Яфа Валлах

Горечь свободы

Воспоминания спасенной еврейки

Послесловие Рены Бернстейн

Перевод Александра Грибанова

 

Анне, Шелдону, Рене,

Джонатану, Джо и Брианне

Памяти моей семьи

- тем, кто погиб в Холокосте

Йозеф Манастер

Сара Манастер

Абрахам Йошуа (Муню) Манастер

Рейзел Манастер и ее сын Лейбиш

Липман Клюгхаупт

Эстер Манастер Клюгхаупт

и их сын Шуло и дочь Соня

Абрахам (Оскар) Шнейдер

Бронка Манастер Шнейдер

Маня Манастер

Самуил и Лея Валлах

Давид и Мина Валлах и их сын Алек

Натан и Сала Валлах и их сын Ханя Валлах

Памяти

 

Доктора Натана Валлах

Рахили Манастер

Йозефа Звонаржа

Янека Конколя

Доктора Норберта Рамера

Хелены (Хелы) Манастер Рамер

Милека Манастера

Романа Элзнера

Доктора Самуила Кесслера

Клариссы Манастер Кесслер

Пинека Манастерского

Предисловие

Более шестидесяти лет тому назад завершилась трагедия, постигшая миллионы людей, оставившая после себя руины и сожженные места обитания в Европе. Но для миллионов других людей конец наступил прежде – жуткий бесчеловечный финал в гетто и концлагерях нацистов. Из этой части человечества уцелели только немногие, и для них, выдержавших костры ненависти и ураганы смерти, кошмар, собственно, не окончился. Как можно забыть любимых, которые остались там? Как забыть тех, кого не удалось спасти в самые темные часы бесконечной звериной ночи?

В сентябре 1939 года Адольф Гитлер, диктатор нацистской Германии, злодейски и коварно напал на восточного соседа – Польшу. При этом он нарушил свое обещание мира, которое он дал при оккупации Судет (в ту пору – часть Чехословакии). Нападение на Польшу осуществлялось вместе с Советским Союзом, который прежде казался врагом немецкого фашизма. Заключив секретное соглашение с советским диктатором Сталиным, Гитлер нарушил свое обязательство правительствам Британии и Франции: после Судет он обещал долгосрочный мир. Немцы заняли западную часть Польши, советским они отдали восточную часть. Никак не подготовленные к этому двойному нападению, польские силы сумели противостоять военным операциям не более нескольких недель. Страна, поделенная двумя хищниками, перестала существовать. Союзники Польши, Великобритания и Франция, прежде колебавшиеся в надежде на мир со своенравным нацистским диктатором, оказались совершенно неподготовленными к такому повороту событий. В 30-х годах они наблюдали, как Гитлер перевооружал Германию вопреки мирным договорам 1919 года; они молча смотрели, как Гитлер нарушил статьи Локарнского договора 1935 года и занял снова Рейнланд; они позволили ему аннексировать Австрию и разрешили ему съесть часть Чехословакии в обмен на обещания «мира на все времена». Теперь Великобритания и весь мир стали свидетелями грубейшего насилия над независимой страной. После этого у Франции и Англии не оставалось никакого почетного выхода: они объявили Германии войну. Но обе страны уже не могли предотвратить очередной раздел Польши. Затем Германия решительно перешла в наступление на западе, рассекая тело Европы. Вермахт вытеснил английские части из Франции и почти разбил их в Дюнкерке. Поверженная и обессиленная Франция развалилась под ударами вермахта. Англия осталась одна по ту сторону узкого пролива.

Границы Польши во время Второй мировой войны: до и после германо-советского вторжения.

Обычно нетерпеливый Гитлер, быть может, опьяненный первыми успехами, остановился на берегу Ламанша и не приказал форсировать пролив. Вместо этого, он укрепил свои позиции в континентальной Европе и снова удивил весь мир: он разорвал свой пакт со Сталиным и в июне 1941 года атаковал Советский Союз. Такого отчаянного коварства мир не видел несколько столетий. Немецкая военная машина одерживала все новые победы в своем рывке на восток. А в восточной Польше, где советские власти только что уничтожили все старые институты власти и порядка, новый – и еще более страшный – порядок возник на развалинах старого. Нацисты укрепились и стали использовать людские и материальные ресурсы оккупированной территории для продолжавшейся войны с русскими. Для польских евреев это означало катастрофу.

Одержимые ненавистью к евреям нацисты решили на востоке осуществить свое стремление уничтожить этот народ во всем мире. Советский режим оказался жестоким по отношению к польским евреям. Но беспрецедентный кошмар развернулся, когда нацисты стали систематически вылавливать евреев и загонять их сначала в теснейшие гетто, а потом в концлагеря, созданные специально для того, чтобы уничтожить евреев либо непосильным трудом, либо просто путем массового убийства. Советские власти, во время их короткого господства в восточной Польше, занимались массовыми депортациями еврейского населения в глухие районы Сибири. Немцы же вскоре доказали, что их замыслы были куда бесчеловечней. Война застала евреев в оккупированных странах Европы врасплох, никто не догадывался, что цивилизованные люди могут делать такое с живыми людьми, - такое, что начали делать с ними. Немцы стремительно провели свои завоевания и установили настолько полный контроль на этих территориях, что даже бежать уже было некуда. Бегство затруднилось еще больше из-за того, что нацисты обнаружили массу добровольных помощников среди местного населения. Исторически антисемитизм укоренился широко и глубоко в тех краях, что оказались под оккупацией. Но все-таки антисемитизм укоренился не всюду и не в каждом человеке.

Горечь свободы – это история тех немногих польских евреев, которые сумели выжить в условиях нацистского террора наперекор гитлеровской машине смерти. Они спаслись, потому что рядом с ними оказались люди добра. Многие вокруг этих евреев, соседи и сограждане, пошли на прямое сотрудничество с нацистами, многие носили маску незнания, но малая горстка приняла на себя огромный риск. Горечь свободы рассказывает и об этих людях тоже, особенно об одном человеке, который рискнул своей жизнью и жизнью своей семьи. Он прятал четырех евреев прямо под носом у гестапо. И в то же время он отчаянно боролся, чтобы спасти их четырехлетнюю дочку.

Яфа Валлах с мужем, доктором Натаном Валлах, прибыли в США в 1947 году, через два года после великих судорог, потрясавших Европу в середине двадцатого века. Они поселились в Арверн, в Нью-Йорке. Они вполне вписывались в облик сотен других обитателей этой общины среднего класса. Госпожа Валлах, образованная женщина, и ее муж, врач, пережили все самое страшное, что означала оккупация Польши: она описывает массовые депортации, чудовищные издевательства и безжалостные убийства того времени. Исключительная удача помогла госпоже Валлах избежать участи, которая постигла других молодых женщин в том лагере, куда она попала вместе с мужем. Именно там они решились на побег. Спас их местный механик и старый друг семьи, поляк Йозеф Звонарж, он помог им устроить тайник в сырой норе в подполе его мастерской. Там они провели двадцать два месяца. Тем временем Звонарж судорожно искал для них какие-то крохи съестного и воду, чтобы они не умерли от голода и жажды. При этом он вел отчаянную игру с властями, стараясь спасти от лагерной гибели четырехлетнюю дочку Валлахов.

Семья Валлахов и еще несколько их родственников спаслись благодаря героическим усилиям Йозефа Звонаржа. Другим евреям не выпало такой удачи. Поэтому история Валлахов (и других евреев, спасенных от гибели) так существенны для нас: только эти люди могут рассказать то, что другие уже не могут. Каждая из этих историй неповторима, в них отражаются обстоятельства и спасительные примеры удачи, которая позволили этим мученикам выжить и рассказать свою судьбу. А поскольку миллионам выжить не удалось, у нас неизбежно возникает вопрос: как же повезло этим единицам? Ответы содержатся в самих историях – с их глубокой болью, со странными поворотами судеб. Сквозь эти рассказы к нам придет понимание того, сколь слаба нитка каждой судьбы. Краткая встреча, что-то угаданное вдали, решение идти в ту сторону, а не в эту, непредвиденная потеря бдительности у охранника – от таких вещей зависит наша жизнь. Их этих событий складываются истории спасенных. Мы, по большей части, не сознаем, насколько хрупко наше существование в историческом времени. Но эти рассказчики вынесли именно такой опыт. И опыт не оставляет их по сю пору.

Эта книга написана Яфой Валлах почти сорок семь лет назад, написана для того, чтобы ее история не была забыта. Госпожа Валлах писала ее для своей дочери, Рены Бернстейн – той самой девочки, которую спасли Йозеф Звонарж и несколько его соотечественников в самые страшные дни нацистского террора. Тональность в прозе госпожи Валлах окрашена ее обращенностью к дочери. Голос матери рассказывает дочери вещи, которые та не должна забыть. Ни за что. Дочь должна это сохранить и передать другим. Рена Бернстейн сейчас решила изложить историю матери нам всем.

История проста: рассказ о несчастьях, которые обрушились на крепко спаянную семью Яфы Валлах – семью Манастер из деревни Орелец возле Леско (Польша) в 1939 году. Хотя Рена Бернстейн была еще совсем маленькой, но она уже оказалась свидетельницей того, как советские власти и нацисты пришли, чтобы разрушить тот единственный мир, что был ей знаком. Много лет спустя Яфа Валлах, ее мать, записала всю эту историю, чтобы ее дети знали то, что испытала она сама. Но история эта оставалась неизвестной. Тогда появилось так много историй о холокосте. И никто не хотел их слушать...

Твердо решив донести до читающей публики рассказ своей матери, Рена Бернстейн работала над рукописью несколько лет, редактируя и полируя ее прозу. Она проверяла факты и даже поехала в Польшу, где вся история и разворачивалась. Они осматривала дом и подвал, где прятались ее родители. Задача была – проверить все и расспросить тех, кто еще что-то помнил.

Рена Валлах Бернстейн возле главной синагоги Леско во время поездки в Польшу в 1993 году. В синагоге было совершенно пусто, только к стене кто-то прикрепил свиток с именами евреев Леско, погибших от нацистов. Рена нашла там множество имен ее родственников

Художница по профессии, Бернстейн работает целыми днями, создавая картины маслом и пастелью, она вспоминает образы детства, прошедшего в странном и диком пространстве. Как художник Рена глубоко связана с отдаленными образами своего детства – памятью ребенка, еще не вполне способного оценить серьезность катастрофы, но уже ощущающего зияние там, где раньше была любовь ее родителей. Она тоже рассказывает свою историю – историю девочки, вырванной из объятий матери, и перенесенной незнакомыми людьми в лес. Рена рассказывает о жизни в лесном убежище без родительской ласки, об одичавшем ребенке в темной пуще, молчаливой девочке, с которой почти никто и не разговаривал. Ее память оперирует обрывками реальности и преломляет их в духе импрессионизма, но именно такого восприятия мы ждем от детского сознания. Рассказ Рены составляет резкий контраст простой и ничем не приукрашенной прозе Яфы Валлах.

В «Послесловии», в финале книги, Бернстейн дополнила своим рассказом – рассказ матери. Другое дополнение составил рассказ сестры Яфы Валлах, ныне покойной Хелены Манастер-Рамер, также пережившей холокост. Ее опыт не похож на то, что пережила ее сестра, во многом ее опыт еще страшнее. В совокупности эти три истории женщин, спасшихся при нацистском терроре, составляют свидетельские показания о самых жутких преступлениях, на которые способны представители рода человеческого.

В современном мире мы сталкиваемся с отрицателями нацистских преступлений и с теми, кто настаивает на пересмотре исторического взгляда на события Второй мировой войны. Поэтому голоса жертв, голос Яфы Валлах, должны прозвучать для человечества. Жуткая эпоха завершилась шестьдесят лет назад. Свидетели ее постепенно покидают наш мир. И скоро уже не останется тех, кто на собственной шкуре испытал самые чудовищные преступления человеческого рода. Что существеннее могут оставить эти люди после себя, как не свидетельские показания, которые, быть может, послужат предостережением будущим поколениям.

Стюарт У. Мирский

Белл Харбор, Нью-Йорк

8 февраля 2006 г.

Пролог

Реальное содержание числа в шесть миллионов не укладывается в голове. Слишком велико это число, чтобы усвоить его сходу. Мысль, что можно уничтожить такое количество людей, за пределами нашего нормального мышления. А вот история одной семьи, рассказ о том, как часть семьи погибла, а несколько человек спаслись, такую историю можно понять и прочувствовать ... и завещать эту историю следующим поколениям.

Эта книга была написана вскоре после окончания Второй мировой войны, когда память о пережитом была еще свежа в моем сознании. Многие годы рукопись пролежала в ящике стола. Никто в моей семье не читал ее, да и сама я в нее больше не заглядывала. Мы еще не могли ворошить прошлое и заново переживать страдания тех жутких лет. Кроме того, другие не были готовы к тому, чтобы выслушать рассказ о нашем опыте. Когда кто-то из нас пробовал изложить эту историю другим евреям, мы сталкивались с печальным непониманием. Многие просили нас замолчать, ибо слушать нас было невыносимо больно.

Пора моей рукописи выйти наружу. По всему свету музеи и памятники Холокоста объяснили миру, что, собственно, происходило в те годы с миллионами евреев. Моя книга, возможно, добавит кое-что к этой истории, пояснит, что значило быть евреем в те годы в оккупированной Польше. Я свидетельствую не для того только, чтобы описать страдания нашей семьи. В таком же положении оказались многие другие.

Наша история - история моих кровных родственников, тех, кто жил и погиб шестьдесят лет тому назад, но это еще и рассказ для моих детей. Именно для них я записала первые слова моего рассказа почти сразу же после тех жутких событий, что начались в 1939 году. Я пишу для моих детей, чтобы они знали то, что знаю я, чтоб они помнили то, что помню я, чтобы они никогда не забыли, что с нами случилось.

Мои дети обязаны сделать все возможное, чтобы эта судьба не постигла никого и никогда: ни наш народ, ни любой другой народ. Я хочу, чтобы мои дети, и их дети, и все дети, рожденные после нас выросли бы сильными с твердым осознанием того, что полагаться надо только на свои собственные силы, чтобы защищаться против зла, где бы это зло ни появилось, в каком бы обличье оно ни возродилось.

Мы видели, как люди добровольно слепнут и глохнут, чтоб не замечать страданий окружающих. Полагаться на них в свете опыта тех лет, надеяться, что люди подобного рода станут отзывчивей, серьезное заблуждение. Каждый из нас обязан засвидетельствовать катастрофу лично и принять на себя ответственность за наши судьбы и за судьбы тех, кого мы любим.

В конечном счете остается только вера в то, что жизнь, как бы тяжела она ни была, все-таки хороша. Это была наша единственная надежда, которая поддерживала нас в течение жутких лет, когда мы корчились в темноте и жизнь наша висела на волоске. Эта надежда держит нас до сих пор.

Мы счастливы, что выжили и можем жить ныне в процветающем обществе вопреки усилиям тех, кто в безумной ненависти старался истребить даже след нашего народа. Среди всех уроков нашего опыта, вера в достоинство жизни составляет самую сердцевину нашей истории. Надеюсь, что эта вера отзовется в вашем сердце и даст вам силы надеяться и верить в будущее, как верю в него и я.

Глава 1

1939

Прошло немало лет с тех пор, а память о тех днях остается живой и неотступной, как будто все случилось только вчера. Мы были дома, в квартире №3 на Ягеллонской улице в городке Санок, в Польше, и слушали по радио сообщения о наступлении гитлеровских войск.

 

Почти годовалая Рена в Саноке

Тебе, доченька, исполнился всего один год. Ты смотрела на встревоженные лица твоих родителей, но ты еще не понимала, как глубока была наша тревога. Ты повторяла, вслед за нами, по-детски нечетко, «война, война» - самое гнусное слово в человеческой речи. А вскоре за тем немецкие самолеты стали частыми посетителями в небе над нашим городком Санок. От бомбежек мы прятались ночами в убежище.

 

Рена в возрасте нескольких дней с родителями, Натаном и Яфой Валлах, в Саноке (Польша), апрель 1938 год

Немецкое наступление протекало стремительно. Персонал городского госпиталя и сотрудники Красного Креста готовились к эвакуации в тыл отступавшей польской армии. Польское правительство призывало всех, а особенно молодежь, уходить на восток. Там предполагалось создать новый фронт против немецких войск. Мы уходили из города среди первых. Я собралась очень быстро и взяла как можно меньше вещей. Твой отец (он уже был дипломированным врачом) взял только сумку с медицинскими инструментами. Тебя несли на руках. Так мы покинули наш дом, оставив все добро позади. Оставив навсегда.

 

Яфа Валлах держит новорожденную Рену, справа – ее сестра Бронка Манастер в мае 1938 года.

Мы прошли километров пятнадцать и достигли деревушки Орелец, возле городка Леско. Там нас догнало сообщение, что нам надо остановиться. В Орельце жил мой отец Йозеф Манастер, твой дед. Он настаивал, чтобы мы поселились у него. Опасность подстерегала нас на любых дорогах. Вся округа подвергалась бомбежкам. «И ты, и твой ребенок погибнете где-нибудь на обочине», - говорил он мне, и мы решили последовать его совету. Нам казалось, что в глухой деревушке, такой, как Орелец, мы будем в безопасности – по крайней мере какое-то время. И поэтому мы остались у деда.

 

Лейбиш Манастер, дед Яфы Валлах (начало двадцатого века).

Дедовская ферма мне казалась самым красивым местом на земле, хотя запах войны стоял в воздухе, да и тревога никуда не уходила. Мой отец пережил Первую мировую войну. Он угадал заранее наступление послевоенной инфляции и вложил все свои деньги в эту ферму. Он построил новые службы, а старые здания отремонтировал. Ему удалось отобрать на развод лучшие породы лошадей и скота.

 

Йозеф Манастер (1939), погиб в лагере смерти Бельзец в 1943 году. С ним погибли его жена, Сара, и трое его детей со своими семьями в том же лагере.

 

В тот год все уродилось как нельзя лучше. Я помню, как твой дядя Милек принес с поля свеклу, которая была едва ли не больше тебя. В амбарах у нас было полно пшеницы и сена, в саду – фруктов, а в пруду – рыбы.

 

Йозеф Манастер со своими детьми и их семьями на ферме в Орельце накануне советского вторжения в 1939 году.

К тому времени, когда мы дошли до фермы деда, там уже собралась вся семья, включая твоих прадедушку и прабабушку, Самуила Валлах и Лею. С ними была и сестра твоего деда, Ханя. Война была в самом начале, и жизнь на ферме текла удивительно спокойно. Еды еще хватало. А вот новости приходили плохие, и с каждым днем они становились все хуже. Регулярно доносились слухи о зверском обращении немцев с пленными еврейскими солдатами польской армии. Новости приносили солдаты, возвращавшиеся с фронта, и мирные жители, убегавшие от немцев в поисках глухих и безопасных мест. Чуть не дюжина таких беженцев добиралась до нас каждый день, и мы постоянно готовили для голодных суп в больших котлах, а заодно и картошку, и крупы. В мирное время мы пекли хлеб раз в неделю, теперь же это делалось раз в два дня.

 

Натан Валлах с двумя сестрами, Салой и Ханей, и кузиной (20-е годы).

Польская армия отступала к востоку, офицеры из разбитых частей убегали и прятались по лесам. Они присылали к нам на ферму связных с просьбами о помощи. Мои младшие братья, твои дядья Милек и Пинек, приносили им еду и гражданскую одежду, чтобы офицеры могли перебраться через венгерскую границу.

Все это было вполне переносимо, но рассказы о том, что творится с пленными евреями, внушали ужас. Мы слышали, что группу еврейских солдат закопали живыми неподалеку от Устржики, маленький город по соседству с нашей фермой. Такая жестокость казалась немыслимой.

В нашей жизни решающую роль стала играть география. Когда бои прекратились и немцы заодно с русскими поделили Польшу, Санок и Леско оказались приграничными городами, а граница пролегла по реке Сан. Германская зона оккупации начиналась с Санок, а с Леско и дальше к востоку начиналась советская зона. Я родилась в Леско, а твой отец – в Санок, у подножья Карпатских гор. С началом немецкой оккупации, то есть после раздела Польши между Германией и Советским Союзом в 1939 году, рекой Сан обозначился тот водораздел, который для евреев означал жизнь или смерть.

Еврейское население с запада бежало от немцев на восток – на советскую сторону реки. Поначалу к реке пробирались одни мужчины, но позднее появились целые семьи, бросившие все свое имущество и жилье. Сотни людей переходили через Сан между Санок и Леско.

Никакого транспорта из Леско не существовало, так что все беглецы оставались в этом пограничном городке. Но Леско, в силу малых размеров (там обитали тысяч пять-шесть человек), не был готов к такому наплыву беженцев. В Леско для этого не было ни жилья, ни съестных припасов.

А люди все прибывали. Неописуемый страх овладел ими и гнал их подальше от родного жилья. А позднее к страху добавились и другие факторы: немцы гнали их силой из нажитых мест. Санок, на нашей стороне реки, был тоже забит беженцами. Все стремились уйти от немцев и добраться до безопасной стороны, где стояли русские.

Вскоре в Леско появились советские солдаты, они установили пограничный контроль на мосту через Сан. Со своей стороны немцы тоже соорудили контрольный пост. Все это, однако, не остановило беглецов. Они перебирались через реку в брод. Мужчины и женщины с малыми детьми на руках переплывали и перебирались через холодную реку. По ночам они прятались от пулеметов, но многие утонули в реке или погибли под обстрелом.

По прошествии нескольких недель еврейский исход прекратился. Границу заперли с обеих сторон, и оба города стали недосягаемы.

Вот в таком положении мы начали подготовку к Дням Трепета – священное время года, особенно в тогдашних обстоятельствах. Как обычно, службу вели в доме моих родителей. Не хватало только нашего кантора с его замечательным голосом. Мунью, самый старший из моих братьев, жил в городе Ржешув, который оккупировали немцы.

Службу несколько раз прерывали, чтобы послушать сообщения советского радио на идише, которые передавали из Минска. По радио евреям обещали освобождение от гнета немцев. Песни на идиш, полные обещаний и надежд звучали снова и снова. Мы радовались, что оказались на советской стороне границы.

До войны граница между Польшей и Советским Союзом была заперта наглухо. За принадлежность к компартии можно был угодить в Березу Картуску – единственный концлагерь на польской территории. Мы ничего про коммунистов не знал и не слышали.

Теперь же русские пришли в наш город со своими песнями и музыкой. Советские солдаты перемешивались с горожанами. Дружелюбные и веселые, они одаривали детей мелкой монетой и конфетами. На улицах танцевали под музыку. Мы все вздохнули с облегчением, когда немцы убрались из города, а русские заняли его. Вскоре они обосновались по-настоящему, и тогда советская власть показала себя в Леско и в округе в полной мере.

Как-то к нам на ферму заявились двое посетителей: офицеры, искавшие, по их словам, боеприпасы. Вместо боеприпасов они изъяли у нас драгоценности. Позднее появились другие визитеры: они искали Пинека и Милека, так как кто-то на них донес, что они помогали беглым офицерам польской армии. Моим братьям пришлось сначала скрываться от немцев, а теперь и от советских.

В конце концов явились и политические власти. Нам запретили уходить с фермы куда бы то ни было, а также нас обязали явиться на общее собрание в деревню, где нам обещали сообщить важные новости. На собрание пришла вся деревня, и советский офицер сообщил собравшимся, что наша ферма (на которой в прошлые годы многие из собравшихся – работали) будет разделена между крестьянами. Легко представить себе, в какое возбуждение все пришли. Людям всегда по сердцу ухватить бесплатно что-то в свое пользование. Такой разворот событий привел моего отца в крайнее изумление, и он только молча качал головой.

После такого собрания русские пришли к нам домой. Велели собрать всю семью. Русские обратились к моему отцу и снова заявили, что он более не хозяин своей фермы. Все добро отныне принадлежит народу, а нам запрещено что-либо трогать на ферме или в доме, а тем более продавать наше имущество. «Добро, вами украденное у народа, теперь возвращено трудящимся», - с помпой объявил советский офицер. «Никто из вас не имеет права покидать дом вплоть до дальнейших распоряжений».

На наши возражения нам было сказано, что отныне отец считается врагом номер один правительства и народа. Поэтому и он, и его семья находятся под усиленной охраной. Уходя, офицеры оставили у нас несколько солдат, которые прожили у нас еще некоторое время. Они взяли под контроль и дом, и ферму; из наших припасов нам приходилось для них готовить.

Один из солдат попробовал показать, что он понимает наше положение. «На самом деле, - сказал он, семья у вас большая. Каждому полагалось бы нарезать земельный участок с одной коровой, тогда б вы могли зарабатывать себе на пропитание». Он особенно старался обласкать твоего отца: «Нам доктора нравятся. Они нам нужны и с ними мы будем обходиться по-хорошему». Но подобные дружелюбные беседы зачастую перемежались угрозами.

А в деревне царило возбуждение. Советские начали раздавать «подарки» из имущества нашей фермы. Первыми одарили прислугу и самых бедных в селе. Кто-то получил нашу корову, а кто-то лошадь. Другим досталось что-то из мебели. По-настоящему тронуло нас, что многие из местных бедняков вовсе не жаждали завладеть нашим добром. Жена лесника даже привела нам обратно «подаренную» ей корову и со слезами на глазах сказала, что не желает ее брать. Твои дядья уговаривали ее довольно долго, чтобы она согласилась взять корову. Нам она все равно уже не принадлежала.

Богатые же крестьяне оказались жадюгами без всякого стыда. Они брали все, что могли захапать, как растаскивают вещи при пожаре. Они тянули урожай с полей и из амбаров, воровали лес, овощи и все, что подворачивалось под руку. Такого обильного урожая никто из них не мог и вспомнить. Они смотрели нам в глаза и объяснялись с нами совершенно бессовестно. Нам трудно было поверить, что с этими людьми мы прожили рядом много лет в дружбе и согласии.

Через несколько дней нам позволили уехать, но не разрешили ничего взять с собой. Мы узнали о разрешении от советских чиновников: они произнесли его нам, как приговор, столпившимся вокруг осужденным. У отца глаза были в слезах. Он был совершенно сломлен. «Что же нам делать?» - сказал он вслух. Один из охранников, казалось, проникся к нам сочувствием; он подошел ко мне и шепотом произнес: «Отчего бы вам не напялить на себя побольше одежки?»

Совет был дельный, и мы решили ему последовать. Мы все натянули на себя по нескольку слоев всякой одежды и торопливо ушли с усадьбы, не оглядываясь на наш старый дом.

Мы отправились за четыре километра в соседнюю деревню, Ухерце, к нашим друзьям. У них мы разделись, снявши лишние слои одежды, они нам очень пригодятся попозже, когда наступит ранняя зима.

Среди нас больше всех удручен был мой отец, так поразила его потеря фермы. Едва ли не такое же огорчение испытывала Маня, предпоследняя по возрасту из моих девяти сестер и братьев. Маня очень любила хозяйство на ферме и всегда помогала братьям с ним управляться. Но она не сдалась и в новых условиях. Она неутомимо ходила от одного чиновника к другому, пытаясь оспорить, по крайней мере, небольшую часть припасов, одежды и личных вещей, оставленных на ферме. Некоторого успеха она добилась: ей дали письменное разрешение, по которому мы могли забрать с фермы несколько мешков картошки, овощей и немного дров.

Так у нас образовалось немного еды. Но по-прежнему негде было жить. Моему отцу с мачехой уступил комнату в своем доме доктор Финк (он был среди ближайших друзей семьи и жил в Леско). Родичи твоего отца тоже нашли убежище в городе. Остальные заняли маленький пустующий дом на вершине холма, откуда видна была железнодорожная станция в Ухерце.

В Леско советские оккупационные власти заняли все административные помещения и завели новые порядки в работе и быту. По всем окрестным фермам картина сложилась приблизительно такая же, как у нас. Сначала покончили с «землевладельцами», вроде моего отца, а потом так называемая «национализация» охватила города и села. Промышленники, деловые люди крупного и среднего достатка постепенно теряли свою собственность. Только мелких лавочников пока не трогали. Однако, поскольку Леско считался приграничным городом, его «чистили» с большей тщательностью по «соображениям безопасности», нежели иные города. Национализировали, в частности, предприятия Манастеров, Гуттвирта, Тейха, Иссера, Фрейлиха и Фукса.

Я помню один эпизод, связанный с национализацией. Дочь господина Гуттвирта сошла с ума и бросилась бежать к деревушке Хузеле – на самой границе, где установили запретную зону. Многие, видя, куда она стремится, по очереди подходили к пограничникам и просили за нее. Пограничник с изумлением спрашивал: «С чего это столько народу беспокоится из-за одну сумасшедшую и никто не беспокоится из-за тысяч здоровых людей, которые исчезают без следов?»

В Леско собралось слишком много народу. С начала войны и с приходом беженцев население города удвоилось. Большие окрестные фермы после «национализации» не могли доставлять в город молоко и съестные припасы. Теперь горожане зависели от мелких фермеров, и те стали использовать эту зависимость к своей выгоде. Цены росли изо дня в день. Никто в Польше такого даже припомнить не мог. К новому образу жизни, с многочасовыми стояниями в очередях за хлебом или молоком да и за любыми видами съестного, никто не привык и все были недовольны, особенно в урожайном 1939 году.

Через несколько месяцев начался голод. Зима в том году наступила рано, она пришла с морозами и обильными снегопадами. Беженцы, которые оставили свои дома летом, не запаслись теплой одеждой, а денег у них и подавно не было. Они мерзли и голодали. В городе начались массовые заболевания. Твой отец вместе с доктором Лисикевичем носились из дома в дом и ничего не могли поделать. Поначалу не хватало ни лекарств, ни оборудования. Через несколько недель они сумели открыть клинику и лазарет.

Потом моего отца, твоего деда, вызвали в НКВД. Допрашивали его несколько часов, грозили ему тюрьмой, а то и смертью, но в конце концов отпустили. Через какое-то время все повторилось снова. Кто-то посоветовал ему уйти из Леско.

Младшие в нашей семье к тому времени уже перебрались в Львов. Они ушли в поисках работы, жилья и собирались заново устраивать свою жизнь.

Найти работу было нелегко. Безработный должен был зарегистрироваться и написать автобиографию: откуда он родом, какова его социальная принадлежность, чем занимались его родители. Нашей семье было что скрывать. Везло, конечно, тем, у кого отец был сапожник или портной, а не детям помещика.

Наша семья заняла квартиру, разрушенную бомбежкой, мы отремонтировали ее и, в конце концов, нашли работу. Служить пошли все младшие в семье, и они даже нашли работу для твоего деда, которого перетащили во Львов, утаив его прежние данные. Создалось впечатление, что для них жизнь снова войдет в нормальное русло.

Моя сестра Броня вышла замуж и переехала жить вместе с мужем, Оскаром, в другую квартиру. Твоя тетка Хела помолвилась с твоим будущим дядей Норбертом.

Мы же остались в Леско с семьей твоего отца, хотя у нас было отдельное от них жилье. Мы занимали две комнаты на чердаке в доме госпожи Бернбаум, там было так холодно, что у тебя замерзали руки. Но ничего другого поначалу мы найти не сумели. Рядом с нами устроилась семья из Кросно: восемь человек в одной комнате. Им было и холодно, и тесно. Как и все беженцы, они надеялись вернуться в свои дома.

И вскоре такая возможность представилась. По крайней мере так всем показалось в те дни. Советские чиновники затеяли перепись населения в Леско. Беженцам объявили, что желающие вернуться домой получат на то разрешение, а желающие остаться получат советское гражданство и паспорта. Большинство беженцев изъявили желание вернуться. Не потому, что их привлекала жизнь под немецкой оккупацией, а потому, что они не могли дождаться воссоединения со своими родственниками на том берегу.

Мы запросили советские паспорта. Нам возвращаться смысла не было. Там ничего не осталось. Только мой старший брат Мунью и старший брат твоего отца Давид (оба с семьями) оставались на немецкой стороне. Все остальные родственники оказались в той части Польши, что была под советской оккупацией. Исключение составляли твоя тетка и дядя Сэм: они в 1937 году уехали в Италию, где Сэм обучался медицине.

Обстановка в городе во время переписи была беспокойной. Коммунистическая партия требовала сведений обо всем: что человек делал и говорил. Множество молодых людей охотно стали стукачами. Они показали чудеса трудолюбия и коварства, добывая требуемую информацию.

Позднее, после обязательных по процедуре допросов, нам выдали особые удостоверения личности. Но с этими документами мы не имели права находиться в пределах стокилометровой приграничной зоны на бывшей польской территории. Естественно, это означало, что нам придется снова переезжать.

По случайной ошибке твоя тетка Эстер, моя старшая сестра, и ее муж Липман, получили бумаги, которые позволяли им оставаться на месте. Но какой-то чиновник их опознал, их вызвали снова и выдали им удостоверения, исключавшие такую возможность. Вскоре Эстер и Липман взяли своих детишек (красивую и талантливую одиннадцатилетнюю Соню и прелестного ее брата Шуло шести лет) и уехали из Леско. Они переехали в Самбор, где жили родственники Липмана. Больше мы их не видели. Липман происходил из семейства раввинов Йоллес. Все члены этой семьи с их семьями составляли более сотни человек. Никто из них не выжил.

У нас выбор, куда ехать, занял довольно много времени. Прежде чем начинать медицинскую практику твоему отцу следовало войти в медицинское общество на новом месте, а место нам надлежало искать подальше от границы. Куда б мы ни обратили свои взгляды, всюду была граница, так что найти место оказалось не легко. Мы решили поначалу отправиться во Львов, чтобы посмотреть, как устроились там наши родственники, и попросить у них совета.

Накануне еврейской пасхи мы собрались уезжать из Леско. Евреи в городе торопливо пекли мацу и немного повеселели. Все радовались наступающему семейному празднику. И мы тоже надеялись найти во Львове наших родственников. И вдруг ты и я одновременно получили воспаление среднего уха с высокой температурой. Твой отец пошел к председателю горсовета просить, чтобы нам – из-за болезни – разрешили задержаться на несколько дней в Леско. Разрешения нам не дали и приказали убираться немедленно.

Путь до Львова дался нам нелегко. Ты кричала от боли всю дорогу, да и я чувствовала себя плохо. Во Львове мы не задержались. Квартира была слишком мала для такой большой семьи. Ведь родители твоего отца тоже были с нами. Мы просто сидели друг у друга на головах. Но самое главное – отцу надо было срочно найти место врача, откладывать это было невозможно.

Едва ты и я почувствовали себя лучше, как он отправился странствовать по городкам Восточной Польши, оказавшихся под советской оккупацией. Отец посетил несколько медицинских центров, но места ему там не дали. В конце концов он решил снова обратиться в районный медицинский центр в Дрогобыче, членом которого он был, пока работал в Леско. Там его ждал приятный сюрприз: его приняли снова в члены и назначили врачом в городке возле Стрыя под названием Лисятиче.

В Лисятиче, как мы поняли, жили в основном украинцы, немного поляков и совсем немного евреев. Все они крестьянствовали. Вскоре у нас установились с ними всеми вполне дружеские отношения. Они особенно тепло относились к твоему отцу, что объяснялось просто – он их лечил.

Крестьяне были очень недовольны тем образом жизни, который им навязывали советские власти. Нередко они вслух жаловались на новые порядки. Для них неприемлемой была сама постановка дела, при которой чиновники говорили им, когда сеять, когда косить пшеницу и убирать урожай. Они привыкли полагаться на свое собственное суждение по этим вопросам. В результате в каких-то хозяйствах приходилось косить еще несозревшее зерно, а в других – ливни губили нескошенное созревшее зерно, потому что не удалось во время получить разрешение на уборку урожая. Не верилось, что такие порядки считались нормальными в самой России, но в оккупированной части Польши именно так и повелось.

Закон и порядок установили довольно скоро. Открылись школы, родильные дома, больницы, поликлиники едва ли не в каждой деревне. В этих краях у врача было много работы. Прививки полагалось делать всем без исключения. Врача обязывали регулярно читать публичные лекции о пользе профилактических мер, включая прививки и медосмотры. Заболевшие получали лечение и лекарства бесплатно.

Ежемесячно твой отец должен был писать отчеты о своей работе для партийных органов. Вообще писанины было много. Поначалу он работал один, но через какое-то время ему в подмогу прислали русскую медсестру. Она, конечно, ему помогала, но заодно и следила за нами всеми.

Сразу по прибытии в деревню мы перезнакомились с интеллигентными людьми и даже несколько раз наносили им визиты по вечерам. Мы тогда просто не знали, что такого рода сборища не поощряются. Нас попросту предупредили, чтобы мы этого больше не делали. Приходилось соблюдать осторожность. Мы не были прописаны в Лисятиче, что было отступлением от закона. Мы находились не за сто километров от границы, как требовали власти, а весьма даже близко от границы. Вокруг нас было несколько военных аэродромов. По каким-то причинам (скорей всего по недосмотру) у нас не спрашивали прописки, когда мы прибыли в деревню, а уж позднее никому это и в голову не приходило.

После предупреждений против дружеских визитов мы установили для себя уединенный образ жизни. В материальном плане наши обстоятельства сложились хорошо. Мы занимали очень симпатичный деревенский домик. Часть его использовали для приемов больных. Отцу за его работу выдавали инструменты, припасы и платили оклад. Дополнительные деньги выделялись на оплату электричества и горючего. Нам хотелось только мира и покоя.

Отец твой не ослаблял усилий, организуя медицинское обслуживание в нашей округе. В этом деле ему помогал староста деревни: он уговаривал крестьян согласиться на регулярные прививки от разных болезней, как было предписано законом. Крестьяне боялись уколов, потому что следующие день или два у пациентов поднималась температура. Приходилось настойчиво объяснять им, почему прививки необходимы.

Вскоре люди начали беззастенчиво пользовать тем, что медицинское обслуживание по советским правилам стало бесплатным. Они стали приходить к врачам по самым ничтожным поводам. Твоего отца не раз будили по ночам, требуя немедленной помощи. Любая неприятность, которая ничего особенного не означала днем, когда пострадавший был занят, превращалась в законный повод для того, чтобы разбудить доктора ночью.

С чиновниками тоже хватало забот. Как бы ни старался твой отец следовать различным правилам и предписаниям, ничего не выходило. Их было слишком много, и они зачастую противоречили одно другому, так что можно было просто придти в отчаяние. К примеру, первые пару месяцев отцовские отчеты не нравились местному начальству. Из расчета на общую численность населения у него получалось недостаточно много пациентов. «Только контрреволюционеры работают с таким результатом», - говорили ему.

Твой отец стал работать еще старательней. Практически все в деревне получили прививки. Он лечил все больше простуд и инфекции, принимал все больше родов и так далее. В следующем отчете цифры значительно выросли. Но упреков он все равно не избежал. «Как же так, вопрошал его начальник, - после нескольких месяцев лечения пациентов стало больше, чем прежде?» Тем не менее, добавлял начальник, не следует беспокоиться и надо работать.

Жизнь в восточной Польше продолжалась и при советской оккупации. Приближался день выборов, и всем сообщили, что каждый обязан голосовать. На рассвете агитаторы подходили к домам стариков и провожали их к избирательным участкам. На следующий день газеты напечатали фотографии и имена этих стариков, утверждая, что они, страстно желая проголосовать первыми, не спали всю ночь. Немного спустя газеты сравнивали проценты проголосовавших в СССР и в капиталистических странах, и на этом основании утверждали, что граждане СССР счастливей и здоровей, нежели граждане капиталистических стран, а потому и голосуют в больших количествах.

Другим показателем счастья стали результаты набора на военную службу. Твой отец должен был проводить медицинское обследование всех призывников. В согласии с профессиональными критериями отец постановил, что часть призывников по медицинским причинам была негодной к военной службе. Военный комиссар, поставленный во главе призыва, остался крайне недоволен. Он приказал отцу заново освидетельствовать всех, кто был исключен по первому заходу. Всякий солдат годен в армии к какой-то службе, - объяснил военком, проявляя терпение. Газеты тогда сравнивали показатели здоровья по США и Советскому Союзу. Они утверждали, что в США к призыву непригодны 40%, тогда как в СССР непригодны к военной службе только 2%.

Тем временем мы привыкли уже и к людям, и к местным условиям. Ты носилась вокруг совершенно беззаботно. Тебе нравилось помогать нам в садовой работе, особенно ты любила собирать зеленые бобы и складывать стручки в карман твоего фартука. Мы с восторгом смотрели, как ты растешь и взрослеешь, надеясь только, что война скоро закончится.

Мой отец, твой дед, недолго прожил во Львове. Через два или три месяца ему пришлось перебираться на новое место, поскольку кто-то на него донес. Какое-то время ушло на поиски нового укрытия, в конце концов он пристроился в городке Роздоле возле Стрыя, где он жил нелегально.

Все чувствовали себя неуверенно. Из немецкой части Польши приходили ужасные письма от евреев. В Саноке, в первый же день оккупации, сожгли синагогу, а, когда один еврей бросился спасать свитки Торы, его бросили в огонь и он сгорел заживо. В доходивших письмах встречались такие сообщения: «Дядя Брод (т.е. хлеб) и дядя Зукор (т.е. сахар) почти никогда к нам не приходят». Особенно тяжело доставалось женщинам с детьми: мужья их были призваны в польскую армию и позднее попали в плен к советским.

И хотя обстоятельства по-прежнему были неблагоприятными, люди все равно жаждали воссоединиться со своими родственниками. А уж когда советские власти объявили, что приближается день возможных встреч с родственниками с немецкой стороны оккупированной Польши, все пришли в возбуждение.

И день этот, наконец, настал. Случилось это, если я не ошибаюсь, весной 1940 года. Повсюду на оккупированной советскими территории Польши расклеили большие объявления – на телефонных и телеграфных столбах и на стенах зданий. Объявления сообщали последнюю дату, когда можно было зарегистрироваться для того, чтобы репатриироваться на территорию, занятую немцами. Желающими следовало зарегистрироваться и упаковать вещи.

Два дня всюду царило оживление. Чиновники были заняты исключительно регистрацией желающих. Люди часами стояли в очереди, чтобы не пропустить момента регистрации и потом вернуться домой.

В тот день во Львове начальник моей сестры Бронки доверительно сказал ей, что видимости не соответствуют реальностям, и следующей ночью наступит развязка. Передав ей ключи от конторского здания, он сказал: «Нам и знать не следует, кого вы собираетесь сюда привести». Тем вечером Бронка после конца рабочего дня домой не пошла. Как тень она бродила между домами, переходила с улицы на улицу, собирая людей.

А на улицах было неспокойно, в отличие от обычных вечеров. Сотни машин разной величины пересекали пространство города. Солдаты с оружием и патрули госбезопасности встречались на каждом шагу. Особые группы военных врывались в дома, где мирно спасли зарегистрировавшиеся люди, который во снах видели своих долгожданных родственников.

Спящих будили бесцеремонными стуками в дверь. Их вытаскивали из постелей и заставляли быстро одеться. Времени на сборы им не давали. Всякий понимал, что сейчас их повезут не домой.

Двое суток охота на людей, зарегистрировавшихся для встречи с родственниками, шла по всей территории Польши под советской оккупацией. Их загоняли в вагоны для скота. Эти вагоны стояли два дня на станциях, ожидая приказа к отправке. Охраняли арестованных очень тщательно.

В том здании, где служила Бронка, людей собралось видимо-невидимо: они прятались на чердаках, в подвалах и шкафах до тех пор, покуда составы с арестованными не ушли на восток. Это было как просыпание после долгого ночного кошмара. Все ходили как в полузабытьи: никто не знал, что делать и что может случиться на следующий день.

 

Бронка Манастер в 1937 г. В 1940 она спасла сотни людей от депортации в Сибирь. Погибла в Бельзеце в 1943 году

Нам же на следующий день позвонила Бронка. Она нам объяснила, что происходит, и рекомендовала держаться поближе к дому и держать язык за зубами. Нас не надо было особенно уговаривать. Кто ж к тому времени еще не знал, что молчание – необходимое условие выживания?

Через восемь-девять недель после этого мы получили письмо из Новосибирска. Отправила письмо наша давняя приятельница из Санока, Ида Розенберг. Это было первая весточка от тех, кого увезли в теплушках. Их отправили вглубь сибирской тайги. Ида описала все тяготы долгого пути, а также обрисовала то место, куда выслали всех наших земляков из Санока. Мы не знали, каким путем это письмо дошло до нас, и боялись возможных последствий.

Письмо Иды мы прочли множество раз и пролили над ним немало слез. Надо было немедленно отправлять туда лекарства и пищу. Я сготовила лапшу и высушила ее (полуфабриката лапши, как в здешних магазинах, у нас не было). Мы отправляли пищу в концентратах: поменьше веса, поменьше места и не так быстро испортится. В первую посылку мы положили все из лекарств и средств первой помощи при заболеваниях – все, что мы могли собрать: сердечные средства, средства для остановки кровотечения, от укусов насекомых, сульфидные медикаменты против инфекции, аспирин, спирт, вату, тампоны, мыло и множество других вещей.

Постепенно стали приходить душераздирающие письма и от других родственников и знакомых. В письмах рассказывалось, как людей бросали на произвол судьбы посреди сибирской тайги. Некоторым пришлось вручную начать вырубку леса, чтобы построить себе жилье. Других разместили в старых бараках, выстроенных предыдущими волнами заключенных. Пища и медицинское обслуживание не годились никуда. Нам описывали пищу, которую можно было глотать только под угрозой совершенного голода. Да и такая пища доставалось только тем, кто работал. Работать приходилось всем, включая стариков, детей и больных; иначе они голодали. Никакой защиты от жестоких морозов и снегов не полагалось; а позднее они оказались также беззащитны под жгучим солнцем и тучами насекомых. Никакой канализации не было. Результат был легко предсказуем: эпидемии всякого рода погубили тысячи людей.

В одном из писем Ида рассказала, как она однажды спросила начальника разрешат ли ссыльным когда-нибудь вернуться из сибирской тайги. Он ответил: «Никогда». Потом оказалось, что он был не вполне прав – по крайней мере в том, что касалось выживших. По окончании войны многие все-таки вернулись. Однако страдания и гибель сибирских ссыльных составляют еще одну жуткую главу в трагической истории польского еврейства во Второй мировой войне.

Для нас, обитавших в польской деревне под советской оккупацией, с течением времени жизнь как бы восстановилась в определенном порядке: массовые перемещения людей завершились, народ постепенно находил работу и место для житья. Сотни семейств из России перебрались на польскую территорию, которая получила название Западной Украины. Они заняли лучшие квартиры в городах и деревнях. Пришельцы из России оказались замечательными потребителями. Они покупали все и в больших количествах, как будто мы были накануне полного разорения. Хозяева лавок смотрели на них в изумлении, хотя восторг не оставлял их при виде такого интенсивного бизнеса. Восторги, однако, продолжались недолго. Довольно скоро стало ясно, что поступлений товаров больше не будет.

Однако для советских пришельцев дела складывались как нельзя лучше. Оказалось, что их квартиры и конторы, где они стали работать, были просто роскошны по сравнению с тем, что они оставили позади.

Пришельцы восторгались качеством одежды, мебели и всего остального. Все казалось значительно лучше, чем то, что они знали в России. Когда им сообщали цены на любые товары, они не могли поверить: думали, что это пропаганда.

Особый интерес вызывали часы, до такой степени, что это пристрастие пришельцев к наручным часам породило немало анекдотов. Одно присловье по поводу развращающего влияния часов гласило: «За наручные часы тебе летчик самолет посадит». Оккупированная Польша стала раем для приезжих из Советского Союза. Как они говорили: «У этих капиталистов можно научиться красиво жить».

Глава вторая

Начало кошмара

В 1941 году 22 июня пришлось на воскресенье. Этот день был назначен Днем Советской Авиации. Местных жителей пригласили посетить ближайшую авиабазу на праздник, а нас с тобой позвали на прогулку на самолете. Ты очень ждала этот день и не могла дождаться утра в воскресенье.

На рассвете нас разбудили звуки стрельбы с самолетов, летавших очень низко. Сначала мы подумали, что летчики вытворяют какой-то фокус, чтобы открыть празднества. Мы едва успели одеться, когда облако густого дыма и огня проникло в комнаты сквозь открытые окна и двери. Пылала вся авиабаза.

Русские, стоявшие неподалеку, были изумлены не меньше нас. Первые минуты они не понимали, что происходит. Но вскоре никто уже не сомневался: немцы атаковали, и праздника не будет.

Нам надо было немедленно бежать. Твой отец пошел искать лошадь и телегу, а мы укладывали вещи в промежутках между атаками. Из Лисятиче мы ушли и к вечеру добрались до другой деревни.

Украинцы посматривали на нас с дьявольской ухмылкой. Они ждали немцев и рассчитывали, что завоеватели выполнят все свои обещания. При помощи украинцев немцы быстро взяли приграничные районы.

Мы зря надеялись на то, что Красная армия отправит дополнительные силы, чтобы отразить немецкое наступление: русские готовились к эвакуации. Они укрепляли новую линию обороны гораздо дальше к востоку, где когда-то пролегала граница между Украиной и Советской Россией. Накануне отступления советские власти оставили местному населению выбор: либо уходить вместе с войсками на восток, либо оставаться дома. Многие евреи ушли вместе с отступающими частями. Евреям было страшно снова попасть под власть нацистов. Остальное население Польши не особенно переживало из-за того, кто будет хозяйничать над ними. Им надо было оставаться на своих местах, и состояние их увеличивалось от тех трагедий, которые сразили еврейских соседей. Таких случаев оказалось очень много.

Нам тоже предстоял выбор: уходить или оставаться. Уходить с русскими частями, имея малого ребенка и престарелых родителей на руках, не стоило даже пытаться. Но оставаться среди украинцев и немцев казалось еще опасней. Однако через несколько дней выбирать было уже поздно. Едва советские войска отступили, появились немцы.

В награду за помощь победителям украинцы получили разрешение, по которому им отдавали евреев с головой на несколько дней. Евреи были вне закона.

Меня до сих пор трясет, когда я вспоминаю те дни. Сформировалась банда молодых украинцев, главарем их стал человек по фамилии Сыч, и в духе гестапо они наводили ужас на всю округу. По кровожадности и садизму они ничем не отличались от гестапо. Ворвавшись в деревню, они день проводили в безудержном пьянстве, а ночью грабили и убивали.

Местные священники призывали их остановиться милостью божьей, но все было напрасно.

Тогда же твоего отца срочно вызвали: у дочки крестьянина по фамилии Стикура (мы их хорошо знали) начались преждевременные роды. Отца не было долго, а к вечеру я уже по-настоящему тревожилась. Меня ужасала необходимость провести ночь без него. Я решилась сама идти к Стикуре. Я оставила отцовских родителей и его сестру Ханю с одним соседом-евреем. Его звали Йонас. Я торопливо шагала через поле, а ты бегом едва поспевала за мной. Твой отец все еще был у роженицы. Она никак не могла разрешиться от бремени.

Мамаша Стикура держалась дружелюбно. Она приготовила ужин на всю семью и пригласила нас к столу.

Она также пригласила нас переночевать у них. Мы, конечно, согласились и после ужина ушли в отведенную для нас комнату. Тебя я уложила в постель, сама сидела рядом, а отец находился рядом с роженицей.

Спать в ту ночь нам не пришлось. В деревне творилось что-то несусветное, тайные сходки, шумные споры, а потом вопли вперемешку с диким хохотом. Пришлые бандиты несколько раз подходили к дому Стикуры и стучали, требуя, чтобы им выдали докторову семью. Стикуры отказывались впустить их в дом, и – поскольку они были уважаемыми людьми в деревне – громилы уходили ни с чем. Но шум погрома не умолкал всю ночь.

В деревне недоумевали, отчего это мы так долго не выходим из дома Стикуры. Следующей ночью все повторилось, только на этот раз стучали куда сильнее и требования выдать нас прозвучали еще настойчивей. Громилы спорили со Стикурой, но поскольку он был очень уважаемым человеком в деревне и поскольку дочь его нуждалась в помощи врача, они в конце концов отступились.

Погром закончился через три дня. Стикура сказал нам, что мы теперь в безопасности и можем идти домой. Из евреев в нашей деревне немногие остались в живых.

Мародерство и грабеж еврейских домов отныне стали повседневной реальностью. Как-то ночью дикие крики и громыхание в дверь разбудили и нас. От ужаса ты словно закоченела. Несколько вооруженных винтовками украинцев приказали твоему отцу забрать тебя из моих рук, а мне приказали следовать за ними.

Подошли к какому-то дому и остановились. Внутри пировали какие-то люди. Среди них оказалась одна молодая женщина, которая узнала меня и молила моих мучителей отпустить меня. Мне показалось, что они не обратили даже внимания на ее просьбы, но, выйдя, из этого дома они вернулись к нашему дому, приказали мне идти внутрь, а вместо меня они решили взять твоего отца. Сейчас уже и не вспомнишь, сколько раз замирало сердце в такие минуты.

Часа два они водили отца вокруг, а потом велели ему за десять минут разбудить всех евреев в деревне. Пока они стояли на улице, мимо проходили группой чешские солдаты, которых назначили патрулировать мосты. Когда чехи в полночь увидели странное сборище, они подошли и спросили, что происходит. Ответа они ждать не стали, а просто приказали украинцам освободить отца и остальных евреев. Украинцев они арестовали, и тогда твой отец смог вернуться домой.

После этой истории мы перебрались в город Стрый (там проживало около сорока тысяч человек); оставаться в деревне было слишком страшно. Мы сняли комнату в христианском районе города на окраине. Там мы прожили почти два месяца.

Погромы происходили повсюду, но в Стрые положение оставалось спокойным. Военные власти, которые контролировали город после ухода русских, заверили еврейскую общину, что, пока немецкая военная администрация - здесь, насилия против евреев не будет. И они сдержали свое слово.

Но через несколько недель армейские части покинули город, администрация перешла в руки гестапо, и начались адские мучения.

Первым делом гестаповцы приказали сформировать Юденрат, орган, который должен был представлять интересы евреев. Пищу стали распределять по карточкам и делалось это через Юденрат. У евреев сразу же начали вымогать громадные суммы так называемых «контрибуций». Ювелирные украшения и все ценности подлежали изъятию, чтобы заплатить выкуп. Законы и правила, затрагивающие нас, выходили чуть не каждый день, и все евреи должны были строго их соблюдать.

В первую же неделю после приезда гестаповцев казнили тысячу двести человек, главным образом тех, кто держал свой бизнес. Так совпало, что я оказалась на улице, когда мимо проезжал грузовик, набитый евреями. Там стояли и стар, и млад. Молодой украинец в гражданской одежке жестоко бил их по головам – тех, кто и так уже шел на смерть. Я застыла, глядя с болью на грузовик, пока он не исчез за поворотом.

Отныне всякий день был окрашен ужасом, а ночи казались и того хуже. Постоянные передвижения нас измучили, но страх не давал нам передышки. По слухам в Леско положение было спокойней, и мы решили вернуться в свой родной город. И вот на следующее утро после того печального дня, в первый день Священных Праздников 1941 года, мы отправились домой в одноконной повозке. Твои дед и бабка сидели сзади. Отец, не закрывавший молитвенник, молился всю дорогу.

Путешествие наше прошло благополучно. Погода стояла прекрасная, было бабье лето, когда природа красуется многоцветным своим богатством. Небо было совершенно ясное, солнечные лучи вызывали радость. Мы проехали несколько деревень и радовались, что никто не обратил на нас никакого внимания. Крестьяне работали в поле, все старались собрать урожай овощей и картошки.

Мы добрались до деревни, отстоявшей от Леско на двенадцать километров. Дело шло к ночи, и мы решили остановиться там на ночь. Ты очень устала и всякий раз, как мы останавливались, ты спрашивала, дома мы уже или нет. Ты была еще слишком мала, чтобы понимать, что происходит. Мы нашли еврейскую семью в той деревне, и они приютили нас на одну ночь.

Следующим утром мы добрались до Леско. В городе стояли несколько полицейских, командовал ими уроженец Вены, по характеру он был не злой человек. Мы устроились в двух комнатах в доме Фрейлихов, где в это время жили молодой господин Фрейлих с женой и двумя детьми. С ними мы подружились, и позднее, когда евреям запретили выходить из дому в комендантский час, они стали нашими желанными собеседниками. После нашего возвращения, потихоньку, один за другим, в Леско вернулись и остальные члены моей семьи. Только моя старшая сестра и ее семья оставались в Самборе.

Люди нам завидовали: после стольких передряг нам, наконец, повезло, и мы все встретились снова. Все те, кого советские власти заставили покинуть Леско, потихоньку вернулись домой. Общее чувство сводилось в тому, что пережить войну будет легче среди старых друзей и издавна знакомых христиан.

К сожалению, покой воцарился в городе ненадолго. Как и в других городках, на сцене в конце концов появилось гестапо. Снова сформировали юденрат для выполнения всех немецких требований. Чтобы жить, всякий еврей должен был доказать свою полезность.

Всех евреев обязали зарегистрироваться как рабочую силу. Нам полагалось по фунту хлеба в неделю – и больше ничего. За работу ничего не платили. Каждый день евреев рабочими группами развозили на прокладку дорог, строительство зданий или подрывные работы. Им приходилось расширять тротуары вдоль улиц, но сами они не имели права по этим тротуарам ходить. Они работали в поле и в лесу, они рыли каналы – и все это бесплатно.

Евреям запрещались любые торговые сделки с христианами. Нам разрешалось ходить только по окраинам города. За пределы города нельзя было выйти без особого разрешения, которое выдавалось рабочим бригадам.

Каждому еврею предписывалось носить белую повязку на рукаве со звездой Давида. Если кто-то забывал повязку дома и выходил наружу без нее, наказанием была смерть. Из-за этих повязок случались избиения и насилия. Нам говорили, что повязка не на положенном месте, или недостаточно чистая, или не выглажена.

На улице можно было показываться только, если мы шли на работы. Поначалу соседи еще собирали миньян в чьем-нибудь доме, но вскоре и это нам запретили как, впрочем, и любые собрания вообще.

Христиане могли пользоваться даровым еврейским трудом, если им было угодно. И они, по большей части, не отказывались. Многим евреям не давали даже поесть на работе, так что они возвращались домой под вечер голодными и, конечно, без денег. Всякий день евреи уходили работать на лесопилки, в лесах, в соседних хозяйствах, на фабриках и других предприятиях. Голод овладевал евреями все крепче. Денег и драгоценностей у нас не оставалось: все систематически отбирали еще раньше. Начался потаенный обмен белья, одежды и других вещей на еду, которую крестьяне потихоньку приносили в еврейские семьи. Но этот источник питания скоро иссяк. У нас ничего не осталось для обмена.

Люди стали пухнуть от голода. Несчастные сотнями стучали в дверь, вымаливая немножко супу, или хлеба, или картошки. Пищу выпрашивали все, даже самые богатые из нас. Просивших было гораздо больше, чем дающих. Я никогда не забуду двух девочек-близняшек. Им было по три года. Для забавы публики их фотографии напечатали в «Немецкой Газете»: крошечные тельца, завернутые в обрывки талесов. Эти девочки приходили к нам каждый день, выпрашивая по кусочку хлеба. Они едва могли выговорить это слово.

Однажды я увидела свою подругу на обратном пути после работы. Ее рот был вымазан чем-то зеленым. Упреждая мой вопрос, она сказала, что работать пришлось в поле, где трава выросла по пояс.

Перед моими глазами до сих пор стоит опухшее лицо Беки с еле видными прорезями глаз, раздутое тело, которое молит о нескольких глотках кипяченой воды, чтобы снять боль в желудке.

Евреи потеряли право узнавать новости или получать образование. Еврейским детям запрещалось ходить в школу, брать книги в библиотеке, покупать газеты или книги.

Никто не знал, как идут дела у немцев на восточном фронте. Но нам говорили, что наши меха нужны, чтобы защитить немецких солдат от русских морозов. Под этим соусом открылся так называемая «меховая акция». Каждый еврей должен быть отдать имевшиеся у него меха или одежду с меховой оторочкой. После этой операции, если у еврея находили кусок меха, расстреливали всю семью. Некоторые пытались саботировать «меховую акцию». Мех бросали в отхожие места и в проточную воду; иногда меха резали на кусочки и сжигали в печке. Наш друг Йозеф Звонарж (все звали его Юзё) в начале войны спрятал кое-что из наших мехов. Потом он решил, что держать их далее слишком опасно. Ночью он отправился в Ухерсе, где жили наши друзья, и сжег меха у них в печке. Дым и запах паленого меха стелились далеко, что вызвало ужас у всех участников операции, но, к счастью, дело закончилось благополучно.

 

Йозеф Звонарж, Юзё, в 1939 году.

Наша дружба с Юзё началась очень давно, когда он стал работать для моего отца. Юзё был одаренным механиком и мог починить любую сельскохозяйственную машину. Нам он поставил генератор, который снабжал электричеством всю деревню. Работая для отца, он проводил у нас целые недели и был любимцем всей семьи. Все в деревне знали, что он – человек доброго сердца и широких взглядов. И это, отчасти, объясняло его относительную бедность. Люди зачастую злоупотребляли и его терпением, и добротой. Клиенты оттягивали, как могли, оплату его труда. И, хотя Юзё был единственным механиком на всю округу и всегда был загружен работой, он оставался весьма беден.

Немного времени спустя, после «меховой акции» перед самым лицом Юзё взорвался баллон с кислородом. Это случилось у него в мастерской в Леско. Он получил серьезные ожоги. Твой отец лечил Юзё, и поэтому тот стал часто приходить к нам домой. Мы вели с ним долгие разговоры, поедая овощи, которые Юзё приносил со своего огорода (полякам, естественно, есть не воспрещалось). Он делился с нами новостями. Позднее, когда положение евреев ухудшилось еще больше, Юзё обдумывал разные способы нам помочь.

А меж тем гестаповцы не прекращали своей зверской беспощадной охоты. Чуть ли не первой в городе погибла семья Гутвирт. Как-то в пятницу к вечеру к ним явился гестаповец и приказал всей семье отправиться в только что образованный концлагерь в Заславе. Когда они туда добрались, их расстреляли – всю семью целиком. Полуторагодовалого ребенка убили последним. Даже тот гестаповец, который их расстреливал, признавался потом, что не сможет забыть лицо этого ребенка с вытекшими глазами. Два мальчика, Вернер и Фукс, а также Сима, торговец рыбой, и многие другие, чьих имен я уже не вспомню, входили в группу из семидесяти человек, пригнанных на кладбище в Леско. Их заставили копать общую могилу, потом дали несколько залпов и завалили землей. Большая часть из них еще были живыми. Сима напоследок молил, чтобы они оказались последними евреями, убитыми в Леско.

На следующий день гестаповцы приказали нашему раввину и твоему отцу, как местному доктору, подписать на всю группу свидетельства о смерти от естественных причин. Так они собирались уйти от ответа.

Жизнь стала пыткой. Покоя не давали ни днем, ни ночью. Пожалуй, ночи были ужасней, чем дни. Я спала с тобою всякий раз на новом месте: под крышей, в подвале, или где-то еще, где опасность мне казалась не так велика. Ты ощущала страх и все просила: «Пожалуйста, я хочу спать в своей постели. Мне так здесь неудобно». Становилось страшно продолжать такую жизнь. Но страх смерти и пыток был все-таки сильнее.

Евреев из окрестностей Санок и Леско теперь всех собрали в Леско. Объясняли это тем, что всех евреев отрядят на различные работы. Многих просто убили еще во время облав. Оставшиеся в живых не могли найти себе крова. Их пустили в местную баню и в несколько синагог. У меня нет слов, чтобы описать, что творилось с этими людьми. Они дневали и ночевали в одних и тех же лохмотьях. У них не было ни уборных, ни пищи, ни одежды. И хотя евреи из Леско и старались помочь этим несчастным, мы не много могли сделать.

С каждым днем добавлялось все больше и больше работы для единственного еврейского доктора, который и сам был совершенно беспомощен. Твой отец безнадежно устал и переутомился, но ему приходилось все равно выполнять свой долг. Всякий раз, когда его вызывали ночью к больному, я стояла неотрывно у окна, дожидаясь его и надеясь, что распознаю на слух его шаги в темноте.

Первым умер от голода соседский мальчик шестнадцати лет. Прежде он был вполне здоров и прекрасно выглядел. Голодная смерть делает ужасные вещи. Лица распухают, глаза западают, и в них не остается даже признака жизни. Люди становятся совершенно неузнаваемы. Некоторые умирали прямо на ходу где-нибудь на улице.

Глава третья

Концлагерь

Моя сестра Хела была медсестрой, а ее муж, Норберт, - доктором. Они решили, что самым безопасным для них местом будет наша родная деревня Орелец. На всю деревню там жили только две еврейских семьи. Норберт и Хела надеялись, что немцы будут искать евреев там, где их много. Поэтому сестра с мужем и с матерью Норберта поселились у Шенеселлей, в семействе нашего бывшего молочника. Некоторое время их не трогали. Но однажды поутру всех евреев в той округе вытащили из домов и пригнали в поле возле Ольшаницы. Из этой группы выжили только трое, одна женщина из них вскоре была убита. В общей могиле к вечеру того дня в поле возле Ольшаницы лежали 500 человек. Жена Макса Суна выбралась из могилы. Один крестьянин видел, как она выбиралась. Он ее и прикончил.

Двое других выживших были Хела и Норберт. Немцы их не убили, так как подозревали, что двое медиков им еще пригодятся.

В ту жуткую ночь Хела и Норберт добрались к нам в Леско. На следующий день за ними пришли гестаповцы. К счастью для всех нас, их уже не было в нашем доме, когда появились мучители. Твой отец ухитрился получить справку от доктора Лисикевича (арийский доктор!), что Хела серьезно больна и нуждается в немедленном оперативном вмешательстве. С этой справкой в руках они получили разрешение уйти из Леско. Разрешение дал тот полицейский комендант, что был родом из Вены.

Между Леско и Загужем, в Заславе, выстроили лагерь, и вскоре туда согнали евреев со всей округи.

Пока немцы уничтожали еврейские общины любыми дьявольскими способами, у гестаповцев проснулся особый интерес: им надо было поддерживать хоть какую-то бодрость в еврейских рабочих бригадах, которые обслуживали их военную мощь. После каждого массового расстрела сами собой, словно из-под земли, распространялись слухи, что эта расправа – последняя.

Евреи готовы были поверить любой «хорошей» новости на их горизонте. Мы верили в то, во что хотелось верить. Прошел слух, что немцы на востоке отступают по всему фронту и война закончится через несколько дней. Из гетто в Саноке пришел слух (и гестаповцы в Леско его подтвердили), будто со стен вокзала исчезли портреты Гитлера. Это означало либо революцию в Германии, либо близкий конец войны. Происходило нечто крайне важное, только никто не знал, что именно. Местное отделение гестапо нам ничего не сообщало. В тот вечер евреям разрешили выйти на улицы для встречи с одним из лидеров еврейской общины, доктором Тейхом. Тейх ездил в Санок, чтобы проверить сенсационные новости.

«Это правда», - сказал доктор Тейх со слезами на глазах по возвращении из Санока. Раздался единодушный радостный вопль из толпы, последовали крики счастья, объятия... Люди целовали друг друга и обменивались торжественными приветствиями, принятыми в Дни Трепета.

А еще через несколько дней нас всех загнали в концлагерь в Заславе. Так нас подтолкнули к гибели еще на один шаг.

Такого рода трюки и такого рода слухи использовали и накануне и после очередной расправы, и всякий раз мы говорили друг другу: «Вы слышали? Все будет хорошо».

Я тогда жила поглощенная только одной мыслью: как и где спрятать мою дочку, пока нас не загнали в концлагерь, потому что опасность для детей там была неизмеримо больше. Ответ предложил наш Юзё. Он мог забрать тебя и поселить у своей племянницы. Муж племянницы служил в польской армии и оказался в плену. Племянница со своей маленькой девочкой перебралась в Загорж, чтобы жить поближе к своим родичам.

Мы все тщательно продумали. Йозина племянница согласилась принять тебя в дом как кузину собственной дочери. Я тебя одела, но была не в состоянии отвечать на твои вопросы. Появился Юзё и увел тебя в пригороды. По дороге он рассказал тебе о тетушке, с которой ты отныне будешь жить, и о двоюродной сестре, с которой ты будешь играть. Еще раньше и отец, и я тоже постарались тебя подготовить к перемене. Мы обещали, что скоро за тобой придем.

Мы долго стояли у двери, глядя тебе вслед, пока твоя фигурка не исчезла из виду. В конце концов я захлопнула дверь. Голова моя шла ходуном от бесконечных раздумий и разговоров, как найти безопасное место и там тебя спрятать. Никакой уверенности не было: правильно ли мы поступили? Мы знали, что Юзё – хороший человек и ему можно доверять. Он обещал, что будет навещать тебя на новом месте каждый день, будет следить за твоим благополучием, и мы верили ему. Но все зависело только от него, от одного человека, а предательство подстерегало со всех сторон. При всем нашем планировании и комбинировании, в конечном итоге мы бросили тебя одну в бушующем море. И бесполезно было утешать себя словами, что иного выбора у нас не оставалось.

День за днем тянулись бесконечно. Мы горевали без тебя. Мы не могли ни есть, ни спать. Время словно остановилось. Мы неотрывно думали только о тебе. Ты стала молчаливей? Сумела ли ты приспособиться к новой семье и к новым условиям? Когда мы получим хоть какие-то новости от тебя? Юзё не появлялся с того самого дня; мы ждали его с нетерпением, надеясь на хорошие новости.

Юзё провел с тобою весь первый день и оставил тебя только ночью. При этом он обещал приходить к тебе каждый день. На третий день он появился у нас с сообщением, что он приведет тебя домой. Все три дня, что ты провела вне нашего дома, ты плакала без остановки, ничего не ела и не пила.

Соседи юзиной племянницы оказались крайне подозрительными людьми. Они стали задавать вопросы религиозного толка: была ли ты в церкви, в какой именно церкви и т.д. Никакие объяснения их не устраивали. Они сразу заподозрили, что перед ними еврейская девочка. Племянница Юзё перепугалась и потребовала, чтобы он вернул девочку ее родителям.

Отец и я пошли встречать тебя на окраину города. Там мы уговорились встретить Юзё и тебя. Поскольку отец был доктором, а я – медсестрой, нам позволялось немножко больше, чем остальным евреям. Мы радовались, получив тебя снова в дом, но радовались недолго. Теперь каждая минута с тобою была особенно бесценна, потому что мы знали, как мало времени у нас оставалось. Через десять дней нам предстояла депортация в концлагерь в Заславе. И все же мы надеялись, что найдем для тебя безопасное убежище.

Случай подвернулся даже скорее, чем мы думали. Юзё нашел своего друга, механика, брат которого жил в лесу. Юзё считал, что на какое-то время тебя можно спрятать именно там.

Наступила пятница 6 сентября 1942 года. Нам всем позволили ходить по городу. Двери словно вымерших домов отворились, и люди высыпали на улицу. Каждый знал, что нас ждет, но поделать мы ничего не могли, а могли только молиться. И мы стали молиться. Вся несчастная в своей безнадежности еврейская община города Леско под руководством местного раввина решила вызвать Б-га на суд – «дин тора». Местом суда выбрали старое кладбище. Там мы зажгли свечи на могиле давно умершего раввина, которого у нас все еще почитали. Все евреи Леско вместе слушали, как раввин Хоровиц задал свои вопросы:

«Что же делаешь Ты со своим любимым народом? Почему дозволяешь Ты разрушение народа Твоего?»

Все стонали, извещая Г-да о наших несчастьях. В завершение суда, посреди могил наших предков, рабби Хоровиц из Леско огласил приговор: евреи не виновны. Наказание постигло нас без причин.

Позднее, когда наш раввин в тюрьме вместе с тремястами евреями ждал казни накануне Йом Кипур, он сказал своим единоверцам, что на все воля Б-жья. Никто не должен прятаться от Б-жьей воли. Нас ждала судьба Исаака, принесенного в жертву Авраамом.

Наступило 8 сентября, воскресенье. Депортацию назначили на следующий день: всех евреев Леско загоняли в концлагерь. Весь день мы ждали Магду и Янека, они должны были забрать тебя. Переговоры с ними заняли много времени, мы умоляли их спрятать тебя хоть на несколько дней, пока мы не узнаем, что же немцы собираются с нами делать. Когда ты увидела меня в слезах напротив Магды, ты сказала: «Мамочка, не плачь; вот увидишь, мы все будем живы». Древнее изречение говорит, что устами младенцев глаголет истина.

Все было приготовлено, но, к нашему сожалению, никто за тобой не приходил. Уже на закате дня, когда мы уже не надеялись увидеть Магду, она все-таки пришла. Ты спряталась за моей спиной и заплакала. Ты стояла позади меня, еще неодетая, в слезах. Магда рывком взяла тебя на руки и вышла из дома. Мы стояли, слово окаменелые, у окна и смотрели, как Магда с тобою на руках пошла за пределы города по направлению к пуще Безмеховой, где стоял их с Янеком дом. Позднее мы узнали, что выйти из города Магде удалось без осложнений. В городе царило волнение, и на этом фоне Магда с плачущей девочкой сумела выскользнуть незаметно.

В городе в тот день произошло еще кое-что необычное. Один из наших соседей умер в результате сердечного приступа. Таких похорон никто у нас не помнил. Все евреи собрались, чтобы проводить в последний путь этого счастливчика. И в то же время мы чувствовали, будто собрались на свои собственные похороны.

Свирепый окрик вернул нас к мрачной действительности. Возле нашего дома стоял эсэсовец и орал рубленые фразы. Всем надлежало вернуться домой и приготовить все деньги и все ценности для сдачи гестапо. Далее следовал приказ собрать вещи и в полночь стоять наготове возле дверей своего дома, где гестаповцы будут собирать ключи от жилищ.

Представь себе тысячи евреев из Леско, сидящих ночью на порогах своих домов с собственными пожитками. Трудно сегодня вообразить эту картину и наши чувства. Вокруг плакали дети на коленях у своих матерей: «Ма-ма, я хочу ж-и-ить...» - почти так же, как в мирное время они просили конфету. Дети ведь уверены, что их родители всесильны. А рыдающие мамы отвечали малышам, что надо бежать и спрятаться на кладбище.

Многие семьи попробовали спасти детей, отославши их куда подальше. В то время это казалось самым спасительным ходом. Какой же ужас они испытали, когда их дети стали первыми жертвами мясорубки. За пару дней до депортации две семьи отправили дочек в родной город. На следующий день, когда половину еврейского населения отправили в концлагерь, их девочки стояли вместе со всеми рядом. Представь себе горе этих родителей!

Мы никогда не знали, как лучше нам поступить. Никакие хитрости, задуманные ради спасения детей, не помогли. Все, все приводило к катастрофе.

Однако, история с двумя девочками прояснила нам простую истину нашего положения. Немцы объясняли депортацию «переселением для работ». Двух девочек отправили в Бельзец, где находилось предполагаемое место работы. Родители девочек, стараясь угадать их судьбу, упросили женщину из христиан Леско проследить за транспортом евреев до самого Бельзеца. Она туда добралась и обнаружила становище кошмара: отрезанное от мира место, огороженное колючей проволокой, где газовые камеры и крематории дымили днем и ночью без перерывов. Так и раскрылась эта тайна, хотя немцы по-прежнему уговаривали нас, что евреи им нужны как рабочая сила.

Первыми всегда погибали больные, старики и дети. Я никогда не забуду нашего соседа, девяноста лет от роду, который заодно с другим соседом такого же возраста решил спрятаться внутри дома, когда немцы приказали всем выйти наружу. Старики решили, что живыми они немцам не дадутся. Однако, едва мы все вышли из домов на улицу и жуткая тишина воцарилась внутри дома, оба старика, напуганные до смерти, выскочили наружу, чтобы быть рядом со всеми.

Гестаповцы проверяли каждый дом, забирали ключи и опечатывали все двери. Ночная тишина прерывалась только рявканьем гестаповцев и их украинских прислужников да лаем их собак, которые могли разорвать человека в куски. Сквозь эту жуткую какофонию вдруг пробивались плач детей и звуки молитв, которые срывались с пересохших губ окружавших нас полузамученных людей.

Собственно переезд начался на рассвете. Телеги, загруженные людьми и их манатками, покидали город. Со всех направлений лошади и телеги сходились на дороге в Заслав. Мы двигались очень медленно – еле-еле.

Твой отец и я оказались среди последних евреев, покидавших Леско. Мы неотрывно думали о тебе. Мы мучились вопросом: что с тобой случилось? Сумела ли ты успокоиться? Вдруг Магда принесет тебя назад. Мы боялись, что Магду арестовали. И мы ничего не могли поделать. Мы доверили твою жизнь малознакомым людям, потому что их рекомендовал Юзё. Мы надеялись, что тебе повезет. Отныне все было в руках Б-жьих.

Транспортировка длилась весь день. Всего немцы перебросили тогда двадцать две тысячи человек за один день девятого сентября 1942 года, загнав нас в шесть зданий, расположенных на небольшом клочке земли. Назывался этот клочок – Заслав, там предстояло построить бумажную фабрику. Во дворе стояла одна уборная, и вода текла из одного крана. Там стояла очередь измученных жаждой людей.

Наши пожитки сбросили в одну кучу и подожгли. Густой дым окутывал толпу, затемняя небо. Мы задыхались от сажи и дыма. Другая картины вырисовывалась в моем сознании: евреи, столпившиеся у горы Синай, чтобы получить Завет Г-да. Я подумала, вот и снова нам пришлось собраться. Только на этот раз – перед жертвой.

Когда нас привезли в Заслав и мы увидели жуткий хаос, царивший там, мы решили бежать оттуда назад в Леско, несмотря на то, что это был путь во много километров. Мы хотели знать наверняка, что Магда не принесла тебя в Леско и не бросила тебя одну. Мы надеялись, что наш побег в Заславе не заметят из-за полного беспорядка.

Мы выскользнули из Заслава и вернулись в Леско поздно вечером. Город был совершенно мертв. На улицах не было ни души. Мы обошли город кругом, мы прошли через наш дом, а также через множество соседских домов и через их огороды. Мы вглядывались в пустые окна, и окна, казалось, всматривались в нас. Мы прислушивались изо всех сил, ожидая хоть какие-то звуки, но не услышали ничего. Даже кошки не мяукали. Впечатление было такое, будто все исчезло вместе с обитателями этих домов.

Мы пустились в обратный путь в Заслав. Там по-прежнему царил задымленный хаос: люди старались найти себе местечко, чтобы присесть. Опухшие ноги больше не могли держать обессилевшие тела. Гораздо позднее твой отец стал размышлять над тем, почему в таких тяжелых условиях никто не терял сознания, никто не получил инфаркта – даже весьма пожилые сердечные больные. Ответа он не нашел и по сей день. Все выжили и попали в вагоны поезда на Бельзец.

Та ночь осталась в памяти незабываемым кошмаром. Мы попытались найти наших родственников, согнанных в Заслав со всей округи. Мы нашли Иту, старшую сестру моего отца: она сидела на свернутой постели. Ита была слепой. Я присела перед нею, обняла ее и поздоровалась. Прислонившись лицом к ее щекам, я ощутила слезы. «А где же Мина», - спросила я. Миной звали ее дочь.

«Разве она не здесь?» - удивленно сказала Ита. И в эту минуту появилась Мина, беременная на восьмом месяце. Ее муж и дети следовали за нею. Все меня спрашивали, где же ты. Я отвечала, что не знаю, и это была чистая правда. Я, действительно, этого не знала. Одно я знала с полной уверенностью: где бы ты ни была – все лучше, чем находиться вместе с нами в этом аду.

Даже посреди этого ада люди все еще верили, что их собрали для переселения в другое место. В такие минуты человеку нужно во что-то верить. Была уже глубокая ночь. Изможденные лица, закрытые глаза, человеческие тела на земле со всех сторон. Неподалеку я видела старика, читающего при свече стихи Давида по памяти. В другом углу мать кормила грудью своего младенца. Рядом – знакомые лица: члены моей семьи.. и все мы чего-то ждали. Никто не рассчитывал, что мы увидим рассвет. Никто не ждал ничего хорошего. Все надеялись на чудо и молились.

Внезапно, словно в ответ на наши молитвы, раздались взрывы где-то далеко. Эхо прошло, как ток, сквозь наши тела. Советские самолеты бомбили железнодорожный узел в Саноке.

Потом самолеты скрылись. Утром два врача с женами совершили самоубийство. Я догадывалась, что они это сделали, чтобы не видеть больше того, что их окружало в Заславе.

Ты уже поняла, как выглядело наше стойбище в Заславе в тот памятный нам понедельник. Теперь представь, насколько ужасней все это смотрелось и ощущалось на следующее утро во вторник, когда к нам добавили узников, пригнанных из гетто в Санок.

И снова это несчастье выпало на Дни Трепета – третий раз с начала войны.

В среду, на следующий день, поезда прибыли к самому лагерю. Тут-то и начался процесс «селекции». Стариков отделили от молодых, отделили мужчин от женщин и детей. Стариков и женщин с детьми объединили в одну группу. Тут-то и начался суд: немец решал, кому - умирать, а кому – жить.

Семьи сбивались сами в одну связку, готовые разделить свою судьбу, но всем вместе. Но при этом старшие выталкивали молодых в ту группу, которая была обозначена «работоспособные». Посторонние люди вмешивались в разговор, советуя колебавшимся оставить своих родителей, своих младших братьев и сестер: «Уходите отсюда! У вас еще вся жизнь впереди! Не время вам умирать!»

В какое-то мгновение мы ощутили общее отчаяние, нас охватило чувство – «мы устали от жизни, которую вели вот уже столько лет». Голодные спазмы в желудке становились невыносимы. Опухшие лица кругом единодушно говорили, казалось, что бороться больше не стоит. Но вдруг какое-то мгновенное оживление словно пробудило нас. Когда гестаповцы стали запихивать людей по вагонам, многие стали драться. Они наносили своим мучителям удары, кусали их, рвали на них мундиры. Некоторые старались спровоцировать гестаповцев, чтобы их застрелили на месте, лишь бы не попасть в эти вагоны. И некоторые именно так и погибли. Среди этих героев была одна девушка из семейства Шулер.

Ей едва ли исполнилось двадцать лет, и она задирала эсэсовца, чтобы он застрелил ее. Она била его ногами, плевала ему в лицо и срывала пуговицы с его мундира. Он боролся с нею, стараясь затолкать ее в вагон. Он догадывался, чего она хочет, и не собирался идти ей навстречу. Поединок вполне доставлял ему удовольствие.

Примеру девушки последовали другие, и сопротивление вокруг нее вспыхнуло с новой силой. В конце концов, видя, что положение становится невыносимым, эсэсовец ее застрелил. Он выполнил ее желание.

Все остальные смотрели на нее в полном оцепенении, как будто мы приросли к земле. А потом поезд тронулся, и вагоны пришли в движение. Раздался долгий паровозный гудок, звук которого долго вибрировал в моем сознании. По сей день я не могу слышать паровозные гудки.

Все повторилось в пятницу, когда второй транспорт, набитый трясущимися, перепуганными людьми, ушел со станции.

Для той небольшой группы, что осталась в Заславе, началась жизнь, полная новых мучений. Нас всех расписали по рабочим бригадам. Никто не имел права оставаться без работы. Немцы снова заявляли, что рабочие руки им необходимы; нас заверяли, что работы нам хватит до конца войны.

Администрация приступила к созданию мастерских. Удалось спасти от пожара какое-то количество хлопковой и шерстяной ткани. Из этих остатков мы делали красивые платья, блузки и другие предметы одежды. Мастерская по шерсти производила свитеры. Вся продукция уходила в Германию. Но все-таки мы работали, и надежда снова оживилась в наших сердцах.

Мужчины, чьих жен и детей увезли в транспортах, ходили по лагерю, как призраки. Они корили себя за то, что не отправились вместе с родными. Нередко мы слышали, как весьма религиозные и богобоязненные люди горько отрекались от всего, во что они верили и на что надеялись. Но и среди них встречались оптимисты. Мне особенно запомнился Абрахам Барт из Заржина. Он был сионистом и последователем Жаботинского. Каким-то образом он ухитрялся поддерживать в нас надежду и не давал нам раскваситься совершенно. Нередко Абрахам бесшумно исчезал за воротами лагеря и пропадал на несколько часов. К ночи он возвращался с едой, книгами, газетами, но – главное – с обнадеживающими новостями. В один прекрасный день мы узнали от него, что сформирован подпольный легион, который движется через всю Европу в Палестину, и мы сможем к нему присоединиться. Но лучше всего были новости о приближении к нам линии фронта.

Несмотря на все ужасы, жизнь в лагере продолжалась. Люди устраивали свадьбы. Каждое мгновение бытия казалось нам бесценным. Мы жили ради этих мгновений, не зная, что принесет нам завтрашний день.

При этом люди дрались из-за кусочков хлеба – даже на пути к своим могилам. Я помню приятеля Пинека: молодой и умный Кальман Хоровиц сохранил только одно желание - хоть раз снова набить желудок до отвала, а потом умереть.

Скоротечность жизни была для нас совершенно очевидна. Смерть настигала нас внезапно – равно отдельных людей и целые группы. Казни стали повседневным явлением. У коменданта лагеря, гестаповца, который почему-то любил, чтобы к нему обращались как бы по-английски – «Джон», - были свои палаческие обычаи. Например, он обожал завершить вечеринку, то есть выпивку с закуской, стрельбой по мишеням. Мишенями становились мы – его узники. Иногда состязание становилось еще изысканней: в воздух подбрасывали младенцев и малых детей, чтобы подстреливать их, как птиц.

После двух месяцев царствования «Джона» в нашем лагере он был убит его же приятелем Миллером. По слухам, Джон проявил недостаточную жестокость по отношению к своим узникам.

К тому времени твой отец и я находились уже не в основном лагере, а в Лукавиче, Туда послали бригаду в сто двадцать человек – работать на лесопилке. Управлял нами на лесопилке гражданский чиновник из Гамбурга по фамилии Зальцман. Нас поселили в нескольких маленьких бараках, отделенных колючей проволокой от остальной деревни.

В ограде, собственно, никакой нужды не было. Никто из нас не собирался убегать. Бежать было некуда, прятаться – негде. За найденного еврея оккупационные власти платили 300 злотых, на эти деньги можно было купить фунт масла.

В нашей бригаде из ста двадцати человек работали несколько женщин. Мы кашеварили, убирали и стирали белье для всех остальных. С едой получилось лучше, чем в Заславе. Нам доставалось порядочно капусты и картошки. Да и ситуация была гораздо спокойней. Никаких гестаповцев рядом.

Численность нашей бригады росла и росла – в основном за счет тех, кто прорывался к нам из лагеря в Заславе. Главным образом приходили женщины и пожилые мужчины, так как для них опасности в Заславе было больше. Некоторые уходили в леса, но потом присоединялись к нам.

Так прошло около двух месяцев. И никаких известий про тебя – целых два месяца мы не знали, жива ты или нет. Однажды к вечеру меня вызвали к воротам лагеря. Твой отец пошел за мною, и мы не поверили глазам своим. У ворот стоял Янек. Изумлению не было предела. Как он узнал, где мы находимся? Как он сюда добрался? И все это он сделал ради нас? Он, наконец, рассказал нам про тебя. Ты стала спокойней и чуть-чуть сблизилась с новой семьей. Ты была в порядке, шепотом сообщил Янек. Слезы счастья душили нам горло. Я не могла говорить. Я хотела только обнять его и поцеловать, но слишком много людей смотрели на нас, и я решила не шевелиться. Вот в каком страхе мы тогда жили. Мы боялись, что наш шепот передадут в гестапо. Мы передали Янеку немного оставшейся еще у нас одежды, немного денег, что мы ухитрились сохранить. Мы молили его позаботиться о тебе и спасти тебя. А потом мы резко повернулись и пошли к баракам.

 

Вилька, невеста Янека Конколя во Львове (1943 год). Она спасала Рену Валлах Бернстейн от нацистов в 1942 году

Но с той поры жизнь наша изменилась. Внезапно появились силы на любое дело, на любую работу, приказанную немцами. Надежда выжить вдруг стала мыслимой. Нам казалось, что счастье попросту изливается в наших взглядах, что это совершенно очевидно для всякого, кто просто посмотрел на нас. Мы были уверены, что окружающие смотрят на нас странным образом. Мы даже спорили, так это или нет. Я чувствовала стыд от того, что я – счастливей других, кто делил с нами судьбу.

Мы все еще работали на лесопилке. Родители твоего отца сумели к нам присоединиться. Остальные члены семьи, к сожалению, оставались в Заславе. Под командой штатского Зальцмана жизнь на лесопилке текла спокойно. Зальцман любил поговорить. Познакомившись с нами поближе, он обычно подходил к твоему отцу, разрешал ему сбросить с плеч груз досок и передохнуть. А тем временем и побеседовать. Однажды Зальцман обсуждал с твоим отцом результаты войны. Он утверждал следующее: «Что хорошего в том, что пол-Европы у нас в руках? Нам все равно не хватает lebensraum, жизненного пространства». Но затем он объяснил твоему отцу, что немецкий гений изобретателен и проблема эта будет решена. «После ликвидации евреев, - сказал он, - мы уничтожим поляков и украинцев. Вот тогда мы завоюем себе жизненное пространство».

У нас в зоне жизнь текла медленно, но спокойный день или тихая ночь выдавались очень редко. Сообщения из Заслава приходили одно ужасней другого – и так каждый день. Садизм в обращении с несчастными жертвами перед уничтожением их был неописуем. Человека заставляли раздеться догола, подойти к могиле и ждать там, пока не раздастся финальный выстрел. Однако часто они попадали не туда, куда целились, а в руку или в ногу. Более одной пули на одного еврея тратить запрещалось. Еще живых людей часто закапывали вместе с трупами.

Люди сопротивлялись мучителям, и многие отказывались исполнять их приказы. Старый раввин отказался отдавать свой талес. В драке с палачами он ухитрился оторвать кусок талеса и обернуть его вокруг своего голого тела. Одна старуха отказалась раздеваться догола, заявив, что даже муж никогда не видел ее обнаженной. И все-таки они заставили ее раздеться. Господину Райху из Загужа пришлось раздевать своих детей, но ему не позволили умереть вместе с ними. Немцы вытащили его из могилы. Они, однако, не сумели помешать ему: в последнюю минуту он прыгнул снова в могилу, и его закопали живым.

Маленькая девочка шести лет сумела выжить почти до самого конца войны. Осиротев и без родственников, она обеспечивала себя сама. Днем она убегала в деревню и выпрашивала пищу. Ночью она, как тень, проскальзывала в лагерь и находила себе место для ночлега – никогда не засыпая в одном и том же месте. Невозможно было понять, а не находится ли она рядом. Она внимательно слушала все наши шепоты. Даже после уничтожения всех в лагере, она сумела выжить, питаясь отбросами, как кошка, в соседней деревне. В конце концов ее поймали и убили украинцы за три недели до освобождения лагеря.

Я помню кантора нашей городской синагоги. Никогда не забуду его прекрасного голоса. В канун Йом Кипура его бросили в тюрьму вместе с другими мужчинами из Леско. Рабби Хоровиц тоже попал в тюрьму. Их собирались убить и закопать в одной общей могиле. И вот в тюрьме этот кантор стал молиться и запел старинную молитву «Кол Нидрей» - и так красиво, что он тронул даже сердца своих будущих убийц, который слышали его пение. Гестаповцы его выпустили. Но ненадолго. Его замели в облаве для следующего транспорта, и там он и сгинул.

Среди нас затесался молодой сапожник, Мойше. Прекрасный сапожник, он тачал сапоги для всех немецких и украинских чиновников. Его сапоги и ботинки отличались таким качеством, что многие немцы отправляли их в посылках домой в Германию. Сложности обычно начинались позднее. Клиенты требовали от Мойше, чтобы он изготовил женскую и детскую обувь. Даже после пыток и угроз немедленной смерти Мойше отказывался тачать детскую обувь. Он не мог этого сделать из-за гибели его собственных детей. Наши попытки уговорить его ни к чему не привели. В конце концов он согласился стачать одну пару детских туфель в обмен на виски. Выпив виски, он выполнил заказ.

Мойше оплакивал смерть всей своей семьи, быть может, горше нас всех. Всякий раз, когда ему приходилось относить готовую обувь христианским заказчикам домой, он возвращался больным. Он лежал на нарах и отказывался от еды. Если его спрашивали, что же, собственно, случилось, он отвечал, что видел счастливую семью: ребенок играл на полу, мать занималась готовкой, теплый запах домашней пищи, мирная жизнь... Для нас все это было несбыточно на протяжении нескольких лет. Картины мирной жизни, которую описывал Мойше, казались нам чем-то совершенно невероятным, чудом, драгоценным воспоминанием из прошлого или молитвенной надеждой на будущее – когда рассеется мрак.

Нам повезло больше, чем Мойше. У нас все еще была дочка, ты, и сама мысль о тебе помогала нам преодолеть отчаяние, когда мы думали о пережитых ужасах. Мысль о тебе добавляла нам мужества в преодолении испытаний, которые каждый день устраивала нам жизнь.

К воротам зоны стал часто приходить наш друг Юзё. Он обязательно приносил добрые вести. Все узники его уже знали, и каждое его появление привлекало людей; все старались подойти поближе к воротам и услышать его новости. Как жадно ждали мы окончания войны! Выжить во что бы то ни стало – это был наш священный долг. Чем слабее становились наши тела, тем сильнее – наш дух. Не сдаваться ни за что! Мы должны преодолеть все испытания. Мы должны выжить!

Добрые вести о немецких поражениях на фронте всегда приходили в паре с новостями о торопливом уничтожении еврейских общин. Чуть не ежедневные сообщения об охоте на евреев в лесах и в пещерах леденили нам кровь. Мы с нетерпением ждали, когда появится снова Янек и принесет желанные новости о тебе. Мы надеялись, что он принесет нам твою маленькую фотографию – как ощутимый знак, как доказательство твоего существования. Ты жила вместе с Янеком, Магдой и ее маленькой дочерью Стасей в лесу, в сторожке.

 

Четырехлетняя Рена в доме Вильки во Львове с двумя неизвестными взрослыми (1942 год).

Мы не знали, что опасность для тебя в том месте внезапно резко возросла. Гестаповцы приходили туда уже несколько раз. Они допрашивали Янека. Перепугавшись, он отправил тебя во Львов, чтобы несколько месяцев ты прожила у его невесты. Вот так ты снова оказалась в чужом доме, в чужой семье, на этот раз – как «племянница» Янека.

Наконец, Янек добрался до нашего лагеря. Он принес твою маленькую фотографию, снятую уже во Львове. Янек обещал вернуть тебя в лесную сторожку, когда немцы свернут свою охоту на евреев. Он поклялся, что будет заботиться о тебе, чтобы с нами ни случилось. Это была наша последняя встреча с Янеком. Мы снова увидели его только после освобождения.

Я целовала твою фотографию, и она размокла от моих слез. Я всегда носила ее возле сердца как талисман. Для нас ты стала вдохновением, нашей надеждой на выживание.

Мы с нетерпением ждали давно обещанного союзниками второго фронта и высадки на континенте. Люди старались выжить любым мыслимым способом. Через какие-то источники мы услышали, что можно приобрести «арийские» документы. Такие удостоверения личности давали христианское имя и фамилию, но цена на них была исключительно высокой. Во многих случаях эти документы оказались дрянной никуда не годной подделкой, но поделать уже ничего было нельзя: заплаченные деньги пропали. Некоторые одинокие люди ухитрились сбежать из лагеря, прятались среди христиан. Этот путь был исключительно труден. Человеку приходилось смешаться с чужими людьми, найти работу и жилье, да еще сделать все так, чтобы никто вас не опознал и не выдал. Такие выдачи происходили чуть не каждый день.

Описать страхи и кошмары людей, ведущих такую жизнь, просто невозможно. Возникли новые местные промыслы – искусство распознавания евреев и искусство мимикрии евреев среди христианского населения. Поляки и украинцы стали «экспертами» в распознавании еврейской физиогномики, произношения, жестикуляции и тому подобных вещей. На этой основе возникли новые профессии. Некоторые христиане обучали желающих тонкостям распознавания, а другие – зарабатывали тем, что обучали евреев, как лучше маскироваться под христиан. Некоторые делали это совершенно искренне, другие же – из желания ограбить евреев и выжать из них все, что можно.

Ты помнишь, дорогая, нашу подругу Элу, которая выжила, притворяясь, что она «арийского» корня? Эла работала репетитором английского в семье высокопоставленного польского чиновника. Все семейство там с одобрением относилось к уничтожению польского еврейства и нередко говорили об этом с Элой. Она позднее рассказывала нам о том, какие кошмары снились ей по ночам из-за этих разговоров. Временами она кричала во сне, и ее будили ее хозяева. Ей пришлось придумать какое-то объяснение, и она сказала, что по ночам ей являются видения дьявола. Хозяева ей поверили. Им даже в голову не приходило, что их любимица «Мария» была еврейкой.

У этой истории оказалось удивительное продолжение. Среди друзей этой семьи случился другой видный польский чиновник, он без ума влюбился в Элу и настойчиво делал ей предложения. Ее робкие попытки отказать ему он не слушал, даже когда она намекнула на «кое-что в моем прошлом» (она думала, что это сообщение охладит его ухаживания). Поклонник клялся ей, что никакие ее признания в грехах прошлого не заставят его отступиться и отказаться от желания с ней повенчаться. Через несколько лет, после освобождения, Эла отправила ему письмо, в котором сообщила о своем еврействе. Он написал в ответ: «Я хотел бы увидеть Вас еще раз, чтобы понять, как я мог даже подумать, что я Вас люблю...»

В самом начале декабря 1942 года нас перевели из Лукавича в Заслав. Нам жалко было покидать Лукавич, но нас никто не спрашивал. Всех разбросанных ранее по рабочим зонам насильно вернули в один концлагерь в Заславе. Несколько сотен юношей работали на строительстве дороги на Кирхоф, их зона помещалась в Трепже. Их тоже вернули в Заслав и заперли в бараке. В пище им было отказано. На следующие день их окружили гестаповцы с пулеметами. Началось сражение. Мальчики дрались голыми руками. Понятно, что сражение длилось недолго. Один из эсэсовцев был ранен.

Глава четвертая

Побег

Когда мы вернулись в Заслав, я была потрясена, увидев моего отца. Условия в концлагере ужасали. И все же члены нашей семьи, остававшиеся в лагере, к тому времени еще были живы. Но за пределами лагеря в Заславе наша семья уже понесла потери. Еще из Лукавичей мы отправили человека в Самбор – к моей старшей сестре, Эстер. От посыльного мы узнали, что Липман, муж моей сестры, погиб, а Эстер и двух ее детей ждет неминуемая гибель, поскольку гетто Самбора подлежало ликвидации в ближайшее время.

            Да и у нас шевелилось предчувствие, что последние дни – уже совсем близко.

            Мы договаривались с Юзё, что он устроит для нас убежище, но ничего еще не было готово. С фронта приходили хорошие новости, и отчаявшиеся евреи бежали в лес с безумной надеждой, что вскоре придет освобождение. Большинство из нас, однако, в это не верили; мы ощущали, что для нас конец наступит очень скоро. Тогда-то и родилась пословица: «Пять минут до освобождения и четыре до смерти».

Декабрь 1942 года означал начало ранней и очень холодной зимы. В лесах люди умирали от холода и голода за несколько дней. Поэтому другие стали возвращаться в лагерь по своей воле. Немцы даже перестали выставлять охрану у ворот. Мой брат, Пинек, подслушал, что говорил немецкий комендант лагеря накануне отъезда в рождественский отпуск в Германию: «Поляки будут сторожить этих евреев еще лучше нас».

Гестаповцы оставили лагерь без охраны на несколько дней: они сами отправились на рождественские праздники в Санок. Одни приняли это как знак того, что надо оставаться в лагере. Другие решили, что надо бежать, а те, кто замерзали в лесу, решили вернуться.

16 декабря 1942 года стал днем диких расстрелов. Гестаповцы ввалились в мастерскую, где четыреста женщин шили, вязали свитеры, чинили перчатки и делали всякую мелкую работу для отправки в Германию. Гестаповцы загоняли женщин из одного угла в другой. Женщины выбегали из мастерской, а охрана стреляла им в спины.

Мы с твоим отцом в это время шли через пустой двор, было время завтрака. Вдруг появился охранник, схватил меня за руку и крикнул: «Бери и эту заодно!» Он потащил меня к толпе вопящих женщин из мастерской. Я вырвалась и побежала почти вслепую, споткнулась и упала в копну сена, которым кормили эсэсовских лошадей. Сено меня и накрыло. В суматохе никто этого не заметил.

Стрельба длилась еще довольно долго, но, наконец, стихла. По всему двору лежали юные девушки, убитые в самом раннем цветении жизни; они лежали, как скошенная рожь. Убийцы тем временем пошли на завтрак, оставив другим уборку тел. На окраине Заслава вырыли еще одну общую могилу, и трупы забросали землей. Эта насыпь долго потом шевелилась, и кровь недобитых жертв просачивалась сквозь грязь. После освобождения нам сказали, что незадолго до приближения советских войск, все могилы были разрыты, а трупы сожжены.

Семнадцатого декабря, на следующий день после расстрела девушек, я уговорила твоего отца, что мы должны бежать, невзирая на опасность. Паника и мучения жизни в концлагере стали непереносимы. Нам надо было найти тайное убежище и перевести туда все наше семейство. Мы не заблуждались относительно шансов на успех. Что бы мы ни делали, опасности и смерть подстерегали нас повсюду.

В то утро рабочую бригаду отправили за пределы лагеря. В эту группу вошли твой отец, твой дядя Пинек и я. У нас была рабочая путевка. День выдался холодный и мерзкий. На подходе к Леско от нашей бригады отделилась группа в шесть человек. Мы договорились встретиться в том же самом месте перед сумерками.

Леско напоминал город-призрак. Пустые дома с выбитыми стеклами и отворенными дверями свидетельствовали трагедию прежних обитателей. Улицы и главная площадь в центре города остались не убранными: повсюду валялись книги, бумаги, фотографии. Обрывки священных свитков, библии, талесы виднелись на дороге в грязи. Все святое и ценное было втоптано в грязь. Кругом торжествовали мрак, ненависть и разруха.

Мы бродили меж немых домов, которые еще три месяца тому назад служили кровлей живым людям. Мы подобрали несколько фотографий... Но думали мы в это время только о тебе. Начался сильный ливень, и тут твой отец вспомнил одного пациента, которого он лечил до нашего исхода из Леско. Мы решили зайти к нему до темноты.

Пациент и его семья нам очень обрадовались, потому что их маленькая дочка заболела и у нее была высокая температура. Пока твой отец осматривал девочку, хозяйка дома заговорила со мной. Она спросила про моего ребенка, и я в ответ заплакала. Моя реакция ее тронула, я увидела слезы и в ее глазах.

Эта женщина жалела, что нам надо возвращаться в Заслав. Уже наступили сумерки, и мы приготовились уходить. В последнюю минуту хозяйка принесла нам большой каравай домашнего хлеба. Мы поблагодарили ее и вышли на улицу, где не видно было ни одного огонька.

Нам повезло, что все еще шел дождь, и мы сумели пробраться в дом к Юзё незамеченными. Он нас уже ждал. Юзё отворил нам дверь и, как только мы оказались внутри, запер дверь снаружи. Пинек вернулся в лагерь, по плану он должен был присоединиться к нам через несколько дней.

Мы оказались в темной комнате, окна были затянуты одеялами. Кругом лежали разбросанные вещи. На кроватях лежали инструменты, куски проволоки, битое стекло. Кроме нас, никого в доме не было.

В этом старом деревенском доме Юзё жил со своей женой и четырьмя детьми. Старшей дочери уже исполнилось четырнадцать лет. В этом же доме он держал и свою мастерскую. Но дому нужен был основательный ремонт, поэтому Юзё переехал с семьей в другой дом, подгадавши переезд так, чтобы мы могли укрыться в его старом помещении. При этом мастерская его действовала на прежнем месте.

 

Мастерская в центре Леско, где Йозеф Звонарж спас пять человек под самым носом у гестапо и украинских полицаев (перепечатано с любезного разрешения сэра Мартина Гилберта).

Как я уже говорила, Юзё был замечательным механиком, но состояния себе не обеспечил. У него выработался философский подход к жизни, и вещи, которые считались очень важными для других, ему представлялись второстепенными. Он всегда старался людей понять, помочь им, и еще он никогда никому не завидовал. Все эти достоинства не приносили никакого дохода, а потому жена винила во всем Юзё. Она непрерывно жаловалась на то, что у них чего-то нет. Он работал изо всех сил и был замечательным отцом, но не сумел добиться одобрения с ее стороны.

В тот день, после его ухода, мы остались одни, присели на край кровати и стали ждать. Голодные спазмы в животе напомнили нам, что мы еще живы. Мы отломили каждый по кусочку хлеба от каравая, подаренного нам накануне. Мы знали, что этот хлеб надо растягивать на долгое время, может быть, несколько дней, пока Юзё сумеет принести нам какую-то пищу.

 

Лаз в подпол, где Яфа Валлах, ее муж и двое братьев прятались почти два года. С помощью Йозефа Звонаржа они вырыли тайник размером 1,9 метра на 1,4 метра. Стоя на коленях, они упирались головой в деревянную крышку, запиравшую их сверху

Время подходило к полуночи, когда мы услышали приближающиеся шаги. Звук его походки стал для нас таким знакомым и дорогим, что я отличала его среди сотен других походок. Юзё отворил дверь, вошел внутрь и быстро запер ее за собой. Перед тем, как отправиться к нам, он долго ждал, пока город полностью заснет. Мы особенно опасались ближайших соседей. С одной стороны от нас расположилось управление гестапо, а с другой – сельская полиция и украинская охрана. Юзин дом, наше убежище, стоял чуть ли не в самом опасном месте для евреев Леско. Но именно поэтому, надеялись мы, никто не заподозрит, что там прячутся евреи.

Втроем мы спустились в погреб начали копать землю. Лопатка у нас была маленькая, а землю эту трамбовали десятилетиями. Теперь даже вообразить трудно, что означало копать эту твердую землю самым маленьким и ненадежным инструментом. Но мы ковыряли ее до самого рассвета. Пот покрывал нас с ног до головы, мы валились с ног от усталости. И все же, к концу ночи, мы отрыли нору, достаточного объема, чтобы мы с папой могли там укрыться, так что лица наши терлись о влажный известняк. Мы пролежали там целый день, и ощущение было такое, будто нас похоронили живьем.

Утром Юзё открыл мастерскую, пришли его помощники. Тишина нарушилась от стука молотков, пения и разговоров. Продолжалась нормальная жизнь для всех, кроме евреев.

Мы тряслись от страха, что кто-нибудь спустится в подвал. Юзё находился в мастерской весь день и молча охранял дверь в подвал. Мы слышали, как он отдавал распоряжения и руководил работой своих помощников, а мы тихо лежали под полом. Теснота приводила к тому, что у нас пересыхали глотки, но мы не могли даже звука издать. Мы научились контролировать свое тело во многих отношениях. Мы не кашляли. Первый день оказался долгим и тяжелым.

Наконец, в семь вечера мастерская закрылась. Мы вылезли из нашей норы и потянулись. Болели все члены. Стянутые судорогой мускулы не поддавались нашим командам. Но еще хуже обстояло дело с душевным состоянием. Зачем мы переносили все эти муки? Ради какой цели? С таким же успехом можно биться головой об стенку. Но в ответ возникала другая мысль: наш ребенок жив. Мы должны сделать все, чтобы выжить.

И тут неожиданно появился Пинек. Ему удалось спастись от неминуемой смерти в тот вечер. Его схватили с двумя одеялами у ворот лагеря; одеяла он нес к нам в убежище. Ему пришлось долго объясняться с охраной, он получил предупреждение, но его отпустили. Вечером он сбежал.

Мы обрадовались его удаче, но для него еще надо было выкопать пространство в норе. Втроем мы уселись за еду: хлеб и немного воды, которую Юзё принес загодя. Водопровода в доме не было. Пинек рассказал нам, кого убили в лагере за время нашего отсутствия.

Из нашей семьи погибли уже несколько человек: Мунью, мой старший брат, вместе с женой и детьми. Моя старшая сестра Эстер с мужем, сыном Шуло и дочерью Соней погибли в гетто в Самборе. Моя сестра Хела с мужем Норбертом ушли из Леско в ноябре 1941 года, сразу после массового расстрела в Ольшанице. Норберт потерял там свою мать, а других родственников у него и не было. Что стало с Хелой и Норбертом, мы не знали.

Старший брат твоего отца, Давид, живший в Тарнове, прислал человека с «арийскими» документами для его сестер Ханы и Салы. Этот христианин должен был проводить обеих сестер и годовалого сына Салы до Тарнова. Гонец передал им документы, но их сняли с поезда между Кулавиче и Ясло. Там гестаповцы взяли мальчика, увидели, что он обрезан, и размозжили ему голову об стену. У той же стены расстреляли сестер твоего отца.

С каждым днем у нас оставалось все меньше надежд увидеть своих близких и родных живыми. С каждым днем таяли наши надежды.

В то время многие еврейские семьи предпочитали разделиться, чтобы увеличить шансы на спасение отдельных членов семьи. Расставаться было нелегко. Твой отец хотел, чтобы я жила где-то по «арийским» документам, если мы сумеем их достать. Для меня такие документы были доступны, но я не воспользовалась этой возможностью. Доктор Лисикевич, друг и коллега твоего отца по работе в амбулатории Леско во время немецкой оккупации, передал ему «арийские» документы для Элы. Мы тогда еще не были с нею знакомы, а дружба наша началась уже после освобождения. Так возникла возможность спасения: надо только было сменить имя и наклеить мою фотографию на удостоверении личности. Я не смогла этого сделать. Мы передали Эле документы, и это спасло ее. Я рада, что в то критическое мгновение у меня достало сил не поддаться искушению.

Нам приходилось работать как можно быстрее, чтобы отрыть в норе пространство для наших близких. Мы копали нору по ночам и отдыхали днем. Старались работать с наименьшим шумом. При всяком звуке со стороны улицы, мы замирали и слушали. Мы не знали, что делать с горой вырытой земли, которая росла от каждого нашего шага вглубь. Как вырыть яму достаточно большую для всех нас? Такая гора земли выдаст нас не хуже самых вредных и мстительных соседей.

Каравая хлеба, подаренного последними отцовскими пациентами, хватило на три дня. В этот период в Леско никаких частных лавок или магазинов не осталось. Население получало еженедельно паек по карточкам, а Юзё нечем было кормить лишние рты. Ему для собственной семьи едва хватало пропитания.

Его семейство, конечно, ничего не знало о том, что Юзё делает для спасения нашей семьи. Он не мог довериться никому, даже ближайшим родственникам. Случайная оговорка могла стоить жизни всем нам, да и его семейство бы не пощадили.

Голод мучил нас много дней, но все равно требовалось рыть нору для родных, где можно было бы прожить несколько недель. Несколько недель! Юзё считал, что война прекратится через несколько недель. Как мы были слепы! Мы верили в то, во что хотелось поверить.

Наша голодовка продолжалась сорок часов, когда мы услышали наверху рассерженный женский голос. Мы опознали Франциску, жену Юзё. Она принесла ему ужин, поскольку он не вернулся из мастерской домой. И теперь Франциска отчитывала мужа. Почему он до сих пор не починил поврежденную часть дома? Почему они не могут вернуться в свой старый дом? Франке, как звал ее Юзё, не нравилось жить в том доме, где они временно поместились. Это был дом еврейских соседей. Франка была суеверна и не хотела перетаскивать туда мебель из родного дома. Она хотела вернуться домой к своим старым вещам.

Она пилила его еще долго, а он продолжал работать. Помощники его, естественно, уже давно разошлись по домам. Юзё не обращал на жену никакого внимания. Когда она ушла, он запер дверь и принес свой ужин нам. И, как всегда, на его усталом лице сияла добрая улыбка. Он с одобрением проверил результаты нашей работы и настаивал на том, чтобы мы продолжали рыть. Пока мы съедали его ужин, Юзё планировал расширение нашего укрытия. Как мы ни просили его, он ничего не съел из собственного ужина.

Ежедневно приходили вести об убийствах евреев, пойманных в пещерах, в лесах и в тайниках вокруг города. Под угрозой оказалась не только жизнь нашей семьи, но и жизнь Юзё с его родными. Однако он твердо решил разделить нашу участь до конца. Юзё не просто саботировал ремонт своего дома, но он потихоньку разрушал его изнутри, чтобы не осталось никакой возможности его семейству туда вернуться.

Самой серьезной проблемой для нас стало добывание пищи. Нам приходилось соблюдать крайнюю осторожность. Поначалу Юзё никак не приготовился, и достать для нас еду оказалось очень трудной задачей. Он пробовал стащить еду из дома, но ее было очень мало и за припасами следили очень серьезно. Положение улучшилось, когда мы смогли готовить сами.

После четырех недель вгрызания в землю наше убежище стало настолько просторно, что туда поместились одна койка, маленький бочонок для воды, герметически закрываемый ящик для отправления нужды, маленькая электроплитка, а позднее мы добавили к койке доски и тогда там могли лежать три человека. Доски одновременно служили и столом. В одном углу мы проделали канал для стока отходов. Юзё подсоединил нашу плитку к электролинии на улице, так чтобы не вызвать подозрений (пустой дом все еще потребляет электричество). Мастерская имела свой отдельный электросчетчик.

Мы продолжали наши земляные работы в надежде, что другие члены семьи сумеют к нам присоединиться. Каждое утро мы прекращали работу, накрывали вход в наше убежище досками и лежали, притаившись, до самой ночи. Хочешь ли ты узнать, какого размера мы создали себе тайник? Полтора метра в длину на полтора в ширину; высота его была такова, что мы могли встать на колени и уткнуться головой в потолок. Позднее, когда мы поставили двойной настил для нашего тайника, он немного сократился по высоте.

Твой отец всегда держал при себе шприц с морфием на случай, если нас схватят. При наличии такого оружия мы планировали и расширяли наше убежище с еще большим мужеством.

Ту часть земляной стены, что прилегала к койке, мы затянули одеялом, чтобы избежать соприкосновения с влажной землей, когда мы сидели на койке. Наверху мы поставили крохотную электрическую лампочку; вокруг нее мы повесили черные тряпки так, чтобы ни лучика не просвечивало в подвале над нами. Эта лампочка стала нашим солнцем на протяжении двух лет. Вокруг нее и текла наша пещерная жизнь.

Пока наша дыра была еще открыта, мы могли ночью выползти наружу, выпрямиться и даже немного умыться. Позднее это стало невозможно.

Как я говорила тебе раньше, вода для нас была на вес золота. Юзё испытывал большие трудности с доставкой чего бы то ни было для нас, особенно воды. Он боялся, что его засекут соседи. Первым делом он относил ведро с водой в стойло, где у него жила корова, потом он переносил это ведро в дом, а когда мастерская закрывалась, Юзё приносил воду и нам.

В этом доме шла очень деятельная жизнь. Днем, над нашими головами, работали помощники Юзё, а ночью мы копали свое убежище. Мы были крайне истощены и надеялись, что остальные члены семьи вскоре к нам присоединятся и будут нам помогать. К несчастью, они уже не могли выбраться из концлагеря, о чем мы тогда не знали.

В январе 1943 года, рано утром, около четырехсот гестаповцев при поддержке украинских охранников окружили спящих евреев. Всех заключенных запихали в камеры и обыскали. У них изъяли все, особенно охотились за ножами, бритвами и инструментами всякого рода. Взаперти их продержали три дня – без воды и пищи, а затем их погрузили в поезд. Так ушел последний транспорт из Заслава в Бельзец. Крестьяне из ближних деревень принесли эти новости в Леско.

В тот вечер Юзё пришел к нам очень поздно. Мрачные и голодные мы поджидали его, пока, наконец, он не отворил дверь подпола и посмотрел на нас. Мы глядели на него, надеясь на привычную улыбку, но напрасно.

Теперь уже нет нужды рыть более. Никого не осталось. Мы сидели, пораженные, в полном молчании.

Мы были в шоке. Все члены нашей семьи, те, кого мы любили столь сильно, исчезли без следа. Юзё спустился к нам и рассказал, что произошло в Заславе. Мы не могли ни пошевелиться, ни слова сказать. Все наши любимые... дорогие... исчезли... остались только в нашей памяти. Мы забыли про голод. Слез не было. Слез уже не осталось.

Отныне жизнь свелась к отчаянию и безнадежности. Живые могли только завидовать мертвым. Покойники – по крайней мере – не должны были вести это жуткое и жалкое существование. Пинек неустанно повторял: «Если б только Милек спасся!» Подобно Давиду и Йонатану, эти два брата были неразлучны.

Через два дня после отправки последнего транспорта, около пяти утра, Юзё привел Милека в наш тайник. Он открыл дверь подпола со словами: «Милек пришел». Мы сначала решили, что не расслышали его, что это – только сон. Но это был не сон.

Казалось, он вернулся с того света, мы спешно затащили его в нашу нору. Милек был бледен и изможден, но никаких ранений мы не увидели. Сначала мы не могли даже говорить, так мы были потрясены. В семь утра мастерская начинала работу. Юзё впустил своих помощников, и начался обычный трудовой день. У немцев накопилось множество механизмов и машин, нуждавшихся в ремонте. Работяги обсуждали ликвидацию концлагеря, и мы слышали все до последнего слова. Юзё делал вид, что эти новости его не интересуют. Работая молотком и напевая себе под нос, он не принимал участия в обсуждении. Кто-то наверху заговорил о группе евреев, укрывшихся в скалах, чуть ли не голыми. Гестаповцы старались их поймать. В тот вечер Юзё засыпал соли в бензиновые баки машин, и починить их сумели только через три дня.

Немцы считали, что Юзё – верный и надежный сотрудник, а он меж тем оказался очень находчивым саботажником. В саботаже был также замешан его брат, старший офицер польской армии, который перебрался в Леско из Станислава. Юзины племянник и племянница едва не умирали от голода, но отказывались работать на немцев.

Никто, однако, не мог сравниться с нашим Юзё. Он действовал совершенно бескорыстно, хотя мог бы поднажиться, как многие из его соседей.

Евреев в округе больше не оставалось. Еврейские дома и собственность продавались так дешево, что крестьяне зарабатывали неплохо, разбирая дома и продавая стройматериалы. Таким же образом разрушались и синагоги. Только одна, самая старая синагога уцелела. Но не по сентиментальным причинам. Никто из крестьян не желал даже трогать это здание. Немцы не могли этого понять и попытались силой заставить крестьян разрушить синагогу. Один из них отморозил пальцы. Никто более не хотел ее трогать. Эта синагога простояла несколько сотен лет и стоит до сих пор.

Сохранилось также старинное еврейское кладбище в Леско. Почти все еврейские кладбища в Польше были разрушены. Если уж человеческая жизнь потеряла ценность, уважения к останкам нечего было и ждать. Некоторые мраморные памятники и другие пригодные камни растащили. Другие могилы разбили и загадили. На месте кладбищ устроили детские площадки, сады и проложили улицы. Кладбище в Леско стало исключением.

Мы были в таком отчаянии и горе после наших потерь, что даже воскресение Милека из мертвых не вывело нас из депрессии. Весь день мы лежали неподвижно. Вечером после закрытия мастерской мы смогли по крайней мере выплакаться.

Милек страдал от того, что он один спасся. Он был в отчаянии и все повторял непрерывно, что он не собирался спасаться в одиночку. Что бы мы ни говорили, он горевал по-прежнему.

Милек подробно описал, что происходило в лагере после нашего побега. Некоторое время царило спокойствие. Узникам дали больше свободы в передвижениях. Гестаповцы ушли из лагеря на все рождественские праздники. Наши родственники даже подумывали, а не вернуть ли нас в «мирный» лагерь.

Их окружили внезапно. Вечером перед операцией шеф гестапо Крацман появился внутри лагеря. У него возник новый план, как обустроить Заслав, - говорил он. Он уверял узников, что для евреев будет много работы. Надо будет только перевести людей на другое место – вот и все.

Глубокой ночью лагерь окружили, евреев стаскивали с нар, запирали в бараках, а потом грузили в поезд. Вагоны набивали людьми так плотно, что они не могли дышать. Окна в вагонах были плотно задраены.

Внутри царила духота. Истощенные и обезвоженные узники задыхались. Свежего воздуха не было вовсе. Вскоре поезд тронулся и набрал большую скорость. На крыше каждого вагона сидел охранник с пулеметом.

Милек сказал нам, что у него в одежке был запрятан кусок железа. Потихоньку он отворил одно окошко. Холодный зимний воздух ворвался в вагон, и полумертвые пассажиры смогли дышать.

Милек попробовал уговорить своих родственников и соседей по вагону выпрыгнуть на ходу из поезда вместе с ним. В этом случае у них все-таки оставался некоторый шанс выжить, уговаривал он окружающих. Позднее он был уверен, что по крайней мере несколько человек выпрыгнули вслед за ним.

Пули уже свистели вокруг него, когда он упал на землю. Он пришел в себя, лежа в снегу. Он потянулся за своей шапкой, пули превратили ее в решето, но он даже ранен не был.

Оглянувшись, он понял, что никого кругом нет, как нет и ни единого строения. Какое-то время он прислушивался и рассматривал самую даль. Быть может, думал он, кто-нибудь встанет из снега, кто-нибудь еще, спрыгнувший с поезда. Но эти надежды оказались напрасны.

Итак, он не знал, где он очутился и куда ему надо идти, и все же он поднялся и зашагал по снежной целине. Милек не мог понять, как это он ничего себе не повредил при падении, однако это было именно так.

Он повернул в сторону от железной дороги и пошел через поле. Снег лежал глубокий, шагалось с большим трудом. После нескольких минут движения Милек останавливался, чтобы перевести дыхание. Он был голоден и без сил.

Прошагав несколько долгих часов, Милек остановился на гребне холма. Ноги уже не держали его. Дело шло к закату, и становилось все холоднее. Каждый шаг по затвердевшему снеговому насту отзывался пугающим скрипом, так что Милек застывал от страха. Потом он присел. С вершины холма виднелась деревня в долине. В ней ощущалось что-то знакомое. И вдруг он осознал, что он сидит на родной земле возле нашей деревни Орелец. Повернувшись, Милек увидел ферму, где он рос. Его охватил озноб.

Стемнело. Никого кругом не было. Он резко повернул к лесу, к одинокому дому бывшего исправника нашей округи, друга семьи в предвоенные времена.

Милек направился в стойло и лег рядом с коровой, чтобы согреться. Приближалось время дойки. Когда в стойло зашла женщина и увидела Милека, лежащего возле ее коровы, она завопила и стала креститься. «Пожалуйста, - взмолился Милек, - не пугайтесь. Я никакого зла Вам не желаю. Послушайте меня!» Как можно короче он объяснил ей, что с ним случилось, что он хочет добраться до венгерской границы. «Я уйду через несколько минут», - обещал он. И попросил ее вызвать хозяина дома. Успокоившись, женщина вскоре вернулась вместе с мужем, захватив немного хлеба и кружку кофе.

Передохнув и поев впервые за четыре дня, Милек почувствовал себя лучше. Он поблагодарил хозяев и ушел. Крестьянин пошел впереди до дороги: проверить – нет ли опасности.

До Леско Милек прошел пешком четырнадцать километров. Он шагал всю ночь и к рассвету достиг своей цели. Город еще спал. Милек направился прямиком в стойло Юзё и снова лег рядом с коровой, чтобы передохнуть. Франка, жена Юзё, вскоре пришла подоить корову. Она тоже перепугалась. Милек повторил свой рассказ, и она пошла вызвать Юзё. Тот быстро явился, держа в руках несколько листов жести. Держа эти листы над головой, Милек последовал за Юзё в мастерскую. Так он вернулся к нам.

По странному стечению обстоятельств история Милека во многом напомнила то, что случилось с твоим дедом, моим отцом, на четверть века раньше. Стоял 1918 год, и хаос царил в послевоенной Польше, только недавно получившей независимость. Мой отец ехал по делам на поезде. На него напали солдаты-новобранцы. Его раздели до белья, забрали все, включая пальто подбитое мехом (оно-то их скорей всего и привлекло), и выбросили из поезда на ходу. Когда отец пришел в себя, он лежал в снегу, без одежды. Кровь текла у него по лицу и с затылка. Продрогший, испытывая сильную боль, отец зашагал в темноте. Приблизительно через час он увидел в отдалении свет в чьем-то окошке. Туда он и пошел. В конце концов в полном изнеможении он добрался до дома.

Ему повезло: это была еврейская семья. Он уже закоченел, лицо его покрылось кровью и грязью. Выслушав его историю, перепуганные обитатели дома впустили его внутрь. Хозяйка разожгла печь и согрела воды. Она вымыла его и уложила в постель. Отец пробыл у них три дня, а потом вернулся к нам. Я никогда не забуду его появления в чужой одежке, со шрамами и больного воспалением легких.

Что же касается тебя, моя дорогая, то последние новости сводились к тому, что ты жила во Львове у Вилки, невесты Янека. Когда-то мы познакомились с Вилкой во время воскресного визита к Янеку. Это было еще до того, как нас загнали в концлагерь. Высокая блондинка, она отличалась добрым искренним выражением лица. Мне нравилось расположение небольшого дома в Безмеховой пуще, где Янек жил с тех пор, как стал лесником. В то время его брат, Стефан Конколь, жил в Леско. Через него Юзё и нашел этот домик в лесу, чтобы спрятать тебя, выдавая за христианского ребенка.

Янек к тебе привязался по-настоящему. Он видел, как ты росла и играла, заботился о тебе. Тебе поменяли имя. Теперь ты звалась Ирена Конколь. Тебя научили забыть имена твоей родни. Тебе сказали, что родителей твоих угнали на работу в Германию, и тебе позволили молиться об их спасении. Позднее они рассказали нам, что ты никогда не забывала молиться, утром и вечером, о спасении твоих матери и отца.

 

Стефан Конколь (крайний слева), Янек Конколь (крайний справа) с их отцом и Реной (1943 год). Снимок сделан в Безмеховой пуще, где семья Конколь прятала Рену на протяжении двух лет

Кроме Янека, там жили Магда, его домоправительница с дочкой Стасей, твоей ровесницей. По рассказам взрослых, вы со Стасей играли и прыгали, как маленькие лесные нимфы. Со стороны ты казалась нормальной беззаботной девочкой, только в постели ты плакала и звала мамочку. «Дорогой дядя Янек» старался заместить меня: он следил за твоим здоровьем и состоянием. По ночам, когда тебе случалось идти в уборную, он вскакивал и зажигал для тебя свечку. Позднее его любовь к тебе вызвала ревность у Магды. Ей казалось, что Янек пренебрегает Стасей, ее дочкой, из-за этого разгорались ссоры и упреки. Настоящего раздора, однако, не возникало, потому что угроза для них для всех была слишком серьезна.

Все это относилось к тому времени, когда опустели и гетто, и концлагерь. Кому удалось спастись, прятались в пещерах и лесах. Домик в Безмеховой пуще стал опасным местом. Поэтому Янек переправил тебя во Львов к своей невесте Вилке. Там ты прожила пять месяцев. Тебе снова повезло: многие люди заботились о тебе и старались тебя спасти.

Жуткая катастрофа, Холокост, пожирала город за городом, убивая невиновных. Отовсюду мы слышали одни и те же истории; они отличались только степенью садизма, проявленного убийцами. Они достигли и Львова. Вот тогда семейство Вилки запаниковало, и они не позволили ей держать тебя в доме.

Моя младшая сестра Анна тоже спаслась из лагеря в Заславе. Работая, как и мы, на лесопилке в Лисятичах, она познакомилась с молодой парой. Сташек (так звали молодого человека) вызвался помочь Анне. Он обсудил дело с женой, и они решили спрятать Анну у себя дома. Среди поляков вообще считалось, что война скоро завершится. Никто не нал истинного положения дел, потому что слушать радиопередачи, особенно заграничные, было запрещено. 18 декабря, за день до нашего побега из лагеря, Сташек ждал ее за воротами. Когда Анна, закутанная с головы до ног, вышла из лагеря, Сташек взял ее под руку, и они быстро зашагали прочь. Он привел ее в свой дом, который стоял недалеко от лесопилки, и там они ее спрятали. По большей части Анна проводила время в подвале. Когда кругом никого не было, она иногда ходила по комнатам. Но при малейшем шорохе извне, она прыгала в постель, и ее заваливали покрывалами.

Анна Манастер возле могильной плиты своей матери, Рахили Манастер

Мы были в курсе того, что происходило с Анной, хотя напрямую мы не слышали от нее ничего и довольно долго. Убежать тогда пытались многие, но потерпели неудачу. Каждую ночь мы молили Б-га, чтоб Анна спаслась.

То же самое кладбище в 1993 году

Глава пятая

Юзё – наша надежда

Труды наши закончились. Подвальный вход в наш бункер зашили досками, а поверх навалили земли. Эту последнюю фазу операции выполнил Юзё. Отныне мы были заперты полностью.

Казалось, что мы теперь в безопасности, если не слушать лай гестаповских собак. Когда мы слышали собак наверху, то боялись даже дышать. Пока мы спали, кто-то один бодрствовал и, если слышал какие-то звуки, будил остальных. Стерегущий также следил за выражением лиц у спящих. Если кто-то становился во сне мрачен или беспокоен, стерегущий сразу будил его, чтобы тот не успел закричать во сне и не привлек бы внимания наверху.

Жуткие кошмары, когда во сне за нами охотились гестаповцы, когда мы бежали от них, сломя голову и в ужасе, преследовали нас многие годы и после освобождения.

Особый страх вызывали собаки. Они всегда шли рядом с немцами. И все же за двадцать два месяца нашего захоронения, ни разу ни один немец не пришел в мастерскую Юзё с собакой, хотя множество немцев посещали мастерскую по тем или иным причинам. Если можно верить в чудеса, то мы доказали возможности чудес множество раз, пока не пришло освобождение.

Первые недели, время скорби и отчаяния, казались бесконечными. Весь мир был против нас. Голодные судороги не оставляли нас. Грязь, вонь, насекомые, спертый воздух нашей норы – все это толкало некоторых из нас к решению сдаться. Мои братья, Пинек и Милек, хотели покончить жизнь самоубийством и просили твоего отца, чтобы он им помог. Но он хранил морфин очень, очень твердо, хотя и сам был не в лучшем состоянии духа, нежели они.

Физически я была слабее их, но гораздо сильнее духом. Я не позволила им поддаться отчаянию. Теперь, оглядываясь на далекое прошлое, я понимаю, что я обязана тебе силой своей надежды: ты была жива, и по одной этой причине я готова была страдать, и жить, и надеяться на лучшее будущее.

Поначалу в нашем убежище стоял изрядный холод. Земля вокруг и над нами содержала много влаги; наряду со спертым воздухом и теснотой укрытия, где приходилось сосуществовать четырем людям, все это создавало ощущение того, что мы похоронены заживо. У нас не было воды и не было места, чтобы помыться; у нас не было ни лишней пары белья, ни одежды. Впервые увидев клопа, я хотела заорать. Пинек меня утешил, сказав, что их будет гораздо больше. Нам придется научиться их любить, потому что отныне они будут с нами жить.

Пинек оказался прав. Надо принимать условия существования такими, какими они были. Но с клопами началась битва, такая же затяжная, как и с немцами. Чем больше насекомых мы убивали, тем больше их появлялось – они ползли, как вражеская армия, в любых раскрасках и очертаниях. Мы могли бы снабжать ими исследовательскую лабораторию. Со временем мы приобрели особую чувствительность в кончиках пальцев, и могли раздавить даже самых крохотных из них – по мере их наступления в темноте в поисках нашей крови.

Всю вентиляцию в нашем укрытии составляла узкая трещина, отворявшая воздуху проход в вонючий и забитый вещами подвал наверху. Представь себе, сколько воздуха могло к нам попасть. Дышать им было ужасно. Одеяло, которым я затянула стену возле койки, вскоре сгнило, так что отваливались целые куски ткани. Вокруг нас все промокло. Железные ножки, на которых держалась койка, заржавели и тоже развалились.

Однако, по прошествии нескольких недель мы ко всему этому привыкли, мы приспособились к новому образу жизни. Наш день начинался в шесть утра. Правильнее сказать – тогда начиналась наша ночь, потому что наш отдых приходился на то время, когда все остальные бодрствовали и делали свои дела. Мы же лежали неподвижно, в полусне, до самого вечера, когда, наконец, завершалась работа в мастерской. Вот тогда, после того, как расходились по домам рабочие и Юзё запирал снаружи дверь мастерской (а это никогда не случалось раньше восьми вечера), вот тогда начинался наш «день». Такое расписание у нас было принято зимой. Летом все становилось гораздо хуже. Работа в мастерской летом затягивалась, а следовательно, опасность и страдания наши возрастали. Летом рабочие заходили в мастерскую даже по воскресеньям.

 

 

Вилька (крайняя слева), Стася, Рена и Янек перед входом в сторожку в Безмеховой пуще (1943 год)

 

После безопасности следующим по важности вопросом для нас стало пропитание. Юзё приходилось решать семейные проблемы и множество задач в мастерской, а тут на него еще свалилась обязанность кормить дополнительно четырех человек. Он двигался, как сомнамбула. У него не оставалось ни времени, ни сил, чтобы решить все эти проблемы. И не с кем было даже посоветоваться. Отныне он был связан с нами насмерть. В подобных обстоятельствах добывание пищи оказалось нелегким делом.

Первые четыре-пять недель все наше пропитание составляли несколько картошек, которые Юзё ухитрился стащить из дома. Но дома еды было так мало, что Франка сразу замечала, если что-то пропадало. Она часто расспрашивала детей, что происходило с пищей, которую она приносила домой. Так что этот путь был и опасным и недостаточным.

Мы откусывали крохотные куски от картошки каждые сорок часов. И при этом наблюдали, как мы слабеем. Мы становились все бледнее, все истощенней, а кожа желтела все больше. Глаза запали внутрь, лица старели с каждым днем.

Мы старались уговорить Юзё, чтобы он отправился в деревни и купил бы у крестьян муки и ячменя. Поначалу он колебался: побаивался вызвать подозрения. Он боялся даже купить газету, писчую бумагу, карандаши или книги. Для нас все эти вещи были бы сущим благословением, но Юзё проявлял исключительную осторожность, а мы не могли настаивать на том, чтобы он рисковал еще больше ради нас.

Однако, нам надо было найти какую-то пищу для ума, в противном случае оставалось только сойти с ума. Ужас нашего положения заключался в том, что время остановилось. Природа застыла на месте. Быть может, это было испытание – сумеем ли мы все это выдержать?

Мрачными темными сутками каждый из нас старался чем-то занять свой мозг. Мы вспоминали свое прошлое и мечтали о будущем. Мы воображали хорошую пищу и рестораны. Когда человек голоден, мысль о пище приходит ему в голову первой и уже не оставляет его.

Милек часто занимался подсчетами. Он уходил полностью в числа. Пинек читал наизусть псалмы и стихотворения. Что бы мы ни слышали когда-то и ни читали, все теперь пошло в ход и повторялось в наших рассказах.

Трудней всего нам давалась невозможность писать. Самые простые вещи, вроде света и плоской поверхности, становились желанными для нас. Наша микроскопическая лампочка давала поистине мало света через темное тряпочное покрытие. Когда город засыпал, мы включали ее, и жизнь начиналась. Мы мылись, насколько это было возможно в таких обстоятельствах, сдвигались поближе к свету, старались разогнуть спины. Ты, конечно, понимаешь, какие у нас были сложности с личной гигиеной. Мы мыли руки, и я чистила несколько картошек, из которых я готовила вкуснейший суп. Никакие сладости не казались нам такими вкусными, как этот суп. Мы с трудом дожидались этой минуты. Маленькая электроплитка стояла возле койки, и это было единственное сухое место во всем «доме».

Однажды мы пожертвовали несколько картофелин, чтобы изготовить шахматы. Мы вырезали маленькие фигуры и высушили их, пока они не закаменели, а из дерева сделали шахматную доску. Шахматы помогали нам коротать дни.

Наша нора была в начале как холодильник, но со временем становилась все жарче. Мы лежали в белье. Все остатки нашей одежды мы использовали как подушки под головой. Все давно уже сгнило. Мужчины мои вовсе о том не беспокоились. То, что заботит людей в нормальной жизни, для нас не имело никакого смысла. Нас не волновало отсутствие одежды и невозможность принять ванну. Воды едва хватало на питье, так что даже разговоров о подобной роскоши мы не вели. Мужчины не мыли своей одежды и не меняли ее все двадцать два месяца, что мы пролежали в норе. Они не брились и не стриглись. Смотреть на них было довольно интересно.

Женское тщеславие диктовало мне иную стратегию. Из нашего дневного рациона воды (чуть больше литра на всех) я экономила несколько капель, чтобы сполоснуть лицо. Я умывала лицо ежедневно либо водой, либо сывороткой. Я мыла лицо, я расчесывала волосы и, не слушая братьев, один раз в несколько недель я тратила воду на протирание всего тела. Конечно, я делала это в темноте.

Братья надо мной смеялись, они шутили по поводу моей подготовки к жизни наверху. Мое единственное платье, то, в котором я бежала из концлагеря, висело возле электроплитки, а потому оставалось сухим; я еще и покрывала его сверху для сохранности. Оно было завернуто в тряпки. Я следила за состоянием платья очень тщательно. В результате и платье мое, и обувь стали предметом многих шуток. Чему я была очень рада.

Франка, жена Юзё, испытывала все больше подозрений по поводу таинственных исчезновений картошки, хлеба и многих других вещей, приготовленных ею для дома. Она спрашивала мужа, но он, естественно, прикидывался незнающим. Франка расспрашивала и детей, как нам рассказал позднее Юзё. Она просила детей следить за едой, но особенно следить за отцом во время ее отлучек. Она расширила свое расследование и стала расспрашивать соседей и уговаривать их, чтобы они помогли ей разгадать эту тайну. Ее неумолимая подозрительность создавала уже угрозу нашей жизни, если б она докопалась до истины.

Франка стала ежедневно приходить в мастерскую с требованиями, чтобы Юзё закончил ремонт дома и они смогли бы переехать в свое старое жилье. Ее удивляло, что старый дом казался ближе к разрушению всякий раз, как она туда приходила. Франка была близка к отчаянию, поскольку этот дом принадлежал ей, достался ей в наследство. Жить в еврейском доме ей не нравилось, и никакой еврейский дом не мог заменить ей ее собственного жилища.

Но позднее ей пришла в голову совсем иная мысль. Ее муж, решила она, содержит другую женщину (правда, она не могла себе представить, кого же именно). Теперь ее расследование уже двигалось по собственной инерции. Раз уж ей пришла в голову подобная мысль, остановить свое воображение Франка не могла. При этом ни мы, ни Юзё не представляли себе в то время, насколько увеличилась для нас опасность из-за ее подозрений.

Ее слежка за мужем углублялась, и она обратилась в украинскую полицию с просьбой установить слежку за неверным и любвеобильным Юзё, чтобы исправить то зло, которое он причинил ей и ее детям. Разбуженная ревность превратила Франку в демона. Мы боялись, что Юзё допустит какой-нибудь промах и тогда Франка обнаружит наш тайник.

Однако, и Юзё показал невероятную выдержку. Он играл две совершенно разных роли. Дома он выглядел рассеянным и неряшливым. Всегда не очень чистым, щетина на лице. Окружающим было ясно, что этот человек не способен поддерживать порядок в доме или ухаживать за самим собой. В мастерской, однако, Юзё выполнял все, что нам требовалось, совершенно точно и искусно.

Его и в самом деле не волновало, как он выглядит, не трогали детали семейного или личного комфорта – и эта его беззаботность стала величайшим залогом нашего спасения. Никому даже в голову не приходило связывать этого озабоченного работягу (вечно испачканные в смазке руки и лицо) с какой бы ни было подпольной деятельностью. Всем своим простодушным поведением Юзё показывал, что он человек достаточно квалифицированный, чтобы быть полезным для немцев, но при этом совершенно беспомощный. Недалекий, работящий хам – любой немец мог спокойно принять и презрительно третировать такого человека.

Однако, Юзё не пропускал ничего, он замечал любые изменения в ситуации внутри города, в окрестных селах, у немцев, в мастерской – все, что могло бы как-то затронуть нас. Сердцем и душой, каждой клеткой своего тела Юзё следил и за своими друзьями, и за нашими врагами. Если Франка была настойчива и хитра в своих бесконечных подозрениях, то Юзё показал, что он в десять раз умнее ее. Он никогда не делал ничего, что могло бы раскрыть наше укрытие, а помогал, только если был абсолютно уверен: его не видит никто.

Этот нечесаный и милый человек манипулировал мысленно множеством фактов. Он заботился о тебе. Он поддерживал контакт с Анной, которая пряталась в доме у Сташека, а также и со многими другими людьми. Он знал многое о них, а они не знали ничего о нас – в то время. Никто, кроме Юзё, ничего о нас не знал. Юзё был единственным связующим звеном между нами в укрытии и внешним миром.

Он также поддерживал контакты с польским сопротивлением в подполье. Для них он работал как курьер и почтовый ящик. Юзё переправлял письма и новости для нескольких подпольных групп. Трудно представить, как он ухитрялся держать все эти нити порознь и одновременно играть естественную роль заботливого мужа и отца (Юзё беззаветно любил своих детей). При этом немцы так и не сумели его разоблачить. Ежедневное напряжение было колоссальным; энергия его – неисчерпаемой.

Мы, конечно, ничего не знали о других сторонах его деятельности. Но каждое утро, заслышав его шаги, мы благодарили Б-га.

Поначалу было легче, пока Юзё держал семейную корову в стойле позади мастерской. Тогда его походы взад и вперед с водой или чем-то еще были оправданы. Кое-что от этих походов перепадало и нам. Позднее, когда Франка решила, что полагаться на Юзё в уходе за коровой нельзя, она стала приходить туда сама. Тут уже нам пришлось потруднее.

Юзё выполнял разные работы для гестаповцев: ремонтировал их машины и грузовики, но он также работал и для местной молочной фермы, поддерживая в рабочем состоянии их машины, когда что-то ломалось. За это ему иногда давали сыр, молоко или масло. Он неизменно приносил эти дары нам. Мы отказывались, настаивая, что он должен отнести эти лакомства домой – детям. Юзё в свою очередь требовал, чтобы мы взяли себе хотя бы часть продуктов. Нам пища нужнее, чем его детям, говорил он, так как дети проводят свое время на солнце и на свежем воздухе.

Для нас Юзё был заботливым и мягким отцом, но особенно внимателен он был ко мне. Он решил, что я была самым деликатным и слабым из его питомцев, что у меня меньше всего шансов выжить в нашем подземелье. Поэтому, всякий раз, когда он приходил к нам, он ложился в подвале на пол и смотрел сверху в нашу нору. При этом он всегда настаивал, чтобы я подошла поближе к отверстию, и он мог бы хорошенько меня разглядеть. У него сложилась вполне определенная идея, что как женщина я уязвимей мужчин и представляю больший риск.

Но еще ценнее пищи были новости, которые приносил нам Юзё, новости с фронта. Он приносил такие новости, даже когда никаких новостей и не приходило – только чтобы поднять наш дух. Небольшая порция надежды насыщала нас не хуже сытного ужина. Но надежда на скорую победу ползла, как черепаха, а отчаяние и нищета нашего существования не исчезали ни на минуту.

Наша библиотека состояла из нескольких книг, подобранных Юзё на улице и доставленных нам. Нам достался таким путем Шиллер и несколько книг на иврите. Среди них оказалась книга пророка Даниила, где рассказывается о приходе Мессии. Каждую книжку мы читали множество раз, но книгу Даниила изучали с такой настойчивостью, что в конце концов она распалась в наших руках на кусочки.

В книге Даниила говорилось, что пришествию Мессии будут предшествовать жуткие времена для евреев. Разруха наступит такая, что уцелеть сумеют один человек из семьи, двое - из целого города. Поэтому нам казалось, что пришествие Мессии наступит вот-вот.

В нашей норе было жарко, а снаружи стояла суровая, снежная польская зима. Видеть ее мы не могли, но зато мысленно воссоздавали ее образ: снега, деревья, льдинки, сверкающие на солнце – вся изумительная картина природы зимой, то, что я так любила. Мы могли слышать скрип снега под ногами идущих рядом людей и шум ветра.

Франка уже давно хотела переехать в ее собственный дом, но из этого ничего не выходило, потому что Юзё не ремонтировал его и даже потихоньку ломал. В конце концов Франка сдалась и решила перевести корову из старого дома в новое жилище. Теперь Юзё приходилось идти на разные хитрости, чтобы обеспечить нас водой. Взявши большую флягу с водой, он обходил множество домов, так чтобы Франка со всеми ее шпионами не могли бы понять, куда он заходит чаще всего. Это не помешало Франке выбрать свою жертву. Среди тех домов, куда наведывался Юзё, один принадлежал старой деве, школьной учительнице. Вот она виновница, решила Франка, вот кто сманивает Юзё с пути истинного. Вся ее ненависть и горечь отныне сосредоточились на этой женщине. Когда Франке стало ясно, что она ошиблась, ей пришлось найти новую жертву для своих подозрений. Она была уверена, что в конце концов любовница Юзё обнаружится.

Долгими часами в темноте я вспоминала свою жизнь, наш дом. Я спасалась мысленно бегством в эпоху счастливых воспоминаний – детство на ферме. Я видела статную фигуру моего отца, строгого для всех домашних, но одновременно мягкого и любящего семью. Он никогда нас не бил. В этом не было необходимости: мы бесконечно уважали его и слушались во всем. Звуки его шагов в столовой прерывали немедленно все наши шалости.

Отец был мудрым и занятым человеком. Его приглашали часто судьей в семейных и деловых спорах. С самой юности он работал и работал очень напряженно, чтобы обеспечить себя и своих престарелых родителей. Моей бабушке исполнилось уже пятьдесят, когда родился мой отец, последний из ее детей. Ему стукнуло девятнадцать, когда он женился на моей матери, Рахили Тренк, самой мягкой женщине на свете. Ее мир вмещал семейный дом и десять ее детей. Она вырастила нас всех исключительно заботой и любовью, неистощимой любовью еврейской матери.

 

Рахиль Манастер, мать Яфы Валлах, в 1935 году, незадолго до ее смерти.

 

Однако заботы ее простирались и за пределы дома и нашей семьи. Там обитала ее большая «семья»: бедные, люди в нужде, больные нашего города. Как повсюду в Польше, наша община существовала без организованной благотворительности, без помощи нуждающимся и больным. Мама была знаменита ее благотворительной работой. Она распределяла одежду, деньги и пищу. Никому она не говорила, куда направляется. Мама знала, где живут все старики и все больные; она добивалась, чтобы все, собранное другими людьми, попало именно к ним и как можно скорее. Во время урожая она следила, чтобы картофель, овощи, зерно и дрова были доставлены в нужном количестве и во время к тем, кто в них нуждался.

В ней жила душа художника. Мама любила вязать и вышивать. У нас целые шкафы стояли с ее шалями и свитерами. Два года она вышивала и готовила мое приданое, но до свадьбы моей она не дожила.

Мы помолвились с твоим отцом в 1932 году. Он завершал учение на врача в университете Праги – в немецкой ветви Карлова Университета, потому что еврею учиться на медика в Польше было исключительно трудно. Он приехал домой на каникулы, мы встретились и помолвились. Счастливое время. Наша семья была крепко спаяна, все любили друг друга. Мы наслаждались жизнью. Мы с твоим отцом бродили по лесам, плавали в холодных горных речках, ловили рыбу и катались верхом на лошадях.

Зимние вакации доставляли нам столь же много удовольствий: бои снежками, катанье на санках и на лыжах. Я помню, как однажды, поздно ночью в субботу, мы застали врасплох родителей твоего отца, внезапно возникнув при морозной луне на лыжах и держась руками за веревку, которую тащили лошади с санями. Дух захватывало от восторга, когда мы скользили лунной и морозной ночью.

В 1933 году твой отец завершил свое ученье в Праге и вернулся домой. Мы очень хотели сразу пожениться, но в то время это оказалось невозможно. Моя мать болела. Мой старший брат женился и уехал из дома. За ним последовали обе мои старшие сестры. Теперь я оказалась старшей из детей в доме, и многие обязанности и заботы о семье теперь легли на мои плечи.

Даже зная, что в ближайшее время жениться мы не сможем, мы, тем не менее, могли планировать наше будущее. В те годы многие из еврейской молодежи стали пламенными сионистами и готовились эмигрировать в Палестину. Мы тоже надеялись, что сможем построить себе дом именно там.

 

 

Натан Валлах в своем кабинете в Саноке (1938).

 

Моя мама в тот период почувствовала себя немного лучше, и мы рассказали родителям о наших планах, надеясь на их понимание. Вдобавок у нас был еще один аргумент: твой отец получил диплом в немецком университете в Праге, но он еще не имел права практиковать в Польше. Нужно было пройти еще польский государственный экзамен по специальности, а на это могло уйти много времени.

Однако родители с обеих сторон, с отцовской и с моей, не могли понять, почему мы так торопимся уехать из Польши. Обождите, - говорили они, - надо сдать государственный экзамен, а уж потом, если вы не измените своих намерений, мы благословим вас на эмиграцию.

Поэтому твой отец записался на экзамен во Львове и отправился туда, чтобы подготовиться. Я помню, как я приехала навестить отца. Его товарищем по квартире был доктор Глинерт, и оба они работали изо всех сил, не отрываясь от книг – неделю за неделей без выходных.

 

Когда я вошла к нему во Львове, он работал так напряженно, что пот покрывал его лицо. Студентом он был очень требователен к себе, и прошел экзамен лучше многих его коллег. Экзаменаторы остались изумлены скоростью, с которой он сумел подготовиться к экзамену. Следующий шаг он сделал в Варшаве, где его приняли в интернатуру в один из самых больших госпиталей.

Я словно слышу твои возражения, что нам следовало именно тогда уезжать в Палестину. Я просто не могла оставить семью. Моя сестра, Кларисса, была больна. Мама, еще не восстановив силы от своей болезни, переживала состояние моей сестры очень тяжело, так что у нас на руках оказались двое тяжело больных пациентов. Постепенно Кларисса вышла из своего состояния, но мама умерла весной 1935 года.

И снова мне пришлось заместить хозяйку дома, насколько я была способна заместить мою мать. Мой шурин, Сэм, муж Клариссы, был очень привязан к моей матери, как и все члены семьи. Он приехал из Италии таким печальным, каким я никогда еще его не видела. После похорон он увез Клариссу в Италию, чтобы она восстановила силы и от своей болезни, и от переживаний в связи со смертью матери. Кларисса помогала ему, вела его хозяйство, пока Сэм завершал учебу на врача.

 

 

Натан Валлах – так он выглядел в 1940 году при советской оккупации в городе Стрый (ныне Украина).

 

К тому моменту прошло пять лет, как мы с отцом познакомились и решили стать мужем и женой, а пожениться нам так и не удалось. Переписываясь с ним в Варшаве, мы решили, что ждать больше невозможно. И как только твой отец получил отпуск в госпитале, мы сыграли свадьбу.

Свадьба наша была скромной, совсем не похожую на грандиозные празднества организованные для моих сестер и брата, когда наша мама еще была жива.

Мы с отцом сняли квартиру и открыли для него практику в Санок. От намерений перебраться в Палестину мы отказались. Мой отец, то есть твой дед, безуспешно старался заменить обоих родителей оставшимся дома детям, но из этого ничего не выходило. Его деятельность всегда протекала вне дома, и переделать себя он уже не мог. Кто-то должен был ему помочь. Я сознавала, что бросить их я не могу.

Твой отец очень скоро утвердился среди медиков города Санок – по крайней мере, среди старших докторов. Их было двадцать на весь город. Хотя они знали твоего отца и любили его еще прежде, чем он открыл практику в Санок, многие из них поначалу возражали против его новаций в постановке диагнозов и в лечениях, которые отец предлагал.

Старшие врачи, вроде доктора Рамера и доктора Херцига, профессионалы с большей независимостью суждений, образовали с отцом общую консультацию и полюбили его, стали больше доверять его суждениям. После нескольких месяцев, с помощью этих коллег, сопротивление его методам рухнуло. Все коллеги признали его профессионализм, а в городе его и так уже любили и даже очень. И мой отец, и родственники со стороны твоего отца были с восторге от его успеха.

Два года прошло с тех пор, как умерла моя мать. Однажды к нам пришел твой дед, он хотел «посоветоваться» со мной по важному вопросу. Мой отец хотел снова жениться.

Моя мачеха, Сара, была добрая (пусть и глуповатая) женщина. Вскоре она обнаружила тысячи обид и оскорблений, нанесенных ей детьми ее мужа, о чем она всегда сообщала твоему деду. И тем не менее отношения в семье оставались хорошими.

Время шло, мы наслаждались нашим браком и жизнью дома в Польше. Мы почти не вспоминали нашу мечту – переселиться в Палестину...

Эти воспоминания овладевали мною, пока я лежала вместе с родными в темноте нашей норы под полом мастерской. Люди работали, посвистывали и топали ногами над нашими головами, а я лежала и вспоминала свое детство, ферму, детские переживания, связанные с репетиторами, которые жили у нас долгими зимами.

Прошлое возвращалось ко мне живыми волнами воспоминаний, столь дорогих и столь печальных. Какое-то время эти воспоминания утешали меня, но потом приходила в голову жуткая мысль: все эти люди погибли.

В спертом и прогорклом воздухе нашего укрытия меня вдруг охватывал чудовищный холод.

Шум над головой понемногу стихал. Звук запирающегося замка в двери мастерской прерывал мои думы. В тишине мы начинали расправлять члены и говорить друг с другом.

Глава шестая

С крысами в подполье

Ночью мы включали нашу микроскопическую лампочку, и начинали обряд личной гигиены. Несколько капель воды уходило на мытье рук. Напомню тебе, что в стойле больше не было коровы. Франка увела ее поближе к своему жилью. С той поры доставка воды и пищи стала куда опасней, чем прежде, а получали мы их все в меньших количествах.

Для Юзё нарастающие трудности стали источником невыносимого давления. Мы дали ему денег (то немногое, что нам удалось сохранить) и предлагали ему купить муки, ячменя или картофеля. Он колебался из-за страха.

Со временем положение несколько улучшилось. Юзё понемногу успокоился. У него развилась способность лучше справляться с проблемами. Он достал для нас немного муки, а позднее, в оплату за работу на молочной ферме, он получил и принес нам немного масла. Я масло растопила и перелила в сосуды, чтобы оно лучше сохранялось.

На протяжении всей оккупации в Леско не было никаких лавок или магазинов. Леско стоял на самой границе. Сначала его оккупировали советские, а потом – немцы. Всё питание распределялось по карточкам. Дополнительную еду можно было купить у крестьян в ближних селах, но Юзё не мог оставить мастерскую и отправиться по деревням в поисках пищи.

Малая порция муки вскоре была израсходована. На протяжении нескольких дней, кроме масла у нас ничего не оставалось. Мы слизывали масло из сосуда. Через какое-то время Юзё сумел купить для нас мешок ячменя. От масла тогда ничего уже не осталось, но ячмень казался лакомством, даже без масла, и мы растянули его на долгое время. Мы стали есть каждый день, и наш вид улучшился. Когда ячмень кончился, Юзё принес нам немного картошки.

Едва мы затворили дверь в наше убежище, как нам стало понятно, что нашу трапезу мы будем вкушать не одни. В норе появились другие голодные существа. Запах вареной картошки привлек мышей. Мыши тоже получали свою долю от каждой нашей еды. Без этой дележки они просто не уходили. Этих посетителей становилось все больше и больше. Однажды мы заметили среди них еще одну тварь. Она сидела на трещине в стене и смотрела на нас, как будто спрашивая: «Что вы делаете в моей норе?» Величиной она была с котенка, шкура коричневого цвета, пушистый хвост как у норки. Вот когда я перепугалась. Мужчины мои тоже были обеспокоены, просто свой страх они скрывали лучше меня.

Боялись мы, что наша посетительница приведет с собой сородичей и они нас доконают, прорыв все пространство вокруг нашего убежища, и тогда нас увидят люди из мастерской.

Крыса эта стала нашей непременной гостьей, но она ни разу не привела с собой к ужину никаких сородичей. Она прорыла несколько ходов в наше убежище, но добившись легкого доступа к нам, она рытье прекратила. Всякий вечер, услышав запах еды, она приходила к нам и заправлялась вместе с нами. Она не пропустила ни одного ужина и, получив свою порцию, тихо исчезала.

Каждый день мы с нетерпением ждали вечера, потому что вечером Юзё на несколько минут заглядывал к нам сверху. Как-то вечером он принес невероятную новость: какой-то приятель подарил ему коротковолновый приемник. А поскольку у Юзё в подвале и так хранилась «нелегальщина», то он решил передать приемник нам. Гражданскому населению слушать радиопередачи строго запрещалось. За хранение радиоприемника полагался расстрел.

Мы невероятно обрадовались: у нас будет приемник, и мы станем слушать новости напрямую. На следующее утро Юзё привез радиоприемник в мастерскую, спрятав его под мешками в тачке. Вечером того же дня он передал его нам в убежище.

Юзё принес заодно две пары наушников, а Милек, у которого были явные технические способности, наладил машину таким образом, что мы могли слушать радиопередачи, но наверху ничего не было слышно. Бесконечное время, которое мы проводили в темноте, внезапно преобразилось.

Приемник изменил нашу жизнь. Каждому из нас доставался один наушник из двух пар, принесенных Юзё. Мы слушали по двенадцать, а то и четырнадцать выпусков новостей в сутки. Мы слушали местные польские станции, потом Берлин, Москву и Лондон. Что бы с нами ни происходило (нарастающая опасность, периоды почти полного голодания, все прелести подземного существования), мы вернулись к человеческому образу жизни, слушая наш приемник. Мы поочередно переживали приступы надежды и волны отчаяния по мере того, как до нас доходили новости с фронтов.

Каждый вечер, после закрытия мастерской, мы обсуждали последние новости. Всякое успешное наступление русских приводило нас в восторг, каждая контратака немцев внушала отчаяние. В целом, мы ощущали больше безнадежности, чем надежды.

Мы слушали радиопередачи на многих языках: по-польски, по-немецки, по-русски, по-украински. Мы слушали передачи на польском из Лондона. Немцы хвалились своими победами, а польское правительство в изгнании из Лондона сообщало о поражениях Германии и близком открытии второго фронта. О втором фронте мы уже слышали не раз и ждали его открытия с нетерпением. Мысль, что мы могли бы выжить, если фронт откроется вскоре, внушала такую надежду – мы едва могли дышать. Но время шло, союзники все еще не высаживались в оккупированной немцами Европе. Мы перешли от надежды к отчаянию.

Мы испытывали голод непрерывно. Несчастье могло случиться каждую минуту: Юзё не сумеет достать пищи, с ним что-то стрясется худое – и мы просто умрем. Новости в радиопередачах обостряли наше восприятие событий.

Наступила весна. Все больше людей убивали на улицах Львова; людей отлавливали в пещерах, в лесах и в других укрытиях. Их привозили в город и расстреливали на улицах. В гетто не осталось ни души. Ты в то время жила во Львове, но родичи Янековой невесты боялись держать тебя в своем доме. Ты жила у них уже пять месяцев.

Янек, зная, что это совершенно необходимо, и отзываясь на мольбы Юзё, поехал во Львов, чтобы забрать тебя. Я могу только догадываться, что ты тогда чувствовала, как отразилась на твоем характере необходимость столь часто менять место и окружающих. Янек узнал, что довольно много людей знали о твоем существовании. Ему рекомендовали сдать тебя, как можно скорее, немцам, прежде чем будут расстреляны и он, и его семья, и родичи его невесты. Юзё, однако, убедил Янека и его круг: надо молчать и сохранить тебе жизнь.

Тот кусок пущи, где жил Янек, немцы объявили Judenrein – очищенный от евреев в точном переводе. Они прекратили интенсивные зачистки леса. Юзё умолял Янека сохранить тебя и заботиться о тебе, обещая взять на себя часть расходов. Он сказал Янеку, что твои родители живы и что он несет за тебя всю полноту ответственности. Уговоры Юзё и преданность Янека твоему благополучию помогли ему устоять перед давлением со стороны его собственного отца и брата, которые уговаривали его от тебя отделаться.

Так ты снова вернулась в сторожку Янека в пуще. Мы надеялись, что там ты будешь счастлива. Янек служил лесником, у него было ружье. Ты и Стася да еще собака бегали за ним по лесу. Мы надеялись, что красота природы поможет тебе забыть, хотя бы немного, те печали, о которых ты и слова не могла промолвить.

Откуда я все это знала? От Юзё. Он навещал тебя и подробно рассказывал все, что ты делала и говорила. Каждое слово в его рассказе я обдумывала подолгу и поворачивала разными сторонами на протяжении долгих темных ночей нашего подполья.

Я знала, что возле сторожки течет небольшой ручей, где ты со Стасей, твоей ровесницей, умывались и играли. Ты собирала в поле цветы, ягоды в лесу и приносила их домой. Еще я знала, что на свежем воздухе и под солнцем ты загорела и выглядела совершенно здоровой, как всякий нормальный ребенок.

Юзё привез нам твой рисунок. На нем одной выразительной линией ты запечатлела силуэт кошки. Никто тебя не учил, совершенно с нуля, ты стала рисовать. Ты рисовала людей, дома, животных и деревья. Янек изумлялся твоему таланту. Я дрожала над маленьким рисунком кошки, но мне приходилось осторожничать, когда я доставала его, чтобы снова рассмотреть, потому что всякий раз какая-то часть рисунка стиралась с бумаги.

 

Рена во Львове (1942 год).

У меня была еще одна драгоценность: твоя фотография. Янек до войны работал фотографом в Познани. Когда немцы взяли Познань, его ателье было конфисковано, он перебрался в наши края и стал лесником. Я догадывалась, что он снял тебя на многих фотографиях.

Всякое мгновение днем или ночью я благодарила Б-га за то, что Он сохранил тебя. Ты была нашей надеждой. Каждое твое слово, переданное нам через Юзё, придавало нам сил в нашей борьбе за выживание. Если не считать мыслей о тебе и маленьких сувениров от тебя, жизнь наша по-прежнему была мучительна. Не было ни минуты покоя, нельзя было ни всхлипнуть, ни кашлянуть, ни чихнуть. Любой звук мог привести к смерти.

Пинек испытывал серьезные неудобства. Он часто жаловался. Твой отец и Милек жаловались меньше всех. Все испытания они принимали как святые; они оба были настоящими героями.

Положение с питанием становилось все хуже. У нас не оставалось ничего.

Как-то вечером Юзё к нам не заглянул, как обычно он делал в конце дня. Мы и представить себе не могли, что с ним случилось. Мы провели долгую и полную тревоги ночь. Все внимание сосредоточилось утром, чтобы уловить звук его шагов, когда пришло время открывать мастерскую. Мастерская открылась, но Юзё не пришел. Рабочие действовали как обычно, но без Юзё.

Мы ловили каждое слово наверху, но имя Юзё никто ни разу не упомянул. Обычный перестук молотков и ключей продолжался весь день, но никакого знака от Юзё или членов его семьи. И снова в тот вечер он к нам не заглянул. К этому времени мы совершенно сходили с ума, мы не могли вообразить, что же помешало ему заглянуть к нам на протяжении двух суток. Мы знали Юзё. Только катастрофа могла его остановить.

Мы едва сумели дождаться утра: мы молились, чтобы он пришел и открыл мастерскую как обычно. Мы чувствовали себя, как звери, запертые в клетку: мы полностью зависели от нашего кормильца, мы ждали его с пищей. Юзё был нашим спасителем, он один на свете знал о нашем существовании. Без него нить нашей жизни обрывалась бесповоротно. Распаленное воображение рисовало уже сцены, как Юзё схвачен немцами. А вдруг он проявил неосторожность, распространяя свои новости? А может, его задержали с каким-то запрещенным оборудованием? Нет ли вероятности, что теперь кто-то еще узнал о нашем существовании?

Наступил третий день, и снова мастерскую отпирали без Юзё. У нас началась настоящая паника. Мы были уверены, случилось что-то самое страшное, и теперь несчастье с Юзё обрушится и на нас. Никакой ясности в мыслях у нас не было. Но грядущая ночь требовала от нас серьезного решения. Если будет такая возможность, нам следовало ждать до полуночи, а потом уходить в лес. Мы не ели к тому времени уже трое суток, и воды у нас тоже не оставалось. У нас не хватало сил принять решение и еще менее сил – выполнить его. Клопы особенно разбушевались в то время. Правда, мы были слишком слабы, чтобы успешно с ними бороться.

Наконец, наступил вечер, а Юзё все не появлялся. Чтоб окончательно не сойти с ума, мы попробовали отвлечься. Мы стали говорить о тебе, о твоих удивительных словах и поступках. Мы шутили над нашим видом. По большей части эти шутки целили в меня: как я старалась сохранить свое платье, в котором я собиралась выйти из убежища, когда все будет уже позади; как я ухаживала за своим лицом и причесывалась. Мы обсуждали все, что угодно. Мы перечислили друг другу все замечательные обеды и ужины, съеденные когда-либо нами, а на десерт мы даже сыграли в шахматы! Наконец мы сложили свои одуревшие головы на жесткую лежанку и попытались заснуть, да так, чтобы во сне увидеть возвращающегося завтра Юзё.

На четвертый день нашей катастрофы Юзё все-таки появился... целым и здоровым. Его задержка была вызвана целой цепочкой приключений. А началось все с того, что он нанялся к каким-то крестьянам, которые обещали заплатить ему за работу зерном. После этого он не мог прийти, поскольку должен был разнести по своим связникам в польском сопротивлении письма и газеты. Мы радовались его возвращению так, что и описать невозможно. Юзё вернулся – и этого было достаточно для нас! С собой он принес муки, ячменя и мармелада - этого хватило нам на несколько недель.

В то время на всю Польшу осталось только три гетто: в Лодзи, Кракове и Варшаве. По всей остальной территории, в городах, местечках и селах, евреев больше не было. Некоторые сумели укрыться среди христиан под «арийскими» документами; какие-то, вроде нас, жили в тайниках и укрытиях.

Газеты на польском и на немецком торжественно сообщали всякий раз о поимке очередного еврея. За каждую еврейскую голову полагалась награда, правда небольшая: триста злотых за одного еврея (столько же стоил фунт масла). За голову выдающегося еврея, вроде профессора Эйнштейна, к примеру, платили пятьсот злотых. Газету, где были объявлены расценки за выдачу евреев, нам принес Юзё. И еще в газете сообщали, что евреям не дозволяется праздновать Пурим ни в одной из стран оккупированной Европы.

А имелось в виду следующее. По старинной истории Пурима, министр персидского царя, Аман, задумал в один день уничтожить всех евреев Персии. Однако, когда Ксеркс, владыка Персии, узнал, что такое решение подразумевает казнь его любимой жены Эстер, которая втайне исповедовала еврейскую веру, он изменил слова царского указа, изданного Аманом издал от имени государя. Теперь согласно указу евреи могли защищаться, если на них нападали. Гитлеровская пропаганда намекала, что евреи, как и их предки в древнем персидском царстве, собирались уничтожить все арийское население Европы, если б им не помешал Гитлер, который обратил против них орудие убийства и массовых репрессий. Поскольку мы слушали каждую ночь немецкое радио, газетное сообщение о запрете Пурима, не стало для нас неожиданным. Мы все это уже слышали.

В то же время немецкие радиопередачи шумели про победы вермахта на русском фронте, а иностранные источники опровергали эти сообщения и говорили о глубоком прорыве немецких линий советскими частями. Чему мы должны были верить? Лондонское радио твердило, что союзники вот-вот высадятся в Европе. Мы знали точно, что ты жива и здорова. Вот это и давало нам силы выжить, несмотря на все сомнения. Особенно это было важно для меня.

Я думаю, мне не удалось бы протянуть так долго в нашей норе, если б не уверенность в твоем благополучии. Условия нашего существования в подполье давались мне тяжелее, чем остальным. Особенно меня мучила невозможность поддерживать личную гигиену. Никто из мужчин не чувствовал себя удобно в нашей земляной могиле, да и какие могли там быть удобства! Но для меня это оказалось совершенно адским существованием. Хотя я умывалась чаще, чем все остальные (какой расход драгоценной воды!), этого было недостаточно. Меня мучила бесконечная чесотка. Причинялась она общими условиями нашего существования: грязью, плохим питанием, авитаминозом, недостатком воздуха и света. Подушечки пальцев у меня распухли от постоянного чесания. Мои кровеносные сосуды стали слабыми и легко лопались, так что под кожей разливалась кровь. Руки и ноги покрылись черными пятнами.

Чесотка не прекращалась на протяжении нескольких месяцев, и это еще было не самое страшное. У меня развилась аллергия, впрочем, не исключено, что это была хроническая простуда. Нос у меня был заложен, и я дышала с большим трудом. Твой отец размахивал у меня под носом куском фанеры, наподобие веера, чтобы облегчить мне дыхание.

Каждую ночь мы слушали передачи подпольной радиостанции «Костюшко». Так до нас дошли известия о восстании евреев в варшавском гетто. Радиостанция призывала поляков помогать евреям варшавского гетто, которые дрались с немцами. Мы слушали репортажи о героической борьбе мужчин, женщин и детей, которые продержались сорок два дня. Они надеялись, что свободный мир придет к ним на помощь. Но вести о восстании в гетто Варшавы становились все печальней. Призыв ко внешнему миру, призыв неудержимой драматичности, который должен был пробудить весь мир к решительному действию, так и не услышали. Радио Москвы призывало польское сопротивление помочь евреям в Варшаве. Комментаторы повторяли, что поляки должны быть слепыми, если они не видят, что это сражение в их же собственных интересах. Одна малая часть сопротивления откликнулась на этот призыв – Армия Людова, коммунисты. В Лондоне сформировали комитет для помощи евреям Польши, но более никакого отклика в странах-союзницах почти не было слышно. Если какие-то действия и предпринимались, эта мизерная помощь пришла слишком поздно.

Одну ночь я никогда не забуду: 1 мая 1943 года. Мы услышали передачу, каких еще не слышали никогда. Из радиоприемника в нашем убежище раздался голос Шмуля Зигельбойма, лидера социалистической подпольной организации, Бунда. Он говорил по-польски из Лондона, где базировалась его организация. Он обращался к нам – к евреям в подвалах, в гетто, где бы мы ни очутились. Все время оккупации мы жили в подполье, мы не знали даже, известно ли во внешнем мире, что с нами творится. Знают ли там, что за нами охотятся, как за дикими зверями? Знают ли люди, как мы прячемся, пытаясь выжить в невероятных условиях, опасаясь за свою жизнь всякое мгновение?

Той ночью Зигельбойм обращался к нам. «Евреи в лесах, - говорил он, - те, кто прячутся в пещерах, в земляных норах, мы знаем, что вы где-то там. Вы не одиноки. Мир знает о ваших страданиях, мир идет к вам на помощь. Они должны помочь вам. Где бы вы ни оказались сейчас, где бы вы ни слышали мой голос, вы должны выжить. Не падайте духом – надо выжить».

Так к нам обратился Зигельбойм от всего сердца. Как мы рыдали, слушая его. Впервые слова о нашей судьбе прозвучали по радио.

Однако его призыв – помочь варшавскому гетто – не вызвал никакого отклика. Нацисты бомбили гетто, пожары довели разрушение до конца. Когда долгая шестинедельная битва завершилась, когда никаких надежд у нас не осталось, Зигельбойм в знак протеста и в знак отчаяния, покончил с собой в здании парламента в Лондоне.

Полные горечи и отчаянья, мы сидели в нашей норе. Никто ничего не будет делать, а если и сделают что-то, то только тогда, когда ни одного еврея в живых не останется. С разрушением варшавского гетто последние следы еврейской жизни в Польше (той культуры, которую мы знали) исчезли. Разочарование наше от того, что внешний мир бездействовал и промолчал, было безмерным. Героизм варшавского гетто не принес результатов, душераздирающий клич еврейских бойцов прозвучал впустую.

Наши собственные шансы на спасение таяли с каждым днем, хотя радиопередачи из Москвы говорили о победах Красной Армии и обещали, что вторжение союзников в Европе скоро станет реальностью. И при этом наши надежды на спасение угасали. Второй фронт нас спасти не успеет.

Зимой Юзё навестил тебя у Янека в сторожке. Он вернулся озабоченный тем, что у тебя не было достаточно теплой одежды для зимы. Он нашел моток шерсти (Франка приготовила его для свитера одному из Юзиных детей) и отнес шерсть моей сестре Анне. Анна тогда пряталась в Лукавиче у Сташека, в доме возле лесопилки. Она связала тебе свитер. Домашнее следствие по поводу исчезновения шерсти серьезно усугубило и Юзину жизнь, и наше существование. Франка была бесповоротно убеждена, что у ее мужа завелась другая женщина. Поиски этой другой женщины стали для Франки сущим наваждением. Чудо, что она не докопалась до истины вплоть до самого освобождения.

Так вел себя Юзё. Он был так осторожен в словах и поступках - лишь бы не выдать нас, но при этом он совершенно пренебрегал собственной безопасностью и тем самым подвергал нас всех излишнему риску. Помнишь, как он притащил нам радиоприемник – слишком большой, чтобы его можно было легко спрятать. Юзё, однако, рискнул жизнью и притащил его на тачке посреди дня в мастерскую. Он работал, несмотря на кашель и простуду, а иногда и повышенную температуру. Однажды он появился у нас весь разбитый. Оказалось, он упал с крыши, где делал ремонт. Мы беспокоились за него постоянно. Но никакие наши уговоры поберечь себя на него не действовали. И мы узнали только гораздо позже, что, кроме забот о семье, работы в мастерской, и тайных тягот, связанных с нашим спасением, Юзё еще работал связным в польском сопротивлении.

В некотором смысле, дорогая Рена, твои родители и твои дядья тоже активно участвовали в сопротивлении, так как через Юзё мы передавали другим информацию, собранную нами из радиопередач Лондона, Москвы и Берлина. Мы едва ли не первыми услышали про поражение немецких войск под Сталинградом и пленение генерала Паулюса. Первые сообщения говорили о ста тысячах убитых солдат вермахта и трехстах тысячах пленных. Мы почувствовали некоторую надежду на то, что военные действия теперь развернутся в западном направлении.

Еще раньше мы слышали ночью выступление Сталина (так нам показалось): он призывал своих солдат и все население защищать Москву любой ценой.

Но русские победы на фронте вовсе не означали ничего хорошего для оставшихся еще в живых евреев. Нацисты стали торопиться, чтобы полностью уничтожить наш народ. Гестаповские действия получили приоритет над действиями военных и в использовании оборудования, и в транспортировке; они получали теперь все, что им нужно для уничтожения евреев вне очереди. Отступающие части вермахта получили приказ сжигать массовые могилы, а также завалы трупов, скопившиеся в гетто и в концлагерях. Наш сосед по Леско, Ашер Шварц попал в команду из семидесяти евреев, не убитых в последнем транспорте в Бельзец. Их заставили сжигать все останки и уничтожать улики того, что творилось в Заславе между 1941 и началом 1943 года. После освобождения, когда пришла Красная армия, мы узнали о сожженных массовых могилах. Советский капитан Лейбович подробно рассказал нам об этом.

Долгая зима, которую нам не удалось даже увидеть краем глаза, прошла, и снаружи наступила весна. Нам были слышны голоса птиц, заливавшихся на рассвете. По календарю наступил праздник Песах, праздник свободы. Мы рассказывали друг другу, как отмечали этот день в мирное время у нас дома. Большой праздничный стол устанавливали для всей семьи. Мои родители, дети и внуки... Соня, Шуло, Алек. Мы говорили о них всех, стараясь не забыть ни одной детали. В тот Песах мы ощущали, что испытания, выпавшие нам, были страшнее, чем те, что выпали на долю наших предков. Нам грозило не рабство, нам была уготована смерть.

В канун Пасхи, неожиданно, появился Юзё; он принес нам буханку хлеба, полученную от немцев. Это был наш первый кусок хлеба с тех пор, как мы ушли в подполье 17 декабря 1942 года. Ну не странно ли, что этот хлеб достался нам накануне Пасхи от самых страшных наших врагов! Нам доставило особое удовольствие сознание того, что враги, сами того не зная, приготовили нам эту буханку.

Когда, наконец, наступило лето, опасность для выросла еще более. Рабочее время в мастерской растянулось теперь с рассвета до заката, визиты гестаповцев стали чаще. Как я уже говорила, нам повезло, что они ни разу не привели с собой собак в мастерскую. Иначе нас обнаружили бы наверняка. Условия в нашей норе ухудшились беспредельно. Жара, вонь, вши, чесотка, нужда в воде становилась все более острой, а все вместе доводило нас до отчаяния.

И вдруг в августе 1943 года мы услышали по радио, что в Италии свергли правительство Муссолини. Это сообщение повторяли многократно на разных языках, и какая-то толика надежды к нам вернулась. Возможно, война и вправду шла к концу. И снова мы собрали всю свою волю, чтобы пробиться и выжить.

С Юзё мы не раз обсуждали, как добыть пищу. Мы догадывались, что по-настоящему трудно станет, когда фронт подойдет близко к нашим местам. Электричество, несомненно, отключат. Наша жизнь зависела от маленькой электроплитки, на которой я готовила нашу картошку. Мы ждали стремительного прорыва на фронте и приближения русских. Юзё принес нам карту, и мужчины стали экспертами в военной стратегии. Жаль только, что никто не спрашивал их мнения по военным вопросам. И все-таки эти споры укрепили наш дух.

Однако, на подъеме хороших новостей долго не проживешь. Время шло, наше освобождение казалось таким же далеким и несбыточным, как и прежде. Наше настроение падало. Снова тянулись бесконечные часы... дни, ночи, недели, месяцы- наполненные лишениями, неудобствами, голодом и отчаянием.

Моя сестра, Анна, в своем тайнике не слышала про нас ничего целый год. Она так за нас беспокоилась, что решилась на очень опасный шаг: она попросила Сташека, в чьем доме она скрывалась, выяснить, живы мы или нет. Сташек был другом Юзё. Просьба означала, что она рассказала Сташеку о нашем убежище – так отчаянно она хотела знать про нашу судьбу.

И вот однажды воскресным днем, когда в мастерской никого не было, мы услышали, как отворилась дверь и вошли два человека. Мы слышали, как Юзё запер изнутри дверь, разговаривая с кем-то по пути на кухню. Мы совершенно опешили и здорово перепугались.

Скрючившись в нашей норе, мы замерли. Юзё тем временем открыл дверь в подпол и сверху смотрел на нас. Он объяснил, что привел Сташека, а Сташек пришел для того, чтобы лично нас увидеть и подтвердить Анне: он видел нас собственными глазами.

Затем уже Сташек на нас смотрел сверху. На его лице отражалось напряжение и беспокойство. Когда он увидел нас, то первым делом посочувствовал нам в связи с условиями нашего житья: ему они показались столь же ужасными, как и нам самим. Он сказал, что надеется отпраздновать победу над нацистами вместе с нами, когда придет для того время. Потом он попросил меня подойти поближе к двери, чтобы он смог меня разглядеть получше. Он обещал Анне, что рассмотрит меня и расскажет ей, как я выглядела. Он долго смотрел мне в лицо, и проявил исключительную доброту. Он сказал, что я выгляжу лучше, чем он ожидал, что я довольно привлекательна, - и этот комплимент меня тронул, независимо от того, как он соотносился с истиной. Мы хорошо с ним поговорили в то воскресенье. Мы даже обсудили, сумеет ли он помочь Юзё в добывании пищи. Мы попросили его передать приветы его жене и Анне. Он оставил нас, и было видно, как он взволнован.

К сожалению, круг людей, знавших о нашем убежище, расширился. Соответственно, возможности провала тоже возросли. Мы-то старались обрубить все связи между членами нашей семьи и нашими друзьями. Если хоть один из нас будет схвачен, последствия будут исключительно мрачными для всех нас. Твой отец и я особенно волновались, потому что твое убежище становилось опаснее, чем раньше.

Как я уже говорила тебе, Сташек и его жена прятали Анну на лесопилке в Лукавиче, где работал Сташек и где они жили в доме одного из служащих. Хотя условия ее существования были лучше наших, опасность грозила ей всякую минуту. В случае пропажи любого предмета на лесопилке, а то и просто неполадок в работе, обычно производили обыски во всех домиках по соседству, тем самым Анна попадала в зону большого риска. Визиты соседей, возможные в любое время, тоже угрожали провалом. Поэтому Сташек с женой старались пореже бывать дома. Анна обычно оставалась запертой в пустом доме. Когда Сташек уходил на работу, его жена, Виктория, отправлялась с визитами к родственникам или друзьям и возвращалась только поздно ночью.

Чтоб никто не увидел ее сквозь окна, Анна днем пряталась в постели, которую заваливали подушками и тяжелым покрывалом. Хотя она жила в постоянном страхе, ей все-таки было лучше, чем нам, так как она могла иногда читать и вязать. Ты, Рена, наверное, помнишь, что Анна связала для тебя свитер из мотка шерсти, принесенного Юзё.

Весной 1944 года наши страхи неожиданных обысков едва не оправдались. На лесопилке украли ленту главного конвейера. Разыгрался шумный скандал, и гестаповцы затеяли систематический обыск всех окружающих домов. Услыхав про кражу, Сташек увел Анну из дома и переправил ее туда, где прятали тебя, - в сторожку Янека в Безмеховой пуще. К тому времени Сташек уже знал, где находилось твое убежище.

Возникла, однако, другая трудность. Анна поменяла свое имя, когда перебралась в Безмехову пущу. Она назвалась «пани Стефа», она стала полькой и приятельницей семьи Янека. Ты, тем не менее, ее узнала. Ты узнала ее по улыбке, по зубам и даже по свитеру, который она носила. Ей пришлось все время уговаривать тебя, что она не «тетя Аня», а совсем другой человек.

Ты боялась задавать вопросы, но к ней ты тянулась и наблюдала за ней. Ты заметила, что едва какой-то посетитель приближался к сторожке, Анна пряталась и вообще держалась подальше от хозяйской семьи: Анна спала в амбаре и там же проводила большую часть времени. Когда ты оставалась одна, ты пробиралась в амбар, чтобы поболтать с «пани Стефой». Анна не могла удержаться: она обнимала тебя и целовала. Один раз, когда ты была нездорова, ты даже попросила ее посидеть с тобой. Она обтирала тебя влажной губкой, чтобы сбить температуру, и поцеловала тебя в грудь. Ты замерла в изумлении. Ты сказала Анне, что только мама целовала тебя в это место и, поскольку Анна так похожа на ее тетю, не может ли она быть ее тетей? Нет, отвечала Анна, и слезы лились у нее все это время.

Анна прожила с тобою пять или шесть недель. Как раз тогда Сташек попал в тюрьму на два месяца по обвинению в саботаже на работе. Арестовали тогда многих и многих допрашивали. Юзё признался нам: он очень опасался, что поиски пропавшего конвейера приведут к гибели нас всех. Янек, в свою очередь, боялся держать у себя Анну, и Юзё привел ее к нам.

Начиная с того момента, как режим Муссолини развалился, мы с нетерпением ждали открытия второго фронта и полного поражения нацистов. Шли месяцы, а второй фронт все еще оставался мечтой. Наконец, уже через год после падения Муссолини, мы услышали, что союзники высадились во Франции. Со слезами от счастья мы слушали повторявшиеся сообщения о десанте американцев на побережье Нормандии в июне 1944 года. Мы только горевали, что никто из наших близких не дожил до этого и не мог вместе с нами слушать сообщения радио. Мы тогда были уверены, что войне – скоро конец. Мы даже заключали пари, называя разные даты грядущего освобождения.

Мы начали подготовку к тому времени, когда русский фронт приблизится к нашим краям и для нас наступит роковой момент. Из запасов муки я стала печь тонкие, как маца, лепешки. Я пекла их на электропечке, а потом нанизывала их на нитки и развешивала над нашими головами. Кружочки испеченной муки стали загнивать через несколько дней. Мы сняли лепешки и снова их испекли, уменьшив их в размерах. В конце концов они затвердели, как камни, но сохранить их не удалось из-за мышей. Их привлекал запах съестного, они карабкались по ниткам и объедали наши бесценные припасы. Изгнать их мы не сумели. Сходное разочарование мы испытали в связи с попытками сберечь воду. Мы мечтали сэкономить бочку воды, но этот замысел так и остался мечтой. Нам всегда не хватало воды для питья, так что сохранить излишек не удавалось.

Так прошло двадцать месяцев. Когда мы впервые спустились в нашу нору, там было очень холодно. Пинек принес нам одеяла, мы их развесили по стенам, чтобы как-то утеплить наше помещение. Одеяла эти вскоре сгнили. Поначалу мы жили в своих одежках, но, поскольку становилось все жарче, мы обнажились. Мужчины использовали свою одежду вместо подушек под головой. Я повесила свое платье и обувь над электроплиткой.

Как мы вскоре сообразили, нора оказалась довольно теплой: ее нагревал жар наших собственных тел. Одежка наша гнила от сырости, но моих братьев это не волновало. Они заявили, что готовы выйти наружу голыми, если только мы выживем.

Мы не мылись более года. Немыслимо было даже вообразить, что кто-то сможет прожить в таких условиях столь долго. Но мы выжили. Когда мы шли первый раз в наше убежище, мы думали – это на несколько недель. Однако, мы жили там уже вторую зиму и даже привыкли к пещерному существованию. Нам казалось, будто мы вросли в нашу сломанную лежанку, установленную в самом начале. Как будто мы срослись с досками, на которых лежали. Земляная наша нора образовывала пространство длинной 1,9 метра, а шириной – 1,4. Высотой наш тайник не превышал 1,2 метра. Все время нашего заключения мы ни разу не выпрямились. Если встать на колени, голова упиралась в потолок. Нам ни разу не удалось выпрямить ноги – для этого не хватало пространства. Двое людей могли лечь в одном направлении в центре лежанки, двое других – валетом по краям. Ни один из нас не мог вытянуть ноги. Лежанка наша состояла из досок, поставленных одним концом на бочку; другой конец стоял на кусках металла. Отец и я устраивались на этих досках. Пинек ложился на другую доску поменьше и ближе к нашей двери из норы в подвал. Каждый занимал одно и то же место на протяжении всех двух лет нашего заточения.

Естественно, мы старались как можно чаще менять позицию в этом пространстве. Сидеть мы могли, поджав ноги под себя, стоять могли на коленях. Но вытянуть конечности не мог никто. Все время заточения мы ни разу не вставали на ноги.

У нас была одна кастрюля, четыре ложки и четыре кружки для воды. Другой утвари мы не заводили за ненадобностью. Я чистила картошку, сидя, и готовила ее. Воздуха никому не хватало. Единственной отдушиной служила трещина в стене между норой и подвалом, а подвал был завален мотками проволоки и другими деталями для мастерской, а также пылью и землей, которую мы вырыли для создания тайника.

И вот в такие условия мы теперь должны были поместить еще одного человека – Анну. Пинек находился ближе всех к двери, и он втащил Анну к нам. Некоторое время она сидела молча, глядя на нас глазами полными слез. Мы все не находили слов. Я к тому времени уже приготовила суп. Я поставила кастрюлю посреди лежанки, которая служила нам и столом, и все стали ложками зачерпывать суп. Едва мы начали трапезу, крыса пришла за своей порцией, появившись из трещины в стене. Анна при виде ее закричала.

Первым делом Анна заявила, что предпочитает сдаться гестапо нежели жить в нашей норе хотя бы день. Заявление, конечно, было глупостью: ее слова грозили не только ей и нам, но обрекали на смерть и тех людей, которые нам помогали. Мы должны были страдать вместе и вместе выжить. Другого выбора у нас не оставалось.

Я обняла ее и погладила. «Ты привыкнешь... постепенно», - сказала я. Наравне с остальными Анна получила кусочек лежанки, ложку и наушник к радиоприемнику. Никто из нас не имел больше, да и нужды во всем остальном не было.

Наше жилище, тесное даже для четырех, стало еще теснее для пяти. Недостаток воздуха и изнуряющая жара были невыносимы. Пищи с каждым днем становилось все меньше. Чем ближе подходил с востока фронт, тем трудней становилось добывать съестное. Если у кого-то вокруг еще оставалось зерно или мука, они сберегали их для себя. Даже будучи голодными, мы не трогали маленькие лепешки, которые я засушивала на самый крайний случай. Я сушила их снова и снова, чтобы сохранить их в пригодными в пищу. Пока у нас было электричество, Юзё обычно мог достать хоть несколько картофелин для готовки. Все стало гораздо хуже, когда электричество отключили.

Теперь мы слушали новости о сражениях на двух фронтах: советско-германском и войсками союзников против немцев на западе. Русские сильными ударами выдавливали немцев со своей территории. Война шла уже на Западной Украине, и польское сопротивление готовилось присоединиться к усилиям советских войск и выбить немцев с польской земли. В сопротивлении тайно проводили совещания командиров. На одном из таких совещании кто-то задал вопрос, примут ли поляки в свои отряды евреев для совместной борьбы. Ответ был отрицательный. Юзё остался разочарован. Если кто-то из евреев в индивидуальном порядке присоединялся к польскому партизанскому отряду, то старался не раскрыть своего еврейства.

Здесь, Рена, я должна кое-что пояснить. Польское сопротивление состояло из двух ветвей. Наш Юзё принадлежал к Армии Крайовой (внутренняя армия). Они составляли правое крыло в сопротивлении, и только они и действовали в нашей округе. Армия Крайова поддерживала западных союзников – Англию, Францию и США. Их цель сводилась к тому, чтобы после войны построить в Польше рыночную экономику и демократическую политическую систему. Другая ветвь сопротивления носила название Армия Людова (народная армия), и они придерживались противоположной политической ориентации. Ее составляли левые – те, кто видели будущую Польшу, построенной по образцу Советской России. Их цель сводилась к тому, чтобы привести к власти социалистическое демократическое правительство, преданное интересам рабочих.

Между двумя ветвями сопротивления существовало и другое различие: отношение к евреям. Коммунисты охотно принимали евреев в свои отряды, евреи вполне вписывались в картину социалистического будущего. А Армия Крайова в своем отношении к евреям не отличалась от всего польского населения: они не желали иметь ничего общего с евреями.

Союзники на фронте продвигались медленно, но неотвратимо, хотя не так быстро, как нам хотелось. Когда жизнь грозит оборваться, человек мечтает о стремительных действиях и грандиозных военных победах. При сообщениях, что союзники на западном фронте продвинулись вперед на два-три километра, мы падали духом от разочарования. Такие новости означали, что враг все еще очень силен и война может протянуться еще на год или даже два. А это, в свою очередь, означало, что нам не дано увидеть победу. Нам становилось нестерпимо горько и даже хотелось отделаться от радио. Мы существовали в пустоте, далеко от реальности, в ожиданиях, в надеждах на чудо.

Относительно благоприятные новости поступали с восточного фронта. Советские войска прорвали фронт в нескольких местах приблизительно в пятнадцати километрах от Леско.

Вскоре до нас уже доносились громы артиллерийского обстрела. Мы слушали эти звуки со смешанным чувством, особенно когда осколки снарядов пробили перекрытие над нашим тайником. Для нас возник все тот же старый вопрос: останемся ли мы в живых или умрем?

Как мы и опасались, электричество вырубилось вскоре после обстрела, и мы погрузились полностью в темноту. Пищи у нас уже не оставалось. Запасы состояли из нескольких сырых картофелин, приготовить которые мы уже не могли. После нескольких дней голодания мы попробовали съесть их сырыми, но не смогли. Тогда мы попробовали натереть одну из картофелин. Быть может, мелко натертая она станет съедобна. Но и в таком виде мы не могли ее есть. Сделать один глоток – и то было невозможно. Насколько беспомощен и избалован человек и как отличается он от остальных тварей, ибо не может есть сырую пищу! Отныне мы целиком и полностью зависели от нашего ангела-хранителя, Юзё.

Бомбардировки участились. Всякий воздушный налет мы встречали молитвой. Всем сердцем и мыслями я всегда была с тобой. Б-г спасет тебя, думала я, как Он спасал тебя до сих пор.

Мы не могли более засветить нашу маленькую лампочку, вокруг которой устраивалась наша вечерняя жизнь. Дневной свет и солнечные лучи превратились в смутные воспоминания о каком-то далеком, далеком прошлом.

Теперь мы не могли снабжать новостями Юзё, как мы это делали с тех самых пор, как он привез нам радиоприемник. В новой ситуации мы ждали новостей от него, надеясь на лучшее. И он понимал, как много означали эти новости для нас. Наши моральные и физические ресурсы сопротивления подходили к концу. Мы испытывали непрерывное чувство голода, а Юзё ничем не мог нам помочь. Фронт придвигался все ближе, распределение пищи по карточкам сокращалось день ото дня. Взять незаметно что-либо съестное из дома он уже не мог.

Мы получали какие-то крохи раз в два дня. От голода мы ослабели и были совершенно истощены. Лепешки, засушенные именно на этот случай, кончились давным-давно. Мыши насытились ими куда больше, чем мы. У нас оставалось очень мало воды, а клопы тем временем стали совершенно невыносимы. Мы сражались с ними в полной темноте.

Как-то вечером Юзё упомянул, что у него есть пшеничные отруби. Пинек попросил его принести их. Он один мог это есть и то очень помалу. Никто другой из нас отруби есть не смог. Но мы смотрели, как Пинек ест. Он еще пошутил, что к моменту освобождения он один останется в живых, если мы не начнем есть отруби вслед за ним. Но я не в состоянии была их глотать. В них было больше соломы, чем отрубей.

Тогда же мы обсудили с Юзё, а не посвятить ли Франку в нашу тайну. Наша единственная надежда не умереть с голода была связана с ее разрешением: если она узнает, в чем дело, то позволит ему принести нам немного еды. Юзё колебался, ему не хотелось делать этот шаг. Он вовсе не знал, как она отреагирует на его сообщение. Наверное, Юзё верил больше, чем мы, в спасительное чудо.

Мы продолжали нажимать на него, чтобы он поговорил с женой. Однако, наш вид и состояние говорили куда громче, чем наши голоса. В конце концов Юзё все рассказал Франке – и свершилось чудо. Отныне все ее опасения насчет мужа и его «другой женщины» исчезли, и Франка успокоилась. Когда же до нее дошло, к чему могут привести его действия и ее согласие, она пришла в ужас, понявши, какие опасности подстерегают ее семью и всех нас.

И хотя у них в доме тоже есть было нечего, каждый вечер Франка отваривала для нас пару картофелин. Иногда она присылала немного хлеба и даже кружку кислого молока. На протяжении нескольких недель эта регулярная пища начала восстанавливать наши силы.

Новости с восточного фронта с каждым днем становились все более обнадеживающими: мы с нетерпением ждали освобождения. Но неожиданно, освободив Пшемысль, Дынов, Бржозов и Санок, советские войска повернули на запад, оставив Леско (а значит, и нас) под властью немцев.

В последние дни оккупации в немцев словно вселились демоны. Они обыскивали дома и подвалы в поисках амуниции, радиоприемников, оборудования – всего, что можно было спрятать и использовать потом против них. Людей обвиняли в саботаже и расстреливали. Немцы, заодно, грабили и мародерствовали, сколько могли. Однажды они пришли к Юзё в мастерскую и спустились в подвал – искали какие-то машины. Немцы заметили влажное пятно на полу в подвале и потребовали у Юзё сказать, что он там спрятал. Его словам они не поверили и стали копать землю в двух, приблизительно, метрах от нашего тайника.

Они работали два часа, подбираясь все ближе к нам. Напряжение в нашей норе даже описать сейчас невозможно. Мы оказались на грани раскрытия, и вдруг мы услышали, как они бросили лопаты со словами «к черту!» и ушли.

Второго августа 1944 года мы услышали впервые пулеметные очереди. Мы вслушивались в звуки боя, который длился весь день. Мы думали, что роды нашего освобождения уже начались. Как передать сейчас наши тогдашние чувства, наше возбуждение? Юзё в тот день не пришел в мастерскую, мы молились, чтобы с ним ничего не случилось.

В тот же вечер мы услышали, как два человека резко отворили дверь в мастерскую и вошли внутрь. Говорили они по-русски. Это был, очевидно, первый патруль, проверявший город. Они обыскали дом. Мы слушали, затаив дыхание, полные надежд. Хорошо, что мы не пустили Милека, который хотел выйти наружу и приветствовать наших освободителей. Нас, вероятно, перестреляли бы еще до того, как мы сумели бы что-то объяснить.

Русские ушли, а Юзё все не появлялся. «Почему Юзё не приходит и не объявит освобождение, которого мы ждали столько времени?» - спрашивали мы изумленно друг друга.

В полдень на следующие сутки Милек более не мог ждать и стал толкать дверь, которая прикрывала нас сверху. Он собирался пробраться на кухню и посмотреть из окна, что творится снаружи. Именно в эту минуту пришел Юзё. Едва он увидел Милека, как немедленно затолкал его обратно в тайник, объяснив, что мы слышали всего только партизанский патруль, а город все еще в руках немцев. Вермахт отступал с востока, и теперь его части застряли в Леско. Немцы, отступившие второго августа, взорвали оба моста через Сан. Теперь же седьмая танковая дивизия вермахта застряла в Леско. Они старались починить мосты как можно скорее под непрерывным огнем советских батарей. Мы сидели под землей, но зато в самом центре боев.

Тайник наш разваливался на глазах. Стена крушилась целыми кусками. Вскоре бомба упала на станок, стоявший у Юзё в кухне. Каким-то чудом пол кухни все же уцелел. У нас в тайнике стало настолько опасно, что мы снова постарались уговорить Юзё, чтобы он перевел нас к себе.

Решение было принято с помощью юзиной коровы. Она заболела, ее надо было лечить и немедленно. Потерять ее Юзё не мог. Пинек и Милек обладали большим опытом в лечении скота. Юзё вытащил их из подполья, чтобы они ему помогли. Прежде всего они оба стали растягивать свои мускулы и делали это довольно долго, прежде чем они смогли стоять на ногах. Конечности, которые не использовали почти два года, отказывались работать.

Им пришлось в темноте пройти пешком сотню метров до юзиного дома. Преодолев боль и скованные мускулы, они добрались до амбара, стоявшего позади дома. Всю ночь они возились с коровой и остались на следующий день. Корове стало лучше.

Подвал в доме Юзё был забит дровами. Юзё выгородил новый тайник среди дров. Наша нора совершенно разрушилась к тому времени, стены зияли дырами от шрапнели и пуль. Когда новый тайник был готов, мы решили перебраться к Юзё.

В ту ночь мы были готовы. Я сняла с вешалки мое платье и туфли, которые я так берегла все время нашего подполья. И платье, и туфли были еще в хорошем состоянии. Я так долго ждала этого дня, и вот он настал. Я надела платье и натянула туфли на распухшие ноги, только шнурки не смогла завязать.

У нас не было никакого багажа, ничего не надо было нести. Только самим дойти до цели. В каком-то смысле, Рена, это оказался самый легкий переезд в нашей жизни, а в каком-то смысле – самый трудный.

Мы выползли из нашей норы, не видя ничего в ночной темноте. На отце не оставалось никакой одежды. Мы растягивали свои мускулы, в голове только одна мысль – как бы дойти незаметно до двери юзиного дома. Сто метров. Ноги у нас так распухли, что мы еле стояли.

Решено было двигаться в два приема. Первым пошел твой отец, Юзё, Анна и я последовали за ним. Очень трудно описать, что мы чувствовали, передвигая с трудом свои ноги. После стольких лет бездействия в ногах не оставалось никаких рефлексов. Когда твой отец добрался до порога юзиного дома, у него не оставалось сил поднять ногу для последнего шага. Он упал головой вперед на порог, и шестнадцатилетней дочери Юзё пришлось его втаскивать внутрь.

Франка встретила нас теплой улыбкой. Младшие дети в доме уже спали. Старшие молча смотрели на нас. При этом никто не сказал ни единого слова – как будто ничего особенного не произошло.

Франка угостила нас горячим ужином, а потом мы спустились в подвал. Наш новый тайник был скрыт со всех сторон рядами дров, но оставаться там было опасно. Наибольшая опасность проистекала от ситуации на фронте: немцы отступали, а русские находились приблизительно в километре от нас. Немцы обезумели от кровожадности и отчаяния. Все находились под угрозой, и никто не знал, что нас ждет.

Юзина семья недоедала очень серьезно, а тут еще и мы стали частью их маленького мира. Они делились с нами последним, но по правде сказать, у них уже ничего съестного не оставалось. Под обстрелом и посреди бомбежек Франка выкапывала картошку на близком поле, чтобы накормить свою голодную семью. В тот первый вечер я пошла из подвала наверх и помогла ей, сколько могла, в домашних заботах. Годовалая Люся плакала и требовала внимания; я стала ухаживать за нею.

Из картошки мы приготовили суп. Щепотку муки бросили поджариться на печку. Голодные дети съели ее, не дожидаясь, когда мука будет готова. Сташек пришел помочь нам, его к тому времени уже выпустили из тюрьмы. Он выбрал себе охоту за пищей: Сташек нанялся батраком к крестьянам. Через неделю он принес нам полмешка зерна. Мы перемалывали зерно малыми порциями, чтобы сохранить его как можно дольше.

Мои братья занимались в подвале тем, что кололи дрова, а мы с Анной помогали по вечерам с уборкой и посудой.

Дети у Юзё были совершенно замечательные. Они не проронили ни единого слова соседям про нас, и мы благодарили Б-га за то, что живы.

Обстрелы и бомбежки становились страшнее с каждым днем. Испуганные дети жались к матери и громко молились. В какой-то момент бомба упала на крыльцо их дома, но никто не пострадал.

При всяком перерыве в стрельбе или бомбежках Юзё выскакивал на улицу: посмотреть, что происходит. В округе были убитые и раненые в результате постоянных бомбежек.

Три недели прошло с тех пор, как мы перебрались к Юзё. Когда мы первый раз покинули нашу темную нору, свет в подвале, сочившийся сквозь затянутое окошко, казался нам таким ярким, что мы едва могли открыть надолго глаза. Наши глаза, почти два года не видавшие света, не выносили даже этот тусклый свет. По дороге из подвала в доме Юзё мы должны были пройти мимо трещины в стене. Отблеск сумерек казался таким ярким, что почти ослеплял нас. Я не могла представить себе, как это люди способны ходить под лучами полдневного солнца. Твой отец говорил, что только чудом он мог объяснить, как после двух лет в нашей норе мы не ослепли и не стали инвалидами. Милек, заявивший однажды, что ему не хочется больше жить, теперь говорил, что готов жить инвалидом и слепым, лишь еще раз почувствовать лучи солнца на лице. Больше ему ничего не хотелось, только солнечное тепло да пару коз, которые давали бы молоко. И с этим он хотел растянуться на траве под светом солнца. В таких тонах мы мечтали о будущем, но даже когда освобождение, вроде бы, стучалось в дверь, наша душевная и физическая истощенность пугали нас: а вдруг мы не увидим свободу наяву.

И внезапно нас настигла жуткая новость. Весь район подлежал эвакуации. Все живые должны были уходить вместе с немцами. Для нас – убийственное сообщение. Что нам теперь делать? Смешаться с основным населением мы не могли, нас опознали бы мгновенно. Наши лица были желтого цвета и напоминали известняк, меж тем как остальное население уже давно загорело на солнце. Мы не могли оставаться в подвале: это означало верную смерть. Деревни вокруг Леско уже эвакуировались. Там не оставалось ни души.

Вдобавок мы ничего не знали про тебя. Последние сообщения сводились к тому, что Магда с тобой и Стасей ушли из дому. Куда – мы не знали. Янек был арестован гестапо в ночь перед эвакуацией. Эвакуацию назначили на четыре часа утра четырнадцатого сентября 1944 года. У нас не было времени на раздумья, но Милек в тот момент не мог двигаться от радикулитных болей в пояснице, а Анна – от острого аппендицита. Той ночью мы метались между страхом и отчаянием.

С нами был Юзё, и с ним мы обсуждали наше положение. У нас не было медикаментов и не было транспорта. Двигаться, куда бы то ни было, мы не могли. Мы подумали про доктора Лисикевича. Он отказался помогать нам, когда мы только устроились в нашем тайнике под мастерской. Мы подозревали, что он уже спрятал у себя свою медсестру – еврейку Ирену. В конце концов мы решили, что у нас нет выбора: надо отправить к нему Юзё со списком необходимых лекарств.

Юзё явился к доктору Лисикевичу и сказал: «Ради Бога, не задавайте вопросов. Дайте мне эти лекарства, потому что они смертельно нужны». Лисикевич передал ему лекарства.

С Б-жьей помощью, а также непрерывными усилиями твоего отца, боли отступили у обоих больных. Мы приготовились к походу.

Мы помылись и причесались. Мужчины еще и побрились. На рассвете мы были готовы уйти из дома. Идти мы собирались как можно подальше от Юзё и его семьи.

В ту ночь никто не спал. В два часа утра Юзё вышел наружу и не увидел никаких немцев. Мы слышали только звуки тяжелой техники, уходившей от нас по дороге.

В городе царила тишина, все еще спали. В застывшем воздухе ощущалось приближение чего-то нового, чего-то чудесного.

Утро пришло совершенно мирное: никакой стрельбы. Франка угостила всех кофе, и мы выпили его в молчаливом ожидании. Счастливые и несчастливые предчувствия путались с любопытством и тревогой. Мои надежды сводились к тому, что у тебя все было хорошо, а Янек был жив. Я думала обо многом, и вдруг я поняла, что не могу открыть глаза. Я хотел еще о чем-то подумать и – заснула.

Разбудил меня громкий голос Юзё, который – с абсолютно счастливым лицом – восклицал, стоя у дверей подвала: «Мы свободны! Мы свободны! Русские пришли! Мы свободны!»

Сверхчеловеческое напряжение, которое поддерживало нас предыдущие годы и месяцы, отказало нам в эту минуту. Мы застыли на месте. Только слезы, безмолвным потоком, струились по нашим лицам. Слова Юзё звучали у меня в сознании снова и снова. Я шептала в ответ традиционную нашу молитву: «Благословен будь наш Господь Б-г Наш, повелитель вселенной, кто поддерживал нас по сей день!»

Сейчас мне уже не вспомнить, было то ощущение счастья, полное бессилие или всепоглощающая скорбь, что охватили меня. В голову пришли стихи польского поэта Юлиуша Словацкого; он описывал стенания бедуина, потерявшего семью от чумы в пустыне:

 

О, горечь свободы и избавления!

Ведь я уже привык к тьме [страдания]

Все прошедшие годы мы молили, чтобы наступила эта минута. А теперь мы не чувствовали ничего.

После довольно долгого времени мы обрели способность двигаться. Мы вышли из подвала и целовали тех, кто стали нашими спасителями на протяжении долгих и мрачных месяцев. Потихоньку, очень не сразу, возбуждение заново вернулось к нам.

Я посмотрела в окно. Маленький парк вокруг юзиного дома был заполнен русскими солдатами, они чистили своих лошадей. Тяжелая военная техника перегораживала улицы. Солдатские лица выглядели такими же усталыми, как и наши. Солдаты мылись, чистились и приводили себя в порядок, насколько это было возможно. Какой замечательный это был вид!

Мы решили немедленно уйти из Леско, чтобы не оказаться на передовой во время боев. Мы разглядывали друг друга: бледные, распухшие лица, опухшие ноги, на которых мы едва могли стоять. Как пройти пятнадцать километров до Санока?

Юзё твердо стоял против такого решения и постарался нас отговорить. Однако наше желание хотя бы попытаться уйти оказалось сильнее, чем наша слабость.

Мы все еще боялись заявить во всеуслышание о том, что мы выжили, но Юзё смеялся над нашими страхами и говорил, что все должны об этом знать. Так мы вскоре принимали посетителей: первым был доктор Лисикевич. И он, и мы были одинаково рады нашей встрече. Лисикевич спас трех евреек: свою медсестру Ирену и двух сестер Стейнметц. Теперь мы могли понять причины его странного поведения.

Юзё отправился к Стефану, брату Янека. От Стефана он узнал, что и с тобой все обошлось хорошо, что ты снова жила в сторожке в пуще. Именно эта новость придала нам силы отправиться в путь.

В одиннадцать часов утра пятнадцатого сентября 1944 года мы покинули дом Юзё и заковыляли, опираясь на палки, по дороге в Санок. Решимость наша была велика. Мы шли через город, где раньше жили пять тысяч евреев. Кроме нас, выжили еще Бронка Шварц и Франек Хирш. Три женщины, спасенные доктором Лисикевичем, были уроженками других городов.

Мы и вообразить не могли, что жизнь может продолжаться в Леско нормально – как это было до войны, теперь, когда огромная часть населения города исчезла. И все-таки, солнце светило, люди вокруг были заняты своими делами. Продуктовые лавки, сапожные мастерские, портновские ателье, ремонт часов... все работали. Все эти занятия в Польше прежде были еврейскими.

Люди ходили по улицам. Любопытные дети толпились вокруг солдат и разглядывали их незнакомую форму и машины.

Как странно было идти нам через этот знакомый город, который выглядел теперь словно чужая планета. Каждый встречный на улице смотрел на нас, как будто видел пришельцев с Марса. И правда, мы выглядели несколько странно, а наше существование оставалось загадкой для тех, кто нам повстречался. На их лицах застыло выражение, говорившее: «Что вы делаете здесь среди живых?»

Люди, знакомые нам с довоенных времен, смотрели на нас с таким безразличием, что мы испытывали смущение. Что с ними произошло? Откуда в них такое равнодушие? Почему никто не спросит, что произошло с нами? Никто не предлагает помочь? На лицах окружающих мы не видели даже тени сочувствия.

Глядя прямо перед собой, не говоря ничего встречным, мы ушли из города. Дорогу заполняли советские военные машины и артиллерия. На лафете большого орудия сидела рослая русская девушка, лет девятнадцати-двадцати, держа в каждой руке по гранате. Никто не обращал на нас внимания, когда мы ковыляли по обочине дороги.

Пройдя немного, мы остановились передохнуть. Свежий, чистый воздух, который мы вдыхали полной грудью впервые за двадцать два месяца, нагонял на нас сон. Мы прилегли на траву, чтобы погреться на солнышке. День был замечательный. Все вокруг было прекрасно – трава, многоцветные деревья, прохладная тень и спокойный лес. Отдыхать подолгу мы не могли, потому что солнце уже двигалось к закату, а мы должны были добраться до жилых мест до наступления ночи. Натянув снова обувь на распухшие ноги, мы двинулись дальше.

Уже спустилась темнота, когда мы добрались до окраины Загоржа. Дальше идти было нельзя, и мы остановились у городской пекарни. Двое молодых служащих собирались уже закрывать, но, увидев, как мы устали, они пригласили нас присесть. Ничего не спрашивая, они принесли нам свежего кофе и еще теплого хлеба из печи. Это было чудесно.

Мы объяснили этим юношам, куда мы направляемся, и попросили разрешения провести ночь у них в пекарне. Они принесли нам несколько пустых мешков, чтоб мы постелили их на полу, заперли пекарню и ушли.

С большим трудом мы разулись и улеглись. Там мы провели свою первую ночь на свободе. Именно об этом мы и мечтали долгие месяцы. Мы наслаждались каждым мигом, хотя у каждого из нас болело все тело. Я думала только о тебе, мне хотелось обернуться птицей, чтоб долететь до тебя. Какая удача: мы остались живы и знаем точно, что ты жива тоже. Утешаемая этими мыслями, я чувствовала себя так, как будто лежу в мягкой постели. Мой сон был без тревог.

Мы проснулись рано утром, прежде чем открылась пекарня. Вскоре появился пожилой мужчина, а с ним вчерашний молодой человек. У пожилого мы не почувствовали враждебности, просто он вел себя исключительно спокойно. Мы поздоровались и собрались уходить. Но мы едва могли подняться с пола. Наши ноги так долго бездействовали, что они просто отказались нас дальше нести. От недоедания и бездействия мускулы атрофировались и работать не могли. Тем не менее, мы ухитрились подняться и, тяжело опираясь на наши палки, заковыляли по дороге. До Санока оставалось еще восемь километров.

Несмотря на общую слабость, нас бодрил свежий воздух. На дороге армейские части безостановочно двигались на запад. На некоторое время мы остановились и позволили себе отдохнуть на обочине шоссе. Внезапно перед нами остановилась повозка, запряженная двумя гнедыми лошадьми. Русский офицер приказал своим солдатам сойти на землю и помочь нам забраться в повозку. Усатый офицер был в чине капитана, тон его был дружелюбным. Солдаты спросили у него, знает ли он нас. Конечно, отвечал он, это – евреи. Он приказал дать нам поесть, и солдаты выполнили его распоряжение.

По пути в Санок офицер сказал нам, что он тоже еврей. Усы ототрастил, чтоб обмануть немцев, если его возьмут в плен. Из кармана капитан вытащил маленький молитвенник. «Все три года на фронте я служу в артиллерии, - сказал он нам, - я молился каждый день».

Странно было услышать такое от молодого человека, выросшего при советской власти.

Не говоря ничего, мы съели хлеб и колбасу, выданное нам угощение. Только глубокие вздохи то одного, то другого из нас прерывали наше молчание. Этот капитан не задавал никаких вопросов: казалось, он знает заранее наши ответы.

Вскоре мы уже оказались в Саноке, офицер попрощался с нами в центре города, и мы расстались. Санок освободили шесть недель назад, несколько евреев выжили и там. Мы здоровались друг с другом, как члены одной семьи. Встретились мы у доктора Лернера в доме его отца. Мы плакали и говорили. Столько хотелось рассказать друг другу и столько вопросов задать. Вопросам не было конца.

К вечеру мы сообразили, что у нас нет места для ночлега.

Нас это не так уже беспокоило. Вокруг стояло много брошенных домов. Мы выбрали один из них и вошли внутрь. Все окна были выбиты, но мы разлеглись на полу и провели там всю ночь.

На следующий день один пациент твоего отца принес нам какую-то кухонную утварь, а мы принялись чистить и мыть все помещение. Так началась для нас новая жизнь.

Мы решили где-нибудь взять взаймы кровати, одеяла и подушки.

Твой отец отправился к своему другу и коллеге, доктору Н. Это был пожилой женатый человек, с хорошей репутацией в Саноке. Твой отец не сомневался, что в это трудное время коллега не откажет ему в помощи. Однако, едва увидев отца, доктор Н. встретил его холодно и неприветливо, как незнакомца. Он не выразил никакого сочувствия нам, не обрадовался, что мы сумели выжить. Отец почувствовал, как у него перехватило горло, и решил ни о чем своего коллегу не просить.

Доктор Н. горько жаловался: его совершенно разорила война. Когда отец прощался, доктор дал ему подушку и одеяло «взаймы» и «ненадолго». «Пока вы не сможете купить ваши собственные вещи», - сказал он. Через три недели доктор прислал слугу, чтобы забрать свое добро.

После такого приема в «дружеском» доме мы не стали никого ни о чем просить. От наших соседей мы слышали, что у некоторых жителей города образовались замечательные собрания украшений из еврейских домов. Мы думали, что сможем получить кой-какие вещи от этих людей, чтобы обустроить себе дом, куда мы могли бы привезти нашего ребенка. Это было самым сильным нашим желанием. Теперь, когда мы обрели свободу, каждая минута разлуки с тобой казалась нам целым годом.

Естественно, насущной нуждой оставалась добыча еды. Окружающие смотрели на нас с большим любопытством, но никто не спросил нас, а не голодны ли мы, и никто не предложил нам помощь. Отсутствие интереса к нам в подобных обстоятельствах представляло что-то загадочное. Не перестаешь удивляться тайнам человеческой природы в наши времена. Ужасно, но я ощущала, что мы никому не нужны; я жалела этих людей, полных ненависти и эгоизма.

У нас появились несколько кастрюль, но варить в них было нечего. На окраине города (от нас несколько километров) уцелели еще какие-то овощи на участках, которые прежде были еврейскими огородами. У нового хозяина этой земли мы получили разрешение – собрать овощи и нарыть картошки. Два или три раза в неделю мы уходили утром и возвращались вечером с мешками овощей. Мы делились нашей добычей с другими несчастными.

По мере продвижения фронта на запад освобождения дождались и другие евреи. Все они собрались в Саноке. Наша «семья» росла день ото дня. Через несколько недель число вернувшихся евреев достигло максимума: восемьдесят человек... Это все, что осталось из довоенной общины в тридцать тысяч.

Каждый из восьмидесяти спасенных был одинок, изможден и сломлен как физически, так и душевно. Для любого из них было трудно даже вообразить начало новой жизни; для каждого из них требовалась немедленная и серьезная медицинская помощь.

Когда русские евреи в армии попадали в Санок, они оказывали посильную помощь. В целом, однако, считалось, что евреи из России довольно равнодушны. Они не чувствовали особой связи со своим религиозным наследством, и смешанные браки в России были обычным явлением. Но когда нацисты зашли вглубь России, каким горьким стало разочарование тамошних евреев. Массовые убийства евреев местными людьми напоминали антисемитские погромы царской эпохи: худшие стороны человеческой природы просматривались сквозь внешнюю оболочку революционного жаргона.

Тем не менее, встреченные нами евреи-офицеры из советской армии оказались весьма человечными и отзывчивыми людьми. Они с волнением рассказывали о долгих переходах по городам и весям западной Украины, где они не нашли ни одного еврея. Эти офицеры помогли нам обустроить дом, куда мы могли теперь привезти ребенка. Они добыли для нас немного еды и лекарств, стараясь ускорить наше выздоровление.

Твой отец ходил на костылях больше трех месяцев. Милек по сей день страдает от радикулита в крестце. Пинек был в ужасном состоянии, ночные кошмары мучают его до сих пор. В нашей семье я оказалась сильнее всех и, по прошествии шести недель, я решила привезти тебя домой. Меня подвезли до Леско, я навестила Юзё и его семью.

Я была слишком возбуждена, чтобы задерживаться у Юзё. Сразу я отправилась к Стефану, брату Янека. Он удивился моему появлению, а я испытывала счастье от того, что вижу живыми его и его семью. Стефан предложил проводить меня всю дорогу через пущу, и весь путь он пытался подготовить меня к трудностям, которые ждали меня, если я попробую забрать тебя. Прошло слишком много времени. Ты привыкла к другому образу жизни, - говорил он. Я говорила, что покамест предоставлю тебе свободу выбора, а потом я надеюсь, мы можем только надеяться на твою ответную любовь и доверие.

Мы шагали медленно, Стефан приспосабливался к моей скорости. Я меня болели ступни, походка у меня была неверная, но мне казалось, будто я в полете. Возбуждение толкало меня вперед. По мере того, как мы приближались к сторожке, я пыталась представить себе, как ты выглядишь теперь, насколько ты выросла за это время.

Мы вышли на поляну. Я взглянула вперед: ты стояла на дворе с Магдой. Ты повернулась и посмотрела на меня. В твоих глазах было удивление. Я протянула тебе руки, и ты бросилась ко мне. «Мама, мамочка», - повторяла ты.

Я была так счастлива и испытывала невыносимую усталость. Ты прильнула ко мне и больше уже не отпускала меня ни на минуту. Ту ночь мы провели вдвоем в одной кровати, только ни ты, ни я на самом деле не спали. Нас переполняло ощущение счастья и возбуждения. Ты не могла дождаться утра, когда мы отправимся в Санок и ты увидишь своего отца.

Утром Магда приготовила завтрак на всех, и Янек несколько раз нас сфотографировал. И вот уже мы приготовились уходить. Я испытывала неимоверную благодарность, и не было слов ее выразить. Как благодарить человека за то, что он спас твоего ребенка?

Янек стоял в проеме двери и долго смотрел нам вслед, пока мы не исчезли из виду. Противоречивые чувства отражались на его лице. Он очень привязался к тебе, и я могла только догадываться, что творится у него на душе.

Весь путь до Санока ты все спрашивала: «Где же мой дом? Где мой папа?»

Когда мы, наконец, подошли к нашему жилью, отец выбежал навстречу, а за ним шли Пинек, Милек и Анна. И вот все спасенные собрались вокруг тебя. Какая радостная, какая необыкновенная встреча!

В то время с нами жил еще один из дядьев старшего возраста, также ухитрившийся спастись во время оккупации. Мы звали его «дедом», и он стал, действительно, дедом для тебя, поскольку ты не могла вспомнить своих настоящих дедушек и бабушек.

Для каждого члена семьи ты стала «нашим ребенком». Все члены семьи обожали тебя и ухаживали за тобой, ведь ты оказалась единственным живым еврейским ребенком на всю нашу округу. Мы берегли тебя, как зеницу ока.

Для всех нас началась новая жизнь. Ты просыпалась рано утром, как ты привыкла вставать в сторожке. Дел давал тебе завтрак, позволяя нам поспать немного дольше. Но на самом деле мы не спали. Мы слушали, что ты говоришь, чему смеешься. Постепенно жизнь входила в нормальную колею. Мы начали беспокоиться из-за малых деталей – из-за мелких необходимых вещей.

Юзё навестил нас. Он принес немного денег, которые мы оставили у него, и он сохранил их для нас. Еще он принес золотые часы и передал их со словами: «Вам понадобится это для начала, а мне они не нужны».

Ах, если бы на свете было побольше таких людей, как Юзё! Какой бы это был мир!

В одной из комнат нашего дома мы наладили кабинет для отца. Доктор Лисикевич прислал ему стетоскоп и еще несколько инструментов, чтобы он мог теперь принимать пациентов.

Слухи о том, что мы выжили, распространялись довольно быстро, и крестьяне стали приходить на прием к отцу. Расплачивались они съестным и домашней утварью – для нас это были вещи поважнее денег.

Твои дядья шутили друг над другом по поводу женитьбы. Пинек заявил, что он женится на первой женщине, которая возвратится в Санок. Когда Пепка Мунд (мы знали ее как Марысю) вернулась в город в поисках своих родственников, она нашла себе мужа! Она выжила в оккупации с «арийскими» документами.

Мы подготовили замечательную свадьбу, почти как в старое время. Я готовила и пекла, мне помогали Эстка и Дора Амстер на их квартире. Все восемьдесят евреев пришли как один. Дед провел всю свадебную церемонию. Шафером жениха был Юзё, который благословил молодоженов.

Эла тоже вернулась в Санок. Она узнала, что обе ее сестры спаслись, благодаря доктору Лисикевичу. Именно для нее предназначались «арийские» документы, которые я ей передала, преодолев соблазн присвоить их себе. Мы с нею потом подружились.

Эла обнимала тебя со слезами на глазах. Свою дочку, твою ровесницу, она спасти не сумела. Она оставила свою девочку вместе со всем имуществом в христианской семье. Когда Эла ушла, они выдали девочку гестапо. Все время оккупации, пока Эла жила как христианка, она верила, что девочка ее жива. Только после освобождения она узнала правду. Теперь же встретились три сестры, они обнимали друг друга, радовались вместе тому, что они сохранили, и оплакивали то, что они потеряли.

Глава седьмая

Свободная земля

Свободой, однако, мы наслаждались недолго. Не прошло и трех месяцев, как уже появились новые жертвы среди выживших евреев. Некоторые из них попытались восстановить свои права на потерянную собственность, и за это их убили бывшие соседи. Другие погибли не потому, что они пробовали вернуться в свои старые дома и фермы, а потому что их бывшие соседи боялись, что они именно так и поступят. Снова становилось трудно дышать. Страх опять овладел нами, и мы задумались о спасении. Но куда мы могли бежать? И как? У нас не было ни сил, ни средств, ни транспорта.

Вскоре нацисты потерпели окончательное поражение, открылись ворота концлагерей. Советские власти, контролировавшие границы, разрешили некоторым выжившим евреям въезд в наш край: люди искали родственников или безопасное место для жилья, где бы их приняли без враждебности. От этих евреев мы узнали, что в Бухаресте все еще существует еврейская община и – еще важнее – что в Констанце у причала стоит пароход, который доставит евреев в Палестину. Так вот этот пароход стал нашей целью и мечтой.

Твои дядья и тетки не решались уходить без промедления. Путешествие было отчаянным предприятием. Но мы знали, что рискуем жизнью, если останемся в Польше.

Три недели ушло на то, чтобы принять решение. По нашему плану первыми должны были уходить твой отец, ты и я; твои дядья и Анна последуют за нами при первой же возможности. Уже после того, как мы приняли решение, Пинек свалился больной на целую неделю.

Наша приятельница Эла решила оставить своих сестер и отправиться с нами. Эла услышала, что муж ее жив, находится в Румынии, и она хотела воссоединиться с ним.

Наступило пятнадцатое марта 1945 года, субботний вечер. Офицер чешской армии, оказавшийся в Саноке по делам на несколько дней, ночевал у нас в доме. Он предложил довезти нас до чешской границы в своем автомобиле.

На следующее утро мы уже были готовы к отъезду, но тут начался настоящий буран: снег и ураганный ветер. Родственники умоляли нас отложить отъезд, но мы твердо решили немедленно уезжать. И мы уехали, но на сердце было тяжелое предчувствие.

Машина двигалась еле-еле. Наконец, мы добрались до Кросно. Это город на пути к чешской границе. Снегу выпало по пояс, и дальше ехать возможности не было. Погода становилась все хуже, и мы нашли место для ночлега. Всякое движение по дорогам прекратилось. Нам сказали, что неделя уйдет только на ремонт железнодорожного пути. Мы все заболели. Ждать в Кросно лучшей погоды представлялось безумием, и при первой возможности мы вернулись в Санок. Зато, пока мы стояли в Кросно, нам рассказали про организацию, которая помогала людям переходить границу. Мы теперь знали, к кому следует обратиться за такой помощью, но приходилось ждать лучшей погоды.

Двадцать третьего марта 1945 года мы навсегда покинули Санок. На попутном советском грузовике мы добрались до Мукачево (город в Чехословакии, сейчас принадлежит Украине). Оттуда на попутных машинах и пешком мы достигли Бухареста. В памяти сохранились смешные и грустные воспоминания о разных эпизодах, когда нам пришлось изображать людей разных национальностей и говорить на разных языках, чтобы пройти через границы и через контрольно-пропускные пункты.

Ты, моя милая, говорила только по-польски. В румынском местечке Сатмара нас спрашивали, почему ты говоришь не на том языке, что твои родители. Мы боялись советских агентов, боялись, что нас насильно вернут в Польшу. Поэтому мы сказали, что ты – дальняя родственница на нашем попечении.

Одному мужчине, в чьем доме мы остановились на ночлег, мы сказали, что ты – наша польская племянница. Он вспыхнул и внезапно зарыдал. «Отдайте мне эту девочку, она станет мне дочкой. Я потерял всю семью. Прежде я был богат и я еще верну себе все мое добро. Вас ждет неизвестность. Позвольте мне о ней позаботиться, по крайней мере, пока вы не устроитесь где-то благополучно». Я не стала отвечать, а плакала вместе с ним.

В Бухаресте мы сняли комнату у милой пары в деревенском доме на окраине столицы. Помнишь ли ты приятную госпожу Жоржеску? Ты любила там забираться на вишневые деревья.

Эла жила вместе с нами. Она все искала своего мужа. У нее был адрес тех людей, у которых он когда-то жил. Но когда она нашла этот адрес, оказалось, что муж ее уже съехал. Ей сообщили, что он направлялся в Палестину. Мы стремились туда же.

Вскоре мы познакомились с беженцами со всех концов Европы. Среди них были либо бывшие заключенные концлагерей, либо евреи, сумевшие спрятаться, как мы. Встречались мы в помещении организации «Джойнт» в Бухаресте, куда все приходили за помощью. Картина в этом здании была совершенно трагической. Люди напоминали скелеты в полосатой лагерной робе. У некоторых женщин были обритые головы. Вокруг царила фантастическая грязь. Двор загадили испражнениями. Вонь и мухи проникали повсюду. Беспомощность и уныние приходивших сюда за помощью евреев были совершенно очевидны. Они сидели или бродили вокруг в ожидании...

Душераздирающие сцены происходили ежедневно. Отец и дочь сидели на одной скамейке и не узнали друг друга, пока не заговорили. Сестра встречала брата, муж - жену... все были неузнаваемы, даже если разлука была недолгой.

Для этих людей нигде не находилось места. Их нельзя было куда-то отправить. Еврейская община Бухареста (а точнее – то, что от нее осталось) взяла на себя заботу о какой-то части беженцев.

Единственной надеждой и единственной целью для этих людей оставалась Палестина. Сионистский комитет обещал им доставку. Правда, никто не знал, когда это произойдет. Все прошли регистрацию на переезд, и теперь надо было ждать, только ждать.

К счастью весна в 1945 году пришла в Бухарест рано. Вокруг нашего дома был сад. Беженцы могли передохнуть и погреться на солнце в саду, пока все ждали новостей по поводу эмиграции. Но вскоре советское НКВД заинтересовалось нашими сборищами.

Власти призывали всех зарегистрироваться для «репатриации». Мы хорошо помнили «репатриацию» 1940 года, когда вместо отправки домой десятки тысяч людей попали в Сибирь. Кроме того, никто из нас не хотел возвращаться в Польшу или другую страну Европы и ждать там погромов. Чтобы с нами не произошло, какие бы страдания мы ни испытали в прошлом, каждый был полон решимости добраться до Святой Земли.

Сионистская организация начала регистрацию будущих переселенцев с тех, у кого уже были родственники в Палестине. Эла стала одной из первых в этой привилегированной категории. С нею мы провели три месяца в Бухаресте, пока не расстались. Как и многие другие, мы направились в Венгрию, чтобы избежать регистрации НКВД на репатриацию.

Контролер на станции и другие чиновники получили приличные деньги, обязавшись доставить целую группу беженцев в Венгрию. Долгие часы мы ждали, когда прибудет товарный поезд и повезет нас на запад. Мы были рады оставить Бухарест позади. Поезд в конце концов пришел, мы погрузились и нашли себе места. Стало очень тихо, усталые пассажиры отдыхали и слушали монотонный перестук колес – этот звук, к сожалению, напоминал нам о прошлом. Мы, однако, надеялись, что теперь поезд везет нас к счастливому будущему.

И вдруг резкий грубый голос прервал тишину. Советские солдаты прыгали из вагона в вагон и кричали: «Евреи, отдавай барахло!» Лица сидевших рядом со мной исказила тревога. Вообрази, какое барахло эти солдаты могли у нас найти. Мы пробовали объяснить, что люди только что спаслись из лагерей, и у них просто нет ничего ценного. Все было напрасно. Солдаты стреляли в воздух, чтобы нас напугать. Некоторые не хотели отдавать своих вещей. Солдаты избили их. Ты, дорогая Рена, была так напугана, что ты умоляла окружающих отдать солдатам все, лишь бы люди остались живы. Ограбив нас, солдаты исчезли. После этого все мы слезли с поезда на следующей станции. Там, по крайней мере, работало электричество, был свет. Мы могли дождаться до утра и до следующего поезда. Мы сидели на своих котомках на платформе, а вооруженные охранники патрулировали среди нас. И вдруг, ты, Рена, спрыгнула с платформы и побежала через пути, ныряя под стоявшие вагоны, пересекая рельсы, пока ты не упала и не поранила руку об острые камни, уложенные между рельсами. Твой отец бросился вслед и выхватил тебя почти из-под колес набегавшего поезда.

Мне не забыть ту ночь. Мы сидели на перроне маленькой станции, дожидаясь поезда, который повезет нас в Венгрию. Ночь была ясная и холодная. Мы не спали, а разглядывали звездное небо и следили за тем, как первые отблески зари окрасили небо розовым светом. Этот свет изливался на нас, как бальзам – на израненную душу.

Утром пришел поезд, и на нем мы добрались до Будапешта. Там мы провели одну ночь и уехали в Грац (Австрия) на следующий день. Наша беженская группа старалась держаться вместе по мере того, как мы переезжали из одной страны в другую. У нас была общая цель – попасть в Палестину.

Два дня мы провели в Граце, а затем продвинулись поближе к границе. Там находилась деревушка, где англичане организовали для нас перевалочный лагерь. Там мы впервые познакомились с солдатами-евреями из Палестины. Они сражались на стороне англичан в прошедшей войне. Они служили в Еврейской Бригаде. Они нас приняли с открытыми объятиями и очень сердечно. От них мы узнали, что Британия относится отрицательно к нашей эмиграции в Палестину.

            Такие душераздирающие новости трудно было вынести. После всего, что мы пережили, после всех страданий, нам отказывали в последней надежде? Мы пали духом и не знали, что нам делать. Вдобавок, ни у кого из нас не было никаких документов – ни свидетельств о рождении, ни свидетельств о браках, ни паспортов. Только номера на руках – татуировка немецких концлагерей. Куда нам идти?

Офицер из Еврейской Бригады приободрил нас: он обещал, что мы попадем в Палестину или с разрешения англичан, или без него. Первый необходимый шаг – выбраться из перевалочного лагеря, но англичане не давали нам никуда уйти. По прошествии недели мы получили тайный приказ: оставить пожитки в лагере и парами или в одиночку уйти на прогулку в лес. Замечательным весенним днем после полудня мы отправились все на эту прогулку. По очереди мы покидали лагерь, чтобы потом собраться в одном месте в лесу, где нас уже ждали грузовики. На них мы пересекли итальянскую границу и проехали замечательной красоты долину у подножья Альп. Нас разместили во временных убежищах, а на следующий день нам привезли наши пожитки.

Сначала нас привезли в Тревизо, где о нас позаботились солдаты из Еврейской Бригады. Потом нас перевезли в Модену, которая находится тоже в северной Италии. Нас поместили в английский лагерь для беженцев вместе с другими иностранцами. Мы провели там две недели, обращались с нами, более или менее, как с заключенными. Условия были плохие, с гигиеной – плохо, народу – слишком много, но уходить нам не разрешали. В одиночку люди уходили без разрешения и искали свою долю на свой страх и риск, но для нашей группы этот путь был закрыт.

Каким-то удачным днем мы уговорили водителя довезти нас до Рима; мы отправились туда с радостью. Твой отец сумел сохранить свой медицинский диплом. С ним он пошел в Союзную Комиссию – просить назначения врачом где-нибудь в Италии. Человеку надо зарабатывать, даже если он ждет эмиграции. Отцу сразу дали работу в польско-английском лагере для семей военнослужащих. Мы были в восторге от такой удачи. Нам нужна была работа, а еще больше мы нуждались в покое и в нормальном месте для жилья.

Лагерь находился в Барлетте, это город в холмистой местности в южной Италии. Переезд туда оказался довольно приятным, пока мы не столкнулись с жарой, (это непременная часть жизни в тех краях). Для нас это было первое знакомство с субтропическим климатом, но вскоре мы к нему привыкли и даже получали некоторое наслаждение от жары.

Барлетта – городок возле портового города Бари. Там стоял Второй Польский корпус, входивший в английскую Восьмую Армию. В Барлетте мы пошли в старый особняк, нас встретил польский офицер, который, прочитав рекомендательное письмо, проводил отца немедленно к главному врачу. Доктор Г., невысокий энергичный человек, обрадовался нашему появлению. Он поручил твоему отцу организовать клинику для приблизительно двух сотен детей, а также для их учителей, директора школы и нянечек. Доктор Г. назначил также и медсестру для помощи отцу.

Нам дали большую комнату рядом с клиникой, и отец начал немедленно работать. Все оборудование и лекарства доставили из лагеря, который находился в одной миле расстояния от нас.

Спальные помещения для детей, школа и часовни помещались в каменном особняке готического стиля с химерами наверху. Жаркое солнце откладывало темные синие тени на широких подоконниках и барельефах фасада. Ты была счастлива и радовалась, что у тебя будет много подружек для игры. Но все девочки были старше тебя, за исключением маленькой Галины, дочери одного из учителей.

В первый же вечер мы встретили всех обитателей особняка на ужине. Нас приняли не слишком тепло, но мы не обратили на это внимания; мы думали, что нам нужно только познакомиться со всеми этими людьми. И мы слишком устали, чтобы обращать внимание на их холодность.

Твой отец начал с того, что осмотрел всех и сделал им прививки, а также выслушал их жалобы. Затем он организовал лазарет и выступил с лекциями для всех. Он использовал советский метод групповой медицины.

Начались занятия в школе. Ты с удовольствием ходила на занятия в свой класс. Тебе было семь лет, и школа была для тебя совершенно внове. Ты раньше никогда в школу не ходила. Мне тоже нашлась работа: я стала медсестрой в отделении скорой помощи в лагере. Я была занята с восьми утра до полудня. Работа мне нравилась, как и люди, с которыми я проводила это время. Вторая половина дня у меня была свободна, и я могла сделать довольно много. Каждый день я ходила на рынок и покупала там фрукты и овощи. День завершался тем, что мы отправлялись на пляж и купались в Адриатическом море. Мы чувствовали себя так хорошо, я поверила, что мы нашли лучшее место для восстановления наших сил. Мы были изолированы от польской общины, но поскольку мы были, наконец, вместе, изоляция так серьезно не ощущалась.

Однако вскоре начались весьма неприятные инциденты. Поскольку ты оказалась единственным еврейским ребенком на всю школу, тебе не позволяли кушать со всеми детьми вместе и сажали тебя за отдельный стол. Ты нам сказала об этом только тогда, когда с тобой стали также обращаться и в классах, и в общении, и в играх. Директор школы сочувствовала немцам и, не стесняясь, рассказывала о своем участии в уничтожении еврейских детей. Когда мы узнали об этом, мы пожаловались администрации лагеря, и они обещали наказать директора. Но чем дальше, тем хуже становилось ее поведение. Она распространяла о нас грязные слухи и проявляла всяческое недоброжелательство. Она обвиняла твоего отца в посягательстве на молодых женщин в лагере, которые приходили к нему на медицинский осмотр. Положение создавалось крайне мерзкое. К счастью, на защиту отца встала одна из сестер. Она заявила, что находится возле него на протяжении всех осмотров и ничего неподобающего не заметила. Мы были ей весьма благодарны.

Тем не менее, отцу пришлось уволиться из лагеря. После года в Барлетте мы вернулись в Рим. Наступил май 1946 года.

В Риме мы снова возобновили наши контакты с еврейским организациями помощи беженцам. В тот период насчитывалось две организации, занятые помощью еврейским беженцам. Администрация помощи беженцам ООН занималась проблемами всех беженцев из стран, затронутых второй мировой войной. «Джойнт», организация американских евреев, работала с специально с еврейскими беженцами.

Комитет «Джойнт» был в курсе нелегальной эмиграции в Палестину и до определенной степени помогал этому делу. Официально же «Джойнт» старалась облегчить существование беженцев. Когда мы вернулись в Рим, твой отец получил от «Джойнт» работу: он стал главным врачом для беженцев, оказавшихся за пределами Рима. Он знал, что его работа связана с решением двух задач: беженцы должны получить медицинское обслуживание и пребывать в добром здравии; те, кто собирались нелегально пробираться в Палестину подлежали медицинскому обследованию с тем, чтобы знать, готовы ли они к тяжелому переезду по морю и к трудностям жизни в Палестине.

Среди тех, кого отец встречал по роду своей работы, было много евреев, отправленных в Сибирь из советской зоны оккупации Польши после регистрации 1940 года.

Они рассказывали, каково им пришлось в Сибири, и как трудно было возвращаться из холодных ее просторов. В этой группе оказались двое наших старинных друзей: госпожа Оренштейн и ее сын, который в гимназии учился вместе с твоим отцом. Они жили за пределами Рима в составе маленького кооператива евреев, которые пробовали жить по принципам коллективных хозяйств, наподобие кибуцев в Палестине.

Отец обнаружил, что у госпожи Оренштейн болезнь сердца, и поэтому он не мог дать ей разрешение на переезд в Палестину. Она, однако, сумев выжить в последней войне, не могла допустить, чтобы его диагноз помешал ей достичь Святой Земли. Позднее мы узнали, что она и ее сын попробовали добраться до Палестины на корабле, который был торпедирован британцами. Пассажиров отправили на остров Кипр. И еще позже мы получили от нее письмо из Палестины.

В тот период нелегальная алия (иммиграция в Палестину) достигла своего пика. Люди, уставшие от ожидания и состояния зависимости в лагерях для перемещенных лиц, жаждали найти любое плавучее средство, чтобы пересечь Средиземное море. Они нанимали рыбацкие суда (старые, маленькие), грузовые пароходы, лишь бы в тайне от британских властей достичь Палестины.

Отец по ночам проводил медицинские осмотры тех, кто надеялся получить врачебное свидетельство, что он или она способны перенести тяготы такого путешествия. Мы тоже хотели устроиться на такой пароход, но детей они не брали. Поэтому мы оставались в Риме. Мы не хотели снова расставаться с тобою, Рена.

Тогда мы стали подумывать о Соединенных Штатах. Будучи в Риме, мы ждали писем от моей сестры Клариссы. Она эмигрировала вместе с мужем Самуилом в Америку незадолго до введения антиеврейских законов правительством Муссолини. Жизнь в Риме складывалась весьма комфортабельно, и ждать было не особенно трудно. Отцу платили регулярную зарплату «Джойнт» и Агентство помощи беженцам ООН. По сравнению с горожанами среднего достатка в Италии мы жили хорошо. И, поскольку отец ежедневно встречал множество знакомых из Польши, обитавших в лагерях вокруг Рима, у нас не было недостатка в собеседниках. А в то время даже знакомые приветствовали друг друга, как братья. Ведь все потеряли так много, столько близких погибло, что ценили выживших, как родных.

Именно в Риме мы получили первые известия от моих родственников в Польше и от Юзё. Так мы узнали, что моя сестра Хела с мужем остались живы, потому что их спас верный и замечательный друг. Это известие вызвало у нас ощущение счастья, а вот новости от Юзё вызвали печаль. Еще до отъезда из Польши мы предупреждали его, чтобы он ничего не говорил о своей роли в нашем спасении, чтобы не вызвать осуждение своих земляков. Но Юзё не желал ничего слушать. «Пусть им будет стыдно, что они никого не спасли!» - отвечал он.

Когда в городе стало известно, что Юзё спас евреев от нацистов, его стали всячески попрекать и организовали бойкот его мастерской. Как он писал нам, никто больше не приходил к нему в мастерскую, чтобы починить машины, хотя другого механика в городе не было. Если какая-то работа ему и доставалась, то это делалось втихаря и платили меньше положенного. Юзё и его семья оказались в изоляции и голодали.

Мы очень огорчились при этих известиях. Но Юзё написал, что, если он снова будет поставлен переда таким же выбором, «я не смогу поступить иначе».

Вот так подходит к концу, Рена, моя история. Осталось только объяснить, как завершилось наше путешествие. Среди многих писем, отправленных в Соединенные Штаты, одно оказалось результативным. Мы отправили его с надеждой и от отчаяния в Департамент полиции города Чикаго в штате Иллинойс. Мы просили их помощи, чтобы найти нашу кузину Клару Экерлинг. Мы знали только, что она до войны жила в Чикаго и вышла замуж за человека по имени Джо. Через семь месяцев пришел ответ. Понимаешь ли ты, как удивительно это было для нас? Ведь для нас США представлялись совершенно потусторонним миром. Подумать только, что кто-то не пожалеет времени и сил и будет любезен ответить на нашу просьбу о помощи, представлялось совершенно невероятным. Однако, письмо пришло, а с ним - адрес Клары и Джо.

Мы знали уже, что Клара и Джо через посредство «Джойнт» уже были в курсе нашего положения: частично работа «Джойнт» подразумевала рассылку той информации, которую предоставили о себе беженцы, в различные подразделения организации в США. По случайному совпадению, начальник отделения «Джойнт» в Чикаго одновременно возглавлял ту синагогу, членами которой были Клара и Джо. Вскоре после того, как мы покинули Бухарест, где мы дали информацию о себе в «Джойнт», на наше имя пришел чек на сто долларов. Позднее, уже в Риме, мы встретили знакомых по Бухаресту, уехавших оттуда после нас. Они сказали нам про чек из Чикаго. Поэтому мы догадались, что нас нашли родные, чтобы вскоре снова потерять.

Но как только мы установили связь с Экерлингами, дело пошло гораздо скорее. Чтобы обойти сложности с установленными квотами на эмиграцию, Экерлинги оформили незаконное приглашение для твоего отца, утверждая, что он – раввин, нанятый на работу еврейской общиной в Америке. Хотя эмиграция тогда была жестко ограничена, для служителей религии въезд был свободный. Так мы получили въездные визы, которых почти никто не мог тогда получить, и снова мы оказались в числе удачливых евреев.

На рейде Нью-йоркской гавани в мае 1947 года. Яфа Валлах, Натан и Рена сфотографированы во время последнего рейса итальянского броненосца «Сатурния»

Мы отплыли из Италии 11 мая 1947 года на итальянском военном судне «Сатурния». Наконец!

Через одиннадцать суток наше судно пришвартовалось в порту Нью-Йорка.

 

Послесловие

Рены Бернстайн

За день до того, как евреев города Леско загнали в концлагерь Заслав, незнакомая женщина пришла к нам и забрала меня. Мои родители, Натан и Яфа Валлах не тронулись с места, когда эта чужая женщина схватила меня и понесла сопротивляющуюся и кричащую девочку на улицу. Родители всхлипывали на пороге и смотрели, как эта женщина уносила меня, с криками, через весь город, а потом по проселочной дороге, которая вела в темный заросший лес, начинавшийся сразу за пределами города. Она шагала весь день и несла меня, не обращая внимания на мои крики.

В конце концов я устала сопротивляться, хотя не переставала плакать всю дорогу. Я не могла понять происходящего и особенно – почему нужно было оторвать меня от родителей. Солнце скользило по небу все ниже, а мы все шли по тропе под могучими деревьями, в их растущей тени, вплоть до тех пор, пока не достигли маленькой полуразвалившейся сторожки, которая стояла на поляне в глубине леса. Женщина поместила меня в маленькой комнате с одним мизерным окошком. Я смотрела через окно в лес и воображала, что мои родители наблюдают за мной из-за толстых стволов, которые обрамляли поляну. Мне было четыре года.

Тот лес, где я оказалась, отличался неизбывной красотой, забыть которую я не в силах по сей день. Правда, жизнь там никогда не походила на обычную. Но было тепло, я жила все время в лесу, бродила среди деревьев и ручьев и возвращалась только к вечеру, чтобы переночевать на маленькой койке, отведенной для меня. Я ела дикие ягоды, собранные мною в лесу, и играла, создавая «земляничные деревья». Я нанизывала земляничные ягоды на очищенные от иголок прутики елки. Я бродила с этими «деревьями» в руках по пуще и часто ложилась на склоне холма и смотрела на облака. Иногда к вечеру я возвращалась в сторожку, чтобы чем-то перекусить. С людьми, которые приютили меня, я почти не общалась. Для маленького ребенка это было одинокое существование. Но та девочка, при всем очаровании волшебного леса, ни на минуту не забывала о своих родителях.

Заботился обо мне Янек. Он служил лесником у нацистов. Каждую неделю он возвращался из пущи, неся связку мелких животных, попавших в его силки. Так он поддерживал наши съестные припасы. Я помогала ему развесить добычу на ветках возле сторожки и освежевать животных. При сторожке держали еще несколько куриц. Я держала их на пне, когда Магда, жившая вместе с нами, топором отрубала им головы. Янек всегда носил свой мундир лесника и держал ружье на плече. Он был лесником при нацистах. Он всегда спал на койке возле меня, когда ночевал дома.

Сторожка была маленькая и полуразрушенная. Построили ее из неотесанных стволов; русская печь от пола до потолка должна была нагревать обе комнаты в сторожке. Каждое утро Магда (она была очень суеверной) открывала заслонку печи и по остывающим углям предсказывала нам всяческие несчастья. Я засыпала только, когда шел дождь. Я боялась, что дом вокруг меня сгорит и я не успею оттуда выскочить. К тому времени у меня была сломана нога: я тащила ведро воды для Магды, и, споткнувшись, сломала ногу.

В сторожке не было туалета. Нам приходилось справлять нужду снаружи. На маленьком заднем крыльце сложилась целая гора испражнений, которую облюбовали мухи, белые черви. У меня вскоре завелись гниды, вши и глисты.

Наступила долгая зима, и снег закрыл полностью окна сторожки. Никакой солнечный свет не мог растопить замороженные цветы, возникшие от холода на поверхности стекла. В комнатах установился устойчивый полумрак. Если мы открывали дверь наружу, вспышка яростного белого цвета ослепляла меня. Всю зиму я не выходила наружу: у меня не было ни обуви, ни пальто. Стася, четырехлетняя дочка Магды, старалась держаться поближе к матери, а я оставалась одна в темных углах сторожки. Магда на меня не обращала внимания.

Вместе с весной стали появляться нацисты, они приходили по двое или по трое по нашей тропе. Брат Янека, Стефан, пришел однажды из деревни, стоявшей за пределами пущи. Он и Янек сели за маленьким деревянным столом для разговора. Стефан сказал, что в то утро расстреляли целую христианскую семью вместе с евреями, которых те прятали. «Утром ты должен отвести ее в лес и застрелить», - серьезно сказал Стефан. – «Слишком опасно держать ее здесь».

«Что если вернутся ее родители? – спросил Янек, - что я им скажу?»

«Они никогда не вернутся», - отвечал Стефан.

Вот так они беседовали рядом со мной, и в ту ночь я заснула и спала до рассвета следующего дня. Все это время мне снилось, что я уже мертва. Проснувшись, я ощупывала себя, чтобы удостовериться, что я еще жива.

Стефан потом приходил в сторожку еще много раз. Они с Янеком беседовали часто, но Янек ни разу не откликнулся на грозные требования своего брата.

Несколько раз они отвозили меня во Львов, где я должна была жить с другой женщиной. Там я регулярно ходила в церковь вместе с хозяйкой, но главным образом она старалась меня спрятать ото всех. Тем не менее, соседи стали что-то подозревать, и вскоре Янек перевел меня снова в пущу. По ночам мне снились бесконечные туннели, проходившие под узловатыми деревьями; по этим туннелям я бежала и бежала без конца. В сторожке я ничего не говорила и не двигалась.

Времена года сменяли друг друга, и через какое-то время мне стали видны разрывы бомб на далеком горизонте, за пределами нашей пущи. Серые тучи поднимались вместе с гарью пожарищ, когда бомбы достигали земли. Вскоре бомбежки шли уже каждый день, и я следила за ними с вершины холма.

Однажды днем я держала курицу на пне, а Магда изготовилась отрубить ей топором голову. И вдруг она обернулась и сказала: «Погляди на дорогу».

Я посмотрела туда и увидела Стефана, который шел к нам вместе с женщиной. Она шла медленно и с трудом. Женщина светилась худобой. Мне показалось, что я знаю ее. Когда они подошли поближе, я рванулась от Магды, от кудахчущей курицы и побежала к ним.

Моя мама улыбнулась мне, слезы текли по ее лицу. Пара слезинок упала мне на щеки, и я зарыдала вместе с нею. Она принесла синий плащ и осторожно одела его на меня. Два года разлуки и жуткая война не давали нам встретиться, но теперь все это было позади.

Мужчина, который спас нас от смерти, меня и особенно моих родителей, Йозеф Звонарж, был необыкновенным человеком. У его родителей было шестеро детей: четверо мальчиков и две девочки. Йозеф был самым младшим. Его отец, Адальберт Звонарж, весьма уважаемый механик по профессии, умер, когда Юзё исполнилось всего пять лет. Мать Юзё была мадьяркой по национальности, она забрала детей и уехала в Будапешт. Там Юзё и вырос, выучив венгерский и немецкий (это был официальный язык в Австро-Венгерской империи при императоре Франце-Йозефе). Немецкий оказался очень полезным для Юзё в будущем.

Юзё изучал в Будапеште инженерное дело, но диплома не получил. Он пошел добровольцем в армию вместе с братом Вильгельмом, когда разразилась Первая мировая война. Когда война закончилась и Австро-Венгерская империя перестала существовать, Юзё вернулся в Польшу и поселился в городе Леско на реке Сан. Поначалу он брался за любую работу, но вскоре открыл мастерскую на Грюневальдской улице в центре Леско. Там он установил свои механизмы и ремонтировал разное оборудование. Он стал весьма популярен, и к нему устраивались учениками молодые люди из самых разных общин. У него работали в ученичестве поляки, евреи, украинцы. Мы с ним познакомились потому, что мой дед Йозеф Манастер часто нуждался в его услугах на своей ферме в деревне Орелец. Юзё часто там появлялся, и стал другом моих дядьев – Пинека и Милека.

В 1937 году мой отец открыл врачебную практику в Саноке на другом берегу реки Сан, и Юзё часто бывал у нас в гостях. Я родилась в 1938 году. В 1939 году, когда приближение войны стало уже очевидным, Юзё мобилизовали в армию. Его послали защищать Польшу. Но в сражениях он не участвовал. Его часть быстро отступала по мере продвижения немецкой армии. На советско-польской границе их интернировали советские власти. Поскольку никто в части не пожелал признаваться в том, что он офицер, русские стали проверять руки пленных. Мозолистые и задубевшие руки Юзё говорили в его пользу, и советские решили, что он рядовой солдат. Его отпустили и разрешили ему вернуться домой.

Юзё женился на Франциске Ядловской из очень почтенной семьи, весьма уважаемой в Леско. Из-за этого родства Юзё охотно приняли в городское общество. Во время советской оккупации всю семью Ядловских сослали в Сибирь из-за того, что кто-то из дядьев попал в плен к немцам, а потом бежал в Бельгию. Вся семья оказалась под подозрением. Франциска, которую мы звали Франкой, уцелела, поскольку у нее была фамилия мужа и в документах она значилась как «Звонарж».

Когда моим родителям угрожала смерть от рук нацистов, Юзё пришел им на помощь. Он нашел способ спасти меня и сумел спрятать их. Он прятал их до самого конца оккупации. К концу войны из приблизительно тридцати тысяч евреев в Леско и округе осталось только восемьдесят живых. Я оказалась единственным выжившим ребенком.

Все время, что Юзё прятал моих родителей и дядьев (с огромным риском и для себя и для своей семьи), он держал мастерскую, где чинил для немцев машины и оборудование. Он вел себя как беспомощный и безвредный идиот, который, правда, очень хорош как механик. Все время оккупации Юзё притворялся другом нацистов, но в тайне он все время старался добыть хоть немного еды для моих родителей и дядьев, чтоб они не умерли с голоду. Ради этого он и подворовывал и работал для окрестных крестьян, которые расплачивались съестным. После войны, когда мы едва восстановили силы и были в состоянии двигаться, Юзё передал моим родителям небольшую сумму денег, которые он для них сберег, и золотые часы – по его словам, часы ему больше не были нужны.

Родители ясно видели, что в Польше для нас нет будущего, как, впрочем, и в других странах Европы. В конечном итоге они перебрались в Америку. Мы прибыли туда в мае 1947 года, а осенью того же года мы получили письмо от Юзё:

Леско, 27 ноября 1947 г.

Мои дорогие друзья,

Мы были очень рады получить от вас весточку. Мы не забыли наше общее прошлое: при всей кошмарности этого опыта мы испытываем великую радость от того, что наши общие страдания кончились и кончились хорошо. Слава Богу, что все мы живы и в добром здравии.

Я зарегистрировал мастерскую только в прошлом январе и помаленьку начинаю работать. Дела наши еще не совсем хороши, но постепенно приходят в порядок. По вашей просьбе я попробовал сфотографировать ваше убежище. Я уверен, что эту историю стоит описать для американской прессы, чтобы люди не забывали прошлого.

У нас здесь все еще стоит зима, хотя солнышко пригревает, так что скоро начнет теплеть.

Сложности, о которых вы упоминаете в своем письме, никуда не делись. Но при этом наше удовлетворение только возрастает: несмотря на все великие трудности, через которые мы прошли, мы знаем, что выполнили свой долг и достигли своей цели, если не самым лучшим образом, то вполне удовлетворительно. Нет лучше награды для нас, чем знать, что вы счастливы в нынешней вашей жизни. А мы постараемся и дальше делать добрые дела, если здоровье позволит.

Наши дети хорошо учатся в школе. Ися в третьем классе средней школы, а Янка – уже в шестом. Зося ходит в третий класс начальной школы, Франек и Люся еще сидят дома.

Я живу с надеждой, что когда-нибудь мы еще встретимся – все вместе – и будем наслаждаться нашим обществом. Я молю Господа, чтобы был мир во всем мире наконец.

Бедная маленькая Рена, помнит ли она еще нашу рождественскую елку? Слезы наполняют мои глаза, когда я вспоминаю все, что мы пережили вместе.

Родичи моей жены вернулись из России и, слава Богу, все остались живы. Вот и все.

Позвольте послать вам мои лучшие пожелания и добавить к ним рукопожатие, поцелуй пани в ручку и особый поцелуй Рене, моей маленькой мученице. В следующий раз обещаю написать подробней.

Ваш искренний друг

Юзё.

В 1949 году коммунисты уже полностью захватили власть в Польше. Мастерская Юзё была национализирована. Местные газеты писали про Юзё, что «он больше не пережиток капитализма, а живое доказательство того, что система угнетения человека человеком заменилась теперь лучшей системой». Еще они писали, что Юзё больше не «кровосос».

Зарабатывал Юзё тем, что руководил школой для строителей, где он передавал свои навыки молодым людям. Но работа более не доставляла ему удовольствия. Позднее он стал совершенно угрюмым, когда его жену, Франку, арестовали за то, что она слушала рождественские хоралы по радио «Свободная Европа». Ее не выпускали довольно долго, может быть, потому что сам Юзё к тому времени стал открыто критиковать коммунистов.

В 1956 году, во время «октябрьской оттепели» в Польше, Юзё вернули его мастерскую. Когда-то у него работали семнадцать человек, многих из них он спас от депортации на работы в Германию. Теперь он работал там один. В то время мои родители поддерживали с ним регулярную связь. Через одного американского профессора польского происхождения, который часто наведывался в Польшу, они посылали Юзё деньги, а также посылки с одеждой, обувью и другими необходимыми вещами. При коммунистической власти все эти предметы доставались с большим трудом.

В 1980 году, после многолетних хлопот и выступлений моих родителей, Юзё позволили поездку в Бельгию, где ему вручили медаль за спасение нашей семьи от нацистов. Вручал медаль доктор Моше Бейски, глава комитета справедливости в Яд-ва-Шем, израильском центре памяти холокоста в Иерусалиме. Церемония проходила в помещении израильского консульства в Брюсселе. Приглашены были все органы европейской прессы. Гостей набралось много. Сын Юзё, Ромуальд, позднее рассказывал мне, что его отец, принимая медаль, сказал: «Лучше получить награду за спасение одного человека, чем за убийство тысяч людей».

Медаль Йозефа Звонаржа, присужденная ему как одному из «Праведников среди Народов» за спасение евреев во время Второй мировой войны. Медаль вручал доктор Моше Бейски, Комитет Справедливости в музее Яд Вашем в Иерусалиме. Йозеф Звонарж получил ее в израильском консульстве в Брюсселе, Бельгия, в 1980 году.

Мои родители долго готовились к этой встрече с Юзё, когда он должен был, наконец, получить свою медаль. И все же они не смогли туда приехать. Четырьмя годами раньше мой отец потерял зрение в автомобильной катастрофе. Это случилось в Израиле, где родители жили с 1963 года. Моему отцу уже исполнилось тогда семьдесят один год. Он только что ушел на пенсию со своей должности в государственной клинике. Он мечтал заняться философией (это была его великая любовь) в университете Хайфы. Он хотел посвятить этому делу остаток своей жизни. Отец проголосовал на дороге, и его подобрал грузовик. Отец ехал в кузове. В нелепой аварии был виноват молодой мотоциклист, выскочивший внезапно перед грузовиком. Шофер грузовика вынужден был резко затормозить. Отца отбросило на борт кузова, и он повредил нос и глаза. Мотоциклист оказался молодым немцем, который приехал в Израиль, по его словам, искупить преступления, совершенные его соотечественниками. Он испытывал такое горе от случившегося, что не оставлял мою мать в течение всех последующих событий. Сначала в больнице Рамбам в Хайфе, потом в больнице Хадасса в Иерусалиме молодой немец утешал маму, как мог, и внушал ей надежду, что зрение отцу удастся вернуть. Но зрение не вернулось, и Вернер (так его звали) покончил жизнь самоубийством, когда врачи сообщили об этом. Когда Юзё узнал о несчастье, он написал моей матери: «Я отдал бы десять лет жизни, лишь бы вернуть зрение Натану».

Потеряв зрение, мой отец впал в глубокую депрессию, его выздоровление было долгим и мучительным. Он так и не выучился ходить в одиночку с палкой или читать брайлевский шрифт. Мама стала его глазами. Последующие двадцать лет их совместной жизни, пока отец не умер в возрасте девяноста лет, она ухаживала за ним, забыв обо всем остальном на свете.

В Израиль мои родители переехали в 1963 году: это была мечта всей их жизни. Но поначалу мы поселились в Соединенных Штатах. По приезде в Америку мой отец открыл врачебную практику в районе под названием Арверн на полуострове Рокуэй в городе Нью-Йорк. Мама зашила отцовский медицинский диплом Немецкого университета в Праге в свой пояс и таким образом провезла его через все границы в Америку. В 1948 году родился мой брат Шелдон.

Поскольку родители давно мечтали поселиться в Израиле, они переехали туда с Шелдоном в 1963 году. Переезд пошел им на пользу, и до самой аварии в 1976 году они жили в Израиле очень счастливо. Однажды мы с мамой шли через бедный район Хайфы. Я помню, как она обернулась ко мне и сказала не без гордости: «Видишь, мы стали обычной страной. У нас есть свои проститутки и свои бродяги, как у других народов мира». Мои родители испытывали особенный энтузиазм от того, что они стали частичкой еврейского государства, от того, что иврит возродился как живой и динамичный язык.

 

Йозеф Звонарж незадолго до смерти в 1984 году.

Юзё умер в 1984 году от рака. Мы так и не видели его с тех самых жутких времен. Сообщение о его смерти было для нас настоящим ударом. Мои дядья, Пинек и Милек, поселились после войны в городе Сан-Паулу, в Бразилии; они совместно открыли там фабрику по производству свитеров. Некоторое время они там процветали. Милек бесконечно мучился от того, что не сумел спасти остальных членов нашей семьи. Он умер в 1967 году относительно молодым человеком от сердечного приступа. Мама говорила – «от разбитого сердца». Пинек в конце концов переселился со своей семьей в Хайфу, там я и встретила его после очень многих лет разлуки. Он стал печальным и замкнутым человеком, говорить с ним было трудно. Пинек умер в 2002 году. Моя тетка Хела переселилась из Варшавы в Америку только в 1968 году, ее муж Норберт остался в Польше. Она тоже стала мрачной и недоступной, прошлое все еще мучило ее. Она умерла в 2001 году.

Младшая сестра моей матери, Анна, потеряла своего мужа в автомобильной катастрофе в 1979 году, она живет в Фар Рокуэй, в Нью-Йорке, совершенно одна. Большая и разветвленная семья, которая погибла в Польше в те страшные годы, живет теперь только в наших молитвах.

Хелена Манастер Рамер в США в 1970-х годах. Ее история рассказана в Приложении.

Приложение

История Хелены Манастер Рамер

Я родилась в Польше в маленьком городе под названием Леско в 1917 году. Там я выросла и ходила в школу. На летние каникулы я обычно возвращалась домой – в имение в деревне Орелец, неподалеку от Леско. Мой отец выстроил его полностью. Там-то, собравшись на летние вакации, мы и встретили начало войны 1 сентября 1939 года. Участки, образовавшие нашу ферму, мой отец начал скупать сразу после окончания Первой мировой войны. Покупка и продажа земельных участков была его бизнесом. Ему принадлежали несколько домов в Леско и в Пшемысле. Он работал очень много и проявил редкую смекалку, поэтому наша семья считалась состоятельной.

Это была большая семья. У меня было трое братьев и шестеро сестер. По порядку я шла восьмым ребенком. К 1939 году некоторые из моих сестер и старший брат уже завели свои собственные семьи и жили от нас отдельно. Но в летнее время все собирались в поместье моего отца. К несчастью, наша мать умерла в 1935 году. Отец снова женился, и у нас появилась мачеха, которая вела домашнее хозяйство и заботилась о нас. С мачехой мы поддерживали очень хорошие отношения; мы понимали, что отец наш – еще молодой мужчина.

Мы прожили тем летом около месяца в отцовском доме, когда пришли советские войска, и дом был «национализирован». Национализация свелась к тому, что солдаты выкинули нас на улицу, не позволив взять с собой даже вторую пару обуви. По доброте своей, слуги тайком вынесли кое-какие вещи для нас через несколько дней после нашего изгнания. На дворе стоял октябрь. Восточная часть Польши была оккупирована Советским Союзом, а западная – Германией. Границу проложили именно там, где мы жили, - по реке Сан. Леско, наш городок, оказался на советской стороне границы, а Санок, ближайший к нам город, - на западной немецкой стороне.

Мы отправились во Львов, ближайший большой город, если двигаться на восток в глубь советской территории. Мы попробовали закрепиться во Львове. Мой отец, Иосиф Манастер, не привык к городской жизни, как, впрочем, и его дети. Но мы были молоды и готовы приспособиться к новым условиям. Жизнь во Львове под советской оккупацией, после тревог нашего путешествия из Леско, стала потихоньку приближаться к нормальной. Мы нашли работу, я устроилась в советскую контору. Поначалу я должна была работать машинисткой на машинке с русским шрифтом. Выучиться этому было не очень сложно, поскольку язык оказался очень похож на украинский – один трех языков, которые мы одновременно усвоили в детстве. Обитая в наших краях, необходимо было говорить на украинском и польском, а дома между собой мы говорили на идиш.

К сожалению, спокойная жизнь во Львове продолжалась недолго. Кто-то донес на нашего отца, и ему пришлось бежать в местечко неподалеку от города. Пока мы жили во Львове, я вышла замуж за Норберта Рамера, человека редкой образованности: он был врач по профессии со степенью доктора по математике. А кроме того, Норберт был раввином.

В июне 1941 года началась война между немцами и русскими. Немцам потребовалась неделя, чтобы выбить советский войска и занять Львов. Никто такого не ожидал. Советские войска оказались не готовы к обороне и стали стремительно отступать. Те, кто могли уйти вместе с советскими частями, покинули город. Это было самым разумным решением. Евреи, конечно, слышали о репрессиях немцев против нас, но большинство из нас не поверили таким слухам. Многие среди нас бежали с западных земель, чтобы спастись от преследования немцев. Однако, почти сразу они зарегистрировались в советских органах власти как лица, желающие вернуться к своим семьям. Жить под советской властью они не собирались. Но вернуться на запад они не смогли, потому что русские выслали их в Сибирь.

К несчастью, мы не сумели уйти с отступающими советскими войсками, и, когда немцы заняли Львов, мы все еще оставались на том же самом месте. Новая власть оказалась пострашнее старой. Вскоре после оккупации города был объявлен праздник в честь украинского героя Петлюры. Это событие отметило начало преследования евреев и начало первой «акции» против нас. На следующий день мы узнали, что забрали многие тысячи евреев, и больше никто о них даже не слышал. Вскоре нам запретили свободно ходить по улицам и покупать пищу. Мы тогда еще жили в своей прежней квартире, но власти уже подготовили гетто. Нам объявили, что в ближайшее время всех нас переселят в гетто. Сообщение пришлось на ноябрь месяц. У нас отбирали все, что мы ухитрились сохранить: деньги, драгоценности, меха. Юденрат обязали собрать и передать властям все ценное, что принадлежало евреям. За сокрытие денег и мехов обещали смертную казнь.

Мы решили вернуться в Леско прежде, чем они нас загонят в гетто. Поскольку весь край уже находился под властью оккупантов, перемена места жительства не значила ничего. Мой муж нашел человека, который согласился нас отвезти в Леско. За это пришлось заплатить высокую цену – драгоценность, сохраненную до тех пор. Все остальные члены семьи уже находились в Леско. Среди моих братьев и сестер некоторые учились на медиков, а мой муж уже был дипломированным врачом. Он получил от нацистов разрешение поселиться в деревне, чтобы бороться с эпидемией тифа, которая охватила большой район. Я ехала с ним как медсестра.

Мы отправились туда в ноябре и прожили там всю зиму... до июня следующего года. Жизнь в деревне была спокойная. Мы лечили больных, а платили нам зерном или картошкой. В июне власти объявили следующую «акцию» против евреев. В тот момент мы были в отлучке: нас вызвали к больному ребенку в дом украинского старосты в другой деревне. Несколько еврейских семейств из той же деревни работали в поле, разбрасывая навоз.

Украинцы в целом оказались хорошими помощниками нацистам. Когда им приказывали выбросить евреев из их жилищ и вытащить оттуда все ценное, они охотно откликались. Если им приказывали привести всех евреев к сельской управе в соседней деревни, они исполняли и это. Едва мы вернулись к себе, нас схватили и отвели в особое здание, где из окружающих сел собрали около ста пятидесяти евреев. Продержали нас там целый день без воды и пищи. На следующий день приехали сотрудники гестапо, которые нас всех «зарегистрировали». Когда они поняли, что Норберт, мой муж, работает врачом, они разрешили ему уйти вместе со мной (так как я числилась медсестрой). Но гестаповцы не разрешили уйти его матери. Норберт не хотел ее оставлять. Я его старалась убедить, что, если мы не уйдем, то погибнем все вместе. «Пока нам дают уйти, - говорила я, - воспользуемся этой возможностью. Может быть, люди из юденрата нам помогут потом». Юденрат еще действовал в нашей округе. В конце концов Норберт согласился, и мы оттуда ушли.

Потом мы узнали, что всех оставшихся евреев немцы убили в ту же ночь. Юденрат ничего не сделал для них. Убили всех. Мы знали, что мы тоже обречены, но надеялись найти какой-то способ спастись.

По пути в нашу деревню мы заметили гестаповскую команду, которая двигалась в нашу сторону. Мы спрятались от них. Они, вероятно, сообразили, что отпущенные евреи превратились в свидетелей убийства. Мы решили идти к двоюродному брату моего мужа, он работал врачом в Сошнице. Поскольку любые передвижения евреям уже были запрещены, мы должны были проявить максимум осторожности. Сначала мы зашли в Леско и получили там от доктора справку, что я больна в результате выкидыша, а потому нуждаюсь в госпитализации. Со справкой мы нашли машину, за проезд пришлось расплатиться еще одной драгоценностью, которую я придерживала до тех пор. Отправились мы в Пшемысль, большой город в нашем краю. Там еще не создали гетто. Там жили около ста пятидесяти тысяч человек, да еще множество украинцев в деревнях поблизости. Пшемысль расположен в южной части Польши.

Двоюродный брат Норберта положил меня в больницу. При этом никто из нас не догадывался об опасности: больных и стариков убивали в первую очередь. Я натерла градусник, когда сестры измеряли мою температуру. Градусник показал высокий жар. Я могла теперь оставаться в больнице довольно долго.

Когда меня выписали из больницы, мы прожили несколько дней у Норбертова кузена, но гетто уже строили вокруг нас. Поскольку наш хозяин был известным хирургом, у него оставалась приличная квартира из двух, а может быть, даже из трех комнат. Все остальные евреи жили по семь семейств в одной комнате. Евреев из соседних городов арестовывали и отправляли в Пшемысль в то же самое гетто. На маленьком пространстве заставили жить сто тысяч или более евреев.

Вскоре началась еще одна «акция», и тридцать тысяч человек увезли. Нам сказали, что их «переселяют». Переселяемым велели взять с собой воды и пищи на две недели, а также мыла, и все этому поверили. Мы не представляли себе, что это - конец. Только много позднее мы узнали про газовые камеры.

Норберт получил разрешение оставаться в Пшемысле, так что эта «акция» нас не затронула. Но многие из наших друзей и соседей и просто знакомых попали в эту «акцию». Ужасно было смотреть на этих людей, собранных на плацу. Я вижу их и сейчас. Что я думала тогда? Сердце разрывалось от чувства вины: их увозят, а я остаюсь. Увозили их в теплушках и отправили в ближайший лагерь смерти, но мы узнали об этом только гораздо позднее.

Поскольку я находилась в гетто в Пшемысле, я потеряла связь с отцом, братьями и сестрами: все они еще оставались в Леско. Их отправили в Заслав – концлагерь в нескольких километрах от Леско. Отправили всех. Я не знала, что с ними случилось, а они не знали, что случилось со мной, до самого конца войны. Последний раз я видела их в 1942 году.

Гетто в Пшемысле становилось меньше по мере того, как немцы увозили евреев. Поэтому гестаповцы сужали и размеры гетто путем новых оград, так что мы теснились на еще меньшей территории. Теперь в гетто царили голод, болезни, слышался плач детей и женщин. «Акции» повторялись регулярно. С каждой «акцией» они забирали все больше детей и стариков, а также и больных, которые лежали у нас в больнице. Во время таких «акций» мы нашли для себя несколько тайных убежищ. Один раз мы спрятались в подвале. С нами прятались еще несколько семейств. Вход в подпол мы прикрыли картоном. Вскоре мы услышали, как немцы ходили над нашими головами. Они искали нас, но не обнаружили лаза в подпол. Так мы спаслись. В тот раз.

Двоюродный брат Норберта уже ушел из гетто. Ему сумели достать фальшивые документы с польскими именами и фамилиями для него, его жены и детей. Он достал документы и для нас с Норбертом, но у нас не было денег, да и мужества не хватило уйти из гетто. Куда мы могли уйти? Выбраться из гетто составляло большую трудность. Иногда люди ухитрялись уйти, подкупив охрану, но у нас ничего не оставалось для подкупа. Сестра нашего кузена со своей семьей тоже жила в гетто. Она сообщила нам, что у нее есть знакомые во Львове, поляки немецкого происхождения, которые могут нас всех укрыть. Нам уже нечего было терять. Мы собрались с духом и бежали с ними заодно. Когда мы добрались до Львова (это случилось ночью), все пошло прахом. Те, на кого мы рассчитывали, отказались нас принять. Они боялись. Мы боялись еще больше: дело было ночью, у нас, евреев, ничего не было, кроме фальшивых документов. Мы с Норбертом решили вернуться в Пшемысль – в гетто.

Там, в Пшемысле, немцы проводили новые «акции». Некоторые люди, зная, что их ждет, совершали самоубийства. Особенно часто это делали старики. К тому времени уже все знали, что означает «акция». Они не сомневались в том, какой конец им уготован. Евреи, не способные сами совершить самоубийство, просили других им помочь. Я помню человека (он жил в нашем здании), который ввел пузырек воздуха в вену своему престарелому отцу. Это был самый легкий способ. Доктор Вильчер точно также убил свою тещу. Это было ужасно – убить своих собственных родителей, чтобы помочь им избежать смерти от рук немцев. Трупы лежали в гетто повсюду – на улицах.

Мы присутствовали при последней «акции» в Пшемысле. Из оставшихся немцы организовали мастерскую. Нас включили в эту группу, потому что мы еще не были доходягами в плане здоровья. Потом в мастерской объявили, что им необходим врач для концлагеря в маленьком городке возле Сошницы (это между Пшемыслем и Радимо). Норберт вызвался туда поехать. Я отправилась вместе с ним как его помощница. В новом лагере нам пришлось снова сражаться с эпидемией тифа. Там мы оказались в привилегированном положении: нам позволили спать в клинике, а не в бараках с заключенными. А еще нам повезло, что нас там не убили. Мы тайком принесли с собой наши фальшивые польские документы.

Начинался ноябрь, когда мы прибыли в новый лагерь на двести человек. Их заставили строить трубопровод. Мы должны были носить повязки со звездой Давида, отличительный знак еврейского населения от все остальных. На груди мы должны были носить изображение буквы «R». Евреи умирали кругом, как мухи, мы старались помочь больным насколько возможно. Здоровые и высокие мужики умирали чуть ли не за день.

Нам давали нечто под названием «кофе» и десять граммов хлеба на завтрак, немножко горячего супа в обед и столько же супа на ужин. Кое-кто из молодых узников работали в деревнях. Оттуда иногда они приносили нам немного еды. В тот период нам разрешали отлучки в город. Люди, встречавшие меня на улицах, часто зазывали меня в дом; там мне давали съестного, и я могла провести с ними несколько часов. Это были поляки, которые с сочувствием относились к трагедии евреев. Я брала у них то, что они предлагали, но всегда помалу; если б я взяла у них много пищи, охрана отняла бы у меня все по возвращении в лагерь. Я приносила совсем немного, сколько могла, - мизерная помощь тем людям, которые молили о пище.

Немцы часто производили «селекцию» в лагере, отбирая больных и не способных работать. Всех их убивали. Сегодня, закрыв глаза, я снова вижу молодого человека, который заскочил в клинику, когда его уже вели для «окончательного решения». «Доктор, доктор! – молил он нас, - Спасите меня, помогите!» Мы ничего не могли сделать. Это было ужасно. Эти воспоминания не оставляют меня и поныне.

Восемнадцатого февраля в лагере появились чиновники из гестапо. Они переписывали имена всех узников и отобрали у нас все, что оставалось от нашего имущества. Мы узнали, что расстрел назначен на следующее утро. Строительство трубопровод было уже завершено. Ну что еще можно сделать с людьми, закончившими работу, кроме как расстрелять их?

Лагерь закрыли, нас заперли в клинике. Мы находились в маленькой комнате, окна забраны решетками. Соседняя комната служила кабинетом коменданту лагеря, немцу. Рядом с его кабинетом находился большой зал, из которого сделали помещение для полицаев. Там находились четверо украинцев-полицейских. Они сторожили нас. За ночь несколько раз они открывали нашу дверь, чтобы проверить, все ли мы на месте. У нас не оставалось никакого выхода. Мы ждали утра, зная, что утром для нас все будет кончено. У меня поседела прядь волос. Я рассказала Норберту, что где-то читала про людей, поседевших за одну ночь. Он только посмотрел на меня.

Мы ждали. Спать не могли. Через какое-то время мы услышали звуки радио. Голос Геббельса говорил о прорыве немецких войск под Сталинградом. Поскольку дело было зимой, в семь утра еще не рассвело, охрана устала сторожить нас всю ночь. Выглянув сквозь наше маленькое окно, мы увидели, как один из охранников направлялся к общим баракам. Вероятно, он шел туда, чтобы позавтракать. Похоже было, что нас сторожил теперь только один человек. Он отворил дверь, посмотрел на нас и ушел, закрыв дверь на замок. Норберт прошептал мне, что сейчас жизнь дает нам последний шанс. «Мы должны бежать», - сказал он. У Норберта сохранился второй ключ к нашей двери, он достался ему от предыдущего врача клиники. Передавая ключ, тот сказал: «Сохраните его, никогда не знаешь, что может понадобиться». Норберт дождался полной тишины, подошел к двери и открыл замок. Я бросилась за ним, и мы добрались до входной двери наружу. Но эта дверь оказалась заперта. Норберт вцепился в дверь и старался открыть ее силой. Я же в это время смотрела по сторонам в страхе, что кто-нибудь нас услышит. Каким-то образом Норберт сумел отворить дверь, и мы бросились, сломя голову, в темноту.

Я была полуодета, стоял мороз, и лежал глубокий снег. Мы добрались до жилища того человека, который оставил Норберту ключ. Он второпях дал нам немного еды, а мне – шаль. По крайней мере, шаль добавила мне тепла. Оставаться там надолго мы, конечно, не могли. Оторвав нашивки со звездой Давида и буквы «R», мы закопали их в снегу и двинулись в путь. Мы шагали и шагали. Не знаю, сколько километров мы прошли, но это был очень долгий путь. У нас не было денег. Совсем. Мы двигались, пока не подошли к деревне. Позднее нам сказали, что мы достигли Сошницы. Жили там, в основном, украинцы, но у нас выбора не было. Мы направились к одному из домов и представились торговцами, закупающими провизию. Дом принадлежал поляку. Позднее мы узнали, что на всю деревню приходилось только четыре польских дома. Нам просто повезло, что мы сразу попали в один из них. Мы сказали, что хотели бы купить провизию, но денег у нас сейчас нету. Хозяин позволил нам провести какое-то время у него, а также принес нам еды и воды.

Попозже наш хозяин ушел в деревню. Вернувшись, он сообщил, что происходит нечто необычное. «Шуму много, - сказал он и странно на нас поглядел. – Говорят, из клиники сбежали врач и медсестра, теперь их ищут. Я не знаю, кто вы. Вы не врачи. Вы здесь чужие. Так что лучше вам уйти».

Мы спросили у него, как пройти к железнодорожной станции (мы думали сесть на поезд, уходящий в Пшемысль). Он сказал, что станция находится за пределами деревни, но объяснил, как туда попасть. Тогда-то мы и ушли. Поезд останавливался на этой станции один раз в сутки.

Когда мы добрались до станции, было уже три часа пополудни. Мы шли по снежной целине почти целый день, но мы знали: они нас разорвут в клочки, если поймают. Мы сели на станции, потихоньку люди стали подходить к поезду. Они рассказали нам, что немцы окружили деревню и затеяли тотальную проверку. В этой охоте они полагались на собак.

Около шести вечера поезд, наконец, пришел. Мы сели в вагон, хотя билетов у нас не было. Если бы станция стояла поближе к деревне, наше везенье на том бы и кончилось. Денег у нас не было, но мы доехали до Пшемысла, и никто нам не помешал. Мы отправились домой к норбертову кузену, жившему по фальшивым документам, но его дома не оказалось. Его жена нас впустила и разрешила передохнуть всю ночь. Посреди ночи норбертов кузен вернулся. Он был в ярости, увидев нас в своем доме. Он думал, что мы пришли забирать свои оставленные у него вещи, которые он отдавать не собирался. Он четко сказал, что, если мы немедленно не уйдем, он сам донесет на нас. Мо согласились уйти. Кузен проводил нас до поезда, и мы уехали в Краков.

Вот когда пригодились польские документы, которые мы прятали и проносили из одного лагеря в другой. Я стала Хеленой Дабровской, а Норберт – Тадеушем Дабровским, оба – поляки по национальности. На этом поезде мы ехали ночь и часть следующего дня. Немецкие патрули несколько раз производили проверку: искали ветчину и колбасы, провозить которые в город было запрещено. У нас ничего подобного с собой не было, да и вообще ничего не было из имущества. Когда мы приехали в Краков, я совершенно растерялась. Но муж там учился математике; у него в Кракове оставалось много знакомых и друзей. Мы отправились к одному из друзей. Он был холостяк и принял нас сразу. Столько лет прошло, и я не помню уже его имени, но он держал нас у себя трое суток. Норберт наладил связь с другими близкими людьми и даже вошел в контакт с подпольем. Мы также сумели добыть немного денег, чтобы продержаться какое-то время.

При этом мы больше не были евреями. Мы надели другую шкуру. Кто-то советовал мне чаще улыбаться, и я старалась изо всех сил. Надо было улыбаться все время, чтобы не вызвать подозрений. Мы просто ходили по улицам, улыбаясь, и все это время мне хотелось рыдать, потому что я видела, как шли на работу евреи. Концлагерь для евреев находился возле Кракова, и многим из них еще разрешали работать в городе, если у них были пропуска. Куда еще они могли деться, если нацисты контролировали все вокруг?

Стоял уже февраль 1943 года, и я забеременела. Мы с Норбертом держались как можно дальше друг от друга, чтобы не вызывать подозрений. Если я не очень походила на еврейку, Норберту пришлось куда труднее, и он должен был проводить столько времени в доме, сколько было возможно. Мы находили места для ночлега, но найти место для укрытия днем оказалось гораздо сложнее, да еще весной и летом дни такие длинные. Мы гуляли по паркам, ходили в магазины и в банки. Мы сидели подолгу в церквах. Обычно мы назначали в церквах место встречи. Иногда мы назначали встречу в приемной у какого-нибудь врача. Кое-кто нас узнавал и даже помогал, чем было можно.

В тот период комендантский час начинался в восемь вечера, и нужно было найти место себе до этого времени. Днем все наши силы уходили на то, чтобы найти место на ночь. Иногда мы находили такое место, где можно было провести и ночь и день. Тогда мы могли там помыться и кое-что поесть. У Норберта была знакомая врачиха, гинеколог. Она знала, что мы – евреи, но не желала нам зла. Мне она говорила: «Вам легче спастись, будучи беременной. Никто не заподозрит в вас еврейку. Ну а если кто-то догадается, вы умрете беременной. Какая разница?»

«Как я буду рожать? – спрашивала я. – Куда мне идти? Где я смогу ночевать?»

«Не теряйте веры, - отвечала она. – Когда время придет, я знаю, что надо сделать».

Но с ростом плода я беспокоилась все больше и больше. Пришел день, когда я оказалась в сложном положении. Я договорилась, где я проведу следующую ночь, но мне некуда было идти в ближайшую ночь. Ждать до следующего вечера я не могла. Поэтому я отправилась к тем людям, которые согласились приютить меня через сутки, не взирая на то, что договоренность наша исключала ближайшую ночь. Я была напугана и отправилась к ним на квартиру с наступлением комендантского часа. Я надеялась, что они меня не вышвырнут на улицу.

Они устраивали вечеринку. Я не могла идти внутрь: там было слишком много гостей, и я не должна была им показываться. Вместо этого я устроилась в удобном кресле в вестибюле этого дома. В вестибюль выходили двери двух квартир. В одной из них жил университетский профессор, известный своим антисемитизмом. Я дрожала от страха. В это время много поляков на востоке были казнены нацистами, оставив немало детей сиротами. Как потом выяснилось, дочь профессора работала старшей медсестрой для организации, которая занималась спасением таких детей. Пока я там сидела, она вышла в вестибюль и увидела меня, беременную, ночью в кресле. Она спросила меня, кто я такая. Я ответила, что мой муж находится в Венгрии, а мне некуда идти. Лицо ее смягчилось, и она предложила мне помощь. Что я могла ответить? Что еще мне оставалось делать? В ту ночь она отвела меня в католический монастырь.

Она пристроила меня в орден капуцинов. В Кракове им принадлежало несколько зданий и просторный сад. Одно из зданий предназначалось для беженцев и больных. Туда меня и поместили. Я прожила в монастыре более года, там родился мой сын Артур. Как говорила наша подруга гинеколог – «не теряйте веры». Встреча с дочкой профессора оказалась для меня настоящим благословением. Я только не думаю, что она догадывалась о моем еврействе.

Я заранее договорилась, что меня отвезут в госпиталь, когда подойдет время мне рожать, и молодой очень богомольный человек (он работал управляющим в доме для беженцев) по имени Детц доставил меня в больницу. Там-то и родился мой сын, Артур, в октябре, но когда я вернулась вместе с ним в монастырь, он заболел, и мне пришлось несколько раз отвозить его в больницу. Я назвала его Тадеуш, но в моем сознании он всегда остается с именем «Артур». Монастырские люди думали, что Артур может умереть, и умоляли меня его крестить, чтобы он не умер язычником. В конце концов я была слишком напугана, чтобы отказываться от этой процедуры. Это уже случилось в июле. Я считала, что наши шансы выжить целиком зависят от нашего пребывания в монастыре. Я получила небольшую сумму денег от людей из подполья, но тратила я очень мало, и прожила в монастыре почти два года.

Медсестра, которая привела меня в монастырь, иногда приходила навестить меня. Как-то раз она попросила меня позаботиться еще об одном ребенке, и я согласилась. Кристине было три недели, когда ее принесли ко мне. Я за ней ухаживала (красивая и здоровая девочка), пока ей не исполнилось шесть месяцев, и я должна была оставить ее. Однажды я сидела с обоими детьми в саду, и ко мне подошел немец. Страх охватил меня, но он просто хотел похвалить моих детей, а после этого ушел.

Опасность посерьезнее представилась позднее. Я обнаружила нечто, напоминающее мезузу: это - маленькая разукрашенная коробочка с коротенькой молитвой внутри, которую прикрепляют у входа в еврейских домах. Ночью кто-то положил ее у моей двери. Кто-то сообщал мне, что мое происхождение ему известно. Это случилось в мае 1944 года, а я жила в Кракове с февраля 1943 года. Как-то вечером ко мне пришел господин Детц и сказал: «Вам нельзя здесь дольше оставаться. Двое из наших подопечных собираются донести на тех евреев, что прячутся у нас».

Тут до меня впервые дошло, что в монастыре прячутся и другие евреи. Один из пожилых мужчин нередко приходил к нам и рассказывал истории, как молитва Иисусу и Деве Марии всегда помогала ему. Он тоже был евреем. Господин Детц сказал, что мне надо уходить немедленно.

Я поддерживала контакт с польским сопротивлением; одна из связных, госпожа Эйзерле, приютила меня. Ее отец был польским офицером, который эмигрировал в Англию, мать ее была еврейкой и скрывалась. Я оставила маленькую Кристину и перебралась к госпоже Эйзерле. Но вскоре и оттуда пришлось уходить. Те полгода, что оставалось до освобождения в январе 1945 года, я с Артуром на руках переходила с места на место. Мы проводили неделю в одном доме, другую – в следующем, куда нас устраивали люди из сопротивления. Зачастую я приходила в назначенную квартиру, но там никого не было. Приходилось ждать на ступеньках лестницы по многу часов, мой мальчик вопил от голода или от того, что не удавалось сменить ему пеленки. Однажды ко мне подошли немецкие полицейские и потребовали документы. К тому времени я уже получила другие документы: я была не Хелена Дабровски. Мне достали документы, выданные в таком месте, которое уже оккупировали советские войска, так что проверка была невозможна. Другое дело, что сами документы оказались не очень убедительны и при ближайшем рассмотрении можно было догадаться, что это – подделка. Полицейские посмотрели на меня и потребовали дополнительные документы, но у меня ничего больше не было. Все старые документы я уничтожила, чтобы их не нашли при обыске. Полицейские отправили меня в участок, где дежурный офицер велел мне «прийти завтра с документами и привести с собой кого-то, кто поручится за меня».

Друг моего мужа, врач, пошел со мной на следующий день и поручился за меня. Для него это был большой риск.

Конец войны был уже близок, и мы все еще оставались в живых. Но польское сопротивление стало очень активно, и немцы отвечали с предельной жестокостью. Людей хватали на улицах и вешали на фонарных столбах без всякого разбирательства. Трупы висели по всему Кракову, в Варшаве и во всех больших городах. Мы старались не выходить наружу.

Освобождение для нас наступило 17 января 1945 года.

Мой отец, мачеха и трое моих сестер погибли в Бельзеце в январе 1943 года. Мой брат Мунью с его семьей и сестра Эстер со своей семьей тоже погибли. Мы не знаем, когда и где это случилось, до сих пор. Но моя сестра Сабина, принявшая еврейское имя Яфа, позднее записала, как она и другие члены моей семьи выжили в Леско. Мои братья Милек и Пинек, а также сестра Анна сумели выжить вместе с Сабиной и ее мужем Натаном: они прятались, как звери, в земляной норе. Я жила рядом со смертью и дышала запахом смерти долгое время.

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 5085

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer11/Valah1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Борис Дынин
- at 2011-11-26 00:23:30 EDT
Уважаемая Елена!
Ваш вопрос мучителен, и с ним живут евреи. И одного ответа нет ни логически доказуемого, ни всеобще приемлимого. Но как можно все-таки верить? Позвольте сослаться на "Путь веры" - "Заметки по еврейской истории", № 129

---

елена матусевич
лейпциг, сша, Франция, Германия - at 2011-11-25 23:31:36 EDT
Меня этот текст выбил из колеи. Читала ночами, все пошло прахом. Вроде, ничего нового, но некоторые вещи совершенно изумляют. Простите меня, верующие люди, мне бы тоже так хотелось, но как можно говорить "все в руках божьих," как автор, после этого? Какие же это руки? Конечно, иудаизм я знаю хило, но для Бога милосердного места не остается. Нет в Холокосте никакого смысла, нет. Иначе получается, Бог есть, когда я спаслась, или мой ребенок, а другие, что? Не заслужили или у Бога не было настроения? Те, сожженые, были хуже? Или я чего то не понимаю? Я вполне понимаю, что этот вопрос тысячи раз обсуждался в этой связи и ответа на него быть не может. Но для меня, для меня лично, если идти во всем до конца, то и просто продолжать жить на этом свете после того, что было с этими людьми, неприлично. Если считать, что все просто везение, туда сюда, игра с хаосом, объяснимо, но о всякой воле, провидении, говорить мне кажется невозможным. Кощунственно. Не говоря уже о праведниках. Одно верно: мир лежит во зле. И все. Дело добро абсурдно, и в этом все его величие. Кроме того, мучает меня, хотелось бы спросить у свидетелей очень важный вопрос: насколько характеристика человека до крайней ситуации проявления соответствовала его последующему поведению в крайней ситуации? Это архи важно. То есть насколько можно хоть как то приблизительно догадаться по мирному соседу, побежит ли он тебя закладывать при первой возможности? Вот с Южи ясно, он и всегда был святым. А святых распинают. За то, что они абсурдны. А вот его жена, кто бы мог подумать? Или вот Магда эта, ведь ревновала к ребенку, обижала, не любила, кажется, плохая тетя, а ведь не сдала! Или все полный абсурд? Как жить, ведь это же было, было, я, кажется, с ума сойду

---

Марк Фукс
Израиль, Хайфа - at 2011-11-17 08:30:35 EDT
Мне, можно сказать повезло: в первые годы после алии я застал еще представителей поколения польских евреев, прошедших через все ужасы немецкой и советской оккупации Польши и переживших Катастрофу (моя жена поддерживает отношения по сей день с одной такой славной женщиной, давно перевалившей через девятый десяток).
Я невольно сравнивал их с польскими же евреями - сионистами, покинувшими Польшу и Литву до прихода туда оккупантов с Запада и Востока и построившими свою жизнь в Эрец-Исроель изначально, заложившими основы нашего Государства.
И на долю первых и на долю вторых выпали труднейшие годы.
В чем-то схожие и такие разные судьбы!
Материал для рассуждений.
А воспоминания замечательные своей обстоятельностью, некоторой даже отрешенностью (?), объективностью, точностью, подробностями и выводами.
Спасибо.
М.Ф.

---

Б.Тененбаум
- at 2011-11-17 02:37:41 EDT
Потрясающей силы документ.

---

Элиэзер М.Рабинович
- at 2011-11-16 10:45:04 EDT
Написано с какой-то потрясающей свежестью, как можно писать только сразу после событий. Выживание - чудо, и спасибо тем полякам. которые в этом помогли, но какой кошмар - польский народ в целом, хуже немцев, как подло вели себя даже после войны, бойкотируя тех, кто помогал евреям.

Полтора года назад мы ехали на машине по Адриатическому берегу южной Италии, южнее Бартлет и Бари, о которыч пишет г-жа Валлах, как вдруг жена углядела надпись на иврите. Написано было "Хадар охель" - "Столовая". Уверенный, что это облюбованное современными израильтянами курортное место, я зашёл и заговорил на иврите, но меня не поняли. Нет, это было место англо-американского лагеря для перемещённых евреев в 1945-46 гг., и итальянцы бережно поддерживают память, в кафе есть и небольшая фотовыставка.

---

Борис Дынин
- at 2011-11-15 04:58:29 EDT
Спасибо за перевод и публикацию. Каждая такая история есть как бы повторение других, уже узнанных нами, но для тех, кто ее пережил, это личная судьба. Одна девочка оставшаяся в живых из тридцати тысячной еврейской семьи Леско! Что еще можно сказать, что не сказано?

---

---

---