Честность
(Преодоление страха)
О, вспомнят с чувством
горького стыда
потомки наши, расправляясь
с мерзостью,
то время очень странное,
когда
простую честность называли
смелостью!
Е.А. Евтушенко
Не евреев, которые во времена нацизма спасали евреев от смерти, называют «Праведниками мира». В их честь сажают деревья в Музее памяти Холокоста Яд - ва-Шем в Иерусалиме. Они, или даже их родственники, обладают определёнными привилегиями и всегда желанные гости Израиля. Это понятно – они, эти «праведники мира», не только спасали, как, допустим, хирург в ходе сложной операции. Они рисковали жизнью, поскольку, узнай немцы или их пособники, кого будущие праведники прячут – их самих ожидала смерть.
Люди, о которых я напишу в этой заметке, не спасали непосредственно от смерти и не рисковали прямо своей жизнью. Но они восстанавливали элементарную человеческую справедливость, пусть не во всём и не на необъятном мировом пространстве, а в определённом круге вопросов и сравнительно близко от себя. То, что они делали, могло привести их к незаурядным служебным неприятностям, потере работы, при неблагоприятном развитии событий в стране своего проживания – даже к тюремному заключению.
Так получилось, что они не получили за то, что сделали, никаких званий и привилегий, что понятно. Нельзя, казалось бы, награждать просто за порядочность и преодоление собственного страха. Но они заслуживают, пусть и спустя массу лет, слова благодарности от тех, кому сделали добро, тех, кого поддержали и позволили поверить, что существуют не только негодяи, не только толпы равнодушных, но и порядочные люди, пусть и встречающиеся весьма редко. И если наказание за большое зло не должно иметь прощения из-за срока давности, так и большое добро тем более не должно забываться.
Я расскажу в этой заметке о нескольких людях, которые в 1952 г помогли мне поступить в Ленинградский Кораблестроительный институт (ЛКИ), а потом сделали всё, от них зависящее, чтобы я смог поступить в Ленинградский Государственный Университет (ЛГУ), на физический факультет. Оба ВУЗа я окончил в 1958, и с того времени занимаюсь физикой, работая в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе, а с 1998 и в Институте физики им. Дж. Рака Еврейского университета в Иерусалиме. В ЛКИ же я преподавал по совместительству с 1980 по 1992.
Мои герои – давно покойные доценты Евгений Васильевич , тогдашний директор ЛКИ, проработавший на этом посту с 1945 до смерти в 1976, заведующий кафедрой математики Алексей Михайлович Протасов и сотрудник кафедры физики Наталья Никифоровна Порфирьева. То, что пишу – запоздалое публичное спасибо. Именно с их помощью отчаяние не стало во мне преобладающим чувством, а среди людей я привык видеть, пусть и в не очень большом числе, порядочных и достойных.
Начну с пояснения тем, кто не знал или забыл, в чём была проблема. Осень 1952 г. была на редкость неудачным временем для поступления в ВУЗ. Прямые директивы сверху, насколько знаю – устные, общая антисемитская обстановка в СССР с его безродными космополитами, слухами про врачей- извергов, про происки сионистов закрыли абсолютное большинство ВУЗов для евреев. Уверен, что значительную роль играл и личный энтузиазм исполнителей воли сверху. Меня и моих приятелей-соплеменников гоняли, как собак, проваливали на экзаменах по важным дисциплинам или заставляли сдавать экзамены нелепые, вроде физкультуры при поступлении на матмех ЛГУ. Очень часто в ряде ВУЗов даже не принимали документы от евреев, или просто возвращали их без объяснений. В целом, очень мало помогали школьные медали и грамоты, свидетельствующие об успехах на городских научных олимпиадах.
Словом, 1 сентября 1952 г., не преуспев ни в прямом поступлении ни в один ВУЗ, ни в поисках блата, чтобы преодолеть антиеврейский барьер я остался дома, поскольку идти было просто некуда. Не забыл и не забуду, как одноклассники, превосходившие меня лишь принадлежностью к «коренной национальности», а в остальном мне значительно уступавшие, не видели во внезапно возникшей между нами разнице в положении, ничего для себя и своей страны зазорного. Во всяком случае, ни один из них не попытался мне морально помочь, не высказал столь ожидаемых мною слов их стыда и сожаления о происходящем.
Но случаю было угодно вмешаться, и меня свели с Борисом Мироновичем Ганопольским, тогдашним администратором театра музыкальной комедии. Сам еврей, да к тому же недавно изгнанный со скандалом с поста администратора Мариинского (тогда – имени Кирова) театра оперы и балета по клеветническому обвинению – навету, он проникся ко мне искренним сочувствием и обещал постараться помочь. Он обратился к своему хорошему знакомому, директору ЛКИ Е.В. Товстых, и возник проблеск надежды. Одна из их точек соприкосновения была опера, которую Товстых любил, а Борис Миронович помогал с билетами. Словом, в конце сентября, когда директор вернулся с Юга, я был принят студентом на вечерний факультет, а через этак месяца два был переведён на дневной. Начались обычные студенческие будни, неотделимые, однако, для меня, и моих соплеменников, от общего нарастающего вала антисемитизма, апогеем которого стало так называемое «Дело врачей».
Только будучи слепым и глухим мог я пропустить мимо внимания то, в какой компании оказался в ЛКИ. Жёсткие ограничения других вузов здесь явно нарушались. Среди сокурсников было отнюдь немало евреев. Здесь же оказался мой одноклассник Женя Гарбер, золотомедалист и двукратный победитель математической олимпиады Ленинграда, успешно прошедший собеседование на математико-механическом факультете ЛГУ, преодолевший высоту заметно более полутора метров, прыгая в высоту на незаконном экзамене по физкультуре, и, тем не менее, в университет не принятый. Траектория каждого ходатая за выгнанного другими ВУЗами абитуриента, как скоро понял, завершалась в директорском кабинете, где, как правило, принималось по делу положительное решение. Конечно, нужен был ходатай, конечно, брал Товстых студентов, много превосходящих обычных средних корабельных по своему уровню, но брал же всё-таки! Не мог он знать тогда, сколь уже близки последние конвульсии «гения всех времён и народов». Понимал, что становится объектом злобы и доносов, виновником в увеличении числа и накоплении «безродных космополитов» и укреплении их положения. Говорили, что за его спиной – близкий друг и заместитель министра судостроительной промышленности СССР Б. Е. . Но ведь «на друга надейся, да сам не плошай». Мог и не лезть в это дело, опасаясь за спину, зад или другое место. Сколько их было – опасающихся или равнодушно-исполнительных…
Лекции по математике читал Протасов, по физике – Порфирьева, а по истории КПСС – Семёнов, имя и отчество которого забыл. Первый и вторая были прекрасные лекторы, и, несмотря на скромность научных званий, не уступали по уровню преподавания университетским. В Истории КПСС никакого уровня не требовалась – она шла по стандартным рельсам. Уход с этих рельсов по меньшей мере в двух случаях привёл к тому, что я включил Семёнова в эту длинную эпитафию.
Много позднее выяснилось, что, когда Протасову и Порфирьевой предложили занижать оценки поступающим евреям, попросту, проваливать их на экзаменах, они из приёмной комиссии в знак протеста вышли. И это уже по тем временам был поступок. Однако вскоре оба поняли ошибку, поскольку их места заняли «добровольцы-энтузиасты». Вернувшись в комиссию, Протасов и Порфирьева не просто были объективны в оценках, но нередко исправляли очевидную тенденциозность других, не только выравнивая шансы, но, с учётом общей обстановки в городе да и стране, повышая шансы гонимых.
С февраля 1953, с началом зимнего семестра в институтах Ленинграда, в рамках курсов истории партии, пошли лекции о «народе-вредителе», «народе-изменнике», «народе-убийце», т. е. обо мне и таких, как я. Лекции были у всех знакомых и грозно приближались к ЛКИ. Мы с Женей Гарбером решили, хоть и понимали возможные последствия, встать в такой момент и уйти с лекции. Однако доцент Семёнов, насколько мне известно, чуть ли не единственный в городе, после осуждения врачей-вредителей дал достойную высокую оценку достижений евреев как народа во всех областях жизни страны. Отметил он и то, что осуждение народа, даже за преступления отдельных его представителей, противоречит идеологии коммунистической партии – марксизму-ленинизму. Мы сидели бледные, противный пот заливал глаза, но выходить и протестовать, т. е. совершать опасный поступок, от нас не требовалось. За нас это сделал доцент Семёнов.
Второй раз я столкнулся с Семёновым, когда на руководимом им в нашей группе философском семинаре обсуждал, кто и как вывел естествознание из кризиса в начале ХХ века. Соглашаясь с важностью ленинского посыла «электрон также неисчерпаем, как и атом», я отмечал, что он научной общественности был неизвестен, да и неконкретен. Я утверждал, что кризис в естествознании был преодолён эйнштейновскими теориями относительности и последующим созданием квантовой механики. Как энтузиаст этих научных направлений, я без помех говорил о них три четверти часа, а вторую половину полуторачасового занятия мне отвечал Семёнов, критикуя за недооценку роли философии и возвеличивание идеалиста Эйнштейна. Но никуда жаловаться, т. е. доносить не пошёл и в дискуссии к угрозам не прибегал. А это в то время было очень важно и необычно!
Грозовая обстановка в стране прямо не мешала работе научных кружков, в которых старался участвовать. Как продолжение школьного периода можно было рассматривать дополнительные, кружковые занятия по физике и математике, которые вели лекторы по этим предметам. Новым стали кружки по сопротивлению материалов и истории партии. Всюду писались рефераты, и докладывалось прочитанное и написанное. Для меня особо интересным стал кружок по физике, где наряду с чтением, задали и практическую работу – намотать соленоид, вручную, тысячу витков, притом аккуратненько, виток витку, слой за слоем. Несколько раз, запутываясь в счёте уже на второй сотне, я понял – экспериментатором мне не быть, и стал заниматься теоретической физикой у доцента Порфирьевой. Она кончала аспирантуру Физико-технического института, в отделе теоретической физики, возглавлявшимся крупнейшим советским теоретиком Я.И. Френкелем, и защищала диссертацию под руководством известного теоретика, профессора А.И. Ансельма. Занятия с ней, продолжавшиеся до 1955 г., несказанно повышали мой уровень.
Студентом я был аккуратным, на занятия не опаздывал и их не пропускал. Исключение произошло 4 апреля 1953 г. Остановившись по пути от остановки трамвая в ЛКИ, как обычно, у стенда «Правды», я натолкнулся в газете на маленькое «Сообщение министерства Внутренних дел СССР». В нём говорилось о закрытии дела врачей, ещё месяц назад именовавшихся «подлыми убийцами». Подчёркивалось, что они были арестованы незаконно, и обвинения против них ложны. Врачи реабилитированы и освобождены! И я дождался этого момента! Слёзы застилали глаза, ноги отказывались идти. С опозданием пришёл я на первую лекцию, но, о, удивление, аккуратнейшего лектора доцента Порфирьевой ещё не было – она появилась минут через десять. Спустя год, когда я уже бывал в её доме регулярно, она, дочь гораздо позднее посмертно реабилитированного специалиста, но не врача, рассказала, что прочла газетное сообщение в преподавательской комнате и также не могла какое-то время двигаться.
Вскоре, видя мой интерес к физике и энтузиазм в её изучении, она предложила мне сдавать экзамены по курсу Университета, принимая за основу «Курс теоретической физики» Ландау и Лифшица. Оттепель в СССР убедила её году к 1955, что я могу поступить, как и хотел сначала, на физический факультет университета, который к тому времени был вполне юденфрай, т. е. от евреев свободным. Возникла идея поступить туда, не уходя из ЛКИ, а учась одновременно в двух дневных ВУЗах. Это инструкциями запрещалось. После организованного ею собеседования у проректора ЛГУ, стало ясно, что для продвижения дела требуется разрешение из министерства высшего образования СССР, возглавлявшегося тогда В.П. Елютиным. Такое письмо мог подписать лишь директор ЛКИ Товстых, что он и сделал, сказав Порфирьевой: «Уводите хороших студентов. Жалею, но мешать не буду. Напротив, чем надо, помогу». Письмо, полное комплиментов в мой адрес, преувеличенных, как в некрологе, ушло к министру. А помощь Товстых, и существенная, потребовалась позднее, когда пришлось отказываться от распределения ЛКИ с тем, чтобы через полгода после его окончания поступить на работу в ФТИ – знаменитый Ленинградский физтех, «на всю оставшуюся жизнь».
Когда пришло письмо за подписью самого Елютина, разрешавшее, как там указывалось, проведение эксперимента, мне просто надо было показать, что на момент его получения, в 1956, я соответствую уровню 4-го курса, на который вознамерился поступить. Сказано – сделано, и в 1956 я стал полноправным студентом и физфака ЛГУ. Возник вопрос – уйти ли из ЛКИ, но папа не советовал. Он плохо верил, что физика есть надёжное ремесло, а вот инженерия – другое дело. Удерживала от ухода и теплота, которую чувствовал в ЛКИ. И так потянулись два года параллельных занятий, с обедами в автобусе на пути из ЛКИ в ЛГУ. Это было замечательное время – начало и расцвет «оттепели» в стране, уверенность в себе и т. д.
Вскоре, однако, пришла пора распределения в ЛКИ, и, хотя дело было уже в 1957, выяснилось, что прошлое ушло не совсем. Началось с того, что два лучших студента курса, мой бывший одноклассник и я, были вызваны на распределение последними – нормальных мест не оставалось. Мне предложили Ижорский завод, а я хотел в Научно-исследовательский институт имени академика Крылова. Вместе с директором на распределении был незнакомый мне мужчина, который явно командовал. От предложенного мне места я отказался.
Во время следующего захода, буквально через десяток минут, я сказал, что хочу заниматься исследовательской работой. «Пойдёшь, куда нужно Родине. Да и с чего это ты наукой решил заниматься?», – проорал неизвестный. «Ты» и тон подействовали на меня провокационно. Криком сообщил я ему о своих основаниях – двух опубликованных работах и одной в печати. Общий уровень шума не помешал мне услышать явственно сказанное Товстых: «Он доказал право заниматься наукой всей учёбой и внеучебной работой». Но на третьем заходе я «сломался», и подписал распределение. Было стыдно и обидно – сдрейфил. Оказалось, что мой со-оральник – заместитель министра судостроительной промышленности по кадрам.
В итоге, однако, всё для меня обошлось благополучно. Придя на завод, я оказался в толпе сокурсников с нашего и других факультетов. Принимал распределённых начальник отдела кадров. Один за другим выходили понурые однокурсники – отмазаться от завода не удалось никому – растущий, он остро нуждался в молодых инженерах. Настал мой черёд. Войдя, я сказал, что хотел бы работать на заводе, но не знаю, как в такой ситуации с местами. С этими словами я показал паспорт, где палец упирался в слово «еврей». Он посмотрел и ответил, что с местами очень плохо, их попросту нет. Мы сказали друг другу одинаково неискреннее «очень жаль», и я понял, что быть евреем не всегда плохо. С помощью директора института моё распределение стало свободным, и я «причалил» к Физтеху – навсегда. Но связь с ЛКИ не терял никогда, особенно с однокурсниками, Н.Н. Порфирьевой, и даже проработал там, преподавая физику, в течение более чем десяти лет.
Я пишу это не только с тем, чтобы поблагодарить, увы, с заметным опозданием тех, кто оказался порядочными людьми и не изменили своим достойным взглядам в угоду постыдной конъюнктуре. Хочу этой заметкой стимулировать ряд подобных воспоминаний. Считаю, однако, полезным ограничиться не только записью в интернете.
В Израиле есть замечательный, очень уважаемый мною праздник – Ту би Шват или новый год деревьев. Он помогает с уважением относиться к этому полезнейшему для человека созданию природы. Есть и обычай посадок деревьев, в том числе, если это трудно самому, путём перевода денег лесопосадочной организации – Керен каемет ле-Исраэль. Такая посадка дерева, с выдачей переведшему деньги сертификата, где указано в чью честь, кем и почему это сделано, обходится в чуть больше десяти долларов. Вот адрес этой организации: . Там желающий найдёт необходимые детали.
Не нужно бояться, что таких деревьев будет слишком много – пусть возникают на земле Израиля, исторической родины тех, кому помогали герои моей заметки и им подобные, рощи и даже леса памяти Честных людей.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3073
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer5/Amusja1.php - to PDF file
Комментарии:
Владимир Вайсберг
Кёльн, ФРГ - at 2011-05-13 13:49:38 EDT
Многоуважаемый Мирон Яковлевич! Спасибо большое за память о дяде моей жены Борисе Мироновиче Ганапольском. Этот человек помог в этой жизни тысячам страдальцев. Мой рассказ о нём "Борис Миронович Ганапольский" помещён в "Заметках" номер 32
Если интересно - прочитайте. Спасибо за благородную статью.
Всего Вам доброго, здоровья и творческих успехов!
Марк Аврутин
- at 2011-05-13 13:35:24 EDT
Уважаемый д-р Амусья, заканчивая статью, пишет: «Хочу этой заметкой стимулировать ряд подобных воспоминаний». Думаю, что многие захотят откликнуться. Если не собственной заметкой, то хотя бы комментарием к этой заметке. А теперь перейду к началу.
«…одноклассники …. не видели во внезапно возникшей между нами разнице в положении, ничего для себя и своей страны зазорного». К сожалению, это можно распространить не только на одноклассников, но и представителей коренной национальности любого возраста. К тому же их пассивная реакция на «ненормальность положения» оставалась той же самой и после смерти вождя, и во время хрущевской «оттепели», и во время горбачевской «гласности». Зато на распространявшиеся в конце 80- годов материалы общества «Память» реагировали намного активнее.
«…пора распределения в ЛКИ, и, хотя дело было уже в 1957, выяснилось, что прошлое ушло не совсем. Началось с того, что два лучших студента курса, мой бывший одноклассник и я, были вызваны на распределение последними – нормальных мест не оставалось. От предложенного мне места я отказался. Но на третьем заходе я «сломался», и подписал распределение…моё распределение стало свободным».
Моё распределение происходило позднее - на излете хрущевской «оттепели», и отличия были «существенные». Процветала демократия: нам заранее сообщили обо всех поступивших заявках, а очередность выбора предоставлялась в соответствии со средним баллом, - и она не нарушалась. Я не был самым лучшим студентом, и поэтому меня пригласили третьим, но выбор оставался большим. Мне же сказали, что наиболее подходящим местом для меня члены комиссии считают з-д «Прожектор». Я соответствующими словами охарактеризовал их демократию – страха не было, подписывать отказался, и демонстративно хлопнув дверью, вышел. Ни второго, ни третьего заходов не было – наступила эпоха «пофигистики».
Получил я открепление с завода, заявив, что ноги моей у них не будет. То ли поняли, то ли рады были не брать, не придумывая причин для отказа. Получить открепление в Мосгорсовнархозе, в ведении которого был «Прожектор», оказалось потруднее, но примерно через месяц получил. Однако это не означало свободного распределения. Открепление было адресовано отделу кадров института. Институт наш располагался в полукилометре от одного объекта и в километре от второго объекта знаменитой фирмы Королева. Поэтому многие ведущие сотрудники фирмы использовали институт как «кормушку», возглавляя профильные кафедры нашего факультета и комплектуя их своими же сотрудниками.
Не начальник, а рядовой сотрудник отдела кадров позвонил своему коллеге в отдел кадров королевской фирмы, и не знаю, уж как меня ему охарактеризовав, получил добро: пусть приходит – посмотрим. Ни меня самого, ни мои документы он особо тщательно рассматривать не стал, дал мне заполнить короткий листок, а не многостраничную анкету, и что-то направил в отдел пропусков. Так я оказался в самом «логове» советского ВПК. Но каким образом и почему это произошло, так и осталось мною непонятым.
Марк Фукс
Израиль - at 2011-05-13 10:24:33 EDT
Спасибо автору за память, за замечательный документ эпохи и за конкретное предложение по увековечиванию памяти достойных путем посадки деревьев.
«Но случаю было угодно вмешаться, и меня свели с Борисом Мироновичем Ганопольским, тогдашним администратором театра музыкальной комедии.»
Если память меня не подводит, то о Б.М. Ганапольском писал и В.М. Вайсберг, являющийся его близким родственником и если я не ошибаюсь, то также отзывался, как об отзывчивом, всегда готовом помочь человеке, выручившем множество знакомых и не очень знакомых, просто нуждающихся в помощи, людей.
Спасибо автору за память, за замечательный документ эпохи и за конкретное предложение по увековечиванию памяти достойных путем посадки деревьев.
«Но случаю было угодно вмешаться, и меня свели с Борисом Мироновичем Ганопольским, тогдашним администратором театра музыкальной комедии.»
Если память меня не подводит, то о Б.М. Ганапольском писал и В.М. Вайсберг, являющийся его близким родственником и если я не ошибаюсь, то также как об отзывчивом, всегда готовом помочь человеке, выручившем множество знакомых и не очень знакомых, просто нуждающихся в помощи, людей.
М.Ф.
Янкелевич
Натания, Израиль - at 2011-05-09 05:22:50 EDT
Прекрасная статья. Как-то раз во Владивосток приехал экспериментальный театр. К сожалению я тогда не очень придавал этому значения и не запомнил режисера, тем более, что никогда больше он во владивосток не приезжал. Фамилия его звучала, как армянская. Там, на встрече, я задал ему вопрос, как он действовал (выживал, если хотите) в доперестроечные, брежневско-черненковские времена. Он ответил мне в том смысле, что из ничего получается только ничего, а тот подъем, который мы наблюдаем сейчас (по крайней мере тогда наблюдали) происходит из тех основ, что существовали и тогда и в более страшные времена. Видимо и эта статья показывает, как и в те времена жили, работали и творили ЛЮДИ, они и дали всем свет в конце тунеля.
Виктор
Бейт-Шемеш, Израиль - at 2011-05-09 04:10:36 EDT
Замечательные и благородные воспоминания! Спасибо Вам!