Израильские истории
(продолжение. Начало в №8-9/2016 и сл.)
Вспоминая Сашку
А познакомились мы в доме престарелых,
по-здешнему в "Доме отцов". Нет, не подумайте, что мы жили там. Там всего
лишь была возможность заработать немножко, а по ночам, когда все спали, —
позаниматься. Мы тогда готовились к экзаменам. Оказалось, что оба приехали
из Ленинграда. Сашка закончил Педиатрический и работал детским хирургом, а я
— Первый Медицинский и был просто хирургом. Общих знакомых у нас не
обнаружилось. Когда в вечернюю смену мы оказывались вместе, он все время
сообщал какие-то новые устрашающие подробности про грядущий экзамен,
добавляя всякий раз, что удивлен моей беспечностью, несерьезностью.
Откуда-то у него появлялись сведения, что включат еще и такие вопросы, и
такие (называл темы абсолютно неведомые). Из этих разговоров следовало,
будто он готовится по-настоящему, а я дурака валяю. Я не подавал вида, но в
душе клял себя за легкомыслие и даже не знал, как бы еще серьезнее отнестись
к учебе, и без того опостылевшей.
В очередной раз мы вместе закончили
вечер, перемыли на пару лежачих. Получил от него опять порцию упреков, и
осознавая собственную никчемность, я один продолжил ночную смену.
Престарелые спали. На улице гулял ветер. Потом посреди ночи случилась первая
гроза (конец октября). Я пытался учиться, ничего не запоминал, злился на
себя. В голове назойливо вертелись номера местных телефонов в своей родной
ленинградской больнице, вспоминалась ординаторская с видом на Чесменскую
Церковь... Прежняя жизнь удалялась, и только память выхватывала спешно из
нее ненужные мелочи, чтобы удержать их зачем-то в себе.
А теперь под окнами этой богадельни лежал
Иерусалим. Дом престарелых находился в умеренно религиозном районе под
названием Горка Шауля[1] возле прямой как стрела улицы
Орлиных Крыльев (старожилы рассказали, что давным-давно на ее месте
находилась первая в Вечном Городе взлетная полоса). Город тихо светил
огнями, и редко проезжали машины. Я заставлял себя снова открывать книгу, а
потом опять подходил к окну. Срок экзамена приближался, и эта мысль не
радовала. Под утро, когда только наметился слабый небесный свет, вдали
возникла яркая звезда. Она чуть мерцала, становилась ярче, а через несколько
секунд оказалось, что это большой самолет приближается почему-то с юга.
Откуда он, из Иоханнесбурга или из Аддис-Абебы? Долго он проплывал перед
взором, снижаясь тихо повернул на запад. За это время почти рассвело,
старики начали просыпаться. Пора было менять им подгузники.
Сдали мы тогда оба этот злосчастный экзамен.
Сашке повезло больше, чем мне, его почти сразу приняли на работу в детскую
хирургию, а через полгода и мне улыбнулась удача. Я пришел в ту же больницу
как новенький, и меня закаленный уже Сашка снова учил жизни. Однажды где-то
в армии на сборах я встретил его однокурсника, Сашку он помнил, удивился,
что тот так тяжело работает. Оказалось, что у Сашки первый инфаркт случился
на третьем курсе, а второй — на пятом. Он сам никому не рассказывал. Так
случайно меня посвятили в эту тайну. Я знал, что родители его умерли
молодыми, а отчего — не знал.
Сашка
почти сразу успел прославиться как скандалист. Умел на ровном месте найти
любой повод для этого. Придирался ко всем, особенно сестрам доставалось. В
отделении уже привыкли и все ему прощали, но в приемном покое сестры
отличались норовом боевым, готовы были сражаться и спускa не давать. При
этом все соглашались, что профессионал он отменный, никто не спорил. А как
он боролся за каждого ребенка, все хорошо знали.
Черeз пару лет пришла беда: Сашкина жена вместе
с сыном отправились погостить в Питер, а оттуда жена сообщила почти сразу,
что уехали они навсегда. Сашка остался один. Его уговаривали поехать,
встретиться, поговорить, но он этого делать не стал и велел с ним даже не
обсуждать. Вскоре мне потребовалось поехать в Питер, и Сашка попросил
передать им письмо и подарки, там я встретился с его женой, она сразу пришла
после моего звонка, но из разговора с ней стало понятно, что расстались они
навсегда. Вскоре она снова вышла замуж. А сын его стал приезжать к отцу в
гости. Сашка жил теперь и работой, и ожиданием сына. Планировал заранее до
мелочей отпуск, они отправлялись вдвоем путешествовать.
Скандалить стал он еще больше. Однажды сестра
Тамара, сибирячка ослепительной библейской красоты, поклялась ему после
очередного разноса, который он умудрился учинить на ровном месте, что
терпение ее и остальных закончилось, она подает на него жалобу. Я попытался
ее утихомирить, но она оставалась непреклонна. И еще сказала, что не за
себя, а за всех пойдет бороться, поэтому пощады пусть он не ждет. Нужно
знать всю мощь их профсоюза, чтобы понять, какой это был повод заявить
очередной раз о себе и дать понять, кто есть кто в этом мире. Тогда мне
оставался один шанс остановить. Я отвел ее в сторонку и сказал тихо:
"Тамара, ты права, спорить бесполезно, но пойми, нам с тобой еще жить и
жить, а он обречен. Случиться это может в любой момент, и тогда вспомнишь
мои слова, сильно пожалеешь. Я знаю об этом, но не от него. Не выдай меня".
Она посмотрела строго и жалобу подавать не стала.
В какой-то момент наступила моя очередь на
несколько месяцев прийти в детскую хирургию. А через пару дней заведующий
улетел в Штаты на месяц, а еще через день его заместитель попал в
реанимацию, как раз в выходные. Неделя началась с того, что утром мы с
Сашкой остались там вдвоем. Сделали обход пораньше, и сразу — в
операционную. План никто не отменял. Уже на третьей операции прибежал
профессор из другой больницы, его послали нас выручать. А мы гордо заявили,
что все в полном порядке. И действительно справились со всем вполне
благополучно. Позже нам подкинули еще доктора в помощь. А уж как Сашка учил
нас жизни за это время, можете себе представить.
Прошло еще несколько лет. Мы работали, росли,
сдавали новые экзамены, не всегда с первой попытки. В больнице построили
корпус для детских отделений. У Сашки там появился свой кабинет. Сам он все
так же считал месяцы до приезда сына. Отправлялся с ним в очередные
путешествия, а между ними работал и работал, днями и ночами. У него
появлялись какие-то женщины, но всякий раз ненадолго. Зачем-то он снял себе
трехкомнатную квартиру, где две комнаты просто остались пустыми. Сказал, что
так ему лучше, есть, где сына принять. Вдруг тот сможет приехать надолго,
места хватит.
Но ничего не менялось.
Я не забуду то утро в сентябре. Почему-то пришел
раньше обычного. Дежурные сестры увидели меня, странно переглянулись, одна
из них попросила сесть рядом и сообщила, что ночью Сашка умер. Его привезли
поздно вечером, с болями в сердце, он отяжелел на глазах, что ни пытались
сделать — все оказалось бесполезным. Не спасли. Эйтан, с которым Сашка
работал в отделении рассказал, что тот внезапно позвонил ему поздно,
попросил подменить, поскольку был в этот вечер дежурным на вызовах по
детской хирургии, не объяснил причины, сказал только, что не дома.
— И вдруг он продолжил говорить со мной уже
по-русски,— рассказывал Эйтан, — Я догадался: случилось что-то, велел дать
его адрес. Кто-то другой там взял трубку и назвал адрес.
Эйтан сам на свой страх и риск вызвал туда
амбуланс. Когда Сашку привезли, он еще был в сознании, диктовал всем вокруг,
что должны делать, стал задыхаться, посинел. Последними словами его были
"Тубус, тубус...". Его интубировали. Еще пару часов что-то они пытались
сделать.
Похороны назначены были на три часа дня. Его сын
с мамой успели прилететь. На кладбище, что расположилось на Горе Упокоений
высоко над долиной, все проходило по извечно заведенному порядку. С
прощальным словом выступил его профессор. Он сказал лишь то, что все мы
хорошо знали, но помню, как ударили меня эти страшные слова:
— Tяжелая болезнь сердца отняла дорогого мне
человека, ученика тридцати девяти лет от роду, лучшего ученика, ставшего
другом. Я ничем не мог помочь ему. Да, он стал одним из лучших детских
хирургов в этой стране, я горжусь им. Но он так был одинок! И никто не мог
помочь ему.
Потом мы
шли к могиле, солнце пекло, внизу под горой гудело шоссе. Я остановился,
посмотрел вниз, в долину. Профессор незаметно подошел ко мне, обнял и тихо
сказал:
— Вот и нет твоего друга.
Мы постояли вместе, шоссе и долина стали
мутными. Потом продолжили путь.
Тамара тоже подошла ко мне и сказала:
— Спасибо, что тогда остановил меня, теперь не
простила бы себе.
Она еще не знала, что обрушится на нее потом.
Что она, сильная сибирячка, чудом выживет после того, как террорист прошьет
ее пулями. Но это случится позже.
А после похорон мы решили собраться. Дом его
остался пуст, некому было сидеть траур. Поэтому мы пошли туда, где он любил
бывать. Лешка-анестезиолог договорился с хозяином "Гуся" (уютной и простой
забегаловки, где жарили мясо, подавали хороший хумус). Водку мы купили по
дороге. Собрались свои, но с нами пошла и Деби, работавшая в анестезиологии,
религиозная американка. Мы сказали ей, что у нас в России есть такой обычай:
мы должны помянуть, и ей это может показаться странным. Она ответила, что
если обычай такой, то и ей нужно его помянуть. Осталась с нами. Хозяину
объяснили, кого мы похоронили сегодня, и он тоже сел с нами вместе. Мы
просидели долго и вспоминали. Выпили много. Деби не отставала, и тоже
говорила. Много было такого, что хотелось вспомнить. Подумаешь, скандалист,
зато Человек! Разошлись поздно.
И снова прошли годы. Я уже давно там не работаю,
многие разъехались в разные города. А недавно совсем Эйтана вдруг не стало.
Его нашли мертвым в своем кабинете. А не болел никогда ничем прежде.
Необыкновенный концерт
В этом чудном месте возле Иерусалима под
названием Эйн-Карем, что в переводе означает "Родник в винограднике", всегда
красиво необыкновенно. Дышится здесь легко, воздух прозрачный, даже летом
чуть прохладный. Склоны горы с древними террасами, что обрамляют его,
создают особый уют. Круглый год цветут сады, большие деревья щедро дают
тень. А в феврале, когда цветет миндаль, покрывая своими белыми и розоватыми
облачками все склоны, особенно хорошо. Конечно, здесь всегда много гостей.
Паломников привозят многочисленные автобусы. Как-никак место это особенное,
здесь родился Иоанн-Креститель. Люди выходят на улицу, вдыхают этот воздух,
их лица меняются, и они идут завороженные от одной только ауры места, глядят
в долину и на лесистые склоны гор вокруг. Туристы идут посетить здешние
монастыри, чьи колокола ненавязчиво сообщают, который уже час. Другая
публика приезжает сюда пообедать в каком-нибудь из местных ресторанов. Их
тут несколько, они дорогие, но посидеть там, особенно когда окажешься у окна
и можно полюбоваться горной долиной, имеет смысл.
А еще здесь давно открыли Музыкальный центр. В
названии есть характерное преувеличение. Здесь принято называть что-нибудь,
заведомо повышая статус. Любая скромная музыкальная школа зовется
консерваторией, а то, что нам привычнее было бы назвать консерваторией, —
уже академия. В одном из старых домов, который находится на склоне горы и
весь утопает в саду, находится совсем небольшой зал. Он знаменит своей
акустикой. Как она такая получилась — непонятно. Старый дом. Может быть
что-то задумали, когда его строили. Скорее всего так просто случайно вышло.
Но в нем делают записи, концерты из этого крохотного зала регулярно
транслируются хорошим местным радиоканалом. А стоящий здесь рояль имеет
такое звучание, что музыканты, которые об этом знают, стремятся вновь
сыграть на нем. А те, что прежде не бывали, с первых прикосновений к
клавишам делают для себя это открытие и потом обязательно хотят сюда
вернуться.
Когда есть выходной в конце недели и намечен
хороший концерт, мы с женой иногда туда приезжаем. Концерты проводят днем.
Билеты есть всегда. В этот раз была хорошая программа. Пианист приехал из
Германии, молодой, а скрипачи, альтист и виолончелист — наши. Тоже молодые.
Мы их уже слушали, даже не раз. А совсем недавно мы оказались в Вене и на
афишах Венской Филармонии увидели их имена, чему очень порадовались. Я
отвлекся.
Дело было в феврале, мы специально подъезжали
через долину снизу. Дорога петляла среди олив и цветущего миндаля. Повезло
нам почти сразу найти место на парковке. К Музыкальному центру подошли
пешком. Узкая улочка вела как раз мимо того самого источника. Мы купили
билеты, прошли по дорожкам сада к залу. Места наши оказались в самой
середине. Публика неспешно входила, рассаживалась. Завсегдатаи здоровались,
обменивались дежурными вопросами и репликами. Постепенно почти все
расселись. Вдруг в дверях образовалась заминка. Женщина пыталась вкатить
детскую коляску, которая не пролезала. Вторая створка двери не открывалась.
Ей пришлось оставить коляску в фойе, а младенца взять на руки. Когда она
входила с ним, взгляды сидевших в зале невольно к ней обратились. Отводились
они в сторону только тогда, когда люди убеждались: она сядет достаточно
далеко. С нами она, конечно же, оказалась рядом. На лицо юной мамы была
надета характерная улыбка. Улыбка эта не шевелилась, пристегнутая умело и
прочно. Мы должны были хорошо ее прочитать. А означала она, как нетрудно
догадаться, следующее: "Да, с ребенком. А это мое право, а я хочу, а это я
считаю нужным и ребенку с рождения. А кто-то из вас может возразить?
Попробуйте. Ах, думаете, что вам помешает? А что вам, собственно, может
мешать?.."
Мы с женой переглянулись. В это время от дверей
донеслось странное мычание. В зал заводили двоих явно воспитанников
специализированного интерната для больных детей и подростков. Воспитанников
было двое: юноша с характерными чертами болезни Дауна и девушка огромного
роста, ссутулившаяся, ступала косолапо. Молодой человек кротко улыбался, а
девушка смотрела мрачно, это она мычала, а на мятую сорочку капала слюна. На
каждого воспитанника приходилось по двое воспитателей. Судя по возрасту, это
были добровольцы-энтузиасты, которые работали в интернате или просто
устраивали что-нибудь в выходные. С юношей пришли две девушки, одна
худенькая блондинка, другая полненькая, тоже светлого оттенка, веснушчатая.
Сутулую девицу вели парень, высокий в очках, и еще девушка, тоже покрупнее
тех, явно спортсменка, у всех четверых на лицах висела та же самая улыбка.
Публика деликатно не вперивалась в них взорами, но каждый затаясь следил
периферическим зрением, куда они направятся. Мы не удивились, когда они сели
позади нас. Дыхание воспитанницы я чувствовал затылком, оно приближалось к
моему уху, я невольно повернул голову назад. Улыбчивый парень— воспитатель
произнес "Извините" с сильным англо-саксонским произношением. Жена взяла
меня за руку. Я все понял. А тут уже произнесли вступительное слово, на
сцену вышли исполнители, публика зааплодировала. Девушка позади снова
замычала, но ненадолго.
Второй квинтет Дворжака открывал программу.
Собственно, он и стал главной причиной, по которой решили сегодня приехать
сюда. Мы хорошо его знали. Дома у нас есть запись в исполнении Рихтера и
Квартета им. Бородина.
Они
заиграли. Музыка стала наполнять зал. Как здесь все звучало! Какой здесь
рояль! Музыка своим дыханием захватила всех, в первой части столько
движения, контрастов, так слышны были все оттенки. И так чувствовалось
сопереживание слушающих этому музыкальному повествованию. Казалось, что не
слушаем их, а мы вместе играем. Они, конечно же, здесь главные, но и без нас
этого бы не произошло.
В паузе после первой части нужно было перевести
дыхание, приготовиться. Сейчас должна начаться "Думка", вторая часть,
жемчужина всего произведения. Вот позывными прозвучали ее первые ноты,
началось повествование...
Девушка позади меня тихо замычала. Ее столь же
тихо начали успокаивать. Проснулся ребенок, заплакал. Мама надела вновь
улыбочку, достала соску. Не помогло. Она попыталась его укачать. Тоже не
помогло. Мамаша раздвинула улыбку еще на сантиметр с каждой стороны. Она
расстегнула пуговицы, достала грудь, и ребенок с наслаждением начал есть,
причмокивая периодически. Она зачем-то его еще чуть покачивала, заодно и
меня, рядом сидевшего. Показалось, что все успокоилось. Со сцены приходили
звуки. Что там? А, музыка. Да, это хорошо. Позади меня опять замычала
несчастная девушка, ей стали вытирать рот, что-то шепотом говорить. Я
незаметно оглянулся вокруг. Люди сидели, не шевелились, взгляды каждого
упирались в пустоту перед собой. Главным было не повернуть головы в сторону
наших рядов. В напряженных взглядах публики легко читалось: "Молчать,
молчать, нельзя, нельзя. Чтобы только не подумали, что я чем-то недоволен.
Мне ничего не мешает, так нужно. Все хорошо. Пусть кто-то другой им скажет,
но не я". И если взгляды все-таки случайно сталкивались с носителями улыбок,
то на лице в ответ развешивалась точно такая же и подобострастно говорила:
"Мы с тобой одной крови, ты и я", что-то в этом роде.
Ребенку нужно было передохнуть, срыгнуть, что он
и сделал смачно и ароматно, потом продолжил есть уже спокойнее. Девушка
сзади мычала тихонько и притопывала ногой. Ей что-то шептали. Мальчик-Даун
сидел тихо-тихо. Мамаша закончила кормление, дала еще раз срыгнуть, спрятала
грудь. Пора было проверить состояние подгузника, его она расстегнула ловким
движением с характерным хрустом. Мне можно было не поворачивать голову в их
сторону. Необходимость поменять его срочно почувствовал мой нос. Но я
повернулся к ней. Мой взгляд был встречен и отражен ее улыбочкой, как
хамасовская ракета нашей замечательной системой ПВО "Железный купол" (да
будут благословенны создавшие ее и ребята, что служат на батареях). Похоже,
что дама хотела начать менять подгузник прямо здесь. Судя по всему, на сцене
закончилась вторая часть. Была маленькая пауза. "Там есть туалет и кран с
водой", — зачем-то сказал я, схлопотав благодарно-осуждающий взгляд еще
одной дамы, что сидела по ту сторону от мамаши. Женщина все-таки решила
встать, она забрала ребенка и ушла. Судя по тому, что через дверь мы
услышали, как она разворачивает коляску, возвращаться она не собиралась. Ну
и хорошо. Делу время, а потехе — час. На сцене заиграли опять. Сзади девушка
замычала как-то по-другому. Воспитатели поняли ее сразу. Промедление опасно,
они встали, повели в туалет, заодно потащили туда и юношу-Дауна, хотя он не
просил. На сцене играли. Люди сидели с теми же лицами, пытаясь не выдать, о
чем думают. А думали об одном и том же.
В антракте мы решили не оставаться больше. Да,
эти уже ушли, но все равно смысла не было. Публика выходила в фойе и в сад.
Если с кем-то пересекался взгляд, то на лице с той стороны появлялась все та
же улыбка.
— А я
знаю, за кого они голосуют, — сказала моя жена. — Они погубят нас рано или
поздно.
Да. Так и есть. Какая-то программа
самоуничтожения заведена. Или я преувеличиваю?
Иногда хочется назвать вещи своими именами, черт
возьми, а то и мать твою...
Вспомнилась мудрость одного моего коллеги,
вынесенная с обязательного курса усовершенствования по безопасности
дорожного движения. Он сформулировал, кто здесь особо опасен на дорогах:
"Женщина от пятидесяти пяти и выше, горячо поддерживающая мирный процесс..."
Спорить можно, определение неполное, но и он прав.
Мы спустились по ступенькам через сад, прошли
мимо источника, услышали нежное звучание колоколов. Медленно дошли до машины
и поехали домой, пропетляв снова среди олив и цветущего миндаля.
Встреча с двойником
После идеально мягкой посадки, долгого
выруливания лайнер замер на месте. Пять минут еще простояли в ожидании.
Казалось, что и это бесконечно долго. Наконец-то открылись двери, и
пассажиры начали выходить. Мы сидели в конце салона, ясно было, что еще
немного придется подождать. Но вот уже и мы с женой оказались в проходе,
быстро пошли вперед, поблагодарили на выходе устало улыбавшихся стюардесс,
покинули самолет. В "рукаве" гулко разносился топот спешащих домой, противно
дребезжали колесиками по ребристому дну чемоданы и сумки, заодно все дружно
тараторили по мобильным телефонам, рапортуя во весь голос о своем
возвращении. Стоял обычный шум. Потом, когда вместо коробки из металла
оказались на полу внутри здания, стало немного тише. Пошли по длинным
коридорам, прикидывая сколько времени отнимут паспортный контроль и
получение багажа. Если первый проскочили мгновенно, то у заветной ленты
похоже было, что предстоит задержаться. Жена пошла забирать оставленные в
дьюти-фри покупки, я остался ждать. Вот уже все попутчики облепили пустую и
неподвижную ленту.
Сам не знаю почему, но я обратил на него
внимание почти сразу. Молодой человек, стоявший неподалеку, все время
беспорядочно двигался в радиусе метра, при этом говорил одновременно и по
телефону, и со своей спутницей. Говорил очень быстро, столь же беспорядочно.
Я тупо смотрел на ленту транспортера, которая зашевелилась, но оставалась
пустой, а его мельтешение происходило по краю моего поля зрения. К тому же
на парне была надета слишком яркая рубашка. Я невольно перевел взгляд на
него. Да, очень яркая рубашка с разноцветными попугаями, а на голове —
дурацкая белая маленькая шляпка. Чтобы я, как правило, не замечающий одежды,
обратил внимание... Слишком ярко. В своем перпетуум мобиле парень оказался
совсем рядом. И тут я увидел его лицо. У меня сердце остановилось. Отпала
вся шелуха его пестроты. Передо мной находился мой отец, вылитый,
неотличимый от своих фотографий в молодости. Еще до моего появления на свет.
И роста такого же. Ему, судя по всему, стало жарко, он снял шляпку. У
молодого человека намечалась такая же ранняя лысина, которая вела
наступление от лба к затылку. Я не мог отвести взгляд, неприлично смотрел на
него, но он этого не замечал. Жена вернулась с пакетом, тоже увидела его и
все поняла. А тем временем по ленте побежали чемоданы, наши появились почти
сразу. Пока мы их выхватывали, укладывали на тележку, молодой человек исчез.
Как такое возможно? Нет, теоретически, конечно
же, есть вероятность, что из толстенной генетической колоды разным людям в
разное время сданы одинаковые карты. А если это мой родственник, про
которого я не знаю? Но некому здесь таковым быть, ведь что-что, а древо свое
семейное я все-таки знаю неплохо. А если не все знаю? А зачем эти попугаи,
чтобы мне сделать больно?
В нашей стране многие лица можно отнести к
какому-нибудь типажу, почему-то чаще мужские, но и женские тоже. Типажей
этих много, но все узнаваемы. Приходит пациент на прием, пожилой человек с
печальными глазами, радуется, что можно с доктором по-русски побеседовать, а
я смотрю на него и вижу целый ряд других: мой прадед со старой пожелтевшей
фотографии, наш завуч в ленинградской школе, престарелый и неувядающий
президент страны Перес, один гроссмейстер из славной старой советской
когорты, мой давний больной, которого неудачно в свое время прооперировал, а
потом месяцами он приходил снова и снова, пока я не убедился, что все уже
позади. Или встретишь в армии на сборах офицера-кибуцника, вечного
оптимиста, а перед глазами появляются мой однокурсник Илья, светловолосый
здоровяк с румянцем на щеках и громовым смехом по любому поводу, мой первый
учитель в профессии, с которым выпало несколько счастливых лет вместе
поработать и еще, и еще. Таких рядов много. Стало уже давно привычным
мысленно расставлять по типажам, а заодно всякий раз возникает повод о
ком-то вспомнить. Иногда сходство поражает. Несколько лет назад лечил одного
бывшего аргентинца. Он — вылитый младший брат моей бабушки, к тому же
балагур, ну совсем как тот, и только звали его Хорхе, говорил исключительно
по-испански. Наверняка шутки его были того же крепкого посола, не зря жена
краснела и не решалась переводить всякий раз, как он выдавал очередную
тираду.
Папа же мой ни в какой типаж не вписывался, или
это я так отделял его от остальных. А тут, надо же, встретил просто-таки
двойника. Как это понимать, случайно ли? Папа часто снится мне, мы говорим
обо всем. Во сне он всегда такой, каким я видел его в последний раз. Юным он
не приходил ко мне, хотя я нередко перебираю старые фотографии, где он и
совсем маленький на руках молодой моей бабушки, и школьник в компании
одноклассников. А больше всего осталось снимков, где он в компании друзей,
потом уже с мамой, а там скоро и я замаячил в кадрах.
А друзья у него как появились в детстве, так и
остались навсегда. С одним из них, Сашей, он проучился в одном классе, потом
они вместе поступили в свой Кораблестроительный. А после этого и проработали
всю жизнь в одном и том же месте. Я часто и его вспоминаю, тем более, что и
фотографий осталось немало, причем с детства и до последних лет. Саша
менялся сильнее всех: от белокурого подростка с ясным мечтательным взглядом
до грузного не по летам пожилого человека, маскирующего подобием улыбки свою
печаль. А человеком он был уникальным. Во-первых, он знал языки, что было в
том поколении явлением не столь уж частым. Немецкий он знал всегда. Вроде бы
и в семье прослеживались какие-то корни от некогда многочисленных (а после —
сгинувших) петербургских немцев. Потом, в студенческую пору, случился у него
роман с девушкой из ГДР, учились вместе. Очень все было серьезно, но жизнь
их разлучила поспешно и жестоко. Она вернулась домой, он стал работать в
таком месте, где никакой контакт с иностранцами уже не допускался. Все
оборвалось. И только через много-много лет она приехала в Ленинград вновь.
Она стала бургомистром какого-то своего городка, была не замужем. А приехала
в Ленинград с совсем уже большой дочкой. Друзья помогли, чтобы тайком они
встретились. Все запреты действовали как и прежде. Она прямо ему не сказала,
но Саша прекрасно понял, что это его дочь. А других детей у него не было.
А еще
Саша знал французский. Этих корней не было вовсе. Просто-напросто у всех
когда-нибудь наступает такой момент: появляется желание и готовность
прочитать "Войну и мир". Он раскрыл книгу и понял: поторопился, потому что
сначала нужно выучить французский. Сделал это, а после — взялся за книгу.
Он долго был женат, но у жены оказался тяжелый
порок сердца. В конце шестьдесят восьмого года ее готовили к первой в Союзе
пересадке сердца. Дело было в Военно-Медицинской Академии. Там уже
готовились к операции, но все сорвалось, когда из Москвы внезапно нагрянули
гражданские генералы от медицины во главе с министром и не дали военным
опередить их. Вскоре его жена умерла. Он остался надолго один. Женился снова
только через много лет.
Все мы слышали о людях с энциклопедическими
знаниями. Я встретил только одного, именно его. Всем известно было, что Саша
знает все. И неважно, из какой это области. Тем не менее, удивлялись всякий
раз заново. Стоило кому-нибудь сказать, что съездил куда-то, мог тут же
услышать историю про события в этом городке во времена Ивана Третьего. Если
кто-то начинал жаловаться на странный привкус нового сорта сливочного масла,
так немедленно узнавал от него подробности прежней и новой технологий его
производства, что делало понятными все печальные перемены. Как-то папа
поведал ему: тесть (мой дед) идет на операцию по поводу глаукомы, на что тот
оживился и стал рассказывать о том, какие есть при этой болезни операции,
как делали прежде и что появилось нового, даже стал для наглядности
рисовать.
А еще Саша пил. Он очень много пил. В этом,
конечно же, ничего удивительного, казалось бы, нет. И тем не менее... Он
сильно отличался от собратьев по такому несчастью. В лучшую сторону.
Интересно было наблюдать за ним в долгом застолье. Он пил, одолевая
немыслимые объемы (соперничать с ним было некому и незачем), и перед
окружавшими его открывались неисчерпаемые бездны могучего, фантастического
интеллекта. Из глубин его памяти вырастали любые события, воспроизводились
дословно большие куски самых разных текстов, прозаических или стихотворных,
художественных и совсем иных. Не было такого, чтобы он не вспомнил текст
любой песни, хоть самой убогой. А пели они обязательно, причем случался
репертуар, особенно из шедевров эпохи "культа", что кого-нибудь постарше,
всерьез пострадавшего, удар бы хватил от ужаса. А они, поколение военного
детства и оттепельной юности, смеясь и не зная преград, расставались со всем
этим кошмаром, который измерить, осмыслить во всей полноте и доселе
невозможно.
Наступал однако
момент, когда все знали, что больше наливать ему нельзя: Саша переходил с
русского на немецкий.
И он не
повторялся никогда в своих рассказах. Только одну его жалобу все слышали
каждый раз и обыгрывали ее заново. Он повторял, что вместе со своим
поколением стал жертвой раздельного обучения в школе. " И не ведали мы, что
такое баба, и не знали, как к ней подойти, с какого бока..." Получалось, что
корень всех невзгод лишь в том и затаился. Собратья по поколению развивали
тему, а Саша уже серьезно обращался ко мне, представлявшему новую поросль,
поучая с серьезным видом, но в меру степени моего на тот момент возмужания.
Да, это удивительное поколение, хлебнувшее в
детстве всего, но в пору юности своей увидевшее свет перемен. Пригретые
солнышком Оттепели, стали пробиваться эти зеленые ростки сквозь ледяные
глыбы, сквозь камни. Упорно поднимались они к свету, к солнцу. Эти юные
создания еще не в состоянии были понять всего, что творилось прежде, что
происходило так долго в стране. Они лишь видели забрезживший свет. Так
пробуждается тяжелый больной. Ему говорят: "Дыши глубоко, открой глаза,
смотри на нас, узнаешь?". И больной вдыхает пьянящий воздух, и еще раз, и
еще, он чувствует, как возвращаются силы. Он открывает глаза, видит лица,
еще даже не узнает их, но знает, что они несут добро. Больной не помнит, что
с ним случилось. Даже набравшись сил долго еще не сможет понять во всей
полноте произошедшего с ним, только лишь чувствует, как с каждым днем идет
все увереннее на поправку.
А еще они тогда раньше всего услышали стихи.
Новые поэты, их ровесники или чуть старше, нашли слова, проникавшие в них и
отзывавшиеся в сердцах. Собирались полные залы, даже стадионы, слушали их,
спорили. Появились и совсем другие книги. Осталась у меня фотография, на
которой папа с друзьями едут зимой за город в стареньком вагоне, на полу —
лыжи, а они сидят кругом, папа читает вслух книжку. Я спросил у него
когда-то, что за книга? А он сказал, что она только появилась, была в ней
непривычная свежесть, все читали взахлеб. А о чем она — подзабыл уже. Просто
оказалась в нужный момент как витамин, которого очень недоставало больному.
А старшее поколение с тревогой глядело на
происходящее, они знали больше, помнили самое страшное, никогда не
рассказывали всего. Сами они за много лет до того пережили свои надежды,
свою весну, а после — накатившийся мрак.
Сколько же лет еще потребуется, чтобы понять
все? Увы, много.
Казалось тогда, что все останется, что будем мы
так же собираться. Мне в компании родительских друзей было хорошо, зачастую
лучше, чем среди сверстников, и интереснее, это уж точно. Сейчас оглядываюсь
и простить себе не могу, что столько не успел от них узнать, о многом не
спросил. Но это сейчас я только понял. Поздно.
Потом время побежало быстрее и быстрее,
происходили перемены, которые изумляли, дурманили поначалу, а после все
перевернулось в некогда привычном ходе жизни.
Саша умер почти внезапно. Наутро после
очередного застолья. Уже к тому времени они стали гораздо скромнее. Возраст
не тот, да и разные диагнозы постучали в дверь, вошли бесцеремонно и
остались с ним. Когда его не стало, затаился невольно страшный вопрос:
мыслима ли папина жизнь без друга, с которым рядом — всю жизнь? Так и
оказалось, что нет. Каких-то несколько месяцев минуло, и папы не стало,
почти внезапно. Была ситуация, казалось бы, поправимая, но осложнения
обрушились лавиной и то, что делалось, оказывалось неумолимо бесполезным. Не
хочу об этом...
Потом на похоронах один из их неразлучной
компании так и сказал: "Что за страшный этот год! Саша ушел, а теперь вот
он..."
В компании отец чаще слушал других, говорил
редко. Вообще он был молчуном по природе своей. Когда они пели, отец садился
за пианино. Зато знал и он очень много. Энциклопедистом, как друг его, не
был. Но от него я узнавал порой о том, о чем и не писали, и не говорили. Был
у него иной уникальный талант: папа все умел, за что бы ни брался. У него
получалось все. Мне он объяснял, что нужно только подумать и попробовать, с
умом, без спешки. Так он попробовал и отреставрировал витиеватую раму
старинной картины. В другой раз попробовал и построил дом, да еще какой! А
однажды он сел и написал к празднику своим сотрудницам стихи, они потом
хохотали, переписывали их себе, надолго запомнили. Для меня же его всеумение
было с детства кошмаром. Только и слышал я от других, что в отличие от отца
ничего сам сделать руками не умею. С этим приговором своей полнейшей
безрукости жил я еще долго. И только в годы студенчества встретил человека,
настолько поразившего меня, что решил продолжать именно в его специальности.
Так оказался в хирургии. Но надо мной висел давнишний приговор, в
справедливости которого сам я нисколько не сомневался. Тогда папа сказал
мне: "Попробуй, не торопись, научишься, все получится, если сам того
захочешь". И вот уже больше тридцати лет работаю в этой специальности. Все
бывало: и позор, и триумф, и радость, и отчаяние, и признание, и проклятия
вслед.
Как мои родители оказались вместе, для меня
остается загадкой по сей день. Как встретились — понятно: они жили в одном
доме, где двор-колодец разделял окна их квартир. Но они были настолько
разными людьми, причем абсолютно во всем! И тем не менее, прожили всю жизнь,
друг другу всегда необходимые. Мама пережила в детстве много такого, что
оставляет очень глубокие рубцы. И они болят, стоит лишь попытаться
распрямиться. И не только в детстве. Впрочем, история мамы — другая, о ней
нужно будет рассказать отдельно, я пока не готов. А отец сумел сделать ее
счастливой. Они никогда не расставались. Мне было неведомо, что такое
размолвки, а тем более — ссоры или скандалы. Я знал прекрасно, что у других
такое — сплошь и рядом, но у нас — никогда.
А еще папа умел дарить "самые счастливые дни".
Однажды он вдруг забрал меня в полдень из детского сада, и мы отправились в
Петергоф. Я запомнил до мелочей все: как мчался по Неве и по заливу
"Метеор", как мы шли от причала к парку, как в небе ранней осени сверкали
золотом главки над дворцом, фигуры на Большом каскаде, а в центре красовался
Самсон. Мы обошли все фонтаны, шутихи, потом собирали желуди.
А в другой раз летом мы с ним поднялись на
колоннаду Исаакия, откуда я впервые увидел город сверху, побывали внутри
собора, потом отец повел меня в "Дом архитектора", где запомнилась темная
комната, а в ней играла резковатая непривычная музыка. На стене был экран,
на котором возникали странные пятна и цветные фигуры. Я тогда понял, что
вижу музыку. А уже после мы пошли в кафе и ели мороженое. Вкуснее никогда не
попадалось. Запомнил дату: третье июня. Я загадал себе тогда, что для меня
эта дата должна становиться каждый раз самым лучшим днем в году. Так не
получалось, но зато всегда третьего июня я вспоминаю, как было нам с папой
тогда хорошо.
Помню и совсем другое. Однажды я вернулся после
дежурства домой, почти сразу раздался телефонный звонок. Незнакомый голос
сообщил, что звонят из гаражей, что папе стало там плохо, вызвали
"Неотложную". Я успел еще раньше. Отец лежал бледный на драном топчане в
конторке. Я заметил, что он стал маленьким, таким не был никогда прежде. Так
случился его первый инфаркт, тогда все обошлось, но в другой раз — уже нет.
И мама не смогла выдержать долгую разлуку с ним.
Не знаю, случится ли мне снова встретить того
парня, что оказался двойником. Вполне вероятно, что да. Живем мы здесь на
малом пятачке земли. Может быть, я подойду к нему и спрошу о чем-нибудь. Я
не испугаюсь. Вдруг не случайно такое сходство? Пусть на нем только рубашка
другая будет, не такая пестрая. Впрочем, и это не столь важно.
(продолжение следует)
Всего посещений: 2810
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer11_12/SergLevin1.php - to PDF file
Комментарии:
Benny
Toronto, Canada - at 2016-12-05 20:56:56 EDT
По-моему, во всех своих рассказах автору удалось описать настоящую жизнь и искренние чувства - и всё это без малейших признаков фальши.
О испорченном концерте: я очень ценю взаимное уважение между людьми. У мамаши с бейбиком этого явно не было, её интересовали "только её права", но сопровождающие больных дауном подростков были сами очень молоды, тут вполне возможна искренняя ошибка.
Сергей Левин
Реховот, Израиль - at 2016-12-04 12:09:59 EDT
Не знаю, прилично ли автору вклиниваться в разгоревшуюся полемику, но есть для этого повод, даже не один. Во-первых, хочу поблагодарить поздравивших меня с днем рождения. Огромное спасибо. Во-вторых... Мне немного обидно, что наименее художественная и вполне документальная зарисовка вызвала столь яростные споры. Я - мирный человек и испытываю неловкость от того, что моя история невольно сделалась "яблоком раздора". Поясню свою позицию. Когда-то давно услышал мудрость из жизни Сов. Армии: "Главное - не сделать, а обозначить". Можно творить добро, а можно имитировать это занятие, да еще так, чтобы окружающим мало не показалось. Благая поставленная цель еще не обеспечивает ее воплощения. Я уважаю тех, кто помогает людям, и терпеть не могу тех, кто имитирует это занятие. Ко всем стилистическим замечаниям отношусь очень внимательно и благодарю за них. Я же не литератор, я только учусь. Спасибо!
АБ
- at 2016-12-04 07:33:10 EDT
"Кто-то тут правильно заметил, что прежде обсуждения законов поведения в общественных местах стоит поговорить
о литературных достоинствах материала.."
- Кто бы это мог быть, этот кто-то?
А вот то, что заметила Элла о "вкусовой правке", точно НЕ есть "объективный недостаток текста, (который) просто расчитан на другого читателя (на меня, например)".
И на меня. А также - на многих других. М-да-с, на многих других, благодарных и усердных читателей.
Элла Марусе Мильграм
- at 2016-12-04 07:05:14 EDT
Когда-то на нашей доисторической это называли "вкусовая правка". Ну, не нравится вам - и не надо, не на вашей волне транслирует. Но сие не есть объективный недостаток текста, просто расчитан он на другого читателя (на меня, например).
Маруся Мильграм
Ариель, Израиль - at 2016-12-04 06:38:54 EDT
Кто-то тут правильно заметил, что прежде обсуждения законов поведения в общественных местах стоит поговорить о литературных достоинствах материала.
Чтобы не заработать упреки в бездоказательности претензий, придется обильно цитировать "истории".
Перечитайте незамыленным глазом "Сашка почти сразу успел прославиться как скандалист."
Это безмускульная неряшливая фраза легко и без смысловых потерь преобразуется в "Сашка немедленно прославился как скандалист". Аналогичным образом должно переписать весь текст, каждая строка которого написана в избыточном, нерящливо-неточном и размытом стиле первой цитаты.
Ну, вот, это, к примеру: "туристы ИДУТ посетить", "но посидеть там, особенно когда окажешься у окна..." - вязко, длинно, неточно.
Если не полениться с примерами, рецензия станет длиннее оригинала, в котором, сколько не ищи, - ни одного стилистически "не разбавленного" многословием отрывка, как и ни одной упругой фразы.
Согласитесь, что в "историях" есть некая досадная в своей непритязательной "линейности" простота, но не та, пленительная, в которую впадают "как в ересь, а другая, вызванная стилистической беспомощностью. Если обработать "истории" сначала крупной наждачкой, а потом - мелкой, они, возможно, так и не став талантливой прозой, сделаются все-таки более читабельными, или, на крайний случай, более короткими. А в необработанном виде читать"истории", как и ездить на велосипеде по песку, довольно мучительно.
Ну, вот, еще пример:
"Она расстегнула пуговицы, достала грудь, и ребенок с наслаждением начал есть, причмокивая периодически". Так по-русски не говорят.
Грудные младенцы не едят. Они сосут. Каждое слово неточно. "Расстегнула пуговицы" чего?
А как насчет:
"Достав из кофточки грудь, она приложила к ней младенца. Теперь нам были слышны радостные причмокивания".
У доктора Левина - славное лицо и, судя по всему, - добрый нрав. Но двух этих обстоятельств абсолютно недостаточно, чтобы текст поднялся над уровнем домашних зарисовок "для своих".
AБ
- at 2016-12-03 20:29:33 EDT
Уважаемый автор,
разрешите и мне при-соединиться к поздравлениям коллег
с Днём рождения. До 120-ти, здоровья, вдохновения и радости.
Сергей Чевычелов
- at 2016-12-03 11:48:19 EDT
Написано очень хорошо.
Касаемо "Необыкновенного концерта". Я одобряю натурализм в прозе. Вопрос в другом. Вопрос в цели. Проза Сергея Левина нравится мне (мне!) больше чем проза Достоевского, но меньше чем проза Платонова. Но, у Платонова и Достоевского натурализм преследует какую-то цель, которая оправдывает средства. В рассказе "Необыкновенный концерт" этой цели я не вижу. То есть, я могу наслаждаться прекрасной прозой Сергея Левинв и без этого рассказа. И, потом, господа никогда не отождествляйте героев произведения с автором и его семьей.Прошу заметить, это мое сугубо личное мнение, не обремененное излишним образованием.
Прошу модератора вытереть этот мой пост в Гостевой.
Б.Тененбаум :)
- at 2016-12-03 11:44:03 EDT
Уважаемый доктор,
С днем рожденья !
Элла
- at 2016-12-03 09:13:23 EDT
Ну, не могу больше! Достали!
Нельзя на концерты пускать тех, кто прочим слушать мешает! Не важно, виноваты они в этом или нет, но окружающие-то тоже не виноваты. Можно для больных в больнице специально концерт устроить, если денег хватит и согласятся артисты, а за чужой счет (тех, кто билет купил, и тех, кто на сцене старается) нечего добренькими быть. И уж вовсе бессовестно несчастных калек или несмышленых младенцев использовать в качестве пьедестала для вознесения себя любимого на недосягаемую моральную высоту.
Л. Беренсон
Наша страна - at 2016-12-03 07:56:46 EDT
Узнал, что есть повод поздравить Вас и пожелать всех благ. Здоровья, желания и сил писать, семейных и гражданских радостей, много новых впечатлений, открытий и постижений. Лехаим!
Игорь Юдович
- at 2016-12-03 07:33:34 EDT
Уважаемый Доктор, с Днем рождения! И продолжайте писать честные рассказы, повести, а если захочется, то и романы.
Кто то Вас понимает лучше, кто-то - хуже, кто-то совсем не понимает, но позвольте дать Вам совет - делайте свое доброе дело как Вы его видите, а понимание важно для для очень узкого круга СВОИХ. Жены, детей, друзей. Вот если СВОИ начнут не понимать, тогда есть смысл задуматься. И даже это не повод под всех подстраиваться.
Успехов, как говорит наш Главред!
АБ
- at 2016-12-03 06:20:18 EDT
"Вспомнилась мудрость одного моего коллеги, вынесенная
с обязательного курса усовершенствования по безопасности дорожного движения. Он сформулировал, кто здесь особо
опасен на дорогах: "Женщина от пятидесяти пяти и выше, горячо поддерживающая мирный процесс"
Спорить можно, определение неполное, но и он прав.
...Мы спустились по ступенькам через сад, прошли мимо источника, услышали нежное звучание колоколов. Медленно дошли до машины и поехали домой, пропетляв снова
среди олив и цветущего миндаля..."
-------------
От драматических диалогов до великолепных тончайших акварелей - всё удаётся автору, хирургу, мастеру. Сергей Левин незаметно и осторожно обнажает застарелые метастазы, о которых все наслышаны. Мало у кого, однако, хватает мужества, такта, со-стра-да-ния , характера и умения - показать эти метастазы. Без этого - невозможно излечение.
А разве не об излечении думает и пишет настоящий врач, работник, так необходимый Стране и людям?
Всё остальное - вторично и, как это часто случается, об этом-то и ведут беседу равнодушные зрители, привычно развешивая свои политкорректные лозунги, из которых,
как говорил когда-то поэт Александр Блок, "хорошо бы сшить штаны для беспризорных ребятишек".
А мечтатели, потолковав о страданиях народныхи понаблюдают из окон высокого терема, где они "тусуются", на этих беспризорников, греющихся у чана с горячим асфальтом, и разъедутся по домам. А лекарь обязан назвать "вещи своими именами, черт возьми, а то и мать твою ..."
А что тут можно сказать? Разве что, - спасибо.
KM
- at 2016-12-03 04:54:27 EDT
Ася Крамер
- 2016-12-03 00:42:38(968)
М-да... Все о том де рассказе - "Необыкновенный концерт´. Поскольку все сейчас ужасно политизировано, то и жена говорит:
— А я знаю, за кого они голосуют, — сказала моя жена. — Они погубят нас рано или поздно.
Заметьте, она говорит не об истинных врагах - тех кто осуществлял ножевые атаки и поджигал города. Она фактически говорит о больных подростках и их волонтерах-опекунах - людях, которые все личное время проводят так: приходят в интернат, забирают на целый день подростка и помогают ему всеми доступными способами. И знаете, это важнее чем ваше персональное наслаждение высоким искусством по билетам со скидкой. Кстати, эти волонтеры скорее всего купили своим подопечным такие же билеты - только за свои.
------
Вы полагаете так Ася? А почему не организовать специальный концерт для пациентов интерната? Ну может там не будут самые самые звезды, но бюджет на просто профессиональных музыкантов всегда найдется. Так же и будут желающие поиграть бесплатно. Может те же звезды поигают, но просто мероприятия можно разделить. И чье-то "персональное наслаждение высоким искусством" не пострадает и пациетны интерната музыку послушают. Почему, Ася обязательно или - или?
А если вы не понимаете почему "Они погубят нас рано или поздно.", то не понимать это в конкретных условиях Израиля совсем странно. Тем паче, что автор пишет о некоторых представителях этой публики ниже в рассказе.
Ася Крамер
- at 2016-12-03 00:42:38 EDT
М-да... Все о том де рассказе - "Необыкновенный концерт'. Поскольку все сейчас ужасно политизировано, то и жена говорит:
— А я знаю, за кого они голосуют, — сказала моя жена. — Они погубят нас рано или поздно.
Заметьте, она говорит не об истинных врагах - тех кто осуществлял ножевые атаки и поджигал города. Она фактически говорит о больных подростках и их волонтерах-опекунах - людях, которые все личное время проводят так: приходят в интернат, забирают на целый день подростка и помогают ему всеми доступными способами. И знаете, это важнее чем ваше персональное наслаждение высоким искусством по билетам со скидкой. Кстати, эти волонтеры скорее всего купили своим подопечным такие же билеты - только за свои.
Эх, да что говорить! Главное, что есть в Америке, главное, за что ей можно простить множество несуразностей, это вот такие волонтеры, это терпеливые улыбчивые люди, это отношение к инвалидам... Я думаю, то же самое и в Израиле. А тут - демонстрация недовольства, переглядывание с другими слушателями, как якобы с сообщниками. Это даже не снобизм, это хуже.
KM
- at 2016-12-02 20:35:28 EDT
>Вспомнилось, как после войны многих инвалидов вывезли на остров (кажется, Валаам),
Вот так: Если ты против того, чтобы младенец сосал грудь мамаши на концерте классической музыки и она ему там же меняла подгузники, то ты уже автоматически сторонник газовых камер или посылки инвалидов войны на остров Валаам.
Или так или так. И ничего нет в промежутке. Есть славная русская поговорка, о том, что некоторых людей не стоит заставлять молиться, а то все знают что будет.
Б.Тененбаум->моралистам/гуманистам
- at 2016-12-02 20:17:54 EDT
И вдруг "Необыкновенный концерт"... Как-то враз все перечеркнуло, etc
==
История из жизни: позавчера ходил в аптеку. Очередь. Милая женщина, с двумя маленькими детьми. И вдруг малышка как заорет! Ее было на улице слышно - она вопила, как сирена скорой помощи. Ну, все отнеслись с пониманием - маме раздобыли какой-то стул, усадили, детку снабдили леденцом, и все вскоре утихло.
Посмеялись и разошлись ...
По-видимому, на концерте Дворжака это выглядело бы по-другому? И слушателям настроение было бы испорчено, и музыкантам вряд ли понравилось бы, и маме, наверное, сказали бы, что не следует ходить с малыми детьми в зал, и ломать впечатление тысяче-другой ни в чем не повинных людей?
Но если это не малые дети, а мычащие, слабоумные инвалиды, то все уже по-другому?
Есть замечательные программы социализации, предназначенные для инвалидов, в том числе и для умственно отсталых - и это правильно, гуманно, и глубоко по-человечески. Но и гуманизм не надо доводить до абсурда, не правда ли?
Да и лицемерие тоже не стоит доводить до зашкаливающих пределов ...
Фаина Петрова
- at 2016-12-02 19:04:31 EDT
Как и в предыдущий раз с удовольствием читала рассказы этого автора, вспоминая его лицо доброго Доктора Айболита... И вдруг "Необыкновенный концерт"... Как-то враз все перечеркнуло. Вспомнилось, как после войны многих инвалидов вывезли на остров (кажется, Валаам), чтобы не портили своим уродством счастливую жизнь победителей.
Не скажу, что мне совсем уж не присущи те же чувства, что рассказчику и его жене, но я этого стыжусь и стараюсь от них избавиться.
Л. Беренсон
- at 2016-12-02 14:35:11 EDT
Сердечное спасибо автору. Трогательно без сентиментального нажима. За воспоминания об отце - особая благодарность. Жду обещанного и о маме. Вызовите воспоминания - они требовательно нахлынут. Приветствую авторский культ дружбы О "Необыкновенном концерте" не хочу писать: чужеродная тема, брезгливо представленная, неприятно контрастирующая с эмоциональным настроем всех воспоминаний автора. Не клевета, но как с чужого голоса.
Самуил Кур
Сан-Франциско, - at 2016-12-01 07:04:55 EDT
Уважаемый доктор!
Видеть человека в человеке и уметь это передать - бесценный дар. Спасибо!
Зоя Мастер
- at 2016-11-30 18:35:27 EDT
"Да. Так и есть. Какая-то программа самоуничтожения заведена. Или я преувеличиваю?
Иногда хочется назвать вещи своими именами, черт возьми, а то и мать твою..."
___________________________________________________
Нет, не преувеличиваете. Политкорректность - есть корректное название вещей и происходящего своими именами. Автор не юлит, не подлаживается под копирку общих фраз - он пишет так, как чувствует и как считает нужным. Я уверена, что этот рассказ дался автору нелегко именно из-за спора с самим собой о том, что происходило на самом деле и что ожидает политкорректный читатель. Это рассказ о двойном стандарте, о сочувствии к обделённым и правах сочувствующих. Тема - очень сложная и, чтобы коснуться её, нужна определённая смелость и внутренняя свобода. Что и случилось.
Soplemennik
- at 2016-11-30 09:09:24 EDT
Спасибо!
Беленькая Инна
- at 2016-11-30 08:23:48 EDT
Прочитала положительные отзывы и захотелось отметить одну черту автора, которая его выгодно отличает от других пишущих представителей этой(врачебной) специальности. Я говорю о скромности. Нигде автор в своих рассказах не старается превозносить себя как хирурга, не акцентирует внимания на своих заслугах(есть такой грех у некоторых и не только хирургов). И этим мне автор очень нравится.
Но, что касается последней публикации, то мне ужасно не понравился рассказ "Необыкновенный концерт". Я все понимаю: лишились предвкушаемого удовольствия, концерт был испорчен, только время зря потеряли. Конечно, зрелище не эстетичное: уроды, всяческие дауны, имбецилы мычащие, которых привели на концерт. А тут еще мамаша с титешным младенцем, "срыгивающим" после кормления грудью и требующим смены подгузников. Но все дело, как об этом написать. "Мамаша раздвинула улыбку еще на сантиметр с каждой стороны" - это говорит уже о предвзятом тоне, который не красит рассказчика. А политические параллели и намек на левых с их позицией на "самоуничтожение" , мне кажется, вообще излишни.
Sophia Gilmson
- at 2016-11-30 05:34:50 EDT
Замечательно. Спасибо.
KM
- at 2016-11-30 04:45:05 EDT
Замечательно.
Игорь Ю.
- at 2016-11-30 02:39:50 EDT
Спасибо.
Б.Тененбаум-С.Левину
- at 2016-11-30 02:02:20 EDT
Глубокоуважаемый доктор,
Вы - новый автор нашего Портала. Думаю, что нам сильно повезло.