Письмо отцу
Приложение 1. Хаим Гольдберг. Счастливый ли я человек?
Приложение 2. Исаак Ланцман. Позывной «лис»
Приложение 3. Моисей Ниссенбаум. О себе
Здравствуй, папа!
Ты знаешь, а ведь я за всю жизнь
так и не написал тебе ни одного письма. Не то, чтобы не о чем было, а просто
казалось, что успею, еще есть время, да все больше отделывался звонками, мол не
эпистолярное время, а сейчас…
Сейчас мне уже не сесть с тобой
за стол и не выпить чаю, который ты так любил заваривать, смешивая разные
сорта, не поговорить с тобой и не поспорить, пытаясь перекричать друг друга,
тебя нет с нами уже более 10 лет. И чем ближе мой возраст к твоему, тем чаще я
разговариваю с тобой, хотя ты, конечно, мне не отвечаешь.
Передо мной твои военные фотографии, ты на них моложе моего сына,
молодой лейтенант в круглых очках. Знал бы ты, как часто я разговариваю с тобой
– видимо отступила злоба дня сего – вспоминаю все, что как-то мимолетно ты мне
рассказывал.
Юда Янкелевич курсант артиллерийской
академии в начале войны
Я помню и твой рассказ о предвоенных годах. Твой отец и мой дед был
управдомом в бакинском доме. Семья переехала в Баку в 1910 году из Феодосии,
спасаясь от погромов.
Дом был двухэтажный с внутренним двором, и вход в квартиры второго
этажа был по кольцевой галерее, таких домов было много в Баку, и как по вечерам
вы прислушивались к проезжавшим машинам – за кем едут? – а дед, как управдом,
должен был вести непрошеных гостей и показывать, где та или иная квартира,
квартира тех, у кого не пронесло, за кем приехали…
Но вот что интересно, это никак не уменьшало патриотизм, ты и твои
друзья были первыми там, куда звала вас страна. Например, после окончания школы
вам сказали, что в азербайджанских селах нужно ликвидировать неграмотность – не
хватает учителей, и вы всем выпуском поехали на год в селения преподавать
русский.
"Ликвидацией неграмотности среди тюркского населения" ты
занимался, кажется, в Исмаилах. Не то, чтобы русский преподавал, –
неграмотность ликвидировал. У нас дома говорили, что с тех пор исмаилинцы
слегка картавят. Им вообще-то азербайджанская письменность была бы нужнее, но
энтузиастов-азербайджанцев, видимо, не хватало.
А твой внук, папа, служил в армии Израиля и сейчас строит развитый
капитализм с еврейским лицом. Неисповедимы пути Твои…
А маму ее отец и тоже мой дед в азербайджанскую глубинку не пустил, он
на вещи смотрел иначе. В свое время его, кустаря с мотором, во время
сворачивания НЭПа, друзья за сутки предупредили об аресте, и ему этого хватило,
чтобы исчезнуть из Ставрополя (это было, кажется, в 1930) и оказаться в Баку.
Он не был романтиком, мой дед, он был прагматиком. Хотя наверно не всегда.
Еще до войны, той, первой, он поссорился со своей будущей женой Розой,
осерчал, и уехал в Париж. Жил он там не скучно, как-то взял приз на велогонках
(у нас хранится его фотография с мопассановскими усами и велосипедом) и на
конкурсе закройщиков обуви призовой масштабный циркуль с надписью
по-французски, но потом Роза написала в Париж, помирилась с «Иосифом сердитым»
и он вернулся домой, в Россию.
А вот его родному брату (они в Париже жили вместе) патриотизм обошелся
существенно дороже. Он женился в Париже, но потом решил вернуться в Россию, а
жена отказалась наотрез. Но он, все же,
приехал. А потом его взяли, так как человек, который жил ТАМ, всегда
подозрителен, и больше никаких сведений о нем нет. Осталась только фотография
1935 года в альбоме, где он, дед, мама с братьями и бабушка. Интересно, что про
маминого дядю, который жил в Париже, я узнал лишь лет в 50. До того это была
закрытая информация.
А мама, которую дед так берег от всех житейских невзгод, всю войну, уже
эту, Великую Отечественную провела хирургом в госпитале в том самом Ставрополе,
откуда дед так своевременно исчез.
Мне всегда хотелось быть похожим на тебя, папа, всегда тянулся… Не
всегда получалось.
Ты помнишь, как мы соскакивали на ходу с трамвая? Трамвай
останавливался на Первой, а потом на Восьмой Параллельной улице, были такие
улицы в городе Баку, а мы жили на Четвертой. И в этом тебе не мешала нога,
вернее отсутствие ноги, оставшейся на военных дорогах где-то в Венгрии. В
мирное время ногу могли бы спасти, но во время войны ампутации были более
популярны. Ты говорил мне, что это был за город в Венгрии, где осталась твоя
нога, а я не мог произнести его название, а потом просто забыл.
В 1945-м Леня Мерлинский получил от тебя письмо. Уже из Баку ты писал:
"у меня все хорошо, живу на широкую ногу – одна в Венгрии, вторая в
Баку".
Да и тогда это было обычно, редко кто не воевал из родителей моих
сверстников, а на войне, как известно, стреляют. И когда по праздникам
собирались друзья, Мерлинские, Эпельбаумы, Синельниковы, Козловы, то собирались
друзья не только по предвоенной молодости, но и по фронтовой зрелости.
Юда Янкелевич
А по поводу потерянной ноги есть что-то, чего ты не знаешь. Это мама
рассказала, когда тебя уже не было с нами. Она говорила, что после войны ты
вернулся – кстати, 9 мая! – совсем другим человеком, и она вдруг поняла, что с
этим другим, незнакомым, совершенно новым и чужим человеком, она жить не хочет.
Появилась мысль о разводе. Но единственное, что ее остановило тогда, была
мысль, что все решат – развелась, потому что ты инвалид. И мама приняла
судьбоносное решение: родить ребенка. И вот: не потеряй ты ногу во время войны,
этой семьи могло и не быть!
В послевоенные годы ты ежегодно приходил комиссию подтверждать инвалидность,
где врач заполняла анкету и в графе "Жалобы" писала: "Жалуется
на отсутствие правой ноги". Хотя ты на это никогда не жаловался. Ты был
бесконечно терпелив, протез ВСЕГДА натирал тебе ногу, ты ВСЕГДА смазывал ее
какой-то ранозаживляющей мазью и ходил на вот этой культе, с потертостями и
ранками. Не только ходил, но и ездил на велосипеде; многие сотрудники и
знакомые даже не знали, что ты на протезе. Я вообще не помню, чтобы ты на
что-то жаловался или на кого-то сердился. Или говорил о ком-то плохо.
Диплом Артиллерийской академии, которую ты закончил во время войны
плохо сочетался с протезом, и ты после войны снова пошел учиться в АЗИИ на
энергетика, и уже по этой, новой специальности проработал до 70 лет.
На фото вверху справа Юда Янкелевич, рядом с ним
Леонид Мерлинский.
В первом ряду справа Марк Эпельбаум. Второй – не
известен.
Первый военный выпуск артиллерийской академии,
кажется в Самарканде
Тебя, наверно, позабавил и порадовал бы такой случай: когда, несколько
лет назад в автобусе, ехавшем из Нью-Йорка в Вашингтон во время переклички
после остановки назвали нашу фамилию, твой внук Алекс знакомился с Америкой, к
нему подошел совершенно неизвестный ему человек и спросил, кем ему приходится
Юдовий Соломонович. Когда узнал, что ты ему приходишься дедушкой, то рассказал,
что он сын Марка Эпельбаума (я его называл – дядя Мара), и его отец и ты вместе
воевали и дружили всю жизнь. Алекс не мог знать семью Эпельбаумов, так как жил
не в Баку, как ты, а во Владивостоке, но видимо жизнь решила, что их нужно
познакомить.
Недавно перечитывал Булата Окуджаву. Вдруг просто резанули и по-новому
зазвучали давно известные строки:
А я жевал такие сухари!
Они хрустели на зубах, хрустели…
А мы шинели рванные расстелем –
И ну жевать. Такие сухари!
Сыпь пощедрей, товарищ старшина!
Пируем – и солдаты и начальство…
А пули? Пули были. Били часто.
Да что про них рассказывать, – война
Что рассказывал про войну ты? Боевые эпизоды, стрельба и пули – об этом
не было ни единого слова. А было примерно так: один раз, тоже в Венгрии, ты
возвращался откуда-то верхом, и под тобой убило лошадь. Убило, так убило. Что
делать, но вот седло казенное, числится и его нужно вернуть. Ты снял седло, под
мышку его не возьмешь, одно место – на шею, и пошел в часть. Дороги были
военные, раскисшие от дождей. Ноги, тогда их было две, разъезжались на глине, и
ты все время падал в грязь, протирал в стеклах очков амбразуры и шел дальше.
Так ты говорил, что зрелище тебя, возвращающегося в часть под седлом, в грязи с
головы до ног, с залепленными очками, где были протерты узкие бойницы, сделало
этот день самым веселым для вашей части. Ты рассказывал это и смеялся, а то,
что в этот раз пули попали в лошадь, так «что про них рассказывать, –
война».
А дядя Толя, мамин брат… Он тоже провоевал всю войну, только в танковых
частях. Он как то рассказывал, как выбили немцев из какой-то деревни, и он
полез на печь (в хате, где они остановились, была большая русская печь),
задернул занавеску и уснул. А в это время немцы опять отбили село. Проснулся
тогда, когда какой-то немец осматривал хату, достал свой ТТ и приготовился
стрелять. Немец отдернул занавеску и стал вглядываться в темноту. Дядя Толя
нажал на курок пистолета, но выстрела не было – с перепугу забыл снять пистолет
с предохранителя. Немец не разглядел в темноте танкиста в черной форме и ушел.
А через полчаса немцев снова выбили. Так основным в его рассказе, как я помню,
была та оплеуха, доставшаяся ординарцу, который просто забыл в суматохе его
разбудить. Он это рассказывал очень смешно, но это уже был 1973 год, а не 1943-й,
в 1973 году все это было смешнее…
Пока я писал тебе это письмо, как-то неожиданно получилось это:
Здравствуй, папа… Прости, опоздал
я на встречу…
Из-за синей горы набежали пустые
дела…
Только все суета… перед тем, как
тогда в сорок первом,
Вас, как листья в огонь, в
одночасье война унесла.
Я смотрю на тебя… Ты моложе, чем
сын мой сегодня,
Орден Красной Звезды, он глядит с
гимнастерки твоей,
Здравствуй, папа… Давай помолчим
с тобой вместе…
Что молчим – то не важно, а то,
что мы вместе – важней.
На дорогах войны… мы с тобою
конечно же встретились…
Вижу рана болит, не вставай, я
схожу за врачом…
Я конечно же был тогда рядом с
тобой в сорок третьем…
Я конечно же был, но родился я в
сорок шестом…
Что и говорить, общайтесь с родителями, господа, общайтесь, пока можно…
Тебя бы наверное порадовало то, насколько ты сейчас с нами. Например,
некоторые твои фразы, папа, и сейчас всплывают в голове, когда тому есть
причина – например, когда я расстраивался из-за чего-то, ты говорил:
"Пусть это будет твое самое большое горе!" Сейчас я говорю эту фразу
себе сам.
Ты прожил не простую жизнь – война, ранение, инфаркт в 39 лет, … – но
до конца жил активно, уже в Израиле ходил на различные лекции, тебе это было
интересно; ездил по стране… И в свой последний день ты тоже ездил на прогулку с
мамой.
Кстати сказать, ты очень переживал из-за того, что начало падать зрение
– в результате ты умер, не успев состариться. Может, это и хорошо, что не дожил
до немощи и прочих стариковских радостей – они тебе как-то не шли.
Я всегда смотрел на вас фронтовиков как-то снизу вверх. В вас было и
есть что-то такое, что недосягаемо. Я помню это ощущение, но не мог понять его
суть. Иногда мне кажется, что я что-то понял, перечитывая жертвоприношение
Авраама. Какой в этом смысл? Испытание Авраама Всевышним? Но как может
испытывать Тот, для которого нет тайн? И у одного комментатора я прочитал, что
испытание нужно было Аврааму, чтобы он мог говорить с людьми и не ждать от них
вопроса: «А сам-то ты кто? Что ты можешь?». Так и я всегда чувствовал по
отношению к вам, фронтовикам, уважение, смешанное с робостью: они были ТАМ, они
выдержали, они смогли, а я? Как я в таких обстоятельствах? И хотя я провел в
армии, точнее в ВМФ, половину жизни, в моем ответе всегда будет присутствовать
частица «бы». Я бы так-то и так-то, я бы то и это.… А я сделал – это совсем
другой ответ обстоятельствам.
Последняя наша встреча была в августе 1994
года, когда на страницах израильского журнала «Слово инвалида войны» я увидел
тебя:
Прощай, папа. Всегда помню, что мы в долгу перед вами. И эта книга –
слабая попытка сохранить память о вас сейчас, когда это время все дальше. Ты
уже не прочтешь и ничего мне не скажешь, но есть другие, пусть прочтут они, и
если хотя бы на минуту им станет легче, я буду считать, что все это не зря.
Но позже я понял, что нужно поговорить с теми, кто вокруг нас, с кем мы
говорим о сиюминутных мелочах, а не о чем-то главном. И я стал собирать
рассказы евреев – ветеранов войны. Сколько я переслушал историй, сколько
пересмотрел треугольных писем и фронтовых фотографий. Некоторые, очень
немногие, писали сами, а, в основном, приходилось слушать, записывать, а потом
писать их потрясающие истории. Как-то само написалось:
Мы еще на войне, до сих пор не
вернулись…
И дорогу до дому нам пурга
замела,
Мы на марше, мы в танке, мы в
мерзлой шинели
Мы не так всё хотели, но такая
судьба…
Мы оставили дома вас, родных и
любимых
Говорили – вернемся, разобьем
лишь врага…
Мы о вас не забыли, просто мы в
карауле…
Мы не так всё хотели, так дорога
легла…
Мы живем в ваших мыслях, в ваших
старых альбомах
Улыбаясь, внимательно смотрим в
глаза.
Что ж, вы старше, чем мы, но вы
нас не забыли
Мы не так всё хотели, но решила
война…
Особое впечатление произвел на
меня рассказ Хаима Гольдберга. Он всю жизнь переживал, что мал ростом, чуть
больше полутора метров. И вот однажды он высунулся из танка, и пулей у него
сбило фуражку. Так он мне говорил: «Ты представляешь, если бы я был такого
роста, как хотел, то попало бы точно в лоб!».
Он написал следующее.
Хаим Гольдберг
Счастливый ли я человек
Публикация Владимира Янкелевича
Если бы Организация Объединенных Наций объявила сбор предложений, какие
слова включить в создаваемый всемирный интеллектуальный язык, я настоятельно
рекомендовал бы замечательное еврейское слово ЛЕХАИМ. В нем одном всем людям
пожелания добра и благополучия, здоровья и радости, счастливой и долгой жизни –
аж до 120. Много это или мало? Ведь прожить лет до ста – совсем не просто. При
нынешнем стремительном движении жизни и разительных переменах с болью рвется
связь поколений, и старому человеку легко можно оказаться в другом, чужом,
неприемлемом для него мире.
Гольдберг. Борисов 26 с сестрами обе погибли с детьми в Холокосте
Мне до ста еще около 3-х лет, но
я никак не могу воспринять эти высоченные заборы вокруг особняков, стальных
дверей и решеток, которыми отгородились каждый от всех и все от каждого., этого
страшного хватательного инстинкта, который проявился в бессовестном воровстве и
открытом грабеже, обмане в утверждении, что качество жизни улучшается, когда на
деле еще до намека на повышение окладов или пенсий, превышая размеры прироста –
растут цены.
Мне очень неуютно видеть в
скверике близ дома, в котором я живу, группы студенток университета, запивающих
пивом каждую затяжку сигареты, слышать речь молодых людей, как цементом
скрепленную бранными словами. Мне больно читать на свежеокрашенных стенах домов
всякие фашистские и антисемитские призывы.
И при этом многие знакомые, видя
меня, не потерявшим памяти и еще работающем на своем участке, говорят:
«счастливый вы человек».
Сам для себя я давно решил этот
вопрос. Несколько лет назад я заготовил себе коротенькую эпитафию:
«Как говорится, жил да был.
Немного не дожил до века
В святых не числился – грешил,
Но оставался человеком»
А что скажут люди, когда узнают
подробней о прожитой жизни в полосочку, белой и черной?
Вот я и решил поставить весы с
двумя чашами и класть на одну хорошее, радостное, а на другую плохое,
печальное. Что перевесит – то и будем считать счастьем.
Родился и вырос я в Борисове, что
на знаменитой речке Березине, в которой утонула вся великая слава Наполеона.
Именно там, после переправы остатков своей армии, он бросил ее и укатил во
Францию. Потери российской стороны – 3 повешенных еврея, которые будучи
обманутыми французами, сообщили командованию о месте переправы. Сведения
оказались ложными и их осудили, как предателей.
Хаим Гольдберг Солдат 5 отд.
автобатальона - 1937 г.
Кстати хочется отметить, что
среди евреев, за время жизни в России, контрабандисты были, провокаторы в
разных партиях были, но предателей своего нового отечества не было. Они ему
верой и правдой служили.
Мать, Хава Айзековна, в девушках
красавица, из очень бедной, многодетной религиозной семьи, в свое время, по
обычаю еврейских общин, два года прожила на положении полудочери-полуприслуги у
богатых дальних родственников, где обучилась вкусно готовить, вести дом, если
случится разбогатеть.
Этого не случилось. Отец, Моисей
Тевелевич, из бежавшей от погромов с Украины семьи ремесленников-красильщиков,
тяжелым трудом зарабатывал на средний достаток.
Хаим Гольдберг С женой 1940 г.
В городе все старожилы его знали.
Еще будучи юношей, ранней весной он полоскал в проруби крашеное сукно и увидел,
как под лед провалился мальчишка, катавшийся на коньках. Сбросив полушубок, он
бросился за мальчиком и вытащил его из воды и, где вплавь, где шагом по дну,
разбивая лед кулаками, вынес его на берег, закутал в полушубок и отнес домой,
где его раздели, растерли, напоили горячим молоком и уложили на печке спать.
Мальчик оказался сыном известного
в городе чиновника. Узнав о случившемся, он с женой прибежал за сыном и стали в
благодарность предлагать деньги, на что дедушка ответил, что словесную
благодарность он и его сын принимают, а денег у нас за спасение ребенка не
берут. С тех пор, в течение многих лет вплоть до революции, ежегодно в день
спасения мальчика, отцу приносили большой торт.
Послереволюционное детство было
не очень сытое, многого не хватало, одежду перелицовывали, обувь чинили до
крайней возможности, но радости было много: первое электричество в домах,
первое радио, первое кино.
И на все это с большим вниманием
и интересом смотрела интернациональная русско-белорусско-еврейская детвора,
впитывая все новое, что щедро приносила жизнь.
Евреи, составлявшие около трети
населения, продолжали держаться вокруг своей общины, но сама община
стремительно теряла свою власть и влияние. В первую очередь у нее забрали
судебные и налоговые обязанности. В ее ведении осталось все связанное с
религией, синагогой, праздниками, традицией и взаимопомощью, то есть то, что…..
Дети всех трех национальностей
дружили, играли вместе, гостили друг у друга, успешно осваивая сразу 3 языка и
три национальные кухни.
Первое, что я хорошо помню – это
белые палатки и множество лошадей на берегу, близ реки. Это на отдых стала
конница легендарного героя гражданской войны Гая. (Интересно – куда он делся).
Целыми днями мы, мальчики окраинных улиц пропадали в этом лагере. Мы полюбили
солдат и их лошадей, и те, соскучившись по своим детям, баловали нас. Мы водили
лошадей на водопой и купанье, мыли и чистили их, и, как высшее счастье,
галопом, на неоседланных лошадях, неслись в лагерь. Последние ломти хлеба,
посыпанные солью, мы выпрашивали у родителей и несли лошадям.
Хаим Гольдберг Веймар 1945 г.
В пять лет пришло время учебы и
меня отвели в хедер к старенькому ребе. У него уже было 5 мальчиков, я был
шестой. Учил он нас чтению, письму, счету, и, конечно, знанию священной Книги,
написанной на древнееврейском языке. Библейские легенды и истории мы
воспринимали, как интереснейшие сказания, веря всему без вопросов и
рассуждений, но ребе этого было мало. В каждой истории он находил поучительное
и указывал, как Бог поощряет доброе в поступках людей и карает за содеянное
зло. На наши, как он их называл, глупые вопросы, например – «как ковчег во
время потопа мог вместить столько зверей и животных» – он отвечал контрвопросом
– «Это вы у кого спрашиваете, у меня или у Бога? Бог все может!»
Хедеру я благодарен. Пользоваться
ивритом в жизни не пришлось, и я его скоро забыл, но тренировку памяти получил
такую, что в последующем легко усваивал латынь и другие иностранные языки,
которым пришлось учиться.
В 8 лет пошел в русскую школу. В
городе была и еврейская школа, но старшая сестра меня подготовила сразу ко
второму классу. Большого различия между достатками родителей не было, ни на ком
не было ни колечек, ни сережек, ни роскошных завтраков, и зависть не появлялась.
Кроме знаний, школа учила дружбе, уважению к старшим, взаимопомощи.
В этом плане интересно памятное
для меня событие. Это случилось в седьмом выпускном классе. В начале учебного
года привезли толстые бревна, которые следовало распилить на дрова для зимнего
отопления, и мальчиков попросили в субботу, после занятий, прийти с пилами и
распилить бревна, а в воскресенье утром явиться с топорами и их поколоть.
Бревна распилили и разошлись, а я подговорил приятеля, и в воскресенье мы с ним
пришли с рассветом, покололи все чурки, уложили дрова у стенки и, когда в
условленное время, пришли остальные ученики, делать было уже нечего.
Сейчас на это никто не обратил бы
внимания, одни сказали бы «молодцы», другие назвали бы дураками, но тогда это
расценили, как серьезный проступок и устроили суд на пионерском сборе дружины.
Нас обвинили в том, что мы сорвали мероприятие воспитательного значения, лишили
ребят радости коллективного руда, проявили не свойственный пионерам
индивидуализм, противопоставили себя коллективу и прочим статьям морального
кодекса.
Хорошенько попарив нас вениками
всеобщего осуждения, вняли голосу директора школы, что намерения у нас были
хорошие, мы тяжелый труд взяли на себя и хотели дать ребятам спокойно отдохнуть
в выходной день, и ограничились строгим указанием. В своем последнем слове я
сказал, что больше я такого никогда не сделаю потому, что на эту зиму дров
хватит, а на следующий год меня в школе не будет.
Школа была семилетней,
десятилеток тогда еще не было, и, с окончанием школы, кончилось детство, пусть
с карточками на продукты, с очередями, с самодельными футбольными мячами,
деревянными коньками, палаточными пионерскими лагерями, но веселое и
счастливое. Давайте положим его на первую чашу весов.
Особое место в детстве занимает
лето после 6 класса, когда приятель отца по запасному полку на германской
войне, дядя Франук – мужчина богатырского телосложения с большими висячими
усами, уговорил отца отдать меня ему на целый месяц в деревню. Сыновей у него
не было, а были три девицы-красавицы, которые меня, 12 летнего, невысокого
роста, с блестящими черными глазами и мягкими волнистыми волосами, приняли, как
живую игрушку, по очереди кормили блинами со сметаной и установили порядок,
кому и когда мне заплетать им косы. Сам Франук меня не баловал. Узнав, что я
различаю, где у лошади голова, а где хвост, он отправил меня с мальчишками в
ночное. Ребята у костра охотно слушали мои сказки, а увидев мой лихой
конармейский галоп, охотно приняли меня в компанию и обучили всем премудростям
рыбной ловли и сбора всего, чем богат лес.
Деревня готовилась к началу
сенокоса. Франук где-то достал уменьшенного размера косу, показал. Как ее
точить и как правильно держать ее при косьбе, а когда выехали на сенокос,
поставил меня в отдельном месте выкашивать угол. В конце дня, убедившись, что у
меня дело пошло, поставил рядом со всеми. Впереди шел он с большой косой и гнал
прокос в сажень ширины, за ним уступом три дочери, и последним я гнал свой
прокос.
Пот заливал глаза, болели руки и
ноги, но я не отставал ни на шаг. Когда шли к телеге, стоявшей в тени под
деревом, Франук тихо спросил: «Тяжело?». Я ответил: «Держусь, не срамиться же
перед девушками». – «Это правильно, завтра будет легче».
Когда пришла пора уезжать, я
построил сестер вкруг, сам в середине, и, на полном серьезе, на полурусском
полупольском сказал: «паненки, сам не знаю, кого из вас я больше кохаю за
ласку… Бардзо дзинькую, а как я косы заплетал – буду помнить всю жизнь». Много
лет прошло. Нет, конечно, в живых ни Франука, ни его дочерей, но живо помню их
до сих пор.
Десятилетки в городе не было,
безработица была в полном разгаре, и отцу с трудом удалось пристроить меня
учеником на 6 часовой рабочий день в кузнечно-слесарную артель. Старый мастер,
которому меня отдали в обучение, показал, где лежит уголь для горна, как качать
кузнечные меха, дал мне облегченный молот и пояснил: «Начнем с этого, надо все
уметь». Проходивший мимо молотобоец добавил: «… и ничего не делать», но мастер
пояснил, что он не просто дурак, а дурак с клеймом, то есть высокой пробы.
На работе я очень уставал и,
отдыхая, много читал, благо в городской библиотеке мне охотно давали старые
потрепанные книжки, которые я переплетал и отдавал обновленными. Может быть,
русская и еврейская поэзия и проза, зарубежные – Джек Лондон, Жюль Верн,
Кервуд, Хаггард, описания путешествий и походов отважных первооткрывателей к
полюсам и породили во мне желание видеть романтическое в жизни и выражать это в
стихах.
Год, проведенный в кузнице,
закалил меня, и эта закалка хорошо послужила в будущем, когда студентом на
каникулах в альпинистских лагерях, облазил весь Кавказ, а после на войне и в
мирной жизни. Это был трудный, но счастливый год.
Вскоре в городе открылось ФЗУ
электриков на базе семилетки. За три года оно давало среднее образование. Я был
принят в это новое учебное заведение. Со своей кузнечно-слесарной подготовкой
мне учиться было легко, там был принят в комсомол и, как один из лучших
учеников, был направлен на центральную электростанцию.
Памятным событием была поездка на
практику в г. Туров в Полесье близ границы с Польшей. Во время моей работы
на Туровской электростанции через границу прорвалась большая банда с целью
разбоя и диверсий в приграничных районах. Для ее ликвидации был сформирован
партийно-комсомольский отряд. Я с трудом добился включения в его состав. Густой
цепью целую неделю мы прочесывали наш участок Беловежской пущи, прижимая банду
к границе, где ее и добили пограничники.
Я был связным у начальника
отряда, носился с поручениями с фланга на фланг, истрепал ботинки и одежду.
Директора магазинов, бывшие в отряде, одели меня, и с практики я вернулся во
всем новом не только с профессиональной, но и с боевой характеристикой.
После ФЗУ были три года
интересной работы на городской электростанции и в ее комсомольской организации.
В это время в райком комсомола
приходили разнарядки на учебу для комсомольцев со средним образованием то в
летное училище, то на факультет журналистики, то в экипаж подводных лодок... В
каждом случае я подавал документы, но… То роста не хватало, то слишком молод,
то документы опоздали. В отказах я не искал виноватых и добросовестно работал
три года необходимого рабочего стажа.
Последний год, чтобы не растерять
знания, необходимые для вступительных экзаменов в институт, я проучился в
вечернем рабфаке с твердыми знаниями, рабочим стажем и отличными
характеристиками цеха, уверенный в успехе поехал поступать в Одесский институт
водного транспорта. Но там меня ждал страшной силы удар: медкомиссия меня даже
к экзаменам не допустила. На мое недоуменное заявление, что это ошибка и я
совершенно здоров, справившись с какими-то бумагами, мне ответили: «Врачи лучше
Вас знают. У Вас порок сердца».
Убитый горем, не заезжая домой,
поехал в Минск на платный прием к лучшему в городе врачу. Из его слов не забыл
ни одного: «Молодой человек, я стар, и мне осталось жить не много, но из того,
что осталось, отдал бы половину, чтобы другую половину прожить с вашим
здоровьем». Он проводил меня до двери, и женщине, сидевшей в приемной, сказал:
«Верните товарищу деньги за прием».
Домой возвращаться было стыдно, и
я здесь же в Минске стал работать поездным электриком, и за год до призыва в
армию на поездах объездил всю страну. Несколько раз бывал на Дальнем Востоке,
познакомился со многими людьми, насмотрелся и наслушался всякого, на деле
узнал, что жив в стране антисемитизм, что в Алма-Ате сердобольная учительница
посоветовала матери талантливой ученицы, которую посылали в Москву на олимпиаду
по математике, дочери подсказать, чтобы она отказалась от поездки. В ГорОНО ее,
еврейку, ни за что не утвердят, а для девушки это будет большим ударом. В Киеве
какая-то начальница университета публично заявила: «В наших университетах
евреев будет столько, сколько в шахтах Донбасса». Тогда я и понял, откуда у
меня появился порок сердца. Виноваты родители, но ведь родителей не выбирают.
Да и если бы и можно было выбирать, я бы ни за что не отказался от добрейшей
матери, у которой в ответ на мои детские шалости, только и хватало, что
замахнуться вафельным полотенцем. Когда она болела, на базар за покупками ходил
отец. Иногда я его сопровождал и видел, что он покупал хорошие продукты и
платил, не торгуясь, но матери дома называл самые низкие цены. Мать
сокрушалась, почему ей не удается так покупать. Я с укором смотрел на отца, и
на мой немой вопрос он пояснял: «Это не грешный обман, зачем огорчать хорошего
человека?».
По нашей улице проходило много
всяких нищих, и матери, и мне, и сестрам он сказал: «Подавайте всем, нет
большего стыда, чем просить милостыню, и пусть ни одна рука, протянутая к вам,
не останется пустой». Лишних денег не было, давали хлебом, картошкой, а детям
наливали по стакану молока.
Когда работали вместе, пилили
дрова или чинили ограду, поучал: «Чтобы ты ни делал – делай хорошо».
Став пионером, я перестал ходить
на Пурим в Синагогу, где с другими мальчишками толстыми палками колотили по
скамье, изображая избиение коварного Аммана. Став комсомольцем, оставил свое
место при выпечке мацы, где я колесиком накатывал на блины продольные и
поперечные полосы. Споров с отцом на религиозные темы не начинал после того,
как однажды, после моих убедительных, как мне казалось, антирелигиозных
доводов, он хитро, по-еврейски прищурившись, вымолвил: «А вдруг Он есть?». Вот
таким, прищурившимся, он и сейчас стоит передо мной. Нет, другого отца я не
хотел бы.
Однажды, заехав домой между
рейсами, меня встретила повестка с вызовом в военкомат. Она меня обрадовала.
Армию тогда любили, брали на службу не всех. Не служить было стыдно. На военную
службу пошел охотно, с намерением, все, что ни придется делать – делать хорошо,
но уже не просился ни в летчики, ни в подводники, чтобы не было лишних
переживаний. Куда пошлют, то и ладно.
Направили в Смоленск, в
автомобильный батальон. Как непохожи были мы, новобранцы, на нынешних юнцов с
цыплячьими шейками, которых видишь в месяцы призыва у военкоматов.
Какие славные товарищи собрались
в нашей учебной роте. Все комсомольцы, всем по 21-22 года, все – имеющие
профессии, знающие цену труду. Мы не знали даже мелких обид, и ничего похожего
на нынешнюю дедовщину было бы просто невозможно. Два примера: Уже в первые
месяцы службы меня послали в наряд на гарнизонную гауптвахту, и я повел
арестованных на работу в дом офицеров. Видя старательную работу солдат без
ремней, я уговорил завхоза дать им немного денег на папиросы. Купили они,
конечно, не папиросы, а бутылку водки и распили ее, когда я сменился. Об этом
узнал начальник гауптвахты и потребовал моего наказания. Его требования были
справедливые, и меня отправили на 5 суток на гауптвахту. Виноват был я, но
виновато было и командование батальона. Они не имели права меня посылать в этот
наряд, так как я еще не принял присягу. Я отбыл наказание без всяких протестов
и жалоб, но командир роты, сознавая свою вину, все 5 дней посылал мне на
гауптвахту вкусные обеды.
Другой случай был серьезнее: на
стрельбах не хватило бумажных мишеней, и командир взвода подложил под
использованную мишень газету для удобства подсчета очков. По окончанию стрельб
эту газету забыли взять, и меня, шедшего в последнем ряду, командир взвода
послал за нею. Газета лежала недалеко от стенки, вся в пробоинах, а на другой
стороне был поясной портрет Сталина. Я знал, чем это грозило командиру взвода,
портрет вырвал, размял и проглотил, а саму газету затолкал в дыру от
выдернутого столбика проволочного заграждения. Столбик я поставил на место, и
найти газету было невозможно... На все вопросы, где газета, я отвечал, что
обыскал все вокруг, но никакой газеты не нашел, должно быть ее ветром унесло.
Думаю, что мое поведение в обоих
случаях и отличная учеба повлияли на то, что меня избрали освобожденным
секретарем комсомольской организации батальона. Это была командирская
должность, но по званию, после учебы, я получил три треугольника, что
равнялось, по нынешнему старшему, сержанту. Работа в комсомольской организации
сблизила меня с комиссаром батальона, и когда пришло указание направить
командиров, желающих поступить в бронетанковую академию, на подготовительные
курсы, комиссар направил меня.
Экзамены я сдал со всеми
отличными оценками, но передо мной извинились, мол, мы рады были бы иметь
слушателя с такими знаниями, но мы не можем отказать командирам, успешно
сдавшим экзамены. Оценочный лист мне отдали на руки, посоветовав пойти в
гражданский ВУЗ. Теперь я окончательно убедился в истинной причине отказа.
Вернувшись в батальон, застал всех командиров в растерянности и унынии.
Арестовали командующего Белорусским военным округом, многих офицеров штаба
округа, арестовали и нашего командира батальона, непосредственно подчинявшийся
округу. Ждал возможного ареста и комиссар. К концу подходил срок моей
двухлетней службы, и он мне порекомендовал, не теряя времени, не заезжая домой,
ехать в Москву с оценочным листом академии поступать в избранный ВУЗ, что я и
сделал.
Так я стал студентом Московского
Педагогического института. Он давал общежитие, и в нем была возможность
подрабатывать. Последний год учебы я был лектором Бауманского райкома партии,
выступал с лекциями о международном положении на предприятиях и в учреждениях
района, и в них, по полученным на семинарах указаниям, рассказывал, что
капиталистические страны всеми силами стараются столкнуть нас в войне с
Германией, что мы не поддадимся на провокации, что у нас могучая армия, и, в
любой войне, под мудрым руководством, победим…
Утверждаю: о готовящейся войне
москвичи знали. Но так скоро ее не ждали, и само ее начало было полной
неожиданностью, особенно таких больших потерь первого периода войны, такого
быстрого продвижения противника и появления немцев под Москвой.
Как военнообязанный, я в первые
дни войны пошел в военкомат, но мне сказали, чтобы я ждал вызова – скоро
позовут.
И тогда я совершил ПРЕСТУПЛЕНИЕ.
Мне бы надо было сразу броситься в Борисов, вывозить оттуда сестру с сынишкой и
своего маленького ребенка, которого моя жена – студентка отвезла туда на время
экзаменов.
Уверенный, что немцев не пустят
на нашу территорию, я решил, что пойду их защищать в составе нашей армии. Но
очень скоро немцы заняли город и их всех расстреляли.
Виновато наше правительство,
которое зная о расправах немцев с евреями, не приняли мер к их эвакуации,
виноваты еврейские зарубежные организации, которые не нашли возможностей
сообщить советским евреям о зверствах немецких фашистов, но больше всех виноват
я сам, не попытавшийся их спасти. Так и живу с ношей этой вины, и это тяжелым
грузом ложится на вторую чашу весов.
Погибли в Минском гетто младшая
сестра с малолетней дочкой. Где-то в первые месяцы войны погибли, призванные в
армию мужья моих сестер, и остался я, как обгоревшее дерево, без корней и без
ветвей.
Не дождавшись вызова военкомата,
когда началось формирование ополчения, я пошел в Коммунистический батальон
Бауманского района обороны Москвы, оттуда был направлен на сокращенное обучение
на танковое отделение Военно-Политической академии им. Ленина.
В конце мая состоялся ускоренный
выпуск, и я был направлен в распоряжение политуправления Центрального фронта,
по заданиям которого был в разных частях весь период Курской битвы.
После ликвидации института
комиссаров, был переведен на командную работу. Выехал на Урал, принял роту
новых танков, и с нею прибыл на Белорусский фронт в 36 танковую бригаду 14
танкового корпуса резерва главного командования. Должностей ротных командиров
не было, уезжать я отказался и остался на должности командира танка. Вскоре
стал командиром взвода.
С боями прошли всю Западную
Украину, Польшу – до самого конца войны не выходил из боя. Бригада стала
Ковельской, Варшавской, Берлинской, Краснознаменной, ордена Суворова, Кутузова,
направлялась на усиление 8 гвардейской армии, 1-й танковой, 5 ударной, первыми
вышли к государственной границе на Буге, были первыми танкистами на Одерском
плацдарме, первыми завязали бои за Берлин с восточного направления. За это
время я получил два ранения, которые, волею судьбы, оказались легкими, и я
остался в строю. Говорили – счастливчик.
Когда вблизи Курска авиация
бомбили эшелон, в котором я ехал, все бросили вагоны и убежали подальше от
поезда. Я упал в какой-то кювет, рядом устроилась какая-то женщина. Когда
кончилась бомбежка, я поднялся, женщина осталась лежать – в нее попал осколок.
Однажды, перед выходом в атаку,
на опушке леса стоял, по пояс высунувшись из башни. Вдруг на голову упала ветка
дерева, срезанная шальной болванкой в 10 сантиметрах над моей головой. В Польше
на проселочной дороге подобрал кем-то потерянный автомат ППШ с круглым диском.
При охране на марше штаба втянулись в деревню с узкими улочками. Она оказалась
занятой немцами. Вступать в бой нельзя было – из-за заборов и домов танки могли
сжечь. Все, кто был в колоне, бросились вперед, с целью навести страх
неожиданным нападением, а там временем дать возможность танкам и машинам
развернуться и уйти из деревни. Я побежал, схватив именно этот автомат. Возле
дерева впереди лежал немец. Он целился в меня, я в него. Выстрелили мы
одновременно, но его пуля застряла в круглом диске автомата. Будь диск не
круглым, а рожковым, как у большинства, пуля попала бы в грудь.
На Одерском плацдарме был
назначен офицером связи комбрига с батальонами. Получив приказ комбрига, должен
был на виллисе побывать во всех батальонах. Я уже уселся на место, рядом с
водителем, когда подошел зам командира бригады, высадил меня, сказав – я сам
поеду. Не проехав и 20 метров, машина подорвалась на мине. Шофера контузило,
замкомбрига – убило.
В бой за расширение плацдарма на
наблюдательный пункт прибыл командующий фронтом маршал Жуков и показал
комбригу, на каком рубеже остановить батальоны. Отметив места на своей карте,
я, перебегая от воронки к воронке, добрался до дороги, по которой ехало много
машин. На подножку одной из них я вскочил. В машину меня не пускали – итак по
грязи тяжело машине, но узнав, что выполняю приказ самого Жукова, меня оставили
на подножке. Дорога простреливалась с занятых немцами высоток, и снаряд попал в
мотор нашей машины. Многих в машине убило или тяжело ранило, меня же взрывной
волной сбросило с подножки далеко в сторону, контузило, и лишь маленький
осколок впился в лопатку. Таких случаев было не мало.
Что ж, это везение, как везение,
как подарки судьбы, бросим на счастливую чашу весов.
Весь путь от Одера до Берлина
никак не удавалось оторваться от пехоты. Вместе, со ставшей близкой, 8
гвардейской армией Чуйкова, протопали глубоко эшелонированную оборону. На
подходе к Берлину, мы были отданы в подчинение 1-й танковой армии. Москва
настойчиво требовала ускорить движение. По соображениям чисто политическим,
хотели взять Берлин до подхода союзников, и обязательно, как подарок, к 1 мая.
Танковая армия получила приказ немедленно завязать бой за Берлин. Ее корпуса и бригады
были связаны тяжелыми боями, и эту почетную задачу передали нашему корпусу. В
предместье Берлина, в развалинах, я нашел немецкий атлас карт восточной части
города, где, в крупном масштабе, были показаны центральные улицы, переулки и
даже проходные дворы. Я взял себе рацию, позывной «Успех» и, пользуясь картой,
ставя в известность комбрига о своих действиях, брал небольшие группы танков с
пехотой из взаимодействующих частей и, идя впереди машин, выводил их во фланг и
тыл немецких позиций. Это заметно облегчило продвижение и уменьшило потери. Мне
это стоило 5 суток без сна и отдыха.
Со дня окончания боев за Берлин
прошло уже много лет, но до сих пор ясно помнится необычная, непривычная,
оглушающая тишина, наступившая сразу с прекращением стрельбы. Была великая
радость Победы. Добили фашистского зверя пострашнее сказочных Змеев и Кащеев.
Дали людям мир. Но какой страшной ценой!
Оставались мы в Берлине 4 дня.
Проспав целые сутки, я пошел с друзьями к рейхстагу. Хотел и я оставить свою
запись на его стенах – этой необычной книге отзывов – но на высоте поднятой
руки чистого места не было. Я выбрал место повыше и выстрелил из пистолета. И
рядом нацарапал: «И точка». То есть, войне поставлена точка.
Очень жалею, что с собой
фотоаппарата не было. Какие бы были интересные снимки. Во многих местах
солдатские походные кухни кормили немцев, в длинных очередях были женщины,
старики и дети. Мужчин не было – одни боялись, другие стыдились.
Небольшими группами к вокзалам
шли освободившиеся узники Бухенвальда, каждая со своим национальным флагом.
Одну из групп, тащившую тележку с жалким скарбом, на которой был закреплен флаг
с шестиконечной звездой, я остановил вопросом: «Куда путь держите». Мне
ответили: «Как – куда? Конечно в Израиль – не идти же назад к полякам!». Узнав
во мне еврея, не знаю, насколько серьезно, предложили пойти с ними. «Мне туда
нельзя, я коммунист» – был мой ответ. «Наш еврейский Бог – тоже коммунист» –
сказали они.
Ежегодно, празднуя победу, в
газетах, по радио и в докладах на торжественных собраниях перечисли великое
значение нашей победы: защитили свою родину, разгромили фашизм, создали
социалистический лагерь, покончили с колониальной системой, помогли в создании
государства Израиль. Смотрю с высоты сегодняшнего дня – нет СССР, которого мы
защитили, нет социалистического лагеря, нет колониальной системы, даже в нашей
стране появились доморощенные фашисты. Из достижений осталось только то, что
родилось и развивается государство Израиль.
И, думая о войне все чаще,
вспоминаются погибшие товарищи детства, друзья по институту и Академии,
политработники, перешедшие на командные должности в наш танковый корпус,
которых в живых осталось очень мало. Все они были молодыми, красивыми, смелыми,
честными людьми и живая боль этих потерь не покидает ни голову, ни сердце, и
думаешь: «Почему они, а не я?»
Осенью из эвакуации вернулся
Институт, в котором я учился до войны, и пригласил меня в аспирантуру. В
демобилизации мне отказали, даже упрекнув: «А кто будет строить новую армию?»
По моей просьбе меня перевели на политработу, и началась работа в политотделах
разных соединений в Группе Оккупационных войск в Германии, Дагестане и в
Приморье. В армии среди офицеров было много участников войны, отношение к
подчиненным было уставное и уважительное, и ничего подобного нынешней дедовщине
было невозможно. Но любви к армии и военной службе, такой, какая она была до
войны, уже не было. Из армии увольнялись офицеры по болезни, по ранению, просто
по сокращению, которые даже маленькой пенсии не выслужили и оказывались без
квартиры, без профессии, без государственной поддержки. Видя это, талантливая,
активная молодежь, кончая среднюю школу, перестала, как прежде, стремиться в
военные училища, туда потянулись люди с весьма посредственными способностями.
Кончив училища, они росли в званиях и должностях, но оказались неспособными
обеспечить сознательную дисциплину, да и состав призывников стал значительно
хуже. В таких условиях и расцвети всякие неуставные отношения. Не прибавили
любви к армии и ее участие в неправых, непопулярных афганской и чеченской
войнах. Сейчас много говорят о каких-то синдромах этих войн, о необходимости
психической реабилитации их участников. А ведь нам, прошедшим четырехлетнюю
Отечественную особой реабилитации не потребовалось. Мы вернулись с войны не
ожесточенными, добрыми людьми, с любовью к Родине и ее людям. У нас хватило
разума и доброты даже к населению Германии относиться без жажды мести,
нормально, по-человечески. Вот и прибавилось переживаний за столь любимые мною
Вооруженные силы, славу и гордость нашей Родины. Газеты много пишут о военной
реформе, о наемной армии. Слово-то какое: «наемник». История знала целые
профессиональные, наемные армии. Они хороши были против слабого противника, а
против сильного – они бегут первые. Слишком силен у них инстинкт самосохранения.
У Мамая на Куликовом поле были наемные генуэзцы – побежали в начале боя.
В 1957 году, после 20-летней
службы (с зачетом лет войны) я демобилизовался и раздумья на тему «А дальше
что?» вылились в программное стихотворение
Себе
Что ты
не гож
И не
пригож –
Все это
ложь!
И
все придумано тобоюЧтоб
выйти засветло из боя
И
завернуть в тенек покоя.
Нет –
жизнь в бою
Труде,
работе.
Идешь –
живешь,
Пыли,
пехота.
Кипит за
будущее бой.
Никто не
даст сигнал
Рази
врагов, сражайся, строй.
Пусть
вырастают города,
Паши и
сей, води суда.
И так
везде. И так всегда.
Покуда
вертится земля.
Вся
жизнь – дорога без конца
И края –
не окинешь глазом.
Не
отставай, шагай, пока
Рука
крепка и ясен разум
И свершилось чудо. Реализовались
юношеские мечты о море, о дальних странах. По совету друзей попросился первым
помощником на суда Дальневосточного пароходства. Думал, на год-два, а море
заворожило, да так, что остался на долгих 25 лет. За спиной 7 лет плавания в
Арктику и множество рейсов через все океаны, во многие порты всех континентов
Земли. Всюду с большим уважением относились к нашей стране. Я просто купался в
славе, не помню случая, чтобы на проходных портов досматривали наши портфели и
сумки – нас уважали. И было за что. Мы в любом случае, не считаясь с трудностями,
спешили на призыв о помощи. За время работы на разных судах четыре раза
участвовал в спасении вьетнамских, японских, китайских, филиппинских моряков.
Все в благодарности говорили, что будут молиться Богу за наше здоровье и
благополучие. Может, секрет моего долголетия в том, что разным богам молятся за
меня.
Охотно назвал бы эти годы
счастливыми, да омрачает их то, что три капитана, по всем статьям очень хорошие
люди, с которыми пришлось работать, лежат на морском дне, двое – вместе со
своими экипажами. Не отпускает мысль, что был бы при них, может, и не допустил
бы. Знаю за собой обостренное чувство опасности, и это не раз помогало избежать
ее.
В 1983 году в 69 лет уволился из
пароходства. И опять вопрос – чем заняться? Возраст солидный, на работу не возьмут.
В сторожа, охранять чужое добро? Это не для меня. В рейсах мечталось: вот бы
сейчас в лес да хоть пару часиков полежать в тени под деревом… И вспомнилось,
что человеку в жизни надо построить дом, воспитать сына, посадить дерево. Дом я
построил пятиэтажный, вместе с бесквартирными капитанами и другими работниками
пароходства, отработав тысячу часов на его строительстве; за всю жизнь
написанные стихи составили бы солидную книгу, а вот посадить дерево…
Я состою в коммунистической
партии более 50 лет, готов покаяться за себя и многие миллионы членов партии,
для которых дороги были идеалы, и не жалели своих сил и жизни для претворения
их в жизнь.
Известно, что во всяком великом
движении, теория освещает практике путь, что практика без теории слепа. За все годы
Советской власти ни одного умного слова в области теории строительства
социализма не было сказано. Не считать же вкладом в теорию сталинские
рассуждения по языкознанию и высказывания по экономике в ответе тов. Ноткину,
или брежневское открытие какого-то развитого социализма.
Известно, сколь велика роль
личности руководителя в успешном развитии государства. Знали, что условием
успеха и защитой от ошибок является коллективное руководство, а дали Сталину
подняться до несменяемых диктаторских высот. А после него? Хрущев – выдающаяся
личность. У президентов и премьеров других государств за плечами Кембридж или
Гарвард и другие престижные университеты, где набираются, познают необходимое,
а у него все это заменяли туфли с ноги и стучание ими по трибуне, да кукиши,
показанные народу в Прибалтике. До поездки в Америку он не знал, что кукуруза –
хороший корм для скота?
Или Брежнев, который две брошюрки
о Малой земле и о целине, не им написанные, согласился выдать за литературную
классику, да такую, что без цитат из них ни одна диссертация не проходила.
Или Горбачев, Президент и
Главнокомандующий, который в решающий момент укатил ждать исхода в Форос, чтобы
присоединиться к победителю? А ведь каждому военному известно, что самое плохое
решение лучше никакого решения.
Или ГКЧП, когда ума и решимости
хватило попытаться одним, без народа изменить положение – их эмблемой остались
только дрожащие руки Янаева.
Да если б хоть два московских
завода вышли бы на площадь – все бы скоренько разбежались.
Мечта о жизни в обществе, где царит мир и согласие, дружбе между людьми и народами, где нет войн, а справедливо распределяются общественные богатства – стара, как мир. Она древнее всех религий. Вот недавно в брошюре под названием «Иван, запахни душу» активный участник всех потасовок в Государственной думе г-н Жириновский сделал открытие, что коммунизм придумали не Ленин, не Маркс, а это давно сделали евреи. Он, должно быть, и сам не знает, какой замечательный комплимент он сделал евреям. Не знает он и того, что в подтверждение этого открытия, при раскопках на горе Синай, были найдены разбитые скрижали, где после всех заповедей было выбито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и оттуда они попали в коммунистический манифест. Не знает он и того, что до Ленина, у которого был партийный билет за номером 1, у Моисея был партбилет за номером 01.
Хаим Гольдберг
Больно и обидно видеть, как в
родной Руси, богатой и обильной, которой все государства завидуют, так тяжело
живется и рабочим и крестьянам, интеллигенции и военным, кроме тех, кто ворует
и грабит, тех, кто в короткий срок стал богатенькими за чужой счет. Сейчас
много говорят о патриотизме, и в пример ставят имена Минина и Пожарского.
Говорят, но не договаривают. Утаивают от людей то, что все пожертвованное на
спасение Родины строго учитывалось и, по воцарению Михаила Романова, было
возвращено до последнего гроша. У нас же считают возможным просто забрать
сбережения, доверенные государству, и не возвращать, даже не говоря, на что они
пошли. Разве на таком воспитывают патриотизм.
Все эти тяжелые думы ложатся
тяжелыми гирями на вторую чашу весов и омрачают старость, и качается стрелка
весов, и не дает решения – счастливый ли я человек.
Исаак Ланцман
Позывной «лис»
Публикация Владимира Янкелевича
Летом 1941 года я был вожатым в пионерском
лагере в деревне Берды неподалеку от Оренбурга. Село это старинное, его еще
упоминал в своих повестях Пушкин. В августе сюда стали поступать эвакуированные
из Московской области, и лагерь закрыли. Меня перевели старшим пионервожатым на
станцию Чибеньки. Здесь я организовывал тимуровские команды, и мы оказывали
помощь эвакуированным ветеранам – участникам первой империалистической и
гражданской войн.
В школе начались занятия, я
учился в 10-м классе, был членом комитета комсомола, отвечал за оборонно-физкультурную
работу. Меня вызвали в райком ВЛКСМ, и секретарь сказала: “Исаак, мы сейчас
набираем ребят в лыжный батальон и парашютно-десантные войска. Как ты себя
чувствуешь?” Я сказал, что готов ехать на фронт. “Хорошо, – сказала секретарь, –
а пока организуй бригаду из комсомольцев, надо помочь госпиталю принимать
раненых”.
В те годы для многих моих
сверстников образцами для подражания являлись участники боев на Халкин-Голе,
Хасане. Это были наши события. И поэтому, как вполне разумеющее, мы считали своим
долгом защищать Родину.
Несколько дней наша бригада
комсомольцев дежурила на станции, помогала санитарам перевозить раненых бойцов.
А 21 сентября я пришел в военный комиссариат с заявлением направить меня
добровольцем в лыжный батальон. Я тогда занимался спортом, играл в футбол,
ходил на лыжах, участвовал в соревнованиях. И на сборы пришел со своими лыжами,
взял мазь для мокрого снега и мороза.
Эшелон доставил нас под Казань, а
там, на построении, сразу объявили: “У кого 9-10 классов образования, два шага
вперед”. Так я оказался в школе радистов, а уже через три месяца был направлен
на Северо-Западный фронт. Назначили меня радистом к начальнику штаба 250-й
стрелковой дивизии.
В начале 1942 года советские
войска окружили 16-ю немецкую армию, освободили Калинин. Дивизия успешно
провела операцию, и ее перебросили под Орел. Там готовилась одна из решающих
битв – Курская. Сначала наши войска были в обороне, изматывали силы противника,
а потом перешли в наступление. К тому времени я был радистом у командира дивизии.
Местность в тех местах ровная,
укрыться негде. Я со своей радиостанцией расположился в ложбинке среди
кустарника. Когда началось наступление, и на поле вышли тысячи танков, снаряды
взрывали землю, стало страшно, появилось чувство незащищенности перед этой
мощью. Но связь с полками держал. Внезапно сзади меня разорвалась мина, и меня
ранило в левую стопу. Смотрю, из разорванного сапога бьет фонтан крови. Снял
ремень, наложил жгут. Произошло это перед моим двадцатым днем рождения.
Позывной у меня был “лис” –
Ланцман Исаак Семенович. И когда держал связь с соседними дивизиями, со штабом
армии, все знали, если в эфире ЛИС – это 250-я стрелковая дивизия. А вообще, на
фронте радисты были на особом положении. А все потому, что шли к нам, чтобы
зарядить карманные фонарики. У радистов были такие большие батареи БАС, мы их
курочили и выдавали батарейки.
И вот, когда разорвалась мина,
пошел слух, что ЛИСа ранило. Ко мне прибежал фельдшер, перевязал. Вытащили меня
из балки, положили на двуколку и отвезли в медсанбат. Почистили рану, наложили
повязку и отправили в полевой госпиталь. Здесь стали готовить к операции.
Положили на стол, руки-ноги привязали, на лицо – маску, а тут – налет немецкой
авиации. Все в укрытие, а я привязанный на столе лежу… Ну, в общем, жив остался…
Еще одну операцию делали в
Кисловодском госпитале. Вот там у меня и появилась мысль стать врачом. Я видел,
как ведут себя раненые перед операцией и после. Боль не отпускает, ну они
кричат, матерятся. Смотрел я на это и думал, неужели и я таким буду. Решил,
повезут меня на операцию, песни стану петь – а голос у меня и сейчас еще
сильный. Вот положили меня на стол, стали накладывать маску и говорят:
“Считай”. Я досчитал до 12, а затем стал петь. Потом мне передавали, что вся
операционная слушала, как я пою. Тогда я подумал, что человек может себя
перебороть, что самовнушение лечит, и решил пойти в медицину.
Дали мне инвалидность, вернулся я
домой в Оренбург. Друзья встретили, надо было определяться, что дальше делать.
Я любил технику и подал сначала документы в автомобильный техникум. А знакомые
говорят, у нас здесь мединститут из Харькова, может, туда пойдешь? Я вспомнил
свои мечтания в госпитале и копии документов отнес в приемную комиссию.
Поступали на учебу в основном
девчата, нас, парней, таких как я, в гимнастерках, с палочками было человек
двадцать. Нам естественно, поблажки – фронтовики. Помню, на экзамене по физике
преподаватель спрашивает: “Можешь нарисовать схему электролампочки?” Я
нарисовал. “Выключатель сможешь поставить?” Показал, как делается. Потом
спрашивает: “На каком фронте воевал?” Я ответил. “Ну, хорошо, экзамен сдал”.
После учебы в институте, попросил
распределить на Алтай. Прочитал в энциклопедии, что это “советская Швейцария” и
так захотелось на нее посмотреть. Направили меня в Рубцовск, в медсанчасть
завода “Алтайсельмаш”. Там, в поликлинике, я работал хирургом, в медицинском
училище преподавал лечебную гимнастику и ЛФК. А в стационаре городской больницы
работал хирургом бесплатно – набирался опыта. Врачей в послевоенные годы не хватало,
а я был единственным мужчиной в медсанчасти. Меня часто приглашали проводить
различные манипуляции стоматолог, терапевт. А когда узнали, что в мединституте
я занимался в кружке гинекологии, взяли в гинекологическое отделение ночным
дежурным – абортмахером.
Жил я прямо в своем кабинете. Под
топчаном, на котором спал, стоял чемодан с вещами, – все мое имущество. Почти
каждую ночь стук в окошко – привезли больного. Так я проработал полгода, а
потом направили меня на специализацию в Новосибирск к известнейшему хирургу
Владимиру Михайловичу Воскресенскому. Он мне предложил остаться ординатором, но
я посчитал, что не смогу прожить на небольшую стипендию.
Вернулся в Рубцовск и стал уже
больше оперировать. В те годы был популярен метод подсадки известного офтальмолога
академика Филатова. Для укрепления иммунитета, в качестве биогенных
стимуляторов больному подсаживали плаценту, кость баранью, яичники. Я успешно
делал такие операции, и люди выздоравливали. Сейчас пытаются делать что-то
подобное со стволовыми клетками. Работы было много, и я почувствовал, что сам
начинаю себя неважно чувствовать. Я просто недоедал. В те годы очередь за
хлебом занимали ночью, и стояли по полдня. А у меня не было времени ходить по
магазинам. Перебивался кое-как. Дошел до такого состояния, что по коридору
поликлиники ходил, держась за стены. Доложили главному врачу, он вызвал меня и
сказал: “Будешь пробы в больничной столовой снимать”.
В Рубцовске многие знали меня.
Зайдешь в автобус – женщины место уступают. А мне неловко. Ведь было чуть
больше 30 лет. Не раз после излечения приносили кто рыбу, кто каравай хлеба. Но
у меня был принцип: никогда не брать, хоть и угощают искренне, от всей души.
Дважды в год я работал в
призывной комиссии. Как – то разговорился с военкомом про жизнь, он и
предложил: “Хочешь, я тебя в армию отправлю. Поедешь во Владивосток, будешь
моряком, тоже хирургом”. Так, в начале 1950-х круто поменялась моя жизнь. Во
Владивостоке в отделе кадров медицинской службы флота направили меня
начальником медслужбы в формируемый стройбат. Приехал на место в Сучанскую
долину, а там пусто, одна тайга. Поставили палатки, а ни инструментов, ни
лекарств еще нет. Народ в стройбате оказался ушлый: бывшие зэки, нарушители
дисциплины. Прослышали, что медсанчасть появилась, и повалили толпой, до работы
не очень рвались.
Выходил из положения, как мог.
Собирали в тайге лимонник и поставили бочку перед столовой. Обязал всех перед
обедом пить сок. Ежедневно делал небольшие операции, серьезных больных
отправлял в Екатериновку.
Неприятный осадок остался после
одного случая. Приводят сержанта. Сломал лодыжку. Я вправил перелом, наложил
шину и оставил в части. А сержант требует везти его в госпиталь. Шел 1953 год,
на слуху у всех было “дело врачей-вредителей” и мой больной стал кричать:
“Почему не везешь в госпиталь, хочешь из меня урода сделать?” Написал жалобу
командованию.
Разбираться приехал полковник М. Бараболько,
Герой Советского Союза, бывший командир батальона морской пехоты. Встретился со
мной, я объяснил, что при таком переломе, выздоровление, что в госпитале, что в
медсанчасти проходит одинаково, особых условий не требуется.
Бараболько построил батальон.
Сержант вышел и стал говорить, что я из тех врачей, что мучают и калечат
советских людей, что я – вредитель, враг… Полковник выслушал его, а потом перед
всем строем сказал: “Я доверил врачу вас, офицеров, их семьи, а ты не доверяешь
ему свою ногу? Он воевал, фронтовик, какой он враг? За оскорбление врача
приказываю разжаловать…”
В Рубцовске у меня осталась жена,
тоже врач – педиатр Лилия Ивановна Вяземская. Она собиралась приехать ко мне,
но работы в тайге, для нее не было. Я обратился с рапортом к командованию,
предоставить мне другое место службы. Прошел специализацию на рентгенолога, с
подвижной группой объездил все гарнизоны Тихоокеанского флота. Выйдя в
отставку, работал в санатории “Амурский залив”. Вся моя жизнь оказалась
связанной с Вооруженными Силами и медициной. Особенно приятно и я горжусь, что
дочери Галина и Серафима продолжают семейную профессию – обе врачи.
Исаак Ланцман, полковник медицины
в отставке.
Моисей Ниссенбаум
О себе
Публикация Владимира Янкелевича
Как зашел ко
мне в кабинет, я тогда был председателем еврейской общины Владивостока, пожилой
еврей, опираясь на палочку, и спросил: «ЭТО здесь?» Он тогда опасался даже
произносить слова «Еврейская община». Потом мы разговорились. Он показал
фронтовое ранение – входное пулевое на лице, чуть слева от носа и объяснил, что
выходное на затылке. Прокомментировал это так: «Знаешь, были бы мозги – убило
бы на х-н». Это был, на мой взгляд, незаурядный, очень смелый и дельный человек
– МОИСЕЙ
МОРДУХОВИЧ НИССЕНБАУМ.
Вот что он рассказал о себе:
Родители – отец работал на заводе, звали Мордух Абрамович. Он был беспартийным, но по духу активный сторонник советской власти.
Мордух Абрамович Ниссенбаум перед войной
Кончил 7-летку в Бобруйске на
идише. Мне очень жаль того, что, как мне кажется, сейчас – это умирающий язык,
а ведь это язык великой многовековой культуры. Жаль, что многие евреи не
стремятся вернуться к своим корням, впрочем и до войны это было так же – многие
стремились оттолкнуться от еврейства…
Моисей Ниссенбаум 1942. 18 лет
В 1937-м «по просьбе евреев»
еврейские школы закрыли и я перешел в русскую школу. В городе было примерно 50%
евреев, антисемитизма не было. Например, когда пришел в русскую школу, меня
посадили с на одну парту с Борисом Мищенко, огромным здоровенным парнем,
главарем всей школы. Писали первый в моей жизни диктант на русском языке, и
Мищенко предложил мне у него списывать, правда я получил 5, а он 2, но это сути
не меняет. Мищенко в последствии стал летчиком, геройски воевал и, кажется, был
Героем Сов. Союза и погиб во время войны.
Антисемитизма в Бобруйске не
было, погромы были только во время гражданской войны, особенно отличались в
этом поляки.
Старший брат Лева во время финской
компании за храбрость из сержантов был произведен в лейтенанты. Войну встретил
в Белоруссии и погиб в бою на второй день войны. А его семья практически пешком
убежала от немцев.
20 июня 1941 г в Ленинграде
была свадьба второго брата Николая. Я приехал на свадьбу. Играли свадьбу –
радио выключили, чтобы ничего не мешало, и мы ничего не знали о войне. На
свадьбе читали телеграмму Левы, а в это время он уже вел бой или погиб. Вышли в
город – в трамвае уступают место и женщины плачут, так узнали, что началась
война.
Николай в августе 1941 ушел на
фронт. Многие ранения – инвалид войны. В госпитале в 1943 встретил жену Левы.
Она с детьми чудом смогла уйти от немцев, на новом месте была председателем
сельсовета в Кировской области, приходилось в отсутствии мужчин, привезла
что-то в подшефный госпиталь, а ее с койки окликает раненый – оказалось
Николай.
Я побежал в военкомат в
Ленинграде, но меня не взяли – мне было 17 лет. В военкомате все говорили, что
война ненадолго, через два месяца будем в Берлине. Правда, уже бомбили окраины
Ленинграда. Мне подсказали, что могут взять в артиллерийское училище.
Действительно взяли, и я стал курсантом Краснознаменного 2-го Ленинградского
артиллерийского училища (тяжелая артиллерия). Тут же прошли комиссию. Рост 163
см – самый маленький. Зачислили 23 июня 1941 года.
А учился я в училище аж до
сентября 41. Был приказ присвоить воинские звания курсантам-отличникам. Так я
стал лейтенантом, и меня направили на доукомплектование в полк, вышедший
недавно из окружения. Назначили меня начальником связи дивизиона, а я в то
время ни разу не говорил по телефону, да и на легковом автомобиле ни разу не
ездил. Откуда это в Бобруйске – телефон и машина бывали только у больших
начальников.
Пришел в полк. Связь – 2
телефонных аппарата, как сейчас помню УНИ и УГИ. Кабеля остро не хватало. К
счастью помощником был старший сержант из старослужащих – связист. 3 месяца я
был связистом, а потом погиб командир артиллерийского взвода – самовольно
заменил его, да меня потом там и оставили.
Учили в пути. А в 1942 в ногу
попал осколок. Меньше месяца провалялся в госпитале, а после госпиталя послали
в пехоту командиром взвода огневой поддержки. Было во взводе тогда две
сорокопятки. Если попасть в танк не точно сбоку, то снаряд отскакивал, а точно
боком танк почему-то становится не хотел. А в дальнейшем в 43 году, нам
поступили длинноствольные сорокопятки с более мощным снарядом – стали лучше
лупить танки, можно было и в лоб!
В сентябре 1942 присвоили
старшего лейтенанта. Мне было 18 лет. Воевали мы тогда на калининском фронте. С
ним я и провоевал до июля 1944. Шли к Кенигсбергу, но я не дошел.
Когда освобождали территорию –
вид – на пустом месте стоят русские печи, дымоходы, как столбы, а домов нет. Да
и населения практически нет, кто эвакуировался, кто в лесу, а кто в Германию
угнан. В январе 1942 освободили поселок Пена Калининградской области (у истока
Волги). Там стояла отборная немецкая часть. Так они согнали в ригу (сарай) все
население – 61 человек – и сожгли, стариков, женщин и детей. Прошло много лет,
а я до сих пор иногда во сне вижу детский ботиночек с остатком ножки.
Тогда в плен сдались 5 немцев,
ноги в соломенных обмотках, на головах платки. Всех расстреляли, еле от
трибунала открутились. До сих пор снится и эта рига и тот немец… Население в Прибалтике
часто немцам помогало.
Моисей Нисенбаум. 1984
Как-то вызывает меня НШ полка
(это в 1944 году, в июле) – тылы оторвались, разбейся, но привези бензин. Дали
3 грузовика и 10 автоматчиков. С трудом нашли склад, возвращаемся. Решили
заночевать на хуторе. Встретили опять же хорошо, угостили, предложили самогон.
Мы пить не стали. Солдаты легли спать, а я не сплю – боюсь. Так и случилось –
под утро 10 автомашин с немцами. Ушли без потерь. Но немцев то кто-то
оповестил. За это получил «За боевые заслуги».
А другой раз остановился штаб
1971 полка 45 артиллерийской противотанковой истребительной бригады на хуторе.
Хозяева хорошо встретили, выкатили самогон, бочонок пива, натопили баньку. Я
должен был мыться во вторую очередь, а пока занимался охраной – расставил посты
и т.п. Вдруг из леса по нам стрельба. Это сын хозяев успел сообщить немцам, что
на хуторе штаб полка. Тогда большие потери были, только убитыми 10 человек. Это
было 4 июля 1944 года. В этом бою меня ранило.
Ранение у меня было «легкое» –
пуля попала в лицо и вышла через затылок, задев мозжечок. Командир 5-й батареи
Сафонов вынес меня с поля боя. Он потом ко мне во Владивосток приезжал. А потом
еще вот что было: отправили нас в тыловой госпиталь на грузовике. В кузове
лежали Капитан, рядом я, потом старший лейтенант и еще сержант. Кроме того
сидели более легко раненый 4 человека. В кабине санитарка и водитель.
Неожиданно появился немецкий самолет, сбросил на нас небольшую бомбу и стал
обстреливать нас из пулеметов. Водитель, санитарка и легкораненые выскочили из
машины и залегли в траншее. А мы лежим, как на блюде. Немец отстрелялся и
улетел.
А итог такой: водитель и
санитарка погибли, капитан рядом со мной погиб, легкораненые – кто погиб, кто
покалечен, а у меня осколком поранило кончик мизинца на левой руке.
Пять месяцев – по госпиталям,
потом добрался до госпиталя в Ташкенте, где и познакомился с медсестрой Клавой
Гуревич. Поженились мы с ней в 1946-м. А в 1947 родилась дочь – Бэлла. Скоро 60
лет, как мы вместе.
Там, в Ташкенте, я и закончил
юридический. В госпитале – заключение ВТЭК – не сможет заниматься работой,
связанной с умственным напряжением (трудом). Когда его писали, я уже учился на
юридическом, причем отлично.
Мать Клавы – такая же баламутка.
Занималась вербовкой по стране рабочих на текстильный комбинат в Ташкент.
Однажды завербовала цыганский табор. Те приехали, шумят, гадают, воруют, не
работают. Ей это могло дорого обойтись, но пронесло.
Семья Клавы жила в Астрахани. В
семье было 11 детей. Дед был очень красивый и религиозный человек. В детстве
наняли старого еврея – меламеда (учителя) учить детей Торе. А он засыпал на
уроке. Мы, рассказывает Клавдия Самуиловна, привяжем его к стулу, а сами через
окно убегали на Волгу купаться. Отец был врачом. С первых дней войны – госпиталь. Этот госпиталь разбомбили в Сталинграде, где
он погиб. А мама была строительным техником и занималась строительством
укреплений в Сталинграде.
После войны в 1976 году был в
Бобруйске. На месте нашего дома стоит одно дерево, дома нет. В центре города
стела с именами погибших в войне, где я нашел свое имя. А мой дядя, Наум
Дынкин, после войны был арестован и сидел за агитацию по репатриации в Израиль
– это примерно 1949-50 гг.
Среди выживших одноклассников –
Зяма Емзин. Воевал, после войны жил в Ташкенте. Изобрел первую хлопкоуборочную
машину, за что был лауреатом сталинской премии. В дальнейшем, когда стал ее
усовершенствовать, ему предложили в соавторы местного партийного руководителя.
Ответ Зямы был весьма резкий и конкретный. Но и реакция оказалось быстрой и
конкретной – создали комиссию, выгнали из партии, с работы. Сейчас он живет в
Америке – эмигрировал при первой возможности. Когда улетал, в самолете встретил
знакомого, но сделал вид, что не узнает его. Тот подумал, что это Зяма, с ума
сошел? А Зяма боялся его скомпрометировать.
Во Владивосток попал по
распределению в 1949 после института. Работал в прокуратуре, затем в милиции.
Почетный юрист, 18 наград.
Мотя и Арон – двоюродные братья –
в Израиле. Племянница Дора тоже живет в Израиле, живет в Араде – недалеко от Мертвого
моря.
Клава проработала в поликлинике
медсестрой, а сейчас на пенсии – воспитывает меня.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 5358
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer5/VJankelevich1.php - to PDF file
Комментарии:
зоя\
нетания, израиль - at 2011-05-16 12:41:46 EDT
Великолепно интересно спасибо
V-A
- at 2011-05-13 12:44:03 EDT
«поселок Пено Калининской области»
Марк Фукс
Израиль - at 2011-05-13 10:59:31 EDT
Замечательные, трогательные по форме и содержанию воспоминания об отце . Спасибо.
В приложение о М.Нисенбауме, вкралась маленькая ошибка:
«поселок Пена Калининградской области (у истока Волги)», наверное, следует читать «Калининской области».
М.Ф.
Любовь
Владивосток, Россия - at 2011-05-12 22:44:26 EDT
Володя, прочитала на одном дыхании, ты просто молодец, все воспринимается по-другому, особенно если знаешь тебя и тех, кого ты знал или о ком ты слышал.(имею в виду и себя)
Татьяна
Кирьт-Гат, Израиль - at 2011-05-11 09:29:16 EDT
Спасибо за интересную публикацию рассказов ветеранов войны.Расскажи в следующий раз и о своем отце-ветеране войны,прожившем достойную жизнь.
Валерий
Германия - at 2011-05-09 15:07:03 EDT
Замечательная публикация,спасибо!
Зоя Салова
- at 2011-05-09 15:02:13 EDT
Врач-то дурёха какая! Заполняла анкету и в графе "Жалобы" писала: "Жалуется на отсутствие правой ноги". Право и лево спутала? Или фотокарточка не тем боком снятая?
Юлий Герцман
- at 2011-05-09 14:19:22 EDT
Прекрасная статья!
Леонид
Гамбург, Германия - at 2011-05-09 07:02:45 EDT
Володя, с Праздиком тебя! С Днем Победы!Про твоего батю я слышал в Баку, что он съехал на спор на велосипеде по лестнице нагорного парка им. Кирова.
Игрек
- at 2011-05-09 03:28:59 EDT
Согласен с Б. Тененбаумом
В.Янкелевич - Б.Тененбауму
Натания, Израиль - at 2011-05-09 03:00:51 EDT
В.Янкелевич - Б.Тененбауму
Натания, Израиль - Monday, May 09, 2011 at 02:57:54 (EDT)
Большое спасибо Борис Маркович, за благожелательную оценку. Когда я ходил от ветерана к ветерану, собирая их рассказы, я поражался их жизни, все время преследовала мысль - "Они смогли, а я? Я смог бы?" Рассказы вызывали такие эмоции, что я ночами во сне стал видеть войну. И однажды ночью проснулся, на одном дыхании без единой правки настучал на компьютере те два стихотворения, что есть в публикации, и с облегчением уснул. Нужно учесть, что стихи я не пишу, вот так подействовали ветеранские рассказы о войне. Хаим Гольдберг (в приложении есть рассказ о нем), тогда ему было 92 года, пришел ко мне в офис и говорит: "Когда мы шли к Берлину, немцы вовсю применяли фаустпатроны. Так я сделал вот что, я на танках укрепил мешки с песком, а на мешках еще броню (не помню какую и как, он объяснял подробно, но я не записал)и тем спас много танков. Напишите Шарону об этом, это ему посожет." Я пообещал и сказал от имени Шарона большое спасибо, хотя он мне и не давал на это полномочий. Хаима я поздравил сегодня, он по прежнему бодр, только слышит плохо.
Поздравляю всех ветеранов и не ветеранов с Днем Победы! Успехов и долгих лет жизни.
Б.Тененбаум
- at 2011-05-08 22:45:31 EDT
Совершенно замечательная публикация.