©"Заметки по еврейской истории"
май-июнь 2016 года

Михаил Вайнер

Михаил Вайнер

Амулет

Эхо войны 

   Поехать в Украину и привезти заболевшего отца уговорила Илью его старшая сестра Марианна, Он согласился, но с большой  неохотой. Причин тому было много. Прежде всего он знал, что если отец упрется, а по всей вероятности так оно и произойдет, его не переупрямишь. Уехал он из Москвы не для того, чтобы вернуться.  Даже ради собственного блага. О том, что у него случился инсульт Агафья Ивановна сообщила письмом Марианне, а та позвонила Илье в полном расстройстве.

- Ты подумай, два месяца прошло, а эта чурка только сейчас сочла нужным написать. Что он там делает? Один, в пустом доме? Его надо забрать оттуда, поместить в хорошую клинику и лечить. Поезжай, привези его.

-Легко говорить: привези.

-Тебя он послушается. Ты единственный человек, кого он слушается.

-  Когда это Демиан Коновод кого-то слушался?

Всю жизнь отец требовал послушания от других. Возражений не терпел:

"Делай, что говорят". Правда, тиранил он детей лишь три четверти года. Летом  уезжал со студентами в экспедиции на Тянь-Шань, на Кавказ или в Карелию, вернувшись, отправлялся с друзьями на весельных шлюпках по рекам средней России, валялся в палатках на травянистых берегах.

 Эти путешествия на весельных лодках мать тоже обожала, а детей отвозили на дачу к бабушке или к брату матери. На этих подмосковных дачах Илья и прошел свои университеты. В общении с образованными родичами, многочисленными их друзьями, людьми высокой культуры, выработалось в нем то, что впоследствии те, кто близко его знал, называли интеллектуальной легкостью.

 Против отца не бунтовал – не было смысла. Просто рос как бы в параллельном мире. У отца была твердая вера в светлое будущее и иронии на этот счет не терпел, хотя критику системы в какой-то мере допускал. Преподавал он в педагогическом институте экономическую географию. Если на лекции ему задавали провокационный, как он полагал, вопрос, то резко давал отпор:

"К нашей теме это не относится". Дома он себе этого позволить не мог, отвечать на вопросы приходилось, причем честно, как в самом деле думал, боясь полуправдой  развратить детей. По своей манере поначалу отвечал вопросом на вопрос: "А ты как думаешь?" Любил слушать, как рассуждает сын или дочь, с детства учил их самостоятельно мыслить. Разговаривал он с ними не свысока, не поучая, а на равных. Часто в доме собирались их друзья, он прислушивался к их спорам, старался осмыслить их взгляды на жизнь, взгляды нового поколения.  Незаметно-незаметно, а сына стал даже слушаться. Что правда то правда, Когда сын принес университетский диплом филолога, у них состоялся долгий разговор   "за жизнь". Отец выплеснул все, что накипело у него на душе.

- Наконец-то ты прозрел.

- Лучше бы я ослеп.

Прозреть он прозрел, да выходит не совсем. Еще до инсульта две смерти круто изменили его жизнь. Внезапная смерть матери Ильи потрясла всех, а отца, любившего ее всю жизнь, просто пришибла.  Недели две спустя умер Олекса Трофимович, его отец. При жизни они не общались, но на похороны отец поехал, вернулся с них, замкнувшись в себе.

Чем ближе к старости, становился все угрюмей.  Они не понимали, что с ним происходит, с детьми не делился, только жене иногда объяснял, что страной правят дураки, лишенные дара предвидения. Он объездил всю страну, видел, что с ней происходит.  Ему было ясно, что эти не разбирающиеся в экономике чурки ведут страну к краху. И он решил просветить их. Написал и отправил в ЦК письмо, в котором перечислил несуразности плановой системы.  Его вызвали куда следует и сказали, что в ЦК и без него знают, как обстоят дела с экономикой, не надо бежать впереди знамени. Он, видно, переутомился, не пора ли ему на отдых? Он мог бы еще лет десять работать, но  раз ему предложили отдохнуть, то на рожон не попрешь.

Ему без проволочек оформили пенсию, он сел  в свои "жигули" и помахал рукой Москве – пей и  веселись столица дорогая на пиру Валтасара.

 Детям своим сказал: вы тут варитесь в этом  повидле, а с меня хватит. Уж лучше пчел разводить.

В Шкодах жил в своем, но чужом доме, с чужим ему по духу человеком, родной его матерью, которую Марианна в сердцах обозвала чуркой.

"Что он там делает один? В чужом доме?" - реплика эта не была обмолвкой раздраженной Марианны. Родителей отца за родственников в Москве как бы и не считали, не думали о них как про дедушку и бабушку. В семье, если и упоминали их, что случалось довольно редко, называли не иначе как Олекса Трофимович и Агафья Ивановна. В гости к ним в Украину никто не ездил, по телефону не перезванивались и писем не писали.

Приезжал однажды - давным - давно, зимой -  Олекса Трофимович, невысокий, полный, круглолицый, голубоглазый, с белесыми ресницами, в рыжем пальто с воротником из серого каракуля. С шапкой пирожком из такого же серого каракуля в руке стоял он перед рослым своим сыном и каждый раз, слыша на свои слова отповедь "нельзя", "не могу", "не имею права", кивал круглой своей головой.

"То так?" - сказал он напоследок. -  "То так." - "Ну, прощавай" - сказал он и, надев шапку, протянул руку, а отец сделал вид, что не замечает протянутой руки, без слов повернулся и пошел вглубь комнаты к книжному шкафу, взял какой-то том, раскрыл и уткнулся в него, а  Олекса Трофимович стоял как оплеванный, с протянутой рукой. Таким Илья, тогда еще  мальчик, его и запомнил и отца в пестром свитере и серых брюках, обтянутый тонким сукном зад и глухую, как стена, спину. То, что отец человек строгий, не было для него новостью, но жестокость потрясла его.

Илья уже не помнил, с каких лет стало у него привычкой, оказываясь перед глухой спиной, отходить в сторону, а здороваясь или прощаясь, первым руку не протягивать. Студентом он собрался с друзьями однажды в турпоход в Карпаты, оттуда хотел завернуть в Шкоды, но отец воспротивился решительно: "Нечего тебе там делать!" Он никогда не говорил о причине своей неприязни к своей родне. Со слов матери дети знали, что шестнадцати лет он ушел добровольцем на войну, а когда вернулся с нее, между ним и родителями, которые пережили оккупацию, черная кошка пробежала, он хлопнул дверью и голый, но при галстуке, то есть в одной гимнастерке и при всех орденах и медалях, уехал в Москву. Как фронтовик он обладал правом на столичную прописку.

 В университете учился легко, кончил аспирантуру, преподавал в педагогическом, заведовал кафедрой географии. Обрусел он совершенно и говорил без акцента. Мать, когда они поженились еще студентами, ввела его в круг своих друзей и многочисленной своей родни, потомственных русских интеллигентов, людей незаурядных, порядочных и душевно расположенных друг к другу, и он везде был принят за своего. Но так уж получилось, что отчужденность к его родне, дети, неосознанно и в очень слабой форме, перенесли на него самого, хотя это не мешало им любить и слушаться его.

Он и вправду завел пчел. Весной по договору с тамошним хозяйством вывозил на все лето свои ульи в степной Крым, жил в вагончике.

 Поразительно, что в его возрасте, а было ему за шестьдесят, он так легко переносил кочевой образ жизни.  Он всегда любил открытое небо, травы, воду, костер на речном берегу.

 Звонки его были из самых разных мест, из Ужгорода, из Киева, из Симферополя, но никогда из Шкоды. Звонил узнать, как все живы здоровы. Когда его просили приехать, он только хмыкал: "Нет, в Москву меня и калачом не заманишь". Два раза в год присылал детям, каждому, по десятилитровой канистре меда, который быстро, в стеклянных банках, расходился по родственникам и друзьям.

Чтобы собраться в Шкоды, Илье надо было преодолеть еще и это - внушенный с детства запрет ездить туда. Торчал у него в памяти отцовский окрик: "Нечего тебе там делать".

В четырехместном купе их оказалось всего двое: он и еще смуглая женщина лет на десять его старше, интеллигентная и красивая.

 Он обрадовался ей как старой и доброй знакомой. Она была разгорячена - перебиралась с Ярославского вокзала на Киевский - и обмахивалась журналом. Когда поезд тронулся и уже стали мелькать пригородные платформы, они разговорились. Звалась она Людмилой Павловной и оказалось, что тоже едет в Шкоды, возвращается туда, чтобы уехать оттуда навсегда.  С детства кочует с места на место. Сама она врач, невропатолог, и можно сказать, дважды военная – выросла в семье военного и замужем за военным. Муж, а он у нее подполковник, получил перевод в подмосковную часть, он уже там, а она заехала в Пушкино повидаться с родителями.

- А то, понимаете, они у меня уже старенькие. Они в России, дети в России, а мы с мужем в Украине. В разных, выходит, государствах. Вы улыбаетесь, а мне совсем не смешно. Неровен час, эти оголтелые и границу закроют, не знаешь чего от них ждать. А вы москвич? Зачем в Шкоды едете?

- У меня там...

 Он сделал неопределенный жест рукой и не стал продолжать.

- Вот ругали советскую власть, а сейчас люди таятся друг от друга больше, чем при ней.

- Ну что вы, какие тайны. У меня там отец больной.

- А где он проживает?

Он назвал улицу.

- Я уж догадываюсь к кому вы едете. Демиан Алексеевич Коновод ваш отец?

-  А я Илья Демианович Коновод, его сын. Вот, еду забрать его в Москву.

- Я бы вам не советовала. В его состоянии. Дайте ему время. Человеческий мозг обладает способностью регенерировать себя, если поражение не обширное. Инсульт у вашего отца именно такой.

- Выходит, еду я зря.

- Почему зря? Он вам обрадуется, положительные эмоции ему не повредят.

 И правда, раз уж поехал, не надо портить себе настроение.

Он перестал думать о цели этой поездки и отвлекся на свои мысли, которые постоянно его занимали. А занимало его ни много ни мало, а мысли о новой эпохе, о том, что можно сделать, чтобы люди земли жили по-человечески.

 Его сверстники, тридцатилетние, как и он сам, владели тремя-четырьмя языками, по культуре ничуть не уступают образованным европейцам или американцам, а то и превосходят их. Они начинают приходить в себя, определять свое место в новых обстоятельствах. Он пришел в себя, может быть, чуть раньше других. Время, он понял, потребовало от него большего, чем просто занятия наукой. Россия - а это проявилось с такой очевидностью - нуждалась не в технарях - этого у нее и так в избытке - а в людях широко мыслящих, тонких, гуманных, имеющих общечеловеческие представления о жизни и лично добрых прежде всего. Она должна пройти через новый век просвещения. И тут для него огромное поле деятельности. Он создаст школу, частную среднюю школу, и она сыграет в истории России ту же роль, что и царскосельский лицей. Педагогов пригласит в нее лучших, добрых и порядочных. Личность, как известно, воспитывается личностью. Он знал несколько таких и уже говорил с ними. Сам он готов был посвятить себя школе целиком. Видно, заговорили в нем отцовские гены, в критические минуты заставляют круто изменить свою жизнь.

Неожиданно для себя исповедался он этой женщине, Людмиле Павловне, сидевшей от него напротив.

- У вас, стало быть, появилась жизненная миссия.

- Можно сказать и так.

- А деньги у вас есть? На аренду здания, на оборудование, чем платить педагогам?

- Вот чего нет, того нет. Вся надежда на богатых спонсоров. Одни деньги дают, но ставят условия, для меня неприемлемые.

- Странный вы человек. Естественно. Кто платит, тот и заказывает музыку. А вы хотите, чтобы они платили, а музыку будете заказывать вы.

- Вот именно. В том то и суть. Это элитарная гуманитарная школа, и те, кто ее пройдет, не к власти будут рваться, а определять духовный климат страны. Один Пушкин что сделал для России!

- Вы максималист.

- Нет, просто знаю, чего хочу. Просто не хочу, чтобы денежный мешок диктовал нам, чему учить наших воспитанников. Вы лучше скажите мне, как оберечь психику человека. Столько людей сейчас в раздрызге. Не один мой отец.

- Только добротой.

- Мы с вами думаем одинаково.

Вечером, когда лег и забрался под простыню, спросил:

- Что за город Шкоды?

- В каком смысле?

- Народу в нем много? Тысяч десять будет?

- Десять! Все сорок!

- А чем там люди живут?

- Да ничем. Половина военных. А остальные кто как. Есть один электроламповый заводишко. Там жен военных не берут. Все местные.

- Жены военных - кадры не надежные.

- Зато они надежные. Такой паршивый народ поискать надо.

Благодушие, с каким она говорила до сих пор, точно ветром сдуло.

- А чем они вас обидели?

- Паршивый просто народ.

- Ну, такого не бывает. Во всяком народе есть люди прекрасные и не прекрасные. Не прекрасные не любят прекрасных. А прекрасные только сожалеют, что не прекрасные их не любят.

- Вы уж как-то по-детски рассуждаете.

- Вам было бы приятней, стань я с пеной у рта уверять вас, что знаю тайные силы, от коих все беды России?

- Упаси боже, осатанелых я боюсь.

- Ну вот, уж лучше быть наивным и рассуждать по-детски. Шкоды город красивый? Европейский?

- Да какая там Европа? Строят военные, а им пожить было бы где. В старом Мясте, правда есть костел и еще две-три готические постройки, а остальное панельные пятиэтажки. Вот частное строительство сейчас богатое. Выпендриваются, кто как может. Страха никакого. Дом ставят, два этажа над землей, а под землей еще один. И облицовка особая, и двор асфальтируют. И гараж при доме. И машина. Храмина вон какой, а сухой коркой, не приведи, не поделятся.

- Если в Шкодах  работать негде, откуда у людей деньги дома строить?

- Да когда ж у тех, кто работает, деньги были? Деньги у жулья, у челноков, у шахер-махер. Да и у стариков золота много. Еще с войны припрятано. Тогда через Шкоды много евреев на восток проходило. Из Львова, Из Кракова, из Варшавы. Немцы там недолго побыли, власть свою установили и двинулись дальше. Беженцам показалось, что тут безопасно, можно передохнуть какое-то время. Попросятся к хозяину "Ты нас, говорят, спрячь, а мы тебе все, что у нас есть отдадим".  Сами знаете, у евреев всегда золотишко водится. Хозяин соглашается, драгоценности возьмет, а сам в полицию и выдавал. Многие так делали.

- С тех пор воды сколько утекло.

- Они что, изменились, вы думаете? Еще хуже, чем были. "Жиды и москали геть з Украины". А когда евреи стали в Израиль уезжать, местные бегали по городку и всех уговаривали у жидов дома не покупать, уедут, мол, сами бросят, а им задарма достанется. Мало им в войну досталось. Паршивый, говорю, народ. В глаза он тебе: тю-тю-тю, а за спиной нож держит. Дай им волю, за ночь всех нас перережут. Про евреев уж и не говорю. А золоту время что? Что ему сделается? Оно не ржавеет. Им и не пользовались. Боялись. А теперь по наследству внукам досталось. А им чего боятся? Кровь-то не на них. Вот и строят. Не дома - дворцы. Это мы, русские ваньки, по квартирам мыкаемся. То Колыма, то Баку, то Карелия. Мой двадцать лет армии отдал, а за все про все – чужие углы. Мы никого на смерть не выдавали, они выдавали, грабили и живут без стыда. Открыто. Никого не боятся. В заслугу себе даже ставят, что евреев убивали. Паршивый народ.

Он вздохнул: господи, когда же все это кончится? Прекрасная женщина, врач. Сама сказала "только добротой". Если и такие осатанеют, никакой жизни не будет.  От недоброты вражда только.

- Вы не обижайтесь. Я правду говорю.

- Спокойной ночи,- сказал он и повернулся к ней спиной.

В Шкоды они приехали в середине дня, было жарко, все утопало в зелени, цветы на клумбах пахли одуряюще. Врачиху встречал военный.

 В армейском "козлике" нашлось место и для Ильи.  Вскоре они неспешно катили по тихой улочке, где домики за заборами утопали в садах. В одном месте "козлик" остановился.

 - Вам здесь сходить,- сказала она.

 - А вот и ваш отец во дворе. А мой дом следующий, на углу. Соскучитесь, заходите.

 Он сказал, что зайдет непременно, поблагодарил, помахал рукой отъезжающей машине и с сумкой через плечо направился к калитке.

Дом из красного кирпича, одноэтажный, под шиферной крышей, с метелочной телеантенной, с застекленной верандой стоял в глубине двора. От веранды до калитки над бетонной дорожкой на уровне груди был натянут тонкий стальной трос и отец в спортивном костюме и мятой армейской шляпе, цепляясь за него деревянной клюшкой, тащил свое тело через двор к дому, как паром через речку, приволакивая при этом одну ногу.  Илья стоял, наблюдая за ним со смешанным чувством жалости и восхищения.

- Привет, - сказал он и ждал, услышит ли его отец, узнает ли по голосу. Тот услышал и узнал. Остановился, снял руки с деревянной клюшки и она покачалась, вися на тросе. Прижимая левую руку правой к боку, отец медленно поворачивался, а Илья меж тем открыл калитку, прошел быстро по дорожке и обнял его, прижался лицом к его щеке, но вместо гладкой кожи ощутил мягкие волосы бороды. Была она седая и густая, а на лоб волосы были начесаны челкой, выстриженной фестонами. Илья не видел отца несколько лет и поразился переменам в его внешности.

- Чего приехал?

- За тобой.

- За тобой. А меня спросил?

- Больных не спрашивают.

- Больных не спрашивают. Ничего, спросишь.

В том, что отец повторял его слова, было что-то новое и оно пугало сильней, чем перемены в его внешности.

В дверях веранды показалась высокая и плотная старуха и, увидя незнакомого человека в светлой легкой курточке, в темных очках и спортивной сумкой через плечо, явно принимала его за иностранца - а я ведь иностранец и есть, подумал он, - спустилась по ступеням, взяла прислоненную к веранде трость, не спеша направилась к ним и, подойдя, вложила трость отцу в руку. Опершись на нее, он повеселел.

- Ото мой Илия, мамо.

 Отец еще подростком в данном ему при рождении имени Демьян заменил мягкий знак на "и", "я" на "а", получилось что-то вроде латинского Демиан, оно ему понравилось и прилипло на всю жизнь.

 Агафье Ивановне было явно за восемьдесят, из-под набрякших век настороженно заглядывали его отцовские глаза, темно-зеленые, но не такие  чистые. Для своего возраста и комплекции двигалась она легко.

 Илья не знал как вести себя с ней. На шею ей не бросился, не обнял, не расцеловал. Хотя бы из вежливости. Да и она уж очень сухо встречала его. Отец обращался к ней на вы и это подсказало и ему стиль поведения.

-Здравствуйте, Агафья Ивановна,- сказал он,- Рад с вами, наконец, познакомиться.

 Руки, по обыкновению, первым не подал, а она тоже этого не сделала.

- Якым витром?

- Ветром перемен,- сказал он, улыбнувшись.

- Ветром перемен,- повторил за ним отец и стал смеяться, но и смех его был новым, незнакомым. Дурным.

Приноравливаясь к шагу отца - смотреть больно было, как приволакивает он ногу -  они поплелись к дому.

 После обеда Илья спустился к реке, искупался, поплавал и, посвежев, вернулся в дом. И застал отца на веранде. Это была даже не веранда, а просторная светлая летняя комната. Середину ее занимал длинный стол, - топчан - уставленный горшками, заваленный всякой сушеной зеленью, и палыми яблоками. В углу на тумбе стоял старый черно-белый телевизор. Новый цветной с большим экраном занимал почетное место в гостиной. На стене на крюках висели обгрызанные прясла прошлогоднего лука и чеснока, длинные пучки укропа, женские чулки, набитые тряпьем. Яблочный дух перебивал все остальные запахи.

Отец сидел на диване у стены голый по пояс, потный, устало навалившись на трость, которую держал между ногами. Прилипшая ко лбу челка, выстриженная фестонами, придавала его лицу глупое выражение. Похоже было, покуда Илья купался, отец еще раз проволок себя по двору, как паром, к калитке и обратно.

На груди у него на крученой бечевке висел алюминиевый крестик.

Этот дешевенький крестик был полной неожиданностью для Ильи. Не помнил, чтобы отец когда-нибудь говорил о боге.

 Он остановился перед ним.

- Ты что, крестился?

- Крестился.

- Зачем?

 Он держал руки на палке, а лицо отвернул в сторону, смотрел мимо сына.

 Была в его глазах мука человека, который один знает, что страдания его, глубину их, не понять другим, что бы он ни говорил, а ответить резкостью, а тем более грубостью, не мог себе позволить.

- Зачем! Бесов много вокруг.

- От каких же бесов ты открещиваешься?

 К подобным вещам Илья всегда относился с иронией. Многим людям и всегда-то не хватало ума проникнуть в суть вещей, а теперь, оставшись без руководящей теории, ударились кто во что горазд. Одни раскрывают бесовские заговоры, другие ищут защиту от бесов у бога. Насмешка задела отца за живое - такое новое, важное и возвышенное для него дело не просто бралось под сомнение, а ставили ни во что, и он сказал с мукой в голосе.

- Да много их.

- Ты где крестился, в Москве еще?

- Нет, в Киеве. Без очереди. Я попу заплатил, а он квитанции не выписал.

- И ты после этого повторял за ним: верую в единого бога отца, творца неба и земли? И во единого господа Иисуса Христа, сына божьего? И чаю воскресения из мертвых и жизни будущего века. И все такое? Говорил?

Он поднял глаза и во взгляде помимо страдания появилась какая-то тяжесть, что-то нехорошее. Таким тяжелым становился его взгляд, когда при нем с издевкой говорили об идеалах "коммунизьма". Похоже, насмешка задела самое больное место в нем, тайную надежду на жизнь после смерти, Конечно, он повторял. Прямо затмение разума.

- Ладно, не буду. Дело твое. Не думал только, что ты с твоим умом дойдешь до этого. Пойдем-ка лучше, я тебя под душем искупаю.

- А шо, нема кому? - Агафья Ивановна возникла неожиданно из комнаты, будто стояла за дверью и слушала.

 Как он и предвидел, о поездке в Москву отец и слышать не хотел.

 "Нечего мне там делать".  Илья позвонил сестре и та запретила ему возвращаться в Москву без отца. "Свяжи его и вези". Свяжи. Вези. Легко сказать!

Свободного времени у него оказалось много, и большую часть он проводил в городе, бродил по тихим его улочкам, подолгу стоял на подвесном мосту через речку, смотрел на высоченную отвесную гранитную скалу. Плети вьющихся растений цеплялись по ней, а в одном месте из ржавой расселины сочилась вода, растекалась по граниту большим темным пятном. По верху скалы шла старая кирпичная стена с бойницами, из-за нее выглядывал шпиль костела. Под мостом глубоко в воде колыхались длинные водоросли. Где-то здесь, наверное, отец в юности, когда моста тут не было, гонял через речку паром.

 Набредал и на дворы, заваленные кучами песка, бумажными мешками с цементом, бутовым камнем, красным и белым кирпичом. В каждом таком дворе с грохотом вращалась небольшая бетономешалка. Строили действительно с размахом, со вкусом, двухэтажные коттеджи, "дворцы", те самые, на которые по словам врачихи, будто бы пошло золото обобранных когда-то евреев. К концу дня возвращался домой, сидел на ступеньках веранды, смотрел, как отец тащит себя по бетонной дорожке вдоль натянутого троса, на пестрых кур с крашеными хвостами, на красавца-петуха, глупого и важного. 

В один из таких вечеров на улице притормозил военный "козлик", из него выпрыгнула Людмила Павловна, открыв калитку, зацокала каблучками по бетонной дорожке.

- Забежала сказать до свиданья,  Демиан  Алексеевич.

- Сын вот хочет меня в Москву взять в клинику.

- Я ему это отсоветовала. Ваша клиника – время.  Время, время и время.

 Еще когда  она бежала по дорожке, Илья поднялся на ноги.

 Она повернулась к  нему:

- Вы долго еще здесь пробудете?

- Нет, отец упрямится.

 Она протянула ему руку и так, держа его руку в  своей, сказала:

-  Прощайте. Желаю вам удачи  во всем хорошем, что  вы задумали, найдутся  добрые люди  и помогут.

 - В жизни больше тех, кто ставит палки в колеса.

- Он нашей  породы, доктор, из Коноводов, если что толковое задумал, то не  отступится, а с божьей помощью доведет до дела.

- А что, бог помогает?

- Бог утешает.

 Она поднялась  к Агафье Ивановне и обняла ее.

- Прощайте. Берегите себя ради сына. А  внук у вас какой замечательный!

Она сбежала по ступенькам  и зацокала каблучками по бетонной дорожке, забралась в машину и помахала рукой.

 Часто, когда Илья оставался с отцом наедине и толковали о том, о сем, он ощущал  присутствие Агафьи Ивановны, будто  прислушивается  откуда-то к их разговору, хотя самой ее не было видно. Она прекрасно понимала русскую речь, но сама говорила только по-украински. Поначалу он с трудом  схватывал смысл ее реплик, но мало-помалу они привыкали друг к другу. Была она совсем не бесчувственной чуркой, а чистой и строгой старухой.  К  Илье она чуть подобрела, стараясь покормить его чем-нибудь вкусненьким.

 В свое время была она учительницей в пятых-седьмых классах, хорошо знала национальную литературу, открывала ему украинских классиков, из которых,  к стыду своему, он знал только Тараса Шевченко. Он жалел теперь, что в юности не приехал сюда вопреки запрету отца пожить хотя бы две-три недели.

  Однажды он сидел с Агафьей Ивановной,  разглядывал с ней старые фотографии,  на них была она изображена  молодой, стройной,  в темном платье чуть ниже колен, коротко  остриженная.  Рядом с ней иногда возникал худенький подросток, что-то знакомое  просматривалось в чертах его лица.

- Это кто?

- То твий батька,- и добавила неожиданно. - Я тоби  його не виддам. То з головы выкинь.

- Его лечить надо.

- Слухай шо  кажу. Выкинь то з головы.

Она тоже, как и отец, не терпела возражений.

В другой раз они бродили вдвоем по саду, она сняла с ветки  большое красивое яблоко - белый налив,  или папировку по-здешнему - и поднесла ему,  при этом поинтересовалась:

- Ты про яку таку школу мрию маешь?  Ты ростолкуй мени. Я стара, але не дура.

Он стал  объяснять ей в тех же словах, что и врачихе в вагоне, но не так горячо, а спокойно, по-деловому, о новой эпохе просвещения, о новом типе ментальности, о много вариантности умозаключений, о том, что многовариантность вырабатывает терпимость, а терпимость уже близка к доброте. А в доброте люди нынче больше всего нуждаются.  Важно не упустить сейчас время, начинать надо с основы. Цель его школы выпестовать прекрасных людей, они самим  существованием своим сделают невозможным ненависть,

убийства, доносы, предательства, грязь и все гнусное в жизни.

Она слушала внимательно, разглядывала его и он видел, что она благодарна ему, что говорит с ней как с родным и близким человеком.

- Я тоби  пидсоблю,- сказала она.

Он рассмеялся.

- Чем вы можете мне помочь?

- А ты не кажы,- улыбка ее была такой лукавой. Так улыбаются, когда у тебя за пазухой есть что-то хорошее для человека  и скоро этот секрет ему откроется.

Поздно вечером - отец уже давно улегся - она без стука вошла в отведенную ему спаленку, неся пузатый чулок, старый, что висел на крюке в веранде, положила на стол, за которым  Илья при открытом окне и свете настольной лампы дочитывал роман, взятый в дорогу. Агафья  Ивановна закрыла окно, приладила ставни и укрепила их поперечным брусом, задернула штору.

 Илья,  прикрыв наполовину книгу, следил за ее движениями, старался понять, что все это значит.

 Агафья Ивановна вернулась к столу,  села  напротив  с таким  видом будто изготовилась заняться рукоделием.

 Когда она развязала чулок, стала извлекать  из него узелки, тряпье какое-то, обмотанное другими тряпицами или чулочными обрезками  в  перевязи - крест накрест - черных ниток, он закрыл книгу и отложил ее в сторону. Агафья Ивановна ножницами, что принесла в кармане платья, обрезала нитки, разматывала тряпицы, в каждой оказывались или серьги или брошь с цветными камнями,  цепочка с кулоном или медальоном, золотые часы с тяжелым  брелоком и цепочкой, перстень с печаткой или с камнем, золотые запонки, ожерелье из жемчуга или колье. Золотые  монеты. Она разворачивала все это деловито, без спешки и волнения, укладывала  на столе одно  рядом с другим. 

 Прошло немало времени, длинный  чулок  опустел и съежился,  всю плоскость стола покрыли дорогие украшения. Еще с минуту она провозилась, запихивая в чулок  тряпицы и пучки ниток, и скатала его в валик.

- Ото и дождалось вино  свого часу,- сказала она и обеими руками придвинула  всю эту россыпь к  Илье.- На доброе дило даю. На твою школу.

- Да это же целое сокровище!  Откуда это все у вас?- спросил он, хотя уже догадывался откуда.

- Я знаю шо ты подумав, але то неправда.

 Он откинулся на спинку стула и стал  слушать печальную повесть.

  До войны этого моста тут не было, а паром был на откупе у  Олексы, ее мужа. Когда началась война,  пошли через эти места  беженцы из Варшавы, Львова, Ужгорода  и других городов. И все дороги вели к парому. А по дорогам шли, кто в одиночку, кто  семьями, кто на   бричке, кто на тачанке, кто на телеге, никто никого не обгонял, словно общее бедствие  сроднило их.

В селах, какие они проходили, за еду бумажных денег не брали, свершался натуральный обмен, блузки или кофточки за  краюху хлеба.

Олекса  бумажные деньги  тоже не брал, а  за переправу платить надо было,  вот и платили, кто чем мог. Трудился  дед твой до седьмого пота, с утра до ночи, силен был, как бык. Агафья Ивановна носила  ему обед на пристань,  а дома  он падал спать замертво. Ну и давали ему у кого  что было. Он честно их заработал, нет на них  крови. Были и такие, что продавали душу сатане,  соглашались спрятать на  несколько дней измотанных дорогой людей,  брали с них все, что те имели, и бежали  к полицаям и выдавали  бедняг на смерть. А дед твой все  это заработал тяжким трудом.  

Дема, когда пришел с войны, наслушался что  тут творилось  при немцах. А когда собрался в Москву,  Олекса положил перед ним на столе десять золотых  вещей, золотые перстни, бриллиантовые серьги, серебряные броши, золотые червонцы, а он подумал, как и ты, что кровь на них, сгреб все в жменю. "Не для этого я воевал и немцев бил"  сказал он, швырнул  все в  батьку своего, ушел из дому в чем был, в солдатской своей одежке. Так  что  ты не думай дурно  про своего деда, тяжким трудом заработал он  все это. Нет на них крови.

Слушая эту печальную повесть, Илья не спускал глаз с золотого амулета, удлиненной золотой капсулы на  золотой цепочке. Концы этой цепочки  были разъединены и разбросаны  широко врозь, и он представлял себе, как та женщина на помосте, к которому причален был паром, занеся руки за шею, откручивала замочек. Он представлял себе эту женщину молодой  и красивой, как одну из тех молодых и красивых, с кем бывал  близок. Не раз он  видел, как они заносят руки за шею, смущаясь  размыкают  там золотую цепочку  и снимают  ее с кулоном. Эти занесенные за шею руки, чудная их плоть от локтей до плеч, эти руки, созданные обнимать,  сильно возбуждали его. Так она  в его воображении и замерла та женщина  с занесенными за шею руками.

Он не видел и не слышал, как  Агафья Ивановна  вышла из комнаты.

Он почти не спал ночь. Не раздеваясь, прикладывался к подушке, держа ноги на  полу, но долго улежать не мог, вставал, ходил из угла в угол, останавливался  у стола, разглядывал  дорогие изделия, выложенные как экспонаты. Заработанные тяжким трудом.  Агафья Ивановна утешает себя, что на них нет крови. Есть. Есть и на них кровь. Если они лягут в основание его школы, как придется ее называть? Храм просвещения-на-крови? Элитная школа-на-крови? Лицей-на-крови? Сколько у нас в стране храмов-на-крови?

Его мать, его тетки и дяди, его бабулька и дедуля  прожили свой век незапятнанными, и выше всего он ценил свою принадлежность к ним, интеллигентам, живущим своим трудом, своим умом и талантом.

Мысли шли сами по себе, а взгляд все время задерживался на капсуле с золотой цепочкой.  Он догадывался, что это медальон той женщины с занесенными за шею руками. Он поднял его и золотая цепочка пролилась вниз, тяжело свисала с руки. Он поднес капсулу поближе к лампе и при ее свете разглядел на нем поперечную  линию, разделявшую ее  пополам. Нижняя половинка  открутилась легко, из верхней торчала  скатанная в трубочку бумажка.

  Он вынул ее и развернул. А на ней древнееврейским шрифтом начертаны были семь строчек. Бумага не пожелтела. Не была измята, а ровная  приятная, он вдруг понял, что это не бумага, а ткань такая атласная. Так и есть - талисман. Храни меня, мой талисман.

  На   перстне Пушкина, подаренном ему в Одессе Воронцовой, подаренном с любовью, тоже было  несколько слов  на древнееврейском, магические письмена, обереги, как верил Пушкин, а  оказалось,   что  ничего мистического в них нет, а просто  имя прежнего  владельца: "Симха сын рабби Йосифа". Пушкина талисман не спас и женщину с занесенными за шею руками тоже.

Но как  волнует таинственное, возвышающий  обман!

Среди московских его друзей  есть те, кто знает иврит, они растолкуют  эту магическую запись. Может и вправду таится магия в этих письменах?

Он разгладил листочек и опустил его осторожно в левый нагрудный карман рубашки. Он закрыл глаза, новый обладатель  магического листка,  и прочитал про себя как молитву:

 

Храни меня мой талисман,

Храни меня во дни гоненья, 

Во дни раскаянья, волненья,

Ты в день печали был мне дан.

 

Он соединил обе половинки капсулы и положил ее на место, подхватил дорожную сумку и легкую свою курточку, и стараясь не разбудить Агафью Ивановну и отца, тихо вышел из дома.

Он постоял за калиткой, глядя как разгорается заря,  потрогал  левый  карман на груди  там ли  талисман? И передумал кому-то показывать его,  просить  перевести эти семь магических строчек. Что в них сокрыто, в них и останется. И беречь эту тайну он будет, как  бережет порой тайную связь с женщиной.

Пушкин, открытая великая душа, оповестил весь мир о своем талисмане и  тем лишил его магической силы оберега. А он, Илья  Коновод, человек простой и замкнутый. Ему ближе: молчи, скрывайся и таи… И спасен будешь.

Точно одобряя его решение, за домом закричал петух.  Илья повернул голову на его крик -  в дверях веранды стояла  его  бабушка  Агафья Ивановна  и смотрела ему вслед. Он помахал ей рукой на прощанье.

Он шел по старой улочке, ведшей к станции, и  петухи кричали уже во многих дворах.

Он давно не слышал такого громкого дружного  петушиного крика на  восходе солнца.   


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:9
Всего посещений: 2454




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer5_6/Vajner1.php - to PDF file

Комментарии:

Соплеменник
Мельбурн, Австралия - at 2016-06-13 05:56:23 EDT
"...Как фронтовик он обладал правом на столичную прописку."
========
Это ошибка.
В Москве, Ленинграде, Киеве и курортных зонах прописывали только по данному месту призыва. Если героя призывали в Шполе, то о московской приписке не могло быть и речи.

Аркадий Клугман
Мельбурн, Австралия - at 2016-06-13 05:14:21 EDT
Амулет. Михаил Вайнер.
Вызывает недоумение благие фантазии главного героя Ильи. Невероятная смесь идеализма и идиотизма, поскольку будущие ученики его лицея будут плоть от плоти своих родителей с теми же психологическими характеристиками, да и времена Пушкина давно канули в Лету.
А бабушка Ильи всю жизнь хранила в чулках вымороченное у несчастных евреев золото и, вдруг, на старости лет загорелась идеей
благотворительности. Впору вспомнить Станиславского с его"Не верю!" .По своему опыту знаю-что люди с годами мало меняются.
Желаю автору успехов в его дальнейшем творчестве. С уважением Аркадий.

Хулиган
- at 2016-06-12 13:52:30 EDT
Спасибо, автору и Максиму Штурману, обратившему внимание, рассказ хороший, человечный...
Так и у меня лежат в металлической коробочке несколько советских, еще довоенных монет, подаренных хорошей немецкой
девочке Эмми нашими военнопленными, которая их жалела и подкармливала, вернулись ли эти ребята или погибли, неизвестно, но она их мне подарила, в память о том времени...
Вещи тоже имеют судьбу....

Максим Штурман
- at 2016-06-12 13:09:42 EDT
Хорошая, крепкая проза! Жаль, как всегда, что нет отзывов. Печальная закономерность: до статей внизу оглавления читатель не успевает добраться. Слишком много материалов, слишком хил стал читатель.