А.П. Чехов и евреи. Постановка проблемы
Прежде чем мы дойдем здесь до более или менее известных чеховских
откликов, надо сказать хоть немного о предыстории. Южнорусские —
таганрогские — годы детства и юности Чехова напитали его изрядным запасом
впечатлений и по нашей теме.
Как мы
знаем
Н. С.
Лесков
создал рассказ
«Владычный
суд» на
основе
собственного, так
сказать,
«служебного» опыта
— в
молодости
он
принимал участие
в
рекрутских
наборах евреев.
С младшим
современником
Лескова А.
II.
Чеховым
дело
обстояло несколько
иначе:
его опыт
общения
с евреями,
отразившийся
в целом ряде
произведений,
был гораздо
более
близким, интимным.
Одно
время Чехов
дружил
с художником
И.И.
Левитаном,
ассимилировавшимся
евреем;
братья
Чеховы состояли
в
любовных
отношениях
с сестрами Голден,
перешедшими
в православие
из
иудаизма. Особый интерес
представляют
чеховские письма
первой
половины
1886
г.,
в которых
он
— и
шутку
и всерьез
— обсуждает
свой
возможный брак
с еврейкой
Евдокией
Исааковной
Эфрос, приятельницей
его
сестры Марии.
Судя
по письмам,
отношение
Чехова к
потенциальной
невесте было сложным.
Например,
после первой
ссоры
с нею
он
поведал художнику В.
Билибину,
что «пожаловался
ей
на безденежье,
а она
рассказала, что
ее
брат-жидок
нарисовал
трехрублевку так
идеально,
что иллюзия
получилась
полная: горничная
подняла
и положила
в
карман».
Позже
Чехов писал:
«Насчет
хорошеньких женщин
<....>. Сейчас
у
сестры
был
целый цветник,
и я
таял,
как жид
перед
червонцем...»".
Осенью
он рассказывал
другому корреспонденту:
«Денег
— кот наплакал...
<...> . На
Ваш
вопрос, заданный
сестре:
женился ли
я?
Отвечаю:
нет
<...>.
Ma-Па
видается
с длинноносой
Эфрос».
Спустя некоторое
время
Чехов
пересказывает разговор
с
Эфрос:
«Денег
нет.
<....
Мать и
тетка
умоляют меня
жениться
на купеческой
дочке.
Была сейчас Эфрос.
Я
озлил
ее,
сказав, что
еврейская
молодежь гроша
не стоит;
обиделась и
ушла».
Итак, в
сознании
Чехова Дуня
Эфрос (как, впрочем,
и
«еврейская молодежь» вообще)
устойчиво
ассоциируется с
деньгами.
Писатель обнаруживает
явный
интерес к
тому, сколько «стоит»
его
потенциальная невеста.
«Трехрублевка»,
«червонец»
и «грош»
в его
письмах
напоминают и
о
золотых
монетах
пушкинского скупого
рыцаря,
и о
богатстве других
классических
евреев-скряг.
Еврейка-невеста была
для
Чехова соблазнительно
богатой
и
сексуально
притягательной
одновременно, в
результате
чего оказалась
объектом
некоей
подозрительной сделки.
Все это
укладывается
в определенный
литературный
тип
—
«дочь
богатого
еврея». Подобно
дочери
Шейлока Джессике
в
«Венецианском
купце»
Шекспира или
Тамаре
из романа
Крестовского
«Тьма Египетская»,
красавица-еврейка, представительница
этого
типа, состоит
в
интимных
отношениях
с мужчиной-христианином.
В продолжение
романа
с Эфрос
и
позже
Чехов
написал несколько произведений,
в
которых
использовал
этот классический
тип
и другие,
связанные
с ним.
Яркие
образы евреев
фигурируют
в таких
известных рассказах,
как
«Степь»
(1888)
и
«Скрипка
Ротшильда»
(1894).
Но для нашего
исследования
представляют особый
интерес
рассказы «Тина»
(1886) и
«Перекати-поле»
(1887)
и
пьеса
«Иванов»
(1887—1889):
в них
показаны евреи,
перешедшие
из иудаизма
в
православие.
На
фоне биографического
исследования
отзвуков романа
с
Эфрос
в
творчестве
Чехова,
мы рассмотрим
тот
литературный тип,
о
котором
упомянули
в предыдущем абзаце,
а
затем
проанализируем
чеховские тексты
об
обращенных евреях
[1, с. 144 – 145].
По-настоящему «еврейский вопрос» начинает занимать русскую интеллигенцию
начиная с 1860-х годов. В этот период еврейское население центральной
России, особенно обеих столиц, стремительно растет, увеличивается число
ассимилированных евреев, еврейские интеллектуалы и представители еврейского
капитала начинают занимать видное место в русском обществе. На первый план
выходит вопрос о еврейской идентичности и возможности отказа от нее путем
интеграции еврея в нееврейскую культуру.
Едва ли не самым ярким и художественно значительным образцом рефлексии
по этому поводу стал рассказ Чехова «Тина», построенный на трансформации
традиционных компонентов образа еврея, не меняющей, однако, его сути.
Рассказ соткан из стереотипов и штампов, частично обыгранных
автором, частично оставленных
без изменений. Отметим, что в центре коллизии и здесь оказывается женщина
—
роковая еврейка с библейским
именем Сусанна, соблазняющая сперва офицера, явившегося к ней за деньгами
своего кузена, а затем и самого заимодавца ради того, чтобы не отдавать им
деньги. Сам этот сюжет чрезвычайно характерен
—
такие занятия, как сутенерство и проституция, в антисемитском «коллективном
бессознательном» были прочно закреплены за фигурой еврея (вспомним
тургеневского Гиршеля, торговавшего своей дочерью). Не менее характерно и
упоминание, что Сусанна
—
наследница водочного магната: образ еврея-спиртопродавца также являлся
неотъемлемой частью юдофобского дискурса эпохи.
Гораздо интереснее, впрочем, проследить, как работал повествователь с
теми штампами, нелепость которых он в полной мере сознавал. «Здешние барыни
говорят, что у меня пахнет чесноком. Этой кухонной остротой исчерпывается
все их остроумие»,
— замечает
героиня. Однако особый аромат
—
«густой до отвращения запах жасмина»
—
все равно оказывается одним из лейтмотивов образа Сусанны, сопровождая ее на
всем пространстве рассказа. Точно так же героиня последовательно
сравнивается с барашком, индюшкой, кошкой, угрем
—
метафоры пусть и более благородные по сравнению с традиционными пауком,
клопом или коршуном (именно с ними обычно сравнивали еврея русские
антисемиты второй половины
XIX века), но взятые из
того же зоологического ряда. Собственно, можно заключить, что подобный отказ
от стереотипов, оборачивающийся на деле их остранением и повторением на
новом витке, составляет самую сущность метода работы Чехова с еврейской
темой.
Отрицая стереотип и затем возвращаясь к нему, писатель утверждает его
уже в новом качестве
— не как
оторванный от действительности предрассудок, но как важную черту самой
реальности. «Что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к
наживе»,
— роняет Сусанна, однако сама
оказывается готова на все ради денег. Она презирает женщин (поручик
Сокольский называет ее «женофобкой»), но при этом ведет себя как роковая
женщина, соблазняя и используя мужчин, затягивая их в свою «тину»,
привязывая к себе и разбивая их судьбы.
Точно так же героиня всячески демонстрирует свое вольное отношение к
еврейской традиции, и сама, на первый взгляд, лишена специфически еврейских
черт
— она ходит к обедне, речь ее
практически свободна от акцента, сама она полагает, что «мало похожа на
еврейку», и в комнате у нее нет «почти ничего еврейского». Она произносит
целую обвинительную речь в адрес еврейских женщин, однако все ее поведение
выдает в ней типичную еврейку
— такую,
какой рисовала ее русская литература предшествовавшего периода: алчную,
аморальную, беспринципную, почти инфернальную («никто к той... к тому черту
съездить?»
— размышляет Крюков) и в то
же время неотразимую.
Вытекающий из рассказа вывод, таким образом, выглядит весьма мрачно: все
попытки ассимиляции бесполезны, индивид так же бессилен преодолеть в себе
национальные черты, как и изменить свои гендерные характеристики; выйти из
еврейства невозможно, как нельзя перестать быть женщиной [2, с. 387 – 389].
Современный юдофоб О.Платонов пишет: «Но дремлющая и беспечная русская
общественность сдавала свои позиции под натиском «либеральной
интеллигенции». Уже в к.
XIX в. выходцы из
еврейских кругов стали играть заметную роль в литературно-общественном
движении, особенно в критике. Именно критическая деятельность более всего
подходила для создания своего рода негласной цензуры, которая следила за
антиеврейскими настроениями среди литераторов. Постепенно эти критики
занимали доминирующее положение в литературном процессе. Они же и
определяли направление художественной мысли, тематику литературных
произведений, приветствуя главный образ произведения
острокритического пафоса
в отношении русской
действительности. На эту особенность развития русской литературы обратил
внимание А. П. Чехов:
«Такие писатели, как Н.С.Лесков, И.
С. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики
почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее
форм, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке
ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в
большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский,
и Гоголь уже не смешит их» [3, с. 229].
Выдающийся еврейский историк и критик Семен Михайлович Дубнов (1860 -
1941) внимательно следил за текущей русской литературой, точнее за тем, как
в ней интерпретируются еврейские образы и трактуется еврейский вопрос.
В конце
1889 г.
Дубнов опубликовал специальную работу, посвященную еврейской теме в
современной русской литературе. Он отметил, что во времена, когда И. С.
Тургенев и Ф. М. Достоевский создавали свои ранние произведения, о евреях
вообще мало говорилось в печати и «упомянутые крупные авторы
<...>
пользовались обыкновенно ходячими мнениями о последних, большей частью
сказочного, гадательного свойства...» Теперь же, считал он, во времена чуть
ли не тотального интереса к еврейскому вопросу, в период, когда евреи стали
реальной составляющей «русского пейзажа», литература имеет все возможности
для глубокого реалистического воплощения их образов. Поэтому
он так сурово отнесся к
молодому русскому писателю А.П. Чехову. Дубнов подробно
разбирал евреев-героев повести «Степь» и рассказа «Тина». Особенно много
внимания он уделил образу Соломона, так как, по его мнению, автор дал
совершенно новый тип еврея, ранее не встречавшийся в русской литературе.
При этом критик подчеркивал,
что, «стремясь уйти с проторенного пути», Чехов «хватил через меру», ибо
«такой Соломон немыслим не только как тип уже сложившийся, но даже как
исключение...» Еще резче отзывался он об образе Сусанны в рассказе «Тина».
Оценивая в целом эти «еврейские» страницы в творчестве А.П.Чехова, Дубнов
подчеркнул, что неудача обусловлена незнанием автором еврейской жизни.
Неприятие у него вызвало то, что «такой Соломон в корчме и Сусанна в
будуаре, оба они выведены как два разные типа "молодого" еврейства, того
еврейства, которое вопит, молит о гражданских правах, о свободе доступа в
различные сферы труда и деятельности». Дубнову казалась понятной цель
писателя, который, рисуя эти образы, «ставил вопрос: а нужны ли подобные
типы русскому народу?».
Правда, отмечая несомненный талант Чехова, свой окончательный приговор
молодому автору критик закончил словами: «Со временем, когда господин Чехов
выйдет на широкую и светлую дорогу сознательного и серьезного творчества и
будет черпать материал из действительности, он найдет в еврейской среде типы
куда более привлекательные...» [4, с. 121 – 122].
О тенденциозном изображении евреев поэт и публицист Семен Григорьевич
Фруг (1860 - 1916) писал в статье «В корчме и в будуаре» (Восход.
1889.
Кн.
10),
анализируя книгу рассказов А. П.
Чехова, вышедшую в
1889
г. в Петербурге. Подчеркивая талант
автора, Фруг критиковал еврейские образы, которые населяют еврейскую корчму
в повести «Степь» (Моисей Моисеич, Роза, Соломон), отмечал их «полную
несообразность»: «Моисей и Соломон доведены Чеховым до крайней степени
шаржа»,
—
писал Фруг. Он отмечал шаржированность внешности героев, явно не
соответствующую действительности. Например, корчмарь носит бархатный жилет с
большими желтыми узорами, его супруга мадам Роза (не Рейзя) с распущенными
волосами. «Это уже не просто корчмарь и его подруга жизни, а какие-то
еврейские "аристократы"»,
— с иронией
замечал Фруг. С еще большей иронией он писал о героине рассказа «Тина»
Сусанне Моисеевне. Он подверг критике и третий рассказ «Перекатиполе» о
выкресте. В конце статьи Фруг писал, что благодаря крупному таланту Чехов
ярко и точно воспроизводит черты еврейских типов, которые он наблюдал лично,
однако запас этих наблюдений у него невелик, и тактично завершал: «Чехов
слишком талантлив и, надеемся, благороден, чтобы в будущем не исправить тех
своих ошибок, которые сделаны им невольно» [5, с. 309 - 310].
Рассказ "Перекати-поле"
(1887) изображает реального
человека, крещеного еврея А.Сурата, с которым писатель случайно встретился в
Святогорском монастыре в мае
1887 г. Рассказ написан в
объективной манере, с сочувствием к незадачливому герою, одержимому тягой к
образованию. (После появления рассказа в печати Сурату в конце концов дали
возможность учительствовать). За гуманистическим направлением рассказа,
однако, скрывается весьма консервативная позиция: автор иронически
компрометирует тягу героя к образованию во что бы то ни стало, считая ее
видом конформизма, и издевается над неискренним, по мнению Чехова,
обращением в православие. Мотивы одержимости героя "Перекати-поле" чужими
мнениями и его скитальчество связаны с чеховским анализом русского
радикализма в рассказе "На пути"
(1886), в герое которого,
Лихареве, высвечивается архетип Вечного Жида. Тема губительного для
личности отказа от "своего" становится стержнем образа полупомешанного
Соломона в повести "Степь"
(1888),
который сжигает свою долю наследства, опровергая стереотипное
представление о еврее, любящем деньги. Соломон, страдающий от ненависти к
себе, цинично глумится над еврейством, и другой персонаж говорит ему: "Не
нравится своя вера, прими другую, а над своей грех смеяться". Пугающий образ
отщепенца и разрушителя Соломона в повести дополнен образом его доброго и
чадолюбивого брата Моисея. Дом его, грязный и убогий, как будто пострадал от
ударов великана
— что
косвенно напоминает о волне погромов начала 1880-х гг. Однако эмоциональное
отталкивание от еврейства сохраняется и в этом образе: добрый кабатчик
изображен льстивым и приторным.
Пьеса "Иванов" (написана в
1887-89
гг., опубликована в
1889
г.) развивает
автобиографическую тему возможной женитьбы на еврейке. Она отразила не
только чувство вины самого Чехова перед Эфрос, но, видимо, и впечатления от
отношений его брата Николая с Анной Ипатьевой-Гольден, свидетелем которых
Чехов мог быть летом
1887
г. Кроме того, "Иванов"
также явился предвидением судьбы другого брата Чехова, Александра, в
1888
г. женившегося на сестре
Ипатьевой Наталье Гольден. Героиня пьесы, Сарра, ради брака с героем
перешедшая в православие, оказывается отверженной и еврейским, и русским
миром, жертва ее никому не нужна, любовь Иванова к ней прошла, и Сарра
угасает от чахотки среди беспробудных пошляков, рядом с омертвевшим духовно
Ивановым, который в конце концов кричит ей: "Жидовка!" Но в сложной
конструкции пьесы автор эффектно оправдывает героя: самоубийстве Иванова
задним числом снимает обвинение в нечистоте его побуждений.
В пьесе "Иванов" проявилось отношение Чехова к еврейскому вопросу. Чехов
утверждает, что еврей уже не "чужой", а свой, что ему некуда деваться, что
положение его трагично и отношение к нему несправедливо. "Иванов" отражает
резкое недовольство Чехов собой и своей ролью в антисемитской реакционной
газете "Новое время". Тогда же, летом
1887
г. Чехов окончательно
разошелся с Е.Эфрос и сообщает брату об омерзении к жизни и намерении
покончить, с собой после
чего и был написан "Иванов".
Несмотря на
либеральность
своих взглядов
на
здоровье и
нравственность,
Чехов был
близок
с самыми
консервативными
умами России,
особенно
с известным
юдофобом
А. С.
Сувориным,
влиятельным издателем
ежедневной
газеты
«Новое время».
Суворин
считал ассимилировавшихся
евреев
глубоко неискренними,
ненадежными
людьми,
которые
действуют в
угоду
требованиям рынка
и
готовы
жонглировать своими
принципами;
обращение евреев
в
православие
он
считал не проявлением
веры,
а опасным
конформизмом.
В
1880
г.
Суворин
напечатал открытое
письмо
одного анонимного
автора,
в котором
утверждалось,
что число
студентов-евреев в
высшей
школе во
много
раз превосходит их
долю
среди населения.
Это
письмо вышло
под
заголовком «Жид
идет»,
то есть
той
фразой, которую
Вс.
Крестовский использовал
в
качестве
заглавия
своей трилогии.
Автор
письма, как
и романист,
исходит из
того,
что евреи
готовы
прибегнуть к
любой
тактике ради
того,
чтобы иметь
возможность
эксплуатировать
русских
и властвовать
над
ними.
Кампания
по
ограничению приема
евреев
в высшие
учебные
заведения развернулась
благодаря
распространенному
опасению,
что
евреи стремятся
к
образованию
не
просто затем,
чтобы усовершенствовать
себя
и улучшить
свои
экономические перспективы,
но
также и
для
того, чтобы
сделать
хуже жизнь
неевреев;
таким образом, внешнее
тяготение
евреев к
русской
культуре изображалось как
скрытая
враждебность.
Взгляды Чехова
на
евреев иногда
поразительно
напоминают взгляды
автора
письма, опубликованного
Сувориным.
В письмах
к
друзьям Чехов
использует
слово
«жид», а
также
другое уничижительное
название
евреев
—
«шмуль».
Тон
его становится
особенно
враждебным, когда
речь
заходит о
литературных
и театральных
критиках-евреях (подразумеваются,
видимо,
Аким Волынский
(Флексер)
и А.
Р.
Кугель).
Для
этих критиков,
утверждает
Чехов, «дух,
форма,
юмор» русской
жизни,
воплощенные в
произведениях
таких писателей
как
А. Н.
Остров
ский
и Н. С. Лесков (видимо, Чехов включает в этот ряд и себя) совершенно чужды и
непонятны. Хотя эти критики писали по-русски и, очевидно, считали себя
успешно ассимилировавшимися, Чехов говорит, что понимание ими русской
культуры поверхностно, их громогласная любовь к ней
—
неискренна. Враждебный тон
слышен и в некоторых его рассказах. Например, в коротеньком рассказе
«Знакомый мужчина»
(1886) темы проституции и
еврейской ассимиляции сталкиваются особенно зловещим образом. Русская
танцовщица приходит к своему знакомому зубному врачу, еврею-выкресту, чтобы
попросить у него в долг, однако попадает в странную ситуацию: ей приходится
отдать врачу последний рубль за то, что он вырывает у нее здоровый зуб.
Сплевывая кровь после этой встречи, героиня с новой силой чувствует, как
жалка ее жизнь. Здесь русский предстает жертвой не просто судьбы вообще, но
и конкретного еврея.
Критики часто рассматривали подобные письма и рассказы Чехова как
доказательство его глубинной неприязни к евреям, которая не позволяла ему
изучить их достаточно близко, чтобы создать убедительный образ еврея.
Жаботинский предположил что Чехов может служить образцом русского
интеллигента-«асемита», который просто хочет «обходиться в своем кругу без
нелюбимого элемента», то есть без евреев, и при этом думает: «я пишу свою
драму для своих и имею право предпочитать, чтобы на сцене ее разыграли свои
и критику писали свои». (Для Жаботинского такое отношение не было совершенно
безосновательным: он заканчивает свою статью призывом к борьбе против
русификации евреев.) Продолжая эту аргументацию, можно заметить в некоторых
произведениях Чехова не только нелюбовь, но даже страх перед евреями, в
особенности ассимилировавшимися. По мнению Елены Толстой, такие рассказы как
«Знакомый мужчина» показывают, что для Чехова обращение и другие варианты
отказа от своих традиций делали евреев более опасными, так как тем самым
приближали их («теперь они в любой момент могут нас догнать»). В рамках
этого гегельянского представления о национальной идентичности, базирующейся
на соревновании между группами, отношение Чехова к евреям и русским крайне
близко точке зрения консерваторов, которым еврейская аккультурация
представлялась частью кампании по уничтожению русских.
Впрочем, отношение Чехова к евреям не сводилось к враждебности или
страху. Оскорбительно высказываясь в некоторых письмах о конкретных евреях
или евреях вообще, Чехов вместе с тем защищал их и, как указывают его
сторонники, атаковал антисемитизм (хотя утверждение Симона Карлинского, что
Чехов использовал в письмах слово «жид» только потому, что это было самое
распространенное название евреев в его родном Таганроге, представляется
преднамеренно наивным: судя по пьесе «Иванов», писатель превосходно
чувствовал коннотации этого слова). В то же время тот факт, что Чехов часто
подшучивал над немецким происхождением своей жены, Ольги Книппер, показывает
что этнические «оскорбления» писатель, как правило, использовал без
враждебности. Собранные вместе свидетельства писем показывают, что Чехов,
как Лесков (и в отличие от Ожешко), не занимал устойчивой позиции в
«еврейском вопросе». Но, в отличие от Лескова, Чехов не беспокоился по
поводу собственной непоследовательности и никогда не пытался выработать
собственную «еврейскую политику» и дать ей эксплицитное определение.
Если для «уничтожения» некоторых театральных критиков-евреев Чехов
прибегал к стереотипам, то его литературные произведения эти стереотипы
опровергали. Созданные писателем образы обращенных евреев свидетельствуют о
пристальном интересе к процессу изменения человека. Жюли
де
Щербинин пишет, что Чехов
«определяет религиозное самосознание как культурный конструкт», набор общих
историй и отношений, а не глубоко переживаемую веру. Тогда его интерес к
евреям, меняющим свою религию, возможно, коренится в желании понять истоки
самосознания и то, в какой степени самосознание человека может изменяться.
Чехов изображал не только своих персонажей, но и самого себя постоянно
пребывающим в движении, неспособным раз и навсегда зафиксировать свои мнения
и желания. Как правило, описывая жизнь человека, он признавал не только
таящуюся опасность неупорядоченности, но и ее прелесть. До женитьбы на Ольге
Книппер Чехов в письмах охотно иронизировал по поводу своего нежелания
жениться, выражал опасение, что жизнь с женой окажется скучной («мне было бы
скучно возиться с женой»), упоминал визиты к проституткам и посещения
борделей. Непостоянство символизировало ужасный нравственный упадок
чеховского времени, но означало также его радости. Привлекательность
переменчивости отличает произведения Чехова от современных ему повествований
о евреях и проститутках. Писатель фокусирует внимание не на враждебности
между группами и не на болезни в наказание за нарушение социальных или
моральных норм, но создает некое новое искусство, в котором непостоянство не
является однозначно отрицательным явлением [1, с. 153 – 155].
Феномен, в котором мы усмотрели скептицизм русской литературы
относительно проекта самореформирования евреев, вызвал отголоски в поколении
русских еврейских писателей и литературных критиков, достигших зрелости в
первые десятилетия
XX в.
Жаботинский в
1909 г. написал эссе о том,
как «еврейский вопрос» отразился в «Тарасе Бульбе» Гоголя, «Скупом рыцаре»
Пушкина, «Жиде» Тургенева, в одном стихотворении Некрасова, в романах
Достоевского и в нескольких произведениях Чехова,
в
том
числе «Тине», «Перекати-поле»
и «Иванове». По Жаботинскому, Чехов выразил те же антиеврейские чувства, что
и его предшественники. Жаботинский делает вывод, что творческая
интеллигенция в России всегда относилась к евреям без сочувствия: «Никогда
ни один из ее крупных художников не поднял голоса в защиту правды,
растоптанной на нашей спине» [1, с. 188].
Признавая талантливость русской литературы, ее ценность, В.Жаботинский,
однако, резко заостряя тему, порицал русских писателей за их отношение к
угнетенным народам России вообще и к евреям в частности: «Русская
литература... устами своих лучших ни одного доброго слова не сказала о
племенах, угнетенных под русской державой… пальцем о палец не ударила в их
защиту».
У каждого из русских писателей, от Пушкина
до Чехова, Жаботинский видел
проявление презрительного отношения к евреям, а иногда и явно выраженный
антисемитизм [5, с. 109].
Как надеется
автор, в этой статье
нам
удалось создать
непривычный
образ Чехова.
В
отличие
от
«доброго доктора»
множества
биографий, наш
Чехов
более беспорядочен,
холоден
и стремится,
прежде всего,
сохранить собственную
свободу.
Уклоняясь от
описания
жизни как суммы
проблем,
которые можно
однозначно
решить и
провести четкую грань между
больным и здоровым, нравственным и безнравственным, жертвой и насильником,
человеком изменившимся и человеком прежним, своим и чужим,
—
Чехов определяет пути
современной ему этики и эстетики. В настоящем исследовании мы сосредоточили
внимание на рассказах об аккультурации евреев не только для того, чтобы
убедиться, что Чехов и другие писатели думали о евреях и «еврейском
вопросе», но, главное, для того, чтобы понять, каким образом эти
произведения могут прояснить нам отношение между нарративами и меняющимися
концепциями национальной идентичности. Как англичане обращались к
«Венецианскому купцу» и другим текстам о евреях для того, чтобы решить, что
такое англичане, так и Чехов, используя тип еврея-ростовщика, дает ответы
— или убеждается в
невозможности ответов
— на вопрос
о том, что такое русские. Изображение евреев, русских и проституток у Чехова
свидетельствует о том, что моральные пороки и физические заболевания нельзя
объяснить одной лишь наследственностью, и о том, что их не устранить с
помощью одного простого подхода. Отказываясь от ясных решений, Чехов
выражает сомнение в самом существовании «еврейского вопроса». Более всех
своих современников он описывает любую идентичность в Российской империи
—
и еврейскую, и нееврейскую
—
«превратно, коловратно,
приблизительно и относительно».
В отношении Чехова к евреям переплетались личная тяга (роман с Е.Эфрос,
многолетняя дружба с И.Левитаном) и низовые религиозные отталкивания. Но и
заняв гуманистическую гражданскую позицию в отношении евреев, Чехов сохранил
на бытовом уровне настороженную неприязнь к евреям (о чем свидетельствуют
его письма), в особенности в культуре (в частности, к евреям-критикам,
художникам). Кроме того, еврейская тема была для Чехова кладезем бытового
юмора (копирование искаженного русского языка и т.д.).
Посмертный культ писателя в среде русской интеллигенции во многом
опирался на восприятие ассимилированного русско-еврейского читателя, который
воспринимал Чехова как гуманиста. Эта позиция вызывала иронию как евреев
(писателя и публициста В.Жаботинского (1880 - 1940), так и русских
консервативных критиков. КЕЭ с. 1217.
Но существует и такая точка
зрения, что среди русских писателей первого ряда Чехов, пожалуй, не имеет
себе равных по числу персонажей-евреев, которые поданы и поняты в
естественном и характерном плане — во взаимоотношениях с русскими.
Скрещиваются, пересекаются судьбы людей двух национальностей на общей
почве отечественного быта. Парадоксы пересечений у Чехова нельзя назвать
искусственными и литературными. Острота, резкая проблематичность
происходящего органическим образом укоренены в обычной жизни. Чтобы
обнаружить повседневную природу этих пересечений, их остроту и резкость,
нужен был ясный, сочувственно-чуткий ум Чехова, направленный к
существенному, а не внешнему и броскому.
Странно было бы думать, что Чехов мог путаться насчет оснований
нравственно достойной жизни. Но, кроме мыслимых, переживаемых и трудно
воплощаемых оснований, есть еще она сама, жизнь человеческая, бескрайняя,
многоликая, трудная. И об этом Чехов знал лучше других — и современников,
и потомков.
2.
Сост. Г.С. Зеленина. Евреи и жиды в русской классики. М.К. 2005 М.
Гешарим. Иерусалим 5766. – 391 с.
3.
Платонов О.А. Еврейский вопрос в России /Олег Платонов/ - М.: Яуза,
Пресском, 2005. – 288 с.
4.
Кельнер В.Е. Миссионер истории: Жизнь и труды Семена Марковича Дубнова.
/ Виктор Ефимович Кельнер / -
СПб.: Изд. дом. «Мірь», 2008. – 711 с.
5.
Батия Вальдман. Русскоеврейская журналистика (1860 - 1914): литература и
литературная критика / Батия (Бетти) Вальдман / Рига: Центр изучения иудаики
Латвийского университета. Рига, 2008. – 360 с.
6.
КЕЭ Т. 9. Еврейский уныверситет в Иерусалиме. Иерус. 1999.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4853
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer9/AMuchnik1.php - to PDF file
Комментарии:
Сильвия
- at 2014-09-26 21:35:42 EDT
Если построить характеристику евреев царской России по тем удивительно малочисленным (для уроженца юга России!) произведениям А.Чехова, где появляются еврейские персонажи, то мы увидим народ нахальный, вульгарный, лицемерный, без чувства собственного достоинства, жадный до денег, с птичьим языком "гал-гал-гал" ("Интриги") и т.д. и т.п... Единственная страдалица Сарра в "Иванове", да и та крестилась.
Но! А что и сколько писал Чехов о других народах многонациональной Российский империи? Так же до странности мало и так же, мягко говоря, недружелюбно. В этом "национальном" аспекте Чехов - до ужаса простой русский мещанин, который ничего о других не знает (только какие-то поверхностные, на лету схваченные впечатления) да и знать не хочет. Вот украинцев ("Степь") он воспринимает как своих - никакого отторжения, наверно, по пост-российскому лозунгу "нет такого народа". :-) Даже Достоевский ему не чета, у Достоевская были какие-то национальные теории и ухищрения, у Чехова я этого не замечаю - ни теории, ни попытки объяснения/обоснования.
Следует ли это ставить ему в вину? Не знаю. В конце концов писатель остается в истории основным сводом своих писаний и Чехов остается в поколениях как великий и самый русский из всех русских писатель.
George Fomin
Foster City, CA, USA - at 2014-09-21 07:29:56 EDT
Примечательны упоминания имён литераторов и критиков XIX века, вызывающие желание ознакомиться с их трудами подробнее. Очевидно, что затронутая тема волнует современных читателей. Параллельно с данной статьёй можно обратить общее внимание на очерк Владимира Опендика "Пунктик Антона Чехова", на сайте proza.ru, http://www.proza.ru/2012/01/23/96
Та статья значительно короче, но сделан упор на те же самые факты в жизни и творчестве А.П.Ч.
A.S.
New York, NY, - at 2014-09-20 04:44:05 EDT
Прекрасная статья!
Да, к сожалению всё так. Жаботинский очень деликатно написал об этом всём. Но автор очень во-время и по-существу напомнил о "непостоянстве" вообще характера великого писателя. В письме к Суворину из Парижа во время процесса над Дрейфусом Чехов писал /примерно так - цитирую по памяти/:"Ты спрашиваешь за кого я? Конечно я - дрейфусар!"
Ну, а вообще, можно сказать словами анекдота о Чайковском "Да...но мы его любим не только за это"
Ещё раз - отличная статья!