Михаэль Бейзер. В 239-й школе полвека назад: Как это сегодня видится из Израиля[1]

Хотя уровень жизни советских евреев был выше среднего, я помню своё детство, как очень бедное. Мы жили впятером в одной комнате на 3-й Красноармейской улице в Ленинграде. Отец – инвалид Отечественной войны – получал мизерную зарплату. Высшее образование смогли дать только мне. Приходилось обходиться не только без машины и дачи, но и без телевизора, телефона, платных кружков и возможности покупать книги. Зато не обходилось без антисемитизма. Его было предостаточно в нашей коммуналке и во дворе, в 272-й школе, где я учился с 5 по 8 класс, и в пионерском лагере, куда меня впервые рискнули послать в четырнадцатилетнем возрасте, соблазнившись на бесплатную путёвку.

В 1965 г. я был принят без собеседования в 239-ю физико-математическую, лучшую тогда школу Ленинграда. Чтобы это гарантировать, классная воспитательница Татьяна Абрамовна Подольская, "по ошибке" вписала в моё удостоверение за восьмилетку лишнюю пятерку вместо затесавшейся четверки. Только за этот поступок, я уверен, ей нашлось место в раю.

В новой школе нас оказалось семеро из 272-й: Толя Барзах, Ильюша Казарновский, Маша Волосенко, Гриша Гольдбрайх, Сёма Коган, Наташа Макарова и Миша Бейзер. Всех нас зачислили в один класс – "девятый-третий". Звездой класса, был, конечно, Толя. Когда нам устроили соревнование на эрудицию, чтобы отобрать кандидатов в сборную школы на телевизионный турнир старшеклассников, команда нашего класса победила. При этом член жюри в частном разговоре заметил: "Победила не команда, победил Барзах". Между прочим, в моё время команда 239 школы обычно побеждала в турнирах СК (о турнирах СК см. статьи Тамары Львовой и Владимира Фрумкина в "Семи искусствах" - прим. ред).

В новой школе я погрузился в непривычно тёплую, доброжелательную атмосферу, приобрел созвучных друзей, избавился от комплекса «гадкого утёнка». Учителя там тоже были особенными. Наталья Эдуардовна Тиме, учительница русского языка и литературы, в первый же день усадила нас писать сочинения: "Пишите о чем хотите". Сама идея предложить свободную тему была чужда советской педагогике. В самом деле, а что если кого-то "занесет" не туда? Я написал про Черное море, увиденное впервые прошедшим летом. На следующем уроке Н.Э. обошла класс, возвращая проверенные тетрадки. Мне и еще троим ребятам она негромко сказала: "Вы можете писать".

Вспомнился еще эпизод с Натальей Эдуардовной. Тогда на экраны только что вышел фильм по роману Константина Симонова "Живые и мертвые". Его хвалили как смелое произведение. Подумать только, показать, как красноармейцы гибнут под немецкими танками из-за того, что командование разоружило их вышедшую из окружения дивизию! После урока мы заговорили об этом с Н. Э. А она в ответ: "Знаете, тут приходил ветеран войны и сказал, что и это только полуправда".

Я дружил с Даней Лейбманом из параллельного класса. На самом деле его звали Давидом – редкое имя среди ровесников. Так вот, Даня написал в своем сочинении, что европейская культура зиждется на еврейской этике и греческой эстетике. Мысль была не новой, но нас тогда поразила своей смелостью, тем более, будучи высказана открыто. Наталье Эдуардовне понравилось Данино сочинение, но даже она, зачитывая его в классе, запнулась и вместо слова "еврейской" произнесла "европейской". Настолько это тогда было непривычное, «неприличное», непроизносимое в хорошем обществе слово. Н.Э. этническая немка, была замужем за евреем.

Похвалой Н.Э. я гордился, но что с ней было делать? Ведь я же пришел в школу, чтобы стать инженером, в идеальном случае - "кандидатом технических наук". Профессия гуманитария не рассматривалась как возможный выбор. Во-первых, евреев в гуманитарные вузы учиться не брали, а если и взяли бы по ошибке, кто же мне позволил бы писать, что захочу? Перспектива стать холуем – историком партии или журналистом советской прессы – мне не улыбалась. Поэтому и в школьный литературный клуб "Алые паруса" я не собирался вступать, чтобы не отвлекаться от главного.

Само собой разумеется, в школе прекрасно преподавали точные науки, а наши ребята регулярно побеждали на городских, всесоюзных и международных олимпиадах. В моём выпуске самыми выдающимися математиками были Саша Лифшиц и Боря Цирельсон. Впоследствии Лифшицу как еврею блокировали ожидаемую блестящую научную карьеру, и он этого не смог пережить. Цирельсон, родственник известного раввина и общественного деятеля Бессарабии, сумел-таки реализоваться; сейчас он профессор Тель-Авивского университета. С такими, вот, ребятами я встретился на заседаниях "Тензора", школьного клуба, занимавшегося наукой. Но с грустью скоро осознал, что я не свой среди этих высоколобых эйнштейнов и капиц, с трудом понимаю и не радуюсь красоте формул и доказательств. А вот художественная литература, или как выражалась моя местечковая бабушка, "прочетные книжки", – это был мой мир. Единомышленников я нашел в "Алых парусах".

В "Алых парусах", чтобы не ударить лицом в грязь, требовалось все время читать, следить за публикациями "Нового мира", "Иностранной литературы", "Юности". Например, роман "Мастер и Маргарита" впервые вышел тогда, "Бабий Яр" Анатолия Кузнецова тоже. Конечно, без цензуры в этих журналах не обходилось, но и то, что доходило до читателя, воспринималось как откровение. В школьные годы я впервые узнал, кто такой Кафка, и прочел Кафку. А Кафка – это вам не "Молодая гвардия"! Доходили до нас и перепечатанные от руки стихи Мандельштама, Цветаевой, Бродского.

Кроме того, товарищи давали мне книги из своих домашних библиотек. А в этих библиотеках, благодаря их отцам и дедам, чего только не хранилось. Например, доклад о Сталинградской битве к уроку истории мы с Гришей Гольдбрайхом готовили не по учебнику, а по монографии бывшего генерала Вермахта Курта фон Типпельскирха, чудесным образом изданной в СССР маленьким тиражом в 50-х гг. Эту книгу и сегодня-то знают лишь специалисты, а тогда…

По странному совпадению наши клубные литературные вечера устраивались по пятницам, в эрев шабат. По другой случайности в капитаны "Алых парусов", избирались, по крайней мере на моей памяти, только евреи или полуевреи: Женя Друбецкой, Толя Барзах, Дина Хайкина, Миша Пивоваров. Всем этим руководила учительница литературы и русского языка Ида Ильинична Славина – человек с неисчерпаемой энергией, добрым сердцем и непреклонным характером. Она называлась лоцманом клуба.

Сейчас, полвека спустя, наивная романтика "Алых парусов", увлечение Гриновским эскейпизмом у меня вызывают улыбку. Не потому, что мне уже не понять романтизм юных душ, а потому, что знаю, насколько более зрелой была молодежь за полвека до нас и на сколь серьезные дела она оказалась способной. Мы в шестнадцать белыми ночами читали стихи у памятника Пушкину на площади Искусств. Продекламировать стихотворение Мандельштама считалось смелым поступком. А моя бабушка в этом возрасте ходила на маевки Бунда, разбрасывала листовки. Из нас растили людей знающих и думающих, но вряд ли революционеров. Хотя, если честно, революционную романтику нам тоже прививали, хотя и в более изысканных формах: через поэму "Двенадцать" и "комиссаров в пыльных шлемах".

Мы учились многое понимать, хотя действовать пока не умели. Это понимание могло прийти и в частных беседах. Однажды в гостях у Нонны Кроль, умной девочки из параллельного класса, тоже "парусницы", мы по привычке перемывали кости существующему режиму. И тут Даня спросил Нонну: "Но ведь это не главное. А чем ты недовольна по существу? Что тебя больше всего раздражает?" Нонна задумалась и ответила: "Ложь, постоянная ложь на всех уровнях". Она оказалась права: как только ложь перестала быть повсеместной, Советский Союз рухнул. Всё держалось на ней. И на насилии, разумеется…

Неужели мы, подобно Ассоль, были предназначены годами пассивно ожидать, пока кто-то выведет нас из бедности и забитости к лучшей жизни? Все-таки, думаю, клуб, хоть и опосредовано, повлиял и в этом смысле. Учась на физфаке ЛГУ, Толя Барзах вышел из комсомола в ответ на советское вторжение в Чехословакию. Я в 80-х участвовал в борьбе евреев за выезд в Израиль. В 1988-м Ольга Ансберг и Давид Раскин активно включились в борьбу с черносотенным обществом "Память". Лёня Гозман сделался известным деятелем оппозиции. Все они – бывшие активисты "Алых парусов". И никто из моих школьных друзей, слава Богу, не стал ни силовиком, ни олигархом.

Летом 1966 года мы, то есть походная группа "Алых парусов", отправились в поход по Золотому кольцу: Москва, Владимир, Суздаль, Ярославль... Мы посетили массу церквей и монастырей, увидели сотни икон. Я запомнил понятие "аркатурно-колончатый пояс". Одним из двух руководителей похода была учительница Стелла Исааковна Розенблюм, а состав группы был такой, что впору было путешествовать по могилам цадиков: Меджибож-Умань-Гадяч. Теперь устраивают и такие походы, а тогда нашим культурным наследием считались Покров-на-Нерли и фрески Рублева. Нам некому было сказать, что слова православной литургии "аминь", "осанна" и "аллилуйя" имеют еврейские корни. Мы не обращали внимания на то, как смотрят на наши неславянские профили прихожане.

Осенью я, наконец, стал членом клуба. При вступлении писалось заявление. Кандидатуры обсуждались на заседаниях совета "Алых парусов". Принятый получал особый значок, который и сейчас храню, членский билет (утрачен) и произносил установленную формулу клятвы, заканчивавшуюся словами: "Клянусь идти в ногу со временем, не боясь ветра в лицо".

Некоторые литературные пятницы "Алых парусов" собирали большие аудитории. Часто их готовили сами члены клуба, а иногда Ида Ильинична приглашала кого-нибудь из своих многочисленных знакомых и друзей в культурной элите Ленинграда. К нам приходил режиссер ТЮЗа Зиновий Корогодский, поэт Всеволод Рождественский (дочери которого были активистками клуба), бард Евгений Клячкин, бывшая ученица Славиной Алиса Фрейндлих и многие другие интересные люди.

Запомнился мне диспут о фильме Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Термин "фашизм" советская пропаганда предпочитала употреблять в отношении Германии вместо правильного – "национал-социализм" для того, чтобы социалистическая составляющая Третьего Рейха не бросалась в глаза. В фильме не только обсуждалась природа фашизма, но и подробно сообщалось о Холокосте. Накануне Толе Барзаху удалось по телефону проинтервьюировать создателя фильма. Номер телефона великого режиссера достал Лёня Гозман. По словам Толи, наш историк Александр Сергеевич Горшков посоветовал ему спросить Ромма, когда тот сделает фильм "Обыкновенный социализм". И это сказал советский учитель истории и обществоведения!

На вечере Толя зачитал выдержки из речей Гитлера против евреев. В ответ Марик Богачек разразился взволнованной тирадой об антисемитизме вообще. Толя сказал: "Преступление Сталина более тяжелое, чем Гитлера, поскольку Сталин, уничтожив массу людей, как и Гитлер, вдобавок дискредитировал великую идею". Тогда запротестовали Ида Ильинична и директриса школы Мария Васильевна Матковская. И.И. помнила, как в 38-м расстреляли ее папу, профессора красной юстиции, в юности члена партии "Поалей Цион". Матковская, работая секретарем заместителя Ленгорисполкома, попала под "Ленинградское дело". Тем не менее, для них обеих идеи Ленина невозможно было дискредитировать. В общем, получился диспут о СССР, а не о Германии. И никто не был наказан!

Можно спросить, отчего среди тех, кто сегодня озабочен сохранением памяти о 239-й школе, евреев непропорционально много. По-моему, оттого, что нам школа дала больше, чем другим – два года равноправия. Дирекция нас ни в чем не ущемляла: ни при приеме, ни при распределении медалей, ни в каждодневной школьной жизни. Даже секретарь комитета комсомола у нас был еврей – Саша Езрахович; он, если не ошибаюсь, живет теперь в Австралии. На олимпиады, на турнир старшеклассников посылали лучших, не глядя в пятую графу. Соответственно себя вели и школьные товарищи. Я не помню ни оскорблений, ни драк на антисемитской почве. Не все были праведниками, разумеется, но микроатмосферу нетерпимости к антисемитизму в 239 школе удалось создать. Я бы сказал, что нас вообще учили быть порядочными, например, дружить не с нужными, а с достойными людьми. Школа была продуктом хрущевской "оттепели" и не "замерзла" из-за похолодания общественного климата, процессов над Бродским, Синявским и Даниелем, газетного яда антиизраильской пропаганды и юдофобской кадровой политики государства. Запретная по всей стране еврейская тема в 239-й школе не была столь уж запретной, иудаизм и Израиль не демонизировались. Конечно, этому способствовал тот факт, что евреев и полуевреев в штате преподавателей было немало.

Открываю выпускной альбом. Классная руководительница и учительница химии – Берта Львовна Гольдштейн, учительница английского языка - Эмма Владимировна Лискович. Э.В., между прочим, иногда надевала маген-давид, а однажды я ее видел в синагоге.

В девятом классе на уроке экономической географии учительница предложила сделать короткие доклады по странам Ближнего Востока. Я выбрал Израиль и в своем докладе оправдывал его политику. Никто из учеников не возразил, хотя из официальных источников они каждый день слышали иное. Учительница поставила мне четвёрку, решив не затевать дискуссию.

Собственно еврейских знаний у нас почти не было. Когда Боря Шифрин донимал на переменах Фиму Сыркина (тоже члена "Алых парусов") строфой их Козьмы Пруткова: "Вы любите ли сыр, – спросили раз ханжу…", он понятия не имел, что Фимина фамилия происходит не от "сыра", а от женского имени Сара. Когда первая версия моего рассказа появилась на сайте Петербургской хоральной синагоги, на нее откликнулся сын покойного Фимы Сыркина Дмитрий. Выяснилось, что нас связывает дальнее родство и что мы оба, он по мужской линии, а я через бабушку и маму, происходим от знаменитого польского раввина 16-17 вв. Иоэля Сиркиса (Сыркиса), среди потомков которого числятся теоретик социалистического сионизма Нахман Сыркин и третий президент Израиля Залман Шазар. Мать раввина звали Сирка (Сара).

В школе учились отпрыски и других знаменитых фамилий. Так, Саша Эфрос из параллельного класса происходил из раввинской династии Каценеленбогенов, а также от пражского раввина Магарала, создателя Голема. Прадед Саши, Давид Тевель Каценеленбоген, более двадцати лет служил духовным раввином Хоральной синагоги, а дед погиб в сталинских лагерях. На класс старше учился Абарбанель, имя которого я, к сожалению, не припомню. Как известно, дон Ицхак Абарбанель, министр финансов короля Кастилии, отважно, но тщетно пытался предотвратить изгнание евреев из Испании в 1492 году. Как попали в Россию его потомки, для меня загадка по сей день.

Однажды мы с Даней предложили провести пятницу еврейской поэзии. Мы слышали о ивритских поэтах Иехуде ха-Леви и Хаиме-Нахмане Бялике, только стихов их не читали. Мы знали, что лучших советских идишистских поэтов расстреляли в 1952 г. и что идишу учиться негде, а иврит вообще запрещен. Мы хотели открыть своим товарищам по клубу, что подлинная еврейская культура существует. Ида Ильинична прямо не запретила, но всё же деликатно предотвратила осуществление этой затеи. Дала ей угаснуть, защитила клуб.

Для большинства членов "Алых парусов" достойными подражания евреями были Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Александр Галич, Иосиф Бродский, Эрнст Неизвестный, глубоко корнями ушедшие в русскую культуру и христианство. Подавляющее большинство подписалось бы под высказыванием Юлиана Тувима о том, что он связан с еврейством" не той кровью, что течет вжилах, а той, что течет из жил".

Вот Володя Шерман рассказывает на пятнице про Густава Малера. Тогда мало кто в России знал этого композитора. По ходу дела Володя объяснил, что Малер был евреем, но был вынужден креститься, чтобы получить пост дирижера Венской оперы. История была принята с пониманием: ну что ж, если другого пути не было. Кому от этого стало плохо? В советском обществе люди шли на большее ради гораздо меньшего.

Проблемой большинства советских евреев был государственный антисемитизм, а не недоступность своей национальной культуры. Их национальные запросы удовлетворялись мацой в Песах и "Тевье-молочником" по телевизору. Об экстерриториальной культурной автономии, о мультикультурализме тогда никто не заикался. Подпольные сионистские кружки в Ленинграде уже существовали, но мы пока что жили сказками Грина.

Мы сдавали выпускные экзамены под гром сражений Шестидневной войны. Большинство сочувствовало Израилю. Помнится, в день экзамена кто-то слушавший «голоса» прокричал мне через два лестничных марша: «Наши на Синае!». Раздвоенность самосознания того времени хорошо передается ходившим анекдотом: "Хаим, ты слышал, как наши дали нашим на Синае?"

Окончив школу, я поступил на физико-механический факультет Ленинградского политехнического института. В момент поступления мне было известно, что, скажем, на физфак ЛГУ евреев практически не берут, а на физмех попасть пока ещё можно. Золотой медалист из нашего класса Сеня Меркин решил попытать судьбу и подал документы на физфак. Его провалили на сочинении по литературе и тем напомнили, что наша жизнь в заповеднике "239 школа" закончилась, и мы снова окунулись в советскую повседневность. На физмехе я впервые встретился с сионистами и начинал учить иврит. Но это уже другая история.

Из песен, которые мы пели в школе, одна, пожалуй, отражала состояние наших умов:

Совсем недавно я узнал, что автором текста песни является Михаил Полячек.