©"Заметки по еврейской истории"

июль  2011 года

בס"ד

Эстер Пастернак

Детство скрипки


 

(Отрывок из повести "Осоград")

 

                                                                                                                  Посвящается маме и папе 

                                                                                                                                                           "Детству или слепо сопротивляются,

 или  счастливо повинуются".

                                                                                                        Дизраэли

1.

Я мечтала в детстве о скрипке. Мне, 10-му ребенку в семье, как правило, ни в чем не отказывали.

- Мама, купи мне скрипку!

- Доченька, денег у нас сейчас нет, сестра твоя, Голда, замуж выходит, а это такие расходы...

          Скрипка жила во мне еврейскими праздниками, тихой субботой, "Одиночеством" Шагала, узкими переулками старого города, и главное - огромным, недосягаемым миром детства. Во снах, большей частью цветных, я часто видела себя птицей, сидящей на струнах скрипки. В этих снах я летала, парила в воздухе, и моя заветная мечта парила вместе со мной. Я любила песни отца. Он пел о бездомном продавце сигарет, о балалайке, о бумажных  детях. Пел печально, протяжно, как поют в синагогах. Помню, мелодии без слов,- "нигуним",- которые он напевал, прикрыв глаза. Напевы эти навлекали на меня странное оцепенение, схожее с медленным пробуждением ранних птиц, точно вокруг паслись тени, и висел слабый грушевый запах. И пространство, и время, в котором жила музыка моего детства, не были ни чем-то конкретным, и не абстракцией вовсе, а только светлым пятном, запонкой звездного неба, мерцающей посреди полной темноты. Игольчатый бисер на оконном стекле, ящерки звуков, и книги, и музыка.

 


«Умолкнувшая скрипка»  1955 г.,
художник  Алексей Жибинов

 

Над нами музыка. Над прорубью -

Смычок. На облако любви

Печальные садятся голуби,

Не поднимая головы.

,И полнотой, и завершенностью

И первой скрипкою нежна,

Под позолотой светлой совести

Я музыкой награждена.*

 

Первые чувственные воспоминания моего детства связаны с запахами беспечной жизни. Нежная акварель утра, потоки тёплого солнца, запах вскипевшего молока, запах желтого, как цыпленок, крестьянского масла, в легкой испарине лоснящегося на виноградном листе, запах шиповника, запах пыльной улицы, запах мёда, чалмой обвившего ложку.

И вот наступает время "припарковаться" – я направляюсь в парк.

 "А яблоко? В парк, и без яблока? "

Вместе с "Детьми капитана Гранта" в сумку скатывается и ложится на бок большое яблоко с райским вкусом. Так на всю жизнь и запомнилось, что в парк не идут без яблока. По утрам мама настаивала на том, чтобы я съела ломтик хлеба, прежде чем идти в школу, и многим позже я узнаю, что называется этот обязательный ломтик по Рамбаму – "пат шахарит".

Любимое питье папы - крепкий чай с дольками зеленого яблока, и сахар обязательно вприкуску. Голубой, с белым отливом сахарный осколок, напоминающий замерзшую сосульку. По утрам  папа любил пить цикорий без молока, а из еды обожал отварные петушьи гребешки. Часто, предаваясь воспоминаниям, он рассказывал о виноградниках прадеда, о довоенной жизни в Бухаресте, о детстве в обедневшей, многодетной семье.

В субботу мне запрещалось писать, а сестрам заниматься обыденными делами. Наступала непривычная тишина. Это была не просто тишина, - это был "Шабес"** – в доме чувствовалось присутствие "Шехины". Вечером приходили бабушка и тетя Оля, и мы допоздна ужинали и пили чай, слушая рассказы о Палестине, откуда бабушка Чака недавно вернулась, семь месяцев прогостив у дочери. Старшие за столом не задерживались, потом уходили бабушка и тетя, а меня не отправляли спать, пока папа не уставал рассказывать о царе Давиде, О Самсоне, о Маккавеях. С замирающим сердцем, боясь пропустить слово, в эти минуты я любила папу особенной любовью!

 

Останусь вспоминать былую лень,

Плед клетчатый  и гравий на дорожках,

Ведущих в сад, где голуби на пне

Воркуют и заигрывают с кошкой.

 

Плетется из малинника июль,

Жара садится в детские качели.

И кружатся  на синей карусели

Две бабочки и угловатый шмель.

 

Стеклянная веранда, птичий сад,

Растрепанный, и пахнущий вареньем.

Желтит этрог, оливки младший брат,

Сентябрьской короною наследной.

 

Знойно пахло орешником, солнечными абрикосами, и чернильной шелковицей, а во дворах варилось варенье из малины, фиолетовых слив и райских яблочек. Земля после дождя пахла свежезаваренным чаем, а по ночам к окнам вплотную подходила ранняя осень. Улицы города…их подробное течение открывало мне заросли постаревшей листвы, обласкавшей железные пики забора, где взгляду никогда не отыскать калитку и, только рука угадает ее среди влажных листьев дикого винограда. В глубине двора на жёрдочке сидят, точно загипнотизированные, птицы и, склонив головы, тихо прислушиваются к пунктирному биению своих сердец. Вверху, в робких просветах скученных ветвей, проступают светлые пятна неба. Пройдет много лет, прежде чем я опять переживу ощущение, схожее с этим непреходящим чувством восторга и боли. Но будет это - другое.

Пройдет много лет. Иерусалим, на крыше францисканского монастыря под стенами Старого города, дом скульптора Ионы Паломбо. Узкая каменная лестница убегает круто вверх, а за ней, во внутреннем дворике, под оливковым деревом, растущем прямо на крыше, за увитым зеленью медным кольцом, вздрогнув расширенными зрачками, глянул на меня голубь.

 

2.

Зажимая в кулаке горсть золотой пыли, я исчезаю в траве, наблюдая за муравьиной возней, и слушая расстроенную флейту комара. Затем, раскрыв ладонь, смотрю, как рассеивается в теплом воздухе золото пылинок, яркий свет заливает колкий шиповник, желтые кусты саргана, голубой воздух, и всю мою детскую жизнь.

 

                                                           Шиповник не был голосист,

                                                           Он словно маленький горнист

                                                           Едва-едва надует щеки,

                                                           Как облачко, его мотив,

                                                           В колючки упадет и охнет.

                         

                                                          Но вижу - осень золотая,

                                                          Намеренно, не впопыхах,

                                                          Его, как пасынка, ругает,

                                                          И сну бездомному мешает

                                                          Смять горсть шиповника в руках.

 

                                                                                              

 Придуманный город и придуманный замок, и лимонная ветвь, и спицы ежа в лоскутьях яблоневых листьев, и черепаховый гребень перистых – реальность на фоне совершенства медлительных волн детского бытия. Зеленый плюш кресла, розовый абажур лампы, апельсины оранжевой горкой, и черенки райских яблочек, и черешни за ушами, как запятые в  тетради чистописания. "Поздно, уже поздно,- припев к вечернему чаепитию, и глаза слипаются на губной гармошке последнего слога "но", "но…" В висках чуть покалывает, а сквозь плотно сомкнутые веки всё равно пробиваются неяркие лучики лампы. Тепло маминых рук, лёгкий поцелуй, и вот уже карусель с разноцветными лошадками едва поспевает за моим расслабленным сном. С трудом проталкиваются в уши слова "суета сует… ветер возвращается на круги своя…" – папа читает "Коэлет", ("Экклезиаст"), и уносит меня ветер и кружит по мраморным разводам аквамариновой ночи.

Время и пространство детства ушли безвозвратно. Я пытаюсь вернуть их. Белый бант на грифе скрипки, угол сада, где еще качаются качели в такт: "Однажды, не так давно, жила-была девочка…"

 Велосипед на широких колесах, шипя по голубовато-серому гравию садовой дорожки, как в гараж, прикатил под густую листву грецкого ореха. Лёгкий ветерок пуховкой скользит по щеке и бабочкой приседает на желтый инжир. В патио, под крышей веранды стоит забытый стол для настольного тенниса, зелёная краска на нем облупилась, ножки погнулись, а теннисный мячик в одиночестве лежит под айвой, только ёжик случайно коснется лапкой, да черепаха глянет издалека. Воспоминания о маме настолько близки, что стоит мне руку протянуть, как взбитые в эклеры облака, жадно облизнув губы, зажмурят глаза, и надо всем этим чудом, я увижу растерянную улыбку мамы.

 

                                                  И жилка на виске, и мамин смех -

                                                  Редчайший смех в коллекции страданий.

                                                  …Какое чудо этот синий снег

                                                  Моих очередных воспоминаний!

 

Багряный закат азбукой Морзе прошьет внезапно наступивший сумрак, зажгутся серебряные светильники окон и день отойдет в прошлое.

 

 Слабо подрагивает паутинное кружево над прозрачным крыжовником. Чуть вибрирует теплый воздух, точно у него ломается голос, и синие тени крупными мазками ложатся на цветные плиты веранды. Вытянувшись в струнку, застыли деревья, точно дали обет молчания. Водяные лилии, овально выгнутые, легкими скрипками разыгрывали сластолюбивые гаммы кувшинок, точно сошедших с картины Клода Моне, и спрутные струны скрипки, сухими щупальцами влекли войти в сонную воду, разогнав песочных бабочек, витающих над башенкой уснувшего пруда. Было так тихо и радостно на сердце, и так отчаянно хотелось плакать от переизбытка в этом июле-августе необъяснимого, и невыразимого - словами ли, музыкой, красками, балетом, - ничем, ничем не выразить короткого, жаркого болеро  ощущения пронзительного счастья.

 

Я слышу музыки ожившие слова.

Без слез воспринимать их не умею

И каждый раз, как будто леденею,

Дивясь тому, что я еще жива 

 

Скрипичный ключ отлетевшего дня покрывался гипсовой пылью и виноградной прохладой. Бронзой отливали искры памяти, снова и снова вспыхивая и сгорая в учащенном дыхании открываемого мира.

Уже трепетали и прятались по углам начальных классов, звуки начинавшейся осени – рояля, уснувшего на виду у ветра, и глухо отрывались и падали в пустоту ночи беглые глухари, а в кронах высоких деревьев застревали перья первых птичьих косяков. Косила затуманенным глазом луна и, похлопывая крыльями, перемещались треугольники звезд – "уши амана". Созвездия, соблюдая паузы, складывались в детские "пазели", белыми пятнами скрадывая фиолетовую густоту. И весь этот летне-осенний инвентарь – перед 1-ой эмоциональной нагрузкой: 1-е сентября , 1-й класс, 1-е расставание с  мамой.

 

                   Вечерний чай и птицы на заборе.

                   Страница в книге загнута, и вот

                   Мне снова кажется, что небо – это море,

                   А туча на краю – огромный кашалот.

 

                   Вечерний свет медлителен и нежен.

                   Дождь постучит в окошко и уйдет.

                   Сад задохнется опустевший, влажный,

                   И надо мною власть приобретет.

 

                   Вечерний  дом мой скрытен и печален.

                   Глядит во тьму, как сумеречный гость.

                   Не разгадаю. Под семью печатями

                   Хранится в нем воспоминаний горсть.

 

 

Примечания:

* Все стихи автора.

** Суббота. Пер. с идиш

 

Март - май 2011

 Западная Самария


К началу страницы К оглавлению номера


Всего понравилось:0
Всего посещений: 2611




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer7/EsPasternak1.php - to PDF file

Комментарии:

Бормашенко
Ариэль, Израиль - at 2011-07-24 15:27:10 EDT
Здорово, Эстер! Замечательный текст.
Т.Грингот
Израиль - at 2011-07-12 16:10:14 EDT
Чем писатель, поэт отличается от всех прочих, которые в лучшем случае в состоянии быть только читателями? Умением передавать свои мысли и чувства стихами и прозой? Конечно, но не только. Может быть, первое и главное это способность так ярко и тонко чувствовать и память, та невероятная память, которая долгие годы и даже десятилетия удерживает не только события прошлого, но и картины, звуки, запахи и, главное, ощущения. Читая эссе Эстер Пастернак, написанное только ей свойственным языком, полным удивительных, необычных образов, как будто переживаешь вместе с ней "это непреходящее чувство восторга и боли", это "ничем невыразимое … ощущение пронзительного счастья". Спасибо ей за это.
Лея Алон(гринберг)
Израиль - at 2011-07-12 11:21:44 EDT
Дорогая Эстер. Ваши воспоминания пробуждают в душе грусть и нежность.И печаль, ибо то,что ушло- ушло.Вы очень тонко чувствуете, и главное- умеете передать свои чувства. И стихи и проза- истинная поэзия.Спасибо.
Роланд Кулесский
Натанья, Израиль - at 2011-07-11 12:16:58 EDT
У каждого, вероятно, хранятся в памяти картины детства, полные нежности и тепла, любви и радостей, которые всплывают воспоминаниями и благодарностью, когда читаешь замечательный рассказ Эстер Пастернак, образный и лиричный. Читается с наслаждением, спасибо!
Марк Фукс
Израиль - at 2011-07-11 10:54:58 EDT
«Скрипичный ключ отлетевшего дня покрывался гипсовой пылью и виноградной прохладой. Бронзой отливали искры памяти, снова и снова вспыхивая и сгорая в учащенном дыхании открываемого мира.
Уже трепетали и прятались по углам начальных классов, звуки начинавшейся осени – рояля, уснувшего на виду у ветра, и глухо отрывались и падали в пустоту ночи беглые глухари, а в кронах высоких деревьев застревали перья первых птичьих косяков.»

Бывают же талантливые люди!
Ну что тут можно комментировать?! Поэзия в каждом звуке.
Совершенство.
Спасибо.
М.Ф.

Давид
- at 2011-07-11 08:01:19 EDT
Прозрачность, тонкий лиризм этой поэтичной, парящей - и удивительно точной в описаниях - прозы впечатляет глубоко. Поздравление автору.
Ирина Лейшгольд
Беэр-Шева, Израиль - at 2011-07-10 19:36:41 EDT
Эти легкие и светло-печальные воспоминания привлекают внимание своим ярким,образным языком, неожиданные красочные метафоры и эпитеты вспыхивают в тексте. Эстер больше рисует, чем рассказывает. И музыка все время звучит в этом отрывке.