"Особенный, еврейско-русский воздух…"
בס"ד
"Привет тебе, хранитель
древних свитков!"
Х.Н.Бялик
1.
Один из высших миров, созданных Творцом,
называется "улам а ецира" – мир созидания, отсвет
которого благодатными бликами лежит на теневой стороне поэзии, заполняя душу
поэта отличным от всего земного прикосновением
времени к вечности.
Французский ученый Гастон Тисандье в книге "Научные беседы", в главе
"Действие молнии", приводит эпизод, имевший место в реальной жизни:
" В 1865 году гром ударил в работника, который спрятался от
непогоды под грушей. Когда его принесли домой, то заметили поразительную вещь:
на его груди отпечаталась ветка груши".
Поэты от рождения меченные, их творчество есть
подтверждение высших законов духа. Таинство созидания прослеживается в
биографии поэта, в его духовном опыте.
Стефан Цвейг считал, что только совершенный
человек может стать великим поэтом.
Но в чём совершенство, и в чём величие?! В душе,
вместившей опыт прежних превращений (от Адама и до самого себя), несущей в
своем сознании Храм, как вечность.
Три года было Довиду Кнуту, когда родители из
маленького Бессарабского местечка Оргеев, переехали в город Кишинёв, где из
каждого угла пустыми глазницами пугал недавний погром, где в каждом звуке
"гвоздём в ноздре живой" жили страшные, несоизмеримые с человеческим,
не людоедским сознанием, воспоминания о
погроме.
"Проклятый город Кишинев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,
И — не найду твоих следов!
Падут, погибнут, пламенея,
И пестрый дом Варфоломея,
И лавки грязные жидов".
А.Пушкин
После ужасов Кишинёвского погрома, писатель
Владимир Короленко писал:
"Всё может случиться в городе Кишинёве, где
самый воздух ещё весь насыщен враждой и ненавистью". "Проклятый город Кишинёв"
Пушкина носит пророческий характер. Пройдет восемьдесят с лишним лет, и Хаим
Нахман Бялик назовёт Кишинёв "городом резни", а в конце 20-го века начнется
нескончаемый поток Бессарабских евреев в Израиль.
Бакалейная лавка отца, где Кнут проводил долгие часы, не поработила его
поэтическое восприятие и, стремясь к воплощению, он видел себя одним из
потомков единственно избранного народа. В
«Кишиневских рассказах», полных щемящей грусти, Довид Кнут описал, как помогая
отцу в бакалейной лавке, в перерывах между "вылавливанием из бочки рыжей
от старости селедки…», он находил время углубиться в книгу, – будь то
«Капитанская дочка» или «Гуттаперчевый мальчик».
«– Из него ничего не выйдет,– говорил отец Довида
Кнута.
– А мать думала иначе: – "Ребенок уважает
книги, ребенок любит грамматику,
из ребенка,
может быть, выйдет какой-нибудь Пушкин или Шолом-Алейхем…»
Один из писателей русского зарубежья, Николай
Оцуп, писал о Кнуте: "У него была своя тема, живая и значительная, тема
инородца, гордого своей не общей судьбой в России…" Несущий в себе
"блаженный груз тысячелетий", поэт Довид Кнут.
"Я,
Довид-Ари Бен Меир,
Кто отроком пел гневному Саулу,
Кто дал
Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит.
Я помню все:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен
Святого Ерушалайма…"
Давид Кнут у Стены плача, 1937
Сквозь вены поэтических строк просвечивают
караваны тысячелетий, ударения божественных молитв. Еврей Довид Кнут помнит
всё, в его генах неумолчно шумит ветер, "возвращающийся на круги
своя", ветер пустыни, ветер вечности, возвращающий ветер. В его
крови неустанно шумит память о "тёмном воздухе последней любви".
" Звезды светят из синего небосвода
На дома, синагогу и площадь.
Возвращается ветер на круги своя
И шуршит в эвкалиптовой роще".
Кому по силам представить полноценную биографию
поэта? Ведь, кроме внешних данных, кроме внутреннего жара, есть еще бесконечные
метания внутри замкнутого круга яростной страсти обреченного на испытание талантом,
есть печать избранничества, растравляющая душу и мозг, есть неукротимый натиск
герба Иуды, испытанием изначально высшим - служение Творцу.
Это был период, когда поэты-евреи активно
отмежевались от своего народа, предавая душу, поющую подарком Единого[1], и уходили
в чужую веру, в пустое служение, в итболелут[2]. Позже, в
пятидесятые годы, такого рода евреям "великодушные власти" найдут
применение, а также дадут им название - "полезные евреи". В этот
самый период Довид Кнут открывает себя, как поэта в "протяжном звоне
песка" мира насущного, и в тонкой вязи
мира поэтических пророчеств. Кнут, находясь в Париже, жил Землёй Обетованной, где позже
нашёл вечный приют. "Прародина" была для него тем, без чего не
мыслится жизнь, без чего - не мыслится. Правильно понял душу поэта
философ Г.Федотов, писавший, о том, что "Кнуту в русской литературе не
вместиться.
"…Я себя научил неустанно и верно хранить
Память древней земли, плотный свет безусловного счастья,
Ненасытную
жажду: ходить, воплощаться, любить".
На паруснике "Сара
Алеф", 1937
В августе 1937 года из Генуи, на паруснике
"Сара Алеф", Кнут отправляется в Палестину, а в декабре вновь возвращается в Париж.
В июне 1940 года он уезжает в Тулузу, откуда, осенью 1944 года, снова
возвращается в Париж, где пробудет ещё пять лет, после чего окончательно покинет
Европу.
2.
Дом-Музей Пушкина до его реставрации.
Кишинев, 60-ти десятые годы
Рядом с улицей Инзовской – Пушкинская горка, сюда
мы приходим кататься на санках.
Мне пять лет.
– Видишь домик? – спрашивает сестра.
- Избушка?
- Ну, ладно, избушка. Там Пушкин жил. Знаешь, кто
такой Пушкин?
- Пушкин, это сказки.
- Пушкин - поэт. Знаешь, что такое поэт?
- Не-е-е-т.
- Когда
вырастешь, узнаешь.
Довид Кнут родился в городке Оргееве, куда
(существует несколько версий) был сослан
римский поэт Овидий! Орхей, - латинская транскрипция города Оргеева, находился в
12-ти километрах от нынешнего Оргеева.
Пушкин в многочисленных стихах, посвященных
Овидию, сравнивает свою ссылку в Кишиневе с ссылкой Овидия.
В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный
Овидий мрачны дни влачил,
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил,
Далече северной столицы
Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
А.Пушкин
Г.Иванов, Д.Кнут, В.Ходасевич
"Довид, избавляйся от своих "кишиневизмов",- говорил Ходасевич
Кнуту, а потом рассказывал ему о том, как его, сына еврейки, воспитывала
бабушка, приправлявшая русский язык щедрой порцией идиша:
"Владичке! Закрои ди форточке". Совершенно не знавший иврита,
Ходасевич, пользуясь подстрочниками Лейба Яффе, опубликовал сборник
замечательных переводов современной ивритской поэзии. Корни еврейской души
охватывают, и несут на себе, хочешь ты этого, или нет, "блаженный груз
тысячелетий". Ходасевич намеревался опубликовать труд, где собирался
писать о том, что в жилах Пушкина текла еврейская кровь, так как он происходил
из фалашей – эфиопских евреев, что называется "ми зэра Исраэль" – из
семени Израиля[3].
Ходасевич не успел это сделать, он умер в 1939
году в Париже, умер от болезни, и не был отправлен в камеру смертника
нацистами, (быть может, молитвами всё той же бабушки…), куда, через год, была
отправлена его жена-еврейка - Марголина.
Ариадна, дочь композитора Скрябина, вышла замуж за
Довида Кнута, и приняла иудаизм, взяв себе еврейское имя Сара. Накануне войны
Кнут был редактором и главным публицистом антифашистской газеты "Русский
патриот", утверждавшей неотвратимость Холокоста, хотя тогда мало кто этому
верил.
Ариадне-Саре Кнут уготовано было место в истории
антифашизма рядом с другими героями французского Сопротивления и вместе с Довидом Кнутом. Нацисты долго
охотились за нею и, выследив ее в момент, когда она подпольным путем
переправляла евреев в Швейцарию, расстреляли на месте.
Довид Кнут с женой Ариадной-Сарой. 1939
В Париже Кнут встречался с Бальмонтом, который
неизменно спрашивал его, а знает ли он, что такое русская душа? В доме у
Бальмонтов Кнут познакомился с
Цветаевой, поэзию которой считал воплощением романтики прошлого столетия.
В 1928 году, в Париже, были написаны строки:
"Протяжный звон песка,
и горький зной
Земли Обетованной".
Пророчество дано было Творцом только евреям.
Еврей, "иври, - ми эвер" - по другую сторону. Наш
праотец - Авраам а иври. Иудеи – пророки - поэты.
Творец вершит чудеса, и суждено было Кнуту пройти
"арба амот"[4] по святой
земле. Он ещё успел написать чудесные стихи, любя эти оливковые облака, эти
сиреневые воды Средиземного моря, это жгучее солнце. Он прожил на этой земле
недолго, но он был здесь.
"И вновь – всё растворяющий покой
Над вечностью библейскою, заклятой,
И сквозь стеклянный неподвижный зной
Мне слышен Бог, склонившийся над Цфатом".
Довид Кнут в Цфате, 1937
26 сентября 1949 года Довид Кнут, навсегда уезжая
в Израиль, оставляет Париж, о котором Пушкин писал, находясь в Кишиневе:
"В блистательном разврате света,
Хранимый богом человек,
И член верховного совета,
Провел бы я смиренно век
В Париже ветхого завета!
Бунин, не забывший своего путешествия в Палестину,
где был написан один из лучших его рассказов "Гробница Рахили",
прощаясь с Кнутом, просил: "Возьмите меня с собой".
Полубезжизненным, под снегом
Мы оставляем этот город,
За нами, как ищейка следом
Плетется год за годом голод.
С удавкою на нервном горле
С ключами, въевшимися в руку,
Ступая медленно, как Голем
Из темного выходим круга.
С глазами полоумной птицы,
Взорвав последние мосты,
Уходим босиком по спицам
С подолом слез и пустоты.
Э.Пастернак
Творчество поэта трагической судьбы Довида Кнута,
существует, "прежде всего, в еврейском контексте", и зиждется на многочисленных
библейских реминисценциях.
Привычное мировосприятие чуждо такому роду
творчества.
Довид Кнут - настоящие имя и фамилия Ду́вид Ме́ерович Фи́ксман; Кнут - девичья
фамилия матери, - умер 15 февраля 1955 года в городе Тель-Авиве, в возрасте 54
лет.
Поэт - медиум, привольная среда для взращивания
впечатлений в сочетании с опытом тонкой души. Контраст между доминирующей
эмоцией и драматической ситуацией, закреплённый на пленке памяти, позже проявится яркой вспышкой поэтического
монолога. Детская память Кнута,
впечатления ранних лет, стали венцом одного из сильнейших, пронзительных
стихотворений "Кишиневские похороны".
Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький чиновник -
Прославленный кутила и повеса -
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.
За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья,
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.
За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах - нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.
Большая скорбь им веселила сердце -
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца... Походкой
Сионских - кишиневских - мудрецов.
Пред ними - за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Не видно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха...
О, как прекрасен был высокий голос!
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он - обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменье,
О глазках умирающих детей...
Еврейка шла почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него - и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.
Но вот - пугалась женщина
себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю
Кричала исступленно о прощенье,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз
Глядевших с неба скорбно и сурово.
Что было? вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль... Мои стихи в "Курьере",
Доверчивая гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает, где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
Особенный, еврейско-русский воздух...
Блажен, кто им когда-либо дышал.
Инзовская горка, изгнанник-Пушкин, создавший в
Кишинёве первую часть романа в стихах
"Евгений Онегин", изгнанник-Кнут, уехавший в Париж, куда перенёс свой
подлинный талант. Несомненно, было что-то в воздухе Бессарабии и Подолья, давших гениальных
раввинов, и родивших поэтов, поражающих особым видением мира – поэтов-хасидов.
Июнь – 2011
Примечания
[1] К примеру - беспринципная,
основанная на суглинистой почве страха и непонимания, "тяга"
Пастернака к ассимиляции. (В.Набоков, в письме к сестре Елене Сикорской, назвал
Пастернака "блаженный большевик".) И тяга Мандельштама к
эллинизму; если проследить, на протяжении всей еврейской истории, уже во
времена Талмуда, происходило нечто подобное - к примеру: Элиша Бен Абуя,
называемый "ахер", перешел в культуру греков.)
[2] Ассимиляция.
[3] "Ну, а Фет? От Фета ты не
отречёшься?
- Фета оклеветали.
- Ну, а Пушкин? – озарило Леву. – Как Пушкин?
- Причём тут Пушкин. Он – арап.
- А арап – знаешь что? Э-фи-оп! А
эфиопы – семиты. Пушкин – чёрный семит!"
А.Битов
"Пушкинский дом".
[4] Название меры( 1 ама -1 локоть.)
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3377
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer2/EsPasternak1.php - to PDF file
Комментарии:
Cемён Талейсник
Ганей-Авив - Лод, Израиль - at 2012-03-15 13:17:29 EDT
О, мудрая Эстер!
Можно я перефразирую Ваш первый абзац для своего личного представления об "улам а ецира", созданном Вами для меня этим эссе?
Ведь Вам удалось наполнить мою душу «недостающими бликами» в моих представлениях о поэтах и их поэзии, как знакомых мне, так и совершенно незнакомого Довида Кнута.
Естественно, кто-нибудь может сказать, что стоило мне войти в Интернет и познакомиться с ним.
Но ведь кроме Вас до сей поры никто этого для меня не сделал. И уже только за это мне следует Вас благодарить.
И Вы не просто познакомили меня с основными вехами его биографии и творчества, а ещё показали его отличительные черты, его меченность, таинственность в его творчестве и в «его духовном опыте»… И за это благодарю Вас.
Вам удалось перекинуть мосты или показать связи Кнута в судьбе и творчестве с поэтами, писателями, философами, с их мнениями о нём. Вы показали его служение, как «полезного еврея», народам стран проживания, избежав ухода в итболелут…Ибо при этом:
"…Я себя научил неустанно и верно хранить
Память древней земли, плотный свет безусловного счастья,
Ненасытную жажду: ходить, воплощаться, любить".
Попутно, говоря «о всех», Вы упомянули любопытные факты о дружбе Кнута и Ходасевича, о стихах и признаках посещения Кишенёва Пушкиным, рассказали о жене – участнице французского Сопротивления и погибшей в служении народу, к которому она ушла, приняв иудаизм, превратившись из Ариадны в Сару, о парижских встречах, и о просьбе Бунина взять его с собой в Палестину. Всё это скомпоновано и логично представлено в Вашем эссе, избежавшем лишней суеты.
Трагическая судьба поэта - изгнанника, особенно впечатления из его детства, его мистическое отношение к библейским реминисценциям озарили приведенный Вами его поэтический монолог «Кишинёвские похороны», который невозможно читать без треволнений и едва сдерживаемых слёз…
А в Ваших стихах снова всё и о нас, о всех нас:
«…С глазами полоумной птицы,
Взорвав последние мосты,
Уходим босиком по спицам
С подолом слез и пустоты».
Строки достойные памяти и творчества Ду́вида Ме́еровича Фи́ксмана (Довида Кнута). Поэта – хасида. Мир праху его, который Вы потревожили во славу ему…
И ещё раз огромное Вам спасибо.
Семён Талейсник.
Светлана Бломберг
Рамат-Ган, Израиль - at 2012-03-04 00:20:35 EDT
http://dovid-knut.form.co.il/
Сайт Довида Кнута, там же и моя книга "Насущная любовь Довида Кнута"
Т.Грингот
Израиль - at 2012-02-24 13:00:45 EDT
Интереснейший очерк Эстер Пастернак о "поэте трагической судьбы" Довиде Кнуте проливает свет на творчество этого талантливого недостаточно известного широкой публике поэта с неожиданной стороны. Многие поэты и писатели обращались к библейским мотивам, но для Кнута его духовная связь с иудаизмом, с Землёй Обетованной была сутью и центром его жизни, большая часть которой прошла в галуте. Кажется, что Эстер Пастернак особенно близка эта тема, о которой она пишет свойственным только ей поэтическим языком, вызывая глубокую эмоциональную реакцию читателей.
Ирина
Беэр-Шева, Израиль - at 2012-02-18 20:48:53 EDT
Эстер Пастернак пишет о поэте Довиде Кнуте, шедшем долгим путем в Израиль и поднявшемся сюда, чтобы умереть на Земле Обетованной, к которой стремился. В своей особой манере, когда одна ассоциация вызывает другую и цепь ассоциаций создает законченный образ, Эстер рассказывает жизнь поэта, но не фактическую его биографию, а духовную, раскрывая душу его поэзии. Она понимает, почему - и дает понять нам, читателям,- почему "сквозь вены поэтических строк просвечивают караваны тысячелетий, ударения божественных молитв".
Довид Кнут умер в 54 года. Сколько бы еще прекрасных стихотворений мог бы он написать, дыша воздухом Святой земли!
Ирина Лейшгольд