«Ты должна это все забыть…»
(Из
одноименной книги воспоминаний)
Публикация Владимира Кремера
Запомним и сохраним
Мама уехала и дом опустел. Я
все время думала, что с отъездом мамы мне станет легче. Но не стало. На каждом
шагу я натыкалась на ее вещи. Анечка позвонила из Вены, сказала, что мама
долетела и чувствует себя хорошо. На следующий день позвонила снова и
растерянно спросила, какое лекарство нужно колоть маме, чтобы она согласилась
выйти из дома и сесть в самолет. Мне все стало ясно. Чуда не произошло. Еще
через неделю позвонил из Израиля папа. Он был
ужасно расстроен. Они, видно, все-таки ожидали чего-то другого - я щадила их в
своих письмах. «Маму пришлось отправить в больницу», - сказал он, как будто
извиняясь. Я ответила, что это самое правильное решение, понимая, что больница
в Ленинграде и больница в Израиле совсем не одно и то же…
В сентябре 1979 года я оформила
наш с Володей развод, который был придуман для покупки кооперативной квартиры.
Развод, над которым мы смеялись и который казался таким же абстрактным, как и
возможность каких-либо несчастий в нашем будущем, материализовался штампом в
паспорте и выглядел абсолютно реально. На следующий день я встретилась с
Володей и попросила его заверить согласие на выезд нашего сына Андрея в Израиль. Я была
абсолютно спокойна и так же спокойно предупредила: «Если ты мне не дашь
разрешение, я убью тебя, Андрея и себя. Мне терять нечего». Конечно, у меня и в
помине не было таких намерений, но он все понял и решил не вставать у меня на
дороге. И за это - за сына - я ему благодарна.
Получив необходимую бумагу, я
пришла в ОВИР подавать документы на выезд. Инспектор - та самая, что выдавала
визу маме, встретила меня так, будто видит в первый раз. Глядя в анкету, она
спросила голосом, который бывает только у инспекторов ОВИРа: «Подавали ли вы
документы на выезд ранее, и было ли вам в этом отказано?» «В неполном объеме»,
- ответила я, чувствуя, что отвечаю как-то невпопад: то ли документы не в
полном объеме, то ли отказано наполовину. «Значит, подавали», - сказала она
почему-то удовлетворенно. «У меня тогда, четыре года назад, не было вызова», -
уточнила я, пытаясь внести ясность. «Ваша просьба удовлетворена не была», -
продолжала она, что-то помечая у себя в бумагах. И в полном недоумении от моей
тупости спросила: «Так что же вы не пишите в анкете, что вам было отказано? Так
и пишите: в просьбе о выезде в государство Израиль на ПМЖ было отказано». «Но
мне не было отказано», - попыталась я сопротивляться. «Вы хотите сказать, что
вам было разрешено?..» «И чего я завелась?» - подумала я и написала: «Было
отказано». Так я сразу стала «отказницей» с четырехлетним стажем, еще за минуту
до этого не подозревая об этом своем новом статусе.
***
Я мечтала уехать в Израиль, потому
что там была моя семья, и я чувствовала себя затерянным осколком разбитой вазы.
Если бы папа с мамой и Анечкой жили на Тайване, я бы с таким же рвением
стремилась туда. Анечка и папа описывали Израиль, как сказочную страну, и я
считала, что мне повезло, что они живут именно там. Никаких сантиментов к
Израилю у меня тогда не было, и я с удовольствием выполняла просьбы моих
знакомых, нуждающихся в израильском вызове, но уезжающих на самом деле в
Америку. Меня даже покоробило, когда сестричка мне написала: «Прошу тебя не
давать мне адреса людей, уезжающих не в Израиль. Высылать им вызов мне
неприятно». «Не все ли равно, куда они едут? - думала я с легким раздражением.
- Может, у них мама в Америке». Но скоро выкинула это из головы, хотя просьбу
выполнила.
В мае 1980 года, когда я уже
совсем потеряла терпение, меня вызвали в ОВИР. У меня была прекрасная
«отъездная биография» - все мои близкие родственники жили в Израиле, и никто из
моих знакомых (как и я сама) не сомневался в положительном решении. В ОВИРе
была очередь. На стенах - антиизраильская пропаганда.
В дверях - милиционер. Меня вызвали. Инспектор достала какую-то бумажку и
сказала обыденным тоном: «Распишитесь, что вы поставлены в известность о том,
что в выезде на постоянное жительство в Израиль вам отказано». У меня защемило
сердце. «Но почему?» - спросила я, искренне не понимая. «Ваш отъезд противоречит интересам советского государства». «Но
что это значит?» - спросила я, тупо уставившись в бумажку. «Вы что, русский
язык не понимаете? Что может быть здесь непонятного?!» - инспектор повысила
голос, но не до крика, а ровно настолько, чтобы
вывести меня из состояния шока. У нее, видно, был большой опыт. Я
расписалась, поехала домой. Дома расплакалась.
Написала обо всем в Израиль
папе и Анечке, и чуть полегчало, будто вместе с этим письмом отправила
полагающуюся им часть моего бремени. А потом стала собирать информацию. Вернее,
информация стала сама поступать ко мне. Оказалось, что у всех моих знакомых
или, на крайний случай, у знакомых их знакомых, кто-нибудь да «сидит в отказе».
Они так и говорили: «Месяц назад Хейфец тоже сел в отказ». Мне это выражение
напоминало «сесть в тюрьму» и потому не очень обнадеживало. Почти никому
причину отказа не объявляли, а уж тем более
срок его истечения.
Я мучительно пыталась понять,
почему мой отъезд «не в интересах» советского государства, такого большого и
сильного? Или точнее - почему государству так интересно быть вместе со мной? Ведь с работы меня уволили еще в марте 1975 года. Начальник
отдела кадров вызвал и сообщил, что мое молчание относительно отъезда родной
сестры в Израиль несовместимо с продолжением трудовой деятельности в стенах Института
радиоэлектроники. При этом он еще сказал что-то невнятное и о моем желании
покинуть пределы СССР.
Одна мамина приятельница, дама
весьма информированная, убедительным тоном сказала: «Глупенькая, у тебя же в
квартире еще полно вещей, которые ты по суду обязана вернуть государству. Кто ж тебя выпустит?» «Ну, конечно, -
подумала я с облегчением, - как я сама раньше об этом не догадалась?» И я
побежала к судебным исполнителям с требованием срочно, безотлагательно забрать
у меня уже не принадлежащие мне вещи. На меня смотрели, как на сумасшедшую, так
как, вполне возможно, впервые в их практике дочь
осужденной подгоняла их исполнить решение суда о конфискации имущества матери. Наконец,
все было оформлено, и я с удовольствием наблюдала, как фарфоровые вазы, картины
и пианино исчезают в чреве грузовика. «Теперь уже я чиста перед советским
государством», - думала я удовлетворенно.
***
Чтобы как-то скоротать шесть
месяцев, положенные до следующей подачи документов, я решила заняться ивритом.
Перед этим случайно встретила одного знакомого с учебником иврита в руках. Я с
интересом повертела его, открыла – конечно, не с той стороны - и уставилась в
изумлении на ряд закорючек, точек и черточек. У меня запестрело в глазах, и
первая мысль, которая промелькнула в голове: «Это невозможно выучить!» И еще:
«Если я когда-нибудь смогу отличить один значок от другого, то поверю, что в человеке заложено много еще нераскрытых способностей». Записав на клочке бумажки адрес и телефон преподавателя, я
считала, что совершила подвиг. К тому времени я уже знала, что в СССР
заниматься ивритом категорически запрещено.
Занятия начались уже после
того, как истек мой шестимесячный срок, и я снова подала документы на выезд. Я
была уверена, что у меня в запасе есть всего
несколько месяцев. Впереди ждала встреча с родными, и я часто читала сыну Андрею
Аничкины письма. «Эта страна, - писала она, - гимн солнцу и морю, цветам и
синему небу, зыбучим пескам, загорелым ребятишкам и смелым, сильным людям. Здесь
есть место всему - и радости, и отчаянию, и надежде. Без надежды, без веры нет
Израиля. Мы тоже надеемся и верим. И ждем вас». Я не
сомневалась, что ждать осталось совсем недолго.
Уроки иврита
проходили в квартире Абы Таратуты, он же был нашим преподавателем. Срок его
отказа к тому времени достиг восьми лет. Я смотрела на него и не могла понять,
как он еще может шутить и улыбаться. В нашей группе
было человек десять. Некоторые уже хорошо знали друг друга. Почти все были в
отказе. Я попыталась выяснить, по какой причине их не выпускают. На меня
посмотрели с интересом, но удивленно. А Аба сказал серьезным тоном: «Ну, если еще остались отдельные личности,
пытающиеся найти причину отказа, значит советская власть может заслуженно
гордиться своими успехами». Я в то время еще не знала его достаточно хорошо и
не была готова к его манере иронизировать с серьезным видом. «Но ведь не могут
же всем отказывать без всякой причины?» - спросила я недоверчиво. Аба посмотрел
на меня, в глазах забегали веселые чертики. «Конечно, не могут», - ответил он.
И добавил, выдержав паузу: «Но – отказывают».
***
В нашей группе были несколько
человек, ни разу еще не подававших документы на выезд
из-за отсутствия у них в Израиле близких родственников. Помню, меня удивило,
что есть люди, которые хотят уехать именно в Израиль, оставив здесь своих
близких. Какая сила тянет их туда? Моя принадлежность к еврейству была скорее
непреложным фактом, зафиксированным в паспорте, чем соучастием в некоей
национальной общности. Да и общности-то я никогда не ощущала. Бабушка, которая
соблюдала еврейские обычаи и регулярно посещала синагогу, была для меня живым
анахронизмом, воплощением религиозных
предрассудков. Хотя я с удовольствием ходила к ней на пасху и обожала
фаршированную рыбу. Короче, в то время Израиль был для меня не страной
еврейского народа, а местом, где бы я жила со своими родными в безопасном
отдалении от советской власти.
Посещения ульпана на квартире у Абы заставили меня задуматься
о моем месте в этом мире. Познакомившись с людьми, твердо убежденными в том,
что евреи должны жить на своей исторической родине, я почувствовала, что
обделена чем-то важным, пока мне недоступным, но подспудно желанным. Уроки
иврита, на которых иногда заходила речь об еврейских традициях, стали для меня
уроками жизни моих предков, неожиданно ворвавшихся в мое спящее национальное самосознание.
Мне приоткрылась до той поры совсем незнакомая, поучительная, мудрая и
трагическая долгая история моего народа. Познание и принятие происходило не
просто и не быстро.
Активисты еврейского движения в Ленинграде Аба и Ида Таратута. Фото 1980-х годов
В нашей группе была немолодая семейная
пара, дочь которых была в Израиле, а сын сидел в тюрьме за отказ служить в
армии. Они объяснили мне, что служба в армии является причиной отказа в выезде
на многие годы. Поэтому их сын предпочел пойти в тюрьму, но не дать возможность
властям навесить на него «секретность». Мне казалось это совершенно абсурдным. Как
можно позволить сыну добровольно пойти в тюрьму?! Я смотрела на этих родителей и
думала: «Что дает им силу выдержать эту великую боль?» Уже потом, включившись в
борьбу за выезд в Израиль, которая стала моим глотком свободы, моей второй
кожей и судьбой на многие годы, я поняла, что только вера в необходимость,
правильность и единственность принятого решения позволяет выжить в условиях
постоянного стресса.
***
Я регулярно посещала уроки иврита
и читала запрещенную литературу об Израиле и
еврейской истории. Закорючки, точки и черточки иврита приобретали осмысленное
значение и уже не расплывались в глазах. Пришло время, когда Аба задал нам на
дом составить рассказ о себе на иврите. Конечно, рассказ - это не совсем то, на
что мы были в то время способны. Два десятка слов, неуверенно засевших в
голове, не давали особенно развернуться, поэтому рассказы
всех присутствующих были похожи друг на друга. Я тоже
сказала, как меня зовут, что у меня есть сын, что мама, папа и сестра живут в
Израиле. Наступила очередь одного молодого человека. Я знала, что в ОВИРе у
него не принимают документы, так как все его родственники живут в Советском
Союзе. Я всегда смотрела на него с любопытством - красивый, всегда подтянутый,
но с постоянной печалью в огромных черных глазах. Он на секунду задумался и с
каким-то горьким недоумением спросил: «Лама ани по?» («Почему я здесь?») И все
замолкли. И вместе с ним подумали: действительно, ну почему мы здесь, если хотим быть там?
А потом так получилось, что этот молодой человек предложил
мне вместе готовиться к урокам. Я охотно согласилась. Он начал заходить ко мне,
и начались у нас бесконечные разговоры об Израиле. Он знал эту страну так, как
будто там родился. Не только историю, политику, демографию и обычаи. Он знал,
как выглядят израильские города, улицы, площади! Рассматривая присланные
Анечкой фотографии, он безошибочно называл, что на них изображено. Однажды, держа
в руках недавний снимок, он с удивлением произнес: «Надо же, на площади
Дизенгоф фонтан появился!» «Ну, уж это ты заливаешь!», - подумала я, и спросила
о фонтане в письме сестре. Она ответила, что да, действительно там построили красивый
фонтан, и вся площадь преобразилась. Вот такой был Гера Куна, влюбленный в
Израиль и мечтающий там жить. А для этого был у него только один вариант -
жениться на «выездной».
Однажды Гера, как обычно,
позвонил по телефону, чтобы договориться, когда можно приехать, чтобы вместе позаниматься
ивритом. И вдруг спросил: «Кстати, твой муж ничего не имеет против того, что я
приезжаю к тебе?» Я довольно грубо отрезала: «Вообще-то, это тебя не касается,
но я с мужем в разводе». «Так это же прекрасно!», - воскликнул он. «Идиот!», -
прокричала я в ответ. Но он уже повесил трубку.
Через полчаса Гера был у меня с
огромным букетом тюльпанов. Он был в прекрасном настроении, сунул мне цветы и,
как ни в чем не бывало, пошел поболтать с Андреем. Он всегда перед занятиями, а
иногда и после разговаривал с сыном, и порой они настолько увлекались, что с
удивлением смотрели на меня, когда я их прерывала. Я чувствовала, что Андрею ним
интересно, как, впрочем, и мне самой. Никогда не было в моей жизни столь
интересного собеседника. Гера был таким начитанным и эрудированным, что иногда
я просто кивала головой, боясь признаться, что я не слышала о художнике, о
котором он вскользь мог упомянуть в полной уверенности, что все должны его
знать. Но, кроме всего - и это, я думаю, главное - у нас была общая цель. Он
был убежденным сионистом, и его идеи находили понимание и отзыв в моей душе.
В апреле 1981 года я получила очередной
отказ и решила на лето я уехать с Андреем в Челябинск, где
жили родственники моего бывшего мужа, с которыми у меня сохранились прекрасные
отношения. В конце августа мы вернулись в Ленинград, и сразу же раздался
телефонный звонок. «Мне надо тебя срочно видеть», - сказал Гера как-то необычно
серьезно. «Приезжай!», - ответила я, подумав, что у него какие-то неприятности.
Гера приехал очень быстро и без всякой подготовки сказал: «Я хочу, чтобы мы
поженились». «Это невозможно!», - ответила я, не раздумывая. Не могу объяснить,
почему у меня сразу возникла такая реакция. Наверное, я не ожидала такого
серьезного продолжения наших отношений. Я безумно боялась последующего
разочарования, зная, что не вынесу еще одного душевного потрясения.
Сказать ему об этом у меня не
хватало смелости. Разум боролся с чувствами. И разум победил: «Давай говорить
начистоту. Я согласна заключить с тобой фиктивный брак, чтобы помочь тебе
выехать. Мы будем вместе до приезда в Израиль, а там распрощаемся в аэропорту».
Потом добавила, чтобы немного разрядить обстановку: «Но таскать чемоданы будешь
ты!» Гера мою шутку не оценил: «На фиктивный брак я не согласен. Я делаю тебе
предложение и хочу, чтобы ты стала моей женой». На секунду сердце екнуло. Я уже
понимала, что люблю Геру. Но одна мысль не давала покоя: «А ты о своей маме
подумал? Ты что, хочешь, чтобы у нее был инфаркт, когда она узнает, что сын
собирается жениться на женщине с ребенком, которая старше его на десять лет?»
Гера как будто только и ждал такого аргумента. «Хорошо, - сказал он. - Не давай
мне ответа, пока не встретишься с мамой». И ушел.
Встреча с Гериной мамой
превзошла все мои ожидания. Она отнеслась ко мне так, будто всю жизнь ждала
именно такую невестку. В декабре наш брак был зарегистрирован. Забегая вперед,
скажу, что с тех пор прошло пятнадцать лет, и я ни разу не пожалела, что вышла
замуж за Геру. Надеюсь, что и он тоже. И добавлю, что ему пришлось-таки таскать
чемоданы в израильском аэропорту. Но случилось это гораздо позже, чем мы
предполагали.
Новый вызов из Израиля для
меня, Андрюши и Геры вместе с Анечкиными и папиными поздравлениями с законным браком был получен. Новый комплект документов
сдан в ОВИР. Оставалось ждать. Мне вдруг позвонил Э.Д. Тот самый, который
помогал мне, когда маму поместили в психиатрическую
больницу. Мы встретились. «Леночка, - сказал он, - я могу помочь тебе уехать
в Израиль, у меня огромные связи. Но я хочу, чтобы мы обменялись квартирами.
После получения разрешения обмен будет уже невозможен. Подумай...» Я рассказала
об этом предложении Гере, объяснила, как Э.Д. помогал мне выйти из, казалось
бы, безвыходных положений. Описала его, как человека, который «все может». Мужу
оставалось только поверить мне на слово.
Все формальности по обмену Э.Д.
взял на себя, и через полгода мы переехали в квартиру на улице Плеханова,
которую даже не удосужились как следует посмотреть. Конечно, квартира эта ни в
какое сравнение с маминой не шла. Но мы не унывали, так как были уверены, что
проживем там максимум год. А еще через полгода Э.Д. зашел к нам и сказал:
«Леночка, ну кто же мог предположить, что Брежнев умрет? Все мои люди полетели
со своих постов. Я ничем не могу помочь тебе». Все знакомые говорили, что меня обвели
вокруг пальца, как доверчивого ребенка. Я для себя этот вопрос до сих пор держу
открытым. По той простой причине, что не обменяй я тогда квартиру, я бы всю
жизнь корила себя, что не использовала этот шанс.
Ленинград, улица
Плеханова (Казанская)
***
Тот, кто сам не был отказником
и не испытал на себе мучительного состояния полной безысходности и исчезающих
надежд, все равно не поймет, что такое жизнь в отказе. Отказ - это тысячи
исковерканных судеб. Это - бесправие и беззаконие, возведенное в ранг закона. Это
- преступление государства перед отдельным человеком, открыто выразившим свое
желание выйти из-под контроля власти. Это - превращение людей в предмет
спекуляции и торговли, планомерное доведение человека до рабского состояния под
прикрытием заботы о «государственных интересах».
Цинизм достигал своего апогея
при встречах с должностными лицами. Приведу здесь только один эпизод из
множества подобных. После моих бесконечных жалоб и заявлений меня принял начальник
ленинградского управления МВД генерал Бахвалов. Он извинился за опоздание, подчеркнул,
что пришел сегодня исключительно ради встречи со мной и пригласил в кабинет. Я
знала, что от него много зависит. Он мог столкнуть меня в еще более глубокую пропасть
отчаяния. А при перемене ветра мог отпустить в ненавистный
ему Израиль - как уже ненужную и потерявшую цену. Я очень хотела стать ненужной
и потерявшей цену.
«Елена Марковна, - начал он, -
ваши жалобы кое-кому изрядно надоели». Он сделал акцент на «кое-кому», давая
понять, что говорит со мной от имени этого безликого, неназванного, но
могущественного лица или организации. «У меня находится ваше заявление о
выезде, - продолжал генерал, выдвинув ящик стола, - и я честно скажу, что хочу
подписать его». Бахвалов сделал паузу и уставился на меня своими ничего не
выражающими глазами. «Ну, так сделай это, сделай, - стучало у меня в мозгу, - и
ты избавишься от меня, от моих заявлений, от моих встреч с иностранцами и еще
от многого другого, что я буду предпринимать, чтобы добиться разрешения. Ну же…
Ну, подпиши!» Но генерал задвинул ящик, запер его на ключ, чтобы у меня не
оставалось никаких сомнений насчет его намерений, и произнес: «Но сделать этого
не имею права». Он сказал это таким тоном, будто речь шла о благополучии всего
человечества, которое с моим отъездом в Израиль будет ввергнуто в пучину
бедствий. «Но если я уже здесь, - сказала я, как можно более спокойно, -
назовите мне, по крайней мере, причину отказа, и я не перестану надоедать вам».
Ответ, который я услышала, был настолько же абсурдным, насколько
издевательским: «Именно причина и является секретной. Так что я советую вам
даже не пытаться узнать ее». Аудиенция была окончена. Мне показалось, что
генерал остался вполне доволен собой.
***
Само по себе сообщество людей,
именуемых «еврейскими отказниками», могло бы послужить объектом исследования
для психологов и историков. Абсолютное большинство отказников сидели тихо,
предпочитая не раздражать власти своей назойливостью. Были те, кто боролся в
одиночку, используя любой козырь в своих интересах. И была немногочисленная
группа отказников, объединенных общим стремлением не
дать властям ни на минуту забыть о проблеме еврейской эмиграции из СССР как
таковой, привлечь внимание мировой общественности к нарушениям прав человека в
Советском Союзе. Безусловно, и для них конечной целью было получение
разрешения на выезд. Однако их борьба изначально была сопряжена с риском,
который для некоторых заканчивался тюремным заключением. Сказать с полной
ответственностью, что «борцы» были смелее остальных отказников, я бы не
решилась. Просто каждый выбирал свой путь в соответствии со своими убеждениями,
характером и системой ценностей. Я знала среди «тихих» отказников людей с очень
сильным характером. И встречала среди «борцов» тех, кто с трудом преодолевал гипноз
коммунистической системы и страх перед ее всесилием.
И тут я должна сказать о той
огромной поддержке, которую оказали нам еврейские общины всего мира. То, чему я
стала свидетелем, поражает воображение. Даже сейчас я не могу понять до конца,
что двигало людьми, посвятившими много лет своей жизни нашему освобождению. Их
сплоченности можно позавидовать, а их подвижничеству - поклоняться. Сила их
была настолько велика, что с ней уже не могли не считаться правительства
западных стран и Советского Союза. Именно из-за их неустанного, организованного
давления на все возможные и невозможные рычаги власти, мы чувствовали себя в
определенной безопасности. Я могу смело утверждать, что победу мы одержали
сообща.
К 1987 году я уже честно могла
причислить себя к группе активистов отказа. Шесть лет я преподавала иврит,
участвовала в акциях протеста, в нелегальных юридических семинарах по различным
аспектам нашего права на репатриацию. Вместе с другими членами организации
«Женщины против отказа» ежегодно проводила трехдневную голодовку, приуроченную
к 8 марта. Принимала участие в демонстрации протеста в приемной Верховного
Совета СССР. Я уж не говорю о коллективных и личных письмах в адрес различных
советских и партийных органов, начиная с газет и журналов и кончая генеральным
прокурором СССР и генеральным секретарем ЦК КПСС.
Однако КГБ меня ни разу не
беспокоил. То есть телефон наш был на прослушивании, машину дважды обыскивали
после того, как мы подвозили на ней иностранцев. Но ни угроз, ни попыток
завербовать меня, ни приглашений на «профилактическую
беседу», ни каких либо других прямых контактов с
этим ведомством у меня пока не было. Мне бы только радоваться этому, но,
сказать по правде, я испытывала разочарование и даже беспокойство. «Неужели я
еще недостаточно им надоела, что они меня игнорируют?» - спрашивала я себя. И
думала, что еще предпринять, чтобы вывести их из терпения.
***
Зря я, видимо, беспокоилась. Гера
позвонил с работы и сказал, что его навестил «товарищ из КГБ», который хотел бы
со мной встретиться, но он не уверен, соглашусь ли я его принять у нас дома. «С
каких это пор они стали такими щепетильными?» - задала я риторический вопрос,
адресованный, естественно, не Гере, а другим «товарищам», которые слушают наш
разговор по телефону. Явился вежливый, интеллигентный
с виду молодой человек. Я предложила ему чашечку кофе. Он отказался, сказал,
что не положено. Я такую реакцию ожидала и парировала: «Ну, пусть это будет еще
одно маленькое нарушение в вашем послужном списке. А когда вы меня вызовите на
допрос, то вернете мне долг. Это будет приятнее, чем обычный стакан воды». Он,
мне показалось, обиделся. Сказал, что если бы они хотели меня вызвать, то так
бы и сделали. А он, мол, пришел поговорить неформально.
«Ну, если неформально, - ответила я, - то кофе не помешает». Молодой
человек согласился.
«Елена Марковна, нам известно,
что вы занимаетесь преподаванием иврита», - начал он. «Ну, я не держу это в
большом секрете, иначе бы у меня не было учеников. Но если вы назовете мне
закон, запрещающий преподавать иврит, я тут же прекращу занятия». Он согласился,
что такого закона не существует, и преподавать иврит милостиво разрешил. Однако
при этом добавил, что часто такие группы занимаются не ивритом, а «сионистской
пропагандой», но развивать эту тему не стал. Потом он сказал, что им известно о
том, что два дня назад у меня была встреча с супружеской парой из США. Назвал
фамилию. Я отрицать не стала. Он спросил, о чем мы говорили. Я ответила, что со
всеми иностранцами говорю о том же, о чем пишу в своих заявлениях - о незаконном отказе в выезде в Израиль. Тогда он,
как бы невзначай, попросил меня сообщать им о предстоящих визитах иностранцев.
Я рассмеялась: «Вы же за это получаете зарплату! Мое
дело - встречаться, ваше – следить с кем и когда». Разговор перешел на
Израиль. Он спросил, как я отношусь к Мосаду. Тут
уж я включила все свое красноречие, рассказывая о чудесах израильской разведки.
Он слушал с интересом. Спросил, почему я так уважительно отношусь к израильской
разведке, но не хочу помочь КГБ. Ведь, в сущности, это одно и то же, только
страны разные. Я ответила, что разведка разведке
рознь. Мосад защищает своих граждан, а КГБ занимается прямо противоположным.
В общем, поговорили…
После его ухода я попыталась
проанализировать, зачем же он приходил, но ничего толком придумать не смогла. Я
знала позицию многих активистов отказа: «С КГБ
на контакт не идти ни при каких обстоятельствах. Во-первых, чтобы показать, что
нам с ними не о чем говорить. А, во-вторых, общение с
человеком, искусно владеющим приемами балансирования между «кнутом» и «пряником»,
могло привести к нежелательным последствиям не только для того, кто вступил с
ним в контакт.
Однажды ко
мне пришел хороший знакомый, напуганный и растерянный после разговора с «сотрудником в штатском».
Тот прямо в лоб заявил, что его шансы на выезд
равны нулю и единственно, кто может ему помочь, это КГБ. Однако благосклонность их ведомства нужно еще «заслужить».
Ничего особенного делать не надо. Только сообщать о кружках иврита: кто их посещает,
о чем там говорят. Сразу ответ давать не обязательно. Надумает - вот номер
телефона.
В случае отказа сотрудничать приятелю
мерещилось инспирирование какого-нибудь «дела», судебный процесс и тюрьма. Не знаю, воспользовался ли он моим советом
выбросить бумажку с номером телефона и забыть тот разговор. Это, в общем-то,
его личное дело. А я это к тому рассказываю, что прежде чем подать кагебешнику
чашечку кофе, надо быть очень уверенным в своей правоте. И если есть хоть капля
сомнения, лучше просто избегать всяческих контактов.
Сомнения меня не мучили. И потому,
когда мой новый знакомый через несколько дней
позвонил по телефону и пригласил меня на выставку картин из частных собраний,
куда попасть было практически невозможно, я согласилась. Не согласиться было
бы очень обидно. К тому же я была уверена, что сумею вовремя вынырнуть, хотя, конечно, с моей стороны была и изрядная доля авантюризма.
«Если госбезопасность заботится о моем эстетическом воспитании, -
ответила я, - то это похвально». Манеж в тот день был
закрыт для посетителей. Мы ходили по
огромным залам, и милая женщина-экскурсовод очень интересно объясняла
особенности и достоинства той или иной картины. И именно оттого, что я получила
удовольствие от экскурсии, я поняла, что достаточно хорошо контролирую себя.
Потом мы возвратились в кабинет
директора выставочного комплекса, и я поняла, что сейчас он должен выложить
карты. А он вдруг сказал: «Елена Марковна, а вы знаете, что вашему сыну в
Израиле в армию придется идти, а обстановка там очень неспокойная». Я ответила,
что пока моему сыну грозит служба не в израильской, а в советской армии. И
высказала все, что я думаю по этому поводу. Тут он впервые вышел из себя, сказал,
что я поливаю грязью все, что ему дорого. «Послушайте, - перебила я его, - я на
это свидание не напрашивалась. Если мои слова вас раздражают, мы можем
поговорить о погоде». Он мгновенно сумел совладать с
собой. «Елена Марковна, - в его голосе послышались отеческие нотки, - я
хотел вас предупредить, что в последнее время вы очень сблизились с людьми,
которые уменьшают ваши и без того незначительные шансы
на отъезд». Наконец-то что-то конкретное. «Вы меня заинтриговали, кого же вы
имеете в виду?» «Я говорю об Иосифе Радомысльском», - ответил он. Как же внимательно
они следят за каждым нашим шагом! Преподаватель иврита Радомысльский был одним
из самых активных отказников, человеком, пользующимся огромным уважением в
нашем кругу и хорошо известным на Западе. «Для меня знакомство с Иосифом большая
честь, - коротко ответила я и стала надевать пальто, показывая, что наш
разговор окончен. А он скороговоркой произнес: «Меня просили передать, что с
вами хотел бы встретиться мой начальник». Уж не возомнили ли они, что я
согласна сотрудничать? «Послушайте, - сказала я зло, - неужели вы не понимаете,
что у меня нет никакого желания поддерживать знакомство с вашей организацией?».
***
Писать об отказе, соблюдая
хронологическую последовательность, оказалось невозможным. События и люди
перемешались во времени и возникают в памяти беспорядочно, как разрозненные, не
связанные между собой картины. Так выскакивают шарики из автомата при розыгрыше
«Лото». Вот сейчас возникла перед глазами первая демонстрация протеста евреев-отказников в марте 1987 года. Шел второй год
горбачевской перестройки и гласности, но мы никаких перемен в нашей судьбе не
наблюдали. Более того, изменения в окружающей жизни ввергали нас в еще большее
отчаяние, так как служили доказательством того, что происходящее отказников не
касается. Поэтому, когда в газетах появились публикации о том, что советская конституция гарантирует
гражданам свободу собраний, митингов и
демонстраций, мы решили напомнить властям о себе.
Мы сочли, что на демонстрацию с требованием «Отпусти народ мой!» лучше не выходить всей семьей. Тогда в случае непредвиденных
обстоятельств на свободе останутся родные для связи с
активистами в других городах и с заграницей. Группа участников сформировалась быстро, но была
немногочисленной. Вместе со мной - семь человек: Миша Бейзер и Боря Локшин, Инна
Рожанская, Лиля Шапиро, Ида и Аба Таратута. За два дня до намеченной даты мы
послали фототелеграмму в адрес Ленинградского обкома КПСС о намерении провести у
обкома партии, расположенном в здании Смольного института, демонстрацию еврейских
отказников с объяснением ее причин.
Мне запомнилась последняя ночь
перед демонстрацией. И чувство страха, сидящего глубоко внутри, такое противное
и, казалось, давно забытое. Мы с Герой договорились, что я пойду впереди, а он
метрах в двадцати сзади. Мы почему-то были уверены, что нас начнут «брать» еще
на подступах к месту сбора, и Гера должен был
не попасться сам, но видеть, где и как все произошло. Однако, вопреки
опасениям, все добрались благополучно. Ида Таратута прошептала: «Если бы вы
знали, как я боюсь!» И почему-то от этого ее признания стало легче. Все
наперебой начали подбадривать друг друга. Я оглянулась
по сторонам, чтобы найти глазами Геру, и увидела знакомые лица отказников. В
нашу сторону стараются не смотреть, но пришли, пришли поддержать нас! Чувство
страха уступило место здоровому волнению, как будто мы готовимся выступать в а зале,
полном доброжелательной публики. Но зачем сюда
нагнали столько милиции? Не думают же они, что мы собираемся штурмовать Смольный!
Мы вытащили спрятанные под
пальто плакаты и нацепили их на себя. Милиционеры пришли в движение. Они
отгоняли любопытных, привлеченных необычным видом людей с плакатами на груди, загородили путь экскурсантам, приехавшим посетить
комнату-музей В.И. Ленина. Какая-то учительница спешно уводила подальше учеников,
напоминая напуганную наседку с выводком цыплят. Несколько раз подходил милицейский
чин с предложением разойтись по домам. Намекал, что иначе они будут вынуждены применить
«соответствующие меры». И все же в поведении наших стражей чувствовалась
какая-то растерянность и неуверенность...
Неожиданно к нашей группе подошли
человек пятнадцать-двадцать молодых мужчин. Они представились туристами из
Новгорода, с интересом рассматривали наши плакаты, обмениваясь между собой
сочувственными репликами, интересовались, чем вызвана наша демонстрация. Мы
пытались разъяснить им беспросветное положение еврейских отказников. И тут в какой-то момент мне
пришла в голову мысль: «А с какой стати милиция пропустила к нам этих туристов?
Может они совсем не туристы?» Видно, такое же подозрение возникло у Абы. Он тихо
скомандовал: «Два шага назад». Мы отступили, и «туристы» тут же сделали два
шага вперед, надежно прикрывая нас от случайных
прохожих. Понятно, что всякие разговоры между нами прекратились. Так мы
и простояли молча друг против друга весь запланированный час. Надо отдать
должное работникам «органов» - они придумали действенный способ свести к минимуму
наш протест, не прибегая к прямому насилию.
Демонстрация еврейских
отказников у здания Смольного. Ленинград, 1987 год
Потом нас пригласили для беседы
в обком партии, куда вызвали и начальника городского
ОВИРа, к которому, кстати, очень не
просто было попасть на прием. Нам объясняли невозможность удовлетворить наши
требования, которые противоречат интересам советского государства. Меня тогда поразило
их умение вести разговор на общие темы, умело уходя от ответов на конкретные
вопросы... Не знаю, было ли то совпадение или это все же был результат нашей
демонстрации, но через несколько дней Миша Бейзер, один из активистов
ленинградского отказа, получил разрешение на выезд в Израиль.
***
Сейчас, по прошествии многих
лет, годы, проведенные в отказе, вспоминаются как время личного внутреннего
раскрепощения, утраченных иллюзий и несбывшихся надежд. И не покидавшего меня
ни на минуту ощущения страха остаться жить в Советском Союзе навсегда. Этот
страх окутывал меня, как кокон, и невозможно было его перебороть.
Таяла надежда на встречу с
папой в Израиле. Папа старел, болел и угасал без меня. И хотя письма его были
такими же бодрыми, как вначале, хотя старался он меня обнадежить и поддержать,
но рука его уже теряла твердость, дрожала и взывала ко мне сама по себе,
отдельно от написанных слов. «Бог не допустит, чтобы мы не увиделись», - писал
он. Но Бог допустил! Анечка позвонила мне и сказала: «Соберись с силами,
сестричка. Все кончено. Но я хочу, чтобы ты знала, - папа не мучился перед смертью». И эта несостоявшаяся наша встреча, которую я рисовала в
своем воображении бессонными ночами, эта моя не проходящая боль - цена моего
отказа.
Есть вещи, перед которыми мы
бессильны. Но есть люди, конкретные люди, с именами и фамилиями, которые не
дали мне возможность увидеть моего отца даже на смертном одре. Я не простила им
этой несостоявшейся встречи, моей бесконечной разлуки с близкими, моих слез и
боли. Я вспоминаю слова моей бабушки: «Бог дает человеку несчастье и
одновременно дает силы, чтобы его перенести». Я перенесла. Живу. Но что-то
умерло во мне вместе с папиной смертью. А что-то появилось необъяснимое и
неощутимое, что приблизило меня к нему.
***
Я начала подумывать о
голодовке. И скажу честно, побаивалась, так как не была уверена, что выдержу.
Но как-то вылетело у меня это слово во время очередной встречи с иностранными
друзьями, приехавшими нас поддержать. Спустя примерно неделю сидим мы втроем на
кухне у нас на улице Плеханова, обсуждаем, что делать и как жить дальше. И
вдруг звонок из Америки. Встревоженный молодой мужской голос: «Здравствуйте, я из
ассоциации американских студентов. Мы слышали, что вы объявили голодовку. Как
вы себя чувствуете?» Я обалдела и промямлила, что, мол, нет, не объявила еще,
но такая возможность не исключена. И с чистой совестью села пить чай с
бутербродом. Но только откусила первый кусок, раздался второй звонок из США. Теперь
уже женский голос спросил о моем самочувствии в связи с голодовкой. Кусок
застрял у меня в горле, и решение было окончательно принято. Я честно ответила,
что чувствую себя хорошо, так как голодаю совсем недолго. Мне пожелали удачи, и
я с сожалением отложила недоеденный бутерброд.
Мы с Герой начали обсуждать
ситуацию. Прежде всего, надо было сообщить куда следует об объявлении голодовки, позвонить друзьям по отказу и Анечке в
Израиль. Уже назавтра я получила кучу полезных советов и убедилась, что в этой области я человек абсолютно невежественный. Оказалось,
что в голодовку надо было входить постепенно, уменьшая количество потребляемой
пищи. Понятно, что этим советом я уже воспользоваться не могла. А вот сведения
о ежедневной очистке организма и прочей гигиене тела помогли очень. Я даже не
знаю, чем бы все закончилось, если бы меня не просветили. Все-таки очень я,
наверное, легкомысленный человек.
Первые два дня прошли сносно,
хотя кушать хотелось постоянно. Меня успокаивали, что чувство голода исчезнет
дня через три-четыре. Я ждала. А друзья бомбардировали советские инстанции коллективными
письмами. Боря Локшин, отказник с многолетним стажем, потратил уйму времени на
их составление и отправку. И пусть простят меня многочисленные друзья, которые
подписывали эти письма и всячески меня поддерживали, что не упоминаю здесь их
имена. Список получился бы огромный и все равно не полный.
Никакой реакции на наши письма
от властей не последовало. Дни шли, а мне становилось не легче, а тяжелее. Гера
с Андреем умудрялись кушать, не попадаясь мне на глаза. Как-то я лежала в
комнате одна, кончилась вода для питья, и я пошла на кухню, чтобы наполнить
стакан. Открыла дверь - и от увиденного у меня потемнело
в глазах. Муж и сын молча и сосредоточенно опустошали дымящиеся тарелки.
Не знаю, что произошло в моем сознании, но волна злобы на самых близких людей
захлестнула меня. Хотелось броситься на них, опрокинуть всю эту еду и топтать
ее, и кричать. Очевидно, выражение лица у меня было страшное, так как Гера
отодвинул тарелку и спросил: «Что с тобой? Тебе плохо?». «Я хочу пить», -
ответила я после паузы. «Иди, ложись, я принесу». Я ушла, бросилась на кровать,
уткнулась в подушку и тихо заплакала. Я ненавидела себя, я боялась сидевшего во
мне голодного зверя. А ведь это был только
седьмой день голодовки.
Телефонные звонки из-за границы
не прекращались. И если вначале я ждала их, гордилась ими, то где-то на десятый
день мне стало все безразлично. Чувство апатии и бессилия брало верх. Я страшно
похудела, голова кружилась, вставать не хотелось. В конце второй недели на лице
появились красные пятна, страшно испугавшие Геру. Он помчался в ОВИР, сказал,
что его жена умирает от голода, и они за это ответят. Но, разумеется, ничего не
добился. Знакомые врачи- отказники объяснили,
что пятна на лице - признак того, что организм начал поедать собственную
печень. Мне тогда это представилось очень натуралистично. И Анечке кто-то сообщил
об этих пятнах. Она позвонила и потребовала, чтобы я немедленно
прекратила голодать, если я хоть чуточку еще люблю ее и не хочу, чтобы
она сошла с ума от переживаний. «Завтра тебе позвонит главный раввин Израиля и
запретит голодать!», - кричала в трубку моя любимая сестричка. И сердце мое
разрывалось от жалости к ней, к себе, к Андрею и Гере. «Ты должна понять меня,
- отвечала я ей, с трудом сдерживая слезы. - Второй раз я уже не смогу это
сделать. Я должна добиться разрешения».
На пятнадцатый день утром
раздался звонок из ОВИРа. Когда Гера повесил трубку, я поняла, что произошло
нечто из ряда вон выходящее. Глаза его сияли, от волнения он не мог произнести
ни слова. Наконец, он повторил мне то, что услышал: «Передайте Елене Марковне,
что она может прекратить голодовку. Ее вызывают в Москву, в центральный ОВИР. По ее делу принято решение». Он старался говорить с теми же
интонациями, что и инспектор, а я заставляла его повторять еще и еще раз, переспрашивала,
точно ли он запомнил каждое слово. Сомнений в том, что мы, наконец, победили,
не было абсолютно. Одного из наших друзей недавно так же вызвали в центральный
ОВИР, и он получил разрешение. Потом она же ясно сказала, что я могу прекратить
голодовку. А ведь я им писала, что объявляю голодовку бессрочную - до получения
разрешения. Мы крутили эти три фразы так и
этак, и никаких подвохов не находили. Герка принес яблоко, терку и изрек: «До
Москвы ты должна доехать живой!» Я, как завороженная, смотрела на кучку
яблочного пюре на тарелке. Ничего вкуснее я ни до, ни после не ела.
Через два дня мы были в Москве.
По моему делу действительно было принято решение: отказ до 1992 года. И только после этого я смогу вновь
ходатайствовать о выезде из СССР. Игра в кошки-мышки продолжалась. При этом
мышка уже сидела в мышеловке.
***
Израиль, который становился для
меня все роднее и желаннее, оставался далеким и недосягаемым. Я открывала его
для себя глазами своей сестры, и ее письма согревали меня. Вместе с ней я
любовалась необыкновенными цветами, слушала израильские песни и, забывая на
время свои собственные заботы, переживала инфляцию и повышение
цен на жилье. Мысленно я была вместе с ней в Кейсарии, вместе с ней ела
десятикилограммовый арбуз и слушала изречения ее дочки Лариски. Вроде такого: «Если
я когда-нибудь поженюсь, то только на Андрюше!» Но Лариска, моя племянница, росла без меня. Без меня училась,
влюблялась, служила в израильской армии… А я, сознавая свое безнадежное
положение часто вспоминала бабушкины слова: «Если бы на земле все было бы
хорошо, люди бы забыли, что есть Бог на небе». Увы, мой Бог не давал мне забыть
о Нем именно по этой причине.
В то же время я с полной
ответственностью могу сейчас сказать, что жизнь в отказе оказала огромное
положительное влияние на мое еврейское самосознание. Я поняла, что должна жить
в Израиле, потому что не будет мне покоя ни в каком другом месте. Хорошо помню
как вместе с другими членами группы «Женщины против отказа» я стояла на краю
крутого обрыва у Бабьего Яра в Киеве. Овраг был усеян цветами, я смотрела вниз,
и было ощущение, что земля шевелится под ногами. И там, на этом скорбном месте, где погребены десятки тысяч моих братьев
и сестер, я особенно остро ощутила свою причастность к истории моего гонимого
народа и свою принадлежность к еврейскому государству.
***
Сейчас, уже много лет спустя,
каждодневные волнения жизни в отказе притупились, а некоторые события, которые
казались тогда важными, потеряли свою значимость. Но не забылось и не
притупилось гнетущее чувство бессилия перед машиной подавления, начисто
лишенной какой-либо логики, лишающей нас надежды на хотя бы призрачную
справедливость в решении нашей судьбы. Опытные программисты, в которых не было
недостатка среди ленинградских отказников, пытались отыскать хоть какую-нибудь
закономерность в действиях «компетентных органов». Списки людей, попавших в отказ,
и списки получивших разрешение, заполняли электронные мозги компьютеров. После
короткого размышления компьютеры выдавали очевидный для них и убийственный для
нас ответ: «В исходных данных допущена ошибка». В полемику с машинами вступать
было бессмысленно. В полемику с властями - бесполезно. И все же в отсутствие
логики поверить было невероятно трудно. Это противоречило основным жизненным
принципам, нарушало устои, подрывало веру в разумность бытия. Хотелось думать,
что в «исходные данные» действительно закралась
ошибка.
Но вот недавно я прочла воспоминания
Евгении Гинзбург о сталинских лагерях, где она провела десять лет от звонка до
звонка, не попав в группу так называемых «пересидчиков» - заключенных, оставленных
в лагере после истечения срока приговора. «Никто не мог понять, - пишет Гинзбург,
- по какому принципу попадают в пересидчики, почему одних (меньшую часть), все
же выпускают из лагеря, хоть и со скрипом, как бы через силу, а других,
наоборот, загоняют в эту страшную категорию людей, оставляемых в лагере «до
особого распоряжения». В бараках спорили на эти темы до хрипоты, но установить
закономерность так и не удалось. Только что кто-то доказал: до «особого»
оставляют тех, у кого есть в деле буква «Т» - троцкизм. Но тут вдруг
освобождается заключенная с этой самой роковой буквой. А другая - без этой
буквы - расписалась «до особого». Ага, значит, не выпускают тех, кто бывал за
границей! Но назавтра игра начальственных умов разрушает и это предположение. Я
внутренне давно поняла, что в нашем мире обычные связи причин и следствий
разорваны. Ни Кафку, ни Оруэлла я тогда еще не читала, поэтому логики этих
алогизмов еще не угадывала». Через сорок лет мы тоже безуспешно
пытались обнаружить какую-то логику в «игре начальственных умов». Хотя
уже прочитали и Кафку, и Оруэлла.
***
Со временем жизнь
в отказе приобрела какую-то упорядоченность. Появились
люди, ответственные за связь с заграницей, за
помощь больным и пожилым отказникам. Был свой «медпункт»,
куда поступали дефицитные лекарства, присланные из-за рубежа. Конечно же,
нашлись и юристы - знатоки гражданского и уголовного права, декларации прав
человека и конституции того перевернутого мира, в котором нам, по несчастью,
приходилось жить. Были люди, ответственные за размножение учебников иврита, и,
естественно, были и сами преподаватели.
Преподаванием иврита я
занималась два раза в неделю. А началось это еще в 1981 году, когда после окончания
первого и последнего учебного года Аба Таратута выдал нам самодельные дипломы
(я до сих пор его храню и горжусь им не меньше, чем дипломом инженера) и
сказал: «Учителей не хватает. Набирайте свои группы - и вперед!» В СССР преподавание иврита было занятием нелегальным,
нельзя было дать объявление в местной газете или на доске объявлений. Поэтому существовала
система, позволяющая «не засвечивать» учителей.
Каждый год на праздник Симхат-Тора в синагоге находился кто-нибудь из наших с табличкой:
«Желающие изучать иврит звоните по телефону такому-то». Телефон этот
принадлежал координатору, у которого была информация обо всех преподавателях.
Он распределял желающих в зависимости от возраста, места жительства и личных
пожеланий. Не хватало учебников иврита ни для учителей, ни для учеников. Их
размножение было делом опасным, поэтому здесь соблюдалась строжайшая
конспирация. Я, честно говоря, до сих пор не знаю, кто из активистов к этому был
причастен.
Что касается лично меня, то мне
еще катастрофически не хватало знаний. На подготовку к занятиям уходила масса
времени. Задавали вопрос, а я понятия не имела, как на него отвечать. Стараясь не уронить авторитет учителя, я с умным видом отвечала,
что об этом мы подробно поговорим на очередном
занятии. А потом лихорадочно пыталась найти ответ, роясь в скудных
пособиях и названивая более опытным учителям. Зато ученики у меня были
замечательные, со многими из них я сохранила дружеские отношения. Здесь же
упомяну только об одной своей ученице, судьба которой сложилась очень необычно.
Звали ее Света, и была она русской по национальности. После школы Света поступила
в университет на филфак, вышла замуж за
русского человека и родила двоих детей. А потом заинтересовалась религиями
народов мира. И оказалось, что именно иудаизм
согласуется с ее понятиями о морали и отвечает на многие волнующие вопросы.
Семейная жизнь Светы сложилась
неудачно. С мужем она развелась. Познакомилась с религиозным евреем, они
поженились, оформив свои отношения в ЗАГСе. Хорошо помню, как Света начала
соблюдать кашрут. Она разделила посуду на «молочную» и «мясную» и с радостью
объявила мне, что теперь у нее с этим вопросом
полный порядок. А примерно через две недели пришла на занятия с огромной
коробкой. «Что купила?» - спросила я, зная, что лишних денег у них нет, и
покупка может быть вызвана крайней необходимостью. «Понимаешь, Леночка, -
виновато проговорила она, - я вчера по ошибке вскипятила молоко в мясной
кастрюле. Вот пришлось купить новую». Будучи человеком нерелигиозным и потому
не очень понимающим степень серьезности ее
проступка, я спросила: «А кто-нибудь еще видел, что ты так сделала?» Явно не
улавливая, куда я клоню, она ответила: «Нет, я на кухне была одна». Я
удивилась: «Так зачем же тебе новая кастрюля, если никто не знает, что ты
вскипятила молоко не там, где надо?!» Света взглянула на меня в недоумении и
ответила: «Но ведь я-то знаю!»
Этот ее ответ остался в моей
памяти навсегда. И если иногда появлялось у меня желание сделать что-нибудь
наперекор своей совести, пусть совсем незначительное, и никто бы об этом,
вероятнее всего, не узнал, в ушах звучал ее голос: «Но я-то знаю!» Ну а Света
продолжала соблюдать кашрут, отмечать субботу и воспитывать детей в еврейских
традициях. Наступил день, когда она поехала в Москву, к главному раввину, с просьбой о гиюре. Раввин долго экзаменовал ее
по вопросам иудаизма и в заключение сказал: «Вы должны, по крайней мере, три
месяца жить со своим мужем раздельно и встречаться только при свидетелях. Лишь
после этого я приму решение». В то время у них была комната в коммунальной
квартире, и снимать еще одну супругам было не по карману. Света сказала об этом
раввину. И добавила: «Вот если бы у меня не было детей, я бы могла пожить у
подруги». На что раввин ответил: «Вы еще не готовы для гиюра. Еврейская мать
никогда не могла бы пожелать, чтобы у нее не было детей».
Все это Света поведала мне с
опухшими от слез глазами. Я пыталась утешить ее,
сказав, что ведь можно найти другого раввина. И опять она посмотрела на
меня своими чистыми голубыми глазами и ответила: «Леночка, вы не понимаете. Я
ведь не потому так расстроена, что он мне отказал в гиюре, а потому, что он был
прав»... Чтобы закончить эту историю, добавлю, что моя бывшая ученица прошла
гиюр, поменяла свое русское имя Света на еврейское - Лея, приехала в с семьей в Израиль, и у
нее уже четверо детей. Живет она под Иерусалимом и преподает иудаизм в
религиозной школе. Однажды она позвонила мне по телефону, и я в разговоре по
привычке случайно назвала ее Светой. И она своим тихим голосом поправила меня: «Я
понимаю, что вам, может быть, все равно, как меня называть. Но мне это очень
важно. Пожалуйста, зовите меня Лея».
***
Летом 1988 года в СССР прибыл президент
Соединенных Штатов Америки Рональд Рейган. Группа ленинградских отказников, и я
в их числе, решила поехать в Москву, чтобы принять участие в приуроченной к его
визиту демонстрации евреев, желающих уехать в Израиль. Ехать предстояло мне
одной, так как Гера не мог отлучиться с
работы. В последний вечер мы с ним сидели на кухне и обсуждали детали. Вдруг
раздался звонок в дверь. Это был участковый
милиционер, явившийся с сообщением, что мне в ближайшее время запрещено
покидать Ленинград. Позднее появление участкового меня ошарашило. Ведь
мы старались держать наши намерения в тайне, о поездке знал очень ограниченный
круг людей. «Передайте тем, кто вас послал, - ответила я, - что если они,
используя свою власть, могут не выпускать меня в Израиль, то ограничить мое
передвижение в пределах Советского Союза у них власти нет».
Поезд отходил в четыре часа
дня. Провожать меня пошли Андрей и верная подруга Таня. Я вышла из дома первая,
без вещей, и направилась в сторону, противоположную вокзалу. Татьяна и Андрей с
моей сумкой отправились в заранее условленное место. Встретившись, мы были
уверены, что действовали по всем правилам конспирации. Но на подходе к перрону
мы с Таней увидели их - милиционера и человека в штатском. Штатский что-то
сказал милиционеру, указывая на нас, и отошел в сторону. Милиционер подошел ко
мне, попросил предъявить паспорт и билет. «Вы меня в чем-то подозреваете?» «Ну,
что вы, обычная проверка документов», - ответил он. После чего открыл мой
паспорт, сделал вид, что внимательно его изучает. Затем положил паспорт в
карман и предложил пройти в отделение милиции. «Мой поезд отходит через
двадцать минут!» - попыталась я протестовать. «Отделение милиции здесь, на
вокзале. Я уверен, что вы успеете». Я лично была уверена в обратном. Да и он,
по всей видимости, тоже.
Милиционер сдал меня дежурному,
который взглянул на задержанную с мимолетным интересом и продолжал заполнять какие-то бланки с таким сосредоточенным
видом, будто решал интегральное уравнение второго порядка. Какой-то оборванец
пьяным голосом начал рассказывать мне свою пьяную жизнь. Вскоре появился
новый человек в штатском и с характерным лицом. «Елена Марковна, что же вы
вынуждаете нас держать вас в таком неподобающем месте?» - сказал он.. «Ну,
место встречи вроде выбрали вы», - ответила я.
Штатский нудно и долго объяснял
мне, что президент США приехал решать дела большой государственной важности. Поэтому
всякие личные интересы и обиды должны быть временно забыты. Демонстрации и другие
протестные акции во время пребывания американского президента запрещены, и я
должна это понимать. Во мне закипала злость: «А вы знаете, что я приглашена на
прием в американское посольство?» «Думаю, что президент Рейган вряд ли заметит ваше
отсутствие, - парировал он. - А вы своим поведением только сами себе мешаете».
И без всякого перехода продолжил: «Предлагаю вам соглашение: вы не пытаетесь
ехать в Москву, не встречаетесь с Рейганом. А мы не станем препятствовать
отъезду вашего сына, когда ему исполнится восемнадцать лет». В голове завертелось: «Почему вдруг возникло
предложение насчет Андрея? Ведь в Москву они меня все равно не пустят... Очень
возможно, что он блефует. Но, с другой стороны, я ведь ничем не рискую...» Сделав
вид, что решение мне далось нелегко, я ответила: «Хорошо, обещаю, что в Москву
не поеду». И уже поднялась, чтоб идти, но он меня
задержал: «Вы уж лучше посидите здесь еще немного, а то через полчаса
еще один поезд на Москву отходит. Я хочу быть уверенным, что вы не измените
свое решение».
В тот день, когда на перроне
задержали меня, таким же образом были задержаны и другие еврейские активисты,
собиравшиеся в столицу на демонстрацию. Гера со свойственным ему скептицизмом предупредил,
чтобы я не питала особых надежд относительно их обещаний насчет Андрея. Но какая-то
надежда все же у меня появилась. Ведь если надежды нет, то в отказе не выжить. Вся
наша жизнь - это крах одной надежды и далекий свет другой.
***
Мы много раз мы всерьез
обсуждали между собой различные возможности нелегального перехода границы. Один
из приятелей упомянул о своем знакомом, который по каким-то контрабандным делам
переходит из Армении в Турцию и обратно. На следующее же лето была
запланирована поездка в Армению для рекогносцировки на месте. В Ереване у меня
жили родственники. Мы попросили показать нам границу с Турцией, вернее, сказали,
что хотим увидеть гору Арарат. Подъехали и обнаружили шестикилометровую закрытую
зону, где через каждые двести метров стоят наблюдательные вышка. Но даже и к этой зоне близко подходить запрещено. Да тут и мышь незаметно не проскочит! Потом мы нашли возможность через посредников связаться с этим контрабандистом. Провести нас через
границу он категорически отказался. Передал, что с пограничниками у него
договор: он ходит один. Рисковать своим бизнесом он не намерен.
Другой вариант побега был
разработан вместе с многолетним отказником Мариком
Грункиным. На берегу Финского залива две наших семьи собирались снять домик и
приобрести у местных жителей плоскодонную лодку. Весной, во время ледохода, запасшись
водой и сухарями, мы должны были погрузиться в эту лодку, которая сверху была
бы прикрыта большим куском пенопласта белого цвета. Пенопласт надо облить водой,
чтобы образовалась пленка льда. Среди других льдин белый замаскированная таким
образом наша лодка не должна был вызвать подозрение у пограничников, и мы
надеялись добраться до Финляндии. Не знаю, чем бы закончились этот бредовый проект, если б Грункины не получила
разрешение на выезд. А без Марика мы на такой шаг не решились. Кроме того, их
отъезд вновь вселил в нас надежду на выезд из СССР законным путем.
***
В городе появились афиши, что в
Ленинград с Нью-Йоркским симфоническим оркестром прибывает всемирно известный
дирижер Зубин Мета. Анечка позвонила мне и сказала,
что она обратилась к маэстро с просьбой помочь нашей семье получить разрешение
на выезд из СССР, и он любезно согласился использовать для этого свой авторитет
и влияние. Мы с Герой должны были встретиться с
ним гостинице «Москва». В холле гостиницы музыканты выстроились в очередь к окошку
регистратора. Это были веселые и свободные люди, для которых поездка заграницу
была обычной работой. Наше присутствие среди них казалось неуместным. Вдруг
кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулась и увидела Нюсю с Моней, которые
жили когда-то в нашем дворе. После первых объятий и дружеских слов я поняла,
что они так далеки от нашей жизни, что говорить
нам фактически не о чем. Я только спросила, как нам найти Зубина Мета. «Да вот же
он стоит!» Маэстро стоял посреди холла в роскошном халате и оглядывался по
сторонам. А я-то, дура, высматривала человека в дирижерском фраке! Я схватила
Герку за руку и бросилась к нему бегом, расталкивая музыкантов.
Мета увидел меня, обнял,
улыбнулся. Мы поднялись в его номер и говорили как старые знакомые. Маэстро
обещал, что сделает все от него зависящее, чтобы как-то нам помочь. Для этого нужно,
чтобы я все время была рядом с ним, приходила за кулисы после концертов, присутствовала
на приемах. Затем он вручил нам с Геркой билеты на все концерты оркестра. И в дни
гастролей я буквально ходила за ним по пятам. Так что восторженные поклонники его
таланта даже строили всяческие догадки по этому поводу. В своих многочисленных интервью маэстро объяснял, кто я такая,
рассказывал мою историю. К сожалению, этого оказалось недостаточно, чтобы
сдвинуть с мертвой точки наше выездное дело...
Спустя недолгое
время Анечка сообщила, что в Израиле состоится концерт симфонического
оркестра под управлением Зубина Мета, посвященный
сороковой годовщине образования еврейского государства. И что мне в этот
вечер позвонят, и я смогу обратиться к присутствующим с поздравлениями и вообще
сказать то, что мне подсказывает сердце. За годы отказа я много раз говорила по
телефону с разными людьми на Западе, в том числе, с людьми очень известными и
влиятельными. Помню, что когда в дни голодовки мне позвонил
кандидат в президенты Соединенных Штатов Америки Майкл Дукакис, я восприняла это
чуть ли не как само собой разумеющееся. Уже потом, приехав в США из Израиля по
приглашению раввина Аарона Рубингера, я поняла, каких трудов стоило убедить кандидата в президенты в необходимости позвонить
какой-то ленинградской отказнице...
Когда раздался звонок, и я
подняла трубку, то сначала услышала музыку. Затем женский голос на чистом
русском языке шепотом спросил: «Лена, ты здесь?» И я почему-то тоже ответила
шепотом: «Да, я здесь». Меня попросили подождать у телефона и трубку не вешать.
И я ждала, слушала музыку и рисовала в своем воображении сцену и Зубина Мета...
По приезде в Израиль я посмотрела видеозапись этого концерта. Древние стены Масады, освещенные цветными огнями, черное звездное
небо, белые фраки музыкантов и возвышающийся над ними, как сказочная птица, знаменитый
дирижер. И заполняющая все пространство вокруг завораживающая прекрасная
музыка, звуки которой окутывают тебя.
Сидя в Ленинграде на улице
Плеханова с прижатой к уху телефонной трубкой, я,
понятно, ничего этого не видела. Через каждые пять-десять минут тот же женский
голос все так же шепотом спрашивал меня: «Лена, ты здесь?» И, услышав
утвердительный ответ, исчезал. Минут через сорок музыка смолкла, наступила
звенящая тишина, взорвавшаяся шквалом аплодисментов. И вдруг явственно, как из
соседней комнаты, я услышала: «Лена, это я, Зубин.». И
тут же раздался голос моей сестрички, которая, очевидно, стояла на сцене рядом
с маэстро. Я страшно разволновалась, в горле образовался комок. Анечке пришлось
два раза повторить, что все ждут моих слов. И я начала говорить. О своей любви
к Израилю, о нашей борьбе, и что я обязательно приеду, и мы встретимся... Говорила
я всего минуты три, но мне показалось, что целую вечность...
***
Девятого сентября 1988 года
Андрюше исполнилось восемнадцать лет. На следующий день он получил повестку из
военкомата и подал документы в ОВИР вместе с нотариально заверенной справкой о
том, что я не возражаю против его отъезда в Израиль и не имею к нему
материальных претензий. Я находилась в совершенно ненормальном для любой матери
состоянии - мечтала расстаться со своим единственным сыном. По ночам я молила
Бога совершить это чудо - освободить Андрея от проклятья моей судьбы. И
чувствовала огромную вину перед сыном, чье детство было омрачено бесконечным,
беспросветным отказом. Он никогда меня за это не упрекал и принял свой путь как
естественное продолжение моего. Но мне почему-то было от этого еще тяжелее.
С момента моего первого визита
в ОВИР прошло тринадцать лет. Андрей тогда был пятилетним ребенком. Сейчас, в
восемнадцать, он поставлен перед выбором: служба в армии или тюрьма за отказ исполнить
свой «патриотический долг». В армию Андрей не должен был идти ни при каких
обстоятельствах. Это означало, что он тоже получит «секретность». Но разве могу
я позволить своему сыну сесть в тюрьму?! Это был какой-то капкан, куда я сама
себя сознательно загоняла.
Присланные по почте повестки
Андрей игнорировал. Их стали приносить на дом с требованием расписаться в
получении. Мы с сыном, не открывали дверь посланцам военкомата. Гера говорил,
что он здесь человек посторонний и расписываться отказывался. Было ясно, что эта
игра в прятки долго продолжаться не может. Нервы были напряжены до предела. А
тут еще из ОВИРа сообщили, что Андрею отказано в выездной визе. И хотя я с
самого начала понимала, что такой вариант - самый вероятный, я впала в панику.
Земля уходила у меня из-под ног.
Сама не знаю зачем, но я пошла
в ОВИР. Приняла меня заместитель начальника, женщина неопределенного
возраста с колючим и холодным взглядом. В углу кабинета сидела районный
инспектор Марина Владимировна - тощая, длинная, с копной волос на голове. Между
собой мы ее называли «шваброй». «Наша комиссия пришла к выводу, что ваш сын
слишком молод, чтобы принимать самостоятельные решения», - ответила
замначальница на мой вопрос, на каком основании Андрею отказано в выездной
визе.
Мне, как и другим отказникам,
никогда не удавалось узнать фамилии должностных лиц,
накладывающих резолюции на наши заявления и
жалобы. Нам всегда говорили, что «решение принято коллегиально», или «комиссия
пришла к выводу». Или, что существует разъяснение к
закону, но это документ «для служебного пользования». Тем не менее, я сказала, что хотела бы знать, кто
конкретно принимал такое решение. Ведь если мой сын нарушит закон, суд накажет
его как взрослого человека. Почему же он в свои восемнадцать лет не может
выбирать, где ему жить?
Замначальницу мои слова вывели
из себя. Она покраснела и прокричала мне в лицо: «Вы хотите обжаловать решение
комиссии? Да жалуйтесь куда угодно! Ваш сын не уедет, пока не принято
положительное решение по вашему вопросу. А вы, как вам известно, можете забыть об
этом до 1992 года».
Как ни странно, но после ее
тирады мне стало легче. Как будто я поймала вора, который залез ко мне в
карман. «Спасибо за откровенность», - сказала я, и вышла из кабинета. Дома у меня началась истерика. Я рыдала в голос, чего же уже
много лет не позволяла себе. Мне казалась, что вся моя жизнь прожита напрасно.
Более того, было чувство, что я, мать, мешаю сыну самим своим существованием...
***
Гера решил, что надо сменить
обстановку, и я ухватилась за эту идею, как за
соломинку.
Не знаю, что подумал Андрей,
когда мы сообщили ему, что уезжаем отдыхать. Он только удивленно посмотрел на
нас и ничего не сказал. На душе у меня было муторно, как будто я совершаю
предательство. «Куда вы поедете?» - спросил он. «Не знаю, - ответила я. - Может
быть, в Тбилиси, а может, в Гагры или Сухуми». Мы действительно еще не решили.
Я пыталась убежать от себя, хотя прекрасно
знала, что это еще никому не удавалось.
Время летних
отпусков давно закончилось, и мы без труда взяли билеты на самолет в Тбилиси. Прекрасный
город, чудная погода - все, казалось, отвечало моему желанию убежать из холодного осеннего
Ленинграда и от собственных мыслей. Но искусственно созданная иллюзия спокойствия меня
раздражала, я страдала бессонницей. Не придумав ничего лучшего, мы уехали в
Сухуми. За это время мы ни разу не позвонили домой, как будто незнанием или,
вернее, боязнью узнать, что там происходит, мы могли изменить реальность.
В Сухуми через три дня я не выдержала.
«Боже, кого я хочу обмануть? А если с Андреем что-то
случилось?» И совершенно невпопад, прерывая какой-то разговор за общим
столом, я попросила разрешения у наших знакомых, в доме которых мы жили,
позвонить в Ленинград. И услышала ликующий голос сына: «Мама! Куда вы пропали?!
Звонили из ОВИРа, сказали, что с тебя снята секретность. Они просили тебя
срочно зайти!» Господи, сколько раз я рисовала в своем воображении этот момент!
«Мамочка, - кричал Андрей, - почему ты молчишь?»
- «Сынуля, родной, я все поняла! Но я не могу сейчас говорить».
«Ты веришь этим звонкам из
ОВИРа? – спросил Гера, когда я, захлебываясь от восторга, повторила то, что сказал
Андрей. - Вспомни, чем кончилась твоя голодовка. Да они просто хотят испортить
нам отдых». Это он подготавливал меня на случай очередной провокации. Ведь
каких только случаев не было с нашими друзьями-отказниками - от аналогичных
звонков с последующим издевательским извинением за ошибку до снятия с самолета,
когда уже отправлен багаж в Израиль. Но я закружилась в бешеном танце, хватая
всех за руки и втягивая в круг. И отвечала, что раз мы планировали отдыхать еще
неделю, то ни на один день раньше не уедем. Мы ждали столько лет, пусть они
теперь подождут! Однако назавтра чуть свет мы были в аэропорту. Гера уже не скрывал
нетерпения, и мы неслись к другой кассе в надежде достать билет на еще более
ранний рейс...
По приезде в Ленинград я сразу побежала в ОВИР. Инспектор, все та же «швабра», сказала: «Если вы не изменили свое намерение выехать в Израиль на постоянное место жительства, напишите заявление». Я не стала напоминать ей, что у нее должны быть десятки наших заявлений, взяла протянутый мне лист бумаги и быстро написала три строчки. «Все правильно, сказала она. - Только поставьте число и распишитесь». «Швабра» вышла и через десять минут вернулась. На заявлении стояла резолюция: «Решено положительно». Подпись, как всегда, неразборчивая. Как все оказалось просто! Я вспомнила, что папа писал мне: «Доченька, в жизни после черной полосы обязательно наступает белая. Ты дождешься своей белой полосы». Я дождалась, папочка! Но ты об этом уже не узнаешь.
Лена Кейс-Куна после приезда в Израиль
Начались сборы, оформление
документов и багажа. Звонки в Израиль и из Израиля, поздравления друзей со
всего света. Отвальная… Аэропорт... Самолет... Слова Геры: «Пока мы не
приземлимся, не будем впадать в эйфорию». И рассыпанные внизу огни ночного
Тель-Авива. И встреча с сестричкой, наши объятия и слезы счастья. И мои слова к
ней: «Родная моя, как я хочу тебе рассказать все, что пришлось пережить!» И спокойный,
отрезвляющий голос Анечки: «Я не хочу ничего знать. Ты должна это все забыть».
Возможно ль, сестричка?!
Публикуемые в этой рубрике материалы предоставлены израильской ассоциацией «Запомним и сохраним» http://www.soviet-jews-exodus.com
Исполнительный директор Аба Таратута
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4111
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer5/Kremer1.php - to PDF file
Комментарии:
Борис Дынин
- at 2013-05-17 02:04:23 EDT
Возможно ль забыть, коллеги? Возможно, но не должны!
Здоровья Вам уважаемая Лена и многих радостей на долгие годы.
Ya´akov
- at 2013-05-16 23:56:29 EDT
Подлый режим ? Strana rabov i antisemitov.
Маша Кац
- at 2013-05-16 14:44:03 EDT
Потрясающие испытания! И как просто и понятно написано. На что были потрачены годы, самые продуктивные в жизни человека? Подлый режим, стойкие люди. Это надо изучать в школах всего мира.