Мой
первый седер
С Дели Эльберт я
познакомилась в бане. В этом не было бы ничего удивительного, если бы она в
первый же вечер не пригласила нас с Сашей у нее ночевать. Мы в тот период
просто погибали – это был наш первый год в Москве, где у нас не было ни друзей,
ни жилья, ни прописки. Если учесть, что денег у нас тоже не было, то,
оглядываясь в слезах на невозвратную юность, я сейчас, с высоты своих печальных
лет, не могу понять, как же мы тогда выжили? Почему не послали к черту всю эту
столичную блажь и не сбежали куда-нибудь в провинцию, под крыло папы-мамы?
Скорей всего, потому, что и
в провинции нас тоже ничего хорошего не ожидало – наше еврейство перекрыло нам
все пути, и наши попытки устроиться в каком-нибудь захудалом пединституте
каждый раз кончались очередным фиаско. А главное, мы вовсе не чувствовали себя
несчастными – напротив, нас наполняло предвкушение ослепительного успеха,
надвигающегося на нас неотвратимо, как астероид. Ведь только что Саше
неправдоподобно повезло: его приняли младшим научным сотрудником в московский
Институт Мер и Стандартов. Приняли буквально в последний момент: за день до
введения строжайшего закона о московской прописке Саше удалось прописаться на
полгода на подмосковной даче какого-то дальнего родственника приятелей его
тетки. Еще через два дня эта авантюра оказалась бы неосуществимой. И кто знает,
как сложилась бы наша судьба без этой липовой прописки – ведь Саша той,
приютившей его на полгода дачи, и в глаза не видел.
Получив известие о Сашиной
удаче, я немедленно помчалась в Москву, сбросив на попечение своих безответных
родителей нашего двухлетнего сына Володю. Здравого смысла в моей ветреной
голове тогда было очень мало, но одно я знала твердо: «С любимыми не
расставайтесь». Вот я и явилась в негостеприимную столицу нашей Родины с
маленьким чемоданом в одной руке и с только-только завершенным переводом
«Ворона» в другой. И мы c Сашей дружно и неразлучно начали мыкаться по чужому
городу, в котором никому не было до нас никакого дела.
Никому, кроме органов
милиции, свирепо преследующих по Москве нарушителей закона о прописке. Они
проявили к нам немалый интерес – ведь полгода промчались быстро, Сашина
прописка кончилась к декабрю, а о новой мечтать не приходилось. С работы,
правда, не гнали – там, однажды убедившись в наличии прописки, больше ее не
проверяли. Но жить нам было негде.
Снять комнату дольше, чем на
месяц, нам не удавалось. Каждая квартирохозяйка обязана была немедленно, под
угрозой штрафа, относить наши паспорта в милицию на прописку, а дальше все
развивалось по стандарту – милиция работала, как часы, и на обнаружение нашей
проп-непригодности уходил ровно месяц. После чего к хозяйке являлся милиционер,
и нас насильно выдворяли на улицу с нашими скромными пожитками. Постепенно
вещей у нас становилось все меньше и меньше, потому что при каждом переезде
половина их каким-то таинственным образом пропадала – терялась, ломалась, и
втаптывалась в грязь. Так что мы с гордостью молодых ученых определили свой
период полураспада – ровно один месяц.
Поначалу в промежутках между
потерянными и вновь найденными квартирами – все-таки каждая давала нам месяц
относительного покоя, – мы пытались ночевать у отдаленных родственников или у
приятелей наших родителей, так как своих у нас в Москве не было. Но – увы! – мы
быстро им надоедали, и через пару дней они, смущенно заикаясь, довольно
однообразно предлагали нам убираться прочь.
Я их не виню, все они жили в
тесноте и в обиде, и наше нежеланное присутствие вряд ли украшало их и без того
убогое существование. Их всех объединяло одно страстное желание – чтобы я
убралась к родителям в Харьков. Почему-то Сашина бездомность воспринималась ими
менее болезненно, но мысль о том, что они выгоняют на улицу меня, очевидно,
подрывала их самоуважение, – не настолько, правда, чтобы позволить мне
остаться, но настолько, чтобы с чрезмерным исступлением требовать моего
отъезда.
Уезжать из Москвы я не
собиралась, тем более что я уже начала по просьбе Корнея Чуковского выполнять
подсобную исследовательскую работу для его книги о художественном переводе, и в
смелых мечтах иногда видела, как передо мной отворяются двери литературной
пещеры Алладина, которые вскоре и впрямь отворились. В результате, чтобы не
огорчать родственников упрямым отказом последовать их мудрому совету, мы, в
конце концов, перестали обращаться к ним за помощью.
Когда нас выгоняли в
очередной раз, мы ставили свои сильно полегчавшие чемоданы – числом два, – под
кровать моей школьной подружки Лины, – и начинали кочевую жизнь. Лина снимала
угол в смрадной комнате одной отвратной еврейской старухи, зорко следившей за
каждым ее шагом, и ничем, кроме тайного переноса наших чемоданов к себе под
кровать, помочь нам не могла, Так что нам, отвергнутым московскими родственниками,
не оставалось ничего иного, как ночевать на жесткой лавке в зале Центрального
Телеграфа, притворяясь, будто мы ожидаем междугороднего телефонного разговора.
Милиция тогда сильно
свирепствовала, вылавливая бесправных бродяг – в стране было голодно, и народ
тянулся в Москву, город хлебный. Поэтому на случай проверки у нас была
припасена предварительно оплаченная квитанция на трехминутный разговор с
каким-то отдаленным городом, разговор с которым давали не сразу. Утром мы
завтракали в соседней столовке, заказывая только по стакану чая, поскольку хлеб
по милости благодетеля Никиты Хрущева в тот год бесплатно стоял на столах.
Потом Саша отправлялся на улицу Щусева в свой Институт Мер, а я – в Ленинскую
Библиотеку, готовиться к очередной сессии у Корнея Ивановича.
После рабочего дня мы шли в
какой-нибудь недорогой ресторан, чаще всего в Дом Архитектора, удачно
расположенный тоже на улице Щусева, – наших денег хватало на то, чтобы, если не
платить за комнату, один раз в день прилично поесть и просидеть целый вечер в
тепле. Хуже всего было с мытьем – и потому мы регулярно ходили в Сандуновские
Бани. Билет туда стоил довольно дорого, так что в банный день мы ужинали в
стоячей сосисочной ресторана «Прага». Полчаса можно было и постоять, благо остаток
вечера мы проводили в теплом помещении бани.
Именно в такой переходный
момент я разговорилась со своей соседкой по банной скамейке – немолодой, но все
еще красивой женщиной с очень экзотической внешностью, показавшейся мне похожей
на постаревшую прекрасную Ребекку, героиню романа Вальтер Скотта «Айвенго». В
ней была такая элегантность, что даже в бане она выглядела дамой, и имя у нее
было соответственное – Дели. Не знаю, чем я ей приглянулась, но она решительно
взяла меня под крыло и провела по всем аттракционам Сандуновских Бань,
осмотреть которые в одиночестве я никогда бы не решилась, стесняясь своей
наготы.
Дели Павловна наготы не
стеснялась нисколько, ни своей, ни моей, и, прогуливая меня мимо роскошных
зеркал в узорных рамах, она без особых усилий вытянула из меня все подробности
моей московской жизни. Особенно увлекли ее приключения, связанные с нашим
последним по счету жилищем – не знаю, как его назвать, так как на определение
квартиры оно не тянет. Это была вырытая в земле кое-как оштукатуренная дыра,
отделенная от внешнего мира дощатым люком, прикрывающим несколько уходящих вниз
ступенек. Под ступеньками был темный предбанник, который вел в некое
пространство с четырьмя стенами и с крохотным слепым окошком на уровне идущих
по двору ног.
В этом пространстве не было
ни воды, ни отопления, обогревалось оно огнем газовой плиты. Так как вытяжки в
нем тоже не было, при обогреве возникал удивительный эффект, наглядно
демонстрирующий законы физики – пока вода, стоявшая на полу в ведре покрывалась
тонкой ледяной корочкой, головы наши всерьез взмокали от невыносимо горячего
воздуха, поднимающегося над горящим газом.
Воду мы набирали из крана во
дворе. Зима стояла суровая, а спуститься с полным ведром по нашим обледеневшим
ступенькам было непросто, – немного воды всегда выплескивалось. Так что постепенно
ступеньки превратились в ледяную скользанку, спуститься с которой можно было
только сидя на филейной части – что мы и делали.
И все же нам ужасно не
хотелось расставаться с этим жильем, ведь оно впервые за много месяцев было
полностью нашим, без постоянного критического надзора квартирной хозяйки. Тем
более что переезжать нам было абсолютно некуда.
И потому, когда точно по
расписанию через месяц явился очередной милиционер с очередным ордером на
выселение, мы попробовали сыграть с ним в палочки-стукалочки: в ответ на его
громкий стук мы погасили свет, затаились и притворились, что нас нет дома.
Милиционер потоптался у двери, обсудил с хозяйкой возможность нашего скорого
возвращения и ушел.
Наутро мы встали рано и,
обнаружив, что за ночь выпал обильный снег, выбрались из своего логова. А
вечером вернулись по тем же следам пятками вперед, создавая впечатление, что
уйти-то мы ушли, но обратно не пришли. Пару дней милиционер верил нашим
удаляющимся следам, которые мы ежедневно возобновляли, а потом ему надоели наши
игры, и нам отключили свет. Так что мы снова оказались на жесткой скамейке в
зале Центрального Телеграфа.
Дели ужасно хохотала, слушая
мой рассказ, а потом, совсем как наши настырные родичи, поинтересовалась,
почему я не уезжаю от всех этих ужасов домой к маме. Однако, услыхав мою
заветную формулу: «С любимыми не расставайтесь», она в отличие от родичей
немедленно приняла мою сторону. А когда я вдобавок ко всему поведала ей историю
моего новенького с иголочки сотрудничества с К.И., она сказала совершенно
серьезно: «Уезжать нельзя ни в коем случае», и после бани пригласила нас с
Сашей к себе на ужин.
«Я
вас напою чаем, а вы почитаете мне своего «Ворона», – решительно объявила она и
потащила нас к троллейбусной остановке. Как мы вскорости обнаружили, была она
дама очень решительная и причастная к литературной жизни.
Жила Дели с
восьмидесятичетырехлетним папой в однокомнатной квартире на Солянке. Потолок ее
комнаты уходил вверх так высоко, что, положенная на бок, она бы образовала
вполне приемлемую двухкомнатную квартиру, чем Дели и воспользовалась: она
разгородила свою комнату по высоте. На образовавшиеся антресоли вела крутая
деревянная лесенка, нисколько не нарушая гармоничной красоты этой угловой
комнаты, выгороженной из старинной барской квартиры.
Старенький Делин папа, Павел
Аронович Эльберт, оказался человеком на редкость интеллигентным, и мы провели у
них прекрасный вечер, читая друг другу свои любимые стихи. К концу вечера Дели
поведала нам, что ее причастность к литературе не случайна, потому что она
вдова Эдуарда Багрицкого. Впоследствии я узнала, что по Москве бродит еще
пара-тройка женщин, претендующих на звание вдовы Багрицкого, но тогда я просто
обомлела: так близко и так интимно – через прогулку нагишом под зеркалами
Сандуновских Бань – я еще никогда не была знакома с женой знаменитого поэта! Да
еще не какого-нибудь поэта, а Эдуарда Багрицкого, романтического кумира моей
юности, друга Маяковского, умершего молодым от туберкулеза.
Как мы когда-то зачитывались
его «Соловьиным садом» и «Думой про Опанаса», – я и приобщавшие меня к поэзии
мальчики из литературного кружка при харьковской библиотеке Короленко! Как мы
смаковали строки:
«У Махна по самы плечи
волосня густая…»!
После признания Дели сердце
мое стиснулось, и скромная ее комната превратилась в Соловьиный Сад. А она тут
же, пошептавшись о чем-то с папой, вдруг объявила:
«Ну куда вы пойдете, на ночь
глядя? На телеграф? Оставайтесь-ка ночевать у нас – на антресолях вполне хватит
места на двоих».
Как давно мы, бездомные
бродяжки, отвергнутые всеми, кто мог бы оставить нас у себя ночевать, не
слышали столь сладкозвучных слов! Не тратя силы на возражения, – а вдруг она
передумает? – мы поспешно вскарабкались на антресоли и мгновенно заснули, как
убитые, – брошенный на доски помоста старый пружинный матрас показался нам
царским ложем после нескольких мучительных ночей на лавке телеграфа.
Наутро, убегая на работу,
Дели сказала буднично, как будто это само собой разумелось:
«После работы принесите свои
вещи – поживете здесь, пока что-нибудь найдете».
Мы радостно перенесли вещи и
почти на две недели остались на ее гостеприимных антресолях. Каждый день после
окончания Сашиного рабочего дня мы отправлялись на поиски нового жилья, но в те
времена это было очень непросто – не существовало ни посреднических агентств,
ни объявлений в газетах. Честно говоря, я сегодня не могу вспомнить, как нам
удалось найти большую часть тех съемных комнат, из которых нас регулярно
выгоняли с периодом полураспада в один месяц. Ведь их было немало – не менее
чем семь-восемь. Откуда же они брались? Припоминается, правда, какая-то биржа
съемных квартир на Мещанской, но у нас там вышло несколько осечек, и мы
перестали туда ходить.
Особенно страшный казус
случился с сиплым мужиком в сапогах и картузе, который радостно поволок нас
прямо с биржи в район каких-то новостроек, обещая отличную комнатку, светлую и
недорогую. Комнатка оказалась неплохая, – хоть и расположена была далековато от
средоточия наших интересов, но зато цена приемлемая. Было это в тот светлый
период, когда мы еще могли с заискивающей улыбкой переночевать пару ночей у
мрачнеющих раз от разу родственников, но уже всей кожей чувствовали неумолимое
приближение полного отказа.
Так что мы поспешно выразили
готовность комнатку снять, и даже дали хозяину небольшой задаток, – нам было
важно сразу же остаться там на ночь и не возвращаться к уставшим от нас
родственникам. Мы уже поглядывали на ободранный диван, прикидывая, можно ли
будет на нем устроиться без простыни и одеяла, но тут наш мужик потребовал
сделку обмыть, как положено, для чего сгонял Сашу в соседний «Гастроном» за
чекушкой.
И тут начались неприятности.
Выпив почти полностью всю чекушку, – не сообразив, что нам надо спешно
уменьшить количество взрывоопасного продукта, я отказалась, а Саша едва
пригубил, – хозяин начисто забыл, что он комнату сдал, и решил лечь спать на
своем кургузом диванчике, втиснувшись между нами. На все наши уговоры он вполне
логично отвечал, что комнатка эта – его, и другой у него нет, так что уходить
ему некуда и незачем, а лучше будет, если уйдем мы.
Мы бы, пожалуй, и ушли, но
пока мы покупали и распивали чекушку, перевалило сильно заполночь, транспорт
ходить перестал. Да и вряд ли мы бы могли явиться среди ночи в дом самого
любящего родственника, чтобы он начал раскрывать кресло-кровать или втискивать
раскладушку между детской колыбелькой и бабушкиным диваном. Так что мы
решительно не желали уходить, тем более что уже заплатили задаток.
Тогда хозяин вконец
разбушевался и начал наступать на нас с поднятой над головой бутылкой. В ответ
на что Саша, вооружившись сознанием своего законного права квартиросъемщика,
схватил хозяина в охапку и вытолкнул – сперва в крохотную прихожую, а потом
сильным пинком вон из квартиры.
Некоторое время изгнанный
хозяин, истошно матерясь, ломился обратно, многократно звонил в звонок, бил
несчастную дверь кулаками и пинал ногами. Мы, затаившись, не отзывались, и, к
нашему удивлению, ни один из многочисленных соседей даже не сделал попытки
вмешаться. Видно, все хорошо знали, с кем имеют дело. Через какое-то время,
показавшееся нам бесконечным, он затих и исчез. Как только забрезжил рассвет,
мы сбежали оттуда, смирившись с мыслью о потерянном задатке.
Зато на антресолях у Дели мы
проживали не как жильцы-съемщики, а как младшие друзья, – несмотря на свою
изрядную бедность, она ни за что не соглашалась брать с нас деньги. Мы
старались скомпенсировать это, как могли: каждый вечер, после изнурительных поисков
жилья, мы заходили в Елисеевский магазин и покупали какой-нибудь роскошный продукт,
который себе бы не позволили, вроде трехсот граммов колбасы, или двухсот граммов
сыра. И по приходе устраивали литературный пир – с чтением стихов и с
рассказами о поэтических буднях.
В тот вечер, когда я
вернулась из своей рутинной поездки к Корнею Чуковскому, вся компания поджидала
меня за накрытым столом. Любопытная Дели потребовала от меня подробнейшего
отчета обо всем, что я видела и слышала в Переделкино. А видела я кое-что интересное
– на чай к К.И. заявился Константин Федин. Меня тоже оставили к чаю, и я сидела
тише воды, ниже травы, слушая диалог двух великих людей, однако, не забывая при
этом отдать должное отличному, Машиному хворосту. О чем тогда шла речь, я
сейчас уже не в состоянии вспомнить, а образ чуть присыпанной сахаром горы
хрустящего хвороста на блюде храню в сердце по сей день. Как и мое ни с чем не
сравнимое ощущение, что мне дано присутствовать при беседе богов.
Дели взялась помогать нам в
поисках жилья, и в результате мы поселились в совершенно замечательной
полуподвальной квартире на 5-й Лесной улице у милой девушки Нели, примерно
нашего возраста, которую внезапная смерть матери вынудила к срочной сдаче одной
из двух ее комнат.
Наша Неля, единственная из
всех встреченных нами квартирных хозяек, не боялась доноса дворника – ее
покойная мама как раз и была дворничиха, и Неля унаследовала ее завидную
должность вместе со служебной квартирой. Поэтому она не потащила тут же наши
паспорта на прописку, а просто велела нам входить и выходить осторожно, по мере
сил скрываясь от соседей.
Для такого грубого нарушения
закона у Нели были весьма веские причины, обнаруженные нами почти
незамедлительно после счастливого вселения. Вряд ли кто-нибудь, имеющий
законные права, согласился бы жить в ее квартире, которая представляла собой
предвосхищенную мечту Владимира Сорокина – примерно раз в неделю из люка в
центре кухонного пола в нее начинало, неудержимо вспухая, вливаться содержимое
московской канализации. Уровень бедствия зависел как от степени непроходимости,
возникшей в недрах канализационной системы, так и от скорости нашей реакции. Необходимо
было срочно, при первых же признаках этого неотвратимого явления природы,
включать мощный насос, специально установленный рядом с люком.
Но ведь мы не всегда были
дома в минуту бедствия, так что порой любимая субстанция Сорокина заполняла всю
квартиру в виде разжиженного мочой супа, когда по щиколотку, когда по колено. В
предвидении такой возможности все предметы в квартире были расположены на
специальных помостах, что спасало их от уничтожения, но – увы! – не от запаха.
И все-таки в этой квартире
мы, наконец, были счастливы – никто нас не преследовал, никто не выгонял. Жизнь
была прекрасна! Толпы наших харьковских друзей начали немедленно приезжать в
Москву – кто за продуктами, кто так погулять, – и весело ночевать у нас, не
обращая внимания на ароматный Сорокинский пейзаж.
Вскоре выяснилось, у нашей
благотворительницы Дели были еще кое-какие области духовной жизни, важные для
нее, хоть и скрытые от постороннего глаза. Однажды в середине апреля она
позвала нас в гости от имени своего отца, Павла Ароновича. Мы любили ходить в
их хлебосольный дом и с радостью согласились, не подозревая, что нас ожидает.
Еще с порога мы увидели
парадно накрытый праздничный стол, украшенный двумя свечами в витых серебряных
подсвечниках и уставленный блюдами с какими-то невиданными экзотическими
кушаньями.
«У вас день рождения?» – с
детской мудростью догадались мы, любуясь Павлом Ароновичем, суетящимся вокруг
стола в нарядной крахмальной рубашке. Мы были еще в том возрасте, когда
кажется, что у человека нет праздника важнее дня рождения.
«А вот и не угадали! Сегодня
совсем другой праздник, не мой, а наш общий – первый седер Песаха. Тот, что в
России называют еврейской пасхой», – воскликнул старик со счастливым смехом.
Но увидев наши озадаченные
лица, слегка опечалился:
«Да ведь вы ничего не знаете
о Песахе, правда? О самом великом празднике еврейского народа? Бедные вы,
бедные, от вас это скрыли! Но я вам сейчас расскажу, и вы будете знать!»
Он рассказал нам и о рабстве
в Египте, и об Исходе, и о Моисее, и о бегстве через пустыню, и о
расступившихся водах Красного моря. Саша, правда, потом хорохорился и
утверждал, что он многие из этих рассказов слышал от дедушки, но я почему-то
ему не поверила – как это он, такой говорун-любитель, ни разу ничего из этих сказок мне не поведал?
Это был первый в моей жизни
седер, и самый увлекательный. Павел Аронович написал русскими буквами четыре
вопроса на иврите, которые Саша должен был ему задать, и церемония началась.
«Ма ништана алайла азэ ми
коль алейлот?», – спрашивал Саша: чем эта ночь отличается от всех других ночей?
Старик отвечал, Саша
спрашивал опять, и мы по знаку старика то макали крутое яйцо в соленую воду, то
клали в рот жгучую щепотку натертого хрена с горчицей. И все это было так
необыкновенно, так сладко! Выходило, что мое еврейство не сводилось только к
постоянной обиде и большому непостижимому неудобству – у меня вдруг
обнаружились свои привилегии и преимущества. Мой народ был не только бельмом на
глазу всего прогрессивного человечества, но, как ни странно, объектом зависти и
ревности других народов – ведь у нас была своя история и своя традиция, более
древняя, чем у них! Я с восторгом перепробовала все блюда праздничного стола –
и ушла домой окрыленная.
Через пару недель я поехала
в Харьков проведать маму, папу и сына. Я жаждала поделиться с ними своим
открытием – я хотела их утешить и облегчить им тяжелую ношу их еврейской
судьбы. Не замечая их вытянувшихся лиц, я упоенно рассказывала им все
подробности этого пасхального ужина. И вдруг моя мама зарыдала. Я уставилась на
нее, ничего не понимая, – у мамы был очень твердый характер, и я никогда не
видела ее плачущей. Да еще так громко, так горько, так отчаянно!
«И это моя дочь! –
выкрикивала она сквозь слезы, совершенно как библейская пророчица. – До чего мы
докатились! Я всю жизнь боролась с этим страшным еврейским мракобесием! Я
вырвалась из их хватки на свободу и стала человеком! А моя дочь – моя дочь! –
идет в чей-то чужой дом и участвует в их шабаше! А мой зять произносит эти
идиотские вопросы – кашес – о горе мне, о стыд, о позор!»
Бедная моя мама – сколько
разочарований я ей принесла! Все трудные московские годы, пока я, бездомная и
неприкаянная, моталась по чужим домам, я чувствовала свою вину перед ней. За
то, что не сумела построить свою жизнь согласно ее светлому идеалу, за то, что
не устроилась в хорошем университете в соответствии со своими способностями и
ее мечтами. За то, что я не выполнила ни одной из священных маминых заповедей и
не стала гордой равноправной гражданкой созданного ею счастливого сообщества
гордых равноправных граждан. И отклонилась от избранного ею пути по первому же
зову какой-то чужой и чуждой женщины, которую мама проклинала, обвиняя в
злостном стремлении обратить меня в свою веру.
А ведь то были только
цветочки! Главное было еще впереди. Мама умерла от сердечной недостаточности
сравнительно молодой, и это спасло ее от многих новых разочарований. Она умерла
в декабре 1965 года, в самый разгар следствия по делу Синявского-Даниэля, так и
не узнав ничего о нашей пагубной роли в сплочении московской интеллигенции в
защиту подсудимых. Представляю, как бы она страдала, если бы узнала.
И до конца не могу решить,
от чего она страдала больше – от разочарования во мне, от страха ли за меня,
или от обиды, что с незнакомкой, случайно встреченной в бане, мне было легче
найти общий язык, чем с ней.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2065
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer5/NVoronel1.php - to PDF file
Комментарии:
Элиэзер М. Рабинович
- at 2011-05-31 19:03:41 EDT
Замечательно написанная история о таком трудном периоде в жизни молодой пары. А что стало потом с семьёй Эльбертов?
Мой первый Седер был в 1947 г., во время 2-летнего промежутка между двумя арестами отца. Вернувшись после 8 лет на Колыме в ноябре 1946 г., он не мог жить в Москве, прописался за пределами 100-км зоны, а когда бывал в Москве, никогда не ночевал дома, потому что сосед Ти--ев тут же бежал с доносом в милицию, милиция приходила, выгоняла отца и штрафовала маму. Но перед Песахом случилось воистину пасхальное чудо: мама пошла к начальнику милиции и спросила, нельзя ли отцу пожить дома 8 дней праздника. И начальник, русский человек, разрешил и дал письменное подтверждение! Только через много лет я понял, насколько великодушный и, возможно, опасный для него жест это был.
В условиях, когда один дед-раввин давно умер, а другой был расстрелян, и отца не было в течение всего моего раннего детства, я знал об иудаизме не больше Нины Воронель. Но на Седер в коммунальную квартиру пришли гости. Мама написала мне 4 Вопроса русскими буквами, я их выучил наизусть, и отец, который думал, что мама сама будет спрашивать, получил неожиданный и важный для него сюрприз. Тогда я совершенно не понимал смысла того, что говорил.
Хаим Брейтерман
Беэ-Шева, Израиль - at 2011-05-26 08:01:20 EDT
Рассказ Нины Воронель напомнил мне то, что было со мной в 1954 году. После окончания института (ТашФЭИ) о жил и работал в Андижане в облфинотделе. Однажды одна сотрудница сказала мне, что если бы она не была другой ( не моей)нации, то я отнёсся бы к её ошибкам более снисходительно. Я был молод, разозлился и вышвырнул её документы за дверь кабинета и вытолкал её саму. Меня уволили и я уехал в Киев, к тёте. Её семья (5 человек и только что родившаяся внучка, итого - 6 человек) жила в одной комнате коммунальной квартиры на Подоле. Прожил у ней месяц - больше мне совесть не позволила, и уехал в Харьков к двоюродному брату. Он с семьёй (3 человека) тоже жил в одной комнате коммунальной квартиры. Соседом был инвалид на костылях. Я же, как и в Киеве, жил без всякой прописки. Вот этот инвалид и бил каждое утро костылём по дверям комнаты брата, потестуя против незаконного жильца, который иногда посещал общий туалет. Я вынужден был ночевать на вокзале и тоже - где придётся. А днём искал работу по объявлениям. В Харькове я прожил на таких условиях более 5 месяцев. Была зима, я заходил в городскую публичную библиотеку и читал материалы "Дела Бейлиса". Жил на 3 пирожка в день и три стакана чая. Всё было похоже на рассказ Нины Воронель, только я был холостым и жизнь не казалась мне несчастной.
Спасибо Нине Воронель.
Спасибо Нине за
Л.Ф.
Германия - at 2011-05-26 07:04:16 EDT
Спасибо.
Исаак
Москва, Россия - at 2011-05-19 14:35:37 EDT
Соловьиный сад - пардон это Блок.
Борис Э.Альтшулер
Борис, - at 2011-05-10 18:09:08 EDT
Замечательный и очень искренний рассказ-очерк о своей молодости и начале творческого пути.
Чтение было захватывающим удовольствием.
Ontario14
- at 2011-05-10 15:35:29 EDT
Да, узнаваемо...
Главное, что ничего не поменялось за 45 лет.
Даже московская прописка.