Средний человек как аристократ духа
На
первый взгляд, нам с Александром Воронелем не о чем спорить, если он признаёт,
что ни одно государство в истории не возникло и ни один народ не выжил без
религиозного «обеспечения» (под коим подразумеваются и светские религии, вроде
марксизма, которые я для ясности именую коллективными грезами).
А. Воронель
лишь подчеркивает их «руководящую роль» для некоего аристократического меньшинства,
но не для заурядного большинства: ««опьянение фантомами» — скорее утонченная
роскошь, которую могли себе позволить цари или одержимые пассионарии, чем
повсеместное правило поведения масс»; ««средний человек» может полюбить фантом,
только если беззаветная страсть пассионария захватит и его и лишит своей воли».
Вероятно,
это правда, если речь идет об одном или даже тысяча одном среднем человеке.
Хотя и у самой забитой человеческой единицы пробудить любовь силой невозможно,
можно лишь принудить к ее имитации). Но когда требуется принудить миллионы,
десятки, сотни миллионов…
А. Воронель
совершенно справедливо указывает на существующее во всяком обществе социальное
давление — давление общества на индивида. Но кому по силам оказать давление на
самое общество? Сколько потребуется полицейских, чтобы удержать разбегающуюся
армию? Которая в десятки, если не в сотни раз более многочисленна и вооружена
лучше полицейских? Проникнутых к тому же в кризисные мгновения тем же самым
духом «штык в землю», и еще хорошо, если не «в офицера»…
Весной
семнадцатого такая армия сметала все на своем пути, и точно так же смела бы и
осенью сорок первого, если бы аристократическая готовность биться до последнего
не захватила существенную часть массы.
То
же случилось и в восемнадцатом: не кучка большевиков-пассионариев превратила в
регулярную армию остервенелую орду дезертиров и мародеров, но одна часть массы
подчинила себе другую. Хотел бы я посмотреть на полицейских, которые бы к
чему-то принудили бабелевских конармейцев или матросиков Артема Веселого!
А. Воронель
и сам признает первенствующую роль фантомов в любом значительном историческом
действии, однако, вопреки этому, тут же утверждает, что «в истории крушений и
революций роль фантомов скорее служебная, обозначающая («ты за белых или за
красных?»), чем решающая». Неужели же крушения и революции не являются
значительными историческими действиями?
А. Воронель
не слишком верит также в первенствующую роль фантомов Свобода и Рынок в нашей
капиталистической революции: «Те, кого опьяняла свобода, свалили за рубеж, как
только свобода забрезжила на горизонте, а те, кого всерьез опьянял Рынок,
воспользовались им на славу еще до Перестройки». Однако есть огромная
(«дьявольская») разница между желанием воспользоваться свободой и рынком лично
для себя и желанием достичь их посредством процветания для всей своей страны, а
то и человечества! Для первого достаточно быть гордецом или прагматиком — для
второго нужно быть отпетым идеалистом. Насколько я помню, по всем опросам
самыми радикальными рыночниками в ту пору прекрасную оказывались гуманитарные
интеллигенты. Вера во всеисцеляющую силу свободы слова вполне естественна для
тех, для кого слово является главным рабочим инструментом. Но вера в рынок тех,
кому заведомо нечем торговать, — что это, как не зачарованность прекрасной
сказкой?
Разумеется,
без материального подкрепления грезы начинают выдыхаться, и, скорее всего, «без
шансов для честолюбия и богатых возможностей грабежа Крестовые походы иссякли
бы, не успев начаться» (на том, что честолюбцы тоже служат химере,
задерживаться не стану). Тем не менее, сами религии держатся веками, хотя еще
никто из умерших не вернулся с того света, чтобы подбодрить верующих картинами
райского блаженства. И даже доходы современных знахарей и целителей многократно
превосходят зарплату участковых врачей — ибо надежда сама по себе драгоценна.
Она, пожалуй, просто драгоценнее всего, что у нас есть, поскольку никакие
социальные достижения не отменяют нашего бессилия перед роком. А потому поиск
экзистенциальной защиты, защиты от чувства беззащитности и эфемерности — одно
из главнейших человеческих стремлений, кроющихся в глубине вполне
прагматичного, на поверхностный взгляд, исторического творчества. В
историческом творчестве смертные ищут хотя бы иллюзорного бессмертия в памяти
потомков.
Конечно же, государство Израиль возродилось не
только от синтеза фантомов «Родина и Социализм», но и от реальностей Погромов и
Катастрофы. Конечно же, возрождение Израиля произошло в огромной степени не
только под влиянием фантомов сознания, но и под давлением бесчисленных толп,
вырвавшихся из концлагерей. Однако, если бы дорожка не была протоптана
фанатиками-идеалистами, превратившими грезу о Земле обетованной в часть мировой
практической политики, сделавшими британское правление в Палестине невыносимым
для англичан — энергия бесчисленных толп была бы направлена в другом
направлении, а еще вероятнее — вообще расточилась бы без следа.
Мне
кажется, что мнение А. Воронеля о равнодушии среднего человека к
воодушевляющим фантомам приходит в противоречие с его же собственными словами: ««неискушенные
души» по-прежнему тянутся к большим чувствам, к сильным личностям, к подвигам».
Другое дело, что средний человек как правило не желает приносить этим грезам
серьезные жертвы. Но зато одобряет, когда их приносят другие, и даже сам
требует их от других. Только так — мнением, да, мнением народным, их одобряющим
и оправдывающим, и управляются с непокорными властители. Без этого сокрытого
двигателя полицейские за их спиной быстро начинают сговариваться с
преступниками.
Именно
поэтому мне не кажется чудом, что кое-какие базовые ценности на Западе еще
сохранились. Ибо никакие социальные и медицинские гарантии не отменяют бессилия
человека перед старостью и смертью. Но, судя по уровню потребления
транквилизаторов и антидепрессантов, судя по доходам психотерапевтов, будничные
удобства лишь обостряют ощущение глобального бессилия.
Именно
поэтому даже самый средний человек стремится прильнуть душой к чему-то
могущественному и долговечному, не заканчивающемуся с его личной смертью.
Но
стремление к долговечности (служащей слабоватым, но почти единственным на
рациональном Западе суррогатом бессмертия) — это и есть духовный аристократизм.
Смертные просто вынуждены хотя бы в глубине души быть аристократами духа, ибо
плебейские ценности не защищают от экзистенциального ужаса.
Вот
почему рано или поздно, когда это уже не требует серьезных жертв, народ
начинает любить свою аристократию и гордиться своими героями: их подвиги
укрепляют экзистенциальную защиту среднего человека. А интеллигенция,
оплакивающая цену этих подвигов, когда народ уже хочет о ней забыть, эту защиту
ослабляет. Отчего ей так никогда и не удается снискать народной любви.
Однако
она напрасно нелюбовь к себе принимает за равнодушие ко всему высокому.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2123
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer12/Melihov1.php - to PDF file
Комментарии: