Наша семья и тоталитарные режимы
Нас у дедушки с бабушкой четверо внуков. Сейчас нам от 60 до 70 лет, и мы живем в четырех разных странах: Германии, Франции, США и Латвии. И вот заграничные родственники попросили меня написать о том, как наши близкие страдали от тоталитаризма. Вероятно, имелся в виду сталинский период. Возможно, шире – весь советский. Но на самом деле им пришлось сталкиваться с дискриминацией по национальному или политическому признаку практически всю жизнь. И я не думаю, что будет правильно выделять кусок времени, когда это давление было более сильно.
Хотя разные деспотические режимы, которые им довелось пережить, смертельно ненавидели друг друга, механизмы воздействий на мыслящих людей были очень схожи. И такие люди обречены были становиться объектами преследований. Так что я просто буду рассказывать по порядку.
Курляндия. Исторический и
географический контекст
Дедушка и бабушка выросли в городе Лиепая, тогда Либава. Он относился к Курляндской губернии, во многом уникальной для тогдашней России и ее евреев.
Известно, что ашкеназские евреи в Россию не переселились, а попали за счет расширения ее земель. После нескольких разделов Польши в последней трети 18-го века частью империи стали нынешние территории значительной части Украины, Белоруссии, Литвы и Латгалии – юго-восточной Латвии. Огромную часть населения городов в этих местностях составляли евреи, которых в России восприняли, как чуждый элемент, и подвергали разнообразной дискриминации.
В том же 18-м веке Россия присоединила и территории нынешних Эстонии и Латвии – так называемые остзейские губернии. Эти территории были еще с 13-го века колонизированы немцами, обладавшими там всей полнотой экономической и политической власти. Российское правительство было вынуждено с этими немцами считаться. Поэтому в Прибалтике были и немецкие привилегии, и вообще более свободная жизнь, чем в прочей России.
Так вот, часть Латвии, которая называется Курляндией – почти вся ее территория к западу от реки Даугава – в середине 16-го века попала под протекторат Польши. Это мало влияло на ее самостоятельность, более того, в 17-м веке Курляндское герцогство стало настолько сильным, что даже имело колонии – остров Тобаго в Карибском бассейне.
На что повлияла формальная зависимость Курляндии от Польши – так это на возможность еврейской миграции. Поэтому, когда Курляндия стала российской, после третьего раздела Польши в 1795 году, там было значительное еврейское население – почти как на прочих бывших польских территориях. В других остзейских губерниях евреев почти не было.
Дискриминация евреев в России заключалась главным образом в создании так называемой черты оседлости. Евреи не имели права селиться за ее пределами. Более того, периодически границы этой черты пересматривались, и тогда тех, кто оказывался вне ее, выселяли. Практически все евреи и жили внутри этой черты – исключение полагалось только богатым купцам, людям с высшим образованием – ничтожно малой части евреев.
А Курляндия никогда не включалась в черту оседлости. Но все делалось, чтобы не допустить массового переселения туда евреев из черты.
Либава
Наша бабушка, Гитель Гиршберг, из коренных курляндцев. Есть документ, в котором сказано, что в 1835 году в числе жителей города Гольдинген (нынешняя Кулдига) был ее дед Мозус, тогда двухлетний. Этот документ доказывал, что семья Гиршберг поселилась в Курляндии до 1840 года, когда были приняты очередные постановления, направленные против евреев, и потому имеет право жительства. Характерно, что документ был настолько важен, что она его сохраняла всю жизнь, в том числе и в Сибирь возила. И замечательно, что 40-й год XIX века тоже имел роковое значение, как 1940 для наших неграждан.
Семья матери бабушки из другого местечка – Ауце. Родилась бабушка тоже в Ауце в 1886 году, но еще в ее младенчестве семья поселилась в Либаве – крупнейшем городе Курляндии.
А дед, Мендель Гильман, в Курляндию попал вопреки правительственной политике. Он родился в Полоцке, в черте оседости. Его отец был лесопромышленником и каким-то образом сумел перебраться в Либаву. Он это сделал до 1881 года, когда после убийства революционерами царя такая возможность была окончательно перекрыта.
Дед родился в 1882 году, то есть семья долго жила на два дома – окончательно они переселились в Либаву только в 1894 году. Либава была морским портом, который в конце 19-го века бурно развивался, поэтому был особенно привлекателен для лесоторговли.
Курляндские евреи отличались от прочих евреев России тем, что языком межнационального общения у них был не русский или польский, а немецкий. Между собой говорили и тут, и там на идиш. Дед рассказывал, что его тесть и теща так до конца жизни толком не научились говорить по-русски. Зато сам дед огорчался, что его немецкий неприлично плох.
Очень болезненным ограничением, которое существовало и в Курляндии, были трудности с получением образования. Существовала так называемая процентная норма – в каждом классе должно быть не более 5% евреев. При этом спрос на образование у евреев был очень высок.
Бабушка была очень способная, ей удалось поступить в гимназию и окончить ее с золотой медалью. А вот дед несколько раз пытался, но проваливал экзамены. Его выручило то, что были открыты так называемые коммерческие училища, которые подчинялись не консервативному министерству просвещения, а либеральному министерству финансов. Это училище он и закончил, там не было столь суровых ограничений для евреев.
Бабушкина семья была вообще уникальной. Из 8 детей – были и еще, но они умирали в младенчестве – семеро получили высшее образование, при этом старшие платили за учебу младших, родители были небогатые. А ведь на всю огромную Россию было всего восемь университетов, причем только один – женский. Косвенно это привело к тому, что больше они уже в Латвию не вернулись, здесь осталась только наша семья и брат Герман – в юности революционер, а потом предприниматель.
Марксизм
Юные годы дедушки и бабушки прошли как раз в то время, когда еврейская молодежь всей России переживала настоящую культурную революцию. Она стремилась выйти из узких местечковых рамок. Это выразилось в тяге к светскому образованию, которого не имели их родители. Другая сторона дела – отказ от соблюдения религиозных норм.
Логичным продолжением этой революции было принятие теорий, которые позволяли надеяться на еврейскую эмансипацию. Самой распространенной из них был марксизм. По словам деда, это увлечение было практически всеобщим, и нормальное обращение к малознакомому студенту было «товарищ». Марксизм указывал четкий путь к преодолению дискриминации по национальному признаку, от которой они страдали: в коммунистическом обществе все люди будут равны.
Одновременно произошло еще два важнейших события в культурной самоидентификации. Они перешли в общении между собой на русский язык и полностью отвергли религию, став убежденными атеистами. Даже имена изменили. По-русски их всю жизнь называли Марком Соломоновичем и Генриеттой Соломоновной, хотя бабушкин отец был Шолом – это другое имя.
Это был впечатляющий идеологический прыжок. И сегодня, примерно через 110 -120 лет, мы, внуки, идеологически куда ближе им, чем они - своим родителям. Более того, за многие предыдущие века в еврейской жизни Восточной Европы не было более радикальных мировоззренческих изменений, чем те, на которые решилось это поколение.
Я читал доклад Управления полиции Либавы, разоблачившей марксистский кружок, которым руководил Вилли Гиршберг – старший брат бабушки. Среди участников – и дед, и бабушка, тогда совсем юные. Кружок действовал в 1899 – 1900 годах. По результатам следствия участников наказали, старшего Гиршберга отправили в ссылку.
В 1905 году в России произошла первая революция. В ее преддверии было относительно либеральное время, революционеры действовали довольно свободно. В биографическом словаре «Деятели революционного движения в России» упомянуты четверо Гиршбергов. В частности, про бабушку сказано, что в январе 1904 года за участие в транспортировке газеты «Искра» ее арестовали и отправили в Вильно (Вильнюс) в тюрьму. Ей было 17 лет.
Про это я ничего не слышал, а вот дед охотно рассказывал, что в этот период дважды попадал в тюрьму. Однажды просидел несколько месяцев, другой раз – более полугода, но потом освобождали безо всяких последствий.
Во время более длительной отсидки он участвовал в голодовке: из тюрьмы убежало несколько узников, и заключенных заперли по камерам, что они восприняли, как грубейшее нарушение собственных прав. Приезжал генерал-губернатор, извинялся. Камеры открыли, голодовка была прекращениа. Но тем временем дед заработал гастрит. Считался больным, в зрелые годы регулярно ездил в Виши на лечебные воды. От гастрита излечился только в сталинском концлагере в 1941 году – там просто почти не кормили.
Я думаю, что тот тюремный опыт в дальнейшей жизни он считал исключительно положительным. Сидел за правое дело, в хорошей компании. Когда мы с ним играли в шахматы, любил повторять: «Гроссмейстер Бернштейн, когда мы вместе были в Антокольской тюрьме в Вильне, в этой позиции учил меня ходить так...».
В революционной среде у них появились друзья-латыши. В частности, близким другом деда стал Янис Лутерс. Это был настоящий боевик, дед рассказывал, что он отобрал у него револьвер, посмеявшись, как неловко дед с ним обращается.
Лутерс в 1906 году во время репрессий против потерпевших поражение революционеров сидел в полицейском управлении в самом центре Риги, ожидая неминуемой казни. Но товарищи напали на полицию и освободили его. Через некоторое время Лутерс организовал налет на банк в Гельсингфорсе (Хельсинки). При этом погибло несколько человек – и революционеры, и охранники. Денег они захватили столько, что на них был куплен целый пароход оружия.
Лутерс женился на бабушкиной сестре Иоганне, став нашим родственником. Межнациональный брак для того времени был тоже редким явлением. Иоганне пришлось креститься, иначе не позволялось.
Дед говорил, что в их сугубо атеистической среде все равно креститься считалось крайне аморальным. Вступление в брак – единственная допустимая причина. При этом вся дискриминация проходила только по религиозному критерию, принявший христианство моментально освобождался и от черты оседлости, и от процентной нормы. Но даже для атеистов, которые ни в одного бога не верят, нельзя отказываться от своего народа.
Казалось бы, для деда и бабушки, как
юристов, родство с террористом Лутерсом не должно вызывать большого
удовольствия. Тем не менее я всегда слышал о нем только положительные
отзывы. Парадоксально, что его внук, тоже Ян Лютер, сейчас в Москве
вице-президент банка.
В советское время Лутерс стал знаменитостью: о его счастливом освобождении был снят художественный фильм, в Лиепае его именем была названа улица. Отец смеялся: дом моего дяди находится на улице моего дяди. Дело в том, что старшие братья деда, продолжившие бизнес своего отца, разбогатели и в годы независимой Латвии купили доходный дом – на той самой улочке Элконю, переименованной в улицу Яниса Лутерса.
Мирное время и революция
Из Либавы они уехали учиться. Дед окончил Юрьевский (Тартусский) университет, бабушка – Бестужевские курсы в Петербурге. Оба стали юристами. Для деда выбор профессии тоже был связан с идеологией. Он интересовался естественными науками, даже был уже зачислен в Томский университет на технологический факультет. Но в последний момент решил, что в революционное время важнее помогать преследуемым людям, а это позволяет профессия юриста.
Из-за отвлечения на революцию и службу в армии дед учился долго: среднее образование получил в 1901 году, а университет окончил только в 1910. Поженились они в 1907, поселились в Риге, деду удалось поступить в адвокатуру. Рекомендацию ему дал Петр Стучка – впоследствии руководитель Советской Латвии, недолго существовавшей в 1919 году. Так что революционные связи помогали и в карьере тоже.
Бабушка работать адвокатом не могла: законы Российской империи не позволяли. В 1911 году родилась Лидия, в 1914 – мой отец Юлий. Вскоре после этого из Риги пришлось уехать: началась Первая мировая война. Дед отправил семью в Москву, а в 1915 году уехал и сам. В этот год немецкая армия заняла Курляндию, фронт подошел к Риге.
В начале войны под депортацию попала совершенно аполитичная бабушкина мать, к тому времени овдовевшая: евреев, как неблагонадежных, выселяли из прифронтовой Либавы. Она оказалась в Боровичах Новгородской губернии. Хорошо, что в соседнем Питере жили дети, а то старушка пропала бы.
Примерно в это время дед близко познакомился с одним из наиболее выдающихся российских адвокатов Оскаром Грузенбергом. Не очень представляю, где это могло произойти, потому что Грузенберг жил в Петербурге. Но дед рассказывал, как ловко умел Грузенберг находить поводы для кассационных жалоб. Во время войны свирепствовали полевые суды. Они приговаривали к казни за небольшие преступления – солдатик подрался или загулял и не пришел в часть. Можно было в течение суток написать кассацию, найдя формальные ошибки в приговоре. Тогда в случае ее удовлетворения дело передавалось в гражданский суд, который давал разумное наказание. Таким образом Грузенберг демонстрировал молодым адвокатам, что их профессия реально способна спасать человеческие жизни.
В Москве дед опять стал активно заниматься политикой. Приближалась революция, удержаться было невозможно. Мне трудно судить о его партийной принадлежности – похоже, она менялась. В советское время нас учили, что между революционными партиями существовали непреодолимые разногласия. Тем не менее дед дружил и с большевиками, и с меньшевиками, и с бундовцами. Люди, фамилии которых мы знаем из учебников – Мартов, Дан, Сокольников – были его личными друзьями. С теми из них, кто оказался в эмиграции, он продолжал общаться вплоть до начала войны.
Точно помню, что в 1917 году он был среди меньшевиков-интернационалистов. Меньшевики – это правое крыло российских социал-демократов. Они в большинстве своем поддержали и участие России в войне, и Временное правительство, которое пришло к власти в результате свержения царя в феврале. А интернационалисты – это небольшая фракция, которая выступила против войны, считая ее империалистической и чуждой интересам угнетаемых масс. Интернационалисты группировались вокруг газеты «Новая жизнь», которую редактировал знаменитый писатель Максим Горький.
Интернационалисты восприняли большевистский октябрьский переворот не столь враждебно, как прочие партии, и до поры сотрудничали с новой властью. Дед тогда был депутатом Московского совета. Вспоминал, что однажды Ленин раскритиковал проект резолюции, который он предложил.
Возвращение в Латвию
В 1920 году в Латвии поражением коммунистов закончилась гражданская война, и Советская Россия признала ее независимость. По условиям мирного договора разрешалось вернуться в Латвию всем, кто ее покинул в связи с мировой войной. Наши тоже решились уехать.
На возвращении настояла бабушка. В Москве они жили очень бедно, чуть ли не голодали. Неясно было, насколько в условиях революционного произвола могла пригодиться их профессия юриста. Хотя гражданская война и кончилась, репрессии против идеологических противников не прекращались, и их жертвой могли стать приверженцы любых политических течений, пусть и лояльных большевикам.
Тем не менее дед уезжать не хотел. Он не знал латышского языка и так и не овладел им свободно никогда. В отличие от всех наших родственников, он со знакомыми латышами говорил всегда по-русски. Но главное – он психологически был человеком империи, и маленькая Латвия казалась ему историческим недоразумением.
Время показало, что решение уехать было спасительным. Если культурная революция начала ХХ века коснулась всей бабушкиной семьи, то в дедушкиной она задела только двух младших сыновей – деда и его брата Роберта. Поэтому Роберт был особенно близок ему.
Роберт был архитектором, политикой почти не занимался, хотя одно время примыкал к меньшевикам. Этого хватило, чтобы он с 1922 года все время находился то в ссылке, то в заключении, пока не был арестован в 1937 в Омске и заключен в лагерь в Красноярском крае, где и умер в 1943 году. О Роберте интересные воспоминания оставили его падчерицы: http://www.vestnik.com/issues/2004/0526/win/shneerson.htm и http://berkovich-zametki.com/2008/Starina/Nomer4/Orlova1.php.
А Лутерс никогда не состоял ни в каких оппозиционных течениях, но в 1937 году был арестован и расстрелян вместе со старшим сыном Юрием. Тогда были массовые репрессии против живущих в СССР латышей, которых считали шпионами.
В Латвии жизнь семьи сложилась очень благополучно. Они оба стали адвокатами, основав собственную контору. Она располагалась в той же роскошной квартире в центре Риги, где они жили. Доходы позволяли вести вполне буржуазную жизнь, отдыхать за границей, учить детей в частных гимназиях и потом в университете. Интересно, что в образовании детей сказалась разница в культурной ориентации между дедушкой и бабушкой: любимица деда Лида училась в русской гимназии, а отца бабушка отдала в немецкую. Они и выросли очень разными: веселая восторженная тетка и педантичный скептик отец. Высшее образование Лида уехала получать в Париже, и так там и осталась.
При этом они оставались людьми левых убеждений, принципиально не имевших никакой собственности: жили на съемной квартире зимой и на съемной даче летом. Круг их друзей составили семьи таких же благополучных еврейских интеллигентов-социалистов. Лида вспоминала, что дед ей говорил: «Пока я жив и работаю, можешь ни о чем не беспокоиться, я тебя прокормлю. Но на наследство не рассчитывай: у меня ничего нет».
Дед вступил в крупнейшую в стране социал-демократическую партию. Многие друзья его революционной юности к этому времени стали основателями нового государства и депутатами парламента – например, Фрицис Мендерс или Ансис Бушевиц.
Латвия после переворота
Мирная жизнь семьи во многом была омрачена фашистским переворотом 1934 года. Тогдашний премьер Улманис разогнал Сейм, запретил политические партии, ввел цензуру. Видные социал-демократы оказались в концлагере. Репрессии прямо не коснулись нашей семьи, но их жертвами стали многие друзья. Другие вынуждены были срочно эмигрировать.
Совсем недавно я услышал фантастическую историю, связанную с этим переворотом. Я познакомился с троюродной сестрой отца – она 1926 года рождения. Ее мама, бабушкина кузина, долго растила девочку в Лиепае одна, а в начале 30-х вышла замуж за латыша-полицейского. Этот полицейский настолько продвинулся по службе, что был переведен в Ригу.
Супруга почувствовала себя дамой света и решила, что ей нужны соответствующие знакомства. Кузина-адвокатесса подпадала под такую категорию, и они нанесли несколько визитов нашим, хотя до того мало были знакомы: бабушка была почти на двадцать лет старше. Поскольку мать брала дочку с собой, моя собеседница, маленькая слепая старушка, хорошо помнила бабушку – она рассказывала о событиях, которые произошли за 80 лет до нашего разговора.
А потом наступил переворот, и полицейский супруг получил задание арестовать особо опасного с точки зрения властей социал-демократа Бруно Калниньша. А потом его застрелить – якобы при попытке бегства. Он приказ выполнил не до конца – арестовал, но убивать отказался. За это его сослали участковым в самую глухую деревню на востоке Латвии. Кстати, он оказался благородным человеком: спас жену и падчерицу от Холокоста во время оккупации Латвии.
Этот Бруно Калниньш был тогда молодым человеком. Его арестовали в доме отца – тоже видного социал-демократа, председателя парламента Паулса Калниньша. Представляю себе, как приятно было нашим узнать от хорошо им знакомой супруги Калниньша, что ее сына и мужа арестовывал наш родственник...
К моменту переворота отец был членом партии «Бунд», главой ее молодежной организации «Цукумфт». Бунд – это еврейская социал-демократическая партия, папа в нее вступил в 16 лет. От общих социал-демократов бундовцы отличались тем, что агитационную работу предпочитали вести среди еврейских рабочих отдельно. За это они подвергались жестокой критике большевиков.
Другие непримиримые противоречия у бундовцев были с сионистами. Они считали, что надо добиваться эмансипации в странах проживания, а не связывать все надежды с переселением в Палестину. Культурной основой Бунда был идиш. Папа в детстве идиш не знал, выучил его из идейных соображений. На моей памяти он говорил на идиш главным образом на похоронах соратников молодости...
Одним из лидеров Бунда в дореволюционной России был хороший друг деда Рафаил Абрамович. Он жил в эмиграции в Париже, отец к нему ездил общаться.
Хотя арестованных во время переворота вскоре отпустили, любая политическая деятельность стала подпольной. Для отца тюрьма стала реальной угрозой – как для его родителей за тридцать лет до того. В 1997 году в Нью-Йорке мне рассказывал друг отца, многолетний руководитель синхронных переводчиков ООН Григорий Мейксин, как папа его спас. Он опасался ареста, и они с женой каждый вечер ходили в кино на последний сеанс. По возвращении домой жена поднималась одна и должна была распахнуть окно в знак того, что в квартире нет засады.
Однажды окно осталось закрытым. Тогда Мейксин позвонил отцу. Тот быстро отвел его к знакомому, не связанному с подпольщиками. Назавтра с фальшивым паспортом Мейксин уехал в Эстонию, оттуда – в Швецию и дальше в Париж. С незнакомым шведским коллегой отец созванивался, чтобы попросить о помощи. Говорить по-французски или немецки, как обычно, было опасно из-за подслушивания. Отец заговорил на идиш. Тот удивился, но ответил – тоже был евреем.
Мне сегодня не очень понятна суть их подпольной деятельности. Печатали критикующие режим листовки, раздавали их рабочим, искали единомышленников... Коммунисты, конечно, сотрудничали с советской разведкой (бундовцам она не доверяла), но все равно вряд ли могли нанести серьезный урон латвийской государственности. В значительной степени это была азартная игра в казаки-разбойники с ненавистной государственной машиной.
Но какими яркими личностями были эти люди, как многого они добились в жизни! Химик Соломон Гиллер стал академиком, создателем Института органического синтеза. Юрист Мария Блюм - профессором, заведующей кафедрой уголовного права в университете. Ее муж Рафаил редактировал газету «Падомью Яунатне», а в годы войны был комиссаром партизанского отряда. Папина первая жена Эсфирь Рапиня стала директором Филармонии, а на склоне лет – сопредседателем Латвийского общества еврейской культуры, фактически еврейской общины Латвии. По понятным причинам бундовцы не могли сделать в СССР аналогичную карьеру – но я помню друзей отца, какими они были эрудированными, как интересно обо всем рассуждали. И ведь речь идет о горстке довоенной еврейской молодежи – их было всего несколько десятков человек, может быть, сотня.
Еще замечательнее взаимная преданность этих людей. Знакомая рассказывала про маму – бывшую подпольщицу: «Она просто не понимает, как можно опаздывать. Если ты не пришел вовремя на встречу, то этому может быть только одно объяснение – тебя арестовали. Значит, надо срочно предупреждать товарищей!»
Папин друг Липман Берз бежал из Латвии двадцатилетним, сразу после переворота. В США он стал видным математиком, мы в институте учили математический анализ по его учебнику. В 1978 году отца выпустили в Париж в гости к сестре – Берз специально полетел через океан повидаться. Многие ли готовы рвануть на встречу с другом юности после 44 лет в разлуке? А вот Мейксин не приехал, и папу это задело: товарищи так не поступают.
Проблема улманисовского времени была не только в политических преследованиях, но и в невозможности найти работу. Отец окончил юридический в 1937 году, но ни дня не работал по профессии: евреев не брали ни на государственную службу, ни в адвокатуру, куда он безуспешно подавал заявления каждые полгода. Это было именно национальной, а не политической дискриминацией: моя мама, никак не связанная с политикой, после окончания юридического тоже была безработной.
Интересно, что одно время отец работал секретарем у посла республиканской Испании, пока такое посольство еще действовало в Риге. Он помог нескольким своим друзьям уехать в Испанию воевать с Франко.
Приход советской власти
В 1940 году отец проходил срочную службу в армии. Вместе с ним служил его приятель, молодой коммунист Маврик Вульфсон, он потом стал известным человеком, одним из лидеров борьбы Латвии за независимость в конце 80-х, оставил воспоминания. Про армию там сказано, что они с отцом все время вели политические дискуссии во время мытья туалетов. В роте было только два еврея, поэтому всегда была именно их очередь. Вульфсон писал, что отец стремился охладить его восторженное отношение к советскому режиму.
В то же время я уверен, что отец и с ним вся семья восприняли советизацию скорее положительно, чем отрицательно. Содержание договора Риббентропа-Молотова не было тайной, секретные протоколы были опубликованы в Латвии. Кстати, улманисовские власти, не хотевшие ссориться с СССР, за эту публикацию разогнали редакцию рижской русской газеты. Когда Вильно сначала вошло в состав СССР после раздела Польши, а потом было передано еще независимой Литве, стало ясно, что документы – не фальшивка.
Следовательно, главной опасностью стала не неизбежная советизация, а попытка сопротивления со стороны латвийской армии – папа служил вблизи границы. Тогда у него было бы мало шансов выжить. Но 17 июня советская армия без единого выстрела маршем дошла до Риги.
Что именно происходило в СССР, наши хорошо знали. Бабушка ездила в Ленинград навещать родственников, пока это не стало для них опасным. Приходилось и материально помогать. Некоторые соратники по подпольной деятельности пытались спасаться в СССР от преследований и пропадали там.
С другой стороны, смертельно надоел улманисовский режим. При этом было очевидно, что если бы Сталин с Гитлером не договорились о судьбе Прибалтики, то гитлеровцы пришли бы сюда совершенно беспрепятственно и очень скоро, со всеми вытекающими для евреев последствиями.
Приход Советов резко улучшил положение наших близких. Первое время советская власть дружила с теми социал-демократами, которые были готовы ее принять. Вернулся из эмиграции Бруно Калниньш, был назначен главным комиссаром латвийской армии и сразу вызвал отца себе в помощники. Впечатляющий прогресс по сравнению с мытьем уборных! Кстати, в конце 80-х уже почти 90-летний Калниньш принял в Швеции делегацию Народного Фронта Латвии, в которой был и Вульфсон. Первый, о ком он спросил, был отец.
К концу лета отец демобилизовался и тут же был принят в адвокатуру. Через несколько месяцев клиентов у него стало больше, чем у его родителей. Это произошло и потому, что он был очень талантлив, как юрист, и потому, что молодому человеку проще перенимать совершенно непривычное законодательство. Кроме того, его репутация оппозиционера улманисовскому режиму создавала иллюзию, что для советских он будет своим.
В архиве я прочитал текст допроса отца в советской политической полиции примерно в сентябре. Его расспрашивали о подпольной деятельности бундовцев при Улманисе. Характерно, что даже зная о преследованиях бундовцев в СССР, отец рассказывал об их деятельности так, будто общался не с врагами, а с союзниками. Очевидно то, что у них был общий противник в лице латвийских властей, на тот момент казалось важнее.
Интересно, что и для моей далекой от политики мамы этот год стал успешным. В то время как у ее отца-предпринимателя одновременно конфисковали имущество и требовали с него налоги на это имущество, она работала секретарем министра и стала кормилицей семьи. Появился спрос на людей, свободно владеющих и русским, и латышским языком. А мама могла печатать на латышском текст, который ей по-русски диктовал шеф.
Арест и Холокост
14 июня 1941 года всю семью арестовали. Это была массовая акция – в тот день из Латвии выслали более 15 тысяч человек. Репрессии начались намного раньше, но до тех пор они никогда не касались семей.
Никакого обвинения не было предъявлено. Просто приходили в дом, приказывали собираться, давая довольно много времени на сборы, а потом отвозили на грузовую железнодорожную станцию. Там глав семей отсадили в отдельные вагоны.
Теперь можно понять, что главным назначением акции было обеспечение национализации собственности. Этот опыт сталинский режим использовал при проведении коллективизации – массового ограбления крестьян. Имелось в виду, что если удалить только главу семьи, то возмущаться будут его наследники, поэтому выслать надо всех.
Высылка распространялась на жену «преступника» и его не состоящих в браке детей. Папа женился в 1937 году, а незадолго до депортации они развелись. Если бы оставались в браке, то, вероятно, остались бы дома. В их квартире жила племянница деда, студентка. Ее не тронули, она осталась в Риге, а позже уехала в Лиепаю и там погибла в гетто со своими родителями.
Критерии, почему одних депортировали, а других нет, непонятны. Я читал материалы дела против деда. Ему инкриминировали только членство в социал-демократической партии, руководство еврейским рабочим клубом и частые поездки за границу – это в сталинское время считалось свидетельством шпионажа. Но партия была массовой, в ней состояли тысячи человек. Кроме того, она была запрещена после улманисовского переворота, а в подполье дед никак не участвовал. За границу он ездил из Латвии, которая сама по себе была заграницей. Наконец, общественная культурная работа тоже не могла быть особым криминалом.
С другой стороны, папа руководил молодежной организацией Бунда. Фактически – Бундом в целом, потому что после запрета организации в 1934 году опытные политики, предпочитавшие парламентскую деятельность (Бунд был представлен во всех Сеймах Латвии 1-2 депутатами), от работы в подполье устранились. Власти это знали – он сам рассказал. Но против него отдельного дела заведено не было. А против его друга, не столь видного бундовца Александра (Сени) Брауна – было, и тот умер в лагере.
Среди депортированных было относительно немного интеллигенции - главным образом, крупные чиновники и буржуазия. С бабушкой произошла забавная история: когда их посадили в вагон, она увидела несколько бывших клиентов и сказала: «Куда мы попали! Здесь все конфекционеры! (владельцы магазинов готовой одежды)». С точки зрения левого интеллигента первой половины ХХ века, арест – естественный риск для прогрессивно мыслящего человека. Но в застенках он должен оказаться с собратьями по разуму, а не с презренными буржуями.
В то время ходило много слухов, что прошел только первый этап высылки. Когда освободятся вагоны, они вернутся в Латвию за новой порцией жертв. В любом случае этого не случилось – 22 июня началась война, 1 июля нацисты захватили Ригу.
Фактически депортация спасла жизнь многим высланным евреям – они составляли примерно 12% жертв, больше, чем их доля в населении Латвии. Трудно представить, что было бы с нашей семьей, если бы не высылка. Но я склоняюсь думать, что они бы решились эвакуироваться и спаслись.
Войну пережила большая часть папиных довоенных друзей, он продолжал с ними общаться до конца жизни. Люди левых взглядов меньше боялись Советского Союза, чем выходцы из буржуазной среды. У них не было и распространенной среди малообразованных евреев уверенности, что немцы – «культурная нация», а рассказы об ужасах нацизма преувеличены. И опасность погибнуть на фронте была не столь высока: образованные люди, свободно говорившие по-немецки, даже в Красной Армии не использовались, как пушечное мясо. Вульфсон, например, на фронте был переводчиком и агитатором.
А вот практически никого из
родственников деда после войны в живых не осталось – ни в Лиепае, ни в
Полоцке. Единственная, с кем мы поддерживали отношения после войны – это
дочь Роберта, которая жила в Москве.
Бабушкиной семье повезло больше: на
фронте погиб ее брат-врач и два совсем молодых племянника, практически никто
из остальных не оказался в оккупации. Брат Герман из Лиепаи был выслан,
сидел с дедом в одном лагере и там умер. Его вдова жила с нами в Сибири и
вернулась в Латвию.
В ссылку попали и две бабушкины сестры с семьями. Иоганна – за расстрелянного мужа и сына, а Дора – непонятно за что из блокадного Ленинграда. Считала, что за родной немецкий язык, как ее мать в Первую мировую. Охранка во все времена ищет врагов примерно одинаково... Правда, обеим повезло вернуться домой сразу после войны.
Лида в Париже вышла замуж за немецкого эмигранта-коммуниста Эрнста. Они стали учителями, перед войной работали в интернате для еврейских детей – беженцев из Германии. Когда гитлеровцы завоевали Францию, перебрались вместе со своими воспитанниками на юг страны, где сохранилась марионеточная французская власть.
Под давлением нацистов эти власти выдавали евреев на депортацию в лагеря смерти. Особенно уязвимы были те, кто не имел французского гражданства – как наши. За Эрнстом несколько раз приходили жандармы, тем более, что он был связан и с Сопротивлением. Но всегда удавалось скрыться. Все кончилось благополучно и для них, и для их подопечных, с которыми они сохранили самые тесные отношения до конца жизни.
Депортация
Интересно, что дед, готовый без конца рассказывать о своей жизни, почти ничего не говорил о лагере. Условия, в которые он там попал, были чудовищные. В первую же зиму умерло большинство заключенных. Хорошо помню, что в моем детстве у всех друзей были бабушки, но почти ни у кого не было дедушек: они погибли в заключении.
Лагерь находился в районе города Соликамск. Это на Урале, примерно в 200 километрах вверх по реке Каме от Перми, всего немногим севернее широты Риги, но зима 1941 года была холодной, как никогда – рекордно низкая температура, которую дед запомнил, достигала –56 градусов. У заключенных, естественно, не было подходящей одежды, кроме того, их очень плохо кормили. При этом надо было работать на лесоповале, а за невыполнение нормы уменьшали паек. Дед вспоминал, что первыми умирали молодые крепкие люди, особенно крестьяне – они привыкли много работать, но и сытно есть.
С юридической точки зрения пребывание в лагере было предварительным заключением. Проводилось следствие, по результатам которого назначалось наказание. И следователи, и судьи были полицейскими офицерами.
Выше я назвал смехотворные обвинения в адрес деда. Тем не менее в разделе «полагал бы», где следователь дает суду свои предложения, он рекомендовал деда расстрелять. Вероятно, он такие предложения давал по всем делам, которые рассматривал. Однако наказание было мягким: пять лет ссылки. Произошло это примерно через год после ареста.
Отбывать ссылку его направили в село Дзержинское. Это районный центр примерно в 80 км к северу от города Канска – крупного центра, в который наша семья переехала позже. Деду повезло устроиться работать юрисконсультом в местном совхозе.
Он вскоре добился, чтобы к нему перевели семью. Бабушка и папа отбывали ссылку в Каргасокском районе Томской области, примерно в 500 километрах от железной дороги. Это куда более медвежий угол. Я не помню, как называлось село, где они жили. Оно находилось в болотистой долине реки Васюган. Эта большая река – длиной более 1000 километров – приток Оби. Отец рассказывал, что научился плавать на местной лодочке, которая называлась обласком и управлялась одним веслом.
Тот год для них тоже был очень тяжелым. Ссылка – это наказание, характерное для России и отсутствующее в других странах. Ссыльного поселяют где-то в глухой местности, и он должен сам себя обеспечивать: снимать жилье, зарабатывать на жизнь. А полиция только контролирует, чтобы не убежал. Известно, что в тех краях – приблизительно в 100 километрах выше по Оби, в Нарыме – отбывал ссылку Сталин. Он убедился, что там условия подходящие, и в Нарымский край массово отправляли ссыльных.
Никакой осмысленной работы там не было. Отец одно время работал на лесоповале. Из-за неопытности другой бригады дерево упало неправильно, папин напарник погиб. При этом о Васюгане у отца остались теплые воспоминания. И когда я его спрашивал, хотел бы он поехать в Сибирь, он говорил, что Канск его не интересует, а вот на Васюгане побывал бы с удовольствием.
Интересно, что и в тех жутких условиях приоритетом являлась дружба с соратниками. Вдова Сени Брауна тетя Роза отдала мне папины письма, которые он ей писал в первые годы депортации. Основное их содержание – с кем из товарищей удалось восстановить контакт в армии, ссылке или эвакуации. Идет страшная война, люди загнаны в глухомань, живут впроголодь, дефицит и чернила, и бумага – и все же разыскивают друг друга, чтобы поддержать хотя бы морально.
В 1946 году истек срок ссылки деда. Ему вернули паспорт и разрешили ехать в Ригу. Он спросил, а какова судьба его жены и сына? Получил ответ, что они сосланы в административном порядке, как члены семьи врага народа, бессрочно. «Так это же члены моей семьи, а я больше не враг – вот у меня и паспорт есть!» В конце концов убедил: паспорт у него отобрали тоже. И хорошо, что не поехал: через некоторое время большинство вернувшихся в европейскую часть СССР ссыльных выслали вновь.
Канск
Не знаю, когда именно нашим удалось перебраться в Канск. Вероятно, это произошло в 1946 году, когда в судьбе ссыльных наступили перемены к лучшему. Тогда можно было написать заявление с просьбой перевести в более цивилизованную местность, и оно обычно удовлетворялось.
Это был большой город, в нем тогда жило более 60 000 человек, в том числе много ссыльных. В городе работало несколько больших заводов, он был расположен на железнодорожной магистрали, что для Сибири является важнейшим признаком цивилизации.
Канск стал настоящей Меккой для ссыльных латвийских евреев – их там поселилось, вероятно, несколько сот человек. Скорее всего, это произошло потому, что многие эшелоны из Латвии имели местом назначения Канск. Ссыльные прожили там несколько недель летом 1941 года, потом были сосланы дальше в окрестные деревни и стремились вернуться в Канск, как центр цивилизации. Практически все они умудрились устроиться на конторские должности и жили, примерно как прочие советские люди, – очень бедно, но не голодая. Овощи приходилось выращивать самим и заготавливать на зиму – я до сих пор не могу жить без квашеной капусты и соленых огурцов.
В то время было ощущение, что Сибирь – это навсегда. В лучшем случае удастся вырваться во внешний мир детям. Приятельница бабушки, учительница Тина Берз разговаривала с внуком на французском – дескать, ребенку важно знать языки... На нее смотрели как на ненормальную. Сегодня этот внук профессор в Иерусалиме – оказалось, что бабка была права.
Уже в Канске восстановились связи с родственниками, оказавшимися за границей. Можно было и посылки от них получать. Но рассказать Лиде, что мы лишены права вернуться, было нельзя, и она недоумевала, чем это нам так понравилось в Сибири.
Бабушка после высылки так и не начала работать. Ей в 1941 году исполнилось 55 лет, это советский пенсионный возраст. Пенсия была копеечной, зато дед работал юристом вплоть до возвращения в Ригу – до 74 лет. Папа тоже был юрисконсультом – в адвокатуру ссыльных не принимали. Он обслуживал несколько предприятий, объезжая их летом на велосипеде.
Все разговоры, что я потом слышал о Канске, свидетельствовали о том, что люди жили дружно и весело. Жизнь была намного более благополучной, чем в страшные первые годы депортации.
Приятно, что можно было смело общаться, не опасаясь доносов – все свои, уже однажды высланные. Проблемы были связаны не столько с положением ссыльных, сколько с общими советскими невзгодами. Например, непосредственно перед смертью Сталина была сильная антисемитская кампания, связанная с «делом врачей». Мама как раз решила поменять работу – и никак не могла найти новую, евреев не брали.
Образовалось много молодых семей. У меня есть друзья, с кем общаюсь по сей день, - они родились в Канске. Молодежь заканчивала школы, поступала в вузы – это допускалось режимом. Вспоминают, что рижские евреи создали в Канске сильную команду по настольному теннису. Эта игра была настолько популярной на довоенных дачах, что сорокалетние дядьки могли соперничать с молодежью и ездили на соревнования по всему Красноярскому краю.
Мои родители были шапочно знакомы в Риге во время учебы в университете на юридическом. Мама прилежно училась, а отца больше интересовала политика, он даже провел один год в Париже, где на демонстрации ходил чаще, чем на занятия. А в Канске они встретились снова и поженились в 1950 году. По странному совпадению это случилось 17 июня – ровно через десять лет после советизации Латвии. Таким образом, этот день дважды важен для нашего с сестрой появления на свет.
В свадебное путешествие они поехали в санаторий. Там же недалеко, назывался «Соленое озеро». Трагикомично, что молодожены должны лечиться от стариковской болезни радикулита, нажитого в первые тяжелые годы ссылки, когда отец валил лес, а мать ловила рыбу сетями на Енисее. С другой стороны, это очень по-советски – проводить отпуск в санатории.
После смерти Сталина режим стал еще более либеральным. Отец ездил по делам не только в краевой арбитраж в Красноярск, но и в министерство в Москву. Там с ним случился неприятный эпизод – двоюродный брат, с которым они, правда, раньше никогда не виделись, сын того самого руководителя либавской подпольной организации Вилли Гиршберга, не пустил его к себе домой переночевать. Для Сибири это было дико, а для прочей части СССР, где смертельно боялись общения с репрессированными – в порядке вещей. Правда, отец все равно не простил, и о той семье в нашем доме больше никогда не говорили.
Рига советская
В феврале 1956 года состоялся ХХ съезд компартии, на котором был подвергнут жесткой критике «культ личности Сталина». Под этим эвфемизмом понимались репрессии. В течение примерно полутора лет практически все ссыльные были освобождены и получили право вернуться домой.
Правда, в большинстве случаев это не было реабилитацией. Реабилитировали только жертв политических преследований – таких, как дед. Буржуев и их потомков просто «снимали с учета» - разрешали вернуться. Мама и ее сестра были реабилитированы только в 1989 году.
У отца была еще длительная переписка с органами – ему не давали реабилитацию, поскольку он выслан в административном порядке и не был осужден. А реабилитация была необходима для получения квартиры. В конце концов ее все же удалось добиться.
В Ригу мы вернулись в апреле 1957 года. Мне было почти четыре года, дорогу я помню. В Риге было непросто в первую очередь с жильем, мы еще почти тридцать лет прожили в коммунальной квартире с несколькими семьями соседей.
Главное, что отец смог стать адвокатом, к чему стремился всю жизнь. Бабушка, к сожалению, умерла рано, я с нею пообщаться не успел, а дед спокойно прожил до 92 лет. Он любил в беседах со старыми друзьями сравнивать разные тюрьмы и ссылки - тем тоже было о чем вспомнить. Я слушал, развесив уши: это была настоящая жизнь, полная риска и приключений, о которой советские подростки могли лишь мечтать.
Впрочем, дедушкин друг, старый социал-демократ Мендерс, умудрился последний раз попасть в ссылку уже на моей памяти, когда ему было за восемьдесят. Он написал мемуары и попытался передать их на Запад. Бог весть, зачем понадобилось мучить старика, но его осудили за антисоветскую пропаганду. К счастью, в третий раз отправляться в Сибирь ему не пришлось, он отбывал наказание в доме престарелых в Аглоне, на востоке Латвии. Вернувшись, остроумно рассказывал о тамошней жизни. Его больше всего поразила дремучесть своих сельских ровесников – тех, для которых он за полвека до того основал независимую Латвию.
Интересно, как складывались в новые времена отношения бывших бундовцев и коммунистов. В подполье это была одна компания с общим противником, разногласия считались нормальными расхождениями в тактике. В советское время ради карьеры надо было обязательно стать членом компартии. Бундовцев туда не брали, да они и сами бы не пошли, пребывая в нормальном для советского интеллигента презрении к власти.
Коммунистам же вступать никуда не надо было, они состояли в партии изначально, их карьеры развивались успешно. Но, разумеется, власть смотрела на них с подозрительностью, резонно предполагая, что люди, нелояльные одному тоталитарному режиму, в душе нелояльны и другому. Поэтому от них регулярно требовали совершения неких особых гадостей.
Одной из таких гадостей были так называемые «антисемитинги». Советских евреев заставляли собираться на митинги, где они рассказывали, как хорошо им живется и как они вовсе не хотят уезжать в Израиль, агрессивную политику которого решительно осуждают.
Вот этого отец не мог простить, например, Вульфсону. Папа продолжал достаточно холодно относиться к Израилю, считая сионизм неверным путем разрешения еврейского вопроса. Однако сознательно выступать с лживой пропагандой ради карьеры против своих было категорически неприемлемо. А другая наша приятельница, Мария Ильинична Блюм, отказалась от участия в этих мероприятиях, за что ее сняли с руководства кафедрой. Она оставалась ближайшей подругой нашей семьи до конца жизни.
Я с Вульфсоном встретился в 90-е годы в качестве журналиста, мы очень тепло поговорили. Его к тому времени уже отвергла номенклатура новой независимой Латвии – это ведь были бывшие правоверные советские коммунисты, не терпевшие самостоятельно мыслящих людей. И мне показалось, что старик, вновь став диссидентом, наконец, обрел душевное спокойствие.
Все советское время Лида приезжала к нам почти каждый год – если только пускали. Малознакомые люди недоумевали – неужели парижанке больше негде отпуск провести? И действительно, я больше не знаю иностранцев, которые бы так регулярно ездили в Союз.
Она была очень привязана к деду, и безалаберная во всех остальных отношениях, аккуратно писала ему дважды в неделю: дед считал, что если рассказывать о бытовых мелочах, то разлуки как бы не существует. Она очень любила Ригу и взморье. Но главным мотивом было общение с друзьями нашей семьи – такого у нее во Франции не было.
Если суммировать все ею проведенное в
Риге время за несколько десятков лет, то получится года полтора. Фактически
параллельно со своей французской жизнью, она прожила еще одну, советскую –
только без бытовых забот, отягчавших нашу повседневность. И в этом была своя
прелесть: сколько раз, нахохотавшись над анекдотом или кинокомедией, она
вздыхала – ну как я это дома расскажу, они же там ничего не понимают...
Последний раз в Ригу Лида приехала в 2002 году с детьми. Поселилась в Юрмале, в гостинице, построенной на месте дачи, где она жила летом девочкой. Однажды мы пошли в русский трактир. Увидев старушку, гитарист запел старинные романсы, тетка ему подпевала. А напротив было здание бывшей гимназии Тайловой, котрую она закончила за 74 года до этого вечера. Правда, красиво – под конец жизни вернуться в те интерьеры, где эта длинная жизнь начиналась?
Закончу рассказом о судьбе замечательного человека, которому советская власть сломала жизнь в уже вроде бы совсем безобидные семидесятые годы. Папин друг Мейше-Бер Волков был в юности настоящим героем: сидел в тюрьме при Улманисе, воевал в Испании за республику, потерял ногу на фронте Великой Отечественной.
Я его помнил очень скромным одиноким человеком, он даже по-русски говорил неважно: рос в бедной семье, учился не в университете, а сам, по книгам, и поражал эрудицией. Рано овдовел, работал в архиве за копеечную зарплату. А его единственный сын Соломон оказался незаурядной личностью.
Мальчик окончил основную школу и в 15 лет один уехал продолжать образование в Ленинград – учиться в музучилище на музыковеда. Он нахально заявился к великой Ахматовой и сказал, что хочет стать ее биографом. Несколько позже подружился с Шостаковичем. А после смерти своих знаменитых собеседников эмигрировал в США, чтобы написать о них книги. Соломон Волков до сих пор работает на радио «Свобода» - очень интересный эссеист и критик.
Биография Шостаковича стала в Советском Союзе бомбой: композитор был иконой советского строя, и они не хотели, чтобы мир видел, как этот строй давил на него и как его раздражал. В «Литературной газете» появилась гнусная статья «Клоп» о Соломоне, старика Волкова начальство вызвало и велело уходить на пенсию – плохо сына воспитал.
Мейше-Бер покончил с собой. Перед смертью он пришел к отцу. Прямо о своих планах не говорил, но дал понять, что видит отца свои душеприказчиком. Это было очень страшно, но отговорить оказалось невозможно. Несколько лет назад при переезде я нашел разные бумаги Волкова – профсоюзный билет, удостоверение инвалида войны - и отослал их Соломону.
Когда отец умер в 1981 году, то его друзья спорили – кем бы он мог стать в нормальной стране. Понятно, что маститым адвокатом, каким он и был в жизни. Крупным ученым – до сих пор в интернете можно найти ссылки на его юридические статьи сорокалетней давности. Вероятно, видным политиком – не зря он увлекся этим делом еще в отрочестве.
А я вот думаю – а может, жизнь сделала за него лучший выбор? Может, студенческие демонстрации в Париже, противостояние латвийской охранке, обласок на Васюгане, «велоюробслуга» в Канске, друзья с юности и на всю жизнь, абсолютный авторитет, которым он пользовался всегда и у всех – это ценнее, чем размеренная жизнь в нормальной стране? Может быть, тоталитарная власть при всей своей отвратительности делает жизнь своих врагов богаче и содержательнее? Я не знаю ответа.
Всего понравилось:11
Всего посещений: 4128
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer7/Gilman1.php - to PDF file
Комментарии:
Долорес Иткина
Москва, Россия - at 2019-06-08 19:20:31 EDT
Александр, добрый день!Я всегда радуюсь, когда встречаю в новом для меня тексте знакомые имена.
Ваша семья была арестована в Риге в ту же ночь, что и семья директора (тогда уже бывшего) еврейской гимназии Исаака Берза. Эта ночь ареста потрясающе описана в воспоминаниях его невестки Розы Браун, той самой милой тёти Розы, о которой Вы пишете наряду с Тиной и Сергеем Браун:
https://skolas.jimdo.com/во-время-войны/роза-браун/
Сайт посвящен Берз-шуле, здесь есть прекрасные, живые тексты Сергея, в том числе о жизни в ссылке. Часть из них позже вошла в его книгу «За рубежом былого». А Ивар Брод подсказал мне, где в книге говорится о Вашем отце.
Еще Вы упоминаете имя Липмана Берза как друга Вашего отца. Может ли быть, что Юлик Гильман учился вместе с Липманом в нашей гимназии или в связанной с ней так называемой «основной школе»?
Мой "школьный" адрес:
conductor-skolas-1918@mail.ru
Долорес
Соплеменник
- at 2016-08-08 07:55:22 EDT
Большое спасибо!
Много важного в очерке.
Максим Мейксин
Санкт-Петербург, Россия - at 2016-08-07 20:49:15 EDT
Очень интересно! Спасибо!
В Вашем тексте есть упоминание про Григория Мейксина. Фамилия редкая и вполне возможно, речь идет о моем родственнике. Если есть какие нибудь подробности о нем, то для меня это очень важно. Буду рад пообщаться. Мой адрес 9237740@mail.ru.
Любовь Гиль
БеэрШева, Израиль - at 2016-08-07 16:06:16 EDT
Александр!
На фоне очень интересной семейной хроники и истории жизни евреев в Латвии Вы дали очень глубокий анализ отношений не только Вашей семьи с тоталитарными режимами, а также многих других семей.
Ваш труд несомненно заслуживает самой высокой оценки современниками и будущими поколениями.
Читала на одном дыхании.
Спасибо Вам!
Творческого вдохновения и удачи!
С уважением,
Любовь
Аня
- at 2016-08-01 04:25:49 EDT
...Может быть, тоталитарная власть при всей своей отвратительности делает жизнь своих врагов богаче и содержательнее?
ььььььььььььььььььььь
О Боже ты мой, какой ужас!!!
Maйя
- at 2016-08-01 01:54:23 EDT
Замечательно