Четвёртая Юдифь
(Отрывок из романа «Кент Бабилон».
Другой отрывок
см. в №3/2011)
Глава
23
Воинский долг родине-процентщице
я отдавал в Чернигове, в училище лётчиков-истребителей. Загородный этот
плацдарм утопал в зелени и походил более на профсоюзный санаторий, чем на
обычные военные части – с их
сивокирпичными казармами, гулкими плацами и голым асфальтом. Рядом с оркестровым
равелином, в тени каштанов, прятались беседки, парикмахерская, буфет и ателье
военного индпошива. Ближе к КПП дислоцировались офицерские огороды. На огородах
застенчиво краснели помидоры, набирались зрелости огурцы и прочие витамины,
которых так не хватало молодым растущим организмам.
Корячиться на
плантациях приходилось офицерским жёнам. Сами офицеры до холопского труда не
опускались, а привлекать солдат и курсантов (пусти козла в огород!) опасались.
Боевые командиры выполняли привычную работу: заступали ночами в дозор, охраняя
грядки от вражьих набегов. А за забором – было небо, сказочный Черниговский
лес, прохладная речка Стрижень, кучная стайка деревенских хаток и озерцо,
полное рыбы.
…Нас было ровно
пятьдесят музыкантов-бойцов: 20 кусков,
20 срочников и 10 воспитонов. Трубачи, кларнетисты,
флейтисты, тромбонисты…
Оркестром
командовал майор Дунькин – крупнолицый человечек с волнистой шевелюрой и
удивлённым взглядом на мир.
Времени на
разучивание маршей уходило, на удивление, мало. Играли мы, в основном,
симфоническую – самую, что ни на есть, цивильную – музыку. Концертировали по
военному миру, выступали на городских торжествах.
Оркестр
размещался во втором этаже двухэтажного краснокирпичного здания старинной
постройки – с «дебелыми» стенами, высоченными потолками и просторными окнами.
Репетиции
проходили в Студии. Это была мрачная душная горница с видом на курилку.
Стены Студии
были обиты звукопоглощающей тканью. Помимо звуков ткань поглощала время.
Репетировать я был готов сутками, – голова была занята форшлагами, трелями,
триолями, отсчётом пауз, в эти минуты я не думал о Марине.
В глубине стоял
12-створчатый шкаф, в котором хранились наши дудки. Рядом со шкафом помещался рояль «J. Becker».
Посредине, у
стены – дирижёрский амвон. На нём – тучный, как дирижабль, дирижёрский пульт из
«отлетавшегося» алюминия. Перед амвоном – квадратно-гнездовым способом –
расставлено 50 «уставных» табуретов с прорезью на сидении. Перед каждым
табуретом стоял металлический пюпитр.
А через стенку
находился кубрик с двумя рядами идеально заправленных 2-ярусных коек.
В предбаннике,
напротив входного проёма – стеклянный саркофаг с мумией боевого красного
знамени, пробитого немецко-фашистскими пулями. Тумбочка с телефоном, бачок с
питьевой водой, электронный блок «тревожной» сигнализации. Книжная полка с
одиноким «Воинским Уставом». Дальше по коридору – шесть массивных дверей.
Первая – в кабинет майора. Вторая – в Ленинскую комнату. Третья – в каптёрку.
Четвёртая – в Студию. Пятая – в кубрик. И шестая – вела в туалет.
В узком туалете
– друг против друга – сияли хлоркой два белоснежных эмалированных очка. Когда
оба очка были задействованы, «действующие лица» едва не упирались лоб в лоб,
навевая воспоминания о «борьбе нанайских мальчиков».
На первом этаже,
под оркестром, размещалась почта и переговорный пункт с единственной телефонной
кабинкой. Каждое утро к нам заходил почтальон и передавал дежурному рыхлый
холщовый мешочек. В мешочке, как правило, было несколько газет и несколько
писем.
Газеты дежурный
относил в Ленинскую комнату, а письма раздавал лично, заставляя счастливцев
плясать.
Вне Студии мы
обращались к Дунькину: «Товарищ майор!».
В Студии же, во
время репетиций – он просил называть его не иначе, как «Григорий Борисович».
Потому что он не какой-нибудь солдафон, как некоторые майоры. Он музыкант.
Только в военной форме.
Душными летними
вечерами, – когда письма родным были написаны, валторны надраены, а Ленинская
комната блестела, «как котовы яйца», –
музыканты-срочники собирались в курилке. Находилась она под
открытым небом (чуть не ляпнул – на свежем воздухе), рядом с казармой и
представляла собой квадрат 2мх2м, образованный четырьмя вкопанными по
периметру, выкрашенными в защитный цвет, скамейками.
В центре
квадрата щерила дымящееся жерло коричнево-зелёная урна (здесь мне никогда не
согласиться с университетским профессором Сенькой Пузенко, утверждающим, будто
«урна есть условное обозначение места, вокруг которого следует бросать
окурки»).
В курилке той –
до самого отбоя – солдаты вспоминали гражданку.
Иногда это были
мемуары о еде.
Подробно
рассказывалось: что, где, с чем, в каком количестве, под что.
Короче,
садо-мазо…
Яичница!
Янтарно-мраморная яичница – из трёх полновесных яиц – под хрусткие солёные
огурцы и пенные помидоры со слезой!
Картофеюшка,
жаренная на сливочном масле – распаренная, томящаяся, прямо со сковороды…
Слоёный мамин
наполеон с заварным кремом, инкрустированный шоколадными и ореховыми
звёздочками…
Вязнущие в
топком желе заливные языки, не успевшая остыть кулебяка, домашний борщ из
капусты, картошки, морковки и свеклы, припущенные в томате тефтели величиной с
апельсин…
Подробно
описывались рецепты, вкусовые и ароматические оттенки. В воздухе витали пары
булькающих кастрюль, дымки коптилен, фантомы жарящихся цыплят и фаршированных
телячьей печенью бараньих сёдел.
Но чаще,
конечно, рассказывали про женщин. Когда, какую и как…
Затягиваясь
удушающим табачным дымом (сигареты «Северные», 7 копеек пачка), истосковавшиеся
по нормальной человеческой жизни бойцы ощущали сладкий запах женского тела,
оглушительный аромат духов…
Парфюмерией
несло от интенданта-прапора, сидящего рядом.
Прапор, не
разуваясь, с мученической миной, заливал в свои грибковые кусковские туфли дезинфицирующую тройняшку.
…Развёрнуто
воссоздавались блузки-юбки-лифчики-трусики, габариты, округлости, стоны,
конфигурация изгибов. Сообщалось, чья
она жена…
Встрять со своей
историей было нелегко. Что рассказать – было у каждого. Почти.
Мне было 27.
Одиннадцать
месяцев назад я женился на Марине...
Слушая
откровения 19-летних казанов, думал только о ней. Где она сейчас? Что делает? С
кем говорит? Был страх. Страх оказаться рядом. Что-то узнать. Увидеть – с кем
она. Где. Во что одета. По какому такому случаю?..
На фаготе у нас
играл киевлянин-подолянин Лёня Бройтман, по кличке Кармэн.
Кармэном его
прозвали за вороний нос.
«Каррр!-мэн».
В армию Лёню
призвали сразу после получения школьного аттестата.
Вечерами Кармэн,
пуская слюнки, слушал рассказы донжуанов срочной службы.
Однажды Лёня не
выдержал.
– И мне есть,
что вспомнить на гражданке, – вздохнув, сказал он.
Наступила
тишина. Все считали Кармэна девственником.
– Это случилось
на выпускном. Вернее, сразу после выпускного, – продолжил Лёня. – Получили мы
аттестаты. Потом танцы-шманцы. Алкоголя не было. Почти. В основном – ситро,
чай. Ансамбль «Кобзу» пригласили. Танцевали до четырёх. Потом пошли ко мне –
всем классом. Догуливать. Родители уже ждали. Оливье, селёдочка, картошечка,
котлетки. И водка с шампанским. Короче, целая свадьба. Постарались предки от
души. И вот посидели мы, значит, как следует, выпили, магнитофон включили. А
одной девчонке, Нэсе Зельцерман – она, видно, никогда не выпивала – вдруг плохо
стало. Здоровенная такая шпала, морда кирпича просит, мы её «Лох-Нэсси»
дразнили. И вот эта самая Нэся вдруг возьми да и свались со стула. Прямо за
столом. А девчонки её подняли и в ванную отвели. Стали в чувства приводить.
Раздели до пояса, над ванной наклонили и начали из душа поливать. А я как раз
мимо проходил, дверь приоткрыта была. Смотрю – стоит Нэся, красивая такая,
бледная, практически (мне хорошо запомнилось это слово: «практически») голая,
волосы мокрые, и (тут наш Кармэн расплылся в светлой улыбке!) – у неё такая
большая белая грудь…
Всё отдам…
Каррр!!!
Глава
24
Эту историю рассказал мне сосед по
Ифгаузену – Мотя Задеримистер:
«В армию меня забрали сразу после
войны. Я был молодой бугай и ещё не знал, что такое аденома. Я окончил школу
сержантов и попал в Белоруссию, в танковое училище. У меня была хорошая служба.
Я не ходил в наряды, а только проводил инструктаж и разводил караулы. Каждую
ночь я был свободен, как птица, а сразу за складами начиналось село „Дрычихи“,
где водилось много хорошеньких девок, тосковавших по мужскому теплу.
После войны, как ты понимаешь, мужики
были большим дефицитом. Я отлюбил там несметное число баб.
И тут ко мне пристал интендант –
капитан Рогов: „Мотя, ты же умный человек, что ты делаешь в роте охраны? А у
меня – склад белья. Я знаю евреев, я работал с евреями, евреи умные люди, с
евреями можно работать. Переходи, не пожалеешь!“.
А я говорю: „Зачем мне это надо? У
меня хорошая служба и никакой материальной ответственности. А на твоём складе у
меня будет пухнуть голова за каждую портянку“.
„Хорошо, говорит Рогов, не хочешь переходить, – просто
помоги. Я знаю евреев, у них хорошо работает голова“.
И он рассказал.
Через неделю ждут ревизию из штаба округа. И у него не
хватает 200 простыней. Одна простыня стоит шестьсот рублей. А 200 простыней –
это уже сто двадцать тысяч. И денег у него таких, понятно, сроду не было, и
светит ему трибунал, а у него мать-учительница и брат – председатель колхоза.
„Ладно, говорю, а куда ты эти
простыни девал?“.
„Ты понимаешь, говорит, я простынями
с бабами рассчитывался. За каждый раз простынку давал“.
„Хорошо, говорю, через три дня мы с
тобой едем в город Крупки“.
„А почему через три дня?“.
„Потому что через три дня –
воскресенье“.
И вот в воскресенье мы едем в город
Крупки, и с собой у нас – два порожних вещмешка. Мы приезжаем на толчок. И там,
у торговки жмыхом, я спрашиваю, где можно купить домкрат. Рогов говорит: „При
чём здесь домкрат?“, а я говорю: „Подожди, скоро увидишь“.
И мы с ним идём туда, где можно
купить домкрат. И я вижу то, что нам нужно. И я спрашиваю у продавца, что он за
это хочет. И продавец отвечает, что хочет за это 40 рублей.
И я беру у Рогова 40 рублей и отдаю
продавцу, не торгуясь.
„Что ты делаешь, Мотя? Это же тряпьё,
которым шоферня протирает машины!“ – говорит Рогов.
„Нет, говорю я. Это не просто тряпьё.
Это белое тряпьё“.
И мы затариваем этим тряпьём вещмешки. И я говорю Рогову, что
он должен сказать комиссии, что это и есть его простыни. И они просто
изорвались от частой стирки.
„А печати? На них должны быть
печати“, – говорит Рогов.
„Не волнуйся, будут тебе печати “.
И мы приезжаем в часть, и я мажу ваксой старый каблук от
сапога, и штампую на этих тряпках „печати“.
Короче, заявляется к нему ревизия – один капитан и три
подполковника – и у него этот номер проходит, как шашка в дамки. И он приволакивает
мне литруху чистого медицинского спирта, кило крестьянского масла и копчёную
тюльку, и мы с ним принимаем на грудь, и его – как прорывает: „Спасибо, Мотюха!
Я же говорил, у евреев хорошо работает голова, сам бы я никогда бы до такого не
допёр“.
А я ему: „Капитан, ты же умный
человек! Зачем было им простыни давать? Ты что, не мог любить баб за так? Как
я!“».
Глава
25
«Семейные проблемы? Коварная соперница отбила вашего
мужа?!
Очаровательная сексапильная блондинка отобьёт его вам обратно!»
Объявление
в газете
Разреши тебе
представить, читатель! Профессор Семён Васильевич Пузенко.
Он, правда, не
слышит, он далеко. Поэтому заложу тебе его кликуху.
Нет, не Пузя. С
чего ему Пузей быть, если худющий, как щепка?! Профессора Пузенко с младых
ногтей дразнили Варежкой... Ходил Сеня на полусогнутых. А «Варежка» – потому
что зимой и летом в варежках парился.
Крючковатый нос
и рыжеватые усики – от матери-еврейки.
Ноги вприсядку и
шестипалость – от украинца-отца.
Смесь получилась
офигеннейшая.
У Семёна сразу два
таланта: он атомный (это не специализация, а степень офигенности) физик и
атомный джазмен.
Рук своих
стеснялся страшенно. Шесть пальцев всё-таки. Только дома варежки и снимал. И на
эстраде – когда за рояль садился.
Пальцы длинные,
как ни у кого – особенно мизинец. Издали можно подумать, что выпить всем
предлагает.
Из музыкальной
школы вытурили – из-за проблем с аппликатурой.
Когда поступал,
на ненормативную анатомию внимания не обратили. Проблемы начались потом. В
нотах – всё для пяти пальцев расписано. Примитив. А Семёну нет мазы – в такие
игры играть. Он всей шестернёй ворочать может. И музыка получается иная. Не
такая, как у аллес-нормалес.
Нет, – сказала
завуч Вера Емельяновна Чибисова, – такого допустить мы не можем – чтобы всякие
с нетрадиционным числом пальцев, вразрез с программой гороно, чем попало, в клавиши тыкали!
Короче, выгнали
Варежку с треском.
И подобрал юного
Сенечку Григорий Евсеевич Пинхасик, администратор театра музкомедии, и посадил
за пианино в «джаз-банду», играющую в фойе на втором этаже – до и после
спектаклей.
И тут – странное
дело – начали все замечать, что у
Варежки, как только он свою дюжину в клавиатуру погружает (неважно – солирует
или подыгрывает), в глазах сразу свечение появляется. Носище страшный исчезает,
и улыбка появляется – обаятельнейшая. И такие аккорды он из инструмента
выковыривает, что просто обнять и плакать! Такое ни Игорьку Брылю, ни даже
неграм не снилось! А образования музыкального нет. Поиграл-поиграл, а потом
заладил: «Давайте джазовую программу делать – тарификацию пройдём!». Для него
это единственная возможность – стать музыкантом в законе. Потому что для
музшколы он уже переросток был, семнадцать уже всё-таки. Я имею в виду: лет
– семнадцать…
И ни в консу, ни
в бурсу тоже не возьмут. По той же
причине. Неправильный рентген руки. Значит, надо тарифицироваться! Одному не
разрешают. Только с оркестром.
Надо-то надо, а
только никто не хочет. Никому это не нужно. У нас ведь один хрен –
тарифицированный ты или нет. За вечер пять рублей в зубы и – привет семье.
А программу
подготовить – не так-то просто. За аранжировки нужно бацулить…
И за репетиции
нам (я тоже в то время в джазе Григория Евсеевича – на тенорушке – играл) никто
ни черта не башляет. Вот и прикинь… Короче, не захотели мы тарифицироваться.
И свалил Варежка
от нас – в ДК строителей, к Маркизу в
биг-бенд. И учиться поступил не в консу, а на физтех универа.
И там, в
универе, оказалось, что у него не только шесть пальцев на каждой лапе, у него
ещё и во лбу – семь пядей.
Через год сразу
на третий курс, на своих полусогнутых, перескочил.
Всё это время на
танцульках подрабатывал, у Маркиза. Девчонки – из тех, что на пляски бегали –
от него просто таяли. Стоит им Сеньку увидеть, – когда он «при исполнении», у
рояля, втрескивались с полуоборота. А потом уже и не замечали – что нос
крючком, что ходит на полусогнутых…
Женился на
скрипачке. В колхоз-миллионер с ней съездил – встречать делегатов 23-го съезда.
А после концерта был банкет. Самогон, куры, арбузы до отвала. Остались,
заночевали. А через три дня Варежка, на своих полусогнутых, в ЗАГС её повёл – заявление подавать. Он студентом
тогда ещё был.
Через месяц
приходят они в ЗАГС расписываться. В свидетелях – Маркиз с супругой.
Но записали
ребят только со второго захода, с первого не получилось.
Регистаторша
говорит:
– А сейчас прошу
невесту – в знак любви и согласия – надеть жениху кольцо на безымянный палец
правой руки.
И чувствует
регистраторша, что в глазах у неё – сплошная двойня. Голова кругом пошла…
Недаром
буквально вчера, говорила ей приятельница – зав индпошивом Ариадна Алексеевна
Кутикова: «Ну что ты, Люсенька?! Нельзя быть такой чувствительной. В моём
форшмаке, например, ты почувствовала и яблоко, и варёную треску…».
Оклемалась Люся
на следующий день.
Подарили ей
молодожёны, за такие страдания, флакон «Красной Москвы». И вручила она им
свидетельство о браке, только глаза всё время в сторону отводила.
Закончил Варежка
универ.
В НИИ работать
пошёл, защитился.
Родил с женой
трёх сынов и влюбился в буфетчицу, которая в «Пассаже» на бутербродах стояла.
Взял у неё
как-то целых четыре бутерброда (голодный был, как собака!), встал рядом и начал
есть.
Полбутерброда
сжевал, – чувствует, наелся. Верней
– не наелся, а потерял аппетит. Сам не понимает, почему. Возможно, колбаса
маленько не того…
А возможно, и
другое. Я тоже не очень врубаюсь, отчего он аппетит потерял. Ничего особенного
в той буфетчице не было. Буфетчица, как буфетчица. Даже описывать не стану. И
бутерброды у неё всегда с левой резьбой были – здоровущий кусок батона без
масла, а сверху – тоненький (как писк умирающего комара!) кусочек колбаски,
иногда любительской, иногда эстонской – как когда.
Короче, ты
понял, читатель. Перехотелось Варежке принимать пищу.
Путь к сердцу
мужчины лежит через желудок?!
Возражений нет,
связь с желудком – налицо. Но какая? Я ведь тоже, когда влюблялся, есть не мог…
Варежка-Пузенко
подходит к буфетчице и начинает выяснять, сколько приблизительно лет этим
бутербродам, и как её фамилия, и не примет ли она у него бутерброды обратно –
совершенно при этом не понимая, что поражён в самое сердце. А она отвечает, что
бутерброды режет не она, и что это совершенно неважно, какая у неё фамилия, и
предлагает Варежке пройтись по Сумской выше, до театра Шевченко, а там, на
левой стороне, будет комиссионный магазин, куда сдают подержанные вещи. И что
именно туда ему, возможно, стоит обратиться. И что там у него, возможно, примут
его три с половиной бутерброда, но, больше чем за один бутерброд, он всё равно
вряд ли выручит. И ещё она ему сказала, что жлобов за свою жизнь повидала не
приведи, Господи, но такого – ни разу.
А он возьми, всё
это выслушай, и – как запустит в неё бутербродами!
Скрутили
Варежку, милицию вызвали.
Акт составили.
Фамилия её
Трепачёва. Зовут Людмила Ивановна. Проживает Проспект Ленина 54, кв. 22. Стал
он у этой Люси бывать – и на работе, и дома. На танцы она к нему зачастила. Но
от жены не уходил. Не хотел сиротить детей – сначала троих, потом четверых,
потом пятерых сиротить не хотел. Люсю тоже не хотел бросать. Потому что любил.
И тут слегла жена. Нехорошее что-то.
Всё успевал. И
детей в школу выпроводить, и прибрать-постирать, и обед сварить, и уроки
проверить, и к Люське, на Проспект Ленина заскочить. И, самое главное, – в
выходные в ДК – на рояле душу отвести.
Но – всё до
поры, до времени. На смену оркестрам пришли ВИА. Пианисты побросали свои
пианино и начали свиристеть на иониках. Контрабасисты подались в бас-гитаристы.
Маркиз тоже –
предложил Варежке с пианино на ионику перейти. Шестьдесят рублей в месяц
всё-таки. На дороге не валяются! А не перейдёшь на ионику – гуляй-Вася, и
скатертью дорожка!
Попробовал
Варежка на ионике. И так, и сяк звук выставлял. Не получается. Не может он этот
визг-скрежет слышать. Не принимает душа. Хотя другие перешли, не моргнув. Для
других это – как два пальца об асфальт…
Извиняюсь, что
снова про пальцы.
Уволил Маркиз
Варежку.
Это в семьдесят
четвёртом было. Тогда все на ионики да на электрогитары переходили.
Рассказывают,
приехал в Харьков сам Алексей Козлов – со своим «Арсеналом».
В «Украине» у
него три консервы было.
Варежка билеты
на все три достал. Пришёл на два часа раньше. В «Украину» ещё не пускают, в
кафе-мороженое зашёл. Взял чашечку шоколада горячего (на улице ноябрь).
Смотрит, – через два столика – Алексей Козлов собственной персоной. Бросился к
нему, умоляет: «Я пианист! И тоже играю джаз! Послушайте, как я играю!».
Ну, а Козлов,
говорят, большой интеллигент. Ему неудобно человека сразу на три буквы
посылать. Поэтому он Варежке и говорит:
– Приходите ко
мне в гостиницу «Харьков» через неделю, в 412-й номер. Я Вас с удовольствием
послушаю.
А Варежка в
курсе, что Козлов через неделю – уже в Днепропетровске.
И оголяет тут
Сеня свои шестерёнки, и начинает ими, в натуральном виде, щеголять. И так
разворачивает, и этак.
Козлов, как
увидел, – аж затрясся. Сразу понял, что к чему. Пошли со мной, говорит.
Заходят в
«Украину». И прямо на сцену. Раздеваются, шмотки на рояль бросают. Они вдвоём,
больше никого. Не успел Варежка и трёх аккордов своими двенадцатью надавить, –
Козёл уже в экстазе. Саксофон распаковывать мчится.
Короче, налабались вдвоём от пуза.
А после того,
как налабались, вытащил Козлов бутылку «Ахтамара», и оприходовали они её вдвоём
только так.
Вскоре двери
захлопали, оркестранты появляться стали. Варежка стесняется. Руки обратно в
варежки засовывает.
Говорит Козлов
Варежке: «Ты чего руки прячешь? Такими руками гордиться нужно».
А Варежка стоит
и не знает, что ответить.
Всё, говорит
Козлов, решено. Беру тебя в «Арсенал». Квартира в Москве, ставка солиста, да
плюс халтуры.
Варежка от
радости чуть не прыгает.
Только не на
рояле играть будешь, говорит Козлов, а на ионике.
Как услышал это
Варежка, побледнел сразу сильно и говорит самому Козлову, золотому саксофону
нашей страны: «На ионике – никогда!»
Козлов его
уболтать пытается, ну как же, мол, как же! По свету поездишь, мир увидишь:
Омск, Свердловск, Ухту, Запорожье, Краматорск, Нарофоминск…
Оделся Варежка,
из «Украины» вышел, даже на консерву
не остался.
Такие проблемы…
Десять лет
прошелестело. 85-ый на дворе.
Работаем в кабаке
не шатко, не валко, с Электрошуркой.
В месячишко – по
пятихаточке выруливаем. Минимум.
Отыграли как-то
первое отделение, вышли покурить, воздуха глотнуть. Зима была.
Вижу – со
стороны трамвайной остановки, на полусогнутых, Варежка чешет. В варежках, как
обычно. Пожилой уже, можно сказать, мужик. Видос
– обшарпанней не бывает. Пальтишко на нём засмальцованное. Рукава –
коротковатые, посеченные, как объявление с телефонами. Типа «обрывай – не
хочу». Как школьник-переросток. С сумками какими-то отвратными…
– Привет, Сеня!
– Привет!
– Как дела?
– Спасибо, на
букву Х.
– В каком
смысле?
– В смысле,
хорошо.
– Ну,
рассказывай.
– А что
рассказывать? Оле (Оля – его жена) коляску-инвалидку дать должны. Третий год
никак не дадут. На лапу совать надо. С деньгами – полная засада. В институте
второй месяц зарплату не дают. Старший, правда, женился. Уже легче. В таксопарк
мойщиком устроился. А остальные на мне. Веня и Яша в политехе, Витька консу
заканчивает. Пианист, в меня пошёл.
Я, между нами,
детей его никогда не видел. Точно сказать, что значит «в меня пошёл», не могу.
– А у Валерика,
у младшенького, аллергия буквально на всё, – продолжает. – И Люся моя тоже не
очень. Сына её от первого мужа в тюрьму посадили, три года дали. Говорит, что
не воровал. Тёмное дело, короче. Мается Люсенька, места себе не находит. Она
без него – как я без неё. Такие дела. А на работе всё нормально. Сто двадцать
изобретений – тьфу-тьфу-тьфу! Экономическая выгода – только держись! Вот, в
домовую кухню профсоюз талоны выделил. Пойду, рисовую кашу и пирожки с капустой
получу. Отличное, что ни говори, подспорье.
– А на фано не
играешь, Сеня?
– Играю. Фано
дома отличное, «Ibach und Söhne». Приходи –
вместе «Самер тайм» зашарашим.
– А на ионике,
Сеня?! Лабал бы сейчас на ионике и в хрен бы не дул!
– Да нам, в
принципе, хватает. По ночам пристроился садик охранять. Работа непыльная. Ведро
картошки деткам начистил – и спи, сколько влезет. И зарплату не задерживают.
– А мы на их
задержки чихать хотели. Мы своё и без зарплаты вырулим.
– Извините,
ребята, Оля кашу ждёт, кормить пора.
И попилил он со
своими талонами в кухню для нищих.
Сто двадцать красных
уголков всё-таки, учёный, видать, нехилый. И музыкант – не из последних…
Хорошая, как
говорится, голова, а дураку досталась!
Глава
26
После того, как
из нашего «фойерного» (не от «фойер», а
от «фойе»), музкомедийного джаза свалил Варежка, Гриша Пинхасик привёл нового
пианиста.
Звали новичка
Адольф Яковлевич, он годился мне в отцы.
У Адольфа был
хищный сионистский нос, голову украшал слиток свалявшихся рыжих волос,
смахивающий на вычурный золотой портсигар.
Казалось – над матральником Хилоидовского поработал
неумелый бутафор. Нос Адольфа Яковлевича смотрелся так, будто его наклеили
наспех.
Надыбал его
Пинхасик – в симфоническом оркестре филармонии, где Хилоидовский играл третью
скрипку.
...Адольф
рассказывал, как в войну дали ему деревенские пацаны прозвище «Гитлер».
Отец на фронте
погиб, а сын вдруг – Гитлер!
В войну Адольф с
матерью в эвакуации были. В Узбекистане, под Ташкентом. И приписаны – к
бахчеводческому колхозу имени товарища Герцена.
Пошёл Адик к
председателю сельсовета товарищу Прохорову и попросил выправить «Адольф» на «Аркадий».
И сказал ему
председатель, что менять имя – это просто дурь. Потому как в канцелярии
небесной уже записано: «Адольф». И числиться ему там – Адольфом – по гроб
жизни, несмотря на сельсовет и прочие высшие инстанции.
И что сам он
после 1917-го тоже хотел имя сменить, но отговорила его маманя, земля ей пухом.
А сейчас – и в голову никому не придёт – такого имени стесняться. А по тем
временам звучало оно так, что не приведи господи.
Неудобно Адику
стало, что не знает, как председателя кличут.
– Извините, а
как вас зовут? – спросил Адик у товарища Прохорова.
– Очень просто,
– ответил тот, – Николай.
Глава
27
В тот день в
музкомедии проходила городская партконференция.
Напустили полный зал комуняк и прочей
выдвижимости. Вечером для участников давали «Весёлую вдову».
Мы отлабали
доспектаклевое отделение, прозвенел третий звонок. Духовенство (Сашка Дорошенко – труба, Валька Сирин – тромбон и я –
саксофон) намылилось, как обычно, в кафе на Карла Маркса, где всегда имелись
сардельки и московский салат, известный более как оливье.
Ведь дудка – это тебе, читатель, не
кифара небесная. Здесь питание
необходимо.
Её, дудку, чтоб
обслужить, – да так, чтоб сладкоголосо завибрировали все её медные закутки –
под нескончаемым напором твоих воздушных струй, чтобы заставить её бездушное
тело задрожать-запеть в твоих руках – сперва поберлять нужно капитальнейшим макаром.
Хилоидовский
подскочил к нам, когда мы были уже в куртках:
– Нет, вы только
гляньте! Народ хрен сосёт, а наш баранный
буфет кормит этих сук нашару! Котлеты
по-киевски – всегда по рублю, сегодня – пять копеек! Пиво – по полтиннику,
сегодня – гривенник! А видели бы вы, как они живут! Жена недавно делала педикюр
матери Саднюка, секретаря райкома. Так эта мамаша…
Не дослушав про
мамашу, мы срочно двинули в коммунистический буфет.
…Горы куриных
котлет громоздились в прозрачных вазах – прямо на столиках. Рядом с котлетами
стояли бутылки «Жигулёвского».
Наберлявшись до полного коммунизма, мы выкурили по
сигарете, после чего Сирин подозвал буфетчицу и попросил подбить бабки. Та
спросила, чего мы съели-выпили.
Мы радостно
сообщили, что «на троих» одолели двенадцать коммунистических котлет и шесть
коммунистических «пивов».
Буфетчица
огласила приговор: «15 рублей». Вот тебе, бабушка, и Юрчик-с-гиюрчик! По пять
колов с рыла. В карломарксовском кафе за эти бабки можно поберлять раз шесть.
Сирин начал
выводить плутовку на чистую воду:
– Позвольте вам
не позволить! Двенадцать котлет по пять копеек, получается – шестьдесят копеек.
Плюс шесть пива по десять копеек – итого рубль-двадцать!
И тут буфетчица
процедила сквозь золотые свои клыки:
– А кто вы
такие, чтоб вам по такой цене отпускать?! Партийный контроль? Или, может, обэхээс?!
– Значит, как
слугам народа, так по пятаку! А как народу, так по целому колу! – начал распаляться Сирин, не без оснований полагающий себя
представителем народа.
Буфетчица
подозвала ментов:
– Вот,
разберитесь. Это музыканты. Поесть поели, а расплачиваться не желают.
Какое это
счастье – когда вас знают в лицо и не волокут по первому чиху в подрайон!
Оказалось,
никакой скидки участникам партконференции нет.
Адольф нас
элементарно нажухал.
Глава
28
Играть в
музкомедии приходилось совсем немного. Час – до спектакля и сорок минут –
после. По средам, субботам и воскресеньям.
Бывали вечера,
когда Хилоидовский был занят и у нас, и в филармонии.
Тогда Адольфу
Яковлевичу приходилось изображать «фигуру Фигаро».
Концерт в
филармонии начинался одновременно со спектаклем в музкомедии.
Не доиграв
доспектаклевое отделение до конца, Хилоидовский захлопывал крышку рояля,
стремглав выбегал из театра и, оседлав мотороллер, нёсся в филармонию.
Запарковав транспортное средство у входа, влетал в храм искусств.
С проворством
солдата первого года службы он напяливал на себя униформу, мгновенно настраивал
скрипку (пианино для этой цели Адольфу Яковлевичу не требовалось – высоту тона
он помнил наизусть), после чего появлялся, в числе прочих оркестрантов, на
сцене – в белой манишке, бабочке и в чёрном фраке с лоснящимся воротником.
Если времени у
Хилоидовского оставалось в обрез, – третий скрипач лишался чувства локтя и, к
ужасу дирижёра А. Махлина, начинал демонстрировать чудеса техники, ускоряя темп
и увлекая за собой весь оркестр. За что подвергался репрессиям и не вылезал
из-за пульта третьих скрипок.
Справившись с
работой, Адольф снова седлал мотороллер и летел обратно – в наш «фойерный»
джаз.
Переодеться «в
гражданку» Хилоидовский не успевал. Он мчался по Сумской, Университетской,
Свердлова, потом вырывался на Карла Маркса. Крылья фрака раздувались в разные
стороны. Вцепившийся в руль мотороллера Адольф напоминал орла-стервятника,
несущегося с добычей на бреющем полёте.
Он поспевал к
началу послеспектаклевого отделения, вспархивал по лестнице в фойе второго
этажа и приземлялся на стульчик у рояля. Мы были уже на местах. Улыбаясь и
тяжело дыша, Хилоидовский заводил «Королеву красоты» или «Замечательного
соседа».
...Он полюбил
меня, как сына, когда я окончил техникум, попал на работу в НИИметаллпромпроект
и поступил в вечерний институт. Он извинился вдруг за старую дурацкую шутку с
котлетами. Стал приглашать домой. Ему, мол, импонирует моя серьёзность.
До встречи с
Мариной оставалось 4 года.
Оказалось,
Хилоидовский хочет познакомить меня со своей дочкой. Он был напорист, как
русский ледокол «Сибирь», и нахваливал свой товар, как торговец дынями на
восточном базаре.
Хорошая,
скромная. Стройная, как горная козочка. Учится на фармацевта.
Родители
упакованные, это большое дело – всегда помогут, если что.
Мать –
педикюрша, имеет живую копейку.
Он, как и я, –
на двух работах…
Адольф приглашал
– посмотреть квартиру, посидеть за рюмкой чая, познакомиться с Норочкой.
Я ссылался на
занятость, на коллоквиумы и зачёты.
О, если б знал
Адольф Яковлевич, что, кроме прочего, я ещё и пишу!
В ту пору я
писал по два-три письма в день (в Ташкент, студентке иняза Жене Поплавко!), и
каждое моё послание занимало несколько страничек убористого текста…
Хилоидовский
приглашал ещё и ещё...
Скумекав, что
это – дохлый номер, Адольф Яковлевич отстал.
Глава
29
До начала работы
оставалось полтора часа.
В Диогеновой
бочке колдовал над разобранным усилком Электрошурка.
Увидев меня, он
выключил паяльник и предложил пойти в бар. Есть, мол, разговор. Он не знает, что
делать с Диогеном.
Мы взяли по
сотке шампанского. Закурили.
Из кухонных недр
донеслось зычное: «Сева!». Это кликала меня Манюня. В три глотка допил я
шампусик и поспешил на зов официантки.
…Жених, свадьбу
которого мне предстояло провести,
говорил с едва уловимым «западэньськым» акцентом.
Иногда по
выходным наш кабачок превращался в зал семейных торжеств. На входе вывешивалась табличка «Закрыто на
спецобслуживание».
Тамадил, как правило, я.
Нанятый тамада
должен создавать видимость своего в доску парня. Жизненные вехи, симпатии и
пристрастия виновников торжества он обязан знать назубок…
Очередного
«моего» женишка звали Алекс.
Выглядел он
совсем ещё мальчишкой.
Куцый белесый
чубчик. Полнейшее отсутствие растительности на щеках.
Манюня усадила
нас за столик с табличкой «Reserv» – у занавешенного бордовым
тюлем окна – и подогнала по чашке кофе.
Я извлёк из
кармана блокнот и с видимым участием начал интересоваться совершенно не
интересующими меня вещами. Как зовут невесту, родителей, бабушек, дедушек. Где
учится невеста. Где учится он.
Начал
записывать: «Невеста – дипломированная
ясновидящая».
Женишок тоже –
оказался не кем-нибудь, а слушателем Белгородской Академии Магов. Будущий
экстрасенс.
…Здесь я,
конечно, должен был вести себя поосмотрительней.
Но, видно,
шампанское ударило мне в голову.
– Так, значит,
Алекс, мы с вами коллеги? – мгновенно отреагировал я, узнав о выбранной им
профессии.
– Во-первых, вы
можете называть меня на «ты», – ответил маг, глядя исподлобья. – Надеюсь, вас
это не будет как-то смущать.
– Нисколько, –
заверил его я.
– А во-вторых, –
почему коллеги? – спросил после небольшой паузы чародей.
– Знаешь анекдот
насчёт «во-вторых»? – начинал раскочегариваться я, всё резвей входя в амплуа
свадебного остряка. – Приходит полковник в ресторан. Подходит официантка.
Полковник спрашивает: «Что у вас на первое?». Официантка говорит: «На первое
борщ». «А на второе?». «А на второе – ничего. Хоть сама ложись». «Тогда два
вторых».
– Вы хотите борщ
и два вторых? – Алекс зыркнул поверх меня и, чуть привстав, щёлкнул пальцами.
Неизвестно
откуда возникшая Манюня – с карандашом и блокнотиком – уже готова была
записывать заказ.
– Два вторых
полковнику, – распорядился экстрасенс, указав взглядом на меня.
И тут же
добавил:
– А на первое –
борщ!
Манюня, переваливаясь
с ноги на ногу, почесала в сторону кухни.
Я почувствовал
голод, – словно не ел целую вечность.
– И всё-таки, я
хочу знать, почему вы считаете, что мы коллеги? – продолжил начинающий
Калиостро.
– А коллеги мы с
тобой – потому что (здесь я выдержал паузу) – и ты, и я – развлекаем публику,
как можем!
– В таком
случае, я имею право вас развлечь? – спросил Калиостро.
– Ты клиент и
имеешь право на всё, – с гипертрофированным подобострастием отвечал я.
– Как вы хотите,
чтобы я вас развлекал? – поинтересовался писклявым голосом будущий экстрасенс.
– Как-как!
Предскажи мне, коллега, моё будущее, вот как! – заявил я Алексу.
– Что ж, –
сказал юнец и, сладко зевнув, посмотрел как бы сквозь меня.
Дальше начало
происходить нечто странное. Не исключаю, что шампанское в нашем баре было
палёное. Я просто перестал себя ощущать. Руки-ноги затекли. Казалось, я
воспарил к потолку, стал той самой стеклянно-пластмассовой камерой
видеонаблюдения, вмонтированной в золочёную люстру, висевшую как раз над тем
столиком, за которым беседовали белесый экстрасенс и курчавый, начинающий
полнеть тип с голубыми жабьими глазами.
– Итак, я слушаю
вас внимательно, – едва ворочая языком, сказал экстрасенсу собеседник.
– Тебя
внимательно, – поправил экстрасенс.
– Тебя
внимательно, – исправился тип.
– Пройдут три
дня, и… – отчеканил экстрасенс, разглядывая курчавого в упор.
– И что?
– И,
естественно, три ночи. Вот что.
– Это понятно, –
недоверчиво промолвил курчавый.
– Не
перебивайте. Я сказал, пройдут три дня и три ночи. И вы, многоуважаемый… Да,
кстати: как вас по имени? Я запамятовал.
– Вылетело из
головы… – промямлил курчавый.
– Пётр Иванович
говорил, что вас зовут Сева, – радостно вспомнил экстрасенс.
– Да… Наверно…
– Ну вот, значит
договорились. Так что вы, многоуважаемый Сева, окажетесь совсем не здесь.
Верней, не совсем здесь. Точней – совсем недалеко отсюда. Максимальная глубина
реки…
– Но позвольте,
позвольте! – попробовал встрять пучеглазый собеседник.
– Не позволю.
Максимальная глубина реки Лопань – два метра десять сантиметров. Пустяки.
Температура воды в районе Харьковского моста будет составлять всего лишь 6
градусов Цельсия. Но это – на поверхности. На дне обычно температура воды – на
несколько градусов выше…
– Я слушаю
прогноз погоды? – предположил вдруг – ни с того, ни с сего – курчавый.
– Угадали! –
хохотнув, воскликнул экстрасенс. – Потому что ровно через три дня и три ночи
вам будет далеко не всё равно, какая установится погода.
– Почему? Вы не
сказали, почему?
– Потому что в
этот день у вас должно быть хорошее настроение.
А о каком хорошем настроении можно говорить при плохой погоде?
– Какое вам дело
до моего настроения?
– Тебе дело, –
снова поправил экстрасенс.
– Тебе дело!–
повторил собеседник.
– У вас должно
быть прекрасное настроение. Иначе вы не сможете весело провести мою свадьбу!
– А потом
брошусь с Харьковского моста?
– Почему вас так
тянет броситься с моста? Я такого не говорил. И даже наоборот. Я лишь сказал,
что вы окажетесь совсем недалеко отсюда.
– И где именно я
окажусь?
– Я же сказал.
Не так далеко. Во-он там, – кивком головы он указал в сторону эстрады – в этом
фише-мебельном ресторане (тем самым он подчеркнул далёкость нашего кабачка от
фешенебельности, а заодно и мою еврейскость), на моей с Ингрид свадьбе.
– Что ещё вы
можете предсказать? – уныло поинтересовался собеседник.
– А ещё я могу
предсказать, что в конце свадьбы вы получите от меня шестьдесят рублей. И,
кроме того, бутылку посольской.
– И всё?
– Разве этого
мало?
– Это всё, что
вы можете предсказать?
– Нет, не всё.
Из шестидесяти рублей вы, как обычно, половину отдадите зав производством Петру
Ивановичу Шершукову – за то, что Петр Иванович порекомендовал мне именно вас.
– Послушай, но
про свадьбу я знаю и без тебя!
– В том-то и
дело, что нет. Повторяю: именно через три дня! А не через четыре, как вам было
сообщено ранее. Свадьба переносится на субботу.
– Ясно, – с
облегчением выдохнул я, почувствовав, что душа вновь возвращается в тело. – Вы
настоящий оракул. И большое спасибо. За то, что предрекли моё будущее. На
грядущую субботу. Теперь я вижу: дурить нашего брата, действительно, нетрудно.
Я отхлебнул
остывшего кофе.
– А если
серьёзно, – улыбнулся Алекс, – такая материя, как предсказание будущего – не
совсем по моей части. Этим занимается моя невеста Ингрид. Я же специализируюсь
на исследовании прошлого. Мы с Ингрид думаем открыть частную практику в Липовой
Роще. Вдвоём мы сможем охватить практически всё временное пространство.
– И, если я,
например, попрошу вас рассказать о моём прошлом, вы, конечно же, ошеломите меня
знанием, что я родился мальчиком, а не девочкой? И мать моя была женщиной? А
отец – мужчиной? – поинтересовался я.
– Да-да-да,
именно так! И что на свет вы появились совершенно случайно.
– Вы необузданно
информированы, Алекс! Миллион сперматозоидов с низкого старта устремляются к
женской яйцеклетке, чтобы оплодотворить её. Но удаётся это лишь одному. Именно
из такого расторопнейшего сперматозоида получился когда-то, по счастливой
случайности, я. Как, кстати, и вы, дорогой мой виновник торжества! Мне трудно
вам возразить, Алекс. И нет ничего необычного в том, что я, как и все люди на
земле, появился совершенно случайно!
– Дело не в
сперматозоидах, а в дедушке… – как бы сам с собой продолжал беседу экстрасенс.
– Да, именно в дедушке. Если бы вашему деду не удалось спастись, на свет не
появилась бы ваша мама. Следовательно, и вы. Повторяю, вы родились совершенно
случайно…
Я примолк.
Прадеда и
прабабку убили литовцы – во время еврейского погрома в местечке под Вильно.
Убили на глазах моего шестилетнего дедушки. Убили за то, что прадед и прабабка
были евреями и держали скобяную лавку. Шестилетний дедушка был крепкий
человечек. Он даже не заорал, видя, как убивают его отца и мать. Он знал, что
если заорёт, если разревётся, погромщики тут же поймут причину слёз. И убьют
его. А заодно и православного его друга Кольку, и Колькиных родителей – Фёдора
Ивановича и Александру Ефремовну, которые, зная о готовящемся погроме, забрали
дедушку к себе. Погромщикам они сказали, что дедушка – их сын.
После первой
мировой Колька переехал в Николаев, где, до самой смерти, работал фотографом.
Переписку с Колей вела моя бабушка – под дедушкину диктовку. Писать по-русски
дед Яша не умел. Он знал литовский, немецкий, идиш и древнееврейский, а
по-русски читал только вывески и прейскуранты. Разговаривал он тоже не бог
весть, как. Заходя домой с морозца, бросал обычно бабушке: «Ола-дай-цай», что
означало «Оля, дай чай!». По отчеству дедушка Яша – был Савельевич.
Имя Сева я
получил в честь своего, убитого литовцами, прадеда – Савелия Цимеса…
Не спасся бы
дед, – не появилась бы на свет моя мама. Не родилась бы она, – не было б меня…
Хотя, впрочем!..
То, что сообщил мне Алекс – именно о моём деде, можно, с таким же успехом,
сказать о любом из нас. Скорей всего, это была универсальная формула.
Смерть
подстерегает человека на каждом шагу.
Кирпич с крыши,
незакрытый канализационный люк, пролитое
подсолнечное масло, трамвай, пистолет типа наган с глушителем, душителем,
вершителем…
– Извините, это
ошибка! Хотели не вас. Хотели управляющего Центробанком. Это он должен был
подъехать на джипе к боковому входу. Ах, вы не на джипе? Вы на трамвае? Я же
говорю, по ошибке, светлая вам память!
Продолжая жить,
мы постоянно спасаемся от чего-то. И, пока спасаемся, – мы живём.
У смерти масса
возможностей.
Отрезанная
голова Берлиоза ничего не доказывает. Из истории этой (кстати, от начала и до
конца придуманной писателем М. Булгаковым) вовсе не следует, что Берлиоз принял
смерть именно от трамвайного колеса. Возможно, он погиб раньше – когда,
поскользнувшись на разлитом Аннушкой масле, шваркнулся головой о серебристый
трамвайный рельс. Пробоина в черепушке – кровоизлияние в мозг – мгновенная
смерть. Трамваем отрезало голову не Михаилу Александровичу, а его бездыханному
телу.
А может быть,
Берлиоз погиб ещё раньше?
Может, – видя,
что летит прямо под колёса, Михаил Александрович элементарно перепугался?
Причём перепугался настолько, что сердце не выдержало, и о роковые рельсы
проломил себе голову уже не он, а его вездесущий труп?
Глава
30
С Лериком
Аронсон-Арцыбашевым мы учились когда-то в электротехникуме.
Лерик искренне
считает себя невезучим. Капитально невезучим. Глобально невезучим. И даже –
кардинально невезучим. И вечно рассказывает одну и ту же историю:
«Еду как-то на
выходные домой – с практики. Товарняком еду, на крыше. Студентом был, на билет
денег не было. Вдруг останавливаемся. Справа бахча, сентябрь-месяц. Смотрю,
машинист с паровоза – с мешком вылазит. И ну – кавуны рвать. Полный мешок
нашуровал. Я тоже слез, взял себе две кавуницы. Пока до Краматорска доехали –
оприходовал обе. Сладкие такие попались. Как говорится, и наелся, и напился.
Поезд гружёный капитально. Небыстро идёт. Я – на крыше. Еду почему-то стоймя, –
потому что невезучий, хотя нужно было, конечно, сидя. И – к паровозу спиной
повернулся. Чтобы не так гарью дышать. Дым с паровоза – беспрецедентный. И тут
чую: Ой-ой! Это они. Кавуны. Сейчас пойдут. Кардинально пойдут. Что делать? Ну,
думаю, присяду, и – прямо на крышу нафугасю. Газетка у меня с собой была. Штаны
спустил, присел. И тут сразу – вжик!!! – что-то над головой. Темно стало. В
тоннель въехали. Я сижу, надо мной потолок этот бетонный с электролампами
несётся, а от головы до потолка – сантиметров пять, не больше. А может даже, и
не пять. Может, ещё меньше. Представляешь, что, – не присядь я, – произошло
бы?! Я ж не видел, что тоннель, я ж к паровозу затылком ехал. Снесло бы башку к
едрене-фене. А всё потому, что невезучий, что на роду мне так написано…».
Ещё одна история
невезучего Лерика:
«Звонит мне
Володя Укореневский. Говорит, в „Спутнике“ сардельки по рубль тридцать дают. Он
уже взял. Сардельки, говорит – что надо. Сажусь на восьмёрку – и туда.
Приезжаю. Народу – до невозможности. Очередь фундаментальная. Спрашиваю у
людей, есть ли смысл. Никто не знает, но все стоят. Деваться некуда – стою час,
стою два. Уже к прилавку подхожу. Впереди – человек десять остаётся. И сзади
народу тьма. Духотища доскональная. И тут продавщица объявляет: всё, шабаш,
последний ящик открываю, больше сарделек нет. Ну, думаю, кончатся именно на
мне. И что ты думаешь? Как факт! Последнее кило как раз на бабу в синем пальто
выпадает, – за которой я занимал. Такая, значит, непруха. Одно только спасло.
Баба эта, когда ей сардельки взвешивали, вдруг возьми и спроси: «А они хоть
свиные?» А продавщица: «Нет, говяжьи». А баба: «Ну, раз говяжьи, мы с мужем
такого не уважаем». Только благодаря
этому делу мне последнее кило и досталось. Потому что невезучий я до
невозможности…».
Глава
31
– Итак, вернёмся
к вашему прошлому, – сказал экстрасенс.
– Какую область вашей жизни будем освещать?
– А что вы
можете предложить? – ответил я вопросом на вопрос.
– Мы же
договорились: вы называете меня на «ты».
– Я спрашиваю,
что вы можете мне предложить, – продолжал стоять на своём я.
– Пожалуй, я с
абсолютной точностью назову сейчас… – экстрасенс сделал паузу, – ваши любимые
блюда.
Здесь белесый
хохотнул, едва не поперхнувшись остывшим кофе.
– Что ж,
валяйте…– согласился я.
Клиент мне уже
порядком поднадоел.
Алекс напрягся,
на виске проступила пульсирующая жилка. Он думал минуты три, потом торжественно
произнес:
– Вы, уважаемый
Сева, любите мучное и сладкое.
– Вы сказочно
проницательны, гражданин фокусник! – улыбнулся я. – Даже беглого взгляда на мою
ряху достаточно, чтобы это понять.
Мальчишка играл
со мной в непонятную игру:
– А ещё вы
любите куриные котлетки, фаршированную рыбу, цимес, а ещё любите…
– Отлично! –
перебил я экстрасенса. – Итак, Алекс, вы заговорили о любви. Я весь внимание.
Поведайте мне, как говорится, «и о любви, и обо мне»!
– О любви? Что
ж, – о любви, так о любви.
Сзади неслышно
подошла Манюня с подносом и выгрузила на наш столик две порции эскалопа с
жареной картошкой.
– Ваши два
вторых. Борща уже, извините, нет, – виновато улыбаясь, сказала она.
– Даёшь не дать
закуске остыть! – удачно, как мне показалось, скаламбурил я – и набросился на
кусок мяса с жареной картошкой. Нож отчего-то не ладил с вилкой, вилка – с
эскалопом. Сделав несколько жевков, я почувствовал, что сыт по горло.
– Так вот, о
любви… – подождав, пока я проглочу, продолжил экстрасенс. – Если вы этого
хотите, я расскажу вам о любви. Слушайте и не перебивайте. Какого-то особенного
опыта в этом вопросе я у вас не вижу. И вообще, в ваши тридцать шесть… Кстати,
вам тридцать шесть?
– Да, тридцать шесть,
– был вынужден признать я.
– Вот видите, в
ваши тридцать шесть ваш донжуанский список… Хотя, нет… Списком это, пожалуй, не
назовёшь. Список предполагает нечто серьёзное. Список – это как в классном
журнале – от «А» до «Я». А у вас не список, а… (здесь он на мгновение
задумался, подбирая подходящее слово). Да-да, не список, а афоризм какой-то!
Скажу больше – вы никогда не болели гонореей.
Я утвердительно
кивнул.
– Это весьма
сомнительное доказательство мужской доблести, – изрёк безусый и ухмыльнулся. –
Поэтому я не вижу смысла продолжать эту тему. Хотя, пожалуй… – он зевнул и
потянулся, – мне всё-таки есть, что вам сообщить.
– Да-да, очень
интересно! – подзадорил я оракула.
– Четыре.. Я
вижу цифру 4… Несмотря на ваш небогатый любовный опыт, у вас было 4 женщины с одинаковым – да-да – с одинаковым, и вместе с тем – очень
редким именем!
И снова возникла
Манюня. Она несла нам по бисквиту и по стакану чёрного чая с лимоном.
Алекс вытащил из
портмоне червонец и протянул Манюне.
Ранним ноябрьским
утром, в день свадьбы экстрасенса, над ухом у меня застрекотал будильник.
В окно
просеивался зыбучий холодный свет уличного фонаря.
Была у меня
непреложная супружеская обязанность – по субботам продирать глаза ровно в пять,
и идти занимать очередь в молочный.
На тумбочке, у
будильника, лежали три пятирублёвки и листок с Маринкиными предписаниями:
Молоко – 5 л.
Масло – 1 кг
Сметана – 1 кг
Сыр (только не
степной!) – 800 г
Сосиски – 1 кг
Кефир – 6 бут.
Ряженка – 4 бут.
Брынза – 400 гр.
Не включая свет,
дабы не тревожить Марину, я оделся, взял деньги, список, захватил пару
тетрадных листов – и поскакал в молочный.
Магазин ещё не
открылся. У дверей стояло десятка три позёвывающих, как и я, людей с бидонами и
сумками. Видимая часть айсберга. Невидимая – ещё дремала в глубинах своих
квартир. На поверхность эта масса выныривала попозже – к открытию. Очередь
«подводникам» занимали соседи и родственники.
До открытия
оставалось полтора часа. Я занял очередь за бабусей в ватнике с погонами
прапорщика ракетных войск, достал бумагу, карандаш и – из чисто спортивного
интереса – начал подбивать бабки.
Вскоре на одном
из листочков появился скупой хронологический перечень. В нём фигурировали
женщины, которых я когда-либо возлюбил.
Затем я вытащил
ещё один листок и начал, в алфавитном порядке, переносить в него позиции из
первого списка.
…Итак, в
отношении четырёх женщин с редким именем – начинающий Калиостро оказался,
конечно же, не прав.
Мне не хотелось
бы, дорогой читатель (а в особенности – дорогая моя читательница!), вдаваться в
подробности, но все имена, в основном, фигурировали в одном-одинёшеньком числе.
И всё же…
Имя,
наличествующее в кол-ве 3 шт. и стоящее в перечне последним, действительно,
было редким в нашей стране.
Во последних
строках значилось:
Юдифь:
1. Юдифь
(Цеплярск. племян.)
2. Юдифь (Весна,
Т-се)
3. Юдифь, дочь
ред-ра.
Как говорится,
уже «тепло».
Окажись в моём
списке четвёртая Юдифь – и сегодняшний женишок, без булды, – всамделишный
оракул!.. Нужно подумать, повспоминать…
…Из-за прилавка
к стеклянно-металлическим «впускным» дверям вышла продавщица Лёля в белом
халате. Очередь загалдела, зашаталась, приникла к светящейся горловине и
спрессовалась. Лёля отодвинула сначала один засов, потом – второй… Народ хлынул
внутрь – как шквал воды в пробоину торпедированного крейсера. Через несколько
минут торговый зал был заполнен шумящей публикой. В витринах прилавков
просматривались сыры, масло, банки со
сгущёнкой. На полках громоздились бутылки с крышечками из фольги, на поддонах
стояли большие алюминиевые бидоны. На чёрной доске под портретом Ленина –
розовыми мелками – был нацарапан «Ассортимент-прейскурант».
Пахло молоком и
сосисками.
Я снова заглянул
в список…
…Вспомнилось
лето, техникумовские каникулы, дом отдыха «Занки» под Харьковом, Зоя, с которой
познакомился в первый же день заезда, сосиски, манная каша и тёплый чай на
завтрак, бетонный облупившийся перрон, утренняя электричка – до станции
Андреевка, паутинки сквозь густой орешник, песчаный обрыв, серая река и влажный
Зоин купальник, знойное полуденное солнце и умоляющее «Не надо… я так не могу…
птицы смотрят… деревья смотрят…» и вдруг – повелевающее Зоино «Отвернись», а
потом – слепящая белизна на фоне чуть тронутого загаром её живота и
ошарашивающее: «Только не вздумай в меня вливать»…
«Молодой
человьек, ви мине случайно не подскажите, тощий кефир нам сегодня завезли? Или
его сегодня не завезли? Я, как назло, забил дома очки» – пророкотал стоящий
сзади старик и шумно вздохнул.
Меня мгновенно
вышибло из лета, из юности. И занесло в
«Ассортимент-прейскурант», где значилось: «Кеф. нежирн. – 13 коп.».
Я доложил
старику, что кефир завезли, и вновь перенёсся в то лето…
…На борщи и
котлеты нам было плевать. Сразу после завтрака мы садились в электричку и –
подальше от любопытных глаз! – ехали в Андреевку, в лесок, на нашу полянку. Мы
покупали в продмаге серый сыроватый хлеб, грушевое ситро и развесной яблочный
джем…
Она рассказывала
лав-стори своих подруг, и у меня не было уверенности, что это – не её истории…
Однажды в лесу
нас застал ливень. Он грохотал, как рушащаяся стена, он выплеснул на наши
головы не одно ведро небесной влаги, а через двадцать минут прекратился. Из
мокрого валежника мы соорудили то ли шалашик, то ли чум, Зоя водрузила на него
свой сарафанчик и трусики – сушиться. И мы, в чём мать родила, втиснулись в
этот тесный, промозгло-колючий рай…
«Простите триста
раз, а ванильные сирки по 12 копеек – так они есть?» – вновь дал знать о себе
старик.
Я снова
переключился на «Ассортимент».
«Внук просто
обожает ихние сирки, – продолжал журчать у меня над ухом старик, – но они дерут
за них так, что будь здоров, дочка пробувала брать обикновенный творог по 70
копеек и добавлять туда немножко ваниль. Получается ровно то же самое, что и
сирки, но этот оболтус не даёт себя дурить. И не кушиит, пока ему не покажут
бумажку, я имею в виду обёртку от…».
«Ванильных
сырков нет» – сообщил я старику.
…Зоя была похожа
на Ларку Качинскую, мою партайгеноссе (с Ларисой мы сидели за одной партой – в
классе, кажется, шестом). Такие же светлые волосы, такие же пухлые налитые губы
и лазурные глаза…
Пришла осень, мы
продолжали видеться.
Зоя работала
машинисткой в Госпроме. Оказалось, у неё есть муж. Жили они неподалёку от
института радиоэлектроники. Муж налаживал какую-то аппаратуру для прессов и не
вылезал из уральских командировок…
Мы встречались
на Клочках, в квартире её подружки-невидимки, охранявшей, на наше – воровское –
счастье, какую-то базу по ночам…
Ни я – подругу,
ни она – меня – ни разу не видели. То ли Зое было неудобно, что я еврей, то ли
– что она старше на 13 лет…
Когда я хватанул
воспаление лёгких, Зоя, наплевав на конспирацию, примчалась ко мне на
Москалёвку. Притащила кулёк яблок и бутылку виноградного сока…
О, если бы ты
только слышал, читатель, что сказали
мне потом папа с мамой!..
Хорошо ещё – у
меня хватило ума не проболтаться, что Зоя – замужем…
Я был хорошим
сыном и никудышним Ромео.
Зоя звонила, а я
шелестел в телефонную трубку – сифилитическим голосом, зажав пальцами нос: «Вы
ошиблись номером»…
И вот, однажды –
я набрался нахальства, и…
– А сирковой массы
с кишем-мишем у них тоже нема? – встрепенулся вдруг старик, «забивший» дома
очки.
– Извините, –
отшил я назойливого деда, – я вам не справочное бюро.
Старик мгновенно
нашёлся.
– Что?! Ви не
справочное бъюро?! Молодой человек, таки да! Ви – не справочное бъюро!
Ви –
гофно! – огласил он на весь магазин.
Не знаю, как
отреагировал бы ты, читатель, на такой событийный поворотец, но мне стало
смешно до чёртиков.
Я не прекращал
смеяться, – ни когда подошла моя очередь, ни когда возвращался с полными
сумками домой. Встречные пугливо опускали глаза и шарахались в стороны.
…Марина ещё не
проснулась. Тёща спросила, почему я такой весёлый. Я рассказал про «ви гофно».
Тёща вздохнула и сочувственно улыбнулась…
Глава
33
Говорят, если
свадьба – в дождь, это к счастью.
Возможно, именно
на дождь, на проливной ливень уповал Алекс, говоря о хорошей погоде в день
предстоящего бракосочетания.
Однако к вечеру
подморозило, и вместо дождя пошёл снег.
В зале было
тепло, уютно. Пахло свежезаваренным кофе, колбасой и майонезом. Праздничный
стол был составлен буквой «П».
Ровно в пять
ансамбль уже стоял на сцене.
«Раз-раз-раз,
раз-два-три-четыре-пять – вышел-зайчик-погулять» – проверял микрофоны
Электрошурка.
Гости ещё не
пришли, зал был пуст, Манюня дорезала на кухне сыр, поглядывая через широко
распахнутую дверь, как бы лабушня не слямзила чего со стола.
«Раз… Раз… Раз…
Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтения нету... Добавь ревера,
убери чуть высоких. К любым чертям с матерями катись… Убери низких, а высоких
добавь… С-с… С-с… С-с матерями катись!.. Катись! Тись! Тись!.. Нет, это до
хера… К чертям катись… Вот так» – продолжал выделываться в микрофон
Электрошурка.
С минуты на
минуту должны были приехать молодые. Я спустился вниз, в предбанник.
Вскоре в
предбаннике появился Диоген.
– Видел сегодня
Накипелова, тебе от него привет, – сказал он, глядя сквозь меня, и закурил.
– Спасибо Олег,
я тронут, – был мой ответ.
– Он тоже
сваливает…
– Куда?
– В Израиль…
Я промолчал.
Диоген,
усмехаясь, тихонько пропел – на мотив пугачихиного «До свиданья, лето»:
Вновь евреи в
группы собираются,
Ждёт их в
Израиль дорога дальняя.
Очередь в ОВИРе
– офигенная!
До свиданья,
Харьков, до свидания.
За окном Иван
Тормозит
отправку…
На улице
загудели клаксоны. Я выскочил в своём велюровом пиджачке на мороз – встречать
молодожёнов.
Автомобильный
кортеж возглавляла чёрная «Чайка» с обручальными кольцами на крыше и куклой на
капоте.
Нацепив
взволнованную улыбку, я распахнул дверцу «Чайки».
Рядом с шофером
сидела расфуфыренная мужиковатая баба с лакированной сумочкой через плечо.
На заднем
сидении поёживалась прилизанная орлица в подвенечном платье, с тяжёлым,
свинцовой спелости кадыком.
Жениха в брачной
карете не было.
– Здравствуйте,
я Сева, ваш тамада, – обратился я к невесте.
– Усуся, –
представилась та.
– Извините, но
сегодня у нас Ингрид, – заметил я на всякий случай.
– Усуся, –
нетерпеливо повторила невеста.
– Вы уверены,
что попали куда надо? Сегодняшнюю невесту зовут Ингрид, – продолжал я гнуть
свою линию.
– Я тобі
людською мовою кажу: усуся!. Терпіти більше не можу. Де тут у вас сральня? – с этими словами ясновидящая сунула мне свой
букетик и начала выбираться из машины.
Я проводил её до
туалета. По дороге поинтересовался, где
Алекс.
– А біс його
маму знає, – ответила прорицательница. – Зараз, мабуть, приїде…
Вскоре появился
Алекс. Он приехал на украшенном лентами автобусе, со своими гостями.
Мы возлабали,
как положено, Мендельсона.
Гости расселись.
Одной паре не
хватило места.
Воистину, кто
успел – тот и съел.
«У, говноеды! – шепнула
мне Манюня на ходу, ковыляя за ещё одной вазой для цветов. – Заказали ровно на
102 человека. Нет, чтоб заказать на 110 – вдруг припрётся ещё кто-нибудь».
…Что сделал бы
ты, дорогой читатель, на месте хозяев?
Придвинул к
столу ещё пару стульев? Или тряхнул мошной и велел накрыть дополнительную
поляну – на случай, если подтянется
сверхплановая родня?
…Пока
неустроенная супружеская пара – Галина Семёновна и Артемий Петрович – ждала
положительного решения вопроса, между сватами вспыхнула дискуссия.
«Було ж
домовлено – по пятдесят одній людині з кожного боку! У нас усі – ті, шо треба.
Нікого лишнього. Це ви позвали біс зна скільки. Так шо з охвіциантками
домовлюйтеся самі!» – выговаривал свахе папа жениха.
К сверкающей его
кожаной куртке была пришпилена медаль «За трудовые заслуги». Ходил папа,
опираясь на массивную резную палку, какие делают на Гуцульщине.
«Ми теж нікого
лішнього не звали» – не сдавалась мама невесты.
«Ой, так вже і
не звали!» – съехидничал отец Алекса.
«Перевірте
своїх» – продолжала стоять на своём сваха.
«Може, хтось
чужий прийшов – поїсти-випити на шермака?!» – высказал предположение папа.
Затем откашлялся и объявил: «Так, шановні товариші! В залі можуть бути
сторонні! А ну, мої гості, встаньте! А свахини – залишайтеся сидіти! А ми зі свахою
зарази подивимося».
Жениховы гости
поднялась с мест.
…Есть такой
способ – погулять на халяву. Человек приходит на свадьбу, садится за стол.
Невеста думает, он – со стороны жениха, жених думает – со стороны невесты. Как
только затевается одаривание молодых, неоднократно остограммившийся и
нахававшийся деликатесов шаровик отлучается, с понтом, в туалет. И, как
разбухший, отяжелевший бумеранг, не возвращается уже никогда…
Папа со свахой
медленно пошли вдоль стола, высматривая чужих среди своих. Отец – среди
стояльцев, сваха – среди сидельцев.
«Ці, –
взвизгнула мама невесты, указывая на одетого в шерстяной пуловер мужика с
пожухлой рожей и сидящую рядом, виновато улыбающуюся томноглазую кралю в
мини-юбке. – Ці обидва – не мої!».
«Не твої, кажеш?
Та й не мої теж…» – вздохнул папа.
И, отоварив
мужика, что есть силы, по хребту своей гуцульской палицей, гаркнул: «Геть
звідсіля, сучьї діти!».
Мужик втянул
голову в плечи.
Краля
заголосила.
Папа отоварил
прихлебателя ещё разок.
«Мамо, мамо, що
ж він робить?! – всполошилась Усуся. –
Це ж мій вчитель! Ясновідящий Полікарп!».
Ясновидящий
схватил рыдающую спутницу за руку и, беспрестанно оглядываясь, потащил на
выход.
Участливо
вздохнув, Галина Семёновна и Артемий Петрович проскользнули на освободившиеся
места. Предшественники позаботились, чтобы тарелки Галины Семёновны и Артемия
Петровича были затарены маринованными лисичками, оливье и дефицитной
атлантической селёдочкой. Кроме того, в тарелке Галины Семёновны оказалась пара
бутербродиков с икрой, которые успела ухватить себе краля ясновидящего.
Усуся бросилась
вслед за учителем. За ней – сорвался с места свидетель.
Жених остался
сидеть, тщательно рассматривая свою вилку, нож и намалёванную на тарелке
красную розу – эмблему любви. Что-то явно не ладилось в только что народившейся
на свет семье…
Вскоре свидетель
привёл зарёванную Усусю.
Отец жениха со
свахой двинулись дальше.
Из-за стола
поднялись двое молодых людей в синих лавсановых костюмах и без лишних слов
сквозанули на улицу.
Так или иначе,
дополнительные стулья не понадобились. И даже наоборот – два места за
праздничным столом оказались свободными.
Свадебное
действо началось.
Я, как обычно,
подошёл к столу – с саксофоном наперевес, постучал вилкой о бутылку шампусика, призывая народ к тишине (так
председательствующие стучат на собраниях по графину с водой) и звонким
пионерским голосом объявил:
«Дорогие
товарищи!
Разрешите.
Торжественное
застолье.
Посвящённое.
Дню
бракосочетания.
Алекса и Ингрид.
Считать.
Открытым!».
Мы врезали
первый аккорд торжественного марша.
Послышался
грохот отодвигаемых стульев, все встали.
Сразу за первым
аккордом последовала модуляция, и мы перешли на «Обручальное кольцо».
Я дул без
микрофона, прямо в лица счастливым почитателям живой музыки (уже тогда, в конце
восьмидесятых, на сценах некоторых харьковских кабаков появились фанерщики).
Пока я дул,
мамаша невесты засвиристела мне прямо в ухо:
«Сынок, я тебе
прохаю, не треба сьогодні ніяких Алексів, ніяких Інгрід. Мою доньку звати
Ларою, а молодого – не Алексом, а Володькою. Це вони собі такі собачі
прізвиська для роботи узяли!».
Сыграв в темпе
марша припев, мы снова сделали модуляцию и закончили тем же мажорным аккордом.
Я продолжил:
«Шампанское тоже
– разрешите считать открытым. Прошу наполнить бокалы».
После чего выдал
очередную ветхозаветную остроту, или – как говорят особо тупые свадебные
шпрехмейстерши – репризу:
«Мужчины,
ухаживайте за дамами. Не забывайте, что сегодня может наступить такой момент,
когда дамам придётся ухаживать за вами».
Пока гости
открывали шампанское, я подбежал к молодожёнам – на предмет выяснения, как их
теперь называть.
Получив добро на
«Ларису и Владимира», я громко провозгласил:
«Уважаемые
гости! А сейчас давайте пожелаем долгих лет супружеского счастья нашей
очаровательной паре – Ларисе и …Олегу!».
Клянусь, я и
поныне не знаю, откуда вспрыгнул мне на язык этот злополучный Олег.
Ну, оговорился.
С кем не бывает? Но почему вместо Володьки – именно Олег?! Тот самый Олег, с
которым бедная Усуся встречалась до своего нынешнего жениха?!
Возможно –
совпадение. Точно такое же, как недавняя заморочка безусого экстрасенса о
спасении моего деда и реальная история с еврейским погромом в пригороде Вильно…
«Так, значит, вы
уже в курсе насчёт Олега?!» – пробормотал Алекс-Володька. И вдруг заорал,
указывая пальцем на тёщу: «Это она, она! Его подговорила эта старая сука! Я
видел, как она с ним шепталась!».
– Ах, це моя
мати стара сука?! – воскликнула Усуся и залепила жениху пощёчину.
Алекс-Володька в
долгу не остался и заехал невесте по печени.
К новобрачному
подскочил родной брат Усуси. Через мгновение новобрачный утирал рукавом
окровавленный нос. Первым, кто запустил в него тарелку, была тётя невесты
Елизавета Васильевна Мыскина, старший продавец магазина готового платья,
приехавшая на свадьбу аж из Конотопа…
Гости пошли врукопашную
– стенка на стенку.
Это был день
летающих тарелок, подбитых глаз и размётанного по стенам холодца.
Мы похватали
микрофоны, инструменты и попытались, было, покинуть поле брани. И тут раздалась
пронзительная трель милицейского свистка – это выскочила из кухни бесстрашная
Манюня. Драка прекратилась. Манюня продолжала свистеть. Щёки её раздувались,
как у легендарного джазового трубача Дизи Гиллеспи.
– Немедленно
прекратите безобразие, иначе через минуту здесь будет милиция! – объявила
гостям Манюня.
Дело приобретало
привычный для крестьянской свадьбы оборот. Бойцы, только что бившиеся насмерть,
пустили по кругу бутылку. Мероприятие продолжалось, – предстояли жареные куры,
одаривание, шашлыки и сладкий стол. Я объявил проветривание. Жених умывался в
туалете. Публика вывалила на улицу – покурить.
– Что случилось,
чувак? Ты что-то не то ляпнул?! – поинтересовался Бонифаций.
– Всё бывает. И
на «А» бывает, и на «О» бывает, и на «Ё» бывает, – ответил вместо меня Диоген.
Мы тоже пошли
курить. Но не на улицу, а в предбанник.
– Надо бы с
этого мудачья снять бабки. А то кто его знает, – что у них на уме, – сказал
Электрошурка.
– Да мне сегодня
как-то не в жилу, – ответил я. – Пусть пойдёт Андрюха. Или Боня.
– Нет, чувак. Ты
командир, ты и пекись о башлесостоянии коллектива, – возразил Бонифаций.
Пришлось
объяснять, что именно мне – сегодня могут не дать ни копья, да ещё и
накостылять по рылу – за этого мифического «Олега», неизвестно откуда
спрыгнувшего мне на язык. За бабками было решено командировать Андрея.
Мы поднялись в
зал. Обе мамы собирали с пола осколки посуды и ошмётки
паштето-винегрето-холодца. Манюня с папой жениха переносили уцелевшую закуску
со стола на подоконники. Надлежало сменить скатерти. Ко мне подошёл мужичонка в
белоснежной вязаной кофте и попросил спуститься в предбанник, к жениху. Мы
вышли в предбанник, но там было пусто. Мужичонка выглянул на улицу.
– Вон он здесь,
курит, – сказал мне мужик.
Я вышел. Перед
входом стояла гомонящая мужская компания.
– Видишь ли, тут
такое дело, – начал, было, мужик.
– Погодь, Петро,
я зроблю це краще – перебил его здоровенный жлобяра и врезал мне вдруг коленом
– промеж ног…
Дичайшая боль.
Ни вздохнуть, ни охнуть. Я согнулся пополам и повалился на снежок.
…У этого амбала
меня отбили трое.
Благодаря этим
троим – уже через мгновение – я оказался в салоне старенькой «Победы», стоящей
у обочины.
Град кулаков
застучал по стёклам и крыше автомобиля.
Водила включил
газ и тронул машину с места.
«Спасён…» –
подумал я.
…Мы выехали на
Красношкольную Набережную и остановились недалеко от кафе «Факел». Шоферюга
заглушил мотор и сходу отоварил меня кулачищем в подбородок. В глазах
взметнулся и сразу погас синий фейерверк искр.
Я почувствовал,
что из меня выходит жизнь (оказалось, жизнь может заканчиваться фейерверком…).
Ещё фейерверк… И
ещё…
…Когда я был
маленьким, бабушка читала мне сказку: «…И почувствовал царь, что пришла к нему
смерть, и велел он позвать царевича…».
Тогда я никак не
мог понять, – как человек может ощутить приближение конца.
…Река ещё не
успела покрыться коркой льда.
…Обволакивающий,
впивающийся в тело холод сковал руки, ноги, шею, ударил в виски. Ощущение
умирания мгновенно отлетело. Почувствовав вдруг необычайную, воловью силу, я
легко оттолкнулся от липкого речного дна и попытался выплыть, выскочить,
выкарабкаться на гранитный берег…
Глава
36
История с дедушкой, которую преподнёс
мне экстрасенс, температура воды в реке…
Это уже чересчур.
Но где же та, четвёртая?
Всё отдам!
Жизнь соткана из совпадений.
Из случайных совпадений.
Редко – из счастливых.
Говорят же: «браки заключаются на
небесах», «миром правит любовь»…
Бывают, правда, исключения.
Братья-близнецы Проушанские работали
со мной в одном отделе. А отец их – заведовал складом готовой продукции на
заводе шампанских вин. И было бы всё у него хорошо, если б не две новенькие
кладовщицы – Светка и Олька.
Начали вынюхивать, как старые бабки,
– что, куда и зачем.
А на складе, известно, – левый товар,
пересортица…
Много чего нарыли подсиживательницы. Пакет нестандартных
этикеток, подчистки-подправки в реестре учёта, поддельную печать. И – самое
главное! – что двоюродная его сестрица имела контакт с очернителем советской
действительности Юлием Даниэлем – когда означенный очернитель учился в
Харьковском универе…
Намекнули. И на реестр, и на очернителя. Уйди, мол, сам. Не
то – под монастырь подведём.
И когда зав складом узнал, что Светка
и Олька взяли путёвки на море в пансионат «Шепси», он, не раздумывая, приобрёл
в профкоме две такие же путёвки – для своих красавцев Марика и Гарика.
А поскольку проезд до места назначения винзавод обеспечивал в
централизованном порядке, то и билеты у его сынков и обеих кладовщиц оказались
– в одно купе.
Сели-поехали. Перекусили совместно, шампанского жахнули,
анекдоты потравили. А когда из поезда выгружались, Марик взял Светкин чемодан,
а Гарик – Олькин.
Как любил повторять Лёха Каратеев с Краматорского
Машиностроительного, комсорг
гидравлического отдела: «Это есть, и это надо любить!» (он потом в первые
секретари выбился).
В такой незамысловатой комбинации они
и отпуск провели, и заявления в ЗАГС подали. И свадьба у них была общая
(двойная экономия) в ресторане «Турист» на 150 человек.
И подарил папа каждой паре – по
квартире, по жигулю и по захватывающей сберкнижке, а невесткам своим – ещё и по
колечку с брилликом. И угомонились кладовщицы, и перестали под папеньку копать.
Им даже лучше – свёкор во имя их же блага горбатится, свободой личной рискует.
Настало время безалкогольных свадеб.
Лигачёв виноградники вырубать начал.
Закрыли винный завод,
Проушанского-старшего на пенсию спровадили. Да что там – на пенсию! Советская
власть рухнула, Союз распался, Путин от третьего срока отрёкся, – а две эти
парочки живут себе душа в душу – вот уже 35 лет, и дети у них чудные, и внучата
уже есть.
Да, так о чём это я?
Ах, да! О любви!
Был со мной случай.
Познакомился я с девушкой по имени Женя.
Хотя – нет.
Сначала – историйка, которую
рассказал мне Диоген.
Он когда-то по набору
ездил.
Остановился, как обычно, в одной сельской хате. Набрал фоток
у всей деревни, – чтоб увеличить, раскрасить и сделать из них портреты, лохам
на загляденье.
Вечер наступил. Попил Диоген с
хозяевами чайку липового и пошёл, было, спать.
А над его койкой висел портрет,
нарисованный углем. Девица какая-то.
В окошко светила луна, и был портрет
такой устрашающий, что Диоген всю ночь не сомкнул глаз.
А утром начал допытываться у хозяйки – бабы Дуси, что за
девица изображена на портрете.
И хозяйка рассказала. Оказалось, это её дочь. Умерла,
бедняжка, восемнадцать лет назад – неизвестно от чего. А у Дуси – ни одной дочериной
фотографии.
Пригласила Дуся художника из города и попросила, чтоб дочку
нарисовал. Чтоб была как живая. И художник, сидя у гроба, изобразил дочурку
точь-в-точь, только «открыл» ей на портрете глаза.
…Той Жени, которая когда-то
заполонила мою душу, проникла в сны, жизнь без которой теряла всякий смысл –
давным-давно нет в моём сердце…
И глупо, безнадёжно глупо – идти по
стопам того скорбного живописца. Рисовать то, что умерло.
Боюсь, картина получится не из самых
приятных, но…
Ведь я обещал рассказать о любви и
невероятных совпадениях!
Это случилось летом 1969 – в пансионате «Южный», под
Туапсе, где я пребывал на
правах домоотдыховского лабуха…
В тот день море было неспокойно. Я накупался до солёных глаз и уже
намеревался вылезать. Подплыл к металлической, сваренной из водопроводных труб,
лестнице, ведущей на пирс. И увидел: сверху мне машет кареглазая очаровашка в
чёрном бикини.
Она стояла на заиленной лестнице, держась за ржавый поручень и сжимая меж
бёдер надувную подушку.
Амазонка, оседлавшая красного коня!
Я не был уверен, что очаровашка машет именно мне.
Но в ответ всё же помахал.
И сходу (точней – с лёту!) получил той самой подушкой по башке.
Я ухватил запущенное в меня плавсредство, а амазонка рассмеялась, снизошла
в пучину волн и, оттолкнувшись от ржавой лестницы, начала подгребать мне
навстречу.
…Далее – последовала передача «красного коня» хозяйке. Её воркующее
«благодарю». И я – поплыл…
Мы сплавали – вдоль берега – к следующему пирсу, потом обратно.
Оказалось, – зовут её Женя. Приехала из Ташкента. Учится на инязе универа.
Собирается стать переводчиком. И отец у неё – генерал авиации. А мать
домохозяйка. И в Ташкенте – круглое лето страшная жара, и всем нормальным людям
приходится разбивать свои маршруты на участки – от одной бочки с квасом до
другой.
Мы вышли из воды, я забрал свою подстилку из-под тента и разложил её у
самых волн – рядом с Жениным одеяльцем…
Я развлекал свою новую знакомую, как мог, и без умолку травил анекдоты.
Она сначала смеялась, а потом сказала:
– Ну, ладно. Хватит. А то ты начинаешь напоминать мне Игоря Журбина.
Кстати, он тоже из Харькова.
– Что ещё за Игорь?! – озадачился я (с одним Журбиным, тоже Игорем – мы
сидели когда-то за одной партой).
– В Паланге познакомилась, – пожала чуть обгоревшими плечами Женя. – И он тоже был начинен анекдотами. Как
ты.
– Интересно… А его адреса ты случайно не знаешь? – спросил я, огорошенный
ещё одной подробностью.
– Сейчас посмотрю, – Женя потянулась к пляжной сумке, достала записную
книжку и прочитала: «Журбину Игорю Анатольевичу, Харьков 4, ул. Октябрьской
Революции, № 44, кв.12».
Глава 38
Однажды, на излёте преддипломной техникумовской
практики, я получил извещение о посылке. Мой кишинёвский дядюшка, работавший на
книжной фабрике им. Чапаева, выслал мне «дикий дефицит» – 200 листов мелованной
бумаги формата А4, для дипломного проекта. Я отправился на почту, а по дороге
заскочил к Журбину. К тому самому партайгеноссе Игорю, – проживающему в 12-й
квартире дома № 44 по улице Октябрьской Революции.
Журбин только вернулся из Паланги, это было за несколько лет до моей
встречи с Женей.
Открыла мне мать. Воздух в доме был плотен и сиз.
Игорь обосновался на кухне. На столе перед ним стояла бутылка вермута и
полная миска окурков.
Журбин затушил бычок, взял из пачки сигарету и закурил по новой.
Kettenraucher (цепной
курильщик) – говорят в таких случаях немцы.
…Итак, они познакомились в Паланге.
Она читала книгу, закутавшись в махровое полотенце.
Маленький, но удаленький транзистор, висящий на её шезлонге, вещал об
успехах молдавских виноделов.
На обложке значилось: «Arthur Haileu. AIRPORT. Roman. Deutsche
Buch-Gemeinschaft. Berlin».
Перекрикивая приёмник – дабы привлечь внимание молодой читательницы, –
Игорь стал рассказывать загорающей рядом паре анекдот.
Это был тест.
Анекдот – об узбеке и немцах. Довольно смешной.
Если девушка не рассмеётся, значит, – немка, и по-русски не понимает.
А рассмеётся, – значит, русская. Или немка, понимающая по-русски (кстати,
ничего обидного для немцев в этом анекдоте нет).
А анекдот – такой: «Война, немцы окружают русский танк. „Рус, здавайс! рус,
здавайс!“. В танке молчат. „Рус, здавайс!“. Снова молчание. „Рус, здавайс!“.
Открывается крышка люка: „ Русскых – нэт. Узбэк надо?“».
Она улыбнулась
уголками рта.
Игорь повернулся к ней и на чистом, как ему казалось, немецком изрёк:
– Wie so? Warum lesen Sie eigentlich ein deutsches Buch?
Vielleicht ist die russische Übersetzung dieses Werks Ihnen nicht genug? (В смысле – зачем вы читаете немецкую книгу? Вас не устраивает русский
перевод этого произведения?)
И незамедлительно получил ответ:
– Ausgezeichnet, sehr geehrter Genosse! Sie sprechen mit
einem starken Sumischen Dialekt, aber Wortordnung ist bei Ihnen ganz korrekt. (Отлично, уважаемый товарищ! Вы разговариваете с крепким Сумским диалектом,
но порядок слов у вас верный).
– Ich bin sehr froh. (Я очень рад).
– Lernen Sie Deutsch bei Uni? (Вы учитесь в университете?)
– Ich habe Deutsch in der Mittelschule gelernt, und jetzt
studiere ich bei der Charkover Radiotechnische Fachschule. Und Sie sprechen
auch mit einem guten Urüpinischen Dialekt. Es ist mir sehr interessant, wo
lernen Sie eigentlich? (Я учил немецкий в школе и учу
сейчас, в Харьковском радиотехникуме. А вы разговариваете с Урюпинским
акцентом. Меня интересует, где учитесь вы).
– Ich lerne in elfter Klasse einer Mittelschule in
Wladiwostok. (Я учусь в 11-м классе одной из средних
школ Владивостока)
– Ich heiße Igor. (Меня зовут Игорь)
– Und ich heiße Shenja (А меня – Женя)
Да-да! Её звали Женя, она перешла в одиннадцатый класс. В Палангу приехала
отдыхать из Владивостока, остановилась у маминой сестры.
Они часами сидели у моря, покупали картофельные чипсы в «Кулинарии» на
Набережной, ходили на «Полосатый рейс» и ещё на целую кучу фильмов.
Вечерами они целовались на пляже и под козырьками подъездов, но дальше
поцелуев дело не шло.
…Потом, уже из Харькова – он писал ей по два-три письма в день.
Ответы получал изредка. Это были сообщения о культурной жизни Владивостока
и краткие сводки с личного фронта.
То в неё влюбился молодой кавторанг на вечере поэзии, то довелось ей
побывать с папиными знакомыми на охоте, и какая это мужественная профессия –
егерь…
Потом она сообщила, что начала встречаться с курсантом артиллерийского
училища, и какой он крепкий, смелый и остроумный. И что курсант этот пишет
стихи…
С детства я
грешил стишками.
И мой друг попросил меня сочинить что-нибудь для неё.
Через четверть часа рифмованное признание было готово.
Игорь тут же переписал текст на открытку и запечатал конверт – с моим
первым объяснением в любви. Женьке. Ещё не встреченной. Жившей ту пору во
Владивостоке.
…Ты читаешь, – на листик дышишь,
Равен стих для тебя нулю.
Я люблю тебя, Женя, слышишь?!
Я люблю тебя, я люблю!..
А поскольку путь мой всё равно лежал на почту, я сказал, что могу отправить
«Слово Игорево» сам.
Предложение это Игорёк отверг…
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2760
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer7/Shmerkin1.php - to PDF file
Комментарии: