ в Москве, где находился его личный катер, подаренный ему Английской королевой.
Он был с ними на ты.
Сам лично видел, когда будучи мальчишкой, занимался там греблей.
Странно так же, почему вы не спросили Солженицына о присвоении им содержания, стилистики и сходности названия его самой знаменитой книги «Архипелаг Гулаг» и книги Израильтянина Ю.Марголина "Страна ЗЭКА", написанной им в 1945 году сразу же по освобождению из Сталинских лагерей.
На мой взгляд тема о плагиате Солженицыным книги Марголина значительно более интересна, чем тема антисемитская или просто еврееведческая его книга «200 лет вместе».
Юлий Герцман
- at 2011-11-15 22:47:03 EDT
Очень интересно. Правда, почему-то постоянно вспоминаются "90 листов" Аркадия Бухова.
Любовь Гиль
Беэр-Шева, Израиль - at 2011-11-15 16:18:30 EDT
Огромное СПАСИБО автору, Нине Воронель, за "Мимолетные встречи" - странички живой истории, так искрометно написанные, очень впечатляющие и дающие пищу к размышлению!