Левин Кипнис. Мой мамэ-лошн

До трёх лет я был немым. «Штумэ-лэлэ», – обзывали меня. Однако я говорил, правда, на немом языке...

После трёх лет вдруг заговорил – на мамэ-лошн[1]! Мамэ-лошн с мамой, братьями и сёстрами, друзьями, со всеми. Учил в хедере «комец-алеф – о»[2] и получал оплеуху от ребе со словами на мамэ-лошн:

– Еврейский мальчик не должен расти шейгецом[3]!..

С пяти лет я начал учить Хумеш на языке Хумеша:

«ורוּח – и дух, אלוהים – Всесильного, מרחפת – парил»... «האָדם – человек, ידע – познал, את חוה – Хаву»... «ויאמר – и сказал, אלוהים – Всесильный, ישרצו – да воскишит»[4]...

«אַקדמות – эйдэр их hэйб он, מילין – цу рэйдн, ושריוּת – ун их багэр, שותא – цу шпрэхн»[6]... Что означает слово «багэр» – я догадывался, а вот «шпрэхн» знал точно: «опшпрэхн а гут-ойг»[7]...

Зато в канун Пейсах, когда учат «Песню песней», мой мамэ-лошн оживал и обретал певучесть:

«Шир a-ширим – Песнь песней. Эта песня важнее всех песней. Другую песню пел царь, а эту пел царь, сын царя! Другую песню пел пророк, а эту – пророк, сын пророка! Другую песню пел праведник, а эту – праведник, сын праведника! Шломо – Творцу, ибо мировое благоденствие в руках Его...»

Великая песня на чистом красивом мамэ-лошн, украшенном несколькими словами из священного языка.

«А мейлех», «а нови», «а цадик» – это ведь тоже мамэ-лошн[8].

«Говорит еврейский народ: ישקני – О, пусть Он целует меня, מנשיקות – поцелуями, פּיהו – уст Своих»...

«ישקני» и «קושן»[9] – это ведь те же самые буквы!

«עלמות – девицы, דודיך – твоя дружба, קדר – татарин»[10].

На окраине местечка жил татарин с татаркой. Возле их дома был большой сад, в котором росли вишни, яблоки, груши и разные зелья ... Мы, детвора, боялись подходить близко к саду. Татарин ведь как цыган, который крадёт маленьких детей ... Но юные парочки ходили туда гулять по субботам.

Сияло пасхальное солнце, дул лёгкий ветерок, щебетали птички, и мой мамэ-лошн был таким прекрасным, таким милым, как «Песнь песней»...

Я, семилетний «бохэрл»[11], уже учу Гемору. Гемора такая большая, строки такие плотные, шрифт Раши – мелкие буквочки, а ребе злой, бьёт...

Если Рувн посылает развод из Житомира жене в Бердичев через посыльного Шимона, тоже из Житомира, Шимон едет из Житомира с разводом в Бердичев к жене Рувна из Житомира, которая проживает в Бердичеве...»

Мы, мальчики, блуждали между Житомиром и Бердичевом. Ребе бьёт, мы плачем, и мамэ-лошн льёт слёзы вместе с нами...

Моя старшая сестра приносила домой романы Шомера[13], вместе с ними ела, спала и сладко плакала... Я украдкой заглядывал в эти книжки и не мог оторваться... От Геморы понемногу отвыкал и читал Шомера, когда отец не видел. Позже появились рассказы Спектора[14] и тому подобные. А когда появился Шолом-Алейхем с «Горшком» и Тевье-молочником, местечко начало смеяться!

Наша семья была набожной. Отец – кантор, Пейси-«дэр хазн». В субботу во время трапезы рядом с его тарелкой лежала раскрытая книга, «Ликутей Цви». Между супом и росл-флэйш[15] папа, бывало, заглядывал в книгу и иногда что-то «говорил». То же самое было между росл-флэйш и компотом. «זה השולחן אשר לפני ה'»[16]. За столом нужно произносить слова Торы. Папа обычно спрашивал мальчиков, что они учили в хедере. Я набрался храбрости и после цимеса прочитал вслух рассказ Шолом-Алейхема. Отец продолжал смотреть в книгу, но при этом внимательно слушал рассказ. Все за столом смеялись, а папа сказал с улыбкой: «Какой остряк!»

И это уже стало традицией: каждую субботу слушать Шолом-Алейхема. Субботняя отрада. Кажется, я читал от всей души, и мой мамэ-лошн бил ключом.

Наше местечко спало, крепко спало, а когда проснулось, перестало себя узнавать. Интеллигенция демонстративно говорила по-русски, парни из бес-медреша стали сионистами и ломали себе языки ивритом. Даже еврейские девушки учили ТАНАХ. Для них это было средством для сватовства, половиной приданого. Обычный хедер превратился в модернизированный – иврит на иврите.

На идиш общались между собой евреи в синагоге и магазине. Женщины приукрашали свой идиш русскими словами. Мамэ-лошн пришёл в упадок, мамэ-лошн – жаргон ... Говорить стыдно...

В один прекрасный день в местечко из большого города приехал паренёк-социалист в белой, подпоясанной шнурком тужурке с вышитым воротником. Приехал выступать «с докладом перед молодёжью». Внешность у него была симпатичной, голос – привлекательным, язык – острым. Однако о социализме он говорил мало и вскоре стал насмехаться над ивритом, «локшн-койдеш»[17]. Если не на русском, говорить надо на идиш. Это наш народный язык. Вот была конференция в Черновцах. Выступал великий писатель Перец, и решили так и так...

Я был ярым гебраистом ... Создал курсы по изучению иврита, уже писал на иврите и публиковал стихи в детской газете «Га-Перахим».

На корабле по поручению Одесского комитета нам выдали маленькую книжечку для изучения арабского языка... «Салям алейкум, киф халак, вахед, тинин, талате…»[18].

В то время в Эрец-Исраэль проживало очень мало евреев. В Тель-Авиве были две-три улицы с красивым зданием гимназии «Герцлия». В этом городе говорили на иврите, ещё больше на русском и немного на идиш. Ученики гимназии на улицах раздавали листовки: «עבֿרי, דבֿר עבֿרית»[19].

В Иерусалиме говорили на всех 70 языках: франкском, арабском, турецком, французском, английском и т. д. А также на идиш и немного на иврите. Бен-Йегуда ещё тогда издавал свою газету. В хасидской среде, в ешивах говорили только на идиш. Я жил в доме, где говорили на галицком диалекте идиш.

Вдруг разразилась Первая мировая война. От войны как таковой страдали мы в Эрец-Исраэль мало. Но нам пришлось выдержать много горестей от турецкого правительства, голодать. Страна оказалась запертой – ни выезда, ни въезда. Средства к существованию население, особенно евреи, получало тогда исключительно из-за рубежа, благодаря пожертвованиям со всего мира. Мы очень страдали. Многие умирали с голода.

Как раз в те лихие годы иврит расцвёл. Открылись школы и детские сады на иврите, гимназии, несколько семинарий для учителей и воспитательниц. Я начал писать стихи и рассказы для маленьких детей. Страна распевала «от Рош-Пина до Костина» на иврите. В этом отношении Эрец-Исраэль процветал сам по себе, и иврит тоже преуспевал.

Мировая война окончилась декларацией Бальфура. Евреи стали понемногу прибывать в Эрец-Исраэль. Говорившие на идиш сразу становились гебраистами. Когда приехал Шолем Аш и выступал на идиш, его хорошо приняли. Однако Житловскому, пропагандировавшему идиш, не дали раскрыть рта.

После Катастрофы идиш укоренился ежедневной газетой и журналами, театральными представлениями и пр. Короче – да здравствует идиш в Эрец-Исраэль!

В пятницу вечером или на исходе субботы собирались на вечеринку добрые друзья, представители второй и третьей алии. Пили вино, ели печенье, щёлкали фисташки и рассказывали анекдоты. А если анекдоты – только на идиш. Остроты не на идиш совершенно безвкусны. И всегда находился певец или певица, которые затягивали «Йисмеху га-шамаим»[20]. Вскоре переходили к народным песням на идиш, получали удовольствие от «Рейзэлэ», «Авремэлэ-меламед», «Микита», а также от «Корнблимэлэх», вплоть до «Рабейну Там» Мангера, и вздыхали:

– Ах, какой сладкий, какой душевный мамэ-лошн!...

Десятки лет мой мамэ-лошн спал – и вдруг проснулся!

Случайно попался мне номер «Киндэр-журнал», который издаётся в Америке. В нём напечатали мою сказку «Цигэлэ-капигэлэ» в переводе И. Гойхберга. Красивый перевод. Я читаю и получаю удовольствие. И вот что-то клюёт меня ... Мой мамэ-лошн клюёт меня: «Ану-ка, попробуй, дитя моё, перевести с иврита что-нибудь своё!»

И вот я сажусь переводить с иврита на мамэ-лошн. Не сидится... но пишется... и совсем иначе, нежели на иврите... И пишется так легко, так ясно. Меня удивляет, откуда взялись слова, которые я годами не произносил, не слыхал! Словно бабочки, птички, голубки, прилетают они и трепещут, просят меня: «Возьми меня! Поймай меня! Впиши в сказку...»

Написал я «Клэйнэ палмэс» («Маленькие пальмы») и послал в «Киндэр-журнал». Отвечают мне сразу: «Великолепно, посылайте ещё!» Написал я «Нафтулэ гэйт ин шулэ» («Нафтула идёт в школу») – они хотят ещё. Посылаю «Дэр маранц» («Апельсин»), «А зис ёр» («Сладкий год»), «Шкедиас гебуртстог» («День рождения миндального дерева»), «А мэйдэлэ Ярдэна ун а цигэлэ а клэйнэ» («Девочка Ярдэна и маленькая козочка») и ещё, ещё ... Липэ Лерер, редактор, посылал комплименты моему мамэ-лошн. Й.Камински, который вместе с ним вовлёк меня в «Киндэр-журнал», пел дифирамбы мамэ-лошн. То же самое было в «Аргентинэр бэймэлэх»[21].

Я пишу и посылаю в печать – все детские журналы и уголки сделал «израильскими»...

В 1961 году в издательстве «Матонэс» вышла моя книга «Унтэрн тэйтлбойм» («Под финиковой пальмой»). На титульном листе я пишу: «В память о моей маме Рухл – первая книга на мамэ-лошн».

Мама умела читать «Цеена у-Реена» в Тайч-Хумеш[22], не более того, но говорила рифмами...

Первая моя книга... больше нет... Вторая, третья и ещё, и ещё лежат смущённо, спрятанные где-то в ящике стола. Увидят ли они когда-нибудь свет?

И хочется писать, просится писать. Мамэ-лошн тоскует, вспоминает добрые времена. Хочется плакать.

Писать... Для кого? «Дай мне детей!» – сетовала праматерь Рахель[23]... Нет детей для моего мамэ-лошн...

Что же мне сделать для тебя, мамэ-лошн мой? Сесть на скамеечку и оплакивать тебя? Написать Книгу Плача со строфами в алфавитном порядке и влить в слёзы самые лучшие, самые красивые слова из моего мамэ-лошн?

Нет! Только не оплакивать! Что же делать с оставшимися словами?

Из старых слов на идиш осталась у меня самая малость. Глажу я их, целую, закрываю в золотой чудо-орешек.

«Беги-беги, орешек, катись-катись на край света-светушка, в гору, под гору, в лес, из лесу, к еврейской обители».

Все оставшиеся слова заперты у меня в золотом орешке. Высоко-высоко в ясном небе голубом распростёрлось его нежно-белое крылышко, которое, словно в детской колыбели, убаюкивает мой ключик: ай-ли-лю-ли.

А может быть, добрый ангел воспарит-полетит с золотистым ключиком – флю-флю-фли – к еврейской обители и отворит чудо-орешек, и тогда все мои еврейские слова-дива чудом оживут, зазвучат на прелестных устах еврейских ребятишек!

Обложка сборника рассказов на идиш Л.Кипниса

«Унтэрн боксербойм» («Под рожковым деревом»),

выпущенного в 1993 г. тель-авивским издательством «Исроэл-бух»

[1] Родной язык, идиш.

[2] Вариант буквы алеф – комец-алеф – на идиш обозначает звук «о».

[3] Здесь: босяк, негодник (идиш).

[4] Отрывки из гл. 1 и 4 Книги Брейшит на иврите с переводом.

[5] Гимн, читаемый в первый день праздника Шавуот.

[6] Прежде, чем я начинаю произносить слова и имею желание говорить (идиш).

Меламед истолковывал ученикам содержание Пятикнижия на языке идиш.

[7] Заговаривать от сглаза (идиш).

[8] Слова «царь», «пророк», «праведник» имеют схожее звучание и одинаковую

орфографию иврите и идиш.

[9] Второе слово произносится на идиш «кушн» (целовать).

[10] Эти слова из «Песни песней» переведены не совсем точно.

[11] Паренёк (идиш).

[12] Если муж отсылает разводное письмо своей жене (иврит.)

[13] Псевдоним еврейского писателя Н.-М. Шайкевича (1849-1906), автора множества

бульварно-приключенческих романов на идиш.

[14] Мордехай Спектор (1858-1925) – еврейский прозаик и журналист, писал на идиш.

[15] Кисло-сладкое мясо, жаркое.

[16] Это стол, что пред Господом (Йехезкель 41:22).

[17] Букв. «священная лапша» – умышленное искажение от «лошн-койдеш» (священный язык,

т. е. иврит).

[18] Здравствуйте! Как дела? Один, два, три (с искажениями).

[19] Еврей, говори на иврите!

[20] «Возрадуются небеса» (ивр.), субботняя песня.

[21] Детский журнал на идиш, издавался в Буэнос-Айресе с 1939 г.

[22] Пересказ Пятикнижия и сюжетов из ТАНАХа на идиш, главным образом для женщин.

[23] Брейшит 30:1.