Бенджамин Дизраэли

Алрой

Перевод с английского Дан Берг

(окончание. Начало в №4/2013)

7.10

Провинция Азербайджана, столица которой Хамадан, располагалась на территории древнего Медийского царства. Одного сражения достало царю Алрою, чтобы решить судьбу этой земли. Он разбил в пух и прах плохо обученных новобранцев, ведомых воеводой из соседнего Керманшаха. Вскоре все города округи признали верховенство нового иудейского царя. А тот, предоставив Авнеру покорять пограничный с Керманшахом Луристан, вступил в Персию.

Неудержимый натиск Алроя привел в негодование Тогрула, сельджукского султана Персии. Поступившись поневоле наслаждениями праздности и неги во дворцах чудного города Нишапура, восточный владыка призвал к себе эмиров, и держал с ними военный совет, и решено было выступить с войском, и у города Рей сокрушительным ударом разгромить дерзкого бунтовщика.

Вера, отвага и ум – три благословенных дара, коими изобильно наделен был Израильский мессия, и вкупе они стали ключом к великим победам его. Но не пришел бы триумф к царю, кабы ни вера, отвага и ум необычайного народа его, ради которого он жил и дышал. Все, что нужно было знать о противнике, Алрой знал. Все, что говорилось, замышлялось, приготовлялось во вражьих дворцах, мечетях, шатрах воевод – все доносили вездесущие шпионы иудейскому царю. Не диво, что ловкие задумки врага оборачивались западней для него. Спокойно спавший город Рей в одну ночь был сожжен дотла. Обезумевшие эмиры рвали на себе бороды. Они кинулись за спасением к султану Тогрулу, и поднявши вопль до небес, предсказывали конец света. Стены дворцов Нишапура содрогались от громогласных проклятий хозяина. Тогрул поклялся совершить паломничество в Мекку, как только перебьет гнусных еврейских псов. Он сам возглавит пестрое войско свое и выйдет навстречу Алрою, дабы покончить с ним навсегда.

Числом впятеро персы превосходили иудеев. В придачу к сельджукскому воинству добавилось многолюдье кавказских ополченцев. Грозные лучники дикого племени бахтияров присоединились к полкам правоверных. Жестокие и вольные туркмены-копьеносцы уступили соблазну золота, султаном обещанного, и стали в общий строй.

Неистовые бахтияры, свирепые туркмены, верные железному порядку сельджуки – разве одолеют они армию, над которой простерта покровительствующая длань Бога Авраама, Ицхака и Якова? Стремительной атакой тяжелой кавалерии Алрой разрубил надвое головные силы Торгула и заодно оттеснил наемников. Израильский царь разгромил кавказцев, обратил в бегство бахтияров, не успевших опорожнить колчаны, а гордые туркмены с копьями в руках бросились наутек, прихватив, что успели, из обоза.

Турки бились отчаянно, но, лишившись союзников, не могли сдержать бешеный напор опьяненного успехом противника. В одной из ответных атак пал султан Тогрул. И с этой минуты схватка двух армий стала более походить на избиение нежели на сражение. Кровь сельджуков орошала землю, трупы их усеивали ее. Иудеи не знали, а правоверные не узнали пощады. Врага щадящий не щадит себя. Уцелевшие спаслись бегством в горы. Возложив на Шериру приведение в порядок боевых рядов, Алрой в сопровождении трех тысяч всадников направился утром в Нишапур. Он сообщил жителям весть о гибели султана и потребовал сдать город. Столица Персии избежала страшной судьбы Рея, откупившись огромной данью и унизительным послушанием. Хранившиеся в подвалах Нишапура сокровища бывшего Газневидского царства и богатства древнего персидского царя Хосроя препровождены были в Хамадан. Никогда прежде сей город не знал столь счастливых дней: что ни рассвет – то весть о новой победе, что ни закат – то караван с новым добром принимал он.

Во дворцах Нишапура Алрой заключил мир на своих условиях. Авнер покорил Луристан и с подкреплением от Джабастера прибыл в Персию. Алрой получил важное донесение из Хамадана и с войском спешно отбыл в еврейскую столицу, возложив на Авнера временное правление Нишапуром.

7.11

Прибывши в Хамадан, Алрой тотчас призвал в свою резиденцию Джабастера, и ночь напролет владыка и Первосвященник держали совет, и утром глашатай уведомил жителей, что монарх вернулся, что учредил он новое царство мидян и персов, что Хамадан определен его столицей, что наместником в ней назначен Авнер, и, наконец, что готовятся поход в Сирию и завоевание изызнова Земли Обетованной.

Предстоящий поход обдумывался основательно, и приготовления к нему велись планомерно и споро. Джабастер не терял времени даром и весьма быстро собрал стотысячную армию. На востоке, где каждый вооружен, такое возможно. Евреи составляли большинство бойцов, но присоединились и арабы, не желавшие более гнуть шею под турецким ярмом, и, конечно, примкнули искатели приключений с юга Каспия. Последние легко и охотно оставили привычные языческие верования в пользу победоносной религии непобедимых завоевателей.

Окрестности Хамадана усеяны палатками и шатрами военных становищ. Улицы и площади полны солдат. На базарах торгуют военным снаряжением. Караваны верблюдов доставляют провиант. То и дело какой-нибудь татарин с огромной чалмой на голове несет новую депешу юному царю. Звон оружия, ржанье лошадей. Тут и там боевая музыка врывается в неуемный шум. Словно все страсти мира, радости трудов, бурленье жизни, людские вожделения избрали Хамадан средоточием своим. Всякий поглощен делом, и всякий полагает его важнейшим. Головы ясны, руки крепки, ноги быстры. Заразителен подъем душевный. Вера в миссию вселенскую вздымает дух и соблазняет думать, что мир – уже почти у ног. Видеть массу огромную людей, единым порывом одержимых, – зрелище волнующее и тревожное.

Что заставило Алроя спешно покинуть Нишапур, и мчаться в Хамадан, и совещаться с Джабастером, и собирать силы? Юный мессия и искушенный наставник его открыли для себя, что рвущаяся из сердца и сжигающая мозг пламенная вера – не прерогатива иудеев, и что природа требует сродства семян и почвы. В ответ на победы Алроя повелитель правоверных поднял знамя Пророка на берегу Тигра. Мистика проповедей овладела воспаленными умами мусульман. Одних лишь багдадских бойцов-сельджуков насчитывалось до пятидесяти тысяч. Султан Сирии внес свою лепту, выдвинув войско отважных покорителей Дамаска и Алеппо. Сельджукское царство Рума отрядило кавалерию, огромную числом и проверенную в боях с азиатскими монархами. Со времен арабского халифа Харуна Аль-Рашида не собиралось на берегу Тигра столь внушительное войско. Всякий правитель, желая блеснуть верноподданной воинственностью, приводил в столицу халифов кто воинов, кто караван с нужным для войны добром. Из глухих Аравийских пустынь, с Черного моря, что на краю света, прибывали эмиры и ставили палатки, и забавляли столичных вавилонян провинциальной неотесанностью и прямотой. На двадцать миль вдоль реки тянулась полоса военных лагерей. Знамена и флаги, флажки и цветные ленты, костры и факелы. Сам Малик, главный сельджукский султан и управляющий дворцами халифа, возглавил величайшее это войско.

Несметная рать правоверных стеклась с великих просторов Азии, дабы остановить победную поступь еврейского царя и спасти Землю Обетованную от нашествия иудеев, которым она была обещана, и которые утратили на нее право. Тем временем в поле возле стен Хамадана Алрой делал смотр своим силам. Лишь один-единственный человек решает начать ли войну, послать ли людей на бойню, обречь ли на смерть многих и многих. Шестьдесят тысяч закованных в броню пехотинцев. Тридцать тысяч лучников. Двадцать тысяч кавалеристов. Десять тысяч всадников, героев недавних боев, составляли отборную часть армии и назывались “Стражи короны”. В центре их рядов возвышался великан Элинбар, на три головы выше среднего бойца. Он держал золотой, усыпанный рубинами ларец, а в ларце – скипетр царя Соломона. Стражами короны командовал Азриэль, брат Авнера.

Расположенные в Хамадане бойцы составляли треть армии Алроя. Царь восседал на троне. Воины, шеренга за шеренгой, проходили мимо престола и, приветствуя своего мессию, приспускали знамена и копья. Бостинай и Мирьям, и с ними те, у кого на сердце радость, наблюдали великолепное зрелище с городских стен. А в это время Шерира продвигался маршем к Багдаду, возглавляя свою часть армии. Джабастер же, нарядившись в костюм Первосвященника и поклявшись не опускать меч, покуда ни будет возрожден Храм, правил последней третью алроева войска и вел солдат к установленному месту встречи с Шерирой. Там оба станут дожидаться прибытия Алроя и соединят силы.

В конце дня, по завершению парада, Алрой скомандовал Азриэлю выводить бойцов из Хамадана. Сам же царь медлил. С ним оставались его штаб и силы охраны. Эти разгоняли скуку, упражняясь в метании копий, и льстивой речью сдерживали нетерпение коней.

Алрой прогуливается с Мирьям в саду Бостиная. Они шагают медленно, идут рядом, молчат. Рука его покоится на тонкой хрупкой талии, другая – легко сжимает нежную девичью кисть. Глаза ее опущены, непрошенные слезы оставляют мокрый след на бледных щеках. Брат и сестра. Время честолюбия и время чистоты любви. Вот лужайка, фонтан, царский конь ждет седока.

Давид сорвал цветок, вплел в волосы Мирьям. Она улыбнулась. Горечь разлуки. Нечем смягчить ее.

“Сестрица, душа моя! Расставаясь со мною в прошлый раз, ты глядела вслед беглецу, а нынче ты провожаешь царя-завоевателя!”

Она обняла брата, спрятала мокрое лицо не его груди.

“Мирьям, мы встретимся в Багдаде!”

Давид прижал ее руку к губам, кивнул стоявшим неподалеку девушкам. Те подошли, окружили Мирьям, заговорили с ней. Алрой вскочил на коня, умчался.

7.12

Кавалерия халифа почти без потерь проскользнула мимо авангарда Шериры, соединилась с основными силами, и, уже в полном сборе, правоверные явили готовность к приходу гостей.

Главный сельджукский султан Малик командовал центром. Правым крылом управлял сирийский султан, и тыл его защищала река. Левый фланг занял румский султан. Он выдвинулся вперед и по-хозяйски расположился на невыгодном на первый взгляд месте. Гордый числом, уверенный в доблести и уповающий на дисциплину своих бойцов, Малик бестрепетно поджидал покорителя Персии.

Вдали показалась армия Алроя. Узкие колонны спускались с гор, ширились и рассыпались на краю равнины. К ночи лагерь иудеев был готов. Малик различал движущиеся огни в шатрах, слышал трубачей, пробовавших фанфары. Миля-другая разделяли два полюса, две страшные силы. Настанет утро, и они сойдутся. Копья, мечи, стоны, муки, кровь, смерть, победа. Изменится мир иль останется прежним? Что ни готовит судьба, приговор есть всегда приговор, для той стороны, для этой ли.

В окружении командиров Алрой заходил в палатки к простым воинам, говорил с ними, подзадоривал их, обещал скорый триумф, что затмит недавние победы. Обожание и безоглядная вера светились в глазах бойцов, и почва под ногами мессии казалась тверда, как скала. Для прибавки солдатам крепости духа торжественная процессия пронесла вдоль лагеря скипетр Соломона. На вершину холма взошла пророчица Эстер. Преданные лица глядели на нее со всех сторон. Она вещала и воодушевляла, клялась и прорицала, требовала и умоляла, проклинала и превозносила. Как магнит незримой силой овладевает железом, так проповедник страстным словом пленяет душу. Ночь перед сражением. Хрупкий образ девы, вдохновенной и красноречивой, и мощные фигуры жадно внемлющих воинов. Красное пламя костров, и бледный свет луны. Блестящая броня кольчуг равнодушно отражает лучи всех цветов.

В царском шатре Алрой и Джабастер обсуждали возможные перипетии грядущего дня.

“Перед нами иная реальность, на прежнюю не похожая” – сказал Алрой приготовившемуся уходить Первосвященнику.

“Не разность, а общность важны – Бог отцов наших с нами!”

“Это бесспорно! Но... Необходимо понимать замысел Его. Ведь как велик был древний Моисей! Нынешнему веку завоеватель требуем.”

“Ты погружен в раздумья, царь?”

“О туманном прошлом. Настоящее прозрачно. Чрезмерные размышления о нем лишь повредят.”

“Прошлым питается мудрость, настоящее принадлежит действию, будущему отдана радость. Когда я думаю, что путь к Храму близок, а на престол взошел ты, Помазанник Бога и потомок Давида, мой дух вздымается, и дух захватывает. Когда я думаю о скорой нашей славе, ликование мое столь неудержимо, что я рискую потерять в глазах людей величие, сану Первосвященника подобающее!”

“Сколько часов осталось до рассвета?”

“Три.”

“Странно, но я в состоянии уснуть. Прежде я не мог спать накануне боя. Чем объясняешь перемену, Джабастер?”

“Окрепла твоя вера.”

“Да, сердце мое спокойно. Хотя я знаю, мой путь наверх не пройден, и вершина впереди. Спокойной ночи, Джабастер. А, Это ты явился, мой храбрый Азриэль! Во всем успешный, как Перэц из сказания о Руфи!”

“Благодарю, мой царь!”

“Разбуди меня со вторым караулом. Спокойной ночи, Азриэль.”

“Спокойной ночи, господин.”

“Пэрэц, до рассвета три часа?”

“Почти, мой господин.”

“Итак, со вторым караулом, помни! Спокойной ночи.”

7.13

“Второй караул, мой царь!”

“Как скоро! Я спал? Я свеж и полон сил. Азриэль, кликни Шериру.”

“Я отлично спал. Это - диво. Уже давно мой сон тревожен. Приветствую тебя, гармония! Почивание исполнило роль, определенную ему природой – принесло душе отдохновенье, а не борьбу, занятье бодрости часов. Да, до сих пор сон мой служил прибежищем надежд, бегущих от обыденности, страха и страстей.”

“Выгляну-ка из шатра. Какое зрелище! Ведь это я поднял неслыханную доселе силу! Насколько хватает глаз растянулся лагерь верных мне бойцов. Мои знамена, моя победа, мой триумф! В прошлое канет былая Азия.”

“Год назад на этом самом месте я молил судьбу о смерти. Прежде презренного и безвестного, сегодня встречают величайшие султаны мира. Мне страх неведом. Я знаю, мой путь наверх не пройден, и вершина впереди. Хочу, чтоб сила высшая, доныне благосклонная ко мне, и далее прокладывала мне дорогу!”

“Иерусалим, Иерусалим, - лишь о нем он мне твердит. Начетчик фанатичный. Усвоил мудрость книг, но узок горизонт его, и спит воображенье. В будущем различает лишь прошлого черты, всякая перемена пугает его. О, сказочный Багдад! Твое сияние в сто тысяч раз ярче света возлюбленной Джабастером каббалы!”

“А, Шерира! Я жду тебя. Какое утро, как воздух чист! Великий день грядет – для Израиля и для тебя. Ты поведешь атаку, бравый мой Шерира. Обсудим предстоящий бой.”

7.14

Рассвело. Сплоченные колонны иудеев, ведомые Шерирой и нацеленные на центр армии халифа, ринулись в атаку – война требует быстроты. На левом фланге Джабастер повел наступление на румского султана. Шерира преуспел и решительно рассредоточил ряды турков. Стражи короны во главе с Алроем продолжили начатое Шерирой, разбили часть центра и наголову разгромили и сбросили в реку армию сирийского султана. Уцелевшая часть войска Малика была отрезана от левого фланга.

В то время, как в центре и справа Алрой и Шерира с блеском одолевали противника, действия Джабастера не имели успеха. Румский султан умело маневрировал, и хорошо обученная и по-римски дисциплинированная армия его стойко встретила натиск иудеев и от обороны перешла к наступлению. Тщетны были попытки Джабастера вновь сплотить ряды, не спасали дело чудеса личной отваги командира, и даже вид поверженного наземь знамени султана не лишил правоверных воли к победе. Войско Джабастера было разбито. Азарт и ярость победителя застлали глаза султану Рума, и не увидел он бедствие турков в центре. А ведь атакуй султан тыл Алроя уже после разгрома Джабастера, и предрешен был бы исход сражения в пользу правоверных. Алрой своим орлиным глазом углядел оплошность противника и не преминул ею воспользоваться. Он поручил Итамару контролировать центр, а сам направил силы Стражей короны на левый фланг, дав Джабастеру надежду собрать воедино уцелевшую часть армии. Поняв, что его победа не меняет общий плачевный для мусульман исход сражения, румский султан не стал ввязываться в бой с отборной кавалерией Алроя, и поспешно, но сохраняя дисциплину, отступил в Багдад. Оттуда, прихватив с собой халифа, его гарем и его сокровища, сбежал в Сирию. Кровь турецких воинов окрасила воды Тигра. Вид их плывущих мертвых тел красноречиво сказал жителям окрестных городов по берегам реки на чьей стороне победа. Тридцать тысяч турок, среди них багдадский и сирийский султаны, эмиры, воеводы – полегли в сражении. Уцелевшие и добровольно сдавшиеся на милость победителя были разоружены. Спасшиеся бегством соединились в разбойничьи отряды и занялись мародерством и грабежом. Алрой лишился войска Джабастера, сражавшегося на левом фланге. Потери в центре и справа оказались незначительными. Сам царь был легко ранен. Трехчасовая битва перевернула Азию. Алрой стал владыкой востока.

7.15

Трупы людей и лошадей отягощают землю. Разбросаны воинские доспехи и знамена побежденных. Сорваны палатки. Алрой приказал фанфаристам трубить победу. Сам, весь в пыли и со следами запекшейся крови, подвел коня к шатру Малика, спешился, устало облокотился на окровавленный меч. Его окружили командиры.

“О, Джабастер!” – обратился царь к Первосвященнику, - “Твоим воинам выпала удача заполучить беззаветно храброго командира, но на их беду храбрец не научил их в должной мере строю и военному искусству. В другой раз готовь бойцов получше к сражению с умелой турецкой кавалерией. Бравый Шерира! Мы с тобой вовек не забудем нашу ураганную атаку. Азриэль, передай от моего имени Стражам короны, что без их отваги не видать бы нам победы на Тигре. Итамар, каковы наши свежие силы?”

“Азербайджанский полк, мой царь.”

“Сколько воинов?”

“Двенадцать тысяч.”

“Отважный Итамар! Веди азербайджанский полк в Багдад. Потребуй сдачи города. Если гарнизон попробует затеять бой, удовлетвори каприз неразумной воинственности. Полагаю, однако, что после тяжкого сражения они не предпочтут гибельную авантюру заслуженному отдыху. Пригрози, что если окажут сопротивление, я превращу Багдад в пустыню. Умеренность на войне – непростительная глупость. Город должен быть разоружен. Где солдат, что уберег мою голову от вражеской секиры? Его зовут Беная?”

“Беная пред тобою, царь!”

“С этой минуты ты, Беная, – командир. Присоединяйся к Итамару и стяжай лавры к нашей следующей встрече. Азриэль, сообщи брату в Хамадан о победе.”

“Господин, я уже отправил к Авнеру татарина с донесением.”

“Хорошо. Другого пошлешь к госпоже Мирьям с письмом, которое я напишу. Роскошный шатер султана Малика, наш трофей, подарим Хамадану. Элинбар, еврейский Голиаф! Ты геройски пронес через все сражение скипетр царя Соломона. Хвала тебе! Не вижу нашей пророчицы Эстер. Чем измерить долю ее в победе? Слабые руки, к небу воздетые, сильнее железных мечей. Страстное слово и ее сияющий взор зажигали сердца бойцов!”

“Царь ранен, и рана кровоточит...” – сказал Джабастер.

“Немного. Меня лихорадит. Царство за глоток воды! Сейчас окажем помощь нашим раненым. Напомню всем, сегодня – канун субботы. Азриэль, возглавь приготовления к святому для нас, евреев, дню, к нашему шабату.”

7.16

Лагерь иудеев готовился к встрече субботы. Алрой в сопровождении приближенных навещал и ободрял раненых, воздавал хвалу храбрецам. Ожидание скорого прихода шабата подбавляло чувство святости к настроению торжества в сердцах воинов-победителей.

Шабат наступает с заходом солнца. Но как определить мгновение, когда светило скроется за горизонтом, коли линию его заслоняют дальние холмы? На помощь приходят талмудисты. Они держат в руках мотки белых шелковых нитей, и покуда огненный шар опускается за вершины холмов и озаряет небо багровым светом, они наблюдают за изменением цвета шелка в лучах заходящего светила и знают, когда провозгласить шабат. Нити желтеют, и стучит кузнечный молот, и пылает огонь в костре под вертелом, и кавалеристы ведут коней к реке на водопой, и пехотинцы укрепляют палатки и забивают колья. Розовеет шелк, и торопится молот, и догорают костры, и кони напоены, и пехота уселась отдыхать.

Иссиня-серым отливает моток, свинцовыми стали белоснежные нити. Звон мошкары возник и пропал. То тут, то там закружили летучие мыши над палатками. Скрылось солнце. Не слышно молота. Погасли костры. Смолк говор людской. Умиление и благолепие вошли в сердца, заместили торжество жестокости и дикость крови. В каждой палатке трепещет субботняя лампада. Умиротворенность и святость воцарились вокруг. Лагерь безмолвен. Звездное небо вторит огнями и тишиной. Шабат.

Утро. Воины окружили возвышение, на котором стоят Первосвященник и левиты, его помощники. Первосвященник зычно возгласил единство и всемогущество Бога. Эхом откликнулись голоса иудеев. Они впитывали слова проповеди, дабы очистить, обновить, освятить души свои: ведь даже победоносная война – зло. Молчаливые и просветленные, разошлись кто куда. Одержимые рвением праведности, не отходили от лагеря дальше дозволенного в шабат расстояния в две тысячи локтей, как путь от Иерусалима до Масличной горы. Снова солнце зашло, и окончился шабат. И с тою же быстротой, с какой накануне лагерь стих и окунулся в благочестие, он нынче вынырнул из кроткой святости и вернулся к буйной обыденности. На войне убивают и убивают много. Преуспевший в этом больше врага – победил. Вновь запылали костры. Везут провиант из ближних деревень. Богобоязненные победители восславят свой триумф и самих себя на шумном пиршестве.

Назавтра к Алрою прибыл татарин с донесением от Итамара, который извещал, что румский султан бежал в Сирию, и что Багдад не окажет сопротивления. Итамар уведомлял, что уступил просьбе жителей не вводить войско в город, покуда депутация его ни будет принята Алроем, и обещал, что посланникам не причинят вреда.

7.17

Глашатаи объявили о прибытии депутации. Все воинство, все конные и пешие солдаты Алроя, вооруженные и грозные, заняли места в боевых порядках внутри лагеря. Владыка хотел, чтобы просители получше разглядели армию завоевателей и поразились ее численности и силе. Занавеси в царском шатре подняты, и видно снаружи, как на роскошном диване восседает Давид Алрой, справа от него стоит в одеянии Первосвященника Джабастер, слева – Шерира, а позади возвышается гигант Элинбар, и скипетр в его руках. Командиры расположились вдоль стен шатра.

Гремели тарелки, им вторили литавры, и фанфары были слышны. Наконец музыка победителей смолкла, и депутация двинулась вдоль длинного палаточного проспекта. Первыми шли красавцы-юноши. Они держались парами и разбрасывали цветы на дороге. За ними следовали музыканты в причудливых одеждах, а в руках у них серебряные трубы, тихо и жалобно пели. За трубачами шествовали рабы, привезенные со всех концов света, и каждый представлял диковины своей страны. Негры несли слоновые бивни, страусовые перья, полные золотого песка шкатулки. Сирийцы гордились богатыми кольчугами и латами. В руках у персов кувшины с благовонными бальзамами. Индийцы поразили жемчугом и кашемировыми шалями. Дети вели нежных белых газелей. Закутанный в голубой халат араб тянул на веревке стройного жирафа. Силачи держали серебряные блюда, а на них – горки золотых монет и золотые кубки, усеянные драгоценными камнями.

Из сундуков Повелителя правоверных извлекли лучшие ткани и отделки к ним: шелка из Алеппо и парча из Дамаска, меха соболя и горностая, шкуры песца и лисицы.

Важно шествовали верблюды с серебряной сбруей, нарядные конюхи вели прекрасных лошадей, укрытых богатыми попонами. Последним следует белоснежный конь со звездой во лбу. Родословная его началась в конюшне Соломона, а поколения его скрещивались лишь с потомками лошадей Пророка.

Черные евнухи, вооруженные секирами с рукоятями, украшенными слоновой костью, окружали дюжину красавиц-черкешенок и скрывали девиц от нескромных глаз. Но и без того прелестные лица таились за длинными вуалями, а грациозные формы не угадывались за свободной одеждой.

Блестящая процессия достигла царского шатра. Просители смиренно поклонились Алрою. Двенадцать самых почтенных граждан города выступили вперед. Руки скрещены на груди, глаза опущены долу. Они согнулись и в знак смирения поцеловали землю перед Алроем. Один из дюжины, глава посланничества, самый красноречивый, шагнул навстречу царю. И это – Хонайн!

7.18

Скромно, но блюдя достоинство, врач халифа поклонился завоевателю востока. Благородное выражение лица и изысканные манеры выделяли его среди прочих посланников побежденного города. Одежда его изящна, слова обдуманы, жесты сдержаны – в точности, как в день первой встречи с Алроем на базаре Багдада, когда вельможа спас юношу из когтей лживого Абдаллы. Велика заслуга сохранять достоинство в минуту величия, велика вдвойне, когда судьба недружественна.

Хонайн заговорил, и воцарилась почтительная тишина.

“Завоеватель мира! Это Господь, непререкаемый распорядитель судеб людских, отдал в твои руки наше достояние и сами жизни. Мы доставили в твой лагерь атрибуты нашего богатства и процветания. Это не дань, ибо все, что есть у нас – все твое! Мы лишь хотели тебе представить нарочито, какие чудные произрастают плоды на почве спокойствия и мира. Есть мера материальная милосердию завоевателей, и потому оно сулит доход не только покоренным, но и победителям, причем вдвойне. Чем разрушать, мудрее приобретать, и обладать, и умножать.”

“Провидению угодно было, чтоб мы родились подданными халифа. Теперь же оно отдало нас во власть твою. Мы будем преданы тебе, как были преданы ему, и смиренно просим даровать нам покровительство, как он нам даровал его.”

“Каким бы ни было твое решение, мы подчинимся с кротостью, подобающей признанию абсолютной силы. Но мы полны надежд. На наше счастье не грубый варвар покорил восток, но завоеватель благородный и просвещенный, ценитель благ цивилизации, наук и искусств знаток, правитель милосердный и гуманный. Мы ждем добра и милости от царя, который юные года свои отдал учению, впитал достойнейшую веру и высокую мораль ее. Мы преклоняемся перед владыкой, славным потомком священного народа, древность которого признавал Пророк.”

Хонайн смолк, и тишина в шатре сменилась гулом одобрения. И к слабому придет успех, коли не уронит себя с сильнейшим.

“Благородный эмир”, - сказал Алрой, - “Оповести Багдад, что царь Израиля гарантирует защиту его жителям и их имуществу.”

“А их вере?” – тихо спросил посланец.

“Терпимость”, – ответил Алрой, взглянув на Джабастера.

“До появления у нас новых идей”, - уточнил Первосвященник.

“Жизнь халифа в полной безопасности, и он будет почитаем нами”, - добавил Алрой.

“Возможно воодушевит тебя, царь, известие о том, что султан Рума увез с собой нешего недавнего правителя.”

“И гарем его?”

“И гарем его.”

“Это излишне. Мы не воюем с женщинами.”

“Не только женщины, но и мужчины обязаны благодарить тебя за милосердие.”

“Биноми, когда господину посланнику придет время возвращаться, собери почетный кортеж, чтоб сопроводил гостя”, - обратился Алрой к молодому командиру. “Благородный эмир”, - продолжил царь, - “Я воин и более всего почитаю оружие и знаю толк в нем. Прими мой солдатский дар”, - сказал Алрой и протянул Хонайну восхитительный кинжал.

Посланец Багдада принял из рук царя подарок, поднес к губам, поцеловал, как водится на востоке, и укрепил кинжал на поясе.

“Шерира!” – воскликнул Алрой, - “приготовь для эмира лучший шатер и позаботься, чтобы бойцы наши в простоте своей не обидели гостей.”

“Владыка, я исполнил свою миссию. Теперь я должен сделать нечто не менее важное, касающееся меня самого. Я бы вернулся, с твоего великодушного согласия.”

“Как угодно, благородный эмир. Биноми, сопроводи с почетом. Прощай, посланец.”

“Необычайная личность сей эмир, не так ли, Джабастер?”

“Изысканный турок. Изощренность ума проявляется в умении тонко льстить.”

“Что ж, похвалы – неизбежная награда умного льстеца. Ты думаешь, он турок?”

“Судя по одежде.”

“Возможно. Азриэль, сворачивай лагерь. Мы направляемся в Багдад.”

7.19

Командиры занялись подготовкой к маршу. Новость о скором вступлении в Багдад мгновенно облетела лагерь и породила лихорадочный энтузиазм бойцов. Они сворачивали палатки и торопили миг встречи с новыми приключениями. Алрой опустил занавеси шатра, уединился, погрузился в раздумье.

“Алрой!” – прозвучал голос снаружи.

Он встрепенулся, вышел из шатра. Перед ним стояла пророчица Эстер.

“Эстер! Это ты?”

“Алрой, не иди в Вавилон!”

“Отчего же?”

“Так Бог сказал. Не иди в Вавилон!”

“Не отпраздновать великую победу, о дева?”

“Не иди в Вавилон!”

“Да отчего же? Что страшит тебя?”

“Не иди в Вавилон!”

“Отвергнуть дар судьбы и без причины?”

“Бог сказал. Это ли не причина?”

“Я помазанник Бога. Его остережение мне не известно.”

“Вот, оно тебе известно! Не повторяй грех древнего царя Ахава, что пренебрег пророком!”

“Пренебречь тобою, пророчица!? Той, что предрекла мои победы!? Не способен Алрой на черную неблагодарность. Горячие слова твои – триумф предвидения, и нет сомнения в их силе окрыляющей!”

“Но ты сомневаешься! Ты сейчас сомневаешься! О, царь Израиля, не иди в Вавилон!”

“Прекрасная дева! Раз видевший и слышавший тебя – вовек не усомнится! Поверь, Эстер, нет повода для опасений. Для радости есть повод – настал тот редкий в жизни миг, когда мечта вернее предречений!”

“Алрой, Алрой, не иди в Вавилон!”

“Во мне нет страха. Я вижу впереди сияние вершины достижимой.”

“Как ужасно! Ты не слушаешь. Теряем все!”

“Обретаем все!”

“Утратим мечту нашу – вернуться под небо священного Сиона! Сердце не обманешь: оно к утраченному рвется, и прошлым будет жить.”

“Дивная Эстер!” – воскликнул Алрой и взял ее руку в свою, - “Близок день, и столица востока ослепит мир. Народ наш более не гоним, и иным мечтам пора пришла. О, дева, избери мужа, одного из воевод моих, который по сердцу тебе, и я приготовлю царство в приданое. Эстер, тебе к лицу корона!”

Пророчица уставила на Алроя взгляд темных глаз. Какие мысли роились в голове ее? Пред ней спокойное непроницаемое лицо юного завоевателя. О чем он думал? Эстер опустила голову, молча ушла.

Глава 8

Принцесса Багдада

8.1

Знамена полощутся, фанфары ликуют, лошади ржут, копья сверкают. Неумолимо движется войско, оно оглушило и ослепило горизонт, словно утреннее светило ворвалось в ночь и вдребезги разбило ее.

Грохочут завоевателей шаги. Тяжелы. Вперед и вперед. Неминуемо, как морской прилив поглотит берег, солдаты покоренную землю займут. Неизбежность всего сильнее, ибо она властвует над всем.

Воинство иудейское, бойцы Господни! Пред вами земля соленая от слез отцов ваших, сотни лет плакавших о погасших вдали очагах. Неприступная страна, попирайте равнины ее. Надменный город, займите дворцы его. Воинство иудейское, бойцы Господни!

Вперед, дерзкое племя, час пробил! Вековечные мечты и мудрецов заветы сошлись здесь и сейчас. Гонителей золотые колесницы не слышны, не видать красных мантий тиранов. Воздалось им, и изгнаны.

Восстаньте вдовы и не плачьте более! Нет нужды вам горевать. Бог утер вдовьи слезы, и живы дети ваши и геройством матерей утешают!

Азриэль глядит вокруг – равнина пред ним. Шерира потрясает копьем, Джабастер меч поднял. И Бога избранник здесь, деяния его древними пророками предугаданы и воспеты. Жизнь его – что свежая утренняя роса на святом Сионском холме. Бога избранник, он ведет свой народ к победе. Воинство иудейское, бойцы Господни!

Они идут, идут, идут!

Тысячи жителей взобрались на городские стены, тысячи лодок теснятся на реке. Базар закрыт, а площади полны народу. Ранним утром Итамар с воинами вошел в город, выставил караулы. Вскоре авангард армии достиг Багдада. Кавалеристы расчистили дорогу, за ними на белоснежном коне подъехал к городским воротам Алрой. Крики восторга взвились в небо.

Алроя встретил Итамар и знакомые лица из недавней депутации. Хонайна среди них не было. Окруженный командирами и под охраной отряда Стражей короны, Алрой проследовал оживленными улицами к дворцу халифа. Ворота отворились, и он вступил в парадный двор. Спешился, принял приветствие командира воителей-евнухов. Вошел во внутренние помещения дворца. Анфилада пышно украшенных комнат. Он вспомнил свой первый визит сюда с Хонайном. А вот и зал, в котором халиф держал совет с приближенными.

Алрой уселся на роскошный диван Повелителя правоверных.

“Передохну после трудного марша”, - подумал Алрой, принимая от старшего евнуха кофе в чашке из тончайшего фарфора. “Итамар!” – обратился к командиру Алрой, - “Каковы настроения в городе? Где пребывает румский султан с войском?”

“Багдад спокоен и, мне кажется, доволен переменой. Султан и халиф обретаются у границ страны. Они в нерешительности.”

“Я так и думал. Солдаты должны расположиться лагерем за городскими стенами. Гарнизон составят десять тысяч бойцов, ежемесячно сменяющихся. Итамар, назначаю тебя губернатором города. Азриэль, тебе командовать гарнизоном. Бесценный мой Джабастер! Жду от тебя доклада о нравах столицы и горожан. Храбрый Шерира! Долгий отдых не для тебя. Готовь солдат к переправе через реку. Не думаю, что султан захочет воевать. Завтра в полдень встретимся здесь для совета. Прощайте.”

Командиры разошлись, Первосвященник задержался.

“Рискуя быть навязчивым, прошу твоего внимания, царь.”

“Милейший Джабастер, мое внимание обращено к тебе. Говори.”

“Господин, я ходатайствую за Абидана. Храбростью он превосходит многих. Я огорчен, что из-за стечения несчастных обстоятельств его заслуги не замечены.”

“Абидан? Знаю его. Доблестный воин, но... мечтатель, фантазер.”

“Он достойный сын Израиля, верность и вера его – кремень!”

“Добрейший Джабастер! Мы все достойные сыны Израиля. Однако, я не нуждаюсь в тех, кто грезит наяву. Мечтателей остерегаться следует.”

“Мечту зажигая, Бог внушает свою волю иудею.”

“Воля Его должна быть верно истолкована. Головы Абидана и иже с ним полны идей старых, ныне не применимых и не совместимых с правлением народами и странами. Власть снисходительнее к преступнику, нежели к мечтателю. Фантазии, чуждые здравомыслию, творят хаос. Одним словом, люди эти – опасны!”

“Люди эти – цвет Израиля. Царь, похоже чья-то клевета отравила слух твой.”

“Заблуждаешься, почтеннейший Джабастер, ибо мой единственный советник – это ты. Если они цвет Израиля, то цвет пустой, плодов не сулящий. Скромным воинам пристало быть средством достижения великих целей. Не мечтатели, но люди практического склада мне нужны. Взять скажем Авнера, Азриэля, Итамара, Медада. Глянь, как умело сообразуют они дела и слова свои с местом, с временем, с людьми. Оттого непобедимы. У Абидана твоего нет помысла иного, как заново отстроить Храм. Начетчик фанатичный, узколобый, не видит леса за деревьями. Подобным зодчим возведенный Храм рухнет неизбежно. Да, кстати, этот самый Абидан сеял в лагере смуту, подбивая солдат не идти, как он выражался, в “Вавилон”. И почему? Да потому, что ему было видение!”

“Мой царь, я помню, и тебе было видение. В то время ты держался иных воззрений.”

“По-твоему, я и Абидан из одной глины слеплены? Я в этом мире стою особняком, и совпадения с другими не обязывают к сходству. Я не таков, как все вы, и даже тебе, я вижу, не постичь сего. Не желаю больше слышать об Абидане. До встречи завтра на совете.”

Первосвященник молча удалился.

“Он ушел. Наконец-то я один. Не выношу ему подобных. Их речи нарушают равновесие души. Признаться, уединенность мне милей общения. Боюсь, одиночество – удел и стержень моей власти. Сейчас я готов думать, рассуждать, решать. Без помощи видений и чудес.

“Скипетр царя Соломона! Теперь он принадлежит Алрою! Предание гласит, что лишь тому дано освободить народ наш, кто обладает скипетром. А завладеет сим атрибутом власти и свободы герой, предначертания судьбы которого – неизменная удача. Я избран Богом для великой цели. В леденящем сердце склепе, средь призраков царей, душа моя не дрогнула. Твердою рукой я взял и навсегда себе присвоил предмет священный. И та же рука сорвала корону с макушки беглого халифа.”

“Владенье миром – заслуженная моя награда. Отвергнуть ее ради бездумной рабской верности проповедям ретрограда-книжника? Не он, но я покорил Азию и я вписал страницу в книгу летописи времен. Сион? Неужто запустелая безлюдная страна должна умерить блеск сияющей столицы востока? Неужто Бог так слаб, что не простирает власть свою сверх земли от Иордана до Ливана, и мы должны Ему границы воздвигать? Если б такое было записано, завещано, заповедано – я б ретировался в тень безвестности. Я тоже пророк! Иначе б я не слышал голос из святая святых, из-за занавеса ковчега завета! Истинные пророчества плодят приверженцев. Багдад станет моим Сионом! Я Богом призван, и не Джабастеру, а Богу я служу! Убежден: поклонение людей Ему должно быть столь же безгранично, как сила Его. И веру эту мою не дерзнут оспорить проповедники, хоть алтари их и дымятся в Иудее!”

“Я должен видеть Хонайна. Умен, ясно и трезво мыслит. Только он поймет меня. Дух достойной власти не совместим с предубеждениями и исключительными правами. Дай волю Джабастеру, он вырежет всех мусульман. А между тем, правоверные составляют большую и не худшую часть моих подданных. Джабастер рад опустошить империю, дабы не слышать книжников упрек, что исмаильтяне покушаются на наследие Израиля. Фанатик! Отправлю его покорять Иудею. Нам нужно изобрести сходный способ приобщения побежденных к плодам победы. Румский султан! И храбр и нагл. Увез гарем! Жаль, что не Авнер противостоял ему. Хоть и не люблю я переговоры, но с султаном без этого не обойтись. Как жаль, что нет Хонайна под рукой – это миссия для него. Он необходим сейчас. Но можно ли доверять ему во всем? Разные мысли роятся в голове. Куда ведет эта дверь? Знакомая галерея. Здесь нет никого. Царь без охраны. Дисциплина во дворце слаба. А в этом зале что? Вспоминаю, здесь развешена одежда. Я переоденусь. Меч – в сторону, он славно послужил мне, пусть отдохнет. Вот мантия, соболем подбитая. Вот обувь – бархат и рубины. Шелковый кушак. Засуну за него кинжал на всякий случай. Гляну в зеркало. На кого я, безбородый, похож? На евнуха или на владыку мира?

8.2

Раннее утро. Тигр тих, необитаем. По воде скользит одинокая лодка. Один гребец на веслах. На высоком берегу дом. От него к воде ведет крытый арочный спуск. Лодка причалила. Шторы поднялись. Показался единственный пассажир. Он сошел на берег, поднялся по ступеням.

Человек освободил золотой засов, прошел сквозь галерею, вступил в роскошный зал, отделанный белым и зеленым мрамором, уселся на кушетку возле порфирной чаши фонтана. Двери зала отворены в сад. Послышался шепот, ясно прозвучало: “Хонайн”. Из сада навстречу гостю шла женщина, длинная вуаль покрывала лицо ее и плечи.

“Хонайн!” – воскликнула женщина, - “Хонайн, твой немой прелестник вернулся!”

Неописуемой красоты юная дама бесцеремонно разглядывала нежданного гостя. Они стояли двое, мужчина и женщина, впились друг в друга глазами, молчали. Вошел третий. Шаги легкие, осторожные, в руках лампа.

“Алрой! – вскричал изумленный Хонайн, и лампа выскользнула из рук.

“Алрой!?” – повторила красавица, и щеки ее побледнели, и она для верности прислонилась к колонне.

“Дочь халифа!” – воскликнул царь Израиля, преклонил колено и осторожно взял ее за руку, - “Я действительно тот самый Алрой, кому судьба назначила властвовать над великой империей. Но прекрасной принцессе Ширин нет причин бояться того, кто ценит выше военных побед знак ее доброты!” При этих словах он разжал ладонь, на которой лежали жемчужные четки, памятка первой встречи, и вернул их принцессе.

Принцесса взглянула на четки, закрыла лицо руками.

“Мой дорогой Хонайн!” – сказал Алрой, - “Я не забываю добра, и мой приход сюда – доказательство сему. Я здесь затем, чтобы исполнить любое твое желание, что в пределах моих сил.”

“Господин мой!” – ответил Хонайн, уже смиривший волнение, нечастое в его душе, и преодолевший еще более редкое удивление, - “Господин мой, дело мое простое. Пред тобою дочь халифа. Встреча с ней здесь и сейчас неизбежно откроет тебе ее помыслы и тайны. Принцесса Ширин намеревалась воспользоваться недавним катаклизмом, чтобы скрыться от ненавистной обыденщины, а также избежать грозящей ей судьбы. За счастьем бегут далеко, бегут от самих себя. Я единственный ее советчик и союзник, боюсь не слишком сильный и успешный. Мое предводительство над депутацией к тебе, которого потребовали горожане, остановило на время наше бегство. Возможно, со вступлением твоей армии в Багдад нам безопаснее оставаться здесь. Принцесса стала добровольной пленницей в моем доме. Я при ней, но город думает, что я в отъезде. Сегодня на рассвете она ускользнула из под моего не слишком бдительного ока, дабы узнать, какими слухами полнится Багдад. Таково наше положение. Мы в твоей власти и просим покровительства.”

“Мудрый Хонайн! Нам следует обсудить важные дела. Сейчас я удалюсь, чтобы не быть помехой. Завтра в этот час я вновь прибуду. Ты поведаешь мне желания Ширин. Пусть то будет охрана, ежели она задумала бежать в другие края, или, скажем, пожалование провинции для правления, или дворца для житья – я рад служить. Теперь прощай, принцесса. До завтра, Хонайн.”

8.3

“Хмурым было царское чело”, - сказал Итамар Азриэлю, когда они вышли с совета.

“Несметно мыслей и забот. Огромен груз. Диво, как человек выносит.”

“Накануне боя он был спокоен, даже весел, хоть ожидал его день суровее сегодняшнего несравненно. Заметил, как он распекал Джабастера?”

“Откровенно, без обиняков! Несгибаемый Первосвященник согнулся под тяжестью упреков. Царь владел собой, но заметно было, что раздражен, и перо дрожало в гневной руке, подписывающей указ. Я не видал человека бледнее.”

“Или мрачнее. Я думаю, Азриэль, железный Первосвященник нас не любит.”

“Лишь сейчас тебе открылся сей секрет? Мы не его питомника питомцы. И, по чести говоря, Алрой – тоже. Я рад, что царь непреклонен и не допускает Абидана в совет. Он стал бы Джабастеру опорой.”

“Несомненно. Абидан его эхо. Что ты думаешь о Шерире?”

“Я бы не доверял ему вполне. Покуда идет война, он лишь ею занят. Однако, ты увидишь, Итамар, стихнут бури, и он примкнет к Джабастеру. С нами Медад, и он должен занять место в совете.”

“И заслуженно. Однако, Азриэль, хотел бы я, чтоб брат твой Авнер был здесь. Вот кто уравновесил бы Джабастера. Алрой любит Авнера. Верно ли, что он женится на госпоже Мирьям?”

“Того хочет царь, и то была бы прекрасная партия для брата.”

“Есть невозможное для нас? Весь мир у наших ног. Хотел бы я знать, кто станет наместником Сирии?”

“Сначала завоюем ее! Им не станет Шерира, он никогда не получит большую власть. Это будешь ты, Итамар, или я. Хотя мне более по вкусу нынешняя служба.”

“Командир гарнизона Багдада – прекрасный пост, Азриэль!”

“Если соединить его с твоим губернаторством.”

“Справедливо. Помоги мне добыть Сирию, и будешь смело претендовать на соединение двух должностей.”

“Согласен. Джабастера та же честь ждет в Иудее. Я думаю, Первосвященник – он, как главный визирь, первый советник царя.”

“Похоже, Алрой сам себе советник.”

“Я не уверен, что Алрой пошлет Джабастера завоевывать Иудею. Скорее захочет сам возглавить кампанию. Наш знаток каббалы – неважный полководец.”

“Никудышный. Алрой будет рад оставить Первосвященника в Багдаде. Да и султан Рума – твердый орех.”

“Пожалуй. Однако, как ловко он сбежал!”

“Ты, Азриэль, верно никогда не забудешь, как во главе Стражей короны атаковал его!”

“Такое и забыть? Я чуть не смял Джабастера!”

“Жаль, что только чуть!”

“Боюсь, мы увлеклись. Кабы люди знали, что ближние говорят за их спиной, на свете не осталось бы друзей.”

8.4

Трепетных сумерек час наступает. В стенах своих одинокая дева тоскует, томится вздыхает. Соловьиным трелям навстречу, спящая роза, воскресни! Пташка зальется нежно, роза и дева слушают песню.

Воздух тревожен, прозрачен. Первая в небе взошла звезда, и шпиль кипариса мрачен. Ни птица поющая, ни роза в саду, ни кипарис, ни звезда не видят, не слышат, не знают, как в стенах своих одинокая дева тоскует, томится, вздыхает.

Тревожный прозрачный воздух выманил дочь халифа из стен ее. Лютня в руках. Она села поближе к фонтану, видит бесконечные струи, щека облокотилась на руку. Сколь прекрасен, столь печален девы лик. Встрепенулась: это теплые губы газели прижались к щеке. Белоснежная любимица томно глядит на хозяйку, красноречивыми глазами вопрошает, отчего грустит молодая.

“Милая газель, подай надежду”, - прошептала принцесса, - “Как пух лебединый губы твои мягки, но жаром любви обжигают. Подай надежду, милая газель!”

“Милая газель, подай надежду”, - прошептала принцесса, - “Как звезды в ночи глаза твои тихи, но жаром любви обжигают. Подай надежду, милая газель!”

Она приготовила лютню, тронула пальцами струны, взглянула на небо, к музе взывая, запела:

“Он затмил красотою летний рассвет

В небе родимом востока.

Славы душа вожделеет, побед,

В устах красноречье пророка.

Сердце ночною томилось тоской,

Солнце взошло, сменившее ночь.

Чудо явил ты, царь и герой,

Надежда со мною, уныние – прочь!

Он затмил красотою летний рассвет

В небе родимом востока.

Славы душа вожделеет, побед,

В устах красноречье пророка.”

“Еще раз, еще раз! Пропой еще раз!”

Принцесса вздрогнула, оглянулась. Рядом стоял Алрой. Она встала, невольно хотела отступить на шаг, он удержал ее.

“Прекрасная принцесса”, - сказал Алрой, - “надеюсь, мое присутствие не повредит ни музыке, ни красоте.”

“Господин, не сомневаюсь, Хонайн ждет тебя. Пойду позову.”

“Принцесса, не с Хонайном я хочу говорить сейчас.”

Лицо его было бледно, сердце стучало.

“Вновь этот сад”, - вымолвил он, - “но память хитрит со мной, словно то было в жизни другой.”

“Не вини память: мы в жизни другой. Мы сами, и мир наш, и мысли и чувства – все иное. И воздухом дышим иным.”

“Неужто столь велика перемена?”

“Велика и прекрасна. Молюсь, чтоб не было других перемен.”

“Это свято, как ты сама!”

“Ты любезнейший из покорителей!”

“Я только им кажусь. Сейчас я больший раб, чем тот, кто кланялся тебе рабом при первой встрече.”

“Знак ее мы оба не забыли. Вот четки.”

“Вновь подари их мне, Ширин. Как талисман они меня хранили от беды. В бою я их держал у сердца.”

Принцесса вернула ему дорогой предмет. Алрой удержал ее руку, опустился на колено.

“О, прекрасная! О, бесконечно прекрасная!” – воскликнул царь Израильский, - “Ты – мечта жизни моей! Не прельщаю тебя ни царством ни богатством – материя это, и не внове тебе. Прими даяние духовное, горячее сердце того, кто не уступал ни прелести женской, ни силе мужчины. Преданность и любовь мою возьми. Боготворю тебя, прекрасная Ширин, боготворю!”

“Раз увидев, я горячо и безоглядно полюбил тебя, и образ твой вошел мне в сердце и поселился рядом с любовью к народу моему, не потеснив ее. В ту пору я за измену почитал мысль о примирении с верой чужой. Но вот насытился я местью за вековые муки предков, собрал иудеев воедино, вернул величие народу, пролил реки крови, свергнул, завоевал, победил, восторжествовал. И теперь кричит сердце, что слаще и важнее всех свершений вместе взятых, твой образ чудный, что оно хранит.”

“О, Ширин! Душа моя, жизнь моя! Скажи “Да” вожделеющему взаимности! Клянусь, уберегу от зла обычаи племени твоего и не дам в обиду веру отцов твоих. Великому царю Соломону подарила красу свою темнолицая дочь Нила. Сделай меня счастливее его, ведь лик дочери Тигра светел и затмевает солнце. Я не Соломон и книги мудрости не сочинил. Но если прекрасная Ширин разделит со мною трон, то, вдохновленный, впишу в наши анналы деяния великие, в сравнении с которыми книги древнего монарха покажутся скучной небылицей!”

Он замолчал. Принцесса, слушавшая с опущенными глазами, подняла голову и, не сдержав чувств, опустила ее на грудь царю Израиля. “О, Алрой!” – воскликнула Ширин, - “Я живу в пустоте. Большой город – большое одиночество. У меня нет веры, нет родины, нет жизни. Все это – ты!”

8.5

“Царь опаздывает сегодня.”

“Не курьер ли из Хамадана задерживает его, Азриэль?”

“Не думаю, Итамар. У меня есть письмо от Авнера. Брат пишет, что в Хамадане спокойно.”

“Прождали больше часа. Когда ты выступаешь, Шерира?”

“Армия готова. Я жду приказа. Надеюсь, сегодня на утреннем совете получить его.”

“Сегодняшний совет посвящен гражданским делам столицы”, - заметил Первосвященник.

“Пожалуй, так”, - сказал Азриэль, - “твой доклад готов, Джабастер?”

“Вот он”, - ответил Первосвященник, - “Еврейские законотворцы думают над законами, но не над исполнением их, хотя им дарован свыше неподвластный времени образец. Лишь в рабстве у законов обретем свободу.”

Итамар и Азриэль многозначительно переглянулись. Лицо Шериры оставалось непроницаемым. Краткое молчание нарушил Азриэль.

“Весьма удобен для жизни Багдад. Я еще не бывал в твоих апартаментах, Джабастер. Ты доволен ими?”

“Вполне. Надеюсь, однако, мы здесь долго не задержимся. Главная цель еще ждет нас.”

“Далеко отсюда до Святого города?” – поинтересовался Шерира.

“Месячный марш”, - ответил Джабастер.

“Чего там можно ожидать?” – спросил Итамар.

“Не исключено столкновение с христианами”, - заметил Азриэль.

“Скажи, Джабастер, как велик Иерусалим”, - спросил Итамар, - “Я слышал, что размерами он не превосходит местный караван-сарай. Верно это?”

“Да, былая слава миновала”, - ответил Первосвященник, - “Но нет в сердце отчаяния – коли кирпичи порушены, заместим их камнями тесаными! Как прежде засияет Сион, возведем дворцы, насадим сады!”

Зазвучали фанфары, отворились ворота, вошел царь, а с ним – посланник Багдада.

“Доблестные командиры!” – обратился Алрой к удивленным членам совета, - “Позвольте представить вам человека, который пользуется моим доверием наравне с вами. Джабастер, взгляни на брата!”

“Хонайн! Так это ты, Хонайн!” – вскричал Первосвященник, вскочив со своего места, - “Тысячу гонцов я посылал за тобой!” Изумленный, с горящим лицом, Джабастер обнял брата. Охваченный волнением, положил голову на плечо его.

“Владыка, прости Джабастера за то, что предавшись чувствам, он отвлекся от забот о благоденствии твоем”, - вымолвил Хонайн.

“Братская любовь к тебе, Хонайн, несомненно говорит в пользу заботы его о моем благоденствии. Джабастер – опора империи!” – торжественно произнес Алрой, взял Первосвященника за руку, усадил справа от себя. “Шерира, ты выступаешь вечером.”

Суровый командир молча поклонился.

“Что это?” – спросил Алрой, принявши от Джабастера свиток, - “А, твой доклад. Посмотрим. “Колена Израилевы”, “Служба левитов”, “Знатные из народов”, “Старейшины Израиля”! Джабастер, дорогой! Придет день и для этого. Что нынче нам пристало? Блюсти умеренность, стеречь права имущества и правосудие законно отправлять. И не более того. Я слышал, банда грабителей опустошила мечеть. Верно это?”

“Царь, об этом я хотел говорить с тобой. То не грабители, а люди честные, но чересчур усердные. Ведь записано у нас, что, покоривши народы, мы обязаны разбить их атрибуты служения богам чужим, где б ни находились все эти жертвенники и алтари – хоть на горе, хоть на холме, хоть под деревом зеленым. И мы должны...”

“Джабастер, здесь синагога? Где я нахожусь, на совете доблестных полководцев или в собрании сонных талмудистов? Тысячу книжных лет мы тешились притчами, но следовать им – робели. Разве силой изречений мы покорили города и Тигр перешли? Мудрый и мужественный Джабастер! Ты горазд на вещи поважнее. Прошу, деяния будущего предоставь будущему. Теперь ответь, грабители в тюрьме?”

“Были в тюрьме. Я их освободил.”

“Освободил!? Повесь их! Повесь на лобном месте! Иначе не превратить нам мусульман в благонадежных подданных. Джабастер, высоко чтит тебя народ Израиля, и нет никого умней и просвещеннее тебя. Помню и благословляю наши былые бдения над книгами, но полагаю, что мудрость ту не приложить к правлению империей.”

“Владыка! Да разве законы Моисея неприложимы к правлению империей? Древность законов есть доказательство их истинности!”

“Древние законы требуют приспособления к новым временам! Почему следуют стародавним законам обычаям и взглядам? Потому что они здравы? Нет, в силу косности ума!”

“Богом данное и изменять?”

“Всесильное время меняет человека, вершину творения, так отчего оно не властно над законами? Джабастер, наша миссия – возродить царство Израильское, и мы властны сами средства выбирать. Азриэль, какие новости у Медада?”

“Спокойствие меж Тигром и Евфратом. Предлагаю дать отдых уставшим воинам, что несут охрану вне стен Багдада. Думаю, Абидан со своими бойцами может заменить их.”

“Прекрасная мысль. Абидана следует держать подальше от города. Бьюсь об заклад, ограбление мечети – дело рук его молодчиков. Нам необходимо публично осудить сей прискорбный случай. Джабастер, обсудим это наедине. Сейчас мы с Хонайном удалимся. Шерира, прошу, перед маршем поужинай со мной.”

8.6

“Мне нужно видеть царя!”

“О, великий Первосвященник, это невозможно. Царь удалился на покой.”

“Мне необходимо видеть царя. Почтенный Фарез, ответственность я принимаю на себя.”

“Этого никак нельзя. Приказ царя для меня закон!”

“Ты отдаешь отчет себе, кому перечишь?”

“Вполне: высшему авторитету для набожных иудеев.”

“Повторяю, мне нужно видеть царя!”

“Увы, я не вправе пропустить тебя, Джабастер!”

“Не к лицу мне упрашивать слугу. Прочь с дороги!”

“Повторяю – нет и нет! Я исполняю долг!”

“Я Богом помазан! Ты заплатишь мне, пес!”

Джабастер силой оттеснил Фареза и спешно прошел в царский покой.

“В чем дело, Джабастер? Ты одолел Фареза?” – воскликнул Алрой, шагнув навстречу Первосвященнику, - “бунтует Багдад?”

“Много хуже: Израиль! К этому идет!”

“Неужто?”

“Мой роковой брат открыл мне твои намерения. Я не могу уснуть, я возвышаю голос, чтобы спасти тебя!”

“Мне грозит опасность?”

“Да еще какая! Кабы ты был один в пустыне, и земля дрожала бы и уходила из под ног твоих, и небо разверзалось над головой потоком огня – все б тише была гроза над тобой. Есть в мире Некто, не забывающий, обороняющий любимое дитя. Он вывел тебя из дома рабства, озарил твой путь светом триумфа, и, наконец, поставил тебя над Своим народом, над избранным народом! Зачем же отвернул ты сердце свое от Него, зачем возжелал чужого и запретного?”

Луна освещала две фигуры. Руки Первосвященника патетически воздеты к небу, руки царя умиротворенно сложены на груди. “Ты говоришь о женитьбе?” – спросил Алрой.

“Я говорю обо всем, что губит тебя.”

“Выслушай меня, Джабастер”, - ровным и твердым голосом произнес Алрой, - “Я обращаюсь к тебе равно как к другу и учителю. Всеведающий Господь счел меня достойным великой миссии. Не без основания Его выбор пал на меня. Царственное происхождение мое, разумение святых законов, страха не ведающий алмазно-твердый дух, полное сил и задора тело. Вот фундамент башни притязаний моих. Камни в стенах ее – это содеянное мной. Я вернул достоинство древнему нашему народу. Вновь алтари святые дымятся. Священники наши – ты пример сего – в почете у людей. Единственность и всемогущество Бога провозглашаются повсюду. Этого мало?”

“Мало! Это далеко не все, а я хочу всего!”

“О, жестоковыйный народ наш!”

“Прости мою горячность, царь! Сердце не терпит. Спроси меня, в чем состоит желание мое. Я отвечу – чтоб всем иудеям быть народом единым и господами самим себе. Спроси меня, к чему стремлюсь. Я отвечу – вернуться в Землю обетованную. Спроси меня, чего я хочу. Я отвечу – отвоевать Иерусалим. Спроси меня, о чем мечтаю. Я отвечу – возвести новый Храм. И все, что отвечу я – то отклик тысячелетней тоски. Веру сохранить, не поступиться завещанной землей, вернуться к обычаям древним и нравам простым и честным.”

“Жизнь меняет обычаи, время диктует нравы. Жить просто и честно можно в любом краю. Вера? Первосвященника мантия твоя – подтверждение крепости веры нашей. Страна? Тигр не мельче иерусалимского Шило, а Евфрат полноводнее Иордана.”

“В дни славного своего расцвета обособленно жил Израиль, и на радость Богу держался закона избранный народ. Все было весомо, значительно, чисто и свято в прошлом его. Чуждого чурались, запретным не осквернялись. Несчастливец и жалкий бедняк – и тот гордо почитал себя выше духом царя иноземного. Я надеялся, ты принес возрождение. Вот, пробудился от обманного сна.”

“Браво, Джабастер! Отрешимся от снов, станем действовать! Кабы сейчас я разрешил себе предаваться сладким мечтам, как когда-то в Хамадане или в нашей с тобой пещере в горах, то слишком скоро услыхал бы за окном грозный стук копыт конницы румского султана.” Желая сбить Первосвященника на легкий лад, Алрой изобразил улыбку на лице, но мрачная физиономия Джабастера уничтожила ее.

“Сердце мое растерзано, через силу говорю. Память выплескивает былые надежды. Царь мой, ученик мой!” – вскричал Джабастер, опустился на колени перед Алроем, вцепился в край его одежды. “Ради царский корней твоих, ради горячей юности твоей, ради мук и побед твоих, наконец, ради Господа, избравшего народ наш и тебя поставившего над ним, - очнись и восстань на себя самого! Вспомни коварство Далилы, предавшей Самсона в руки врага! Боюсь за тебя, ибо ты не тот, кто проходит лишь полпути. Ступив на опушку леса, увлекшись красивым видом, незаметно углубишься в чащу, и черная адская глушь обступит тебя, и не будет спасения!”

“Ты пугаешь меня мирскими соблазнами. Но разве земная сила одолеет силу Небесную, направляющую меня по пути Господа?”

“Царь мой! Следуй прямой, как стрела, воле Небес, что слышал народ наш на горе Синай, принимая заповеди, и не сделаешь ложного шага. Ни нега и ни богатство, ни власть и ни месть не станут маяками избраннику. Предание наше гласит, что лишь тот удостоится великой миссии, кто владеет скипетром Соломона и зоркостью его наделен. Только в руках мудреца скипетр есть атрибут власти, а не резная деревяшка.”

“Джабастер, ты говоришь о мудрости, о зоркости. Одобряю. И докажу, что и я не лыком шит. Взглянем на женитьбу в плоскости благоразумного расчета, а не с вершины нежной страсти. Начнем с того, что я – завоеватель Азии. Доселе я не получал и, думаю, никогда не получу знак Небес оставить империю ради заброшенной провинции. Стало быть, править великим царством и есть миссия моя. Огромное достояние требует огромных сил души, и тела, и ума для сбережения его – ведь мы, евреи, лишь капля в океане мусульман. Моих сил достанет, не сомневаюсь. Но если дети мои не унаследуют могучий дух отца? Вот тут-то выручит порода! Правоверные куда терпимее отнесутся к моим потомкам, как примут во внимание, что дочь халифа произвела на свет их. Как видишь, Джабастер, и я не лишен капли трезвого рассудка. Скрывать и изображать чувства – задача не простая, дорогой учитель!”

“Вредит репутации владыки путать мудрость с хитростью. Ты избираешь пагубный путь Иоханана, сына Карея, что ради Египта покинул родину и поплатился за непослушание Господу. Бог благословил Иудею. Это Его земля. Ему угодно, чтоб на Его земле Его народ жил и Ему поклонялся. Всевышний выделил нас среди народов, дав нам особенные заповеди. Их соблюдения вполне достигнем лишь живя отдельно и на завещанной земле. Что делать нам в Багдаде? Ведь с чужаками мы не можем ни молиться, ни есть, ни пить, не нарушая законы наши. Несовместимого не совместить. Нельзя слиться с народами, и притом остаться самими собой. Ты будешь царем в Вавилоне, но перестанешь быть иудеем!”

“Я буду тем, кем буду. Я поклоняюсь Богу всемогущему. Я надеюсь, Он, милосердный, позволит мне в счет моих побед послабление в наших многосложных и педантских ритуалах.”

“Давид Алрой стал тем, кто он есть, воспитываясь в среде многосложных и педантских ритуалов. Давид Алрой преуспеет, и потомки его унаследуют империю. Быстро растет и пышно цветет дерево у воды. Но отравятся его соки ядом, и заболеет оно, и зачахнет, и уподобятся листья сухой сморщенной сливе. Увы, увы! Веками ел Израиль колючки соленые. Надежда взрастила гроздья сладкие. И не отведали их, и во рту горечь. Одно, другое, третье разочарование – и не заманишь в Храм! Давид Алрой, помнишь ли пещеру Джентезмы и звезду твою в ночи? Слишком переменилось все. Прощай, царь!”

“Стой, верный честный друг! Стой, Джабастер!

Первосвященник обернулся.

“Не уходи в гневе, добрый Джабастер!”

“Не в гневе, но в горе, только в горе!”

“Израиль покорил Азию. Чего бояться Израилю? Все будет хорошо!”

“Все будет хорошо? Соломон возвел города в пустыне и несметно золота навез из страны Офир, но Давид Алрой родился в рабстве!”

“О, мудрый каббалист, доверься звездам! Взгляни на небо, моя звезда сияет ярко, как мои победы!” – воскликнул Алрой, открыв занавес. Царь и Первосвященник вышли на террасу. Оба смотрели на яркую звезду Давида. На мгновение ее закрыл кроваво-красный метеор, пронесшийся по небу. Изумленные, испуганные, бледные они уставились друг на друга.

“Царь!” – вскричал Первосвященник, - “не медля отправляйся в Иудею!”

“Это предвещает войну”, - пробормотал Алрой, - “и беды в Персии.”

“Ищи беды у себя, опасность близка!”

Из сада донесся скрежет. Прозвучал трижды.

“Что это?” – взволнованно крикнул Алрой, - “Подними охрану, Джабастер, пусть обыщут сад!”

“Это бесполезно и опасно. То говорил дух.”

“Что он сказал?”

“Он огласил арамейскую надпись, возникшую во время пира на стене дворца вавилонского царя Валтансара. Слова сии – предвестник гибели владыки и его владений.”  

8.7

На следующий день Алрой обсуждал с Хонайном перипетии минувшей ночи. Хонайн, выслушав Алроя, обрисовал свое отношение к делу – правильное понимание вещей проистекает из знания практической их пользы. “Старая, как мир, история – Первосвященник идет наперекор царю. Я полагаю, что мой набожный брат не хочет молиться в Багдаде и рвется в Иерусалим по причине вполне земного свойства. В Персии он глава малой секты, а в Сионе он рассчитывает собирать десятину со всего народа. Что до красного метеора, то его кровавое предвестие лучше всех истолкует султан Рума, который в минувшую ночь должен был встретиться с победоносным Шерирой. Страшный скрежет в саду? Признаюсь, мне не доводилось слышать духов. Звуки, оглушившие вас, в двух пунктах отличались от голоса из-за занавеса ковчега завета. Во-первых, они чересчур гремели, а во-вторых, были столь подозрительно невнятны, что лишь особе заинтересованной и в высшей степени находчивой под силу разобрать и истолковать их. К тому же прорицатель велик не предсказанием, а умением объяснить, почему оно не свершилось. Когда я вступлю в должность управляющего царским двором, уверяю, ни духи, ни прочие нежеланные визитеры не нарушат твой покой!”

“Скорей бери бразды правления, дорогой Хонайн! Как поживает персидская роза, сладкая моя Ширин?”

“В твое отсутствие все мысли ее только о тебе. На меня и слов не тратит.”

“Ну-ну, не умаляй своих достоинств! Я наслышан, ты любимец женщин. А я ревнив, Хонайн, ей-ей!”

“О, я не тот, кто даст тебе повод!” – кротко ответил Хонайн.

8.8

Бери жену ровню – верней не оступишься. На всю Азию возвещено о свадьбе иудейского царя и принцессы Багдада. Кипит, бурлит долина Тигра, приготовляется к величайшему торжеству. Целыми рощами деревья рубятся – и на новые постройки, и для топлива на потребу грядущему празднеству. Отовсюду стекаются в Багдад прошенные гости. Обе стороны представлены достойно. Званы повелители и правители, сановники и чиновники, богачи и воеводы и прочие благородные особы. И наместник царя с невестой, прекрасной принцессой Мирьям, разумеется, тоже прибывают, и тысячи сопровождающих с ними.

В центре огромного плоского пространства возвышается великолепно украшенный трон. По сторонам его стоят два других престола пониже, но роскошью ему не уступающих. Сто специально возведенных павильонов описали на равнине широчайший круг. Они украшены парчой и коврами, на крыше каждого укреплено древко, и полощутся на ветру флаги. В одних постройках расположились музыканты, в других фокусники и циркачи, в третьих сказочники занимают народ, а в большинстве из них ремесленники и торговцы выставили свой товар. Отборные фрукты разложены чудным орнаментом. Гранаты и тыквы, арбузы и апельсины, миндаль и фисташки. А вот и мясник развесил на крюках свежие туши. Тут кожевники и скорняки надели на себя маски леопардов, львов, тигров и лисиц, по углам расставили звериные чучела, а в середине красуются великолепной выделки шкуры и меха. Расхаживает по площади верблюд, искусно сделанный из дощечек, тростника, соломы, холста, веревок – совсем, как настоящий. Попона на нем приподнимается и в чреве его видно человека. Затейник этот верблюдом управляет. Некий умелец птиц намастерил. Дети бросают аисту орехи – думают живой, а взрослые смеются. Мастеровые соорудили из камыша и веток подобие минарета, стены будто кирпичной кладки, лишь муэдзина не хватает. Вот затейливо плетеные нарядные циновки, красотою не уступающие коврам. На двух знаменах чудесной вязью вышиты имена Алроя и Ширин. Всякий гость отметит, сколь искусны крестьяне и ремесленники Багдада, и как торговцы ловко преподносят плоды трудов их.

А между павильонами стоят большие столы, отягощенные яствами и напитками. Гостям прислуживают специально назначенные слуги. Кружки полны вина, и в кувшинах плещется прохладный шербет. На цветных подносах громоздятся все сладости востока. Не иссякают припасы, и чем больше люди едят и пьют, тем усерднее трудятся слуги, поднося угощение.

Чтобы радости и веселья всем досталось помногу и поровну, кричат глашатаи: ”Люди добрые! Вот время праздника и забав. Да не слышны будут жалобы, и не упрекнет один другого! Да не обидит богатый бедного, а сильный слабого! Да не спросит никто никого, чего тебе здесь надобно?”

Тысячи тысяч гостей взошли в этот рай. Танцуют и поют, шутят и дурачатся. Одни слушают, раскрывши рот, арабов-рассказчиков – сказки их очаровательные и очаровывающие. Другие растворяются в патоке строк персидского стихотворца, и воображают себе луноликую чернобровую деву и томящегося любовью доблестного и нежного принца. Эти дивятся искусству жонглеров с берегов Ганга, а тех забавляет скоморошество шута из далекой Сирии. Своему угождая вкусу, всякий находит отраду для души. Но угождает всякому вкусу и любой душе отраден восхитительный танец алме. Стройные красавицы египтянки в воздушных одеждах грациозно движутся, сливаются со сладкозвучной музыкой, туманят мужские головы, стирают серые знаки забот с пергаментов памяти, рисуют цветные миражи счастья. Кабы излишества были вредны, сторонились бы их сильные мира.

“Я становлюсь учтивым”, - сказал курд Кислох, согласившись присоединиться к какому-то представлению.

“А я – так сама гуманность!” – воскликнул индиец Калидас. “Эй, дружище, не перечь заповедям праздника, или не слыхал глашатая?” – крикнул он слуге, который нещадно колотил мальчишку, уронившего по нечаянности поднос с фарфоровой посудой.

“Не вмешивайся в чужие дела, братец!” – ответил слуга, - “лучше радуйся случаю сытно пообедать.”

“Так ты говоришь с офицером?” – вспылил Калидас, - “да я вырву твой язык, грубиян!”

“Не горюй, до свадьбы заживет!” – сказал гебр мальчишке, - “вот тебе драхма, беги прочь и веселись.”

“Чудеса”, – усмехнулся негр, - “неслыханная щедрость!”

“Славный денек, и сердце радуется”, - миролюбиво ответил гебр.

“Недурно бы перекусить”, - заметил негр.

“Принято! Вот под этим платаном. Своей компанией. Надоели чужие рожи!” – воскликнул Калидас.

“Эй, плут, ты кто таков?” – крикнул гебр.

“Я хаджи!” – гордо возвестил небезызвестный Абдалла, слуга почтенного купца Али, назначенный на этот день прислуживать гостям.

“Хаджи? Значит не еврей. Вот кем стоит быть, коль мир перевернулся. Неси-ка поживей вина!” – распорядился гебр.

“И плов!” – добавил Кислох.

“И начиненную миндалем газель!” – присовокупил Калидас.

“Да леденцов не забудь!” – напомнил негр.

“Поторопись, мусульманин, не то пощекочу тебе спину копьем!” – пригрозил гебр.

Абдалла бросился угождать честной компании. Вскоре вернулся с помощниками, нагруженными яствами и вином. Абдалла собрался уходить.

“Эй, мошенник, ты куда? Жди тут, еще понадобишься нам!” – загрохотал Кислох.

“Лучше проведем время одни”, - шепнул Калидас.

“Тогда пошел прочь отсюда, пес!” – крикнул Кислох Абдалле.

Не успел слуга удалиться, как вновь был призван.

“Почему не подал ширазского вина?” – возопил Калидас.

“Плов переварен!” – загремел Кислох.

“Ты принес ягненка с фисташками вместо газели, начиненной миндалем!” – изобличил слугу гебр.

“Слишком мало леденцов!” – поддержал негр.

“Все плохо!” – подытожил Кислох, - “А сейчас давай кебаб!”

Мало-помалу трапезничавшие под платаном крикуны и обжоры подобрели. Восточные деликатесы, отягощая желудки, облегчают сердца.

“Калидас, порадуй нас застольной песней”, - попросил Кислох.

“Давай, Калидас, не упрямься”, - сказал гебр, пихнув товарища в бок.

“Согласен. Подпевайте мне!”

Застольная песня Калидаса:

Щедро в глотку лей вино,

Гонит прочь тоску оно.

Потерял любовь и дружбу?

Тут вино сослужит службу!

От кусачих бед капкана

Ключ найдешь на дне стакана.

Пей, коль есть на сердце горе,

Глядь – и горе объегорил!

Щедро в глотку лей вино,

Гонит прочь тоску оно!

“Слышите? Фанфары! Царская чета, торжественное шествие. Закругляемся с обедом!”

“Поторопимся занять места получше!”

“Кончаем пить и петь, встаем!”

Люди заторопились, потянулись к центру огромного круга, описанного павильонами. Звуки фанфар и медных тарелок. Видно, как вдали отворились городские ворота Багдада, и показалась голова свадебной процессии.

Первыми идут пятьсот девушек, одежды их белее оперенья лебедей, в волосах бутоны нежные цветов, и каждая несет в руках пальмовую ветвь.

Следом – музыканты в золотых одеждах, дуют в серебряные трубы.

За ними – пятьсот юношей в костюмах белых, как мех песцовый, у каждого корзина цветов и фруктов.

И вновь музыканты, но уже в серебряных одеждах и дуют в золотые трубы.

Шесть красавцев коней, каждого ведет под уздцы конюх-араб.

Приближенные Медада, алые плащи соболями отороченные.

Знамя Медада.

Сам Медад на вороном арабском жеребце в сопровождении трехсот воинов, все верхом на великолепных конях.

Рабы несут свадебный дар Медада – шесть сабель закаленной дамасской стали, и нет в мире оружия лучше.

Дюжина отборных коней, их ведут под уздцы анатолийские конюхи.

Приближенные Итамара, лиловые плащи горностаями отороченные.

Знамя Итамара.

Сам Итамар на белоснежном анатолийском скакуне в сопровождении шестисот воинов, все верхом на великолепных конях.

Рабы несут свадебный дар Итамара – на роскошном постаменте золотая ваза, а в нее красные рубины вправлены.

Сотня негров, в носах продеты золотые кольца, играют на трубах, бьют в литавры.

Знамя города Багдада.

Двести мулов, покрытых шелковыми попонами со звонкими серебряными колокольчиками, везут невесте подарок жителей города – изысканные, невиданной красы одеяния. Каждый мул сопровождаем девушкой, наряженной феей, и юношей в маске неземного чудовища.

Знамя Египта.

Депутация евреев Египта, верхом на верблюдах.

Пятьдесят рабов несут подарки принцессе – яшмовую ванну и искуснейше сработанный египетский саркофаг, росписью и барельефом украшенный, стоимости баснословной.

Знамя Сирии.

Депутация евреев Иерусалима, возглавляемая самим раби Зимри. Красноречивый дар жениху и невесте – простая глиняная ваза, наполненная до краев землей Земли Обетованной. Намеки манят, остерегают, тревожат.

Знамя Хамадана.

Депутация города Хамадана, и первым идет почтенный Бостинай, коня его ведет Халев.

Дар Хамадана Давиду Алрою – чаша, в которую прежде иудеи клали золотые драхмы и подносили, как дань. Теперь она наполнена мелким песком – дабы знал царь иудейский, что желают ему дней жизни без счета, как песчинок в чаше.

Пятьдесят отборных лошадей, их ведут под уздцы конюхи – мидяне и персы.

Приближенные Авнера и Мирьям в украшенных золотом и слоновой костью кольчугах.

Знамя мидян и персов.

Два слона, на спинах их покоятся роскошные паланкины, внутри которых сидят наместник и его невеста.

Подношение Алрою от Авнера – дюжина слонов, укрытых дорогими вышитыми попонами, каждого слона сопровождает вооруженный до зубов индийский воин.

Подношение Ширин от Мирьям – полсотни саженцев со знаменитых своими розами берегов реки Рокнабад, кашемировая шаль длиною полсотни футов, столь тонкая, что свернутая, помещается в рукоятку веера, легчайшая ширма из перьев огромной белой птицы рух, и, наконец, хрустальный сосуд, наполненный бальзамом божественного аромата и укупоренный пробкой с драгоценным камнем-талисманом.

Следом марширует доблестная гвардия евнухов.

Триста карликов ужасного вида, но нет в мире музыкантов лучше них.

Сто коней редкой красоты со звездами во лбу, уздечки усеяны самоцветами, родословные восходят к конюшням царя Соломона.

Приближенные Алроя и Ширин, во главе их господин Хонайн гарцует на гнедом скакуне. Одеяние наездника розового цвета, розовый же тюрбан украшен переливающимся всеми красками брильянтовым эгретом.

Двести юных пажей, за ними две тысячи разодетых слуг, мужчины и женщины, у кого шкатулка в руках, у кого ваза, у кого венок. Главный казначей с чиновниками держат над головой золотые драхмы.

Азриэль самолично несет скипетр Соломона.

Апофеоз великого шествия. Карета грандиозных размеров, голубая эмаль на стенках и крыше, золотые колеса, три четверки белоснежных лошадей впряжены в нее. В карете восседают Алрой и Ширин, герои торжества.

Тысяча Стражей короны заключают процессию.

Под восторженные крики толпы карета проследовала к центру круга. Завоеватель мира и его суженая поднялись по ступеням на возвышение, уселись на свой трон. На престоле справа разместился почтенный Бостинай. На престоле слева расположились наместник и его невеста. Придворные заполнили ближние павильоны.

Депутации преподнесли дары, их главы заверили царственную чету в безусловной верноподданной любви своей. Горожане стройно и живописно прошествовали мимо трона, ликуя, поздравляя, благословляя. Трижды прогремели трубы, и начались игры.

Тысяча всадников ворвались на всем скаку на арену. В воздухе засверкали мишени, на малых птиц похожие. Один за другим состязающиеся бойцы мечут копья, поразившему цель положен приз. Под звуки фанфар сама принцесса Ширин вручает герою награду – кому кинжал, кому четки, кому платок. Иной победитель получает подарок из рук Мирьям, а другой – от воеводы или главы депутации. Часы летят незаметно, игры в разгаре, всеобщее довольство.

“Ах, как я бы хотел сейчас остаться наедине с тобой!” – сказал Алрой невесте.

“И я тоже! Хоть так приятно видеть всю Азию у ног Алроя!”

“Скорей бы день окончился! Дай мне руку, сожму ее в своей.”

“Тише! Глянь-ка, Мирьям улыбается.”

“Любишь ли ты мою сестру, дорогая Ширин?”

“Я люблю только тебя!”

“Не будем говорить о ней, только о нас с тобой. Любимая, зайдет ли сегодня солнце, наконец?”

“Я не вижу солнце, чудесные твои глаза ослепляют меня, любимый.”

“Душа моя, страсть рвется из груди!”

“Как ты горяч!”

“Такова любовь!”

“А я от любви схожу с ума. Мне чудится, вот-вот у нас с тобой вырастут крылья, и мы улетим неведомо куда!”

“Дорогая, я должен вручить приз вон тому воину. Оторваться от тебя нелегко. Ну вот и все. Скорее дай снова руку, иначе я умру! О, что это?”

Неизвестный всадник в непраздничном, покрытом дорожной пылью одеянии прорвался в центр круга. Караульным, пытавшимся остановить его, он, запыхавшись, заявил, что привез известие лично для царя. К копью его был прикреплен свиток. В толпе разнесся слух о вести с поля боя. Слух подтвердился. Еще одна победа! Шерира принудил султана Рума просить пощады и мира. По правде говоря, вестник прибыл на рассвете, но хитроумный Хонайн задержал его на несколько часов, и донесенье с поля боя стало патетическим финалом праздника.

Счастливая прибавка к торжеству заставила расщедриться казначея, и в толпу полетели золотые драхмы – для народа. Радость кстати пришедшейся победы почти уничтожила скепсис в сердцах колеблющихся и почти убедила обе стороны, что брак сей угоден Господу, как бы ни называли его, Иегова или Аллах.

Солнце село, торжество подошло к концу. Гости и хозяева с неизменной помпезностью вернулись каждый в свои апартаменты. Вспыхнул свет на сигнальной башне и возвестил империи о новом событии: Алрой и Ширин уединились в брачных покоях. И словно по волшебству, одновременно и не сговариваясь, тысячи факелов, фонарей и ламп ответили огню на башне. Река, минареты, дома, павильоны засияли светильниками всех цветов. Костры взвились к небесам. От горизонта до горизонта озарена долина Тигра. Огонь и свет несут счастье владыки к сердцам подданных его.

Семь дней и ночей пировал и веселился народ на свадьбе иудейского царя и дочери халифа. Поколения уходили и поколения приходили. Старые передавали молодым рассказ о великом событии прошлого. Волны Тигра сохранили память на века.

Как велик, как удачлив Давид Алрой! Владыка империи и обладатель первой в мире красавицы, окружен благоденствующими подданными и сберегаем непобедимой армией, путь земной его – цепь успехов, Небо – его покровитель. Своею собственной силой завоевал судьбы наперсник все мыслимые блага мира.  

Глава 9

Смерть Джабастера

9.1

Полночь. Свирепствует буря. Гром, и ветра вой. Молнии угловатыми пальцами пронзают небо, выхватывают из тьмы широкую грудь Тигра, высокими волнами шумно дышащую.

Джабастер с балкона своего дома наблюдает неистовство природы. Лицо его полно скорбного достоинства, мрачно, встревожено.

“Его бы сейчас сюда!” – воскликнул Первосвященник. “Хотя зачем? Он – кладезь дурных вестей. Да разве лучше без него? Не знаю, чего хочу. Багдад свинцовой давит тяжестью. Дух мой сломлен, темен. Нам не дано до конца быть такими, как мы есть.”

“В крови у монархов тяга к недостойным. В сей бурный час Алрой пирует, потаскунью славит красноречивыми тостами. Где тайная рука, чтоб на стене во время пира начертать предвещающие гибель грозные слова? Они ему нужны, он ослеплен, они его спасут. Я б плакал, если б мог. Грубая кожа щек моих не знает борозд от соли слез. Муки, боль и горе. Так молод он, так победителен, так Господу угоден! Отмеченный предназначеньем эпохальным, уподобился он Валтасару мерзкому!”

“Для того ли он отдал годы нежной юности уединенному учению, глубоким размышлениям, познанию священной мистической науки? Для того ли был ему голос из святая святых, что к духу его вящему взывал? Для того ли он одолел горячую пустыню и бесстрашно вступил в гробницы предков? Для того, чтоб все позабыть и бражничать с развратницей? Неужто таков конец великой миссии?”

“Ровно год тому, накануне боя, мы стояли друг против друга в его шатре. Он размышлял. Потом сказал: “Джабастер, доброй ночи!” Я твердо верил, я близок его сердцу, как он близок моему. Увы, все позади. Уж больше не услышу теплое “Джабастер, доброй ночи!” Силюсь и не могу понять, отчего перевернулся мир его. Глупею, впадаю в детство?”

“Зазорно голову склонить под властью наслаждений. Божий помазанник стал добровольным узником дальних палат дворца – убежища паскудства. Мир, им завоеванный, ему не интересен более. Египет, Сирия, Индия далекая шлют наперебой посланников преклонить колено пред великим, гордым, непобедимым Алроем. А тот с головою окунулся в терпкий, липкий рай греха, распутства, пьянства. Утопает в цветах, пьет лести мед и спит и бодрствует под звуки лютни любострастной. Побоку собрания совета, правление переложил на фаворитов, коими верховодит хитрый дьявол, и он, увы, мой брат.”

“Зачем я не исчезну? Куда, однако? Уйду – и нить последнюю порву, связующую его со славой прошлого и будущего надеждой. Возможно, я по слепоте не вижу простого выхода из тупика – снять мантию Первосвященника и с нею полномочия высокие? Нет, боюсь облачение святое не придется впору никому другому.”

“Он не присутствует на жертвоприношениях, пренебрегает ритуалами, даже священная суббота не помеха неправедной гульбе. Хонайн сказал ей, что я противник брака их. Она возненавидела меня всей силой сердца своего. Страсть мужская распылена на много целей, страсть женская имеет цель одну. Женщины любовь опасна, гибельна ненависть ее.”

“О, кажется я вижу лодку. В такую ночь! Не перевелись отчаянные храбрецы!”

Трепещет огонек на реке. Джабастер смотрит во все глаза, как челн борется с водой. Молния осветила одинокую фигуру гребца. Вновь тьма. Ветер быстро стих, угомонились волны, слышны всплески весел. Маленькое судно причалило к берегу.

Стук в ворота.

“Кто стучит?” – спросил Джабастер.

“Израиля верный друг.”

“Узнаю твой голос, Абидан. Ты один?”

“Пророчица Эстер со мной.”

“Я отворю. Отведи лодку под навес.”

Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик – коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.

“Суровая ночь”, - сказал Джабастер.

“Для тех, кто чересчур изнежен,” – ответил Абидан. “Я не избалован солнцем и бури почти не замечаю”.

“Какие новости?”

“Горе, горе, горе!” – воскликнула Эстер.

“Сетуешь, как всегда. Горе – самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?”

“Горе – учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!”

“А ты что скажешь, Абидан?”

“Все хорошо.”

“И впрямь? Насколько хорошо?”

“Настолько, насколько возможно.”

“Ты лаконичен.”

“Многословие чревато.”

“Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?”

“Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!”

“Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов.”

“Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь – Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?”

“Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!”

“Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако, вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих.”

“Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово “Мечеть”. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!”

“Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой.”

“Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!”

“Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их”, - заметил Абидан.

“Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно.”

“Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой.” – сказал Абидан.

“В весть о мечети я не верю. Убежден ли ты, что новости Залмуны точны? Ведь они ужасны!”

“Залмуна был на пиру. Брат Хасана Субы сидел с ним рядом.”

“Брат Субы? Он введен в совет?”

“Да, и не только он.”

“Где иудеи сейчас?”

“Полагаю, скромно сидят в шатрах.”

“Горе, горе невыразимое!” – вновь подала голос пророчица.

Джабастер взволнованно расхаживал по балкону. Остановился напротив Абидана, взял его за руку, пристально взглянул в глаза. “Я знаю, что у тебя на уме!” – воскликнул Первосвященник, - “Этого допустить нельзя. Пусть душа моя свободна от былых химер. Вся жизнь моя теперь – Израиль. Нет у меня ни брата, ни друга, ни ученика, и, боюсь, спасителя уж нет. Но допустить сего нельзя. Не заблуждайся, однако, не совесть удерживает руку. Мое сердце не мягче твоего и...”

“И что же удерживает руку?” – перебил Абидан.

“Его лишившись, мы сами пропадем. Он – последний побег на дереве священном, и нет никого другого в мире, кто может наш скипетр держать!”

“Наш скипетр? Что это значит?”

“Царский скипетр.”

“Царский?”

“Да, царский! Вдруг ты помрачнел, Абидан!”

“Что делать властителю умов, когда жестоковыйный народ неистово желает поставить над собой царя? Кричать “Господи, дай нам владыку!” и истово молиться? О, Джабастер, досточтимый и великий! Стань новым пророком Самуилом легкомысленному племени иудейскому! Всенародные заблуждение и слепота ведут царя на трон. Разве плохи были времена до пришествия царей? Разве цари покорили Канаан? Моисей, Аарон, Йеошуа бен Нун царями были? Разве царским мечом разил врага судья и воин Гидеон? Царем ли был священный Джафта, исполнивший, не дрогнув, клятву страшную? Царское ли чело украшали кудри могучего Самсона? “Царь” – не более, чем слово, изначально невесомое, как воздух, и лишь деяниями подданных обретающее вес.”

“Избранничество даровано свыше всем иудеям без разбора, и разве может некто, пусть даже царь, нарушить равенство? Кровь его краснее нашей? Все мы – семя Авраама-праотца. Мне не приходилось слышать, будто Саул или Давид другого ствола ветви. Оба сроду не отличались достоинствами, что приписали им. Их подвиги и мудрость принадлежат другим. Касательно потомков их, разве добродетели, как дом и виноградник, передаются по наследству? Праведный Джабастер, ты лишь однажды в жизни согрешил, собственноручно водрузив корону на голову надменного юнца. Подвиги его тобой вдохновлены. И вот, он царь, а ты – Израиля душа и совесть, достойный сана судьи и предводителя, прозябаешь в бесславии и праздности. А наш малопочтенный Синедрион населили враждебные аммонитяне!”

“Ты заглянул в мою больную душу, Абидан! Уж давным-давно мысли сии пребывают в мозгу моем. От раза к разу всходят семена, но убиваю суховеем благочестия зеленые ростки.”

“Дай расцвести побегам. Пусть заслонят лучи горячего и бесполезного светила, что ослепляет, лишает цели, мужества и сил!”

“Радость, радость, невыразимая радость!”

“Что скажешь, Джабастер? Эстер мотив сменила! А ведь она не слышит нас! Истинность слов моих путем небесным к ней сошла. И не диво – ведь пророчица она. Дай руку мне, Джабастер! Сердце твое открыто чаяниям Израиля. Ты должен стать судьею и вождем народным!”

“Вернуться к древней теократии? По-твоему, мне надлежит к власти над душами людей присоединить власть над людьми? Покорение мира – забава для молодых.”

“Скажи одно лишь слово, Джабастер, и все свершится. Бессчетно верных сердец среди Израиля. Паства твоя замечает обиды, нанесенные тебе, и скорбит о них. Обожаемый Первосвященник, ты самозабвенной службою напоминаешь народу о славном времени великих Судей. Одно лишь слово, Джабастер, довольно и венценосной головы кивка. Впрочем, сомкну уста. Я, кажется, даю непрошенный совет тому, кто вовсе не нуждается в подсказках, и чьи ум и сердце есть вершина благородства. Ты молчишь, и это знак незрелости мгновенья. Однако знай, как только мудрость твоя решит, что время дел приспело, верный тебе Израиль стряхнет оцепенение с ресниц.”

“Мусульмане в совете! А дальше что? Всевластию Израиля конец! Возможно, созрело мгновение, мой Абидан?”

“Скажи слово, Джабастер! Двенадцать тысяч копий оборонят ковчег – я за своих людей ручаюсь! Однолюб Шерира не приемлет уступки мусульманам. Лишь слово, и армия сирийская его вступит под наше знамя, на коем вышит молодой лев Иудеи. Умрут тиран и лизоблюды, а прочие, дав клятву верности, вместе с нами покинут Вавилон и двинутся навстречу Сиону и судьбе.”

“Сион – его юности мечта!” – отрешенно промолвил Джабастер.

“Ты размышляешь вслух иль говоришь с собою?”

“Царь или не царь, но нежный отрок сей – божий помазанник. Рукою, что я лил елей на священное чело, я должен убить? Козленка, что Господь себе избрал, я по произволу собственному сварю в молоке матери его? Есть преступленье хуже?”

“Голос его едва слышен, он удручен”, - пробормотал Абидан, - “cлов твоих не разобрал, Джабастер.”

“Я и впрямь предался своим мыслям, о, честный и верный Абидан. Боюсь, мы с тобою бредили в горячке. Решение оставим до рассвета, пусть свежестью своею жар наш охладит. Пылкость в преклонные года граничит с глупостью. Утро мудрее ночи, а горячность губительнее бездействия. Лучше станем уповать на Бога: захочет Он – и повернет Алроя к истине лицом.”

“Первосвященник, прежде твои душа и вера были равно неколебимы и тверды, теперь же...”

“Прошу, воздержись от поучений и упреков, любезный Абидан. Огонь горит в груди, а искры летят изо рта. Есть нечто в моем старом сердце, что не вместится в молодом твоем. Прими это на веру. Сейчас я ненадолго в келью удалюсь. Мне слышен зов Израиля, я должен быть на месте. Постой, не собирайся в путь. Вновь не подвергай пророчицу испытанию водой и тьмой. Я скоро вернусь.”

Джабастер покинул балкон, зашел в келью, закрыл за собою дверь. Расстегнутые и раскрытые древние фолианты на диване. Медный каббалистический стол. Джабастер воздел руки к небу. Неописуемое мученье на лице.

“К чему пришли мы?” – простонал Первосвященник, - “К чему пришли мы? Что я слушал давеча и почти готов был совершить? Прочь, дьявол искуситель! О, слава! Победы и надежды! Во что осталось верить, и что осталось свято? Тяжко пережить разочарование, нестерпимо нести этот короб вечно. Зачем мне жизнь? Бог великий, пошли скорее смерть! Непосильны муки бытия!”

Он бросился на диван, лицо зарыл в подушки. Сердце гулко стучало. Могучий телом, необъятный душою, терзаемый страданьем человек лежал ничком молча, недвижимо. 

9.2

“Шум пиршества заложил мне уши. Хочу один остаться.”

“Со мной?”

“Ты есть я. И нет у меня жизни иной.”

“Светик ясный, да ведь ты халиф!”

“Я все, что ты захочешь, душа моя! Победы и слава, власть и роскошь – словно самоцветы с изъяном не велики ценой и меркнут в сиянии беспорочного алмаза улыбки твоей!”

“Сладкоголосый соловей мой, сегодня что у нас? Охота?”

“Ах, роза алая, я б век не покидал дворцовые палаты и все бы любовался на красу твою – глаз не насытится!”

“А я бы поплыла с тобой под парусами по озеру, холодному и голубому, и пусть бы лебеди сопровождали нас.”

“Нет озера голубее глаз твоих, нет лебедя белее рук твоих!”

“Как хорошо и в поле и в лесу! Соколы взмоют в небо и принесут фазанов к ногам нашим.”

“Я – золотой фазан у ног твоих, какие еще надобны тебе трофеи?”

“Помнишь ли, Алрой, как появился здесь впервые юный красавец-немой? Руки сложены на груди, глаза потуплены. Их быстрые горячие взгляды украдкой зажигали мне лицо. Ты был пуглив, как птичка. Ушел, а я плакала.”

“Неужто плакала?”

“Клянусь!”

“Повтори, Ширин, волнующие эти слова!”

“Я плакала.”

“Слезы эти хранил бы в хрустальной вазе. Полцарства отдал бы за сей сосуд!”

Она обвила руками его шею, покрыла лицо поцелуями.

Солнце скрылось за минаретом. Фиолетовое половодье залило небеса. Единственная звезда угнездилась поближе к бледной луне – две жемчужины разной величины. Ширин и Алрой вышли в сад. Рай сущий вокруг.

“Красота”, - задумчиво произнесла Ширин, глядя на небесные светила, - “почему не дано нам жить одним, для себя и для любви?”

“Царствование утомило меня”, - в тон прибавил Алрой, - “давай сбежим куда-нибудь!”

“Сыщем ли счастливый остров, людям недоступный? Как мало мы просим! Ах, кабы этот сад окружен был не опостылевшим Багдадом, а безбрежным морем!”

“Дорогая, мы живем в раю. Хонайну благодаря, безмятежность наша не нарушаема почти.”

“Почти! Мне досаждает мысль, что люди вьются вокруг нас. Всякий, кто осмеливается думать о тебе, крадет у меня часть тебя. И я так устала от роскоши! Я бы хотела жить в пещере и спать на ложе из сухих листьев. Ах, милый! Чем новее удовольствие, тем оно приятнее!”

Содержательная беседа юных супругов была прервана появлением дворцового карлика. В добавок к своему неправдоподобно малому росту и замечательной уродливости он был еще и нем. Поэтому лишь с помощью энергичных телодвижений он сумел сообщить о наступлении часа трапезы. Никто, кроме этого привилегированного субъекта, не посмел бы нарушить покой царской четы.

Ширин и Алрой степенно вошли в трапезную палату. Огромный масляный светильник под потолком источал мягкий свет и чудный аромат. В конце великолепного зала выстроились евнухи в своих алых одеждах, у каждого серебряный посох в руке. Монарх и супруга его уселись на диван, по одну сторону которого находились гвардейцы и с ними рой придворных, по другую – прекрасные видом юные рабыни в разжигающих воображение легчайших нарядах.

Евнухи расступились и пропустили вперед торжественное шествие дюжины рабов. Вошедшие держали в руках отягощенные яствами подносы из золота и серебра, из слоновой кости и черного дерева. Кушанья демонстрировали халифу и принцессе, дабы те могли сделать выбор. Ширин вооружилась ложкой, изготовленной из гигантской жемчужины и снабженной золотой рукояткой, усыпанной рубинами, и принялась за любимый шафрановый суп. Затем она посвятила себя тушеной в фиалковом соусе со сливками и начиненной миндалем грудинке молодого лебедя, тающей во рту. Угодив начальным притязаниям аппетита, принцесса обратилась к изысканному блюду востока – печеным в виноградных листьях маленьким птичкам, садовым овсянкам. Разрывая нежные тушки нежными пальчиками, она с обворожительной настойчивостью потчевала Алроя лакомыми кусочками. Последний великодушно уступал кулинарному обольщению. Гранатовый шербет и золотистое ливанское вино смягчали острый вкус блюд. Наконец, пресыщенный халиф, опасаясь, как бы обеденный стол не занял место алтаря, властью своей положил предел затянувшейся церемонии трапезы. Кушанья исчезли. Наступила очередь омовения рук, для чего были внесены хрустальные чаши с розовой водой и тончайшие полотенца, какие можно изготовить лишь из хлопка с берегов Нила. Питье ароматного кофе с леденцами сопровождалось сладкозвучной музыкой и волнующими танцами стройных красавиц-рабынь. Говоря о застолье, нравы не обойти.

“О, очаровательная Ширин,” – сказал халиф, - “Еда и напитки были великолепны, музыка обворожительна, и девушки танцевали бесподобно. И вот сейчас, я хотел бы остаться с тобой наедине и насладиться твоим пением.”

“Ах, милый! Я сочинила новую песню, и ты ее услышишь!” – Радостно воскликнула принцесса. Она трижды хлопнула в ладоши, и все присутствующие покинули зал.  

9.3

“Утро сменит ночь, исчезнут звезды, и с ними – Джабастер. Я пробираюсь тайком, прячусь, крадусь. Жалкое зрелище. Но выбор сделан и целью освящен.”

Так, то сокрушаясь, то ободряя себя, Первосвященник, завернувшись в мантию, выскользнул из дома. Восток. Ночь. Воздух прохладен и чист. Улицы полны жизни. В бесчисленных кофейнях светятся окна, за ними мелькают танцовщицы, и музыка рвется наружу. Стихотворцы и рассказчики сказок услаждают слушателей. У кого кошелек тугой, домогается ночных наслаждений и приключений, истый вкус которых известен лишь обладателю аппетита бедняка.

Двое суток минуло, как у Джабастера побывали гости. Первосвященник условился встретиться с Абиданом в саду возле главной мечети. Он направлялся к месту свидания.

“Я прибыл раньше назначенного часа. Подожду”, – подумал Джабастер. Сад безлюден, искатели развлечений заполнили кофейни. “Притаюсь под деревом. Бдительность – первая заповедь заговорщика. Я хотел этой встречи, теперь страшусь ее. Сон потерял, в голове сумбур. Пусть то, чему назначено свершиться, свершится поскорей. Кинжалу сему подобает утонуть не в груди Алроя, но в моей. Коль родина и вера стали мелкой ставкой в большой чужой игре, к чему мне жизнь? В серости существовать, ни радости, ни торжества не зная? Однако, я забыл Израиль! Покинуть его – что от матери родной отречься! Запутался вконец.”

“Вселенские, Богом вдохновенные надежды мои разбились о твердокаменную мира мелочность. Расколота необъятная душа, пламя страсти ее угасло. Истощился неутомимый мозг, что ставил цели и освещал пути к ним. Все рушится. Я блуждаю в безбрежном море, я – кормчий на судне без руля и парусов!”

“Учение, борьба, война, тревоги, горести – многие годы усердно трудились над моими душою и телом. Уж я не тот Джабастер, что восторженно глядел на звезды кавказские и гадал по ним. Померкла слава жизни моей и высох ствол ее. Высох, но не сгнил. Ни в мыслях, ни в делах я не забыл Бога своего. И не старик я, коль помню прежнее счастье. Чу! Кто это?”

“Израиля верный друг.”

“Славно, что у Израиля есть верные друзья. Благородный Абидан, взвесив твои суждения, я порешил войти в твой круг. По чести говоря, ты не открыл мне нового, но лишь разбередил давние догадки, от которых я спасался одиночеством. Ужасна стезя твоя, но неизбежного не миновать.”

“Хвала тебе, великий Джабастер! Ты не добавил разочарования моей душе!”

“Говорят, убежденность в праведности дела есть чистой совести залог.”

“Без сомнения.”

“Ты веришь этому?”

“Разумеется!”

“Мы идем на праведное дело?”

“Праведнее не бывает!”

“Я худший из негодяев...” – пробормотал Джабастер.  

9.4

Первосвященник и Абидан вошли в дом. Джабастер обратился к собравшимся у Абидана гостям.

“Отважный Шерира, я рад видеть тебя с нами. Без Шериры не решаются дела Израиля. Мы мало знакомы, верный Залмуна, я в этом виноват. Славная пророчица, ты – благословение наше!”

“Друзья, мы знаем задачу сего собрания. Наши недовольство, ропот и желанье перемен достойны похвалы, но требуется дело. Да, мы встретились, чтоб действовать, не споря по-пустому. Цель велика, и тайна ей под стать. Вперед уверимся в единомыслии. Коль есть средь нас таков, кто примирится с рабством Израиля у Исмаила, кто с легким иль с тяжелым сердцем отступится от давешних побед, кто безучастен к оскверненью наших алтарей священных, и, наконец, кто не готов жизнь отдать ради постройки Храма, пусть отправляется на все четыре стороны. Все остаются? Отлично! Как кремень твердо ядро!”

“Мы с тобой, великий Джабастер! Все, все!”

“Не сомневался. Вы – как я, и все мы – как один! Необходимость диктует и соединяет. Каков наш план? Говори, Залмуна.”

“Джабастер, я вижу трудность и не вижу средство одолеть ее. Алрой не покидает дворца, проникнуть внутрь незамеченными никак нельзя. Что скажешь ты, Шерира?”

“Худо воевать с затворником. Страшат не жертвы, но сомнительность успеха”, - сказал Шерира.

“Я готов погибнуть сам, но не смирюсь с погибелью мечты!” – воскликнул Абидан, - “Глянем правде в глаза: открытая война – негодный план. Армия пойдет за командирами, а те верны хозяину. Он – камень преткновения. Убрать его, и встанут под наше знамя полки, коль с полководцами совладаем.”

“Неужто у царя нет повода покинуть крепость, скажем, ради жертвоприношений в честь какой-либо былой победы?” – спросил Первосвященник.

“Боюсь, что нет, Джабастер. Он столь политичен нынче, что присутствием своей царственной персоны не желает освящать торжеств Израиля. А если и захочет – супруга остановит!” – сказал Абидан.

Не позволив растерянности занять место решимости, вперед выступила пророчица Эстер. “Могучие воины, внемлите голосу женщины. Он слаб, но Господь слышит своих избранников. Лишь мне известной тайною тропой я проберусь в дворцовый сад. Завтра, когда луна займет свою небесную обитель, над башнями дворца взовьется пламя. Оно станет сигналом войску Абидана устремиться к дворцовым воротам, якобы на помощь. Испуганная пожаром гвардия не окажет сопротивления. Залмуна, Абидан и Джабастер ринутся в царские покои и сделают то, чего мы все так ждем. Армия верного Шериры пусть окружит дворец. Затем вы, три героя, рыдая, предъявите солдатам окровавленное тело, и Джабастер провозгласит теократию!”

“Воистину, сам Бог говорит твоими устами!” – воскликнул ободренный Абидан.

“Смелый план”, - сказал Джабастер, размышляя, - “он осуществим вполне.”

“Безопасный план”, - сказал Залмуна, - “мы не выступим, покуда ни увидим огня.”

“Отличный план”, - сказал Шерира.

“Быть посему. Через сутки вновь соберемся здесь. Всем – доброй ночи”, – заключил Джабастер.

“Доброй ночи. Что нам звезды говорят, Первосвященник?”

“Молчат в тревоге ожиданья.”

“Боже, даруй благодать своему народу!”

“Я верю. Доброй ночи, друзья.”

“Доброй ночи, Джабастер. Ты – оплот наш!”

“Джабастер – оплот Израиля!”

“Удели нам еще минуту, Первосвященник”, - попросил Абидан.

“В чем дело? Я тороплюсь.”

“Мы уготовили смерть Алрою, но довольно ли сего, чтобы расчистить к цели путь?”

“Принцесса?”

“Я не о ней. Азриэль, Итамар, Медад!”

“Они стойкие надежные солдаты. Свойства их натуры – подчинение и верноподданность. Они послужат нам не хуже, чем Алрою.”

“Надо надеяться. Кто еще опасен?”

Залмуна и Шерира потупили глаза долу. Молчание нарушила пророчица. “Справедливость требует назвать Хонайна!”

“Нет!” – воскликнул Абидан, - “Он брат Джабастера. К тому же смерть его, увы, не обезглавит гидру врагов Израиля – их не убудет!”

“Нет брата у меня! Я не подниму руку на того, о ком вы говорите, коль это может сделать другой. Итак, доброй ночи.”  

9.5

Глубокая ночь. Светильник мерцает в комнате. Двери ее открыты навстречу длинной галерее, ведущей в дворцовый сад.

Тонкая легкая фигура промелькнула бестелесной тенью, шаги не слышны.

Женщина вошла, разглядывает богатое убранство комнаты. Прозрачная ткань спускается с балдахина, хранит от ночной сырости спящего на кушетке. В углу у стены расставлены заботливой рукой старинные щит, шлем, оружие.

“Какая таинственная сила заставила меня подняться сюда?” – подумала пророчица, - “свет привлек?”

“Кушетка, кто-то спит на ней!”

Она приблизилась, одернула занавес. Дыхание перехватило, побледнела: Алрой!

Волнение унимая, оперлась о стену. Вновь подошла, взглянула на обреченного.

“О, может ли преступник спать сном невинного? Неужто этот благородный лик скрывает поругателя даров небесных, коими тот щедро наделен? Лицо безмятежно, дыхание спокойно. Так ли спит изменник, предавший веру и народ? Красив! Как оперенье ворона волосы черны, чело белеет в свете ночи, щеки и подбородок трогательны и нежны. На губах застыли слова любви. Помню, как ураганом побед он принес всем нам радость, а для меня одной...”

“Угомонись, сердце! В склеп молчания спрячь осколки надежд разбитых. Вот жребий женщины – любить и таить любовь! Как горько! Любовь обращает нас в рабынь. Спасенье в смерти иль в мечтах. То и другое есть бегство от страсти истинной.”

“Герой прекрасный! С ненавистью иль с любовью пришла к тебе – не знаю! Коль смерть твой приговор, позволь идти с тобой. Не в могилу, но на ложе любви могла бы увести нас эта ночь. Удар кинжала, и кровь зальет святую грудь. Где справедливость? Лжецы твердят, что ты Богу изменил. Ты сам и есть Бог, и поклоняться тебе хочу! Шевельнулись губы. Слова любви?”

“Ширин, Ширин!”

“Вот слово, что вернуло разум мне, наивному и слабому созданию! Справедливость не торопится карать. Не дожидаясь, сама, как дерзкая Яэль, покончу с этим новым Сисрой, иудеев погубителем!” Эстер схватила кинжал, размахнулась, и, метя в сердце, нанесла удар. Клинок дамасской стали разбился вдребезги. Талисман Джабастера спас жизнь Алрою, из суеверия не снимавшего его с груди. Алрой вскочил с кушетки. Перед ним пророчица, рукоять кинжала в руке ее, ужас на смертельно бледном лице.

“Кто это? Ширин? Нет! Кто ты? Эстер?” Он схватил ее за руки. “Зачем ты здесь? Говори!” Не получив ответа, кликнул Фареза.

Тщетно борясь с превосходящей силой, Эстер разразилась диким безумным смехом. Одной рукой Алрой сжимал стальною хваткой две женских кисти, другой ударил медным шлемом в медный щит. Тот зазвенел, как гонг, Фарез проснулся и предстал пред господином.

“Фарез! Измена! Мчись к командирам, передай приказ не открывать ворота никому ни под каким предлогом! Лети! Всем – к оружию! Мчись, лети!”

Алрой передал полуживую Эстер под охрану евнухов. Дворец проснулся. Замелькали рабы и слуги. Явилась Ширин. Волосы не убраны, одета наспех. Ее сопровождали сто девушек, у каждой светильник.

“Душа моя, что все это значит?”

“Ничего, голубка! Все хорошо, вот-вот вернется тишина”, - ответил Алрой. Он поднял осколок кинжала, стал рассматривать его.

“Все хорошо. Покушение на мою жизнь. Дворец в огне. В городе, подозреваю, бунт. Присмотрите за госпожою, девушки!” Ширин без чувств упала им на руки. “Я скоро вернусь”, - сказал Алрой и скорым шагом направился на центральную дворцовую площадь.

Тысячи собрались. Рабы, слуги, евнухи, пажи, женщины, солдаты. Встревожены, испуганы, шумят. Огонь, дым, неразбериха. “Халиф, халиф!” – чей-то голос возвестил о прибытии Алроя. Шум стих.

“Где командир гвардейцев? – выкрикнул Алрой, - “Ты здесь? Хорошо. Ворота не открывать! Кто готов прыгнуть со стены и принести весть Азриэлю? Ты? Тоже хорошо. Завтра назначу тебя командиром. Месрор, бери гвардейцев сколько надо, и справляйся с огнем любой ценой! Разрушай постройки хлипкие, чтоб пламя не распространялось. Я слышал, Абидан с войском спешит на помощь. Не сомневался. Ждал. Но не открывать ворота! О, он, кажется хочет взять их приступом! Я так и думал. Подайте амуницию и оружие. Сам стану у ворот. Вновь пошлите за Азриэлем. Где Фарез?”

“Я здесь, мой господин!”

“Беги к принцессе, верный Фарез. Скажи, что все хорошо. Ах, если б это было так! Какой страшный раздался грохот! Будто тысячи барабанов и тарелок разом заиграли. Игра, без сомненья оглушительная и, похоже, грязная. О, как не хватает Азриэля! Фарез вернулся?”

“Я здесь, мой господин!”

“Что принцесса?”

“Желает быть с тобой.”

“Нет, нет! Пожар – это предательский поджог! Пора в наступление переходить. Семь бед – один ответ! Если погибнем, то как солдаты. О, Азриэль, Азриэль!”

“Господин, бойцы устремились ко дворцу из всех кварталов Багдада.”

“Это Азриэль.”

“Нет, господин, это не он. Возможно, люди Шериры.”

“Что бы это значило? Грязная игра. Где Хонайн?”

“С принцессой.”

“Хорошо. Кто там кричит за воротами?”

“Вестник от Азриэля. Дорогу, дорогу!”

“Хорошо. Поторопись!”

“Меня не подпускают к стражнику!”

“Не подпускают к стражнику? Кто удерживает тебя?”

“Я схвачен, я пленен!”

“Пленен? Мы на войне? Кто пленил тебя?”

“О, господин! Они объявили, что ты мертв!”

“Кто они?”

“Совет старейшин. Абидан, Залмуна...”

“Мятежники! Псы! Кто еще?”

“Первосвященник.”

“В горле сухо. Налей воды, Фарез. Верно ли, что Шерира к ним примкнул?”

“Я слышал, его армия окружила дворец. Подать нам помощь можно лишь прорвавшись сквозь железные ряды.”

“Трусы! Предатели! Бунтовщики! Думают запереть нас в западне и уморить, как крыс! Солдаты! Вас мало, но вы со мной! До конца верные мне узнают широту моей души. Я – Алрой, рожден для высшей цели, и жалкие лакеи с их страстями низкими гибелью мне не грозят. Не они, а мы смеяться будем завтра!” 

9.6

“Добрый Хонайн, поспеши к халифу. Прошу, не мешкай. Я держусь стойко. Ты нужнее Алрою, мудрый совет всегда кстати. Внуши ему, чтоб берег себя. Гнусные люди! Азриэль скоро прибудет. Что скажешь?”

“Нам нечего бояться. У негодяев никудышный план, и они плохие конспираторы. Я ожидал событий в этом роде и не удивлен и даже не встревожен.”

“Их цель я точно знаю. Им жизнь моя нужна. Первосвященник ненавидит меня. Кровью моею хочет смыть имя Ширин из анналов наших. Милый Хонайн, как сие возможно: злодей Джабастер – твой брат родной? Непостижимо!”

“Я стараюсь забыть об этом. Однако, не только и не столько жизни твоей хотят бунтовщики. Есть замысел у них. Терпение, Ширин. Скорые события вразумят нас лучше, чем догадки.”  

9.7

Укрепления дворца устояли перед натиском мятежников. Шерира и основная часть его войска не покинули свой лагерь. Тот небольшой отряд, что направлен был на помощь Абидану и для наблюдения, Шерира отозвал. Полки Азриэля и Итамара форсировали реку, не встретив противодействия Шериры, на которого возложена была охрана переправы. Они вступили на территорию дворца, и Алрой самолично возглавил свежие силы. Царственное командирство приблизило неизбежный разгром мятежа. Воины Абидана сопротивлялись с отчаянием обреченных. Строй их был рассеян. Герои, те бились насмерть, жаждя взять плату подороже за ускользающую жизнь. Утратившие мужество искали спасения в домах. Мертвые тела загромоздили улицы, кровь затопила мостовые, пламя бушевало под крышами, дым удушал людей, стоны умирающих оглушали их.

Восхищения достоин Абидан, глава исполнителей заговора. Смелый и находчивый, он дерзко глядел в глаза победе, но слишком не равны были силы. Друзей настигла смерть, и он оказался в окружении врагов. Изворотлив, оставшийся наедине с судьбой. Прижавшись спиной к стене, рубил верным мечом смельчаков, отважившихся нападать. Нащупал дверь, открыл, ринулся по лестнице вверх. Круто развернулся, нанес сокрушительный удар, и ближайший из догонявших низвергся наземь с расколотым надвое черепом. Абидан схватил тяжелый предмет, швырнул его в гущу преследователей, и минутного их замешательства достало ему, чтобы вскочить на террасу, перепрыгнуть на крышу другого дома и продолжать бегство и сохранять надежду. Трое не отставали. Один изловчился, метнул копье и ранил преследуемого в руку. Абидан, сцепив зубы, вырвал из раны острие, и мгновеньем позже копье вернулось к хозяину, пронзив ему сердце. Двое с саблями продолжали погоню, почти настигли смельчака. Абидан увернулся от удара, отступил назад, очутился на краю крыши и на краю гибели. Тогда он запустил меч острием вперед в преследователя, что стоял дальше. Тот, взвыв от боли, рухнул вниз. Одним прыжком Абидан настиг третьего, сильнейшим ударом сбил его с ног, и последний преследователь без чувств упал на землю. Заметив лестницу, Абидан спустился, влез в окно, и некстати очутился в некой комнате, населенной женщинами. При виде непрошенного, страшного, окровавленного гостя, они разразились криками ужаса. Не удостоив их вниманием, он кинулся прочь, ворвался в другую комнату, смертельно испугав находившегося там прикованного к постели старика, который умер от страха прежде, чем успел вымолвить слово. Абидан закрыл поплотнее дверь, смыл кровь с лица и рук, промыл рану, сбросил с себя окровавленные лохмотья и доспехи, закутался в одежду старика и вышел наружу. На пустынной улице он увидал солдата, державшего под уздцы коня. Безоружный герой подкрался, выхватил у солдата кинжал и без лишних колебаний поразил в сердце зазевавшегося бойца. Вскочив в седло, поскакал к реке. Переправился. На берегу отдыхали несколько верблюдов, поджидая своих хозяев, прослышавших о бунте и укрывшихся в роще от греха подальше. Отпустив коня, Абидан взобрался на верблюда и, как ни в чем не бывало, степенно подъехал верхом к одним из городских ворот, намереваясь покинуть Багдад. Ему не открыли – приказ никого не выпускать. Тут случилось, что свадебная процессия возвращалась в город из деревни. Смельчак внедрился в самую середину нарядного шествия, перевернул повозку с невестой, воспользовался переполохом, и, выскользнув в открытые ворота и этим завершив каскад лихих жестоких трюков, был таков. Сколь верно, что тщеславие выделяет героя из прочих, столь справедливо, что бесстрашие способствует ясности ума в минуту смертельной угрозы. И все же не свойства души, но судьба творит героя.  

9.8

Мятеж подавлен, и кровопролитию конец. Смолкли клики воинов, стихли крики женщин. Погашено пламя, и рассеялся дым. Двери домов закрыты, лишь патрули топочут вдоль пустынных улиц. Командиры явились во дворец с донесениями и поздравлениями. Пленение Джабастера уравновесило бегство Абидана. Назначенное расследование событий, их причин, героев и виновников не слишком дотошно вникало в роль, Шерирой сыгранную. Изможденный тяжким и кровавым днем, Алрой, как на востоке водится, отправился в баню для восстановления сил. Он был рад горькой победе, которую за триумф не почитал.

Покончив с ритуалом очищения тела, Алрой вернулся в царские покои с намерением очистить замутненный дух. Тут влетела Ширин. Бросилась ему на шею, заключила в объятия, покрыла лицо поцелуями. Нет лучшего снадобья для растревоженной души героя. Ласки смягчают сердце, любовь гонит мысли.

“Яхонтовый мой!” – воскликнула Ширин, и голос ее дрожит, и сердечко трепещет, - “Яхонтовый мой, любишь ли ты меня по-прежнему?”

Алрой заулыбался в ответ, с благодарностью принимая целительную любовь.

“Яхонтовый мой, твоя пташка совестится глядеть тебе в глаза. Ведь это я причина бед твоих. Я ненавистна им, злым людям, это я мешаю им!”

“Опасность миновала, голубка. Не говори об этом и поскорей забудь.”

“Страшные, злые люди! Не бывать счастью на земле, покуда такие лиходеи топчут ее. Убить Алроя! Того, кто их из грязи вытащил да в князи усадил. Неблагодарные простолюдины, плебеи! Не вернется ко мне безмятежный сон. Погубить хотели моего сокола ясного! Поверить невозможно! Я знаю, они метили в меня, я их настоящий враг. О, Алрой, не покидай меня! Мне чудится какой-то шорох – это душегубы точат ножи, готовятся вонзить их в наши нежные сердца. Милый, я верю, ты не разлюбил меня, я верю!”

“Невозможно любить сильнее, чем я люблю! И нет причин для страха, худое позади.”

“Радость жизни покинула меня, унесла покой. Драгоценный мой! Тебя ли обнимаю? Твоя ли Ширин целует тебя? Или снимся мы друг другу, или уж призраки мы в могильном склепе? Ах, злые, злые люди! Покусились на моего Алроя, любовь мою, свет очей моих! Не вернутся дни блаженства былого!”

“Не тревожься, горлица нежная. Мы не призраки в склепе, мы живы и, как прежде, живем друг для друга. Скоро-скоро вернется солнце, и забудем черную бурю.”

“Ты виделся с Азриэлем? Слова его ужасают!”

“О чем ты?”

“Я так одинока, и защиты-опоры нет...”

“Ширин!”

“Они крови моей хотят, крови моей им надо!”

“Оставь, то пустые страхи. Фантазия раздувает цену пустяков. Воображение – резвая лошадка, да некому ей править!”

“Пустые страхи? Спроси Азриэля, послушай Итамара. В священные свои свитки убийцы вписывают имя жертвы. Для них погибель Алроя только средство, смерть Ширин – вот цель! Я подурнела. Страх и горе красы не прибавляют. Куда как хуже могло быть. Меня готовились замучить, обезглавить, четвертовать, расчленить на части. Кровопийца и людоед Джабастер плотью моей хотел насытить мстительность свою. О, как он ненавидит меня! Меня, халифа дочь, диким варварским созданием считал!”

“Ах, Ширин, ранимая душа! Ты вовсе не дикарка! То ложь, надменностью рожденная. Разве у дикарки мысли высоки и чувства тонки? Однако, сказав “Джабастер”, омрачила дух мой. Бог милостивый! Отчего не скрылся Первосвященник? Абидан, головорез, фанатик и невежда – спасся, а мой учитель, великий светлый ум, у меня в плену. Мне горько и...”

“Стой, погоди, Алрой! Да разве я намеревалась рану бередить? Сказав, что не ты, а я Джабастеру помеха, думала облегчить груз души. Однако, если человек сей не искореним из сердца твоего и им владеет прочно, то твоя рабыня отступает в тень. Я смиренно уйду и умру счастливая, ибо жизнь моя будет принесена в жертву процветанию возлюбленного!”

“Какая мука слышать это! Чего ты хочешь, Ширин?”

“Благоденствия и счастья твоего, не более.”

“Есть у меня и то и другое, если есть ты!”

“Прекрасно. Обо мне не тужи, я песчинка на царственной тропе.”

“Для меня – ты весь мир!”

“Пусть покой вернется к тебе, мой ненаглядный. Я огорчена, хотела утешить, не уязвить. Все хорошо. Джабастер жив. Глядишь, и удлинит перечень великих дел. Чего же еще?”

“Он жив и у меня в плену. Он ждет суда, и суд свершится.”

“Да, да.”

“Простишь его?”

“Мой господин поступит по усмотрению своему.”

“Нет, Ширин, хочу услышать твое слово, ты добрей меня. Каков твой приговор?”

“Смерть!”

“О, Бог мой!”

“Ах, Алрой! Помнишь ли дней былых очарованье? Алчешь ли будущих радостей волшебство? Несовместна Джабастера жизнь со счастьем Ширин и Алроя. Он нас в свой сумрачный мир уведет. Или убьет.”

“Изгони его и изгонишь память о нем!”

“С мятежником сосуществовать? Это выбор царя?”

“Поверь, Ширин, нет у меня любви к нему, хотя должна быть, но далеко не все известно тебе!”

“Мне известно довольно, Алрой. А чего не знаю, до того умом дошла. Воображение – недреманное око души. Женское сердце начеку и не проспит смертельного врага. Больше, чем ты думаешь, он принес нам зла. Не убив, ограбил. Отнял надежду. Много ли прошу, Алрой? Голову мятежника – и только! Протяни мне руку, милый. Дай печатку сердоликовую. О, сопротивляется, словно к пальцу приросла! Ты говорил мне, поцелуй имеет дар пленять. Так получи! Правда, сладко? А вот еще, еще! Гляди-ка, поддалось кольцо! Печатка у меня. Прощай, мой сокол ясный. Скоро я вернусь в гнездо, и наши воркование и щебет вновь будут слышны!”  

9.9

“Кольцо у Ширин! То Джабастера талисман, то жизнь его. Кольцо печатное не только чудеса творит. Джабастер мне на сбережение его доверил. Покуда у меня оно – учитель в безопасности, утрачу – и смерть над ним нависнет. Я проговорился ей? Она замыслила дурное? Она ушла? Она шутит! Эй, Фарез!”

“Я здесь, мой господин.”

“Проходила ли принцесса?”

“Да, мой господин.”

“В слезах?”

“Скорее в радости.”

“Фарез, зови Хонайна! Хонайн, Хонайн! Сердце мое разбито. Нет, она шутит. Вот и Хонайн. Прости мой бред, Хонайн. Скорее, мчись в арсенал!”

“Зачем, мой господин?”

“Зачем, зачем! Там твой брат, твой великий брат... Принцесса украла мою печатку. Нет, не украла, я сам ей дал. Мчись, иначе погиб Джабастер! Фарез, дай скорее руку, силы покидают меня...”  

9.10

“Халифу сегодня нездоровится.”

“Говорят, утром он лишился чувств.”

“В бане.”

“Не в бане, а во дворце. Когда услыхал о смерти Джабастера.”

“Как он умер?”

“Наложил на себя руки. Не вынес бесчестья. Покончил с жизнью и делами.”

“Велик был. Смерть вождя – что затмение солнца.”

“Нет ему ровни и не скоро будет. Принцесса добилась помилования и помчалась к нему в арсенал сообщить весть, но опоздала.”

“Странные времена. Джабастер умер.”

“Тревожные времена.”

“Кто станет Первосвященником?”

“Боюсь, вакансия останется свободной.”

“Сегодня ты ужинаешь с Итамаром?”

“Да.”

“Я тоже. Пойдем вместе. Принцесса добилась помилования. Как странно все.”

“Да, туманно. Говорят, Абидан сбежал?”

“Я тоже слышал. Встретим ли на ужине Медада?”

“Возможно.”  

Глава 10

Крах и смерть Алроя

10.1

“Она не взошла! Бледный лик ее не осветил темные небеса. Звезды печальны и не блестят без лучезарной царицы своей. Она не взошла!”

Это – дозорные. Санедрин отряжает их, дабы вдобавок к расчетам мудрецов указали час, когда луна обновится и начнет лунный месяц. Издревле повелось у евреев отмечать особой молитвой и праздновать новомесячье, и от этого дня отсчитывать сроки праздников и постов, что на сей месяц приходятся. Потому-то так важна миссия посланцев Санедрина. Они взбираются на горы поближе к обители ночного светила. Завидят новую луну, присягнут в этом, и загорится сигнальный огонь, и важная весть мигом облетит весь еврейский мир.

“Мы стражи луны, мы вестники света!”

“Она не взошла! Взойдет, и бледный лик ее призовет на молитву. Братство наше замерло в безмолвном ожидании благородных лучей. Она не взошла!”

“Мы стражи луны, мы вестники света!”

“Она восходит, она восходит! Бледный лик поплыл по небосводу. Возгорятся костры, известят народ. Она восходит, она восходит!”

“Мы стражи луны, мы вестники новомесячья!”

И зажглись сигнальные огни на вершинах гор, и разбежались костры по миру от Кавказа до Ливана, сказать евреем, что месяц начался. 

10.2

“Господин! Татарин-гонец прибыл из Хамадана и желает видеть тебя и только тебя. Я сказал, что халифу не досуг, хотел переправить гонца к Хонайну, но отговорки не помогли. Я думаю, госпожа Мирьям...”

“Из Хамадана? Зови его, Фарез.”

Вошел татарин.

“Надеюсь услышать хорошие новости, почтенный!”

“Увы. Я от Авнера. С известием халифу.”

“Я халиф. Что передал наместник?”

“Господин, в час, что возгорелся сигнальный огонь, и на Кавказе открылось празднество нового месяца, Альп Арслан, Хорезма грозный монарх, вошел в твои владения, и армия его наводняет Персию.”

“И что Авнер?”

“Он выступает на поле брани и просит о помощи.”

“Он получит ее. Воистину, большая новость. Когда ты покинул Хамадан?”

“Трое суток в пути.”

“Ты исполнил свой долг. Фарез, позаботься о гонце и пригласи Хонайна.”

“Альп Арслан. Знаменитый воевода. Наш сигнальный огонь был сигналом ему! Время выбрано неспроста, обдуманно. Не нравится мне это.”

“Господин, другой татарин-гонец прибыл с границы. Он хочет видеть халифа. Полагаю, он с той же новостью и...”

“Возможно. Проводи его ко мне, Фарез.”

Вошел татарин.

“От кого? Какие вести?”

“От Мозула. Губернатор велел сообщить тебе, халиф, что лишь взвилось пламя сигнального огня, и евреи заступили на молитву, известный мятежник Абидан поднял знамя Иудеи и объявил тебе войну.”

“Какими силами он станет воевать?”

“Гарнизон в его распоряжении.”

“Там гнездо его адептов. Они способны причинить немало беспокойств. Фарез, ты пригласил Хонайна?”

“Да, господин.”

“Дай приют гонцу. И еще. Не позволяй никому с ним говорить. Ты понимаешь, Фарез?”

“Вполне, мой господин.”

“Абидан воскрес. На сей раз не сбежит. Мне нужен Шерира. Кто это там? Еще новости?”

Вошел третий татарин.

“Не знаю, как тебе это понравится, господин. Гонец прибыл с сирийской границы.”

“В воздухе пахнет грозой. Говори, что у тебя.”

“Боюсь огорчить тебя, халиф!”

“Выкладывай!”

“Я от Медада.”

“Хорошо. Он поднял восстание? Примеры заразительны.”

“О, нет! Медад верен своему халифу и грудью стоит за него. Но то горе, что враг чересчур силен. Медад отправил меня сообщить тебе, что лишь только евреи в Ливане стали праздновать новомесячье, как султан Рума и с ним арабский халиф развернули знамена Пророка и великим войском двинулись на Багдад.”

“Все ясно: это заговор. Хонайн, собери визирей на совет. Против меня восстал весь мир – не хочет мира. Будем воевать. Для заговорщиков фанфары редко звучат. Меня не застать врасплох!”

10.3

“Друзья!” – обратился Алрой к своим визирям-воеводам, - “Мы должны атаковать противников поодиночке. Нельзя позволить им соединить силы. Не сомневаюсь, мы разобьем их. Я защищаю Персию. Итамар встанет меж султаном и Абиданом. Медад поможет Итамару. Шерира обороняет столицу. Хонайн – временный правитель. Прощайте, друзья. Я выступаю ранним утром. Мужайтесь, бравые солдаты. Могучим кедрам буря не страшна.”

Совет закончился.

“Мой дорогой Шерира”, - сказал халиф, - “будь добр, задержись, поговорим наедине”, - продолжил Алрой, затем обратился к главному визирю, сопровождая его, - “Хонайн, что ты думаешь обо всем этом?”

“Готовясь к худшему, надеюсь на лучшее.”

“Мудро, как всегда. Только бы Авнер удержал Хорезм под своим контролем! Я хочу поговорить с Шерирой по душам. Я не уверен в нем.”

“Есть основания. Он был замешан. Если в повозке нет оси – ехать нельзя. Поэтому отвергаем того, кому не доверяем. Однако, недоверие оправдывает будущий обман.”

“Да, я сомневаюсь в нем. Боюсь, покинет Багдад, и его вновь сыщет и околдует старый дружок. Пусть лучше стережет столицу.”

“Господин мой, Шерира отличный, храбрый командир. И все же... Он остается, я остаюсь. Дай мне печатку, талисман твой. Так будет лучше.”

Алрой побледнел.

“Ты кольнул меня в сердце. Кольцо утрачено навсегда. Я говорил тебе об этом прежде. Бедная совесть моя! Но ведь ты знаешь, Хонайн, я не виноват!”

“Хоть и утрачен талисман, ручаюсь, мой халиф, худого не случится. Коль у тебя достало милосердия пощадить такого, как Шерира, ты непременно удостоишься милосердия Всевышнего, который пощадит твои завоевания.”

“Благодарю, Хонайн. Прошу, ступай к принцессе, поделись с ней новостями.”

Халиф вернулся к Шерире.

“Заставил тебя ждать, мой храбрый Шерира. В такие минуты настоящие друзья прощают неучтивость.”

“Ты столь щепетилен, господин!”

“Видишь, мой храбрец, какие ветры дуют! Нас ждет тяжкий солдатский труд. Мне, как воздух, нужен верный друг. Чтоб плечо подставил, чтоб было на чьей груди поплакать, покаяться, поклясться. Друг – величайшее из благ земных, а мы по неразумию благом этим порой пренебрегаем. Хотел послать тебя воевать с Арсланом, но решил, что сам пойду, дабы не думали, что уклоняюсь. Кто знает, куда ведут событья? Опора наша шатка, глядишь, лукавый мусульманин восстанет на иудея. Мы должны быть вместе, с тревогой в сердце отдаляюсь от тебя. Весьма возможно, прибегну к твоей помощи, будь готов, Шерира. Уверен, мудрой признательностью мое расположение оценишь.”

“О, господин! Помыслы мои о благоденствии твоем. Я не какой-нибудь сладкоречивый юнец, которого губят бессмысленные дела и словеса. Верь, я жизни не пощажу, я тебе предан и тебя не предам!”

“Знаю, Шерира, знаю. Что ты скажешь о грядущей кампании?”

“Они задумали недурно. Тем громче прогремит триумф твой.”

“Солдаты настроены по-боевому?”

“Скажу о своих. Это люди простые, даже грубые. Под стать командиру. Но мы не пажи и не почетный караул. Мы помним долг и грязной работы не бежим.”

“Хорошо. Это хотел услышать. Я сделаю смотр войскам пред выступлением. Будь добр, позаботься о подарках для солдат. Кстати, я думаю, твою армию следует назвать “Сирийский легион”. Оружием твоих бойцов завоевана наша лучшая провинция.”

“Я передам воинам твои слова. Это добавит рвения.”

“Поужинай со мной, Шерира. Мы старые друзья. Помнишь разрушенный город в пустыне?” 

10.4

Алрой вошел в апартаменты Ширин. “Душа моя, ты все знаешь?”

Она бросилась ему навстречу, обняла горячо.

“Моей принцессе ничего не грозит. Игра будет легкой и быстрой. Две трети безумцев уже отведали вкус наших клинков, а свежая кровь новичков оросит корни лавровых деревьев, ветви которых нам не наскучили.”

“Молю, любимый, не иди на войну! Разве Азриэль не принесет победу?”

“Мы вместе принесем ее. Расстаемся с тобою ненадолго, Ширин. В первый и, надеюсь, в последний раз.”

“О, нет, нет! Не говори о расставании!”

“Армия готова выступить. Завтра с рассветом услышишь трубы.”

“Не оставлю тебя одного! Что будет делать Ширин без Алроя? Ты сам говорил, я – твое вдохновение. Кто ободрит тебя в трудный час? Нет, ни за что не оставлю тебя!”

“Ты пребываешь в сердце моем. Для тебя одной победу добуду в бою!”

“Я еду с тобой! Не помешаю. Ни слуг, ни девушек не возьму. Как солдатская жена тягот не замечу. Буду сон твой сторожить. Сиделкой стану, если, храни Бог, ранят тебя. А в бой пойдешь – пояс тебе повяжу, меч на нем укреплю, меж поцелуев победу нашепчу.”

“Ах, Ширин, в глазах твоих победа светится! Мы побьем их!”

“Абидан! Дважды изменник. Повесить его! Жаль, что нельзя это сделать дважды! Пророчица перед смертью предрекла вторую измену.”

“Не думай о них, Ширин.”

“А хорезмский царь силен?”

“Достаточно силен, чтобы гордиться, взявши верх над ним. Уверен, Авнер оставит славы и на нашу долю.”

“Мне безразлично, чей меч, твой или Авнера, дело решит. Значит, ты выступаешь утром?”

“С рассветом. Молю, Ширин, останься!”

“Я с тобой! Я почти собралась, паланкин готов. Альп Арслан самолично пойдет в бой?”

“Наверняка.”

“Гнев Небес обрушится на голову его! Азриэль выступает с нами?”

“Конечно.”

“Успею час-другой поспать.”

“Хорошо, моя голубка. Я пройду к себе. С рассветом разбужу тебя поцелуем.”  

10.5

Халиф вошел в совещательный зал. Призвал писцов и Фареза, продиктовал распоряжения.

“Кто сегодня начальник охраны?” – спросил.

“Беная.” – ответил Фарез.

“Помню его. Он спас мне жизнь в бою у Тигра. Принцесса едет с нами. Заботу о ней поручаю Бенае. К рассвету солдаты должны быть готовы отправиться в поход. Прошу передать Азриэлю порядок дня. Эту депешу немедленно отправить в Хамадан. Направлен ли татарин к Медаду? Хорошо. Всех благодарю, можно отдыхать. Останься, Фарез.”

“Да, мой господин.”

“Я не намерен спать этой ночью. Подай мое питье. Благодарю. Больше ничего. Спокойной ночи.”

“Спокойной ночи, мой господин.”

“Я наедине с самим собой. Нет лучше повода быть честным до конца. Всего за сутки так много изменилось вне и внутри меня! Воображал, что восседаю на вершине мира и неуязвим. Но нет, вновь надо драться за жизнь и за империю. Трубы опять зовут на поле брани. Я не тот, что прежде. Стал маловером. Мне одиноко. Минули дни, когда пред боем и в бою я окружен был вдохновенными соратниками, жаждущими славы, крови и моего величия. Кажется, они переменились, как и я. Абидан, мой найденыш и выкормыш, войну мне объявил! Горошина смеется над стручком. Пророчица пламенною речью зажигала сердца и в бой вела. Где она, жертва правосудия царского? Где мой учитель просветленный? Друг, наставник, ментор, советчик многоценный. Отрочества поводырь и юности назидатель справедливый. Он был учен, учился и меня учил. Он жил ради величия моего. И что же я? Ренегат отчаявшийся, сбившийся с пути. Всего-то мне осталось – былых триумфов память!”

“Тень поднялась из-под земли. Человека образ? Маска? Присмотрюсь получше. Призрак. Слишком знакомые черты. Холод в сердце. Джабастера подобие. Смотрит исподлобья, сверлит мрачным взглядом. Прочь, прочь, наваждение! Я не убивал тебя! Это сон. Нет, явь! Я вижу тебя. Я ничего не боюсь. Я Алрой!”

“Говори, дух! Призрак, говори! Заклинаю тебя! Дай вновь услышать смолкший голос, песнь юности моей!”

“Алрой, Алрой, Алрой!”

“Я внемлю! Жду, как в праздник труб ждут шофара последний звук, несущий весть добрую!”

“Свидимся на равнине Неговенда.”

“Растворился в воздухе. Вымолвил полслова и исчез. Могу поклясться, это был Джабастер! Жизнь ослепляет тьмой неведомого. Слабеет дух. Я точно слышал: “Свидимся на равнине Неговенда.” Я побеждал там. Что в словах его? Предсказание триумфа иль угроза? Пусть я сошел с ума. Пусть западня ждет, иль уготован смертный приговор – я подчинюсь Джабастеру! Блажен не расстающийся с видением. Чу! Что там?”

Страшной силы грохот потряс дворец халифа. Закачались стены.

“Землетрясение!” – вскричал Алрой, - “Да поглотит земля сей мир и с ним меня! Какие времена пришли! Фарез, скорей сюда!”

“Я здесь уже. Ты страшно бледен, мой халиф!” – крикнул Фарез, примчавшись.

“Мы оба в страхе и бледны. Нет причины для румяного веселья! О, вновь гром сжимает сердце! Я многое вынес, но это мне не по силам!”

“Шум доносится из арсенала, мой господин.”

“Лети, взгляни, что там! Нет, стой! Пошли Бенаю. Не оставляй меня!”

Фарез уложил Алроя на кушетку. Тот бледен, дрожит, как в лихорадке. Спросил, где Беная.

“Вот он идет.”

“Беная, что происходит?”

“Халиф! – воскликнул Беная, - “Страшная вещь случилась! Как только гром потряс дворец, священный постамент обрушился и разбился на тысячу кусков. И скипетр царя Соломона исчез, и невозможно сыскать его!”

“Беная и Фарез! Об этом – никому ни слова! И пусть никто не входит в арсенал! А сейчас оставьте меня.”

Беная и Фарез ушли. Невыразимая мука в глазах Алроя. Он упал ничком на кушетку. Слезы отчаяния. “Мой Бог, я покинул Тебя. Теперь Ты меня покидаешь!” 

10.6

Алрой намеревался бодрствовать этой ночью. Случившееся потрясло его, незаметно сознание покинуло изнуренный дух, он заснул и час целый проспал. Пробудился, встал, изумился ослепительному свету в парадном зале. Вошел туда, не удерживаемый страхом и гонимый любопытством. Жуткие чудовища цепью расположились вдоль стен. У каждого из них факел. Чудища напомнили Алрою уродливых Афритов пещеры Джентезма. В конце зала высился роскошный трон, у подножия которого замерли священники и придворные. На троне гордо восседал монарх, облик его знаком Алрою: в усыпальнице царей Израильских Предводитель изгнания взял скипетр из рук великого Соломона.

Пораженный, Алрой созерцал странное собрание чудовищ и призраков, а те не замечали присутствия существа из земного мира. Ни жеста, ни звука – безмолвные недвижимые образы.

Вдруг в зал ворвались иные создания. Пажи и юные красавицы кружились в обольстительном танце. Строй вооруженных воинов чеканил шаг. Почтенные седобородые старцы шли важно и неторопливо. Пестрое шествие замыкали музыканты. Они рьяно дули в трубы, били в барабаны, щипали струны. И вот диво: ни единого звука не слыхать, и властвует тишина.

Немая процессия трижды обошла вокруг зала. Затем все подступили к трону, глубоко поклонились царю, а потом встали впереди Афритов.

Двенадцать призраков внесли в зал каменный постамент. На зеленых разводах его были выгравированы те же знаки, что и на талисмане Джабастера, который Алрой до сих пор носил на груди. Дюжина дюжих носильщиков опустили свой каменный груз у ног монарха и скрылись с глаз. В эту секунду острая боль пронзила грудь Алроя, там где талисман. Он судорожно схватил его рукой и... талисман рассыпался в прах.

Одинокая фигура отделилась от толпы бестелесных существ, приблизилась к постаменту, подняла крышку, извлекла скипетр и протянула его монарху. Соломон принял священный предмет, и в этот самый миг пропал ослепительный свет, исчезли безмолвные фантомы, и Алрой остался один в темном парадном зале.

Призывно зазвучала фанфара. Алрой вернулся к себе, раздвинул занавес. За окном занималась заря.  

10.7

И снова в седле, и опять лязг мечей и кольчуг, и в который раз знамена и трубы зажигают кровь, и наново пьянит мозг бальзам силы и власти! Алрой воспрял духом. Велико вероятие поражения, огромна награда триумфа. Опасность острит чувства и ум.

Энергичным маршем Алрой двинул пятидесятитысячное войско на просторы бывшего Медийского царства. Вскоре его настиг гонец от Авнера. Наместник извещал о том, что в одиночку он не в силах сдержать гвардию Хорезмского царя. Тот собрал несметное войско и разместил его в Луристане. Алрой отправил послание Шерире – немедленно выдвигаться для соединения сил, а столицу препоручить милости судьбы. Ожидающему помощи уверенность в получении ее важна не менее, чем она сама.

Перевалив через горы, Алрой встретил Авнера с его тридцатитысячной армией. У персидской границы халиф столкнулся с передовым отрядом противника. Разбил его в пух и прах, и хорезмцы, понеся большие потери, обратились в бегство. Однако, опасаясь преждевременного генерального сражения с Альпом Арсланом, Алрой благоразумно отступил к равнине Неговенда и стал поджидать Шериру. Место это напоминало ему о блестящих победах былых дней.

Царю Хорезма не терпелось поскорее закончить дело. Он не сомневался в превосходстве своих громадных сил. Обеим сторонам было ясно, что через два-три дня произойдет побоище, которое решит судьбу востока.

Алрой в окружении ближайших соратников и отряда солдат отдалился от лагеря, чтобы осмотреть поле скорой битвы. На свою беду царственный дозор столкнулся с засадой хорезмцев. Обескураженные отчаянной смелостью и бешеным напором иудеев, втрое превосходящие числом бойцы Арслана почли за благо отступить. Напоследок их предводитель выпустил стрелу в сторону Алроя. Пущенная меткой рукой, она неминуемо унесла бы жизнь покорителя Азии. На счастье, некий юный командир, увидев, что обожаемому халифу грозит смертельная опасность, без колебания загородил его грудь своею грудью. Алрой с отрядом поспешили доставить в лагерь тяжело раненого офицера, жертву абсолютной верноподданности и беспредельного патриотизма.

Истекающего кровью командира внесли в шатер халифа, уложили на царскую кушетку. В мгновение ока были созваны лучшие войсковые лекари. Они обступили ложе теряющего силы героя, осмотрели рану и горько покачали головами. Прекратить мучения несчастного можно было лишь ценою последних минут его жизни, извлекши из груди стрелу. Умирающий сознавал свое положение, и заявил о последнем желании – остаться наедине с монархом.

“Господин!” – начал офицер, - “Я покидаю этот мир, но предсмертный ужас не сжимает сердце. Умираю, служа тебе, и нет конца пути достойнее. Безмерны награда и утешение того, кто спас величайшего из людей. И еще: господин, у меня есть сестра.”

“О, мой друг, твоих близких буду беречь и холить, как своих!”

“Благодарю. Будь у меня тысяча жизней, все их посвятил бы моему халифу. Мне известна тайна. Чтобы спокойно умереть я должен открыть ее тебе.”

“Не колеблясь говори! Если обидел незаслуженно кого-то, и если сил и золота Алроя довольно, чтоб успокоить твою совесть – не сомневайся в рьяности и щедрости моей!”

“О, господин, мои минуты на исходе. Я буду краток. Дело касается тебя.”

“А именно?”

“В день смерти Джабастера я был в карауле.”

“Силы небесные! Я весь внимание!”

“Он руки на себя наложил, так говорят?”

“Так мне донесли.”

“Ты не виновен, не виновен. Я благодарю Бога, мой халиф не виновен!”

“Не сомневайся в этом, как в вечности народа Израиля. Рассказывай все!”

“Держа в руке печатку, в арсенал вошла принцесса, с нею был Хонайн. Хоть и на посту, не посмел я заступить дорогу особам столь высоким. Я слышал шум борьбы. Израненный и скованный цепью, Джабастер сопротивлялся, как мог, но силы были не равны. Грязная игра. Крадучись, они вышли. Ее глаза встретились с моими. Не знал, что может быть столь свирепым женщины взгляд.”

“Ты никому не рассказывал об этом?”

“Только тебе, мой господин. Они способны на преступления страшнее, если есть такие.”

“Рассказ твой испепелил мне душу и убил надежду. И все же благодарю. Любя, ответной ненависти не дивись, ибо зло в большинстве сердец. Я понял цену жизни, людей и слов. Что хуже, чем знать подобное? Не знать!”

“Вот, я все сказал. Сейчас прошу, вынь из груди стрелу и положи конец страданьям. Я спас тебя, спаси меня.”

“Верный друг, невыразимо мучителен мой долг.”

“Хочу умереть, зная, что это сделал мой халиф.”

“Конец!”

“Бог, храни Алроя!”  

10.8

Потрясенный рассказом офицера, Алрой погрузился в тяжкие раздумья. Но тут раздался звук фанфар, в шатер вошел евнух и сообщил о прибытии Ширин. Принцесса покинула кров паланкина и впорхнула под кров шатра. Алрой еле успел сорвать с себя плащ и укрыть окровавленное тело мертвого героя.

“О, мой любимый!” – воскликнула принцесса, - “Я все знаю, я хочу взглянуть на твоего спасителя, я не боюсь крови, я жена солдата!”

“Это было ужасно!”

“Отчего ты так бледен? Не целуешь меня! Исполнил печальный долг и удручен. Один расстался с жизнью. Завтрашний бой унесет тысячи жизней. Пусть земные печали не посягают на небесную нашу любовь! Ты не рад мне? Где улыбка твоя? Не уступлю моего Алроя владыке царства скорби. Скорее поцелуй меня!”

Она бросилась ему на шею. На пылкое объятие Алрой ответил едва. Усадил принцессу на диван. Хлопнул в ладоши и приказал двум вошедшим солдатам вынести тело убитого.

“Теперь шатер более подходит для женского присутствия. Отдохни. Я скоро вернусь.” – сказал халиф и вышел.

Любовь занимает сил у веры. Алрой в смятении. В его глазах застыл ее молящий, любящий и полный муки взгляд, и красота, и грация, и нежность. Ужель до конца написана история восторженной любви? Разве не для Ширин трудился славный меч Алроя? Победа превратится в тень победы, коль не увидит он принцессы ликованья. Страсть одолела разум. Сердце отторгло горечь страшного открытия. Алрой вернулся в шатер, лицо сияет любовью. Принцесса рыдает. Волны сострадания и раскаяния затопили душу. Он обнял юную супругу, стал горячо целовать, перемежая поцелуи с клятвами любви.

10.9

Полночь. Алрой и Ширин, обнявшись, сидят на диване в шатре. Ее голова покоится на его плече. Она спит. Алрой встревожен промедлением Шериры. Он бодрствует. Вдруг он услышал голос. Оглянулся по сторонам. Призрак Джабастера показался в ярде от него. Алрой перестал дышать, его прошиб холодный пот. Он осторожно высвободился из объятий Ширин, встал.

“Алрой, Алрой, Алрой!”

“Я здесь.”

“Завтра Израиль будет отомщен!”

“Кто это?” – спросила принцесса, пробудившись.

Ужаснувшись при мысли, что принцесса вновь увидит ненавистный лик, Алрой повернулся, закрыл ей глаза ладонью. Видение исчезло.

“Что случилось, милый?”

“Все хорошо, любимая! Один из моих людей забыл, что ты со мной, и вошел в шатер в неподобающем обличье. Я удалил его. Я должен идти. Последний поцелуй! Прощаюсь, но ненадолго.”  

10.10

“Дух изрек: “Завтра Израиль будет отомщен.” Чем и кем? Хорезмцев кровью, что мы прольем? Вопрошая – сомневаюсь. Я изменился. Маловерие, новая черта, меня не ужасает. Это худо. Неужто стал безучастен к деяниям судьбы, к судьбе деяний? Равнодушие погубит мир. Я влеком течением. Не выбираю курс и не держу в руках штурвала. Пусть так. Вернусь к насущному. Где командир охраны?”

“Вот я. Беноми. К твоим услугам, господин.”

“Пригласи наместника. Кто это там?”

“Гонец от Шериры. Сообщил, что тот миновал горы и с рассветом прибудет.”

“Хорошие новости. Поторопись, скажи Авнеру, чтоб ждал меня на этом месте. Я отлучусь, наведаюсь в лагерь к бойцам. Боевые друзья! Вы здесь, чтоб с Алроем одолеть врага. Ручаюсь, многим из вас не внове побеждать на равнине Неговенда. Добрую эту землю мы удобрим вражьими костями!”

“Бог, храни Алроя! Наши жизни принадлежат тебе, халиф!”

“Мой юный предводитель, мой мальчик”, – воскликнул немолодой солдат, - “я знаю тебя с младых ногтей, и этим извини мою вольность.”

“Бывалый, закаленный воин, приветствую твою свободу. Будь добр, продолжай!”

“Я всем твержу, что завтра ты и только ты поведешь нас в бой, но есть такие, которые не верят.”

“Они убедятся в этом сами.”

“Однако, мой мальчик, что скажет принцесса?”

“Она истая солдатская жена. Живет в лагере.”

“Лихо! Вот, братишки, я говорил вам, а вы смеялись! Я знал халифа, моего мальчика, младенцем в колыбели. Я жил вблизи ворот Хамадана, я сын старого Моисея.”

“Жму твою руку, сосед и верный страж! А что у вас в котле, друзья? О, замечательно! Своего повара отправлю к вам на выучку – пусть варит мне такой же плов!”

Солдаты окружили своего командующего. Обожание в глазах бойцов. Один угощает халифа свежим ароматным кофе, другой вступает в разговор, третий благословляет на победу. Всякий, как умеет, выражает любовь и обещает верность. Умиления достойная картина, но тревожит самоотречение приверженцев.

“Нас завтра ждет победа!”

“Не диво, ведь мы с тобой, Алрой!”

“Пусть каждый на своем посту себя покажет с лучшей стороны. Достойный воевода без стоящих бойцов не много стоит.”

“Нельзя не согласиться. А что, Альп Арслан силен?”

“Без преувеличения скажу, что он доставит нам хлопот побольше, чем все наши прошлые противники, взятые вместе.”

“Мы с тобой, Алрой! Бог, храни нам Алроя!”

Появился Беноми и сообщил, что наместник ожидает халифа.

“Я должен идти, друзья”, - сказал Алрой, - “поужинаем вместе после победы!”

“Храни тебя Бог, Алрой, а мы уж одолеем твоих врагов!”

“Доброй ночи, храбрые бойцы. Рассвет сведет нас вместе на ратный труд. Горячий денек впереди.”

“Мы готовы, мы с тобой! Бог, храни Алроя!”

“Я вижу, в бой солдаты рвутся, да рвение не то, что прежде. Командиру верны, но не верой сердца, а в трофеи верой. Славные наемники, не более. О, где Иудеи молодые львы? Обнажив мечи, они псалмами воодушевлялись. Накануне битвы лагерь походил на синагогу под небесной крышей. Священники, алтари, жертвоприношения, кадильницы. Речи пророков гремят, и немы шеренги, и огонь в глазах. Клянутся отвоевать Канаан завещанный. Времена иные, и я иной.”

“Я слышал, Шерира близко?” – спросил Авнер.

“Это так. Скорей бы рассвет, и в бой!”

“Враг приближается. Мои разведчики едва увернулись от его передовых отрядов. Собравшись на равнине, войска Арслана выстроятся в боевой порядок.”

“Не успеют выстроиться. Атакуя, захватим их врасплох. Каков Шерира! Как хорошо он выбрал время, как удачно!”

“И я так думаю.”

“Бойцы настроены решительно. Направишь кавалерию в атаку, покуда враг еще не в боевом порядке. Я иду справа, слева – Азриэль. Дела империи, дела семейные. Здорова ли Мирьям?”

“Все благополучно. Она любит тебя и молится за тебя. Что принцесса?”

“Со мной. Весела, полна уверенности и надежд.”

“Не в тягость ей суровый наш уклад?”

“Она солдатская жена. Она любит тебя, Авнер.”

“Мой меч защитит трон ее детей.”

“Пора. Направлю курьера поторопить Шериру. Гвардию держи в резерве. Отдавай распоряжения. Будет бой!”

“Прощай, халиф. Враги твои станут рабами твоими. Пора.”  

10.11

С первыми лучами солнца кавалерия иудеев ринулась в атаку и изрядно потрепала не успевшие сорганизоваться силы Альпа Арслана. Тот отступил и поспешил выстроить войска. К Авнеру присоединились Алрой и Азриэль. Свершилось неизбежное: генеральное сражение началось. Обеим сторонам не занимать ни храбрости, ни выучки, ни упорства. Превосходящее число сабель хорезмцев уравновесило исступленный энтузиазм иудеев. Геройство Алроя затмило былые его подвиги. Двенадцать раз он возглавлял атаку Стражей короны. Чуть было не прорвался к шатру самого Арслана.

Страстно желал Алрой вступить в единоборство с царем Хорезма, но судьба развела двух монархов, и не скрестила их мечи. Алрой ввел в бой гвардию, томившуюся в резерве, но было ясно, что не выиграть сражения без Шериры, а тот все мешкал. Арслана не страшили потери. Он освежал ряды, держал оборону, радовался непрестанным атакам противника, изматывал его.

Волны сражения то вздымались, то замирали. Алрой ждал подмоги с минуты на минуту, и, наконец-то, явилось чаемое. Вдали показались знамена, и вот уж фигуры всадников различимы. Сердце халифа возликовало. Наконец-то! Это – победа! Он мчится к бойцам со счастливой вестью. Стремителен восторга порыв. Мигом облетела быстрокрылая радость войско иудеев от края его и до края. Вновь вскипела кровь утомленных бойцов. “Почет тебе, бесподобный Шерира! Как славно ты выбрал время! Вместе ударим, вместе преследовать станем бегущего Арслана!” – то ли думал, то ли кричал Алрой.

И тут, погубляя апофеоз сладостного предвкушения триумфа, раздался дикий вопль примчавшегося Бенаи: “Алрой! Алрой! Соединенные силы Шериры и Абидана атаковали твои тылы!” Где грань хитроумия, где предел коварства? Как такое снести разбитому сердцу и изнуренному телу? Настала очередь Альпа Арслана ринуться в атаку. Армия иудеев окружена и обречена. Крах предрешен и близок. Мысль всякого – спасти себя. Бегство с поля боя. Авнер устремился в Хамадан. Азриэль убит. Алрой ринулся к шатру, схватил насмерть перепуганную принцессу, усадил на коня, сам вскочил в седло, и в сопровождении трехсот верных Стражей короны помчался в пустыню.

Двое суток бешеной скачки. На треть сократилось число беглецов. Краткий отдых, и снова вперед. Лишь половине бойцов достало сил оседлать коней. На пятый день Алрой и восемьдесят самых преданных и выносливых его соратников сделали привал в тени пальмовой рощи. С замечательною стойкостью держалась солдатская жена Ширин. Алрой насобирал ей сладких фиников, поднес свежей воды.

“Потерпи, дорогая”, - сказал Алрой, - “Вот-вот конец испытаниям. Я лишился всего, ничего не утратив, ибо ты со мной!”

Продолжили путь не торопясь. Показался знакомый заброшенный старинный город. Амфитеатр. Всадники спешились. Из плаща Алрой соорудил для Ширин грубое походное ложе. Бойцы раздобыли топливо, изловили газелей, разожгли костры, и пир был готов. Избалованные трофеями и славой, потрепанные гвардейцы непобедимого монарха грелись у огня, жадно вкушали грубую пищу и молодецки вживались в новую свою ипостась. Люди не птицы и не рыбы, чьи жизни предопределены, люди существа авантюрные.

“А что, друзья, здесь лучше, чем в пустыне, не так ли?” – воскликнул Алрой, потирая руки над огнем.  

10.12

Удары судьбы, если слишком тяжелы, замечательно способствуют крепкому сну. Алрой протер глаза в полдень, разбудил безмятежно спящую супругу. Та с нежностью воззрилась на него, улыбнулась.

“Теперь мы шайка разбойников”, - сказал он, - “довольна ли ты переменой?”

“Вполне, милый! Лишь бы с тобой!”

“Оставайся здесь, дорогая. Я должен поднять людей. Принюхаюсь, не потянуло ли ветром удачи?” Алрой переступал через тела спящих, будил бойцов, наконец добрался до Бенаи.

“Довольно спать, командир, вставай!”

Беная вскочил на ноги, физиономия сияет. “Всегда готов, господин!”

“Знаю. А ты знай, что царь твой стал твоим соратником. Давай-ка уединимся для размышлений, и вникнем в наше положение, и упорядочим дела.”

Они покинули амфитеатр и принялись обследовать близлежащие здания. Нашлось место и для жилья и для конюшен. С дней былых остались тюфяки, палатки, запасы топлива, посуда и прочие атрибуты сносной жизни. Вот место, где когда-то Предводитель изгнания столкнулся нос к носу с Хасаном и зарубил надменного губернатора Хамадана. Алрой созвал сюда братву и выложил свои соображения. Выслушав, люди разделились на отряды – по родам занятий и вкусам к ним. Одни будут нести охрану, другие станут охотиться, третьи отправятся в оазис собирать дары природы, четвертые выведут на пастбище коней. Амфитеатр был образцово вычищен. Для принцессы соорудили подходящий шатер. Нежданно предупредительные рубаки состязались в рвении угодить ей. Благодарными улыбками и кроткими речами она поощряла их смекалку и энтузиазм.

Приученные к железному порядку ратники быстро и успешно приноровлялись к сумбурной новизне, находя в ней прелесть бытия. Борьба за выживание не оставляла времени для раздумий и печалей. Покуда с ними Алрой – и надежда с ними. Воистину сей гегемон очаровал бойцов, и те полагали искренно, что лучше поражение с ним, чем победа с другим. По вечерам в амфитеатре, собираясь у костров за ужином, невольные авантюристы казались друг другу и самим себе вполне счастливыми. Приключения дают ощущение жизни во всей ее широте и силе.

Алрой засылал разведчиков во все стороны, дабы разузнать, что творится на большой земле и, сообразуясь с этим, действовать дальше. Велико желание его вступить в связь с Итамаром и Медадом, если те уцелели.

Две недели никто из чужих не появлялся в заброшенном городе. Наконец возникли четыре новые фигуры. Люди эти вернулись в свое логовище и не слишком обрадовались пришельцам и их предводителю, но досаду скрыли. То были курд Кислох, индиец Калидас и их дружки – гебр и негр.  

10.13

“Благородный монарх!” – воскликнул Кислох, - “Уверены, ты с радостью включишь нас в ряды своей дружины. Ей-ей, старый друг лучше новых двух. Испытанное вместе – общее достояние. Мы полагали, если ты не погиб, то, значит, скрываешься здесь. И не ошиблись. Наше почтение тебе, госпожа”, - добавил Кислох, кланяясь Ширин.

“Я рад вам, друзья”, - сказал Алрой, - “Я весьма ценю вас. Согласен, мы вместе всякое испытали, и дурное, и хорошее. Но лучшее, надеюсь, впереди.”

“Принято надеяться на лучшее”, - заметил Калидас.

“Каковы новости?”

“Не слишком хороши.”

“А именно?”

“Хамадан захвачен.”

“Я к этому готов. Продолжай.”

“Старый Бостинай и госпожа Мирьям взяты в плен и доставлены в Багдад.”

“Взяты в плен?”

“Я думаю, все обойдется. Господин Хонайн в большой фаворе у новой власти и, без сомнения, выручит их.”

“Хонайн в фаворе?”

“Разумеется. За ним числится немало добрых дел в пользу города.”

“Всегда был ловкачом! Только б вызволил сестру! Спасителю простительна измена.”

“Без сомнения – вызволит, и без сомнения – простительна!”

“Что с Авнером?”

“Убит.”

“Как?”

“В бою.”

“Уверен?”

“Я дрался рядом с ним. Видел: он упал.”

“Рад, что он не в плену. Где Медад и Итамар?”

“Упорхнули в Египет.”

“Выходит, нет больше воинства у нас?”

“Кроме тех бойцов, что здесь с тобой.”

“Этих сил достанет ограбить караван, не более. Значит, Хонайн в фаворе?”

“Точно так. Он и нам сослужит службу.”

“Новостями не порадовал.”

“Все – правда!”

“Итак, я рад вам. Отведайте нашу пищу. Груба, но не скудна. Упорхнули в Египет, говоришь?”

“Да, господин.”

“Ширин, хотелось бы тебе взглянуть на Нил?”

“Я слышала, там крокодилы!”

10.14

Подозрение, если не слишком смутно, вострит уши бдительности, родной сестры безопасности. Алрой тяготился присутствием Кислоха и его компании, но сподвижники бывшего монарха с великой приязнью отнеслись к ветеранам пустыни. Их изобретательное шутовство и неутомимое веселье добавили живых красок к серому фону однообразных дней. Зато Алрой не нуждался во внешней силе для поднятии духа, он строил планы бегства в Египет. “Раздобыть верблюдов, переодеться купцами, взять с собой Бенаю и нескольких верных людей и двинуться караваном в Африку через Сирию”, – думал. И чем глубже он входил в детали замышленного предприятия, тем привлекательнее ему казалось будущее. У него припрятано изрядно драгоценностей, которые он надеялся продать в Каире и выручку употребить для насажденья сада новой жизни. Огонь честолюбивых вожделений юности испепелил собственные его мечты, оставив взамен тлеющие уголья новых надежд.

Алрой и Ширин возвращались из оазиса с прогулки. Он шел пешком, вел под уздцы верблюда, на котором восседала Ширин. Он то и дело поднимал глаза, заглядывал в мечтательное ее лицо, читал в нем радость предвкушения скорых перемен.

“Вот так, верхом, осилим дорогу в пустыне.” – сказала Ширин.

“Это веление судьбы.” – добавил Алрой.

“Мы созданы для неги и любви, империя для нас лишь бремя.” – заметила Ширин.

“Мудрецы нас учат, что прошлое есть сон. В текучке будней наука эта нам легковесной кажется. Остановив дней круговерть и в собственную душу заглянув, увидим, как правы седобородые. Разве вполне познали мы жизнь в пустыне, разве насладились вдосталь вкусом фиников с ключевой водой? А если человека естество жаждет возвращения в природу? Тогда зачем искать убежище в далеких странах? Впервые увидав Шериру, думал, он дикарь, теперь хотел бы стать его преемником. Ум человека слаб, вопрос изобретет, но не ответ. Одни говорят, вопросы труднее ответов, другие добавляют, задавать вопросы – наслаждение, а ответов не надобно – всегда пусты. А всего вернее – поменьше думать!”

“И при этом всегда надеяться, любимый!” – добавила Ширин. Они миновали городские ворота.

Сказочно прекрасна ночь, воздух чист и сладок. Ширин вперила томный взор в сияющий чернотой шелк неба. “В Багдаде это чудо было не для нас”, - промолвила, - “Тускнеет блеск дворцов в ночных лучах, спадающих с небес роскошных! Есть все у нас, что алчет любящее сердце – молодость, свобода, красота. Прошлое увидим жалким и смешным. Скорей в Египет, вот чего желаю!”

“Вскорости исполнится желанье. Еще немного, и милая Ширин верхом на верблюде отправится в путь-дрогу, и предприятие это будет потруднее вылазки за финиками в оазис. Узнает Ширин, почем фунт лиха!”

“Ха! Я не боюсь! Увидишь, я выносливей мужчин!”

Они вошли в амфитеатр, присоединились к бойцам, сидевшим у костра. Ширин затянула арабскую песню, мужские голоса подхватили. Песня сплачивает, а сплоченным хочется петь. Огонь освещал умиротворенные лица. Далеко за полночь разошлись, чтобы предаться счастливым снам. Впервые, с самого дня краха, так светло и радостно было на душе Алроя.

На рассвете, когда так сладок сон, Алрой проснулся – какая-то неодолимая сила прижала его к земле. Над ним склонился чужой солдат. Свирепое лицо. Колени в латах сдавили Алрою грудь. Он рванулся, чтоб негодяя отшвырнуть – да руки скованы, хотел вскочить – да ноги в кандалах. Закричал: “Ширин!” Нет ответа. Глянул по сторонам – амфитеатр полон хорезмских воинов. Сподвижники бледны, ужас в глазах, путы на руках и ногах. Лишь Кислох и гебр, часовые минувшей ночи, свободны и уверены в себе. Алроя подняли с земли, усадили на верблюда. Кавалеристы на конях окружили его тугим кольцом. И рысью вперед. В душе отчаяние и бессильная ярость.

Пленник не вел счет времени. Дни и ночи смешались. Горе сковало чувства и мысли. Но краса природы всегда найдет лазейку к сердцу. Синева небес и зелень земли, воздуха аромат и сверканье реки. Это Евфрат. Так же чарующе прекрасна была река, когда Алрой впервые увидел ее. Невольная слеза скатилась по щеке, обожгла солью иссохшие губы. Он попросил воды. Охранник протянул ему влажную тряпицу. Скованными руками пленник кое-как ухватил ее, смочил губы. Лоскут упал на землю. Охранник ударил Алроя.

Пленного стащили с верблюда, поместили в крытую лодку. Отплыли. Причалив и поднявшись на берег, спиной вперед усадили Алроя на осла, повезли по деревне. Дети швыряли комья грязи в бывшего халифа. Какая-то женщина, хохоча и выкрикивая проклятия, водрузила ему на голову бумажную корону. Глупое, неблагодарное, завистливое животное – такова толпа. Ведомая вождем, она его же и ненавидит. Споткнется он, и она поднимется с колен. Лишь расторопность охранников спасла пленника от самосуда злорадной черни. Так Алрой вновь въехал в Багдад.  

10.15

Весть о пленении Алроя взволновала столицу. Муллы ликовали, уразумев в этом событии воплощение воли Пророка. Дервиши вдохновенно клянчили подаяние. Мужчины солидно обменивались мнениями в кофейнях. Женщины, как это водится на востоке, собирались у источников и фонтанов, чтобы обсудить новость.

“Пусть говорят, что хотят, а я ему зла не желаю”, - сказала одна из них, поправляя чадру, - “по мне, хоть он трижды самозванец, зато, как красив!” Товарки подхватили интересный разговор, и наперебой зазвучали голоса.

“Все женщины за него, да только помочь ему не можем.”

“Глаза им выцарапать, мучителям!”

“Что скажете про Альпа Арслана?”

“Ему бы вразнос торговать!”

“А принцессе-то сейчас тяжко!”

“Она понежилась немало!”

“Сколько было, лишним ей не показалось!”

“У них настоящая любовь.”

“Я думаю, он пленителям своим не по зубам.”

“Он бессилен, он утратил скипетр.”

“Не может быть!”

“Увы.”

“А вдруг он колдун?”

“Клянусь, какой-то прохвост прячется там за деревом и подглядывает за нами!”

“Каков наглец! Жаль, что это не Алрой! Давайте, закричим погромче!”

Изгнав чересчур любопытного, женщины ушли.  

10.16

Два солдата, сидя в кофейне, играют в кости.

“Клянусь родной матерью, я не могу причинить ему зла. Я воевал под его началом у Неговенда. И хоть новая власть и не ставит мне это в вину, с радостью бы обнажил меч и зарубил бы первого встречного турка!” – сказал один из игроков.

“Не дождемся справедливого суда!” – подхватил второй, - “Родным отцом клянусь, предназначение его – царствовать! Альп Арслан в сравнении с ним лишь бездарная серость.”

“У меня осталась последняя драхма, лишусь ее – и конец игре. Матерью родной клянусь, он не позволил бы им пленить себя. Тут что-то кроется.”

“Батюшкой клянусь, он спал.”

“Это другое дело. Его предали.”

“Нашлись лиходеи. Говорят, Кислох и его псы взяли крупную сумму за труды.”

“Последняя драхма покинула меня!”

“Аминь. Ты помнишь Авнера?”

“Клянусь матушкой, помню его. Что сталось с госпожой Мирьям?”

“Она здесь.”

“Это убьет Алроя.”

“Он всегда обожал ее. Сама кротость и справедливость. Ни в чем не уступит принцессе.”

“А я говорю, достоинствами души она превосходит принцессу! Да и он без принцессы может обойтись, а без госпожи Мирьям не мил ему свет.”

“Все оттого, что она скромна и ничего не просит для себя.”

“Я думаю, после смерти Джабастера жизнь наша не вернется к прежней полноте.”

“И я того же мнения. А ведь есть, что вспомнить, правда?”

“Еще бы!”

“Ты это чудно выразил! Многие чувствуют, как мы. Самоубийца – хозяин жизни и смерти. Матерью родной клянусь, как только старец наложил на себя руки, в природе ход вещей смешался. Да, именно так я и говорил.”

“Отлично сказано! Смешался ход вещей в природе, и чему успели положить начало, рушится на полпути. Распоряжаясь судьбой его, безголовые эти ставят повозку впереди осла. Нет воеводы лучше, чем Алрой!”

“Что будет дальше? Поживем – увидим.”

“Верно. Услышим, кто поносит его – башку тому снесем!”

“Согласен. Единомышленников у нас есть вдосталь.”

“Кто знает?”

10.17

Подземная тюрьма багдадской крепости стала новым обиталищем недавнего властителя Азии. Ни вздоха, ни стона, ни плача не слыхать в каземате узника. В прострации пребывая, он ни говорить, ни думать не был горазд. Заскрежетал засов снаружи, отворилась железная дверь. На пороге появился тюремщик, в одной руке миска со скудной острожной пищей, в другой – тусклый факел. Летучие мыши вспорхнули с потолка и стен, мигают подслеповато, хлопают крыльями, норовят забить зыбкое пламя. Тюремщик оставил в нише миску, закрыл за собою дверь. Летучие мыши замерли, тишина и мрак воцарились вновь.

Образы геройского прошлого кружатся и глумятся над ним. Они горят в мозгу, кромешная тьма не гасит их. Путы впиваются в запястья, цепи отягчают ступни. Спастись от смерти ради убогой жизни в темнице? Нестерпимая мысль. Зубами разгрыз бы веревки, колодки бы лбом расшиб, да разве сдвинуть крепостные камни? Он растянулся на склизком зловонном полу. Потревожил дремавших змей. Они поползли, зашипели, вспугнули застывших скорпионов. Те встрепенулись, шуршанием разбудили крыс. Раздался писк. Малые мерзости эти казались Алрою страшнее великих его несчастий. Он осторожно поднялся, остался недвижим, дабы не потревожить гнусных созданий. Сделал наощупь несколько коротких шагов, наткнулся на скамью в каменной нише. Протянул вперед руку, ладонь коснулась теплого липкого тела какого-то существа. Опрокинув миску, тварь скатилась вниз, блеснули глаза. Алрой отпрянул. Горе, бессилие, ярость в сердце. Испытание мерзостью непосильно могучему духу. Он закричал, в отчаянии воздел кверху связанные руки, застыл в нелепой позе. Да кто слышит и видит его? Лучам сочувствия и утешения не прорваться в мрак подземелья!

Трагичен крах властителя сердец и дум. По праву уверенный в высочайшем парении духа своего, он вдруг повержен, бессилен и одинок. Всякий бросит ком грязи иль слово клеветы. Горько осознать, что избранничество и неуязвимость всего лишь миф, и что неисчерпаемый источник силы пересох. Вечное суетным заместилось навек. Остались думы о прошлом – бездонный кладезь мук. Забыть о спасении – вот побежденного спасение.

Весело оленю лесному в погожий день, ибо не знает он, что у охотника на уме. Закрыть глаза и уши, неведением спастись!

Взгляд истерзанной души пьет нектар воспоминаний. Детство безмятежное, воркующий голосок Мирьям, воздух беззаботности, надежности, любви – все атрибуты счастья юных лет. Избранничество и миссия, скипетр и корона, победы и слава, империя и власть и, наконец, царственная супруга, все, что пришло потом, нынче потускнело. Кто придал блеск и цену обретениям этим? Сам Алрой! Горячим сердцем и победительным умом он новый мир возвел вне и внутри себя. Не стало прежнего Алроя, и с ним – его завоеваний. В душе остался лишь скелет, построенный природой изначально. Все думы сердца – о сестре.

Неделя в заточении позади. Открылась дверь. Тюремщик. Факел. Хриплый голос объявил, что к узнику пожаловала высокая особа, желает видеть его. Отвыкший говорить и слушать речь других, Алрой не совладал с губами и языком и лишь кивком головы дал стражу знать, что понял его. Показалась фигура, закутанная в халат. Тюремщик удалился, оставив факел. Вошедший открыл лицо. Это – Хонайан.

“О, мой дорогой Алрой!” – воскликнул брат Джабастера, и обнял узника, и прижал его к груди. Ах, как был бы счастлив он, окажись Мирьям на месте Хонайна! Но, нет. Вновь на пути его сей чуждый сантиментам муж, приземленности и прагматизма гений. И опять нутро Алроя терпит превращенье. Пересиливая мужество, страдание толкает к мысли о спасении. Надежда теснит отчаяние. Прежний, узнаваемый Алрой.

“Я рад, Хонайн, что ты цел и невредим!”

“Я, разумеется, тоже рад. Хотел бы, чтоб мое благополучие твоему способствовало.”

“Я полон надежд!”

“Это хорошо. Отчаяние – удел глупцов.”

“Я много испытал. Что Ширин?”

“Думает о тебе.”

“Это кое-что, способность думать. Я, видимо, ее утратил. Где Мирьям?”

“На свободе.”

“Это кое-что, свобода. Твоя заслуга. Ради меня, милосердный Хонайн, будь добр к ней. Ей не на кого опереться.”

“У нее есть ты.”

“Она одинока.”

“Живи и защищай ее.”

“Возможно ли покинуть эти стены?”

“Вполне.”

“Охранников убить иль подкупить? Я на все готов!”

“Угомонись, мой друг. Не требуется ни подкупа, ни кровопролития. Нужен компромисс.”

“Компромисс был нам под силу у Неговенда. Неужто возможен компромисс с пленным, с обреченным?”

“Почему обреченным?”

“А что, разве Альп Арслан великодушен?”

“Он – невежественный вепрь, подрывающий корни дуба, желудями с которого питается.”

“Тогда зачем толкуешь о надежде?”

“Надежда упомянута тобою. Я говорю о несомненности.”

“Хонайн, мне кажется, я поврежден умом, но, чтобы выбраться отсюда, я обязан понимать тебя. Не мудря, назови мою судьбу.”

“Двумя словами – ты спасен.”

“Спасен?”

“Если сам того желаешь.”

“Желаю ли я? Жизнь бесконечно хороша, но я малого хочу – свободы и уединения. Жизнь спасена! Здесь, в темнице страшной, нелегко поверить в это. Благодарю тебя, Хонайн! Ты не забыл меня, своего Алроя! Ты человек души огромной. Кто в приземленности обвиняет тебя, тот клеветник!”

“Разум рвется в небеса, но уютно ему лишь на земле. Единственное мое желание – служить тебе, Предводитель.”

“Не зови меня Предводителем, зови Алроем. Жизнь спасена! Я могу идти? Сделай так, чтоб меня никто не видел, ты все можешь, Хонайн. Я отправлюсь в Египет. Ты, кажется, был там?”

“Прекрасная страна.”

“Когда смогу покинуть эту жуткую обитель? Мерзости ее страшнее всяких пыток. Когда вновь вдохну чистый воздух, увижу свет и солнце?”

“Радость свободы близка.”

“Нам обоим, свободным, положена радость.”

“Алрой, ты велик, твой дух высок, нет равного тебе!”

“Увы, Хонайн, я сломлен. Все достояние мое – счастливая надежда. Однако, оставим восхваленья. Скорее прочь отсюда!”

“Мои слова сердцем подсказаны, а не желанием польстить. Твоей натуры замечательные свойства открывают путь к избавлению. С прочими ты не стоишь в одном ряду. Немногие повидали и испытали с твое. Ты познал строй и лады душ человеческих. И, главное, ум твой наделен чутьем чудесным, чутьем проворным, которое даровано лишь царственным особам избранного племени. Чутье сие сверкает в обрамлении опыта, как бесценный самоцвет искрится в оправе заурядной золотой.”

“Продолжай же!”

“Немного терпения, Предводитель. Ты вступил в Багдад с триумфом, и ты вновь вошел в Багдад и встречен был бесчестьем, на какое только способна изобретательность врага. Это – великий урок.”

“Согласен.”

“Он учит по достоинству ценить пустоту и низость ближних.”

“Увы, и это верно.”

“Рад, что ты видишь дело в том же свете. Во взгляде таком – мудрость.”

“Несчастный мудреет поневоле.”

“Слова и вера хороши, как побужденье к действию. Я уж говорил, нужен компромисс. Я решился, очередь твоя. Задумано, что завтра Алрой должен умереть мучительнейшей из смертей – быть казненным посажением на кол.”

“О-о-о...”

“Даже присутствовать при сем есть пытка нестерпимая. Чем важнее жертва, тем сильнее ужас, охватывающий толпу.”

“О, Бог на Небесах!”

“Зрители, глядя на предсмертные корчи несчастных, словно теряют разум, и необъяснимая сила влечет их на лобное место, и кровь стынет в их жилах, и многие умирают вместе с казнимыми. Я свидетельствую, как врач.”

“Молчи, мне слишком тяжело.”

“Судьба Ширин...”

“О, нет! Только не это!”

“Не забыто, что она дочь халифа, и посему жизни ее лишит милосердный топор. Тонкая шейка не задаст труда палачу. Что до Мирьям, то она объявлена еврейской ведьмой, и удел ее – сожжение живьем.”

“Поверить невозможно! Дьяволы! Когда я был в силе, я щадил слабость! Какое горе!”

“Довольно причитаний, Алрой! Я говорю о том, что было задумано, а не о том, что неминуемо. Я вмешался в ход дел, я потрафил победителю, я пошел на компромисс!”

“Каков он?”

“До смешного прост. Для умницы Алроя – сущая безделица.”

“Прошу, будь краток.”

“Феерический твой взлет столкнул дух мусульман со стези обычной, победа над тобой не рассеяла туман, окутавший их души. Я заметил это и употребил на пользу. Проливши кровь твою, они лишь жажду мести утолят, но не смоют пятен со своих знамен и не изгонят страх из растревоженных голов. Колебанья в вере, как неурожай и голод, чреваты бунтом черни и раздорами владык. Себя спасая, поможем растерянным врагам. Вернется в равновесие опасно накрененный ум, коли истолкуем твой триумф дьявольским потусторонним действом. А если скажем, что колдовством приворожил Ширин, то в этом они узрят вожделенное оправдание дочери халифа. Вот план, который выведет правоверных из лабиринта, а тебе сохранит жизнь и вернет свободу.”

“План – да, а воплощение его?”

“Это легко.”

“Вразуми.”  

“Завтра в полдень тебя доставят к самому Арслану. Средь приближенных узнаешь многих, кто был в окружении твоем. Тебе предъявят обвинение в сношении с дьяволом. Признайся в этом.”

“Что еще?”

“Пустяк. Тебя спросят о принцессе. Скажи, что сердце ее завоевал колдовскими чарами.”

“Так, так, продолжай.”

“И главное. Чтобы развеять страхи новой власти, обратись к соплеменникам и патетично заяви, что твоя Божественная миссия есть ложь, тобой изобретенная.”

“Отлично. Что следует за этим?”

“Сказанное составляет суть, которую ты облечешь в понятную исмаильтянам форму. Притворно отрекись от иудейской веры и восславь Пророка. Тебя отпустят на все четыре стороны и позволят взять с собой твои сокровища.”

“Такова цена свободы? Никогда! Ни на йоту не уступлю! Умру под пытками, но не приму сей компромисс! Он смердит твоим презреньем к Богу и Его народу. Прощаюсь с тобой, искуситель, жалею, что прежде повстречался. Низость и подлость – не моя тропа. Алроя предали, но сам он не предаст!”

“Не делать никаких уступок, сидя в западне, - не знак ума. Это ли твоя тропа?”

“Комромисс есть половинное согласие с врагом. Довольно, не продолжай, оставь меня!” – добавил узник.

“Будь мы во дворце, я б так и поступил. Сердце истинного друга умеет охлаждать горячность резких слов.”

“Я Богом помазан, и это – судьба. Смерть моя не осрамит жизни моей.”

“Мирьям?”

“Бог не оставит ее, как она не оставляла Его.”

“Ширин?”

“Ширин! Ради нее одной готов принять смерть лютую. К ней не пристанет клевета, будто полюбила трусливого раба, самозванца безумного, гнусного предателя и колдуна-чаровника. Своею жизнью я мир осветил. Душу Ширин согрел любовью. И умру, величьем ослепляя, как жил и как любил!”

Хонайн взял факел, приоткрыл дверь. На пороге появилась закутанная в плащ женская фигура. Вошедшая упала на колени, обхватила руками ноги ошеломленного Алроя, губами прижалась к его руке. Он вздрогнул, цепи зазвенели.

“Алрой!” – воскликнула коленопреклоненная.

“Чей это голос?” – вскрикнул Предводитель изгнания, - “Словно давно слышанная музыка. Поверить невозможно! Ширин?”

“Они называют меня твоею несчастной жертвой.”

“Видеть здесь тебя – казнь хуже посажения на кол! Страшусь встретить твой взгляд. Зачем тут факел? Пусть судьбы наши черные сольются с тьмой непроницаемой, и та поглотит их.”

“Алрой!”

“Вновь голос! Как и я, она должно быть, обезумела от мук.”

“Предводитель”, - сказал Хонайн, кладя руку на плечо узника, - “Прошу, уйми волнение. Ради спасения можно потерпеть и боль. С тобой друзья, и нет у них желания иного, помимо твоего благополучия.”

“Благополучие? Звучит насмешкой. Спасение против воли равно убийству.”

“Молю, опомнись! Прежде, да и сейчас, пожалуй, имя твое рождало и рождает трепет и благоговение в сердцах. Пристало ли Алрою здравомыслие терять? Как поле боя иль дворец, застенок может стать ареной явления геройства и величия души. Жизнью пренебрегать преступно, ибо тело есть храм для вмещенья духа, исполняющего волю Бога. В положении халифа иль пленника, Алрой – помазанник, и нет в подлунном мире равного ему. Неужто он смиренно пойдет на казнь, как разбойник, живущий волею судьбы и ей не угодивший? Пророчу: ты выберешься из беды!”

“Где скипетр? Подай его сюда! Ах, нет, не к тому брату я обращаюсь!”

“Скипетр вернется к тебе, Давид. И Бог вернется и простит.”

“Нет, это не тот брат. Того уж нет. Женщина виновна.”

“Женщина пришла тебя спасти. Разве принцесса страдала меньше тебя? Внемли ее речам. Они нежны, проникновенны, глубоки!”

“Такой наша любовь была...”

“И есть, мой Алрой!” – воскликнула Ширин, - “Ради меня усмири бушующее сердце. Ты слышал Хонайна. Он умен непревзойденно, за ним ошибок не известно, он не обронит пустого слова. Прими же мудреца совет! Мы будем жить и любить. Жить и любить! Вот и все. Что выше этого? Помнишь ли, как гуляли в саду, утомленные суетностью империи, и говорили, что хорошо бы умчаться далеко-далеко, на остров необитаемый, остров для нас двоих, и пусть он будет мал, но он вместит огромную любовь. Ты слышал мудреца. Из подземелья этого путь не закрыт к мечте. Зачем грозишься умереть у входа в рай? Забыл верную Ширин? Иль усомнился в любви ее? О, Алрой! Поверженный, цепями скованный, в темнице зловонной ты любим, как любим был триумфатор, в золото наряженный, в палатах благоуханных!”

“Голос из другого мира. Припоминаю что-то. Слова обволакивают сердце. Странно, влага на глазах. Я плачу? Не думал, что могу. Горе и отчаяние. Ум поврежден.”

“Плачь, милый, плачь! Позволь, осушу поцелуями слезы твои! Вообразил, что Ширин забыла своего Алроя, и плачешь. Сокол ясный! Небо чистое и свобода ждут тебя. О, вижу улыбку на твоих устах! Значит, ты подумал о том же, что и я!”

“Теперь я улыбаюсь? Невероятно.”

“Но это так! Вот опять! Добрый знак.”

“Хонайн, она права? Ее дыханье обогрело душу. О, не трать поцелуи на оковы!”

“Они золотые, коли ты заулыбался!”

Воцарилась тишина. Ширин увлекла Алроя на скамью, усадила, села рядом. Она обвила руками его шею, спрятала лицо на его груди. Несколько минут прошли в молчании. Ширин подняла голову, наклонилась к уху Алроя, прошептала: “Завтра мы будем свободны!”

“Завтра? Так скоро суд?” – вскричал Алрой. Глаза его безумны. Он оттолкнул от себя Ширин, вскочил на ноги. “Завтра! В этом слове судьба веков. Миру откроется правда. Ты снова предо мною, привидение? Воистину: убить не значит уничтожить. Не боюсь тебя, я не виновен! Твои убийцы – эти двое! Им в души загляни, суровый дух! Не спасти, но вовлечь меня в преступлений черный круг порочный они пришли. Не выйдет, я не виновен!”

“Хонайн, Хонайн!” – в ужасе заголосила Ширин, - “Он потерял рассудок! Как руки воздел, как глаза сверкают! Успокой его, ты врач! Мне страшно, мне худо!”

Врач подступил к Алрою, взял его за руку. Тот вырвал руку, прошипел: “Прочь, братоубийца!”

Хонайн отшатнулся, бледный, с дрожащими губами. Ширин ринулась к нему. “Что он сказал? Не молчи! Прежде не видала тебя испуганным и бледным. Ты тоже разума лишился?”

“Хотел бы!”

“Повальное безумие. Он что-то сказал. Повтори!”

“Его спроси.”

“Не смею. Ты повтори.”

“И я не смею.”

“Повтори, прошу!”

“Не могу. Уйдем отсюда!”

“Не достигнув цели? Трус! Я сама его спрошу!” – отчаянно закричала Ширин и кинулась к Алрою. “Мой дорогой...”

“Ты видишь, суровый дух, лиса перечит тигру. Невинного не очернить! Я не душил тебя! Верно говорят, не остановится раз свершивший преступление и худшее свершит. О, великий Джабастер! Они умертвили тело твое, теперь хотят душу мою убить. Что страшнее? Умереть – не станет ни меня, ни муки моей, душу потерять – знать не буду ни себя, ни муку мою.”

Принцесса чуть было не лишилась чувств. Хонайн подхватил ее. Они ушли.

10.18

Хамадан пал, и Бустинай и Мирьям были доставлены в Багдад и заключены в крепость. Вмешательство Хонайна избавило их от большинства тягот, уготованных узникам. Попытки Мирьям навестить брата не увенчались успехом. Она докучала Хонайну, но бывший главный визирь лишь сожалел о том, что нынче его влияние не простирается столь далеко. Золото, если его достаточно много, и неподкупных делает покладистыми. Однако, в этом трудном деле ни драгоценности, ни лесть, ни приятное обхождение не помогли ей вступить в сговор с охраной, обычно расположенной к ней. Хонайн после неудачного визита к Алрою немедленно явился к Мирьям и без утайки изобразил ей картину грядущей катастрофы. Одновременно он сообщил, что добился для нее разрешения навестить брата и подсказал средство, как избежать трагедии. Она слушала молча, содрогаясь внутренне, но внешне оставаясь непроницаемой. Хотя искушенному в людских сердцах Хонайну и не удалось угадать ее мыслей, нечестивец остался доволен собой.

Мирьям последовала совету Хонайна и прежде всего послала к брату дядюшкиного слугу. Халеву велено было подготовить Алроя к скорому визиту сестры. Он нашел недавнего покорителя Азии лежащим ничком на полу. Поначалу, казалось, Алрой не понимал или не слышал обращенную к нему речь посланника. Наконец, обреченный уяснил, с чем пришел Халев. Алрой не хотел видеть Мирьям, потом смягчился, уступил, изъявил готовность к встрече в первый послерассветный час.

Крах фантастической карьеры возлюбленного племянника сломил дух почтенного Бустиная. Никак более не обнаруживаются его былые таланты, хоть они и не покинули его вполне. Он замкнулся в себе, а себя замкнул в келье. События вокруг не возбуждают его интерес, стал скуп на слова, но ворчит иногда. Лишь для Мирьям он делает исключение. По-прежнему любит преданную племянницу, сердечно говорит с ней. Только из ее рук соглашается брать пищу, к которой, впрочем, почти не притрагивается. Милосердная Мирьям бережет сердце старика и является перед покровителем юности своей с низменно приятным лицом, скрывая душевную боль. Твердость веры и твердость духа, благородство и благонравие, честность и честь обороняют ее от разрушительной силы несчастий и бед.

Далеко за полночь. Молодая вдова спит. Очаровательная Бируна и красавица Батшева стерегут ее сон, глядят в окно, ждут рассвета.

“Не пора ли ей вставать?” – спросила Батшева, - “Мне кажется, звезды побледнели. Она просила разбудить ее перед восходом солнца.”

“Глянь, как она безмятежна!” – ответила Бируна, - “К чему будить? Ведь муки ждут ее!”

“Пусть бы сон ее был счастливым!” – сказала Батшева, - “она нежна, как цветок.”

“Шаль соскользнула с ее головы. Я поправлю. Можно, Батшева?”

“Конечно, Бируна. Лицо ее, шалью обрамленное, прекрасно, как жемчужина в оправе раковины. Глянь, она пошевелилась!”

“Батшева!”

“Я здесь, госпожа.”

“Близок рассвет?”

“Нет еще, госпожа. Не слышно дыхания утра, молодой месяц в небе висит, звезды упрямо светят.”

“Дай мне руку, милая Бируна, я встану.”

“Девушка помогла Мирьям встать. Они подошли к окну.

“С тех пор, как на нас обрушились несчастья, я впервые так спокойно спала. Хороший сон привиделся. Мне снился он. Улыбка на лице. Долго ли была я в забытьи, девушки?”

“Отнюдь. Госпожа, я подам тебе шаль, прохладно.”

“Приятная свежесть. Благодарю, не нужно, я не озябла. Чудная ночь.”

Перед взором Мирьям громоздится залитый лунным светом гигантский город. Из высокого окна багдадской крепости видны улицы, кварталы, купола мечетей, стрелы минаретов, черные пятна кипарисов. Тигр плавно поспешает в своем русле. Жители спят в домах, лодки не скользят по реке. Тишина на земле, тишина на воде. Счастливая жизнь почти всегда тихая жизнь. Невольное сравнение приходит Мирьям на ум. Вдова вспоминает великое шумное празднество – свадьбу брата. Днем и ночью Багдад ликовал, гремел, пылал. Нынче город ночной похож на огромный склеп – нем, неподвижен, застыл в лунном свете. Город, обманувший мечту народа-избранника, склеп, схоронивший надежду его. Как быстротечно, как переменчиво время! Вчера – сестра великого покорителя востока, возлюбленная супруга самого славного его воеводы. Сегодня – вдова, единственная родная кровинка свергнутого владыки. Вознесшись, не возгордилась. Все так же была милосердна, добра, скромна, щедра. Пришли беды одна за другой, и верность Господу замкнула изнутри врата души, не пробраться отчаянию. Тяжело на сердце, но не в чем себя упрекнуть.

Мысли Мирьям скользят по глади недавнего прошлого. Безмятежная юность. Ее жизнь и жизнь Давида. Помнит все до мелких штрихов, что известны были только ей и ему. Он рос, мужал духом и телом. Помнит брызги речей его, в которых она умела разглядеть скорый чудесный взлет. Пристальный взгляд назад обманет тщетой ясновидения. Ей мнится, что и тогда уже, в дни счастливых предчувствий, по другую их сторону сердце женское угадывало крах. Слезы на щеках. Мирьям опустила голову на плечо Батшеве. Бируна сжала дрожащую руку.

Бледнеет луна. Пурпур восхода зажигает Тигр, гасит небесные звезды воспоминаний. Протяжный крик над минаретом. Муэдзин. Стук в дверь. Халев.

“Я готова”, - поспешно промолвила Мирьям и закрыла вуалью лицо, - “думайте обо мне, девушки, молитесь за меня!”  

10.19

В сопровождении Халева и несущего факел тюремщика Мирьям спустилась в подземелье. Скользкие разбитые ступени, холодные мрачные стены, тяжелая решетка. Голос Алроя из-за двери показался ей бодр и тверд.

Халев остался снаружи. Тюремщик внес факел, удалился. Мирьям, содрогаясь, вошла в страшный застенок. Перед ней стоял брат. Улыбка на спокойном лице. Не в силах сдержать себя, она бросилась к нему, обняла, прижала к сердцу.

“О, нет лучше тебя!” – воскликнул Алрой, - “я не одинок!”

Сестра молчит. Голова ее на плече брата. Закрыла глаза, чтоб слезы удержать.

“Мужайся, родная. Поверь, я счастлив.”

“Брат мой, брат мой!”

“Встреться мы вчера, увидала бы меня потерянным и несчастным. Сегодня я другой. Впервые после разгрома я в согласии с самим собой. Я утешился вполне. Я видел чудный сон. А наяву Господь меня простил. Я знаю это точно.”

“Со мной подобное же происходит, брат. Хороший сон приснился, умиротворение, покой. Странно.”

“Верь, я счастлив.”

“Повтори, мой Давид. Я вновь хочу услышать это!”

“Я говорю, что счастлив, и это истинная правда, а вовсе не насмешка над самим собой или старанье ободрить тебя. Накануне вечером меня пронзила мысль, будто я привлек внимание Небес. Гнев Господа остыл, и кара за грехи мои смягчена судом высоким. И в подтверждение догадки о снизошедшем милосердии пришла весть от тебя, мой ангел. О, как я этого желал! И я уснул, сладко и глубоко. Прочь уползли черви воспоминаний об империи и об измене. Околел змей, искусивший ложным восторгом чужой войны и чужой любви. И я увидел нас с тобою на лугу, среди цветов. Тут возник Джабастер. В глазах его ни мести, ни обиды. Он сказал: “Давид, сквозь тьму застенка Бог разглядел покаяние твое.” Я проснулся. Услыхал, как зазвучало мое имя. Подумал, это ты меня зовешь. Крикнул: “Сестрица, я здесь!” Не было ответа. Меня осенило. Этот зов я слышал однажды в пещере Джабастера!”

“Голос из-за занавеса ковчега завета?”

“Несомненно. Это значит, что Бог смилостивился.”

“По праву, Давид. Кто в наши дни послужил Израилю вернее тебя? Заблуждения твои? Что ж, молодость не властна над соблазном.”

“Израиль? Народ мой достоин лучшего вождя!”

“О, нет, нет, нет! Мимолетен триумф победы, но память о ней станет вдохновеньем вечным для народа. Герой, хоть и поверженный, прожил не напрасно. Деяния одного – наследие для всех. Увидев, что человек свершил, уразумеют люди, на что человек горазд. Ты раздвинул горизонты духа народа нашего и меру его величия сказочно вознес.”

“Увы, никто не оградит мое имя от клеветы. Очернят его или, что хуже, забудут.”

“О, брат, все сложится иначе. Пятна на солнце славы не остановят лучей его. Настанет день, и явится поэт, чья лира вдохновится сказанием о подвигах героя. Творение искусства украсит историю народа избранного, и память расцветит его.”

“Пусть моя любовь сделает твои уста пророческими!” – воскликнул Алрой и обнял сестру, - “А сейчас не мешкай, расставаться лучше в минуту воспаренья духа.”

Мирьям отпрянула в испуге. “Мы не расстанемся! Я умру с тобой!” – вскричала.

“Молю, не лишай меня мужества! Да вернется к тебе покой душевный!”

“Я спокойна, брат. Слезы в сердце, но не на глазах.”

“Ступай, Мирьям, мой ангел. Покуда вижу тебя, я отрешиться от прошлого не в силах и оттого слабею. Я выстоять смогу лишь в настоящем и один. Чем пронзительней уединение, тем человек сильнее. Передай мое почтение дяде Бустинаю. Ступай, ступай!”

“Уйти и в одиночестве тебя оставить? Но ведь есть еще Хонайн!”

“Молчи сестра! Не хочу, чтоб скверна имени сего касалась твоих уст!”

“Молчу. Брат мой, как страшен день грядущий!”

“Бог Израиля даст прибежище духу моему. Он спасет меня, как спас из раскаленной огнем печи иудеев, восставших на Навуходоносора, но Ему не изменивших.”

“Верю, но все ж позволь остаться!”

“Исполни мое последнее желание: покинь меня!”

“Я ухожу. Прощай, Давид. Я поцелую тебя. Вот, я на коленях, я благословляю тебя. Брат мой, великий, любимый! Я достойная сестра – глаза мои сухи. Я горжусь твоею жизнью больше, чем враги наши гордится станут твоею смертью!”

 10.20

Бируна и Батшева встретили вернувшуюся Мирьям. Лицо ее бледно, апатично. Девушки усадили несчастную на диван. Одна пристроила подушку за ее спиной, другая отерла губы. Мирьям недвижима. Взгляд стеклянных глаз безучастен, безжизнен. За неким пределом благородная выдержка мстит за себя. Час-другой прошли в молчании. Предчувствие необратимого холодило сердца Бируны и Батшевы.

Раздался звук трубы.

“Что это?” – нарушила молчание Мирьям, и во взгляде мелькнул мгновенный испуг.

Девушки не ответили, хоть знали, что труба провозгласила последний путь Алроя.

Вновь трубный звук. Страдалица встрепенулась. В комнату ворвался восторженный животный крик ликующей толпы. Лицо Мирьям вспыхнуло. Она вскочила на ноги, воздела руки к небу. Отчаянный протяжный стон вырвался из горла. Девушки не успели подхватить рухнувшее тело. Умерла.  

10.21

“Играла вторая труба?”

“Конечно! Беги, занимай место получше. Где Абдалла?”

“Продает шербет на площади. Мы разыщем его. Алроя вывели?”

“Скоро выведут, но другой дорогой. Боюсь опоздать. Дивлюсь на Абдаллу – в такой день торгует шербетом!”

“Отец, можно я с тобой?”

“Ты слишком мал, ничего не увидишь. Оставайся дома.”

“Хочу с тобой! Посади меня к себе на плечи.”

“Где Ибрагим, где Али? Мы должны держаться друг друга. А Абдалла продает шербет!”

“Держим прямо. Базар закрыт. Вот Фаркедин, вот Осман. Вместе пойдем.”

“Свои люди.”

“Отец, Алроя посадят на кол живьем?”

“Не знаю, сынок. И поменьше спрашивай, ты еще мал.”

“Я думаю, живьем. Буду разочарован, если ошибусь.”

“Свернем налево. Пройдем через мясной ряд, там открыто. Ты, кажется, толкнул меня, приятель?”

“Положим, я тебя толкнул, и что же?”

“Иди вперед, не затевай ссору. Не видишь что ли, это хорезмский! Они думают, им все дозволено. Никогда здесь миру не бывать. Жаль, что Абдалла не с нами, пригодились бы его кулаки. В такой день торговать шербетом!”

 10.22

Площадь перед главной мечетью Багдада назначена местом суда над Алроем. Тысячи горожан, любителей зрелищ, с раннего утра стекаются сюда. В центре площади красный шнур очертил круг, внутри которого ожидаются волнующие события. Хорезмские солдаты несут охрану. Все теснее толпа, все желаннее представление. Ступи кто за красную черту, и суровый охранник немедленно наградит нарушителя правопорядка бежалостным ударом по макушке – знай свое место! На плоских крышах ближайших домов сооружены навесы от солнца, и здесь народу хоть отбавляй. Багдад предвкушает, трепещет, ждет. Как в день свадьбы Алроя, ликуют сердца в день казни его.

Внутри круга возвышается роскошный трон. По бокам его стоят негры-евнухи в белых одеждах. Вид их страшен, ужасны орудия пыток в их черных руках. Для апофеоза зрелища приготовлены длинные, прочные, заостренные шесты. Каждый такой шест есть кол, что войдет в тело жертвы и будет мучить ее, покуда не явится спасительная смерть.

Грохот барабанов, лязг тарелок, вой фанфар провозгласили прибытие Альпа Арслана. Охрана кортежа бесцеремонно раздвигает толпу, прокладывая путь владыке и его приближенным. На знаменах и лентах вышито имя Пророка. Цветные перья украшают головные уборы царедворцев. Музыка гремит, не умолкая. Правоверные пали ниц. Альп Арслан взобрался на трон. Его окружили воеводы, муллы, имамы, судьи и прочие важные персоны Багдада и царского двора. Музыка смолкла.

Монарх высок, худ и рыж. Глаза голубые, нос приплюснут. Только он уселся на престол, как трубы возвестили собравшимся, что долгожданная минута близка, и вот-вот будет доставлен главный пленник и герой дня.

Появились гвардейцы Альпа Арслана. Они ввели в страшный круг пятьдесят пленных иудеев. Руки измученных узников связаны без всякой на то надобности. За скорбным этим шествием в кольце особой охраны медленно двигалась повозка с запряженными в нее мулами. Это – Давид Алрой. Кандалы сняты с ног его, но по-прежнему оковы на руках.

Сборище гудело. Злорадство и сочувствие, удивление и довольство, страх и ликование смешались в этом гуле. Общим было тревожно-радостное ожидание невиданного и неслыханного прежде. Знает ли толпа, что в трагедии жизни лишь Господь зритель, а она сама и есть истинный палач? Одежда узника изорвана и нечиста, голова непокрыта, кудри прилипли к высокому белому лбу. Недавний покоритель востока, вчерашний халиф Багдада, этот грязный оборванец гордым и непокоренным взглядом окинул скопище прежних своих рабов.

Рев труб призвал бурлящую людскую массу к тишине. Вперед выступил глашатай и возвестил, что великий Альп Арслан, владыка Хорезма, вершитель воли Пророка, защитник правоверных и их охранитель от злоумышлений иудеев и гяуров обратится с речью к подданным. В благоговейной тишине зазвучал голос монарха.

“Дауд Алрой!” – воскликнул Альп Арслан, - “Ты доставлен сюда не для пыток и кары. Ты был схвачен и пленен вооруженным до зубов. Оружие твое и твоих сообщников-бунтовщиков было направлено против законной власти. Сознавая это, ты, несомненно, обдумал свое положение и приготовил себя к ожидаемому повороту судьбы. Путь иудея к величию лежит через мученичество. Глядя назад, я назову и другие твои деяния. Словами и поступками ты порочил имя Пророка. Подвластным тебе искусством колдовства ты обманом заманил в свои сети тысячи доверчивых душ и силою этих несчастных затеял кровавую войну, вопиющую против веры, закона и здравомыслия. Ты состоишь в сношении с Эблисом, духом ада. Заклинаниями и гнусным чудодейством ты помутил разум принцессы и разжег в ее сердце преступную страсть, погубив дочь Предводителя правоверных, потомка самого Пророка.”

“Дауд Алрой, взгляни на эти острые, как пики, шесты. Тебе и твоим сотоварищам они предвещают худшие из мук, какие только способен был измыслить изощренный ум. Наказание публично, дабы люди прониклись сознанием неотвратимости возмездия. Однако, непостижимость причин, толкнувших тебя к свершению злодеяний, смущают нашу праведную волю к мести, и неспроста я сказал, что не для пыток и кары ты доставлен сюда. Разве не темные потусторонние силы овладели тобой, и уж ты не сознавал ни себя, ни дел своих? Разве не внушенная тебе мания колдовства побудила тебя к обольщению столь многих? А сейчас слушайте все и узнаете, как велико милосердие Пророка! Он готов избавить от заслуженных пыток и смерти этих людей и их вдохновителя, если последний признает, что мозг его был отравлен ядом дьявола. Я сказал свое слово. И слава Аллаху!”

И люди вскричали: ”Он сказал свое слово! Он сказал! И слава Аллаху! И Пророку слава!”

“Настал мой черед говорить?” – спросил Алрой, дождавшись тишины. Толпа насторожилась, уши навострены.

Альп Арслан кивнул головой в знак согласия.

“Царь хорезмский! Вот я стою пред тобой, и град обвинений барабанит мне по темени. Отвечу на них. Ты сказал, что я и бойцы мои – все мы бунтовщики. Я монарх, как и ты монарх. Я царь над священным избранным народом, и посему не тебе, человеку, а Богу подвластен. Грех мятежа, что на мне – это бунт против воли Господа, а ты, Альп Арслан, лишь мститель Его. Что до Пророка, иудеи не порочат его и не поклоняются ему, но признаваемы им. Во всех царствах народ мой стоит особняком и, страдая за то, упрямо не смешивает судьбу свою с чужими судьбами. Я верую полной верой в святые и древние наши письмена, которые и твоя вера таковыми признает. По приказу Господа я вступил в борьбу, и по Его велению многие тысячи встали под знамя мое. Слышишь ли ты, царь? То воля всемогущего Бога! Так на что мне никчемное колдовство и жалкие хитрости дьявола? Я побежден, и это значит лишь то, что настанет день, и из чрева избранного моего народа появится вождь лучше меня, которого даже могучая, как твоя, не сокрушит орда.”

“Прекрасная принцесса была и остается моей законной женой. Приготовленные тобой орудия грозятся сделать ее вдовой. Не время следовать извивам женского сердца. Скажу лишь, что не пустейшее чародейство привело дочь халифа в объятия царя и воина. Боюсь, с вершины роскошного седалища трудно будет Альпу Арслану уразуметь, почему иудею выпало сорвать красивейший цветок Азии! И последнее. Не перехитри вероломство благосклонную ко мне судьбу, не ты, но я вкусил бы плоды победы. И победитель был бы милосерднее.”

Царь Хорезма составил свою речь, следуя советам приближенных мудрецов. Те убедили его подсказать узнику путь к спасению, дабы тот произнес желаемое признание, дабы утихло брожение в головах, дабы репутация принцессы Ширин была спасена. Хорезмский монарх не отличался благородной сдержанностью чувств. Слова Алроя привели его в ярость. Он трижды ударил царским жезлом по основанию трона и в гневе прошипел: “Бородою клянусь, вы обманули меня. Пес ничего не признал!”

Застыли от страха сердца наставников Альпа Арслана. Воробьиной стайкой мигом сгрудились они на чрезвычайный совет. Мудрейшие из мудрых придумали поразить Алроя неоспоримыми свидетельствами, кои подвигнут узника на неизбежные для него и вожделенные для них признания. Вперед выступил закутанный в зеленую мантию главный служитель веры. Почтенный белобородый старец молил Аллаха покарать проклятых иудеев и гяуров и одарить благоденствием боголюбивых мусульман. Покончив с молитвой, он представил толпе свидетеля – курда Кислоха. Место седобородого занял главный судья Багдада, который развернул свиток – данное под присягой письменное свидетельство Кислоха – и громогласно зачитал содержание грамоты. До умов собравшихся на площади и на крышах доведено было, что почтенный Кислох впервые увидал Алроя в некоем заброшенном городе, в логове разбойничьей банды, которую тот возглавлял. Его, Кислоха, богатого купца, разбойники ограбили и взяли в плен. В одну из ночей Алрой предстал пред Кислохом в образе льва, в другую ночь явился быком. Главарь разбойников имел обыкновение обращаться то в одного, то в другого зверя. Он вызывал духов и однажды был удостоен визитом самого Эблиса, духа ада. Эблис вручил ему скипетр царя Соломона, сына царя Дауда. И тогда Алрой поднял знамя мятежа и убил хамаданского правителя Хасана и его сельджуков, и при том все воочию видели, что на стороне мятежника сражалась армия чертей.

Свидетельства индийца Калидаса, гебра и негра не уступали свидетельству Кислоха убедительностью фактов и яркостью деталей. Так был рассеян туман ложного триумфа еврейского царя, и восстановлен престиж мусульманского воинства. Алрой был разоблачен, как сын Эблиса, колдун и торговец ядовитым зельем. Толпа содрогнулась от ужаса и благородного негодования. Правоверные готовы были ринуться за красную черту и разорвать негодяя на куски, но грозный вид хорезмских охранников удерживал мстителей вне круга. Утешало предвкушение зрелища пыток и казни.

Главный судья Багдада низко поклонился царю Хорезма, потом сказал ему что-то на ухо. Трубы взревели и смолкли. Глашатай потребовал тишины. Вновь отверзлись царские уста.

“Слушайте меня, о правоверные! Сейчас будет оглашено свидетельство принцессы Ширин, несчастной жертвы колдуна!”

Из обнародованного главным судьей пергамента следовало, что Алрой бессменно носил на груди подаренный ему Эблисом талисман. Сила сатанинского предмета состояла в том, что ежели приставить его ко лбу женщины, то она теряет власть над своими поступками. И негодяй употребил во зло дьявольский дар и погубил принцессу.

“Так написано?” – спросил осужденный.

“Да, так написано!” – воскликнул судья и торжествующе поднял над головой развернутый свиток с печатью принцессы.

“Это подделка!”

Как ужаленный вскочил со своего трона царь Хорезма. Ринулся по ступенькам вниз, едва не споткнулся. Лицо горело гневом и было красно, как огненно-рыжая борода его. Смелейшие из смелых пытались удержать владыку за полы шелковой порфиры.

“Убить, прикончить на месте этого пса!” – бормотал Альп Арслан.

“Принцесса здесь”, - сказал главный судья, - “она готова подтвердить свое свидетельство о колдовском чудодействе, от цепей которого она освобождена милостью Аллаха.”

Алрой встрепенулся.

“Подойди, высокородная принцесса”, - промолвил главный судья, - “если прочитанное мною свидетельство истинно, соблаговоли в знак признания сего поднять свою царственную руку, коей ты поставила на пергаменте печать.”

Евнухи, стоявшие кругом у подножия трона, расступились, и толпа увидела женскую фигуру, закутанную от макушки до пят в непроницаемую для глаза вуаль. На мгновение показалась рука, поднялась вверх и исчезла. Евнухи вновь сомкнули круг.

“Царь, я готов принять муки”, - произнес Алрой. Голова опущена, голос глух, горе сдавило горло. Казалось, решимость вот-вот покинет его.

“Приготовить шесты!” – самолично скомандовал Альп Арслан.

Толпа невольно содрогнулась.

К Алрою подошел чернокожий раб, протянул ему свиток. Алрой узнал нубийца, принадлежащего Хонайну. Приговоренный развернул и стал читать грамоту – последнее рукопожатие надежды. Пронзительно кричало перо Хонайна: “В силе остается все предложенное тебе, лишь одумайся, Алрой! Смерть мученика не превратит в истину его заблуждение. Положи немедленно свиток за пазуху, и это будет знаком спасения. Но если ты неумолим, порви свиток и отречешься от жизни!” Давид Алрой с великим рвением разорвал пергамент на тысячу кусков и отшвырнул прочь горсть обрывков. Ветер подхватил их, разнес над площадью, и жители Багдада ловили в воздухе последние вещественные памятки об уходящем иудейском царе.

Чернокожие рабы приготовили орудия пыток и казни.

“Упорство этого еврея сводит меня с ума. Хочу успеть поговорить с ним”, – сказал хорезмский монарх своим придворным. Благоразумнейшие из благоразумных хотели удержать царя от затеи, но ярость в глазах жестокого владыки заставила их отступить.

Прогремели трубы, глашатай призвал к тишине, заговорил Альп Арслан.

“Эй, пес! Спрошу и ответь. Хорошо ли видны тебе эти шесты? Знаешь ли, что Эблис уготовил тебе в геенне ада? Мыслимо ли иудею корону примерять? Неужто жизнь не сладка? Что лучше – лекеем жить иль на колу умереть?”

“Великодушный Альп Арслан! Пытки мало добавят мук терзаемому мыслью о проигрыше тебе. Иди до конца, толпа не любит, когда жертву щадят.”

“Бородой клянусь, он глумится надо мной! Эй, уберите руки от порфиры! Я буду говорить с ним! Вы зорки, как сокол с колпаком на голове. Ведь он колдун! Он знает заклинания, от нас он улетит на небо иль провалится сквозь землю. Он посрамит и нас, и пытки, что уготованы ему.” Монарх направился к Алрою, за ним хвостом последовали муллы, судьи, сановники.

“Наглый колдун! Пес незаконнорожденный, сын матери безродной! Невозмутимостью злобишь меня! В небо улетишь, в землю зароешься? Так или нет? Говори, Эблиса отродье!” Альп Арслан задыхался от ярости, топотал ногами, рвал рыжую бороду.

“Царь, ты проницательней твоих советников. Я насмехаюсь над ними и над тобой. Я презираю пытки, муки, кары. Я не улечу на небо и не уйду под землю. Не Эблис мой хозяин, Бог мне господин! Доволен ли ответами, царь?”

“Бородой клянусь, вполне!” – выкрикнул Альп Арслан. Царь Хорезма слыл лучшим в Азии рубакой. Он выхватил из ножен саблю и молниеносным ударом обезглавил иудея. Голова Давида Алроя глухо ударилась о помост, и мертвые уста смеялись победителю в лицо.

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 5131

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer5/Berg1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Наум Вайман
Холон, Израиль - at 2017-12-25 09:11:09 EDT
Женя, спасибо за публикацию!

---

---

---