©"Заметки по еврейской истории"
февраль  2011 года

Аллан Надлер

Безумная мистика Брацлава

Перевод с английского Игоря Файвушовича

Самое причудливое паломничество в еврейской истории происходит в настоящее время ежегодно на Рош ѓа-Шана в южный украинский город Умань. Там проходит пёстрый карнавал с участием около 20 000 кающихся грешников и искателей духовного начала, в основном, из Израиля и Америки, собирающихся у могилы рабби Нахмана из Брацлава (1772-1811 гг.).

Сам по себе самый странный и парадоксальный лидер в истории хасидизма и один из наиболее оригинальных, хотя и безумных гениев, Нахман был объектом и литературного восхищения, и важных научных исследований.

Он разделял центр притяжения внимания к себе также с Францем Кафкой (1888-1924 гг.) на своём самом последнем этапе жизни в серии «Еврейские неожиданные встречи», описанные Роджером Каменецем» в издании «Сожженные книги».

Кем же он был? Он был правнуком основателя хасидизма Исраэля Бааль Шем Тов («Бешт»). Нахман считал, что он обладал способностью реинкарнации и очищения душ множества своих предшественников: библейского Моисея, мудреца первого века Шимона бар Йохая, великого каббалиста XVI века Исаака Луриа, и, наконец, самого Бешта.

Ссылаясь на себя как на космического обновленца («khiddush»), нечто совершенно новое под Солнцем, Нахман учил, что само его существование является беспрецедентным и чудесным феноменом, и гордился тем, что «огонь моего учения будет гореть до пришествия Мессии».

Одновременно с этой грандиозностью Нахман был глубоко страдающим человеком, учения которого в значительной степени основаны на личном опыте, выдвинувшем на первый план неотъемлемую греховность человека, его значительное расстояние от Бога и необходимость постоянного, скорбного покаяния. Это богословие находилось в резком контрасте с радостным акцентом классического хасидизма на имманентность Бога и близость к нему человека.

Проблемы усложняло то, что сам Нахман часто подчёркивал большое значение непрекращающейся радости служения Богу: некий парадокс, возможно, отражающий его собственные тяжелые перепады настроения, и сегодняшнее соперничество своим брацлавским хасидизмом, причудливое «биполярное» поведение которого изменяется от мрачных скорбных признаний греховности до хриплого буйного публичного пения и странных, впадающих в транс, танцев.

Многие из более смелых одиозных мистических учений Нахмана вызывали презрительное отношение других хасидских лидеров его поколения, подвергавших его откровенной критике. Ребе из Саврани издал суровое предписание об отлучении сторонников Нахмана и о запрете посещения ими всех синагог, запрещении брака с их детьми. Им не разрешали учить Тору и вообще настаивали на том, чтобы порвать с ними. Другие украинские хасиды считали брацлавцев сумасшедшими, а то и дьяволами.

Многие подозревали их в преступных учениях, что было вызвано одержимостью Нахмана в исправлении сексуальных грехов, связанных с приверженцами пресловутых мессианских претендентов Шабтая Цви (1626-1676 гг.) и Якова Франка (1726-1791 гг.). Споры вокруг брацлавского хасидизма стали даже ещё более острыми после смерти Нахмана и были отмечены необычным ростом межеврейского насилия.

В последующих поколениях брацлавцы, которые предпринимали паломничество в Рош ѓа-Шана в Умань, делали это с бóльшим личным риском, зачастую сталкиваясь с избиениями и даже бросанием в них камней со стороны других хасидов, когда они держали свой путь к гробнице Нахмана. Этот путь требует своего собственного объяснения.

При условии, что личность Нахмана была сверхманиакальной, а его фантазии – мессианскими, неудивительно, что небольшая горстка его последователей считала его буквально незаменимым. Незадолго до своей смерти он предложил им продолжать его путь: посетив его могилу, на Рош ѓа-Шана, они останутся в вечном общении с его душой. Это принесло брацлавцам их самый известный эпитет хасидов – «мёртвые хасиды». Таким образом, была провозглашена новая эпоха, которая стала с момента падения Советского Союза, запрещавшего евреям поклоняться в Умани, самая экстравагантная из всех ультраортодоксальных общин

В конце концов, есть литературное наследие Нахмана, и, в частности, его завораживающие сказки. Эти басни, в отличие от всей прежней хасидской литературы, снискали восхищение некоторых величайших писателей XIX и XX века, писавших на идиш и иврите, от И-Л. Переца и Дера Нистера до Шая Агнона и Аарона Мегеда. Многие израильские писатели, и среди них Мегед, также могли бы отметить сверхъестественную общность между рассказами Нахмана и произведениями Франца Кафки. В своей писательской библиографии брацлавской литературы израильский историк Давид Асаф перечисляет более чем 200 опубликованных произведений, которые показывают степень влияния Нахмана на Кафку.

В этих непростых и коварных водах ныне пробирается Роджер Каменец в своём произведении «Сожжённые книги», у которого есть такой подзаголовок: «Рабби Нахман из Брацлава и Франц Кафка». Будучи автором книги «Еврей в Лотосе» (1944 г.), Каменец пытается здесь сделать попытку объединения другого рода. Как и в прежней книге, у него есть личная история для рассказа, документирующая во всех подробностях его путешествие в Умань на Рош ѓа-Шана, чтобы подтвердить духовное «проникновение» между его двумя главными героями.

Многие из глав этой книги, на самом деле, лучше характеризуются как автобиографические путевые заметки, чем литературный или богословский анализ, и эта книга в целом, по крайней мере, является ностальгией Роджера Каменеца, в том числе, и по безумной мистике модернистского мастера.

Эскапада Каменеца начинается в Праге, где он преподаёт на летнем курсе, разумеется, творчество Кафки. Хотя он общается в своей квартире с призраком великого писателя, который является ему как джинн из кофейной кружки, купленной в сувенирной лавке, он получает миссию от Кафки. Эта миссия закончится с появлением самого Каменеца с широко раскрытыми глазами в Умани среди толп паломников, жаждущих мистического общения с Нахманом. В последний момент мы видим, как он поглаживает свою кружку с кофе Кафки на могиле Нахмана во время восторженной медитации евреев, уверовавших и евреев, которые не могут поверить и которые приходят в надежде и отчаянии. Каменец говорит: «Я пришёл в Умань из-за них».

Почти 300 страниц, которые отделяют это событие в Праге и Умани, составляют бессвязную субъективную экспозицию, в которой Каменец извивается между чарующим, хотя и недоскональным, воспроизведением некоторых из самых известных пассажей в творчестве Кафки и тем, что поразило его при сравнении с темами и отрывками из сказок Нахмана, которые он воспринимал как будто впервые.

Действительно, когда речь идёт о феномене Брацлава в целом, Каменец пренебрегает плодами современного критического анализа, предпочитая принимать внутренние хасидские агиографические счета по их номинальной стоимости.

Такой намеренно наивный подход является особенно проблематичным, когда он адресуется к самой культовой и самоцензурируемой хасидской секте в истории. Что касается попыток понять Нахмана через использование инструментов психоанализа, то Каменец с пафосом заявляет, что «собственный словарь души рабби является более глубоким и тонким, чем современная психология или современная познавательная наука».

Это может быть так или не так, но факт остаётся фактом: Брацлав сегодня является местом притяжения для многих людей, которые, очевидно, нуждаются в психиатрическом лечении. И всё это потому, что его мистическая теология так сложно переплелась с биографией Нахмана и с попытками обожающих его преданных поклонников подражать ему.

Что из того, что и Нахман, и Кафка, просили своих ближайших друзей сжечь их писания, которые для Каменеца не только представляют их названия, но и создают некую глубокую близость между этими двумя фигурами? Действительно, их соответствующие мотивации были диаметрально противоположными. К концу своей жизни Нахман пришёл к душераздирающему осознанию того, что этот мир не для него и оказался недостойным «священного огня», содержащегося в его эзотерическом учении, с его силой провозглашения окончательного искупления.

Его распоряжение сжечь эти писания было симптомом и его мании величия, и, как это ни парадоксально, его предчувствия, что если они не будут уничтожены, то его разрушительные мессианские планы будут разоблачены как ересь в глазах благочестивых верующих и как грубая глупость среди людей просвещённых.

Мотивы Кафки едва ли могли быть другими. Его произведения были переполнены глубокой личной ненавистью к самому себе, в сочетании с фатальным литературным перфекционизмом и множеством неврозов. Поэтому он желал, чтобы они были уничтожены, так как они недостойны существования в этом мире, как и он сам.

Кроме того, доверчивый Каменец был слепым. И на вершине своей доверчивости он натолкнулся на невежество. Среди его многочисленных предположений он знакомит читателей со сказкой Нахмана о князе, который убедился в том, что он турок, и для него очевидной параллелью в его сознании существуют метаморфозы Кафки.

Это не только чистая догадка, но гораздо больший интерес заключается в том, что Нахман совершил плагиат в этой сказке, заимствованной почти полностью у Якова Франка. Эта кража – одна из многих, которая подчёркивает противоречивое восхищение Нахманом и презрение к нему как вероотступнику, неудавшемуся мессии, широко документированы израильским учёным Иегудой Либесом, но не признанное Каменецем.

Другой заклинатель появился в путешествии Каменеца к его личным «корням» в украинский город Каменец-Подольский, где, по его воображению, возникла его семья. Взволнованно отметив, что Нахман тоже путешествовал в Каменец-Подольский, он посвящает целую главу этому эпизоду. Между прочим, он упускает главное, то есть, то, что мессианской целью Нахмана является обновление душ последователей Франка, которые открыто обсуждали местных раввинов и тем самым заставили епископа возглавить публичное сожжение Талмуда. Без малейших свидетельств какой-либо связи его семьи с Каменец-Подольским, Каменец снисходит до жалобы, что «это имя откуда-то должно было взяться». Затем он связывает свою догадливость с недоумением того, что его дед, как говорили, вырос в Литве, а не в Украине.

Почему же тогда он был не в состоянии «открыть» для себя литовский город Каменеца – Каменец-Литовск, относящийся сегодня к Белоруссии, который гордился крупнейшей еврейской общиной и одной из самых престижных ешив в Европе? Этот город сегодня также создаёт условия для празднования недавнего выхода в свет мемуаров на идиш, которые легко доступны на английском языке?

Как получилось, что «Книга Памяти» («Изкор» для Каменец-Литовска) записывает имена многочисленных членов семьи Каменецких (в польском произношении), погибших в Холокосте? Один из выживших числится в составе редколлегии этой Книги.

Итак, Каменецу «удалось» не только неверно изложить посещение Нахманом Каменец-Подольского, но в придачу неправильно сообщить и о себе.

Возможно, не следует ожидать ничего хорошего от этого автора, который начинает с предположения, что «Франц Кафка действительно повлиял на рабби Нахмана, хронологического абсурда. Правда, он пытается оправдаться, а именно тем, что «Каббала представляет собой широкую теорию Вселенной вне времени и пространства», и ссылается на то, что Гершон Шолем, великий учёный еврейской мистики, был весьма почитаем своим более старшим современником Францем Кафкой.

С Шолемом и Кафкой мы могли бы закончить нашу историю… Узнав от своей сестры, что группа молодых берлинских евреев была основательно обругана Шолемом из-за их изучения хасидских сказок, переведённых на немецкий язык Мартином Бубером, Шолем потребовал, «чтобы эти люди изучали иврит вместо траты своего времени на такую литературную ерунду». Кафка ответил словами, цитируемыми Каменецем: «Теоретически я всегда склонялся на сторону таких предложений, которые сделал г-н Шолем, которые требовали сделать всё, что в наших силах, но они делали это так, что ничего не добивались».

Однако Кафка добавил последнее предложение: «Действительно, предложения Шолема сами по себе не являются невыполнимыми». Это Каменец злонамеренно опустил. И неудивительно, если бы он сам обратил внимание на подтверждение необходимости серьёзной подготовки перед углублением в трудные и таинственные вопросы, разделяемые Шолемом и Кафкой. Но Каменец не мог сам читать, не говоря уже о расшифровке, будь то иврит или идиш. В противном случае, мир был бы избавлен от пустопорожней болтовни. Вместо этого, он оскорбил своих читателей и память и брацлавского Нахмана, и Франца Кафки, двух великих людей, которые так щедро поделились одержимостью своими писаниями, многие из которых были ими сожжены.

«Jewish Ideas Daily»


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2957




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer2/Fajvushovich1.php - to PDF file

Комментарии:

Борис Э.Альтшулер
Берлин, - at 2011-02-11 18:36:47 EDT
Интересно, несмотря на суровый вывод уважаемого Ontario14, но в то же время сбивчиво, к сожалению поверхностно и противоречиво.

Рабби Нахман из Брацлава соединил в себе два направления Каббалы: одна из них - суровая и аскетическая, ещё из времён рабби Луриа, другая - мажорная и радостная мистика БЕШТа.
Что же касается Франка и франкистов, то те закончили историю своего движения крещением и осели в Оффенбахе под Франкфуртом.

Несмотря на сбивчивые оценки статьи, рабби Нахман был ГЕНИАЛЬНЫМ поэтом и рассказчиком и как таковой остался навсегда в еврейской литургии со своим пиютом "Гешер цар меод"(очень узкий мост) и в мировой литературе. Именно эта своеобразная и необычная гениальность соединяет творчество Кафки и рабби Нахмана.

Жаль что интересная и важная статья получилась поверхностной.

Ontario14
- at 2011-02-11 10:24:16 EDT
1) Тихий ужас;
2) Сам маньяк.