Сериал из советской еврейской жизни
Часть 5, серия 10
САДЫ ЛИЦЕЯ
(Окончание)
***
Светлана Павловна Бескакотова с кафедры истории КПСС не отличалась пунктуальностью, и об этом по университету ходили анекдоты. Вот и Лева, уже битых полтора часа в полудреме сидевший в углу БАУ, и еще четверо «хвостистов» - физиков и химиков, ожидали ее безуспешно. Лева, правда, взамен дождался появления своего соперника счастливого – Володьки Вайнштейна, который картинно поднявшись на сцену, засел за разбитый вдребезги рояль подбирать Гершвина - «Которого люблю»... Дикие звуки расстроенного инструмента и вид торжествующего Володьки изгнали Леву в коридор.
У окна он увидел своих соперников-Гигантов – Юзю и Славика и двух Додиков – Бурмана и Цваймана, что-то возбужденно рассказывающих.
Эти Додики, хулиганы с Кашгарки, своеобразного еврейского квартала, оказались на мехмате за спортивные успехи. Оба они учились у знаменитого американского боксера-эмигранта Сиднея Джаксона, державшего во Дворце пионеров школу бокса и взрастившего не одного чемпиона...
Но пришла сессия, время платить, и наука математика, ценившая иные качества, чем могучие кулаки и мгновенная реакция, потребовала свое. И пришлось Додикам при помощи негласных протекций кафедры физкультуры и комитета комсомола с переменным успехом ликвидировать бесчисленные «хвосты» чтобы хоть как-то удержаться на плаву.
- А, Левка! Привет! Ну сдал зачет?
- Да нет, вот ждем. Она еще не пришла.
«Мухач» Цвайман продолжил прерванный рассказ:
- Ну, вчера весело было. Наподдавали мы Серебру! Представляете, выходим с танцев из Дома офицеров. Смотрим, парочка идет по Сталинской. Мать честная! Изька Серебро с нашей Муриковой! Ну гад! Замдекан, а с первокурсницей лазит...
- Тут мы подвалили, - продолжил тяжеловес Бурман, - И я его спрашиваю: «Что, Игорь Михайлович, на несовершеннолетней жениться собираетесь? Жена беременная разрешила?» - «Да вот мы с Аллой просто погулять вышли», - отвечает. Вот сволочь!.. Ну, тут Додик ему в поддых и вмазал! Я еще хотел по морде добавить, да пожалел. Уж больно он испугался, да и Алка на всю улицу вопить стала...
- У кашгарского Додика своя методика, - хмыкнул Юзя.- А я-то сегодня смотрю - Мурикова сдает «хвост» по алгебре Изькиному дружку Хахамову. Думаю, как же это она самого Леву Соломоныча сумела обойти?
- Эх, не быть нашему университету чемпионом по боксу, - философски заметил Славик.
- Ничего, перейдем из «Буревестника» в «Динамо», а там и армия скоро, - сказал Бурман и его семипудовое тело заколыхалось в перспективе коридора...
За этими новостями Лева не заметил прихода Бескакотовой, которая успела засесть с остальными «хвостистами» в маленькой аудитории. Хорошо, Славик обратил внимание. Теперь уж самому Леве пришлось извиняться за опоздание!
Лева взял билет и, о, радость! Многовековые анналы студенчества всех времен и народов помнят великое количество случаев, явно противоречащих теории вероятностей, случаев везения нерадивым студентам на экзаменах.
Первым вопросом стояла ленинская работа «О праве наций на самоопределение»! Худо-бедно, но не далее, как вчера, Левой проработанная!
Второй вопрос был по современной политике, можно было что-нибудь наболтать!
Третий, правда, похуже, о 6-м съезде партии, здесь Лева был полный пас, понятия даже малейшего не имел.
Он сел за последний стол и, для порядка накорябав на листке бумаги несколько фраз, стал обдумывать ответы.
Время потянулось медленно и нудно. Все же через пару часов трое «хвостистов», получив зачеты, ушли восвояси. Перед Бескакотовой сидела какая-то невзрачная химоза в очках. Лева давно уже отвлекся от раздумий о будущем выступлении перед экзаменаторшей, а вместо этого с интересом наблюдал за ней.
Его поразил контраст между студенткой и преподавательницей. Химоза, левина ровесница, несмотря на возраст, выглядела в его глазах - ну, просто, никакой, незаметной серой мышкой. То ли дело, Светлана Павловна! Хотя она была довольно пожилой, лет, наверно, тридцати пяти, но очень даже смотрелась!
Лева видел полноватую темную шатенку, кареглазую с бледной кожей круглого лица, слегка подрумяненной на щеках и ярко накрашенными губами и силился вспомнить, где прежде видел это лицо – на репродукциях Рубенса? Ренуара? Манне? Левин взор непроизвольно возвращался к ее груди, где из-под расстегнутых верхних пуговиц кофточки над низким вырезом платья золотой кулончик, болтавшийся на цепочке, указывал на гипнотизирующую взгляд ложбинку...
Она говорила негромко, приятным голосом, как бы невзначай направляя ответы студентов в желаемое ею русло. И наблюдая, как сдавали предыдущие, Лева совершенно успокоился.
Вот, наконец, и мышка получила зачет, собрала свои бумажки в сумочку, и Лева остался лицом к лицу с интересной женщиной.
- Ну, давайте, Балтер, по порядку.
Лева, так и не разрешивший своих сомнений по сути ленинской работы, начал повествовать об истории ее написания, но этого не хватило надолго, и он в конце концов стал пробуксовывать.
Лицо Бескакотовой выражало скуку и, тем не менее на нем появилась понимающая улыбка.
- Так в чем же, все-таки состояло потиворечие между позициями Владимира Ильича и Розы Люксембург?
Вот этого он как раз и не понимал.
- Ну, знаете, - начал он, - Роза Люксембург...
- Хорошо, скажите, как Ленин относился к праву наций на самоопределение?
- Вплоть до отделения!
- Правильно. Но он относился к отделению Польши от России...
- Отрицательно.
- Верно. А Люксембург?
- Она тоже была против.
Опять он не видел разницы. Но тут, как нередко бывает на экзамене, какая-то искра прошила мозг, и его озарило:
- Но Ленин был за принцип, а она даже в принципе была против принципа права на самоопределение!
На лице Бескакотовой отразилась ненаигранная радость.
- Вот и хорошо! Я вижу, что вы поняли. Давайте второй вопрос.
Второй был о борьбе КПСС с югославским ревизионизмом и албанским догматизмом. Это было на слуху и не представляло большой трудности. Леву сразу же понесло в духе извергавшейся в те дни непрерывной радиотрескотни о ревизионистском перерожденце Тито и преступных албанских руководителях, расстреливающих беременных женщин. О переименовании Тираны в Сталин. И еще о ряде фактов. И хотя он ничего не говорил о сути межпартийных разногласий, о которых и знать-то ничего не знал, ответ, похоже, Бескакотову устраивал, она ласково улыбалась Леве и даже перестала суфлировать ему.
Перешли к третьему вопросу. Для Левы это была абсолютно черная дыра. Все же, напрягшись, он вспомнил услышанное от Славика когда-то, что для каких-то съездов год проведения равен номеру съезда плюс 11. Вот только для каких? А, Будь, что будет!
- Исторический шестой съезд партии проходил в 1917 году.
Голова Бескакотовой на красивой шее кивнула в знак согласия, золотой кулончик опустился в ложбинку..
На этом ресурсы иссякли и Лева беспомощно замолк. «Если 17-й год», - подумал он, - «То, наверно, решили что-то по поводу Октября?».
- На этом съезде было принято решение провести Великую Октябрьскую социалистическую революцию!..
Красивая шея и кулончик-указатель покачнулись из стороны в сторону.
- Нет???
- Подумайте, вспомните. Вспомните, что происходило в Петрограде летом семнадцатого.
- Ну как что? Готовились к революции. Ее же за один день не провернешь! Вооруженные матросы и красногвардейцы выступали против царя.
- Какого царя?
- Ну этого, Николая Кровавого.
- А скажите, сколько, по-вашему, революций было в России.
- Кажется, три.
- Правильно, перечислите, пожалуйста.
- Первая – в пятом году. Потом – в седьмом году, ну и октябрьская в семнадцатом.
- А вы слышали про такую – февральскую?
- Конечно.
- А она когда была?
- Ну это же – революция пятого года. Началась после Кровавого Воскресенья (Лева с раннего детства помнил из календарей, что день смерти Ленина, 21 января, совпадает с Кровавым Воскресеньем). В январе расстреляли демонстрантов, и тут же в феврале началась революция потив царя.
Лицо Бескакотовой изобразило неподдельное изумление.
- Скажите, Балтер, вам, что, история совсем не интересна?
- Нет, - честно сознался Лева.
Она взглянула в раскрытую зачетку:
- Ну да, вы интересуетесь одной лишь математикой?
- Да тоже не то, что бы уж очень...
Лева вдруг почувствовал себя невероятно усталым и выжатым до полного бессилия, и желал лишь одного – чтобы его оставили в покое.
- Да, однако же! Но все же вас что-то интересует в жизни?
- Джаз! – Неожиданно выпалил он.
И вот тут опять произошло нечто непредсказуемое. Лицо интересной женщины засияло радостью.
- И кто вам нравится?
- Ну, Армстронг, Эллингтон, Элла Фитцджеральд, Джоплин, Дэйв Брубек...
- А знаете, скажу вам по секрету, я тоже люблю джаз! Раньше мы жили в Ленинграде. Мой папа был дипломатическим работником, и перед войной его послали работать в торгпредство в Америку. И он оттуда присылал мне в подарок джазовые пластинки. А потом началась война, нас с мамой срочно эвакуировали сюда из Питера, но я самые любимые все-таки сумела привезти с собой... А когда у папы закончился срок командировки, и он вернулся в Москву, его тут же арестовали. Нам тогда с трудом удалось узнать, что ему дали 10 лет лагерей без права переписки... И только в позапрошлом году открылась правда – его расстреляли в 46-м, якобы, за шпионаж. А недавно я получила бумагу о его полной реабилитации... Но что теперь сделаешь?.. И его нет, и мама умерла, и я одна-одинешенька в этом городе... Вот только пластинки... Я купила недавно магнитофон, переписала их на пленку, чтобы дольше сохранить память об отце... Ладно, давайте зачетку.
Она расписалась в зачетке и направлении. И подняла на Леву красивые, грустные глаза.
- А вы где берете записи?
- Я? Пишу с эфира. Цейлон, Би-Би-Си. Я же радиолюбитель, у меня приемник классный!
- Видите, как хорошо, а ведь всего лет пять назад вас за это могли и посадить. Но партия на 20-м и 22-м съездах открыла советскому народу путь к настоящей свободе. Мы с вами живем в интересное время - время оттепели. Цените это. И попробуйте заинтересоваться историей... А, кстати! Если хотите, заходите как-нибудь вечерком послушать мою коллекцию. Я здесь недалеко живу, на углу Энгельса и Первомайской.
Леву аж в жар бросило от такого приглашения интересной женщины.
- Спасибо большое, но мне как-то неудобно...
- Да что вы, не стесняйтесь. Приходите запросто. Я гостям рада. Скучно иногда бывает одной, даже если и музыка любимая играет. Вы любите кофе по-турецки?
- Не знаю, никогда не пробовал. Мы дома пьем только чай.
- Так вот, приходите, угощу. Я его здорово умею заваривать.
- Спасибо, но мне как-то неловко...
- Ну, смотрите! Обычно после восьми я сижу дома.
- Спасибо вам, Светлана Павловна, и за зачет, и за приглашение! До свиданья!
Он вылетел из аудитории и помчался в деканат сдать направление и зачетку.
В преподавательской за шахматной доской сражались неизменные партнеры - Мендель и доцент Ходжимуллаев. Их перманентный турнир длился уже десятки лет, и если выпадал день, когда они почему-то не встретились за шахматами, оба считали его вычеркнутым из жизни.
Когда Лева проходил мимо, Мендель окликнул его:
- Лева, ну сколько задач вы решили сегодня?
- Извините, Гедалье Моисеевич, но у меня сегодня зачет по истории КПСС, не мог, не было времени.
- Сдали?
- Да, все в порядке, вот как раз иду к Вере Викторовне зачетку отдать.
- Хорошо, поздравляю с завершением первого семестра. Но во время каникул обязательно проработайте 20-30 страниц из Демидовича! А то все забудете!..
***
Лева еще сидел на зачете, когда его приятели-медики узнали от Сашки Завгороднего о благополучном финале ночного похождения. Там же, за раковым корпусом, выпили за это дело бутылочку сухенького. И пошли к университету. Не торопясь, снова брели по Карла Маркса к скверу, дважды заглянув в попадавшиеся на пути магазины за студенческим «Красным столовым» по цене 47 к., включая тару, которое приняли с горла, можно сказать, в гомеопатических дозах, дабы не вернуться ко вчерашнему буйству. Калантаров что-то бренчал на гитаре...
Вот и преподавательское общежитие. Янкель заглянул в вестибюль и увидел, что пока что ничего не изменилось: с телефона-автомата сиротливо свисал обрывок шнура...
Сквер на сей раз был открыт со всех сторон, вчерашних грузовиков и милиции как не бывало. Но еще издалека они заметили, что что-то изменилось. И только перейдя дорогу, и оказавшись на центральной круглой площадке, поняли, что же произошло.
Исчез каменный истукан Отца народов, поставленный ему еще при жизни и простоявший на этом месте 10 лет.
Стоит заметить в скобках, что это место оказалось проходным двором для увековечивания разного рода великих людей.
Сначала разбившие сквер русские колонизаторы установили памятник своему герою-завоевателю генералу Скобелеву.
В революцию его сбросили.
Года через два прижизненно поставили памятник знаменитой эсерке Марусе Спиридоновой.
После подавления эсеровского путча его скинули.
В начале двадцатых устроили сооружение из непригодного промышленно-сельскохозяйственного металлолома в стиле, через десятилетия названном поп-артом, - Памятник Свободному Труду. Вскоре это безобразие убрали, и лет двадцать центральная площадка работала цветочной клумбой.
Вторую половину века начали с сооружения Монумента Отца народов.
Именно, «монумента», ибо за термин «памятник» при жизни Отца можно было хорошо схлопотать.
(Эх, не могли ребята знать тогда, сколько еще пертурбаций ожидает этот пятачок, как, впрочем, и их судьбы!)
И вот, за ночь от монумента-памятника остался лишь пьедестал, который облицевали новыми плитами из коричневого мрамора.
На плите, обращенной в сторону университета, который ранее строгим взглядом обозревал Великий Вождь и Учитель, теперь было начертано:
МИР
ТРУД
СВОБОДА
РАВЕНСТВО
БРАТСТВО
СЧАСТЬЕ
«МТС РБС», - тут же сложилась в голове у Юрки Калантарова новая аббревиатура.
- Ну, ребята, такое дело грех не отметить! – предложил он, - Пошли в «Дружбу»!
И заскочили в недавно сооруженную в сквере модерновую стекляшку «Дружба», где рассевшись на высоких стульях у бара, заказали дешевенькую кислятинку по имени «Белое столовое»...
***
И опять Славику не везло. Партию на этот раз он проигрывал Юзе. Все мешало: и вайнштейновские синкопы на разбитом рояле, и юзино стихотворчество, которым тот занимался на аудиторской доске между ходами. Славик обдумывал ход, а Юзя в это время своим красивым почерком выводил мелом:
СТАНСЫ
Я много пережил, я видел много.
Я много чувствовал, страдал и восхищался,
Я отрешен был от всего земного
И я кипучей жизнью наслаждался.
- Давай, ходи, не отвлекайся, - ворчал Славик, и Юзя без промедления выкладывал кость, затыкающую Славику возможность для беспрепятственного следующего хода. Не везет – так не везет!
А на доске тем временем рождалось продолжение «Стансов»:
Я много видел женщин и любил,
У них такого чувства не встречая,
И почему до этих лет дожил,
Я все еще не понимаю.
В аудиторию вошла Она, Вайнштейн прекратил терзать музыкальное чудовище и, спустившись со сцены, поцеловал Ее, вызвав юзино недоумение.
А Она смотрела на доску где Юзя, оставив проигрывающего Славика в задумчивом замешательстве, продолжал свое творчество.
Славик, между тем, взял, честно говоря, с выгодой, прикуп костей и сделал следующий ход. Это заставило Юзю бросить мелок и задуматься над контрударом.
Она же с лукавой усмешкой мелок подхватила, и между юзиными строками появились написанные Ею. Вышло нечто такое:
Стою и вою я в благоговеньи:
Все в прошлом – сны и впечатленья.
Умчалось все к чертям – и этот сон,
И пыльных улиц неумолчный стон,
И вот уже закончились томленья,
В любви и женской верности сомненья –
И утверждая жизненный закон,
Уж села старость на свой ветхий трон...
Юзя сделал великолепный ход, окончательно переломивший исход партии в его пользу и, поглядывая на Нее, наконец, дописал свои стансы:
Тасую в памяти своей воспоминанья,
Припоминаю детские мечты,
Не возникают уж во мне желанья
При виде вечной женской красоты.
Лева показался было в это время в дверях БАУ, но увидев Ее, остановился и потихоньку от двери подал знак Славику, что ждет в коридоре...
Через четверть часа три друга со стороны университета входили в сквер. Через стенку стекляшки «Дружба» виднелась стойка, а за ней – медики. Те тоже заметили мехматовцев и замахали руками, приглашая присоединиться. Юзю потянуло к ним.
- Нет, ребята, я сегодня не могу, - устало сказал Лева. - Спать хочу, сил нет. Давайте завтра! Покедова! – И, помахав стекляшке, пошел через сквер к остановке автобуса, даже не замечая произошедших изменений скверного пейзажа.
- А я пойду порешаю, а то за каникулы можно все забыть. - И Славик ушел в другую сторону.
Юзя же зашел в «Дружбу». Его появление было встречено радостным воем медиков. Янкель тут же подал стакан вина.
- Где Левка, почему он ушел?
- Сдал зачет и - домой, спать, говорит, охота.
- А-а-а-а, - раздался понимающий гул медиков.
- Он тебе ничего не рассказывал? – спросил Янкель.
- Да нет, просто сдал последний зачет и свалил. Да и вид у него был замученный.
- Ладно! Чуваки, предлагаю выпить за Левку! За его благополучный исход!
Выпили. Юрка Калантаров забренчал на гитаре и запел очередные куплеты на все ту же тему «Мэкки найф». И Юзя присоединился:
Я студент,
В са-дах Лице-я
Безмятеж-но
От-ды-хал.
И, чита-я Апуле-я,
Фих-тен-гольца
Про-клинал...
Будет от-дых
Нам награ-дой,
Мы с тобой
Ум-чим-ся в рай
Там бродить мы
Будем
ря-дом,
Напева-я
«Мэкки-найф»!
И попивали дешевую студенческую кислятинку: и за чувих, и за успех, и за новый облик сквера.
Юзя, уже слегка разогревшись, держал Завгороднего за пуговицу и изливал душу:
- Знаешь, я на мехмате – человек случайный. Вот, если не сдам Менделю, то все – бросаю. А летом поеду в Москву. В ГИТИС. Или во ВГИК. На режиссерское... Есть еще годик до армии...
***
Мама пришла из больницы, когда уже смеркалось.
Посреди коридора валялись Левины ботинки. Мама заглянула в его комнату.
Лева спал.
Однако, ее появление его разбудило.
- Все, мать, сессия позади, стипендию заработал, - пробормотал он.
- Ой, молодец! Я так рада! А я так устала, тяжелое было дежурство. Двоих потеряла. Сейчас нагрею обед, вместе поедим.
- Не могу, мама, ничего не хочу. Только спать.
И провалился в сон.
Через некоторое время к нему приблизилось что-то неясно-женское. Ему казалось, что это - лицо, и оно яркими губами коснулось его губ, и потому он видел лишь его размытый фрагмент. Иногда ему представлялось, что это два глаза, слившиеся в один: то ли - голубые то ли – карие. Он почувствовал незнакомое щекочушее прикосновение женской груди, и до него дошло, что эта женщина – купальщица с картины Ренуара, чем-то напоминающая Светлану Павловну. И она ласкала его: «Спи, мой мальчик, спи. Нам с тобой будет хорошо»...
(Продолжение в следующих сериях)
Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
(Сериал из советской еврейской жизни)
Часть 6, серия 11
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
Шабат в Эйлате – понятие относительное. После гостиничного обеда захотелось хорошего кофейку на свежем воздухе, и Лева с Фридой вышли на набережную. Море, освещаемое справа зависающим уже невысоко над горами солнцем, сверкало и искрилось до самого горизонта. Набережная клокотала и, хотя декабрьский ветерок был довольно прохладен, и в море почти никто не барахтался, загорающих на пляжах было полно. Балтеры продирались сквозь пеструю, шумную, веселую толпу, беспорядочно текущую между двумя рядами лавочек, навязывающих курортникам, несмотря на шабат, всяческую ненужную сувенирную мишуру. Множество динамиков неистово надрывались разнобойными музыками. И вдруг посреди этой какофонии послышался живой звук сакса.
Лева обернулся и, действительно, увидел саксофониста, грузного пожилого мужика, в ковбойской шляпе, джинсе с множеством кармашков и в темных очках, довольно прилично и приятно, хоть и под аккомпанемент магнитофонной «фанеры», игравшего аранжировку арии Бесс композитора Гершвина, израильского любимца. Музыкант трудился прямо на набережной, меж столиков открытой кофейни, зазывавшей прохожих ароматом своего продукта. У ног саксофониста, как водится, лежал раскрытый футляр с бумажками и монетками.
Лева с Фридой сели за свободный столик и заказали пару капучино.
Музыкант, тем временем, доиграл арию и перешел к другой мелодии-лейтмотиву оперы.
Лева поднялся, положил в футляр двадцатку и спросил его тихонько: «Вы можете сыграть «Искушенную леди»»?
Музыкант, не прекращая игры, кивнул.
- Сыграйте, пожалуйста!
Появилась девочка-официантка с чашками капучино.
Саксофонист доиграл Гершвина, выслушал, сниходительно кивая головой, хлопки сидящих и в кафе и объявил:
- Ellington! Sophisticated lady!
И саксофон его запел глубоко, грустно и меланхолично...
Яхта отчалила от близкого пирса и ушла в сверкающий залив.
***
...Полумрак. Странный зеленоватый свет от мраморной совы, от ее полупрозрачного тела и зеленых стеклянных глаз.. Магнитофон, подмигивает зеленым глазком, и джаз-банда Дюка негромко играет «Искушенную леди».
Ренуаровская купальщица лежит рядом с ним, положив голову на его плечо, и руки их обнимают и ласкают друг друга, и ее каштановые кудри щекотят Левика, и бедро ее на бедре его, и груди ее упруго прижаты к нему, и до Левика, растерянно тонущего в волнах ранее неведомых ощущений, доносится ее шепот:
Я на ложе металась, вот уж полночь прошла,
но нет рядом того, что душа моя кличет.
И я вышла под звезды на улицы города, чтоб
дорогого сыскать. Где ты бродишь, любимый?
...Поиск мой был напрасен.
Вдруг навстречу – дозор, обходящий наш город.
Я - к стражам: «Не встречали ли вы дорогого?
Того, что душа моя любит и просит?»
«Нет!» - ответом мне было. Но лишь я отошла,
тут же вижу - так вот ты, любимый!
Я тебя обняла, захватив, как добычу,
и - в дом, как охотница – прямо в покои!
Не уйти до зари тебе, милый, теперь,
не отдав до конца мне свою благодатную жертву!
- Чьи это стихи? – спрашивает мальчик.
- Не знаю. - отвечает она. – Какие-то древнегреческие, наверно? Тебе хорошо со мной?
- Я вас очень люблю.
- Не «вас», мальчик, «тебя»! И я тебя тоже. И я еще хочу тебя, иди ко мне, родной...
***
...Безо всяких афиш в город неожиданно ворвалась и распространилась весть: приезжает знаменитый джаз великого саксофониста Джекки Уайтмена! Настоящий американский джаз! Впервые в истории!
И лавиной слухов разносилисьподробности: концертов - всего три, в джаз-банде человек двадцать, играть будут в зале Свердлова, билеты распределяются райкомами партии и стоят 20-30 рублей!
Ничего себе – это, когда простая стипендия на втором курсе – 28, а повышенная – 35!
Но ведь как охота! Такое же случается раз в жизни! Сам Джекки Уайтмен! Откуда-то стало известно, что он родился давным-давно в России, в Белой Церкви и был тогда Яшей Вайсманом. А сейчас живет в Чикаго, где и выступает со своими джаз-бандитами. Юзя где-то раздобыл польскую книжечку «Знайомые з плит» - «Знакомые с пластинок» - там были фотки Уайтмена, его джаза, но про Белую Церковь – ни слова. Просто – родился в 1909 г. А где, чего?.. Лишь про родителей - они были выходцами из России. Про Сатчмо в той книжке было сказано больше: родители его, если читать по-польски, «были мурзины наичищей креви». Мурзины! Высшая раса джазменов!
Но Лева с Юзей в насмешку стали тут же обзывать друг друга «выходцами»...
Среднеазиатское лето катилось в июль, и столбик термометра лишь редкими ночами освобождал тридцатиградусную отметку, а днем, и говорить нечего, стабильно пёр вверх, за сорок.
Прошла сессия, на этот раз – вторая, уже более привычная и, разумеется, от того – легкая. Лева проскочил ее без задержки. Дрынкина, поставив четверку, даже похвалила его: «Вот видите, умеете же работать! Если захотите. Не ленитесь, Балтер!».
Чемпионат мира вяло полз к середине, и игра надоела уже всем Гигантам...
Иногда в университете или где-нибудь поблизости Лева сталкивался с Ней и каждый раз с какой-то болезненной горечью отмечал про себя все более увеличивающийся Ее живот. Никакого общения – просто: «Здрасти! – До свиданья!»... Пару месяцев назад Она расписалась с Вайнштейном и переехала жить к нему, в дом его родителей. Точка. Страница перелистана...
После сессии неделю провозились на прополке хлопка. На этот раз – недалеко от города. До трамвайного кольца и находящейся там же бочки пива было с полчаса ходу. Когда, закончив работу, на закате покидали поле, успевали подгадать как раз, к подвозу свежей, почти ледяной бочки. А потом, после пары кружек, мгновенно исходивших потом, возвращались в бригаду, где курсовые поварихи, близнецы-сестры Коваленки сварганили уже какую-нибудь маш-бурду... А с темнотой – танцы под курсовой магнитофон, выцыганенный-таки зимой у Мамы Муниры...
Кто плясал, кто, как водится, уединялся парочками, кто играл в «кинга» или расписывал пульку в «преф». Бывшие еще год назад школьниками, студенты теперь ощущали себя вполне взрослыми людьми, говорили о жизни, о планах. Усатый Димос, из семьи политэмигрантов, перетасовывая карты, тянул мечтательно:
- У меня цель простая. Закончу университет и уеду к нам в Грецию. Не знаю, как, но уеду.
- Да кто ж тебя выпустит? – Подкалывал его Лешка Филонов.
- А я – не советский, я – гражданин Греции! – гордо отчеканивал Димос. – Я в Македонии родился, и никто не может запретить мне вернуться на родину.
- Так там же капитализм. – Испуганно произносил Сашка Цой.
- А ты нюхал этот капитализм?..
И эта сцена с небольшими вариациями повторялась каждый вечер. Но вечеров оказалось немного. Прополка, наполовину состоявшая из махания кетменем, а наполовину – из купания у магистральной водоводной трубы, иначе бы жару не вынести, закончилась через неделю. И настали летние каникулы.
А тут и приезжает Джекки Уайтмен! Великий Джекки Уайтмен! Но как же попасть на его концерт? Хоть на одно отделение?
Янкель вел сложную интригу: надо было уговорить отца раскошелиться, а Сашку Завгороднего – достать билет через его райкомовскую мамашу. С отцом было и просто, и сложно. Просто – потому, что Янкель как-то случайно застукал папашу с домработницей Настей в самый любопытный и совершенно недвусмысленный момент. И, понимая, как медик, что его старуха-мама в свои сорок уже, наверняка не способна в постели удовлетворить батю, и по-мужски сочувствуя отцу, Янкель, тем не менее, имел в душе определенные виды на ту же Настю... Он тогда прикинулся, что якобы ничего не заметил, и парочке тоже оставалось поступить так же. Но отец практически перестал общаться с сыном и довольно злобно одергивал его при случае. Настя, правда, вела себя, как ни в чем не бывало, охотно принимая, при случае, то ласки, то щипки Янкеля... Вот в такой ситуации Янкель и решил выпросить у отца тридцатник на билет...
А вот Леве, такому любителю джаза, не удавалось найти никаких концов. Дело было даже не в деньгах. Стипендию он заработал, на второй курс перешел, скоро – день рождения, так что, можно бы и раскошелить дедов, но как купить билет? Где?
За три дня до первого концерта в углу Большой аудитории Лева с Юзей от нечего делать доигрывали, чисто из принципа, осточертевшую партию чемпионата мира. А аудитория бурлила. В ней расставили столики приемной комиссии, и все новые и новые наивные детки – абитуриенты приносили документы. «Неужели и мы год назад были такими?» - думал Лева, глядя на них...
За мехматовским столиком восседали Мама Мунира и левин однокурсник Лешка Филонов. Лева то и дело поглядывал в их сторону – уж больно миленькая девочка сдавала документы!
Вдруг Лешка подошел к играющим и тихо, заговорщицки сказал: «Георгий Иваныч приглашает к пяти на собрание дружины. Ясно?».
- А чего вдруг он прорезался?
- Не знаю. Мунира передала.
- Нашелся, в каникулы!
И Леве вспомнилось, как с полгода назад он пришел на юрфак к тамошнему комсоргу Абдувалиеву и попросил записать его в ДНД. Так его обязали в милиции, где пришлось провести ночь после студенческой пьянки с отдельными элементами вандализма. Абдувалиев внес его в какой-то список, где Лева расписался, и сказал, что оповещение о ДНД придет от Муниры. И этим тогда все закончилось. А примерно через месяц Мунира сообщила Леве, что в пять вечера на юрфаке будет собрание ДНД, и он обязан туда явиться.
Собрание происходило в маленькой, мест на двадцать, аудитории. Сначала Леву удивило, что все участники ДНД - с его родимого мехмата, в основном, с первого-второго курсов. Совершенно неожиданно для Левы там оказались и Юзя, с которым за два часа до того они общались, а тот ничего ему ни про собрание, ни про дружину – ни слова, - и Леха Филонов. Открыл собрание Абдувалиев. Он объявил студентам, что формируется специальная дружина, где требуется хорошее знание иностранных языков, поэтому отбор проводился университетским комитетом комсомола совместно с кафедрой инязов, и все присутствующие получили хорошие рекомендации. А дальше, - сказал Абдувалиев, - Георгий Иванович, наш куратор расскажет о предстоящей работе дружины.
Георгий Иванович, мужчина лет сорока с малоприметной внешностью, тихим, но четким голосом зачитывал список дружинников, интересуясь у каждого, какой язык он учит, и какие у него оценки. Когда дошла очередь до Левы, то у того создалось ощущение, что взгляд вроде бы невзрачных, бесцветных глаз куратора проник куда-то внутрь его, и даже прошел насквозь.
- Товарищи! – начал Георгий Иванович после ознакомления. – Вам должно быть известно, что враги нашего государства денно и нощно занимаются против нас подрывной деятельностью, засылая в страну шпионов и диверсантов. Сообщу Вам некоторую закрытую информацию. Только за прошлый год в нашей области органами безопасности были пресечены десятки подрывных действий против социалистического строя. Чекисты задержали несколько иностранных агентов, снабженных антисоветской литературой, иностранной валютой, радиоаппаратурой и другими средствами, при помощи которых мировой империализм стремится воздействовать на умы нашего населения и настроить его против политики партии и лично Никиты Сергеевича Хрущева. Их агентура занята распространением чуждых советским людям взглядов путем внедрения подрывной литературы, анекдотов и, так называемой «культуры свободного мира». Американская и другие разведки антисоветского блока НАТО забрасывают своих агентов разными способами. Один из них – туризм. Они пользуются тем, что наша страна, благодаря Никите Сергеевичу, стала открытой и под видом интуристов забрасывают свою агентуру, выполняющую большей частью, роль связников со шпионами, действующими на местах.
Вашей задачей должно стать наблюдение за иностранцами, проживающими в нашей интуристской гостинице. Вы можете вступать с ними в личные контакты, пользуясь вашими познаниями в иностранных языках, сопровождать в передвижениях по городу. Будет хорошо, если вы возьмете на себя роль гидов и будете показывать им места отдыха, достопримечательности и оказывать дружелюбие. Ведь большинство из них – честные люди. Но вы должны пресекать попытки изучения того, что им не положено, фотографирования промышленных и военых объектов, должны фиксировать их контакты с местными жителями.
Учтите, что мы, со своей стороны, также будем вести наблюдение, но издалека. Вы же будете нашими глазами и ушами, помощниками, добровольными помощниками. И еще учтите, что все вы расписались уже у товарища Абдувалиева, а это значит, что вы согласились с нами работать и понимаете, что значит – неразглашение. Вопросы есть?
- Есть! – Поднялся второкурсник Вовка Беспамятников. – Скажите, пожалуйста, вот вы тут говорили о промышленных объектах. Вот троллейбусный парк – это промышленный объект?
- Конечно! Представьте себе: в троллейбусном парке устроили диверсию, и весь город парализован!
- Ну, а баня, например?
- Молодой человек, как вас там, Беспамятников, вы что, смеетесь? Баня, конечно, тоже, но в меньшей степени.
Последние реплики вызвали смех, но Георгий Иваныч не смутился и сказал, что дружина подобралась веселой, работать, он надеется, с ней будет легко, цели ясны, задачи определены, так что – за работу, товарищи!..
Той весной они собирались трижды. Сначала толпились у ступенек гостиницы, где при первом дежурстве Георгий Иваныч представил дружинников некоему инязовскому студенту Олегу, которого назначил старшим, и сам уже больше не показывался. Олегу же дружина была откровенно в обузу, он промышлял, вроде бы, для прикрытия, фарцовкой, и свидетели ему были ни к чему. Зато, имея деньги, у него можно было кое-что достать. Лева, например, за огромную сумму, за десятку, заимел диск «Луи энд Элла», новенький!
С целью наблюдения Олег отправлял ребят прогуливаться парами по соседним улицам, но через четверть часа все почему-то оказывались в стекляшке «Дружба», где рекой лились студенческие «Баян-ширей» и «Кизил столовое». А в одиннадцать дежурство заканчивалось, и разбегались по домам. Никаких контактов с иностранцами у Левы, ходившего парой с другом Юзей, не произошло, да и у других, кажется. А после третьего дежурства, уже ближе к сессии, дружина вообще заглохла...
Правда, их еще раз срочно собрали в конце мая, в разгар зачетной сессии, когда в город приезжал Фидель – живое знамя мировой революции! Фидель, столь не похожий на аккуратных, пожилых, надутых спесью местных вождей в их дорогих костюмах, галстуках и шляпах!
Его встречали с энтузиазмом и любовью. Гиганты, прослышав, что Фидель – холостяк, что жена-американка бросила его, не вынеся беспокойства совместной жизни с революционером, в шутку составили план женитьбы кубинского вождя. В невесты ему они назначили Ёлочку Камардину, девушку высокую, стройную и фигуристую, близорукую, правда, но этот ее параметр, возможно даже был, к лучшему, с точки зрения исполнения плана Гигантов, о котором она, правда, понятия не имела.
Предполагалось, что навстречу открытой машине, в которой неспешно будет по улицам проезжать Фидель Кастро, выскакивают знаменитые силачи - Додики Бурман и Цвайман, хватают машину за бампер, тормозят ее, а в это время Гиганты впихивают Ёлочку в машину, и она, мгновенно очаровав вождя кубинской революции уносится в его объятьях в ясные дали...
Самое смешное, что не будь план этот шуткой, он вполне мог бы быть осуществлен, по крайней мере, до стадии впихивания Ёлочки в машину (дальше уж, конечно, фиделеву сердцу не прикажешь, да и ёлочкиному – тоже!). Лева со товарищи стояли на Пушкинской у дороги, отделенной от тротуара бельевыми веревками, натянутыми меж деревьев. Когда открытая машина, где стоял Фидель, а с ним, на вакантном ёлочкином месте - Первый Секретарь, приблизилась, молодежь смела веревки и высыпала на проезжую часть, так что, машина ехала очень медленно, наполняясь цветами, которые совершенно искренно и любовно бросали в нее студенты. Так что, Фиделя не женили тогда по чистой случайности. А Ёлочку, бедняга, о своей предполагаемой роли фиделевой невесты и первой леди кубинской революции, кажется, так и не узнала...
...И вот теперь снова?..
Собрание на этот раз было большим, человек на сто, видать, созвали дружинников со всех факультетов.
Георгий Иваныч был весел и возбужден:
- Товарищи! Завтра в наш город приезжает американский джаз. С обслугой – около тридцати человек. Половина – евреи. По нашим сведениям, его приезд вызывает нездоровый ажиотаж среди населения, преклонение перед иностранщиной. Наша задача – дать понять этим дрессированным обезьянам, что советским людям неприятна их какофоническая музыка. Вы будете сидеть в зале, и ваша задача - подавлять восторги публики, если таковые возникнут. Хотя, публика, мы постарались, должна быть надежной: люди зрелые, политически грамотные, передовики производства, представители партийного, комсомольского и профсоюзного аппаратов. Ясно?
Лева обалдел. Как говаривал Остап Бендер, сбылась мечта идиота! Ведь главное - проникнуть, а там – будь, что будет!
После собрания Абдувалиев зачитал расписание дежурств. Леве выпали два концерта, второй и третий. Оба в воскресенье – дневной, в два часа и вечерний – в семь.
В воскресенье, уже к полудню он прибыл к залу Свердлова. Вокруг творилось что-то невиданное. Вся улица Правды Востока, прилегающая к залу, была запружена бурлящей толпой. Сновало множество милиции, а касса была мильтонами оцеплена. В толпе ожидали, что в час дня она откроется, и, может быть, начнут продавать входные, стоячие билеты. Далеко на подходе к залу, метрах в ста, в хвосте толпы Лева заприметил Олега, он издалека, взмахом руки поприветствовал было своего шефа, но тот, то ли Леву не заметил, то ли сделал вид. Олег в это время о чем-то толковал со стильно одетым парнем в лаковых туфлях на толстой подошве, с набреолиненным коком и большим золотым перстнем. Лева видел его за прилавком ювелирного отдела ЦУМа. Этот парень нравился Ютке, и она среди подружек называла его «мой армян», хотя тот вряд ли вообще знал о ее существовании, и был, как казалось Леве, вовсе не «армяном», а евреем. Несмотря на черноту своего набреолиненного кока и черные ниточки усиков, «армян» был все-таки слишком светлоглаз для настояшего армянина. Леве он почему-то припоминался из самых смутных, ранних, еще до «второ-полторацких», времен, и ему откуда-то казалось, что фамилия «армяна» - Бершадский. Он даже представлял его маму – очень толстую маленькую рыжую тетку под розовым китайским зонтиком – мадам Бершадскую, как называла ее бабушка...
Короче, Олег поговорил с Бершадским, тот достал из кармана бумажник, вытащил сотенную купюру (Лева впервые увидал ее в натуре), Олег ловким, натренированным жестом фокусника «исчезнул» ее, а в руке «армяна» очутилась пара голубеньких билетов, которые тот степенно, аккуратно уложил в бумажник.
Первый концерт уже прошел в субботу вечером, и Олег, безусловно, на нем побывал. К его рубашке был приколот красно-белый кругляшок с золотым саксом, а в руках он держал программку с фотографиями артистов. Потом Лева заметил в толпе еще нескольких с этими престижными знаками отличия. Вскоре, однако, и он сам стал таким. Он увидел, что на углу стоит «Волга», а из нее ему машет рукой Георгий Иваныч.
Лева сел к нему на заднее сидение.
- Так, Балтер? Лев? Получай значок, программку, хотя, ты же – французский, не английский? Но ничего, там и по-русски написано. Вот тебе билет служебный, на оба раза. Место будет одно и то же. Заходить через служебный вход. Ясно? Значит, гляди. Если рядом с тобой, ну человек через пять-десять, кто-то будет выражать радость, ты его успокой. Ясно?
- Ясно! - Сказал Лева. Хотя ему абсолютно не было ясно, как он может кого утихомиривать, да еще на концерте. Но побоялся спрашивать, как бы не прогнали за непонятливость...
- Тогда иди!
До концерта оставалась еще масса времени, и Лева поплелся в «Дружбу», где в обществе Юзи с Лехой, тоже получившими свои служебные принадлежности, скоротал время за мороженым и стаканчиком холодного «Баян-Ширея».
(Продолжение в следующей серии)
Часть 6, серия 11
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
Шабат в Эйлате – понятие относительное. После гостиничного обеда захотелось хорошего кофейку на свежем воздухе, и Лева с Фридой вышли на набережную. Море, освещаемое справа зависающим уже невысоко над горами солнцем, сверкало и искрилось до самого горизонта. Набережная клокотала и, хотя декабрьский ветерок был довольно прохладен, и в море почти никто не барахтался, загорающих на пляжах было полно. Балтеры продирались сквозь пеструю, шумную, веселую толпу, беспорядочно текущую между двумя рядами лавочек, навязывающих курортникам, несмотря на шабат, всяческую ненужную сувенирную мишуру. Множество динамиков неистово надрывались разнобойными музыками. И вдруг посреди этой какофонии послышался живой звук сакса.
Лева обернулся и, действительно, увидел саксофониста, грузного пожилого мужика, в ковбойской шляпе, джинсе с множеством кармашков и в темных очках, довольно прилично и приятно, хоть и под аккомпанемент магнитофонной «фанеры», игравшего аранжировку арии Бесс композитора Гершвина, израильского любимца. Музыкант трудился прямо на набережной, меж столиков открытой кофейни, зазывавшей прохожих ароматом своего продукта. У ног саксофониста, как водится, лежал раскрытый футляр с бумажками и монетками.
Лева с Фридой сели за свободный столик и заказали пару капучино.
Музыкант, тем временем, доиграл арию и перешел к другой мелодии-лейтмотиву оперы.
Лева поднялся, положил в футляр двадцатку и спросил его тихонько: «Вы можете сыграть «Искушенную леди»»?
Музыкант, не прекращая игры, кивнул.
- Сыграйте, пожалуйста!
Появилась девочка-официантка с чашками капучино.
Саксофонист доиграл Гершвина, выслушал, сниходительно кивая головой, хлопки сидящих и в кафе и объявил:
- Ellington! Sophisticated lady!
И саксофон его запел глубоко, грустно и меланхолично...
Яхта отчалила от близкого пирса и ушла в сверкающий залив.
***
...Полумрак. Странный зеленоватый свет от мраморной совы, от ее полупрозрачного тела и зеленых стеклянных глаз.. Магнитофон, подмигивает зеленым глазком, и джаз-банда Дюка негромко играет «Искушенную леди».
Ренуаровская купальщица лежит рядом с ним, положив голову на его плечо, и руки их обнимают и ласкают друг друга, и ее каштановые кудри щекотят Левика, и бедро ее на бедре его, и груди ее упруго прижаты к нему, и до Левика, растерянно тонущего в волнах ранее неведомых ощущений, доносится ее шепот:
Я на ложе металась, вот уж полночь прошла,
но нет рядом того, что душа моя кличет.
И я вышла под звезды на улицы города, чтоб
дорогого сыскать. Где ты бродишь, любимый?
...Поиск мой был напрасен.
Вдруг навстречу – дозор, обходящий наш город.
Я - к стражам: «Не встречали ли вы дорогого?
Того, что душа моя любит и просит?»
«Нет!» - ответом мне было. Но лишь я отошла,
тут же вижу - так вот ты, любимый!
Я тебя обняла, захватив, как добычу,
и - в дом, как охотница – прямо в покои!
Не уйти до зари тебе, милый, теперь,
не отдав до конца мне свою благодатную жертву!
- Чьи это стихи? – спрашивает мальчик.
- Не знаю. - отвечает она. – Какие-то древнегреческие, наверно? Тебе хорошо со мной?
- Я вас очень люблю.
- Не «вас», мальчик, «тебя»! И я тебя тоже. И я еще хочу тебя, иди ко мне, родной...
***
...Безо всяких афиш в город неожиданно ворвалась и распространилась весть: приезжает знаменитый джаз великого саксофониста Джекки Уайтмена! Настоящий американский джаз! Впервые в истории!
И лавиной слухов разносилисьподробности: концертов - всего три, в джаз-банде человек двадцать, играть будут в зале Свердлова, билеты распределяются райкомами партии и стоят 20-30 рублей!
Ничего себе – это, когда простая стипендия на втором курсе – 28, а повышенная – 35!
Но ведь как охота! Такое же случается раз в жизни! Сам Джекки Уайтмен! Откуда-то стало известно, что он родился давным-давно в России, в Белой Церкви и был тогда Яшей Вайсманом. А сейчас живет в Чикаго, где и выступает со своими джаз-бандитами. Юзя где-то раздобыл польскую книжечку «Знайомые з плит» - «Знакомые с пластинок» - там были фотки Уайтмена, его джаза, но про Белую Церковь – ни слова. Просто – родился в 1909 г. А где, чего?.. Лишь про родителей - они были выходцами из России. Про Сатчмо в той книжке было сказано больше: родители его, если читать по-польски, «были мурзины наичищей креви». Мурзины! Высшая раса джазменов!
Но Лева с Юзей в насмешку стали тут же обзывать друг друга «выходцами»...
Среднеазиатское лето катилось в июль, и столбик термометра лишь редкими ночами освобождал тридцатиградусную отметку, а днем, и говорить нечего, стабильно пёр вверх, за сорок.
Прошла сессия, на этот раз – вторая, уже более привычная и, разумеется, от того – легкая. Лева проскочил ее без задержки. Дрынкина, поставив четверку, даже похвалила его: «Вот видите, умеете же работать! Если захотите. Не ленитесь, Балтер!».
Чемпионат мира вяло полз к середине, и игра надоела уже всем Гигантам...
Иногда в университете или где-нибудь поблизости Лева сталкивался с Ней и каждый раз с какой-то болезненной горечью отмечал про себя все более увеличивающийся Ее живот. Никакого общения – просто: «Здрасти! – До свиданья!»... Пару месяцев назад Она расписалась с Вайнштейном и переехала жить к нему, в дом его родителей. Точка. Страница перелистана...
После сессии неделю провозились на прополке хлопка. На этот раз – недалеко от города. До трамвайного кольца и находящейся там же бочки пива было с полчаса ходу. Когда, закончив работу, на закате покидали поле, успевали подгадать как раз, к подвозу свежей, почти ледяной бочки. А потом, после пары кружек, мгновенно исходивших потом, возвращались в бригаду, где курсовые поварихи, близнецы-сестры Коваленки сварганили уже какую-нибудь маш-бурду... А с темнотой – танцы под курсовой магнитофон, выцыганенный-таки зимой у Мамы Муниры...
Кто плясал, кто, как водится, уединялся парочками, кто играл в «кинга» или расписывал пульку в «преф». Бывшие еще год назад школьниками, студенты теперь ощущали себя вполне взрослыми людьми, говорили о жизни, о планах. Усатый Димос, из семьи политэмигрантов, перетасовывая карты, тянул мечтательно:
- У меня цель простая. Закончу университет и уеду к нам в Грецию. Не знаю, как, но уеду.
- Да кто ж тебя выпустит? – Подкалывал его Лешка Филонов.
- А я – не советский, я – гражданин Греции! – гордо отчеканивал Димос. – Я в Македонии родился, и никто не может запретить мне вернуться на родину.
- Так там же капитализм. – Испуганно произносил Сашка Цой.
- А ты нюхал этот капитализм?..
И эта сцена с небольшими вариациями повторялась каждый вечер. Но вечеров оказалось немного. Прополка, наполовину состоявшая из махания кетменем, а наполовину – из купания у магистральной водоводной трубы, иначе бы жару не вынести, закончилась через неделю. И настали летние каникулы.
А тут и приезжает Джекки Уайтмен! Великий Джекки Уайтмен! Но как же попасть на его концерт? Хоть на одно отделение?
Янкель вел сложную интригу: надо было уговорить отца раскошелиться, а Сашку Завгороднего – достать билет через его райкомовскую мамашу. С отцом было и просто, и сложно. Просто – потому, что Янкель как-то случайно застукал папашу с домработницей Настей в самый любопытный и совершенно недвусмысленный момент. И, понимая, как медик, что его старуха-мама в свои сорок уже, наверняка не способна в постели удовлетворить батю, и по-мужски сочувствуя отцу, Янкель, тем не менее, имел в душе определенные виды на ту же Настю... Он тогда прикинулся, что якобы ничего не заметил, и парочке тоже оставалось поступить так же. Но отец практически перестал общаться с сыном и довольно злобно одергивал его при случае. Настя, правда, вела себя, как ни в чем не бывало, охотно принимая, при случае, то ласки, то щипки Янкеля... Вот в такой ситуации Янкель и решил выпросить у отца тридцатник на билет...
А вот Леве, такому любителю джаза, не удавалось найти никаких концов. Дело было даже не в деньгах. Стипендию он заработал, на второй курс перешел, скоро – день рождения, так что, можно бы и раскошелить дедов, но как купить билет? Где?
За три дня до первого концерта в углу Большой аудитории Лева с Юзей от нечего делать доигрывали, чисто из принципа, осточертевшую партию чемпионата мира. А аудитория бурлила. В ней расставили столики приемной комиссии, и все новые и новые наивные детки – абитуриенты приносили документы. «Неужели и мы год назад были такими?» - думал Лева, глядя на них...
За мехматовским столиком восседали Мама Мунира и левин однокурсник Лешка Филонов. Лева то и дело поглядывал в их сторону – уж больно миленькая девочка сдавала документы!
Вдруг Лешка подошел к играющим и тихо, заговорщицки сказал: «Георгий Иваныч приглашает к пяти на собрание дружины. Ясно?».
- А чего вдруг он прорезался?
- Не знаю. Мунира передала.
- Нашелся, в каникулы!
И Леве вспомнилось, как с полгода назад он пришел на юрфак к тамошнему комсоргу Абдувалиеву и попросил записать его в ДНД. Так его обязали в милиции, где пришлось провести ночь после студенческой пьянки с отдельными элементами вандализма. Абдувалиев внес его в какой-то список, где Лева расписался, и сказал, что оповещение о ДНД придет от Муниры. И этим тогда все закончилось. А примерно через месяц Мунира сообщила Леве, что в пять вечера на юрфаке будет собрание ДНД, и он обязан туда явиться.
Собрание происходило в маленькой, мест на двадцать, аудитории. Сначала Леву удивило, что все участники ДНД - с его родимого мехмата, в основном, с первого-второго курсов. Совершенно неожиданно для Левы там оказались и Юзя, с которым за два часа до того они общались, а тот ничего ему ни про собрание, ни про дружину – ни слова, - и Леха Филонов. Открыл собрание Абдувалиев. Он объявил студентам, что формируется специальная дружина, где требуется хорошее знание иностранных языков, поэтому отбор проводился университетским комитетом комсомола совместно с кафедрой инязов, и все присутствующие получили хорошие рекомендации. А дальше, - сказал Абдувалиев, - Георгий Иванович, наш куратор расскажет о предстоящей работе дружины.
Георгий Иванович, мужчина лет сорока с малоприметной внешностью, тихим, но четким голосом зачитывал список дружинников, интересуясь у каждого, какой язык он учит, и какие у него оценки. Когда дошла очередь до Левы, то у того создалось ощущение, что взгляд вроде бы невзрачных, бесцветных глаз куратора проник куда-то внутрь его, и даже прошел насквозь.
- Товарищи! – начал Георгий Иванович после ознакомления. – Вам должно быть известно, что враги нашего государства денно и нощно занимаются против нас подрывной деятельностью, засылая в страну шпионов и диверсантов. Сообщу Вам некоторую закрытую информацию. Только за прошлый год в нашей области органами безопасности были пресечены десятки подрывных действий против социалистического строя. Чекисты задержали несколько иностранных агентов, снабженных антисоветской литературой, иностранной валютой, радиоаппаратурой и другими средствами, при помощи которых мировой империализм стремится воздействовать на умы нашего населения и настроить его против политики партии и лично Никиты Сергеевича Хрущева. Их агентура занята распространением чуждых советским людям взглядов путем внедрения подрывной литературы, анекдотов и, так называемой «культуры свободного мира». Американская и другие разведки антисоветского блока НАТО забрасывают своих агентов разными способами. Один из них – туризм. Они пользуются тем, что наша страна, благодаря Никите Сергеевичу, стала открытой и под видом интуристов забрасывают свою агентуру, выполняющую большей частью, роль связников со шпионами, действующими на местах.
Вашей задачей должно стать наблюдение за иностранцами, проживающими в нашей интуристской гостинице. Вы можете вступать с ними в личные контакты, пользуясь вашими познаниями в иностранных языках, сопровождать в передвижениях по городу. Будет хорошо, если вы возьмете на себя роль гидов и будете показывать им места отдыха, достопримечательности и оказывать дружелюбие. Ведь большинство из них – честные люди. Но вы должны пресекать попытки изучения того, что им не положено, фотографирования промышленных и военых объектов, должны фиксировать их контакты с местными жителями.
Учтите, что мы, со своей стороны, также будем вести наблюдение, но издалека. Вы же будете нашими глазами и ушами, помощниками, добровольными помощниками. И еще учтите, что все вы расписались уже у товарища Абдувалиева, а это значит, что вы согласились с нами работать и понимаете, что значит – неразглашение. Вопросы есть?
- Есть! – Поднялся второкурсник Вовка Беспамятников. – Скажите, пожалуйста, вот вы тут говорили о промышленных объектах. Вот троллейбусный парк – это промышленный объект?
- Конечно! Представьте себе: в троллейбусном парке устроили диверсию, и весь город парализован!
- Ну, а баня, например?
- Молодой человек, как вас там, Беспамятников, вы что, смеетесь? Баня, конечно, тоже, но в меньшей степени.
Последние реплики вызвали смех, но Георгий Иваныч не смутился и сказал, что дружина подобралась веселой, работать, он надеется, с ней будет легко, цели ясны, задачи определены, так что – за работу, товарищи!..
Той весной они собирались трижды. Сначала толпились у ступенек гостиницы, где при первом дежурстве Георгий Иваныч представил дружинников некоему инязовскому студенту Олегу, которого назначил старшим, и сам уже больше не показывался. Олегу же дружина была откровенно в обузу, он промышлял, вроде бы, для прикрытия, фарцовкой, и свидетели ему были ни к чему. Зато, имея деньги, у него можно было кое-что достать. Лева, например, за огромную сумму, за десятку, заимел диск «Луи энд Элла», новенький!
С целью наблюдения Олег отправлял ребят прогуливаться парами по соседним улицам, но через четверть часа все почему-то оказывались в стекляшке «Дружба», где рекой лились студенческие «Баян-ширей» и «Кизил столовое». А в одиннадцать дежурство заканчивалось, и разбегались по домам. Никаких контактов с иностранцами у Левы, ходившего парой с другом Юзей, не произошло, да и у других, кажется. А после третьего дежурства, уже ближе к сессии, дружина вообще заглохла...
Правда, их еще раз срочно собрали в конце мая, в разгар зачетной сессии, когда в город приезжал Фидель – живое знамя мировой революции! Фидель, столь не похожий на аккуратных, пожилых, надутых спесью местных вождей в их дорогих костюмах, галстуках и шляпах!
Его встречали с энтузиазмом и любовью. Гиганты, прослышав, что Фидель – холостяк, что жена-американка бросила его, не вынеся беспокойства совместной жизни с революционером, в шутку составили план женитьбы кубинского вождя. В невесты ему они назначили Ёлочку Камардину, девушку высокую, стройную и фигуристую, близорукую, правда, но этот ее параметр, возможно даже был, к лучшему, с точки зрения исполнения плана Гигантов, о котором она, правда, понятия не имела.
Предполагалось, что навстречу открытой машине, в которой неспешно будет по улицам проезжать Фидель Кастро, выскакивают знаменитые силачи - Додики Бурман и Цвайман, хватают машину за бампер, тормозят ее, а в это время Гиганты впихивают Ёлочку в машину, и она, мгновенно очаровав вождя кубинской революции уносится в его объятьях в ясные дали...
Самое смешное, что не будь план этот шуткой, он вполне мог бы быть осуществлен, по крайней мере, до стадии впихивания Ёлочки в машину (дальше уж, конечно, фиделеву сердцу не прикажешь, да и ёлочкиному – тоже!). Лева со товарищи стояли на Пушкинской у дороги, отделенной от тротуара бельевыми веревками, натянутыми меж деревьев. Когда открытая машина, где стоял Фидель, а с ним, на вакантном ёлочкином месте - Первый Секретарь, приблизилась, молодежь смела веревки и высыпала на проезжую часть, так что, машина ехала очень медленно, наполняясь цветами, которые совершенно искренно и любовно бросали в нее студенты. Так что, Фиделя не женили тогда по чистой случайности. А Ёлочку, бедняга, о своей предполагаемой роли фиделевой невесты и первой леди кубинской революции, кажется, так и не узнала...
...И вот теперь снова?..
Собрание на этот раз было большим, человек на сто, видать, созвали дружинников со всех факультетов.
Георгий Иваныч был весел и возбужден:
- Товарищи! Завтра в наш город приезжает американский джаз. С обслугой – около тридцати человек. Половина – евреи. По нашим сведениям, его приезд вызывает нездоровый ажиотаж среди населения, преклонение перед иностранщиной. Наша задача – дать понять этим дрессированным обезьянам, что советским людям неприятна их какофоническая музыка. Вы будете сидеть в зале, и ваша задача - подавлять восторги публики, если таковые возникнут. Хотя, публика, мы постарались, должна быть надежной: люди зрелые, политически грамотные, передовики производства, представители партийного, комсомольского и профсоюзного аппаратов. Ясно?
Лева обалдел. Как говаривал Остап Бендер, сбылась мечта идиота! Ведь главное - проникнуть, а там – будь, что будет!
После собрания Абдувалиев зачитал расписание дежурств. Леве выпали два концерта, второй и третий. Оба в воскресенье – дневной, в два часа и вечерний – в семь.
В воскресенье, уже к полудню он прибыл к залу Свердлова. Вокруг творилось что-то невиданное. Вся улица Правды Востока, прилегающая к залу, была запружена бурлящей толпой. Сновало множество милиции, а касса была мильтонами оцеплена. В толпе ожидали, что в час дня она откроется, и, может быть, начнут продавать входные, стоячие билеты. Далеко на подходе к залу, метрах в ста, в хвосте толпы Лева заприметил Олега, он издалека, взмахом руки поприветствовал было своего шефа, но тот, то ли Леву не заметил, то ли сделал вид. Олег в это время о чем-то толковал со стильно одетым парнем в лаковых туфлях на толстой подошве, с набреолиненным коком и большим золотым перстнем. Лева видел его за прилавком ювелирного отдела ЦУМа. Этот парень нравился Ютке, и она среди подружек называла его «мой армян», хотя тот вряд ли вообще знал о ее существовании, и был, как казалось Леве, вовсе не «армяном», а евреем. Несмотря на черноту своего набреолиненного кока и черные ниточки усиков, «армян» был все-таки слишком светлоглаз для настояшего армянина. Леве он почему-то припоминался из самых смутных, ранних, еще до «второ-полторацких», времен, и ему откуда-то казалось, что фамилия «армяна» - Бершадский. Он даже представлял его маму – очень толстую маленькую рыжую тетку под розовым китайским зонтиком – мадам Бершадскую, как называла ее бабушка...
Короче, Олег поговорил с Бершадским, тот достал из кармана бумажник, вытащил сотенную купюру (Лева впервые увидал ее в натуре), Олег ловким, натренированным жестом фокусника «исчезнул» ее, а в руке «армяна» очутилась пара голубеньких билетов, которые тот степенно, аккуратно уложил в бумажник.
Первый концерт уже прошел в субботу вечером, и Олег, безусловно, на нем побывал. К его рубашке был приколот красно-белый кругляшок с золотым саксом, а в руках он держал программку с фотографиями артистов. Потом Лева заметил в толпе еще нескольких с этими престижными знаками отличия. Вскоре, однако, и он сам стал таким. Он увидел, что на углу стоит «Волга», а из нее ему машет рукой Георгий Иваныч.
Лева сел к нему на заднее сидение.
- Так, Балтер? Лев? Получай значок, программку, хотя, ты же – французский, не английский? Но ничего, там и по-русски написано. Вот тебе билет служебный, на оба раза. Место будет одно и то же. Заходить через служебный вход. Ясно? Значит, гляди. Если рядом с тобой, ну человек через пять-десять, кто-то будет выражать радость, ты его успокой. Ясно?
- Ясно! - Сказал Лева. Хотя ему абсолютно не было ясно, как он может кого утихомиривать, да еще на концерте. Но побоялся спрашивать, как бы не прогнали за непонятливость...
- Тогда иди!
До концерта оставалась еще масса времени, и Лева поплелся в «Дружбу», где в обществе Юзи с Лехой, тоже получившими свои служебные принадлежности, скоротал время за мороженым и стаканчиком холодного «Баян-Ширея».
(Продолжение в следующей серии)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 6, серия 12
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
Когда в половине второго ребята вернулись на «Правду Востока», толпа увеличилась настолько, что запрудив проезжую часть, перекрывала движение транспорта. Милиция натянула веревку между деревьями, растущими по краю дороги и загоняла толпу на тротуар за эту ограду. На ступенечках, ведущих в кассу, стояли две шеренги мильтонов, между которыми протискивались отдельные счастливчики, оказавшиеся в голове очереди. Еще несколько милицейских наводили порядок у входа в здание, ведь вместе каждым счастливчиком, имевшим на руках билет, в дверь норовили прорваться еще и несколько «зайцев». Короче, атмосфера была крайне скандальной! И еще беда была в том, что служебный вход вел в зал из двора, а ворота с калиточкой – рядом с дверью кассы. Пришлось пробиваться. Мильтоны, правда, с пониманием отнеслись к розовым билетикам, которыми размахивали дружинники, и помогали им проталкиваться сквозь толпу.
И вот, фу-х! Взмыленные, абсолютно мокрые, они, наконец, во дворе, у тихого служебного входа! Левино место оказалось в третьем ряду амфитеатра, справа, довольно близко к сцене, кресло номер 9, а левее себя, кресел через 15, он увидел Вовку Беспамятникова. Куда усадили Юзю и Леху, Лева вначале не заметил.
Зал заполнялся. Справа от Левы уселась солидная пожилая пара – он в сером костюме и полосатом галстуке с орденской планкой на пиджаке, она – тоже в костюме - строгом английском, темно-синего цвета и со значком депутата горсовета на лацкане. Место слева оставалось пустым. Лева от нечего делать глазел на зал. А вон и Юзя – как раз напротив, но двумя рядами выше! А через три кресла от него – «армян» Бершадский с яркой блондинкой в очень открытом блестящем платье. Потом нашелся и Леха – в партере... И, глядя на зал, Лева подумал, что у Георгия Иваныча информация все-таки неточная. Публика состояла, большей частью, из молодежи, неизвестно какими судьбами заместившей передовиков производства и партхозактив. Впрочем, вспомнив эпизод Олега с «армяном», можно было себе представить, как...
Первый звонок. Наиболее счастливым обладателям входных билетов удалось рассесться на ступеньках, большинство же стояло, втиснутое на яруса. И вот – третий звонок, билетеры закрывают двери. Надо отметить, что в те отдаленные от нас времена и в тех краях, где жил Лева, еще понятия не имели о кондиционерах, и зал, построенный лет за семьдесят до того каким-то виртуозом русского зодчества, прилично проветривался естественным образом. Воздух был довольно чист, однако, температура в зале была, как на улице, то есть, под сорок... Физика, никуда не денешься!
В центре полукруглой сцены возникло яркое пятно, а зал медленно погружался в темноту.
Какой-то парень, стоявший на ступеньках, подскочил к пустовавшему рядом с Левой месту и плюхнулся в него. В это время приоткрылась дверь ближнего входа, послышался тихий разговор, и Лева увидел женщину, протискивающуюся по его ряду. «Где здесь десятое место?» - шепотом спрашивала она. «Вот, слева от меня!» - показал Лева. «Но там же кто-то сидит!» - голос женщины показался Леве знакомым. Бескакотова!? – «Светлана Павловна, вы?» - «Да, я, здравствуйте!».
Тут Лева вообразил себя «мужиком при исполнении» и строгим голосом спросил у соседа, его ли это место? Тот что-то промямлил, но подошла билетерша с фонариком и убедившись, что билет на это место у вновь пришедшей, привычным твердым тоном заставила парня уйти...
А между тем на сцене уже появлялись музыканты, все - в алых костюмах и белых рубашках. Джаз был «белый», лишь трубач, ударник и пианист – из «мурзинов».
Музыканты выходили по одному и сразу же начинали негромко наигрывать нечто. Казалось, что каждый играет что-то свое, как бы репетируя не связанные фрагменты. Но вот, наконец, в центре светого пятна возник он, сам – Джекки Уайтмен! Это был плотный, причесанный на прямой пробор седовласый мужчина в роговых очках и с золотистым саксом. К тому моменту разрозненная игра сформировалась потихоньку в членораздельный свинг, и не успел Джекки поднести мундштук сакса к губам, как зал сотрясся от безумных апплодисментов и криков: «Браво!», «Джекки!».
Сидящая слева Бескакотова, подпрыгивая в кресле, нещадно колотила в ладошки, задевая Леву мягким локтем. Восторг ее лица был виден даже в полумраке. Зато справа царил полный штиль. На глазах номенклатурной пары – лишь удивление...
Джекки слегка поклонился и заиграл.
Левино музыкальное образование было нулевым. Его память держала в голове некоторое количество джазовых мелодий, списанных с цейлонского эфира или с других магнитофонов, куда их неизвестно как занесло, и, не считая недавно приобретенного у Олега «Луи энд Эллы», лишь однажды довелось Леве держать в руках диск Армстронга, странный такой диск, алюминиевый, выпущенный в Америке еще до войны. И Лева почти не знал названий пьес и, вообще, его представление о джазе было, как бы сказать, примитивно-хрестоматийным, воспитанным, по большей части, на крутившемся в цикле репертуаре, скомпонованном цейлонской музыкальной редакцией.
Первая исполняемая пьеса оказалась незнакомой. Джекки объявил ее, буркнув что-то по-английски, но это опять вызвало бурю апплодисментов и разобрать его слова не удалось. Но музыка была великолепна! Она переливалась нахлестывающими друга блюзообразными волнами. Возвращавшимися, но каждый раз – новыми, и в каждой части с новым солистом. Но Джекки, даже аккомпанируя кому-то своим саксом, царил в этом пиру звуков. Но вот дошла, наконец, очередь и до его соло. Саксофон запел что-то чувственное, женское, пианист рассыпал вопросительные синкопы, трубы и тромбоны тихо подвывали саксофонной тоске. Наконец, сакс запел чисто человеческим обиженным голосом. И как бы в ответ бацнули тарелки, взревели трубы и ударник затихающей дробью завершил пьесу.
Что творилось! Таких апплодисментов зал Свердлова не слышал, видимо, никогда, разве что, может, предыдущим вечером? Многие аплодировали стоя, выкрикивали «Браво», некоторые даже свистели, что, по представлению местной публики еще со времен фильма «Валерий Чкалов» считалось американским способом выражения одобрения. Слева, обдавая Леву терпким запахом незнакомых духов неистовствовала Бескакотова. А он, бедняга, разрывался от желания бурно выразить восхищение и понимания, что сдерживать ему никого не удастся, не со Светланы же Павловны начинать? Вот уж нет!
Удивленная, по-видимому, Левиной показной индифферентностью, Бескакотова повернулась к нему и спросила: «Неужели не нравится?». И тогда Лева тоже зааплодировал.
Вторая вещь была знакомая-презнакомая, азбучная – «Сейнт-Луи Блюз». Кто не слышал «Сейнт-Луи Блюз»? Его играли все знаменитые советские джазисты: и Рознер играл, и Лундстрем, и Цфасман. Но как играла джаз-банда Уайтмена! И не объяснить эффект этой музыки лишь живым исполнением, пластикой свинговиков, извивавшихся в такт мелодии. И дело было не только в мощи трубача «мурзина» Зута Симса, игравшего сольную партию, вживую звучавшую не хуже, чем в записях самого Сатчмо! А какой божественный пианист был в этом джазе, какие яркие и чистые звуки отскакивали от его пальцев! Да, джаз Уайтмена – это было волшебство.
Пьесы сменяли одна другую, некоторые оказались хорошо знакомыми, и тем более доставляли радость не только через узнавание, но и благодаря новым, незнакомым интерпретациям, где непривычно приглушались одни части и разрастались другие, а музыканты, казалось, импровизировали музыку перед зрителями, соревнуясь в калейдоскопическом диксиленде.
Уже и сольные партии сопровождались апплодисментами, уже и номенклатурные дед с бабкой, сидевшие слева, вежливо хлопали в ладоши по окончании пьес... И никто не замечал жары в зале, а может даже, она способствовала теплой и дружеской атмосфере концерта.
Почти час концерта пролетел незаметно, и вот – антракт. После долгих аплодисментов публика все-таки отпустила джазменов, и в проходах началось столпотворение – все рванули во двор, подышать. Лева тоже двинулся было, но Светлана Павловна продолжала сидеть, обмахиваясь розовым китайским веером, пахнущим сандалом, который достала из черной бархатной сумочки.
- Не люблю толпиться, - объяснила она, - лучше уж посижу здесь, да и жарища там на улице.
И Лева остался сидеть рядом с ней.
- Ну, как поживаете, как сессию сдали в этот раз? – любопытствовала Бескакотова.
- Нормально. Теперь уже на второй курс перешел.
- Ну, молодцом! А как вам концерт? Что-то мне кажется, не очень..?
- Да нет, что вы! Как бы вам сказать? Я просто ошеломлен! Я не привык к такому зрелищу. Понимаете, когда дома сидишь себе и спокойно слушаешь записи...
Подошел Олег:
- Балтер! Сразу после окончания концерта придешь в комнату номер 16, вход со двора, от служебного – налево.
И отвалил.
- Кто это?
- А, так, один инязовец знакомый, дела у нас есть.
- Жаль, а я хотела было вас все-таки пригласить послушать мои записи и сравнить с сегодняшними впечатлениями, но вы заняты...
- Да, наверно, часов до десяти вечера.
- Так приходите вечером. Даже лучше. Жара спадет. Посидим, я кофеек по-турецки сварю...
Лева прикинул – сейчас три часа. Мама как раз заступила на дежурство и вернется только завтра часам к четырем... Может, и правда? Хотя, черт ее знает, эту дружину?
- А у вас есть телефон?
- Да.
- Тогда я, если не поздно освобожусь, позвоню вам, ладно?
- Хорошо, давайте! Мой номер 33516.
- Спасибо! – И он подумал, что номер легко запомнить. Первая цифра – тройка, как и во всем городе, вторая – тоже тройка, вместе дают последнюю – шестерку, а пятерка с единицей – опять же, шестерку...
Раздался звонок. Публика потянулась в зал. И тут Лева увидел Янкеля, пробирающегося у барьера балкона первого яруса. Он помахал другу рукой, но тот его не замечал. Даже когда уселся рядом, как показалось Леве, с Сашкой Завгородним и какой-то девушкой, видимо, сашкиной подругой. Смотрел в зал, но Леву не видел.
И опять медленно погасла люстра и загорелся яркий круг на сцене, и с двух сторон, на сей раз, шеренгами, под овацию зала, вошли джазмены.
Пианист заиграл какой-то сентиментальный мотивчик, и в центре освещенного круга возник Джекки. Зал взорвался апплодисментами, он терпеливо дождался их затухания и громко произнес в микрофон:
- Ellington! Sophisticated Lady!
Несколько тактов фортепиано, и запел золотой саксофон Джекки. «Разочарованная леди», любимая вещь! И для Светланы Павловны, похоже, тоже. Она в такт музыке раскачивалась в кресле, как бы свингуя или танцуя этаким невиданным сидячим стилем и что-то напевала. Лева уже начисто забыл про поставленные цели и задачи, из-за которых, собственно, попал на концерт, и купался, наслаждаясь, в любимых звуках... А после «Леди» играли «Караван», «Фантазию в черном и желтом», сочиненную Дюком на тему шопеновского похоронного марша... Вообще, все второе отделение было эллингтовским. Арранжировки, правда, незнакомые, непривычные, но от того – еще более интересные.
Но вот после апплодисментов и оваций, сыграв несколько бисов, музыканты, порядком взмокшие, окончательно покинули сцену. Праздник окончился.
Лева проводил Бескакотову до выхода.
- Ну, я жду вашего звонка. – И она протянула ему руку, маленькую и влажную.
Он через зал вернулся к служебному входу и отправился на поиски комнаты 16.
Там собрались дружинники, университетские и еще какие-то незнакомые. Олег раздавал всем бумажки с печатями – талоны, по которым можно было набрать чего-нибудь на трояк в театральном буфете, ведь предстояло «отработать» еще и вечерний концерт.
Появился Георгий Иваныч:
- Ну что, Олег, всех отоварил? Поешьте, ребята, как следует. Пока что все нормально, работаем хорошо. Но учтите, на следующий концерт, возможно, прибудет сам первый секретрь ЦК, так что, надо будет приложить все усилия для обеспечения порядка и безопасности. Так. Сейчас половина пятого. В вашем распоряжении до полутора часов. Поешьте, отдохните. А ты, Олег, возьми человек десять, и тоже быстренько – в буфет, а потом пройдитесь до гостиницы, присмотрите, чтобы эти лабухи там не очень самовольничали...
Олег привычно подозвал с десяток университетских и все пошли в буфет. Там наспех пожевали какие-то бутерброды с твердой колбасой и сыром, запили минералкой и вышли на «Правду Востока». Джазменов обнаружили неподалеку. Они в своих алых костюмах ярким пятном выделялись среди воскресной толпы на Театральной площади, в относительно прохладной микроклиматической зоне вокруг большого и пышного фонтана, извергавшего множество струй из каменной хлопковой коробочки.
Дружинники подошли к музыкантам и попросили расписаться на программках. Те охотно раздавали автографы, Леве досталось больше десятка и, разумеется, первым стоял росчерк великого Джекки Уайтмена!
И вот тут Леве захотелось с ним поговорить, выяснить, где же он родился? Наверно, все-таки понимает по-еврейски?
С трудом подбирая идишские слова, Лева сконструировал что-то такое:
- Мистер Уайтмен, во зи геборен? Ин Вассер Клойстер?
- I not understand! – Было ему ответом.
- Зи ферштейт идиш?– Втолковывал Лева.
- Спик инглиш. – Отвечал упрямый иностранец.
Хорошо, вмешался Олег и быстро выяснил, что Джекки родился в Чикаго, а родители его приехали в Америку из Польши. Вот и конец мифу про Белую Церковь!
Джекки очень понравился фонтан.
- Вeautifully! – не уставал восклицать он. Но дело, скорее всего, было в разносимой фонтаном прохладе.
К шести возвратились к концертному залу. На этот раз милиции на улице стало намного больше, а желающих купить входные билеты поубавилось. Более того, из милицейской машины, сновавшей туда-сюда, неоднократно кричали в «матюгальник», что входных билетов на вечерний концерт не будет, и просили публику разойтись.
И действительно, билеты на этот раз не продавали. Все зрители расселись в креслах, а кое-где даже виднелись пустые места. Сев на свое место, Лева с удивлением обнаружил справа от себя все ту же пожилую пару. Соседи слева тоже были не из молодых. Концерт начинался подобно предыдущему: яркое пятно посреди сцены, затухающая люстра. Но когда она почти погасла, вспыхнул софит, осветивший правительственную ложу, и все увидели, что в ней рассаживаются Первый секретарь, его жена, дочери. Одну из них Лева знал – она тоже перешла на второй курс. А в прошлом году, когда сдавали вступительные, кто-то показал ему ее – этакую незаметную узбекскую девочку-скромницу: «Вон, дочь самого! На востфак поступает!».
Зал захлопал, приветствуя республиканского руководителя, которого в народе, правда, называли «Царем зверей», хотя вообще-то он был человеком внешне демократичным, воспитанным, учителем по образованию и писателем по профессии. Он тоже похлопал в ответ, софит погас, и концерт пошел своим чередом.
И вот тут Леве довелось сравнить дневное исполнение с вечерним. Пьесы играли те же, арранжировки не изменились и то, что при первом прослушивании представлялось непосредственной импровизацией, на самом деле, оказалось хорошо разученым и отрепетированным номером. Играли в точности так же! Но, все равно, удовольствие было и на этот раз огромным.
А вот зал был иным. Вежливые хлопки, никаких оваций, выкриков, тем более, свиста, никаких апплодисментов солистам. Чинно, благородно!
Лева вглядывался в полутемный зал и разглядел в партере, в четвертом ряду, семейство Вайнштейнов: моложавую красавицу маму – известную в городе гинекологиню, старика-папашу, трудившегося в политехе, Володьку и, разумеется, Ее... На душе стало тоскливо, и он подумал, уйти, что ли, после первого отделения?
А оно приближалось к концу.
Но здесь произошло нечто неожиданное, хотя достаточно известное и традиционное. После очередной пьесы на сцену вышла дородная дама в синем английском костюме, синих же «лодочках» на высоких «шпильках» и с огромной «бабеттой» на голове. Это была министр культуры Раано Бекмурзаева. Она встала рядом с Джекки, раскрыла папочку и объявила, что за укрепление дружбы между американским и узбекским народами, а также других народами СССР, Министерство культуры республики наградило коллектив чикагского эстрадного оркестра Джекки Уайтмена почетной грамотой. И, обменявшись рукопожатием с Джекки, вручила ему папочку. Зал зашелся в овации.
На сцену выбежали десятка два девушек из ансамбля народного танца «Бахор» - чернокосые красавицы в тюбетейках, хан-атласных платьях и шароварах. Они появились танцуя, и хороводом двигались по сцене. Каждая из них несла по букету роз, узбекскому халату-чапану и тюбетейке. Но вот хоровод рассыпался и девушки, подбежав к джазменам, стали напяливать на них эти ватные чапаны и тюбетейки, дарить цветы. Вот на этот раз зал зашелся апплодисментами! Лева с внутренним ужасом представлял себе состояние музыкантов. Такая жарища, они и так в костюмах, а тут еще поверх – чапаны!
Но это было еще не все. На сцену вышел знаментый Бабаджан Бабаев – народный музыкант, играюший на узбекских бубнах-дойрах. Ему принесли стул и четыре дойры. Усевшись, две он прислонил к своим ногам слева и справа, одну зажал меж коленок, а на четвертой, что держал в руках, стал выбивать ритм народного танца. Девушки снова закружились в хороводе. Бабаджан начал в умеренном темпе, но постепенно распалялся, одной дойры ему уже не хватало и, он, что было совершенно непонятно при его очень тучном пузатом теле, успевал колотить еще и по трем остальным.
И вот тут Джекки с интересом наблюдавший за туземным номером, вдруг подхватил бабаджановский ритм и стал подыгрывать ему на саксе. За ним подключился ударник, потом пианист, контрабас, гитара. И, как пелось в народной студенческой песне тех времен: «Рявкнули тромбоны, взвыли саксофоны, начался по джунглям дикий перепляс!». Девушки провокативно кружились возле джазистов, завлекая их на танец. И вот уже один из них отложил тромбон и закружился с девушкой, повторяя ее движения. Вот еще один!
А Джекки, между тем, хорошо спелся с Бабаджаном и пляска продолжалась еще несколько минут.
Она, разумеется, всех настолько вымотала, что после нескончаемых аплодисментов и поклонов, первое отделение объявили закрытым.
Лева вышел на улицу. Смеркалось, потянуло прохладой. Из ворот в сопровождении милицейской машины выехала правительственная «Чайка». И ему что-то уже совершенно расхотелось возвращаться в душный зал.
Возбужденная чудной музыкой, его юная душа жаждала романтики, приключений, а интуиция подсказывала, что нечто новое совсем рядом... И он решился. В кармане отыскалась двушка, а ближайший телефон-автомат, как он помнил, был рядом с гостиницей «Восток», в двух шагах от зала Свердлова.
Он проходил мимо открытых окон ресторана, шумевшего на первом этаже гостиницы. На улицу вырывался модный шлягер про черного кота. Певица выкрикивала слова, а саксофон наяривал твистовый мотивчик.
«Однако, не Джекки!» - усмехнулся Лева.
За столиком возле окна, на котором возвышались бутылка шампанского и вторая - коньяка, восседал все тот же «армян» Бершадский и его дама-блондинка. И увидев ее вблизи, Лева узнал Жанку, старшую янкелеву сестру. Она была сильно накрашена и соорудила на голове высокую «бабетту». «Во, выпендрилась!» - Подумал он. – «И не узнать издалека!».
А вот и телефон! Лева с бьющимся сердцем затолкал монетку в щель, набрал номер. 33516. Длинные гудки. Никто не отвечает.
Еще раз. Опять – никого.
(Продолжение в следующей серии)
Часть 6, серия 12
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
Когда в половине второго ребята вернулись на «Правду Востока», толпа увеличилась настолько, что запрудив проезжую часть, перекрывала движение транспорта. Милиция натянула веревку между деревьями, растущими по краю дороги и загоняла толпу на тротуар за эту ограду. На ступенечках, ведущих в кассу, стояли две шеренги мильтонов, между которыми протискивались отдельные счастливчики, оказавшиеся в голове очереди. Еще несколько милицейских наводили порядок у входа в здание, ведь вместе каждым счастливчиком, имевшим на руках билет, в дверь норовили прорваться еще и несколько «зайцев». Короче, атмосфера была крайне скандальной! И еще беда была в том, что служебный вход вел в зал из двора, а ворота с калиточкой – рядом с дверью кассы. Пришлось пробиваться. Мильтоны, правда, с пониманием отнеслись к розовым билетикам, которыми размахивали дружинники, и помогали им проталкиваться сквозь толпу.
И вот, фу-х! Взмыленные, абсолютно мокрые, они, наконец, во дворе, у тихого служебного входа! Левино место оказалось в третьем ряду амфитеатра, справа, довольно близко к сцене, кресло номер 9, а левее себя, кресел через 15, он увидел Вовку Беспамятникова. Куда усадили Юзю и Леху, Лева вначале не заметил.
Зал заполнялся. Справа от Левы уселась солидная пожилая пара – он в сером костюме и полосатом галстуке с орденской планкой на пиджаке, она – тоже в костюме - строгом английском, темно-синего цвета и со значком депутата горсовета на лацкане. Место слева оставалось пустым. Лева от нечего делать глазел на зал. А вон и Юзя – как раз напротив, но двумя рядами выше! А через три кресла от него – «армян» Бершадский с яркой блондинкой в очень открытом блестящем платье. Потом нашелся и Леха – в партере... И, глядя на зал, Лева подумал, что у Георгия Иваныча информация все-таки неточная. Публика состояла, большей частью, из молодежи, неизвестно какими судьбами заместившей передовиков производства и партхозактив. Впрочем, вспомнив эпизод Олега с «армяном», можно было себе представить, как...
Первый звонок. Наиболее счастливым обладателям входных билетов удалось рассесться на ступеньках, большинство же стояло, втиснутое на яруса. И вот – третий звонок, билетеры закрывают двери. Надо отметить, что в те отдаленные от нас времена и в тех краях, где жил Лева, еще понятия не имели о кондиционерах, и зал, построенный лет за семьдесят до того каким-то виртуозом русского зодчества, прилично проветривался естественным образом. Воздух был довольно чист, однако, температура в зале была, как на улице, то есть, под сорок... Физика, никуда не денешься!
В центре полукруглой сцены возникло яркое пятно, а зал медленно погружался в темноту.
Какой-то парень, стоявший на ступеньках, подскочил к пустовавшему рядом с Левой месту и плюхнулся в него. В это время приоткрылась дверь ближнего входа, послышался тихий разговор, и Лева увидел женщину, протискивающуюся по его ряду. «Где здесь десятое место?» - шепотом спрашивала она. «Вот, слева от меня!» - показал Лева. «Но там же кто-то сидит!» - голос женщины показался Леве знакомым. Бескакотова!? – «Светлана Павловна, вы?» - «Да, я, здравствуйте!».
Тут Лева вообразил себя «мужиком при исполнении» и строгим голосом спросил у соседа, его ли это место? Тот что-то промямлил, но подошла билетерша с фонариком и убедившись, что билет на это место у вновь пришедшей, привычным твердым тоном заставила парня уйти...
А между тем на сцене уже появлялись музыканты, все - в алых костюмах и белых рубашках. Джаз был «белый», лишь трубач, ударник и пианист – из «мурзинов».
Музыканты выходили по одному и сразу же начинали негромко наигрывать нечто. Казалось, что каждый играет что-то свое, как бы репетируя не связанные фрагменты. Но вот, наконец, в центре светого пятна возник он, сам – Джекки Уайтмен! Это был плотный, причесанный на прямой пробор седовласый мужчина в роговых очках и с золотистым саксом. К тому моменту разрозненная игра сформировалась потихоньку в членораздельный свинг, и не успел Джекки поднести мундштук сакса к губам, как зал сотрясся от безумных апплодисментов и криков: «Браво!», «Джекки!».
Сидящая слева Бескакотова, подпрыгивая в кресле, нещадно колотила в ладошки, задевая Леву мягким локтем. Восторг ее лица был виден даже в полумраке. Зато справа царил полный штиль. На глазах номенклатурной пары – лишь удивление...
Джекки слегка поклонился и заиграл.
Левино музыкальное образование было нулевым. Его память держала в голове некоторое количество джазовых мелодий, списанных с цейлонского эфира или с других магнитофонов, куда их неизвестно как занесло, и, не считая недавно приобретенного у Олега «Луи энд Эллы», лишь однажды довелось Леве держать в руках диск Армстронга, странный такой диск, алюминиевый, выпущенный в Америке еще до войны. И Лева почти не знал названий пьес и, вообще, его представление о джазе было, как бы сказать, примитивно-хрестоматийным, воспитанным, по большей части, на крутившемся в цикле репертуаре, скомпонованном цейлонской музыкальной редакцией.
Первая исполняемая пьеса оказалась незнакомой. Джекки объявил ее, буркнув что-то по-английски, но это опять вызвало бурю апплодисментов и разобрать его слова не удалось. Но музыка была великолепна! Она переливалась нахлестывающими друга блюзообразными волнами. Возвращавшимися, но каждый раз – новыми, и в каждой части с новым солистом. Но Джекки, даже аккомпанируя кому-то своим саксом, царил в этом пиру звуков. Но вот дошла, наконец, очередь и до его соло. Саксофон запел что-то чувственное, женское, пианист рассыпал вопросительные синкопы, трубы и тромбоны тихо подвывали саксофонной тоске. Наконец, сакс запел чисто человеческим обиженным голосом. И как бы в ответ бацнули тарелки, взревели трубы и ударник затихающей дробью завершил пьесу.
Что творилось! Таких апплодисментов зал Свердлова не слышал, видимо, никогда, разве что, может, предыдущим вечером? Многие аплодировали стоя, выкрикивали «Браво», некоторые даже свистели, что, по представлению местной публики еще со времен фильма «Валерий Чкалов» считалось американским способом выражения одобрения. Слева, обдавая Леву терпким запахом незнакомых духов неистовствовала Бескакотова. А он, бедняга, разрывался от желания бурно выразить восхищение и понимания, что сдерживать ему никого не удастся, не со Светланы же Павловны начинать? Вот уж нет!
Удивленная, по-видимому, Левиной показной индифферентностью, Бескакотова повернулась к нему и спросила: «Неужели не нравится?». И тогда Лева тоже зааплодировал.
Вторая вещь была знакомая-презнакомая, азбучная – «Сейнт-Луи Блюз». Кто не слышал «Сейнт-Луи Блюз»? Его играли все знаменитые советские джазисты: и Рознер играл, и Лундстрем, и Цфасман. Но как играла джаз-банда Уайтмена! И не объяснить эффект этой музыки лишь живым исполнением, пластикой свинговиков, извивавшихся в такт мелодии. И дело было не только в мощи трубача «мурзина» Зута Симса, игравшего сольную партию, вживую звучавшую не хуже, чем в записях самого Сатчмо! А какой божественный пианист был в этом джазе, какие яркие и чистые звуки отскакивали от его пальцев! Да, джаз Уайтмена – это было волшебство.
Пьесы сменяли одна другую, некоторые оказались хорошо знакомыми, и тем более доставляли радость не только через узнавание, но и благодаря новым, незнакомым интерпретациям, где непривычно приглушались одни части и разрастались другие, а музыканты, казалось, импровизировали музыку перед зрителями, соревнуясь в калейдоскопическом диксиленде.
Уже и сольные партии сопровождались апплодисментами, уже и номенклатурные дед с бабкой, сидевшие слева, вежливо хлопали в ладоши по окончании пьес... И никто не замечал жары в зале, а может даже, она способствовала теплой и дружеской атмосфере концерта.
Почти час концерта пролетел незаметно, и вот – антракт. После долгих аплодисментов публика все-таки отпустила джазменов, и в проходах началось столпотворение – все рванули во двор, подышать. Лева тоже двинулся было, но Светлана Павловна продолжала сидеть, обмахиваясь розовым китайским веером, пахнущим сандалом, который достала из черной бархатной сумочки.
- Не люблю толпиться, - объяснила она, - лучше уж посижу здесь, да и жарища там на улице.
И Лева остался сидеть рядом с ней.
- Ну, как поживаете, как сессию сдали в этот раз? – любопытствовала Бескакотова.
- Нормально. Теперь уже на второй курс перешел.
- Ну, молодцом! А как вам концерт? Что-то мне кажется, не очень..?
- Да нет, что вы! Как бы вам сказать? Я просто ошеломлен! Я не привык к такому зрелищу. Понимаете, когда дома сидишь себе и спокойно слушаешь записи...
Подошел Олег:
- Балтер! Сразу после окончания концерта придешь в комнату номер 16, вход со двора, от служебного – налево.
И отвалил.
- Кто это?
- А, так, один инязовец знакомый, дела у нас есть.
- Жаль, а я хотела было вас все-таки пригласить послушать мои записи и сравнить с сегодняшними впечатлениями, но вы заняты...
- Да, наверно, часов до десяти вечера.
- Так приходите вечером. Даже лучше. Жара спадет. Посидим, я кофеек по-турецки сварю...
Лева прикинул – сейчас три часа. Мама как раз заступила на дежурство и вернется только завтра часам к четырем... Может, и правда? Хотя, черт ее знает, эту дружину?
- А у вас есть телефон?
- Да.
- Тогда я, если не поздно освобожусь, позвоню вам, ладно?
- Хорошо, давайте! Мой номер 33516.
- Спасибо! – И он подумал, что номер легко запомнить. Первая цифра – тройка, как и во всем городе, вторая – тоже тройка, вместе дают последнюю – шестерку, а пятерка с единицей – опять же, шестерку...
Раздался звонок. Публика потянулась в зал. И тут Лева увидел Янкеля, пробирающегося у барьера балкона первого яруса. Он помахал другу рукой, но тот его не замечал. Даже когда уселся рядом, как показалось Леве, с Сашкой Завгородним и какой-то девушкой, видимо, сашкиной подругой. Смотрел в зал, но Леву не видел.
И опять медленно погасла люстра и загорелся яркий круг на сцене, и с двух сторон, на сей раз, шеренгами, под овацию зала, вошли джазмены.
Пианист заиграл какой-то сентиментальный мотивчик, и в центре освещенного круга возник Джекки. Зал взорвался апплодисментами, он терпеливо дождался их затухания и громко произнес в микрофон:
- Ellington! Sophisticated Lady!
Несколько тактов фортепиано, и запел золотой саксофон Джекки. «Разочарованная леди», любимая вещь! И для Светланы Павловны, похоже, тоже. Она в такт музыке раскачивалась в кресле, как бы свингуя или танцуя этаким невиданным сидячим стилем и что-то напевала. Лева уже начисто забыл про поставленные цели и задачи, из-за которых, собственно, попал на концерт, и купался, наслаждаясь, в любимых звуках... А после «Леди» играли «Караван», «Фантазию в черном и желтом», сочиненную Дюком на тему шопеновского похоронного марша... Вообще, все второе отделение было эллингтовским. Арранжировки, правда, незнакомые, непривычные, но от того – еще более интересные.
Но вот после апплодисментов и оваций, сыграв несколько бисов, музыканты, порядком взмокшие, окончательно покинули сцену. Праздник окончился.
Лева проводил Бескакотову до выхода.
- Ну, я жду вашего звонка. – И она протянула ему руку, маленькую и влажную.
Он через зал вернулся к служебному входу и отправился на поиски комнаты 16.
Там собрались дружинники, университетские и еще какие-то незнакомые. Олег раздавал всем бумажки с печатями – талоны, по которым можно было набрать чего-нибудь на трояк в театральном буфете, ведь предстояло «отработать» еще и вечерний концерт.
Появился Георгий Иваныч:
- Ну что, Олег, всех отоварил? Поешьте, ребята, как следует. Пока что все нормально, работаем хорошо. Но учтите, на следующий концерт, возможно, прибудет сам первый секретрь ЦК, так что, надо будет приложить все усилия для обеспечения порядка и безопасности. Так. Сейчас половина пятого. В вашем распоряжении до полутора часов. Поешьте, отдохните. А ты, Олег, возьми человек десять, и тоже быстренько – в буфет, а потом пройдитесь до гостиницы, присмотрите, чтобы эти лабухи там не очень самовольничали...
Олег привычно подозвал с десяток университетских и все пошли в буфет. Там наспех пожевали какие-то бутерброды с твердой колбасой и сыром, запили минералкой и вышли на «Правду Востока». Джазменов обнаружили неподалеку. Они в своих алых костюмах ярким пятном выделялись среди воскресной толпы на Театральной площади, в относительно прохладной микроклиматической зоне вокруг большого и пышного фонтана, извергавшего множество струй из каменной хлопковой коробочки.
Дружинники подошли к музыкантам и попросили расписаться на программках. Те охотно раздавали автографы, Леве досталось больше десятка и, разумеется, первым стоял росчерк великого Джекки Уайтмена!
И вот тут Леве захотелось с ним поговорить, выяснить, где же он родился? Наверно, все-таки понимает по-еврейски?
С трудом подбирая идишские слова, Лева сконструировал что-то такое:
- Мистер Уайтмен, во зи геборен? Ин Вассер Клойстер?
- I not understand! – Было ему ответом.
- Зи ферштейт идиш?– Втолковывал Лева.
- Спик инглиш. – Отвечал упрямый иностранец.
Хорошо, вмешался Олег и быстро выяснил, что Джекки родился в Чикаго, а родители его приехали в Америку из Польши. Вот и конец мифу про Белую Церковь!
Джекки очень понравился фонтан.
- Вeautifully! – не уставал восклицать он. Но дело, скорее всего, было в разносимой фонтаном прохладе.
К шести возвратились к концертному залу. На этот раз милиции на улице стало намного больше, а желающих купить входные билеты поубавилось. Более того, из милицейской машины, сновавшей туда-сюда, неоднократно кричали в «матюгальник», что входных билетов на вечерний концерт не будет, и просили публику разойтись.
И действительно, билеты на этот раз не продавали. Все зрители расселись в креслах, а кое-где даже виднелись пустые места. Сев на свое место, Лева с удивлением обнаружил справа от себя все ту же пожилую пару. Соседи слева тоже были не из молодых. Концерт начинался подобно предыдущему: яркое пятно посреди сцены, затухающая люстра. Но когда она почти погасла, вспыхнул софит, осветивший правительственную ложу, и все увидели, что в ней рассаживаются Первый секретарь, его жена, дочери. Одну из них Лева знал – она тоже перешла на второй курс. А в прошлом году, когда сдавали вступительные, кто-то показал ему ее – этакую незаметную узбекскую девочку-скромницу: «Вон, дочь самого! На востфак поступает!».
Зал захлопал, приветствуя республиканского руководителя, которого в народе, правда, называли «Царем зверей», хотя вообще-то он был человеком внешне демократичным, воспитанным, учителем по образованию и писателем по профессии. Он тоже похлопал в ответ, софит погас, и концерт пошел своим чередом.
И вот тут Леве довелось сравнить дневное исполнение с вечерним. Пьесы играли те же, арранжировки не изменились и то, что при первом прослушивании представлялось непосредственной импровизацией, на самом деле, оказалось хорошо разученым и отрепетированным номером. Играли в точности так же! Но, все равно, удовольствие было и на этот раз огромным.
А вот зал был иным. Вежливые хлопки, никаких оваций, выкриков, тем более, свиста, никаких апплодисментов солистам. Чинно, благородно!
Лева вглядывался в полутемный зал и разглядел в партере, в четвертом ряду, семейство Вайнштейнов: моложавую красавицу маму – известную в городе гинекологиню, старика-папашу, трудившегося в политехе, Володьку и, разумеется, Ее... На душе стало тоскливо, и он подумал, уйти, что ли, после первого отделения?
А оно приближалось к концу.
Но здесь произошло нечто неожиданное, хотя достаточно известное и традиционное. После очередной пьесы на сцену вышла дородная дама в синем английском костюме, синих же «лодочках» на высоких «шпильках» и с огромной «бабеттой» на голове. Это была министр культуры Раано Бекмурзаева. Она встала рядом с Джекки, раскрыла папочку и объявила, что за укрепление дружбы между американским и узбекским народами, а также других народами СССР, Министерство культуры республики наградило коллектив чикагского эстрадного оркестра Джекки Уайтмена почетной грамотой. И, обменявшись рукопожатием с Джекки, вручила ему папочку. Зал зашелся в овации.
На сцену выбежали десятка два девушек из ансамбля народного танца «Бахор» - чернокосые красавицы в тюбетейках, хан-атласных платьях и шароварах. Они появились танцуя, и хороводом двигались по сцене. Каждая из них несла по букету роз, узбекскому халату-чапану и тюбетейке. Но вот хоровод рассыпался и девушки, подбежав к джазменам, стали напяливать на них эти ватные чапаны и тюбетейки, дарить цветы. Вот на этот раз зал зашелся апплодисментами! Лева с внутренним ужасом представлял себе состояние музыкантов. Такая жарища, они и так в костюмах, а тут еще поверх – чапаны!
Но это было еще не все. На сцену вышел знаментый Бабаджан Бабаев – народный музыкант, играюший на узбекских бубнах-дойрах. Ему принесли стул и четыре дойры. Усевшись, две он прислонил к своим ногам слева и справа, одну зажал меж коленок, а на четвертой, что держал в руках, стал выбивать ритм народного танца. Девушки снова закружились в хороводе. Бабаджан начал в умеренном темпе, но постепенно распалялся, одной дойры ему уже не хватало и, он, что было совершенно непонятно при его очень тучном пузатом теле, успевал колотить еще и по трем остальным.
И вот тут Джекки с интересом наблюдавший за туземным номером, вдруг подхватил бабаджановский ритм и стал подыгрывать ему на саксе. За ним подключился ударник, потом пианист, контрабас, гитара. И, как пелось в народной студенческой песне тех времен: «Рявкнули тромбоны, взвыли саксофоны, начался по джунглям дикий перепляс!». Девушки провокативно кружились возле джазистов, завлекая их на танец. И вот уже один из них отложил тромбон и закружился с девушкой, повторяя ее движения. Вот еще один!
А Джекки, между тем, хорошо спелся с Бабаджаном и пляска продолжалась еще несколько минут.
Она, разумеется, всех настолько вымотала, что после нескончаемых аплодисментов и поклонов, первое отделение объявили закрытым.
Лева вышел на улицу. Смеркалось, потянуло прохладой. Из ворот в сопровождении милицейской машины выехала правительственная «Чайка». И ему что-то уже совершенно расхотелось возвращаться в душный зал.
Возбужденная чудной музыкой, его юная душа жаждала романтики, приключений, а интуиция подсказывала, что нечто новое совсем рядом... И он решился. В кармане отыскалась двушка, а ближайший телефон-автомат, как он помнил, был рядом с гостиницей «Восток», в двух шагах от зала Свердлова.
Он проходил мимо открытых окон ресторана, шумевшего на первом этаже гостиницы. На улицу вырывался модный шлягер про черного кота. Певица выкрикивала слова, а саксофон наяривал твистовый мотивчик.
«Однако, не Джекки!» - усмехнулся Лева.
За столиком возле окна, на котором возвышались бутылка шампанского и вторая - коньяка, восседал все тот же «армян» Бершадский и его дама-блондинка. И увидев ее вблизи, Лева узнал Жанку, старшую янкелеву сестру. Она была сильно накрашена и соорудила на голове высокую «бабетту». «Во, выпендрилась!» - Подумал он. – «И не узнать издалека!».
А вот и телефон! Лева с бьющимся сердцем затолкал монетку в щель, набрал номер. 33516. Длинные гудки. Никто не отвечает.
Еще раз. Опять – никого.
(Продолжение в следующей серии)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 6, серия 13
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
На летние каникулы у нее были намечены, поистине, наполеоновские планы, но, зная свою необязательность и лень, она в душе мечтала осилить хотя бы две вещи: продвинуться с подготовкой к изданию профессорских бумаг и свозить Таточку в столицы – ребенку было уже десять, а она никогда не выезжала за пределы города. Вот только сейчас Светлана Павловна впервые отправила ее в пионерлагерь для детей университетских работников.
Стояла жарюга, и время расходовалось не лучшим образом. Днем она иногда заставляла себя делать то-другое по дому, а нужно было осилить многое – вселились они всего два месяца назад, и еще как следует не обустроились. А ночами, в относительной прохладе, сидела с профессорскими бумагами, отсыпаясь в послеполуденную жару...
За эти выходные она не продвинулась ни на страницу. Вчера, в субботу профком дал университетский автобус для поездки в лагерь, в Чимган, и на это ушел весь день. Вернулась уставшая и сгоревшая на горном солнце. И потом, искупавшись и намазавшись сметаной, свалилась до утра. А сегодня был этот концерт. Как было отказаться, когда сам парторг истфака Кабулов предложил ей билет? И ведь какое удовольствие получила!
Приближался вечер. Светлана Павловна раздвинула темные шторы, раскрыла задраенные на день окна, и в квартире возникло легкое движение воздуха, несущего приближающуюся вечернюю прохладу. Она заварила чайничек зеленого чая, и с пиалушкой села к письменному столу. Над столом фотографии. Поблекший снимок цвета сепии в деревянной довоенной рамочке с овальным окошком: мама, папа и Света – Ленинград, 1938 г. Таким отец и запомнился – вскоре он навсегда уехал... Другой снимок – Света с Глебом на Комсомольском озере. 1950-й год. Еще семейный снимок: Светлана Павловна, мама – Дора Евсеевна и Татка. Позапрошлый год. Мама уже смертельно больна, но скрывает это и от Светы, и от всех. А вот – снимок 1956 года, после защиты. Света с букетом в руках, радостно улыбающийся учитель - профессор Печерский, грузно опершийся на клюшку, и Глеб, надевающий на ее палец кольцо...
И вот теперь она одна-одинешенька. Только Татка...
Профессор умер в прошлом году. Она часто навещала его – он лежал в раковом корпусе ТашМИ, там же, где годом раньше мама... Он воспринимал свою судьбу мужественно, шутил и все старался развеселить ее разными байками.
- Судьба, Светочка, - говорил он, - была ко мне благосклонна. Смотри. Родился в один год с Усатым. Он уже сгинул давно, а я – вот он, учу студентов неприятию культа его личности! А ведь и военным мне довелось послужить. Первое образование – Киевское военное училище. Там подружился с Колей Кореневским, и нас обоих отправили служить в Ош, потом в Ташкент. Хороший командир у нас был Топоров Сергей Николаевич. Вот с кем повезло! Мы оба ему понравились, и он нам, как мог, протежировал. Я, по прошествии пяти лет службы все же вышел в отставку и поехал в Москву, поступать в университет. Увлекали меня тогда теории народовластия, и марксистские, тоже, кстати. Смута была, революция. Побузил в юности малость, чего скрывать! Но, пока учился, поостыл. Диссертацию написал про времена Петра Великого, стал приват-доцентом. А однополчане мои Сергей Николаевич с Колей там и прижились в Ташкенте. Это были люди точного знания. Коля - технарь прирожденный. Он еще, когда мы в Оше служили, из ничего, можно сказать, рентгеновский аппарат соорудил. Тогда это было чудо, в новинку. А еще пустил по горам оптический телеграф и связал Ош с Джалал-Абадом... Талантище! Но потом ушел в географию, гляциологию, столько всего пооткрывал на Памире и Тянь-Шане! Один семитысячник даже именем своей возлюбленной, благоверной, кстати, дочери Сергея Николаича, наименовал: пик Елены Кореневской! И на всех картах так значится! Вот это Ромео! Ты хоть одного такого знаешь?
А Сергей Николаевич, выйдя в отставку, занялся математикой.
А там – война, революция... В двадцатом явились ко мне ночью и забрали в ЧеКу. Все думаю, отжил ты, Иннокентий Гавриилович, свое. Ведь они долго не церемонились. Ночью заберут, а утром в газетах – ты уже в списках расстрелянной контры.
Но мне и тогда повезло. Разговор пошел в ином русле. Нос, правда, расквасили по дороге, видимо, для общего развития, но в ЧеКе разговор завели о моей прежней службе в Туркестане. И предложили на выбор: или в расход, или ехать срочно в Туркестан просвещать темные туземные массы... Там Ленин решил университет открыть, и команду набирают. Сама понимаешь, как можно отказаться в моей ситуации? Да и полюбил я Туркестан, когда служил там. И вот, поехали, спецпоезд. Главным у нас был математик профессор Романовский, Всеволод Иваныч. Ему, в отличие от меня, не стенкой пригрозили, а лишь высылкой. Он барин был такой, парижанин, Сорбонну закончил...
Ну и вот, как видишь, уже скоро сорок лет университету нашему. Жаль только, скажу тебе по секрету, что имя он носит не Всеволода Иваныча, а Владимира Ильича. И проработал я там всю жизнь рядом с давними друзьями: Колей и Сергеем Иванычем. Я теперь много, что могу сказать, как думаю. Хотя знаешь, профессия наша с тобой такая, что вся, как бы покрасивей сказать, из одних сказок сложена...
...Светлана Павловна раскрыла пожелтевшую тетрадь, где профессор хранил свои потаенные мысли, и на бывшей профессорской «Москве», доставшейся ей в наследство, начала отстукивать чистый лист:
«Вот стал бы я писать про Туркестан в духе обожаемого в молодости Ключевского: «К северу эта местность от Арала и до Ледовитого океана практически плоская. Лишь Урал возвышается, как стрела, направленная с севера на юг. С юга же Туркестан ограничен высочайшими горами: сначала Памир и Тянь-Шань, а за ними возвышаются вторым эшелоном Гиндукуш и Гималаи. И от того Туркестан напоминает венский стул с углубленным сиденьем, горная спинка которого изолирует страну, этакую ямку, от тропиков и Индийского океана, но открытую к Ледовитому океану и Западной Сибири. И потому летом здесь чудовищная жара, а зима довольно суровая. Холодный воздух с океана, направленный на Туран Уральским хребтом, попав в котловину, не имеет выхода и долго циркулирует, пока потихоньку не рассосется или не прогреется».
...Время приближалось к семи. Она печатала уже третью страницу.
«...Сидели как-то летним вечером в номере «Шарка» Волжанин с Молдаваном. Ужинали, так сказать, и уже были хорошо на взводе. Работа не ладилась. Москва срочно требовала план национального размежевания, а, поди, его сделай в этом лоскутном одеяле племен! Одна радость – набраться и подняться на ночь к девицам, и забыться до утра. А утром – на больную голову – интриги, интриги, переговоры... Усатый именем Вождя торопит и торопит...
В это время им доложили, что прибыла делегация узбеков. Ох, как некстати, но что поделаешь, приехали за тысячу верст, даже больше. Надо принять. И в номер вошли красный курбаши Джаффар, мулла Хуснутдин и бухарский большевик Файзулла Баходир...»
Светлана Павловна вздрогнула. Не так давно, изучая историю становления советской власти в Туркестане и роясь в ранее недоступном архиве, она пришла к заключению, что Файзулла Баходиров, глава узбекского правительства, уничтоженный перед войной, как враг народа, скорее всего, приходится ей дядей...
***
Лет, этак за 70 до до событий нашего повествования жил в Коканде купеческий сын Сайфулла Баходыр. Он был старшим ребенком в многодетной семье своего отца, и сыном единственным, и потому унаследовал все его состояние. В то время Туркестан активно колонизировался русскими, и Сайфулла или, попросту, Сайпы, удачно применил отцовское наследство. Он пустил свои деньги на развитие хлопководства, заказывал лучшие египетские и американские семена и скупил немало земли в Ферганской долине и в Бухаре. Он умел делать дела и ладить с чиновниками, как царскими, так и ханскими, и эмирскими, и дела его шли в гору.
К сорока пяти годам он стал отцом семи дочерей, рожденных ему двумя женами. Первую, Нурхон, он взял четырнадцатилетней из родовитого купеческого дома, где состоял у будущего тестя младшим компаньоном. А через шесть лет присватал у многодетного и бедного имама его тринадцатилетнюю Бану... Но вот – одни девочки, сына аллах не дал, наследника... И Сайпы, чья борода давно украсилась благородной проседью, подумывал о третьей женитьбе.
А где-то далеко, в неведомой Московии умер император, и на трон сел его молодой сын. Через некоторое время в Москве была назначена коронация, куда собралось ехать все туркестанское начальство и высшее общество. Говорили о том, что коронация будет не только праздником всей империи, но и поводом для встречи элит из разных частей ее необъятной территории.
Сайпы покровительствовал поэту Джамалу, восхищавшемуся благами цивилизации, принесенными в Туркестан русскими колонизаторами. На деньги Сайпы и еще двух-трех таких же благотворителей Джамал издавал в Ташкенте газету «Янги Туркистон» - «Новый Туркестан», где публиковал свои поэмы о прогрессе, публицистику об неведомой Туркестану в прошлом европейской политике и апологию власти «белого царя». Когда его благодетель наезжал в Ташкент, Джамал водил Сайпы по всем местам, где, как ему казалось, он мог заинтересовать этого богатого провинциала прелестями новой жизни. Через Джамала Сайпы познакомился с электрическим телеграфом, немыслимым образом отбивавшим морзянки между двумя павильонами российской промышленной выставки, и никто иной, как Джамал ввел его в высший круг российской ташкентской администрации и, благодаря ему Сайпы побывал на званном вечере в доме дворянского собрания в очень быстро отстроенном русскими Новом городе.
Эта жизнь, столь не похожая на привычно однообразную кокандскую, увлекла Сайпы и он сочувствовал своему эмоциональному другу-поэту, заполнявшему листки «Янги Туркистона» поэмами о телеграфе, о концерте в дворянском собрании и красавице-певице...
И, собираясь в Москву на коронацию, он, конечно, взял с собой и Джамала, тем более, что тот прилично владел русским языком. Вообще-то, ехал он не вполне по собственной инициативе.
Как-то в Ташкенте его познакомили с Николаем Валеевым, текстильным фабрикантом, из татар-выкрестов. У Валеева было несколько фабрик – в Москве, Казани, Кинешме. Крестился он в зрелом возрасте, почувствовав, что его мусульманское вероисповедование все чаще препятствовало продвижению дел. И жену окрестил и детей. Но в душе он не переставал быть мусульманином, и дома с женой общался только по-татарски. Дети же уходили в новую жизнь, в русскую. Старший сын учился в Петербурге, дочки – в русской гимназии... Была у него в доме еще и приживалочка Маша, сирота из дальней родни, вымершей в голодный год в отдаленной татарской деревне. Валеева иногда мучила совесть – в круговороте его сумбурной деловой жизни он узнал о катастрофе в семье родственников слишком поздно, и удалось спасти одну лишь Машу...
Он ее воспитал, отдал учиться в медресе, и она жила в их семье в роли бедной родственницы и горничной девушки. К пятнадцати годам Маша стала весьма привлекательнаа – русая коса, серо-голубые глаза, матово-белая кожа. И на пышных хлебах валеевских мощно взошли ее женские прелести. Валеев уж, грешным делом, подумывал, как бы... Да жена его, в крещении Евдокия, орлиным глазом все наблюдала, все видела. А он ее боялся...
Если помнит читатель, императорское коронование закончилось дурно. Масса народу погибла и покалечилась во время раздачи царского угощения на Ходынском поле. И злые языки приклеили, и, как мы теперь знаем, навечно, новому императору кличку «Кровавый».
Сайпы с Джамалом, естественно, на тот бесплатный розлив вина не ходили. На следующий день после ходынской трагедии они, как было заранее договорено, обедали в доме у Валеева. Стол ломился от яств. Валеев, перешедший в православие, однако, предусмотрел все, чтобы мусульманам, бывшим собратьям елось и пилось. Джамал, однако, развеселился и под неодобрительные взгляды Сайпы пил бордо бокалом за бокал, читая при этом рубайи Омара Хайяма – сначала на персидском, а затем – в своих переводах на тюрки. Православный Валеев пил водочку. И Сайпы совсем бы заскучал и озлился в этой компании, если бы не Маша.
Она поразила его непривычной северной красотой и женской свежестью сразу, как только он ее увидел, и потом он уже просто не мог оторвать от нее глаз. Так почти ничего и не ел целый вечер
На следующий день Сайпы принимал Валеева на Никольской, в «Славянском базаре». Обед намечался как деловая встреча – вчера, в подпитии Валеев предложил Сайпы стать монопольным скупщиком его хлопка. Сайпы всю ночь обдумывал это предложение и решил, что оно, наверно, для него выгодно. Главное – условия.
Они втроем сидели в небольшом кабинете, откуда просматривался зал. Вдруг Джамал сорвался и выскочил из кабинета на раздавшийся шум. Ввалилась компания человек двадцать, в основном, молодых мужчин и красивых женщин, и лишь несколько из них были средних лет. Они шумно рассаживались вокруг большого стола, заранее заказанного. Джамал покрутился подле них и вернулся. «Студийцы Алексеева!» - с восторгом прошептал он. «Кто это?» - спросил Сайпы. «А, это известный мот», - пояснил Валеев, - «получил большое состояние в наследство и теперь просаживает, театр, говорят, хочет открыть... Жаль денег!». «Ну, зачем же вы так...» - попытался возразить Джамал, - «в современном мире...». «Деньги, молодой человек, вот что движет современным миром!» - отрубил его Валеев.
Дальше, слово за слово, поедая блюдо за блюдом, умеренно выпивая и закусывая, перешли к делу. И в конце концов застряли на цене. И разница была невелика, но купцы уперлись как два быка, и никто из них не хотел уступать.
Валеев, разморенный водкой и обильной едой, клевал носом. Джамал опять ускакал и сидел, разинув рот, в компании Алексеева, а трезвый и сытый Сайпы вспоминал вчерашний вечер, Машу. «Послушай, Николай», - вдруг сказал он. – «Я приму твою цену, но ты отдай мне Машу». Валеев очнулся: «Что, Машу? Нет, для себя храню». – «Я серьезно. Она же у тебя мусульманка. Я на ней женюсь. Пусть она родит мне сына. Мне нужен сын». Разум Валеева окончательно прояснился – он-то знал, что назначил за хлопок Сайпы совершенно грабительскую цену. Это там у них, на месте, в Чуркистане - деньги. А в Первопрестольной!...
- Ладно, по рукам!
И через день мулла записал Машу, Мириам в жены Сайпы.
Молодожен снял для новой семьи большую квартиру и по рекомендации Валеева нанял татарскую прислугу. А через месяц, оставив молодую жену, чье белое тело оказалось для Сайпы невиданной прежде усладой и источником, поистине, юной энергии, укатил в Туркестан.
Дела держали его, и, как ни мучило желание обладания юностью, ему никак не удавалось поехать в Москву к любимой. Он, по воле аллаха, посещал, конечно, своих старых жен Нурхон и Бану, но их ласки были уже не те...
Спустя полгода Сайпы женился в четвертый раз, на купеческой дочери – тринадцатилетней Джамиле. Она была юна и, как говорят на Востоке, гибка, как виноградная лоза и подобна розе, но он все равно не мог забыть пышных прелестей белой северянки.
И не зря. Следующим летом она разрешилась от бремени мальчиком, которого счастливый отец через магический телеграф потребовал назвать Пулатом. А еще через полгода и у юной Джамили появился на свет его второй сын Файзулла...
Шли годы. Один век сменился другим, произошла кровавая революция. Сайпы раз-другой в году выбирался в Москву к своей ненаглядной беляночке. Пулат, которого в Москве называли попросту Павлом, учился в гимназии и у муллы. А Файзулла в Коканде ходил в медресе и русскую гимназию.
Сайпы чувствовал, что стареет. По шариату он должен был передать дела и имущество Пулату, и он определил его по окончании гимназии в коммерческое училище. А младшего сына отправил учиться по линии духовной – в Каир.
В это время разразилась мировая война. Файзулла не успев добраться до Египта, застрял в Стамбуле и на некоторое время был интернирован как российский подданный. Но мусульман российских турки вскоре освобождали, и он пробыл в Стамбуле целых четыре года. Там он вошел в круг младотурок и проникся идеями пантюркизма.
Сайпы не дожил до конца первого года войны. Неожиданно налетевшая непонятная болезнь за три месяца спалила его. И оплакивали его три вдовы, и семь дочерей, и множество внуков... И оплакивала его московская вдова Маша... А наследник его, взявший себе русское имя Павел Богатырев, поручик Богатырев сидел с солдатами в сыром окопе в белорусском лесу...
А еще через два года с половиной большевик Павел Богатырев стоял в оцеплении Зимнего дворца, откуда выводили арестованных министров-капиталистов.
После гражданской партия бросала его на разные участки, и к концу нэпа он обосновался в наркоминделе, а середине тридцатых был переведен в наркомвнешторг и незадолго до войны отправлен в Америку. В наркоминделе ему приглянулась симпатичная переводчица с французского Дора Либштейн, дочь известного московского профессора-терапевта. Ей было двадцать два. Любовь вспыхнула между ними, и они сошлись. Через год родилась дочка, которой дали имя Светлана, как у дочери Вождя. А расписались они через семь лет, когда надо было выправить метрику ребенку, чтобы отправить ее в школу...
Файзулла же, в восемнадцатом году пробрался в Туркестан, бурливший, распадающийся, раздираемый на куски. В Бухаре он присоединился к тайной партии младобухарцев, ставивших своей задачей свержение эмира и установление в Бухаре светской республики. Их деятельность была крайне опасна – при любом подозрении стража хватала и рубила головы на площади. Но к двадцатому году эмират оставался лишь изолированным островком в Туркестане, куда еще не ступил сапог Красной армии. И вот – штурм Бухары, бегство эмира и свобода! И младобухарцы, поставленные перед выбором: продолжать бороться за независимость или примкнуть к Советам, выбрали второе.
И Файзулла тоже сделался большевиком. Его ждала прекрасная карьера, на ее вершине он стал главою республиканского правительства. Но в 1938 году «где надо» вспомнили его пантюркистское и младобухарское прошлое и купеческое происхождение. Он был объявлен «врагом народа» и исчез. И забрали в специнтернат его сына Камиля, а жену – красавицу Розу из семьи московского адвоката Когана, на которой он женился, учась в 20-е годы в Коммунистическом Университете народов Востока, угнали на Колыму, где затерялись и ее следы.
Что касается судьбы остальных потомков Сайпы Баходура, то о них Светлане Павловне ничего не удалось узнать. Даже Файзулле, высшему республиканскому начальнику, осторожно пытавшемуся выведать что-то о родственниках, которых он знал и помнил, удалось узнать лишь то, что семья деда по материнской линии, и мать его, Джамиля, в том числе, в девятнаднадцатом смогла перебраться за афганский кордон... О старших же женах отца и членах их семей вообще ничего... И московская родня тоже скрылась от него пеленой времени...
Павел же Богатырев, осознавая себя человеком русским, вообще не интересовался своей туркестанской родней. Вся его жизнь проходила в работе и следовании линии партии.
Вот, собственно, что удалось Светлане Павловне Бескакотовой о своих предках. По советским меркам это было довольно много. Но она же была профессиональным историком!
***
...Рекса начала поскуливать в лоджии. Пора было вывести ее прогулять.
Светлана Павловна взяла собачку на поводок и прогуливалась с ней возле дома по берегу Анхора, где Рекса усиленно орошала все попадающиеся по пути деревья.
И как раз, проходя мимо своего подъезда, Светлана Павловна услышала звонки телефона из открытых окон своей квартиры, но бежать было бесполезно – четвертый этаж. Квартира эта ей досталась недавно, весной, через университетский кооператив. Своя, отдельная, двухкомнатная. Ей, как дипломированному научному работнику полагались лишние одиннадцать метров, и она сумела добиться своего. Достоинством квартиры была большая лоджия, из которой при желании можно было сделать комнатку для Талки. Но пусть подрастет. А пока что на лоджии жила одна Рекса.
Собачка попала к Светлане двухмесячным щеночком, их раздавала сотрудницам доцент Виноградова. Эта высокоученая дочь Клио что-то напутала, посчитав щенка кобельком и назвав его, точнее, ее Рексом. Но когда Светлана сходила с ним на прививку, где получила справку о том, что «Рекс Бескакотовой суке б/п (то есть, беспородная) сделана прививка против бешенства», пришлось феминизировать собачье имя, и сука б/п стала Рексой...
Вообще-то Рекса чувствовала себя в доме истинной хозяйкой, и для нее не было запретных мест. Часто она коротала вечера на диванчике у ног Светланы, что-то по обыкновению читавшей под негромкую музыку магнитофона...
До этого двадцать лет жизни Светланы прошли в центре, на углу Энгельса и Первомайской. Их с мамой заселили в холодную комнатушку морозной, небывало морозной зимой сорок второго. Света тогда была еще очень слаба после блокадного года, ранения, полученного под бомбежкой на «дороге жизни» и многонедельного пути на юг, в «город хлебный». Хлебным же, на самом деле, он казался разве что в сравнении с блокадным Ленинградом...
Свете было четырнадцать, осколочные раны в животе и на ноге заживали медленно, ее сил едва хватало на учебу в школе... Мама работала на военном заводе и не каждый день возвращалась с работы. Но она получала паек, и это их спасло. Отец работал в Америке, и с началом войны связь с ним оборвалась...
Это была страшно холодная для «города хлебного» зима сорок второго...
Возвратившись со школы, Света готовила на примусе чай и пообедав этим чаем с кусочком глинообразного черного хлеба, пахнувшего мазутом, залезала на кровать под одеяло, ибо в комнатке было холодно, топить нечем, и от холода ныли незажившие раны.
Но как-то они выжили. К лету Света уже чувствовала себя здоровой. Маму поставили на более легкую работу – учетчицей. А через год и Света пошла работать на мамин завод и перешла в вечернюю школу. Время сделало свое: они пообжились в городе «хлебном», у них было два пайка. Жить стало лучше, жить стало веселее. Жаль только, не было связи с папой...
...Светлана Павловна и Рекса вернулись к себе на четвертый этаж. Интересно, кто же звонил? Воскресными вечерами обычно звонит подруга Лида. Но еще рано. Та сначала детей уложит, а потом уже трепется по телефону, пока Петька ее со двора не подымется, набравшись с мужиками пива и назабивавши «козла».
***
А Леву понесло на Энгельса. Тогда, на зачете Бескакотова говорила ему, что живет где-то там, на углу Первомайской. Под курантами пожилая узбечка продавала белые розы. На последний рубль он выпросил у нее семь штук, и с колючим букетом, обмотанным газетой, шел через сквер. Сзади, с танцплощадки парка Горького доносились завывания «Черного кота». Лева пересек сквер и через минуту добрался до пересечения Энгельса с Первомайской. Где?
Из парка ОДО, с самой стильной танцплощадки города, вытвистовывал все тот же «Черный кот».
Лева зашел в телефон-автомат, но трубка его была оторвана. «Получай, фашист, гранату!» - усмехнулся он в душе. Но аппарат в кабинке за углом оказался в порядке. С бьющимся сердцем он набрал номер. На этот раз телефон ответил знакомым приятным голосом:
- Слушаю!
- Светлана Павловна, это я, Лева. Балтер. Я где-то недалеко от вас, у Дома офицеров...
- Ой! Лева! Как хорошо, что вы позвонили! Но я уже там не живу, мой дом теперь на третьем квартале Чиланзара. Вы можете приехать?
- Да, конечно.
- Тогда садитесь на 23-й и доезжайте до Гагарина, знаете?
- Да, знаю. Я ходил в прошлом году туда к репетитору.
- Выйдете из автобуса и идите в сторону арыка. Слева у вас будет стройка кинотеатра. А справа - три дома торцами. Вот в третьем, прямо на берегу я и живу. Второй подъезд, четвертый этаж, двадцать вторая квартира. А вообще, когда приедете, позвоните. Я выйду вас встретить.
- Хорошо! Еду!
Светлана Павловна поглядела на себя в зеркало, обменялась недоуменной улыбкой со своим отражением, а затем стала рыться в шифоньере, пытаясь отыскать гипюровый комплект: лифчик и трусики, купленный в позапрошлом году в Юрмале.
(Продолжение в следующей серии)
Часть 6, серия 13
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
На летние каникулы у нее были намечены, поистине, наполеоновские планы, но, зная свою необязательность и лень, она в душе мечтала осилить хотя бы две вещи: продвинуться с подготовкой к изданию профессорских бумаг и свозить Таточку в столицы – ребенку было уже десять, а она никогда не выезжала за пределы города. Вот только сейчас Светлана Павловна впервые отправила ее в пионерлагерь для детей университетских работников.
Стояла жарюга, и время расходовалось не лучшим образом. Днем она иногда заставляла себя делать то-другое по дому, а нужно было осилить многое – вселились они всего два месяца назад, и еще как следует не обустроились. А ночами, в относительной прохладе, сидела с профессорскими бумагами, отсыпаясь в послеполуденную жару...
За эти выходные она не продвинулась ни на страницу. Вчера, в субботу профком дал университетский автобус для поездки в лагерь, в Чимган, и на это ушел весь день. Вернулась уставшая и сгоревшая на горном солнце. И потом, искупавшись и намазавшись сметаной, свалилась до утра. А сегодня был этот концерт. Как было отказаться, когда сам парторг истфака Кабулов предложил ей билет? И ведь какое удовольствие получила!
Приближался вечер. Светлана Павловна раздвинула темные шторы, раскрыла задраенные на день окна, и в квартире возникло легкое движение воздуха, несущего приближающуюся вечернюю прохладу. Она заварила чайничек зеленого чая, и с пиалушкой села к письменному столу. Над столом фотографии. Поблекший снимок цвета сепии в деревянной довоенной рамочке с овальным окошком: мама, папа и Света – Ленинград, 1938 г. Таким отец и запомнился – вскоре он навсегда уехал... Другой снимок – Света с Глебом на Комсомольском озере. 1950-й год. Еще семейный снимок: Светлана Павловна, мама – Дора Евсеевна и Татка. Позапрошлый год. Мама уже смертельно больна, но скрывает это и от Светы, и от всех. А вот – снимок 1956 года, после защиты. Света с букетом в руках, радостно улыбающийся учитель - профессор Печерский, грузно опершийся на клюшку, и Глеб, надевающий на ее палец кольцо...
И вот теперь она одна-одинешенька. Только Татка...
Профессор умер в прошлом году. Она часто навещала его – он лежал в раковом корпусе ТашМИ, там же, где годом раньше мама... Он воспринимал свою судьбу мужественно, шутил и все старался развеселить ее разными байками.
- Судьба, Светочка, - говорил он, - была ко мне благосклонна. Смотри. Родился в один год с Усатым. Он уже сгинул давно, а я – вот он, учу студентов неприятию культа его личности! А ведь и военным мне довелось послужить. Первое образование – Киевское военное училище. Там подружился с Колей Кореневским, и нас обоих отправили служить в Ош, потом в Ташкент. Хороший командир у нас был Топоров Сергей Николаевич. Вот с кем повезло! Мы оба ему понравились, и он нам, как мог, протежировал. Я, по прошествии пяти лет службы все же вышел в отставку и поехал в Москву, поступать в университет. Увлекали меня тогда теории народовластия, и марксистские, тоже, кстати. Смута была, революция. Побузил в юности малость, чего скрывать! Но, пока учился, поостыл. Диссертацию написал про времена Петра Великого, стал приват-доцентом. А однополчане мои Сергей Николаевич с Колей там и прижились в Ташкенте. Это были люди точного знания. Коля - технарь прирожденный. Он еще, когда мы в Оше служили, из ничего, можно сказать, рентгеновский аппарат соорудил. Тогда это было чудо, в новинку. А еще пустил по горам оптический телеграф и связал Ош с Джалал-Абадом... Талантище! Но потом ушел в географию, гляциологию, столько всего пооткрывал на Памире и Тянь-Шане! Один семитысячник даже именем своей возлюбленной, благоверной, кстати, дочери Сергея Николаича, наименовал: пик Елены Кореневской! И на всех картах так значится! Вот это Ромео! Ты хоть одного такого знаешь?
А Сергей Николаевич, выйдя в отставку, занялся математикой.
А там – война, революция... В двадцатом явились ко мне ночью и забрали в ЧеКу. Все думаю, отжил ты, Иннокентий Гавриилович, свое. Ведь они долго не церемонились. Ночью заберут, а утром в газетах – ты уже в списках расстрелянной контры.
Но мне и тогда повезло. Разговор пошел в ином русле. Нос, правда, расквасили по дороге, видимо, для общего развития, но в ЧеКе разговор завели о моей прежней службе в Туркестане. И предложили на выбор: или в расход, или ехать срочно в Туркестан просвещать темные туземные массы... Там Ленин решил университет открыть, и команду набирают. Сама понимаешь, как можно отказаться в моей ситуации? Да и полюбил я Туркестан, когда служил там. И вот, поехали, спецпоезд. Главным у нас был математик профессор Романовский, Всеволод Иваныч. Ему, в отличие от меня, не стенкой пригрозили, а лишь высылкой. Он барин был такой, парижанин, Сорбонну закончил...
Ну и вот, как видишь, уже скоро сорок лет университету нашему. Жаль только, скажу тебе по секрету, что имя он носит не Всеволода Иваныча, а Владимира Ильича. И проработал я там всю жизнь рядом с давними друзьями: Колей и Сергеем Иванычем. Я теперь много, что могу сказать, как думаю. Хотя знаешь, профессия наша с тобой такая, что вся, как бы покрасивей сказать, из одних сказок сложена...
...Светлана Павловна раскрыла пожелтевшую тетрадь, где профессор хранил свои потаенные мысли, и на бывшей профессорской «Москве», доставшейся ей в наследство, начала отстукивать чистый лист:
«Вот стал бы я писать про Туркестан в духе обожаемого в молодости Ключевского: «К северу эта местность от Арала и до Ледовитого океана практически плоская. Лишь Урал возвышается, как стрела, направленная с севера на юг. С юга же Туркестан ограничен высочайшими горами: сначала Памир и Тянь-Шань, а за ними возвышаются вторым эшелоном Гиндукуш и Гималаи. И от того Туркестан напоминает венский стул с углубленным сиденьем, горная спинка которого изолирует страну, этакую ямку, от тропиков и Индийского океана, но открытую к Ледовитому океану и Западной Сибири. И потому летом здесь чудовищная жара, а зима довольно суровая. Холодный воздух с океана, направленный на Туран Уральским хребтом, попав в котловину, не имеет выхода и долго циркулирует, пока потихоньку не рассосется или не прогреется».
...Время приближалось к семи. Она печатала уже третью страницу.
«...Сидели как-то летним вечером в номере «Шарка» Волжанин с Молдаваном. Ужинали, так сказать, и уже были хорошо на взводе. Работа не ладилась. Москва срочно требовала план национального размежевания, а, поди, его сделай в этом лоскутном одеяле племен! Одна радость – набраться и подняться на ночь к девицам, и забыться до утра. А утром – на больную голову – интриги, интриги, переговоры... Усатый именем Вождя торопит и торопит...
В это время им доложили, что прибыла делегация узбеков. Ох, как некстати, но что поделаешь, приехали за тысячу верст, даже больше. Надо принять. И в номер вошли красный курбаши Джаффар, мулла Хуснутдин и бухарский большевик Файзулла Баходир...»
Светлана Павловна вздрогнула. Не так давно, изучая историю становления советской власти в Туркестане и роясь в ранее недоступном архиве, она пришла к заключению, что Файзулла Баходиров, глава узбекского правительства, уничтоженный перед войной, как враг народа, скорее всего, приходится ей дядей...
***
Лет, этак за 70 до до событий нашего повествования жил в Коканде купеческий сын Сайфулла Баходыр. Он был старшим ребенком в многодетной семье своего отца, и сыном единственным, и потому унаследовал все его состояние. В то время Туркестан активно колонизировался русскими, и Сайфулла или, попросту, Сайпы, удачно применил отцовское наследство. Он пустил свои деньги на развитие хлопководства, заказывал лучшие египетские и американские семена и скупил немало земли в Ферганской долине и в Бухаре. Он умел делать дела и ладить с чиновниками, как царскими, так и ханскими, и эмирскими, и дела его шли в гору.
К сорока пяти годам он стал отцом семи дочерей, рожденных ему двумя женами. Первую, Нурхон, он взял четырнадцатилетней из родовитого купеческого дома, где состоял у будущего тестя младшим компаньоном. А через шесть лет присватал у многодетного и бедного имама его тринадцатилетнюю Бану... Но вот – одни девочки, сына аллах не дал, наследника... И Сайпы, чья борода давно украсилась благородной проседью, подумывал о третьей женитьбе.
А где-то далеко, в неведомой Московии умер император, и на трон сел его молодой сын. Через некоторое время в Москве была назначена коронация, куда собралось ехать все туркестанское начальство и высшее общество. Говорили о том, что коронация будет не только праздником всей империи, но и поводом для встречи элит из разных частей ее необъятной территории.
Сайпы покровительствовал поэту Джамалу, восхищавшемуся благами цивилизации, принесенными в Туркестан русскими колонизаторами. На деньги Сайпы и еще двух-трех таких же благотворителей Джамал издавал в Ташкенте газету «Янги Туркистон» - «Новый Туркестан», где публиковал свои поэмы о прогрессе, публицистику об неведомой Туркестану в прошлом европейской политике и апологию власти «белого царя». Когда его благодетель наезжал в Ташкент, Джамал водил Сайпы по всем местам, где, как ему казалось, он мог заинтересовать этого богатого провинциала прелестями новой жизни. Через Джамала Сайпы познакомился с электрическим телеграфом, немыслимым образом отбивавшим морзянки между двумя павильонами российской промышленной выставки, и никто иной, как Джамал ввел его в высший круг российской ташкентской администрации и, благодаря ему Сайпы побывал на званном вечере в доме дворянского собрания в очень быстро отстроенном русскими Новом городе.
Эта жизнь, столь не похожая на привычно однообразную кокандскую, увлекла Сайпы и он сочувствовал своему эмоциональному другу-поэту, заполнявшему листки «Янги Туркистона» поэмами о телеграфе, о концерте в дворянском собрании и красавице-певице...
И, собираясь в Москву на коронацию, он, конечно, взял с собой и Джамала, тем более, что тот прилично владел русским языком. Вообще-то, ехал он не вполне по собственной инициативе.
Как-то в Ташкенте его познакомили с Николаем Валеевым, текстильным фабрикантом, из татар-выкрестов. У Валеева было несколько фабрик – в Москве, Казани, Кинешме. Крестился он в зрелом возрасте, почувствовав, что его мусульманское вероисповедование все чаще препятствовало продвижению дел. И жену окрестил и детей. Но в душе он не переставал быть мусульманином, и дома с женой общался только по-татарски. Дети же уходили в новую жизнь, в русскую. Старший сын учился в Петербурге, дочки – в русской гимназии... Была у него в доме еще и приживалочка Маша, сирота из дальней родни, вымершей в голодный год в отдаленной татарской деревне. Валеева иногда мучила совесть – в круговороте его сумбурной деловой жизни он узнал о катастрофе в семье родственников слишком поздно, и удалось спасти одну лишь Машу...
Он ее воспитал, отдал учиться в медресе, и она жила в их семье в роли бедной родственницы и горничной девушки. К пятнадцати годам Маша стала весьма привлекательнаа – русая коса, серо-голубые глаза, матово-белая кожа. И на пышных хлебах валеевских мощно взошли ее женские прелести. Валеев уж, грешным делом, подумывал, как бы... Да жена его, в крещении Евдокия, орлиным глазом все наблюдала, все видела. А он ее боялся...
Если помнит читатель, императорское коронование закончилось дурно. Масса народу погибла и покалечилась во время раздачи царского угощения на Ходынском поле. И злые языки приклеили, и, как мы теперь знаем, навечно, новому императору кличку «Кровавый».
Сайпы с Джамалом, естественно, на тот бесплатный розлив вина не ходили. На следующий день после ходынской трагедии они, как было заранее договорено, обедали в доме у Валеева. Стол ломился от яств. Валеев, перешедший в православие, однако, предусмотрел все, чтобы мусульманам, бывшим собратьям елось и пилось. Джамал, однако, развеселился и под неодобрительные взгляды Сайпы пил бордо бокалом за бокал, читая при этом рубайи Омара Хайяма – сначала на персидском, а затем – в своих переводах на тюрки. Православный Валеев пил водочку. И Сайпы совсем бы заскучал и озлился в этой компании, если бы не Маша.
Она поразила его непривычной северной красотой и женской свежестью сразу, как только он ее увидел, и потом он уже просто не мог оторвать от нее глаз. Так почти ничего и не ел целый вечер
На следующий день Сайпы принимал Валеева на Никольской, в «Славянском базаре». Обед намечался как деловая встреча – вчера, в подпитии Валеев предложил Сайпы стать монопольным скупщиком его хлопка. Сайпы всю ночь обдумывал это предложение и решил, что оно, наверно, для него выгодно. Главное – условия.
Они втроем сидели в небольшом кабинете, откуда просматривался зал. Вдруг Джамал сорвался и выскочил из кабинета на раздавшийся шум. Ввалилась компания человек двадцать, в основном, молодых мужчин и красивых женщин, и лишь несколько из них были средних лет. Они шумно рассаживались вокруг большого стола, заранее заказанного. Джамал покрутился подле них и вернулся. «Студийцы Алексеева!» - с восторгом прошептал он. «Кто это?» - спросил Сайпы. «А, это известный мот», - пояснил Валеев, - «получил большое состояние в наследство и теперь просаживает, театр, говорят, хочет открыть... Жаль денег!». «Ну, зачем же вы так...» - попытался возразить Джамал, - «в современном мире...». «Деньги, молодой человек, вот что движет современным миром!» - отрубил его Валеев.
Дальше, слово за слово, поедая блюдо за блюдом, умеренно выпивая и закусывая, перешли к делу. И в конце концов застряли на цене. И разница была невелика, но купцы уперлись как два быка, и никто из них не хотел уступать.
Валеев, разморенный водкой и обильной едой, клевал носом. Джамал опять ускакал и сидел, разинув рот, в компании Алексеева, а трезвый и сытый Сайпы вспоминал вчерашний вечер, Машу. «Послушай, Николай», - вдруг сказал он. – «Я приму твою цену, но ты отдай мне Машу». Валеев очнулся: «Что, Машу? Нет, для себя храню». – «Я серьезно. Она же у тебя мусульманка. Я на ней женюсь. Пусть она родит мне сына. Мне нужен сын». Разум Валеева окончательно прояснился – он-то знал, что назначил за хлопок Сайпы совершенно грабительскую цену. Это там у них, на месте, в Чуркистане - деньги. А в Первопрестольной!...
- Ладно, по рукам!
И через день мулла записал Машу, Мириам в жены Сайпы.
Молодожен снял для новой семьи большую квартиру и по рекомендации Валеева нанял татарскую прислугу. А через месяц, оставив молодую жену, чье белое тело оказалось для Сайпы невиданной прежде усладой и источником, поистине, юной энергии, укатил в Туркестан.
Дела держали его, и, как ни мучило желание обладания юностью, ему никак не удавалось поехать в Москву к любимой. Он, по воле аллаха, посещал, конечно, своих старых жен Нурхон и Бану, но их ласки были уже не те...
Спустя полгода Сайпы женился в четвертый раз, на купеческой дочери – тринадцатилетней Джамиле. Она была юна и, как говорят на Востоке, гибка, как виноградная лоза и подобна розе, но он все равно не мог забыть пышных прелестей белой северянки.
И не зря. Следующим летом она разрешилась от бремени мальчиком, которого счастливый отец через магический телеграф потребовал назвать Пулатом. А еще через полгода и у юной Джамили появился на свет его второй сын Файзулла...
Шли годы. Один век сменился другим, произошла кровавая революция. Сайпы раз-другой в году выбирался в Москву к своей ненаглядной беляночке. Пулат, которого в Москве называли попросту Павлом, учился в гимназии и у муллы. А Файзулла в Коканде ходил в медресе и русскую гимназию.
Сайпы чувствовал, что стареет. По шариату он должен был передать дела и имущество Пулату, и он определил его по окончании гимназии в коммерческое училище. А младшего сына отправил учиться по линии духовной – в Каир.
В это время разразилась мировая война. Файзулла не успев добраться до Египта, застрял в Стамбуле и на некоторое время был интернирован как российский подданный. Но мусульман российских турки вскоре освобождали, и он пробыл в Стамбуле целых четыре года. Там он вошел в круг младотурок и проникся идеями пантюркизма.
Сайпы не дожил до конца первого года войны. Неожиданно налетевшая непонятная болезнь за три месяца спалила его. И оплакивали его три вдовы, и семь дочерей, и множество внуков... И оплакивала его московская вдова Маша... А наследник его, взявший себе русское имя Павел Богатырев, поручик Богатырев сидел с солдатами в сыром окопе в белорусском лесу...
А еще через два года с половиной большевик Павел Богатырев стоял в оцеплении Зимнего дворца, откуда выводили арестованных министров-капиталистов.
После гражданской партия бросала его на разные участки, и к концу нэпа он обосновался в наркоминделе, а середине тридцатых был переведен в наркомвнешторг и незадолго до войны отправлен в Америку. В наркоминделе ему приглянулась симпатичная переводчица с французского Дора Либштейн, дочь известного московского профессора-терапевта. Ей было двадцать два. Любовь вспыхнула между ними, и они сошлись. Через год родилась дочка, которой дали имя Светлана, как у дочери Вождя. А расписались они через семь лет, когда надо было выправить метрику ребенку, чтобы отправить ее в школу...
Файзулла же, в восемнадцатом году пробрался в Туркестан, бурливший, распадающийся, раздираемый на куски. В Бухаре он присоединился к тайной партии младобухарцев, ставивших своей задачей свержение эмира и установление в Бухаре светской республики. Их деятельность была крайне опасна – при любом подозрении стража хватала и рубила головы на площади. Но к двадцатому году эмират оставался лишь изолированным островком в Туркестане, куда еще не ступил сапог Красной армии. И вот – штурм Бухары, бегство эмира и свобода! И младобухарцы, поставленные перед выбором: продолжать бороться за независимость или примкнуть к Советам, выбрали второе.
И Файзулла тоже сделался большевиком. Его ждала прекрасная карьера, на ее вершине он стал главою республиканского правительства. Но в 1938 году «где надо» вспомнили его пантюркистское и младобухарское прошлое и купеческое происхождение. Он был объявлен «врагом народа» и исчез. И забрали в специнтернат его сына Камиля, а жену – красавицу Розу из семьи московского адвоката Когана, на которой он женился, учась в 20-е годы в Коммунистическом Университете народов Востока, угнали на Колыму, где затерялись и ее следы.
Что касается судьбы остальных потомков Сайпы Баходура, то о них Светлане Павловне ничего не удалось узнать. Даже Файзулле, высшему республиканскому начальнику, осторожно пытавшемуся выведать что-то о родственниках, которых он знал и помнил, удалось узнать лишь то, что семья деда по материнской линии, и мать его, Джамиля, в том числе, в девятнаднадцатом смогла перебраться за афганский кордон... О старших же женах отца и членах их семей вообще ничего... И московская родня тоже скрылась от него пеленой времени...
Павел же Богатырев, осознавая себя человеком русским, вообще не интересовался своей туркестанской родней. Вся его жизнь проходила в работе и следовании линии партии.
Вот, собственно, что удалось Светлане Павловне Бескакотовой о своих предках. По советским меркам это было довольно много. Но она же была профессиональным историком!
***
...Рекса начала поскуливать в лоджии. Пора было вывести ее прогулять.
Светлана Павловна взяла собачку на поводок и прогуливалась с ней возле дома по берегу Анхора, где Рекса усиленно орошала все попадающиеся по пути деревья.
И как раз, проходя мимо своего подъезда, Светлана Павловна услышала звонки телефона из открытых окон своей квартиры, но бежать было бесполезно – четвертый этаж. Квартира эта ей досталась недавно, весной, через университетский кооператив. Своя, отдельная, двухкомнатная. Ей, как дипломированному научному работнику полагались лишние одиннадцать метров, и она сумела добиться своего. Достоинством квартиры была большая лоджия, из которой при желании можно было сделать комнатку для Талки. Но пусть подрастет. А пока что на лоджии жила одна Рекса.
Собачка попала к Светлане двухмесячным щеночком, их раздавала сотрудницам доцент Виноградова. Эта высокоученая дочь Клио что-то напутала, посчитав щенка кобельком и назвав его, точнее, ее Рексом. Но когда Светлана сходила с ним на прививку, где получила справку о том, что «Рекс Бескакотовой суке б/п (то есть, беспородная) сделана прививка против бешенства», пришлось феминизировать собачье имя, и сука б/п стала Рексой...
Вообще-то Рекса чувствовала себя в доме истинной хозяйкой, и для нее не было запретных мест. Часто она коротала вечера на диванчике у ног Светланы, что-то по обыкновению читавшей под негромкую музыку магнитофона...
До этого двадцать лет жизни Светланы прошли в центре, на углу Энгельса и Первомайской. Их с мамой заселили в холодную комнатушку морозной, небывало морозной зимой сорок второго. Света тогда была еще очень слаба после блокадного года, ранения, полученного под бомбежкой на «дороге жизни» и многонедельного пути на юг, в «город хлебный». Хлебным же, на самом деле, он казался разве что в сравнении с блокадным Ленинградом...
Свете было четырнадцать, осколочные раны в животе и на ноге заживали медленно, ее сил едва хватало на учебу в школе... Мама работала на военном заводе и не каждый день возвращалась с работы. Но она получала паек, и это их спасло. Отец работал в Америке, и с началом войны связь с ним оборвалась...
Это была страшно холодная для «города хлебного» зима сорок второго...
Возвратившись со школы, Света готовила на примусе чай и пообедав этим чаем с кусочком глинообразного черного хлеба, пахнувшего мазутом, залезала на кровать под одеяло, ибо в комнатке было холодно, топить нечем, и от холода ныли незажившие раны.
Но как-то они выжили. К лету Света уже чувствовала себя здоровой. Маму поставили на более легкую работу – учетчицей. А через год и Света пошла работать на мамин завод и перешла в вечернюю школу. Время сделало свое: они пообжились в городе «хлебном», у них было два пайка. Жить стало лучше, жить стало веселее. Жаль только, не было связи с папой...
...Светлана Павловна и Рекса вернулись к себе на четвертый этаж. Интересно, кто же звонил? Воскресными вечерами обычно звонит подруга Лида. Но еще рано. Та сначала детей уложит, а потом уже трепется по телефону, пока Петька ее со двора не подымется, набравшись с мужиками пива и назабивавши «козла».
***
А Леву понесло на Энгельса. Тогда, на зачете Бескакотова говорила ему, что живет где-то там, на углу Первомайской. Под курантами пожилая узбечка продавала белые розы. На последний рубль он выпросил у нее семь штук, и с колючим букетом, обмотанным газетой, шел через сквер. Сзади, с танцплощадки парка Горького доносились завывания «Черного кота». Лева пересек сквер и через минуту добрался до пересечения Энгельса с Первомайской. Где?
Из парка ОДО, с самой стильной танцплощадки города, вытвистовывал все тот же «Черный кот».
Лева зашел в телефон-автомат, но трубка его была оторвана. «Получай, фашист, гранату!» - усмехнулся он в душе. Но аппарат в кабинке за углом оказался в порядке. С бьющимся сердцем он набрал номер. На этот раз телефон ответил знакомым приятным голосом:
- Слушаю!
- Светлана Павловна, это я, Лева. Балтер. Я где-то недалеко от вас, у Дома офицеров...
- Ой! Лева! Как хорошо, что вы позвонили! Но я уже там не живу, мой дом теперь на третьем квартале Чиланзара. Вы можете приехать?
- Да, конечно.
- Тогда садитесь на 23-й и доезжайте до Гагарина, знаете?
- Да, знаю. Я ходил в прошлом году туда к репетитору.
- Выйдете из автобуса и идите в сторону арыка. Слева у вас будет стройка кинотеатра. А справа - три дома торцами. Вот в третьем, прямо на берегу я и живу. Второй подъезд, четвертый этаж, двадцать вторая квартира. А вообще, когда приедете, позвоните. Я выйду вас встретить.
- Хорошо! Еду!
Светлана Павловна поглядела на себя в зеркало, обменялась недоуменной улыбкой со своим отражением, а затем стала рыться в шифоньере, пытаясь отыскать гипюровый комплект: лифчик и трусики, купленный в позапрошлом году в Юрмале.
(Продолжение в следующей серии)
Last edited by yehudinfo on Sat Apr 26, 2008 1:32 pm, edited 2 times in total.
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 6, серия 14
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
Спустилась ночь, тяжелый жар угас, и зашевелилась жизнь. Привычно отоспавшись знойным днем за зашторенными, а то – и заглушенными дореволюционными ставнями, окнами, город до полуночи и не собирался засыпать. Жители покидали душные дома и квартиры и в набитых трамваях, автобусах и троллейбусах устремлялись к городскому центру с его парками и фонтанами. Уже десятки лет это было привычным, казавшимся вечным, обычаем. И не ведал город, что не пройдет и четырех лет, как безумство подземных стихий навсегда разрушит и его центр, и его облик, и его образ жизни...
И возродится он уже другим, чем-то похожим на ту новую окраину, куда в полупустом автобусе катил из центра Лева, сидевший у открытого окна с букетиком роз, завернутым в газетку.
***
Поговорим о странностях любви, другого я не смыслю разговора.
Левин телефонный звонок стал импульсом, мгновенно запустившим в резонанс помыслы и сердечное волнение двоих. Это был, казалось бы, немыслимый резонанс. Полузнакомые люди: студент, почти мальчик, и женщина, годящаяся ему в матери, мгновенно и ясно почувствовали желание взаимного обладания. Их разделял с десяток километров, полчаса-час времени, но они, попав во власть этого резонанса, не могли уже думать ни о чем, кроме как друг о друге. И не зная о каждом, по сути, ничего, оба были в эти минуты в плену фантазий.
Поэты, ученые тысячелетиями пытались объяснить этот многократно повторявшийся феномен, но удовлетворительного ответа нет и по сей день, лишь констатация и описания отдельных случаев...
***
«Неужели этот ребенок..? Как Семка... Но ведь мне тогда было...» - роилось в ее голове, когда она хаотически носясь по квартире, одновременно старалась навести в ней хоть какой-то порядок, найти и поставить на стол какое-то угощение. Оставшись в одиночестве, без дочери, она почти не готовила и не покупала еду: «Похудеть бы надо, а то разжирела, как корова!». Слава богу, готовя вчера гостинец ребенку перед поездкой в лагерь, кое-что оставила. На столе в стеклянной вазе появились две крупные ветки первого винограда, именуемого в народе «жуй-плюй», но довольно сладкого, в холодильнике лежала дыня-кандалажка и в картонной коробочке – половина бисквитного торта из гастронома, первую они с Таткой съели вчера в Юсуп-Хане...
Она нервничала, поглядывала на часы, но успела забежать в душ освежиться и надеть найденное-таки праздничное прозрачное белье. И мамин китайский шелковый халат. Красный, с золотыми драконами.
Посмотрела в зеркало. Морщинки. На лбу, на шее. Она напудрилась и ярко накрасила губы. Надушилась рижскими духами. Потом выключила верхний свет и оставила комнату в полумраке торшера.
После звонка прошло полчаса. Вот-вот он должен приехать...
***
Лева был уверен – сегодня! Перед глазами его стояло видение полугодовой давности: золотой кулончик, болтающийся в ложбинке меж грудей интересной женщины...
...Промелькнула родимая одноэтажная Малая Миробадская. А вот и текстильный комбинат. Автобус повернул направо и покатился по дороге, проложенной по пустырю. Минут через десять он прибыл к конечной остановке на небольшом бульваре, недавно названном именем героя космоса Гагарина.
Лева пошел через дорогу к видневшейся за забором стройке киношки. А вот и ряд домов справа, выходящих торцами к тротуару. В прошлом году Лева не раз бывал в первом из них у преподавателя математики Бориса Евсеевича Ходакова, который перед вступительными экзаменами подтягивал их с Юткой уровень математической подготовки.
Метода Бориса Евсеевича состояла в соревновательном решении задач. Он давал им задание из нескольких пунктов, и Лева с Юткой должны были осилить его максимально скоро, причем учитель, как спортивный арбитр, вел счет очков, кто раньше решил? В трудных случаях он, конечно, давал разъяснения, подсказывал пути решения, но, в основном, выполнял роль надзирателя, державшего в напряжении и не дававшего отвлечься от задачи. И так – две недели, по два часа в день. И это оказалось очень эффективным – Лева за письменный экзамен получил пятерку, одну из пяти на двести с лишним абитуриентов, а Ютка – четверку...
Семья Бориса Евсеевича показалась ребятам странной. Жена его, Рахиля Наумовна, в июльскую жару ходила в каком-то старомодном закрытом темном длинном платье и в косынке, скрывававшей волосы, и сам он носил рубашки с длинными рукавами, черневшие от пота за время урока, и узбекскую тюбетейку. У них было пятеро или шестеро детей, мал мала меньше. Младшего, лет четырех, звали редким именем Абраша. До этого Лева знал из молодых лишь Абрашку Ягудаева, своего ровесника с Малой Миробадской. А так, только дед Аврум да его шурин, дед Аврум Ройтман...
Квартира учителя выглядела как-то непривычно скромно, даже бедно: ни ковра, ни телека, ни радио. Лишь устроенная в большой раме, на деревенский манер, витрина семейных фотографий с какими-то бородатыми стариками в фуражках и старухами в косынках, завязанных по-украински. Были там и военный снимок сержанта Ходакова с какой-то медалью на гимнастерке, и семейное фото примерно шести-семилетней давности с женой Рахилей и четырьмя детьми... Впрочем, Мендель, рекомендовавший его юткиной маме, так и сказал, что многодетный Ходаков рад заработать каждую дополнительную копейку, а репетитор он сильный. И это оказалось правдой...
...Ну вот – и третий дом, выходящий фасадом к каналу Анхор.
- Левка, ты что здесь делаешь? – Неожиданно, нос к носу он столкнулся с давним другом детства Гариком.
- Да так, в гости...
- К чувихе, небось? – понимающе сказал Гарик, увидев левины розочки. – А я в этом же доме живу, в первом подъезде. Тебе в какой?
- В четвертый, - соврал Лева.
- К Ленке Семеновой, что ли?
- М-м-м...
- Да ладно, не скромничай! Не маленький! Эх, жаль, что так случайно встретились, у меня тоже свидание, бегу! А то, зашел бы к нам, посидели бы. Мама бы обрадовалась... Ну, удачи! Ты, главное с Ленкой не робей, она немного ломается вначале, а потом..! Ну еще увидимся, ты теперь в курсе, куда мы переехали...
И скрылся за углом. Лева посмотрел вдоль дома и увидел, что с освещенной лоджии верхнего этажа, опершись на барьер, на него смотрит Светлана Павловна.
***
В соседней комнате негромкий магнитофон истекал мелодиями Дюка.
Лева сидел за столиком в малюсенькой бескакотовской кухоньке и пощипывал виноград. А она хлопотала, готовив в медной посудине, сужающейся кверху, под названием «джезва» обещанный кофе по-турецки. Хозяйка что-то возбужденно тараторила, а гость смущенно молчал и вдыхал незнакомый аромат.
И вот, кофе поднялся над краем джезвы шапкой кипящей пены, и хозяйка ловко убрала джезву с огня, и через несколько секунд снова поднесла ее к пламени и опять, стоило лишь пене подняться, увела ее от горелки. Леве показалось, что она, как колдунья что-то ворожит, готовя таинственное зелье.
- Ну вот, готово, - сказала хозяйка и разлила кофе в маленькие чашечки. – Это я в Риге купила. Там вообще культ кофе. Именно в Прибалтике меня и научили варить и пить настояший кофе. Сейчас я налью нам водички и приступим.
Она достала из холодильника бутылку «Минеральной», открыла ее и плеснула шипящую водичку в левин стакан.
- Теперь пей: кофе-вода, кофе-вода, так в Риге пьют.
Лева отметил, что она неожиданно перешла на «ты», но промолчал.
- Ты был в Риге когда-нибудь?
- Нет. Только в Москве, Ленинграде, Тбилиси и Сухуми. И еще немного в Алма-Ате и Харькове. Но недолго, и я тогда маленький был, не помню.
- Немало. А я лишь в Ленинграде, да и то, девчонкой, до войны, ну и войну захватила, блокаду. И еще в Риге и Юрмале отдыхала три года назад, а по дороге – неделю в Москве. Мама тогда была жива, только-только на пенсию вышла... А там у них, знаешь, прямо, как за границей. Совсем по-другому живут. Мне очень понравилось. Я тебе потом фотографии покажу.
- Хорошо! А кофе вкусный. Спасибо. В жизни такого не пил! И интересное вкусовое сочетание получается с водой...
- Знаешь, а его хорошо еще и с ликерчиком! Сейчас!
Она сбегала в комнату и принесла фарфорового пингвинчика, на котором было написано «Бенедиктин ликер».
- Давай, долью кофе, у тебя уже почти ничего нет. – И, добавив кофе из джезвы, плеснула в чашечку из пингвинчика, открутив ему головку. И себе тоже.
Лева пил густой, непривычно горького, но приятного вкуса, напиток и налегал на торт. И колдовское хозяйкино зелье сделало свое дело. Усталость, нагнанная дневными впечатлениями, беготней и жарой, куда-то ушла.
- Давайте, потанцуем, - неожиданно для самого себя, вырвалось у него.
- Давай! Это я – завсегда, с удовольствием! – Ответила хозяйка, и они перешли в комнату, где в это время магнитофон тянул какой-то блюз. Женщина сбросила тапочки и они оба, босиком, прижавшись друг к другу, отчего у Левы сразу перехватило дыхание, начали раскачиваться в блюзовом ритме.
Леве стало не по себе от неожиданной телесной близости хозяйки, от ощущения теплоты ее, от запаха духов, от прижатия к заветной груди. И, проведя даму несколько кругов, он, изнемогая от желания, остановился и спросил:
- Ну и где ваши фотографии?
И отстранившись, она улыбнулась понимающе: «Сейчас найду».
Женшина встала на стул и откуда-то с верхней полки стеллажа над письменным столом сняла большой альбом в обложках красного бархата. И парочка уселась на диван в круг света от торшера.
- Вот папа.., вот мама.., вот мы все вместе в тридцать восьмом.., - поясняла она. – А это – я студентка, сорок девятый год... А вот мы с мужем с покойным, с Глебом. Он работал в ТЮЗе главным режиссером... и погиб... Видишь, какая я старуха!
Лева сочувственно вздохнул. Он нашел ответ на вопрос, который донимал его все эти месяцы – откуда ему известна фамилия Светланы Павловны? А все просто – он видел эту фамилию на тюзовских афишах, когда учился в школе.
Женщина как-то поникла. На глазах у нее появились слезы, и на Леву накатилась волна жалости к ней. Он притянул ее к себе и поцеловал в мокрую щеку.
- Не надо плакать. Вы молоды и красивы. Таких женщин, как вы, любил рисовать Ренуар. Я в Эрмитаже видел.
Она повернулась к нему, и он поцеловал ее в губы, и она ответила ему. Лева стиснул женщину в объятьях и, не отпуская ее губ, потянул поясок на халате, бантик развязался, халат распахнулся, и Лева целовал ее шею, грудь. Он увидел темные соски под прозрачным лифчиком и безуспешно возился с замысловатой застежкой на спине. Женщина же целовала его темя и ласково гладила руками. Но вскорости она оттолкнула Леву и засмеялась:
- Посмотри, как ты выпачкался помадой! И меня перепачкал. Подожди, дурашка, я сейчас.
И упорхнула в санузел. А он, разгоряченный, остался сидеть на диване, прислушиваясь к доносящимся звукам воды. Наконец, она появилась в комнате в наброшенном на голое тело распахнутом халате, чисто, как у Ренуара, и скомандовала:
- Пойди сполоснись! Ты потный и весь в помаде. Там полотенце, белое с голубым – твое.
В тесном совмещенном санузле Лева, торопясь, сорвал с себя одежду, быстро помылся под душем и убедившись в зеркале, что вся помада смыта, окатился еще раз холодной водой, кое-как вытерся полотенцем, белым с голубым, натянул свои черные сатиновые трусы и вышел в комнату. Все это время перед его мысленным взором стояла обнаженная женщина, какой он ее увидел несколько минут назад, и его юное мужское естество рвалось в бой.
Комната преобразилась. Теперь она была слабо, но довольно ясно освещена мягким зеленоватым светом от ночника – совы со стеклянными зелеными глазами и полупрозрачным мраморным телом. Диван хозяйка развернула в широкое двухспальное ложе с двумя подушками.
Женщина лежала на этом ложе, укрывшись до подбородка простыней.
Лева наклонился над ней, поцеловал. Она увидела его оттопыренные трусы и усмехнулась:
- У, какие мы!
И приспустив трусы, поручкалась с левиным естеством, до которого, сколько он себя помнил, никто, кроме него, не прикасался.
- Ну, здравствуй, младое, незнакомое!
И потянула его к себе.
Простыня и трусы полетели на пол. Лева навалился на женщину, целуя ее и сжимая в объятиях. В голове его пел хор разных книжек о любви:
«Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское».
«У Ала-ад-дина зашевелилось то, что оставил ему отец, и он положил руки девушке на бок и ввел жилу сладости в ворота разрыва и толкнул и достиг врат завесы (а он вошел через ворота победы), а потом он пошел на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвертого, и пятого дня, и увидел, что ковер пришелся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашел ее.»
«Неистовым исполненный огнем, он находил источник наслаждений и, закипев душой, терялся в нем»
Но Левиному естеству почему-то никак не удавалось найти источник наслаждений. Оно все время упиралось то в живот женщины, то в бедро. И она, высвободив свои губы от левиных, прошептала: «Дурашка, дорогу, что ли, забыл?». И ее ласковые пальцы подвели его естество к воротам источника наслаждений, и он ввел жилу сладости, и толкнул, и закипел душой, по телу пробежала судорога, в глазах потемнело, он застонал, упал на упругую, горячую грудь женщины и, как показалось ему, на какое-то мгновенье весь ушел в нее и остался в ней...
А она шептала ему ласково целуя: «Что же ты такой торопыжка у меня? Не уходи, я еще тебя не отпускаю!». И ее ноги замком охватили Леву.
«Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья»...
А магнтофон заиграл «Искушенную леди».
И женщина задвигалась в свинге, и Лева ей ответил. И начался этот необычный сладостный танец, сначала медленно, потом – ускоряясь и уже опережая ритм сентиментальной мелодии. Женщина, закрыв глаза, постанывала все громче и громче, и свинг парочки становился все мощнее и быстрее. Женщина дышала широко раскрытым ртом, и в глубине его блеснули золотые коронки. И вдруг она вскрикнула, стиснула зубы, лицо напряглось, и на нем появилась совершенно ведьмина гримаса. По телу женщины пробежала судорога, передавшаяся Леве, и он снова застонал и ушел в нее, и снова остался в ней, на этот раз жадно поглощавшей его.
Замок разжался. Любовники обменивались поцелуями, не в силах оторваться друг от друга. Но вот, она довольно грубо толкнула его в грудь и повернулась на бок, тяжело дыша: «Чуть не задохнулась! Ах ты, мой сладкий! Заездил меня. Давай отдохнем!».
Ренуаровская купальщица лежала рядом с ним, положив голову на его плечо, и руки их обнимали и ласкали друг друга, и ее каштановые кудри щекотали Леву, и бедро ее на бедре его, и груди ее упруго прижаты к нему, и до Леву, растерянно тонущего в волнах ранее неведомых ощущений, доносится ее шепот:
Я на ложе металась, вот уж полночь прошла,
но нет рядом того, что душа моя кличет.
И я вышла под звезды на улицы города, чтоб
дорогого сыскать. Где ты бродишь, любимый?
...Поиск мой был напрасен.
Вдруг навстречу – дозор, обходящий наш город.
Я - к стражам: «Не встречали ли вы дорогого?
Того, что душа моя любит и просит?»
«Нет!» - ответом мне было. Но лишь я отошла,
тут же вижу - так вот ты, любимый!
Я тебя обняла, захватив, как добычу,
и - в дом, как охотница – прямо в покои!
Не уйти до зари тебе, милый, теперь,
не отдав до конца мне свою благодатную жертву!
- Чьи это стихи? – спросил Лева.
- Не знаю. Какие-то древнегреческие, наверно? Тебе хорошо со мной?
- Я вас очень люблю.
- Не «вас», мальчик, «тебя»! И я тебя тоже. И я еще хочу тебя, иди ко мне, родной... Ты так похож на Семку, моего первого парня...
***
Кто поймет женщин? Зачем она заговорила с Левой по Семку. Тем более, что сказанное было неправдой или полуправдой. Но, слово, как говорится, не воробей...
...На те четыре года, что шла война, центральные улицы города приютили немало эвакуированных знаменитостей. По дороге из школы Света запросто могла повстречать и графа-большевика Алексея Толстого, и народного любимца Черкасова, и злоязычных Фаину Георгиевну с Анной Андреевной, живших неподалеку, на Жуковской.
Соседка, Лия Борисовна, большая поклонница Фаины Георгиевны, даже приятельствовала с ними. Ее семья, по военным временам, была неплохо устроена – муж работал начфином в тыловой военно-строительной части, она – бухгалтером в правительственном складе, и скудости военного времени обошли их быт. Лия Борисовна была по натуре хлебосолкой и не раз – испекши пирог с капустой, относила его этим мало приспособленным к суровостям жизни жрицам искусства. И к Свете с мамой порой заходила, угощала, хотя маме претила ее провинциальная примитивность.
А та любила посплетничать:
- Я сегодня с Анной Андреевной заговорила, насчет Толстого, что болеет красный граф. А она мне так злобно, я бы сказала: «Да никакой он не граф и даже никакой не Толстой. Ложь это все. Мать прижила его со шведом-гувернером старших детей. А вылез он, от того, что не устает лизать жопу усатому...».
Мама приходила в панику от таких ее рассказов.
Ах, Лия Борисовна, сколько с ней связано...
Света училась в одном классе с ее младшим, Семкой. А старший, Володя, Волька, работавший на авиазаводе, отучившись в вечерней в сорок третьем, поступил в находившийся в эвакуации Ленинградский институт связи. И когда Свете исполнилось шестнадцать, когда она отошла от блокадных ужасов и ранения, когда, несмотря на тяжелейшую нагрузку труда на военном заводе и вечерней учебы, природа вылепила из нее молодую женщину того типа, что нравились Ренуару, Семка начал, как говорили тогда, за ней «гоняться». А ей нравился Волька, студент, уже несколько мужиковатый, с папироской... И она, сама того не замечая, всяческими инстинктивными женскими приемами старалась привлечь к себе его внимание.
В победный год Света закончила школу и, посоветовавшись с мамой решила поступать в университет, на исторический.
А в это же время Володя засобирался в Ленинград – институт связи возвращался из эвакуации, и он, уже третьекурсник, не хотел бросать учебу. На семейном совете была оговорена скуповатая сумма, которой родители смогли поддержать это его желание. Когда Света узнала об этом, ей показалось, что рушится мир. И она встретила Володю, и заговорила с ним о том сокровенном и еще непонятном ей самой... Она была в состоянии, близком к истерике, слезы неудержимо текли по ее лицу, она выплеснула на Вольку столько любовной жажды, что он, ранее почти не обращавший на нее внимания, загорелся. Да, собственно, отчего ему было не загореться? Что, зачем и почему его могло сдержать?
Мама как раз работала до полуночи, и они, запершись в раскаленной по летнему комнатушке, целый день, допоздна любили друг друга. И эта их тайная как им казалось, любовь, хотя соседки уже на третий день начали судачить о Вольке, с таинственным видом пробиравшемся к комнатке Светы, продолжалась две недели. А потом Волька, первый ее мужчина, уехал. И они договорились, что за год он в Ленинграде как-то обустроится, а она закончит первый курс и переведется в родной город...
Но с тех пор ее стали преследовать ночные кошмары: ей снились стаи черных бомбардировщиков, сбрасывающих воющие бомбы, грохот их разрывов. Она просыпалась каждый раз от страха, что обрушится потолок, ее преследовало то ужасное видение сорок первого года, когда дом на противоположной стороне улицы начал медленно оседать и разваливаться в прах...
А письма от Вольки приходили все реже, и все серее становилось их содержание: так, все больше о быте, о трудностях, да о простудах...
Зато Семка все сильнее лепился к ней. И он стал студентом, учился в политехе на строительном. В отличие от старшего, мужланистого прагматика, Семка был романтиком. Он рассыпал перед Светой букеты любовных стихов: от Омара Хайяма до Маяковского с Есениным. К тому же он внешне был похож на брата, даже красивей, и в светином сердце что-то екнуло.
Он был ласков и настойчив, и когда пригласил ее встретить новый, сорок шестой в студенческой компании, она не отказала. А дальше все было просто: водка, портвейн, винегрет, хмельные танцы под патефон, какой-то темный угол за занавеской, где он неумело повозившись, задрал ее юбку и стянул трусы... И запечатав ее долгим поцелуем, не давая ни вздохнуть, ни вскрикнуть, прижал к висящим пальто и вошел в нее. И в ней остался...
А потом он ей говорил, что безумно ее любит, что знает про ее отношения с Волькой от самого брата, но он ее безумно любит и жить без нее не может. А Волька, между прочим, в Ленинграде ухаживает за местной и собирается вскоре к ней переехать...
И тогда она поняла, что Ленинград для нее – табу. И неспроста эти ночные кошмары. И не зря волькино предательство.
И она отдалась Семке, вся отдалась. Она привыкла к его горячим ласкам и уже не могла без них. И вот, в холодном феврале, когда в город на недельку забрела настоящая зима, Света ощутила, что часть Семки, как-то оставшаяся в ней, зажила самостоятельной жизнью. Она ужасно испугалась этого и более всего - как бы об этом не узнали Семка, мама и, уж, что самое страшное, Лия Борисовна, которая и так, все более демонстрировала к ней явную неприязнь...
Выручила сокурсница Нинка Ковалева, фронтовичка, догадавшаяся о светином состоянии по внезапным приступам дурноты и прочим малогигиеничным проявлениям, которые, ну никак не удавалось скрыть в обществе. Нинка взяла быка за рога:
- Что, девка, подзалетела? Могу тебе помочь, но это дело опасное, знаешь, наверно? Деньжата нужны. И она назвала огромную сумму. У меня бабка знакомая есть, чистит хорошо. Поверь, по себе знаю. Так что, подумай, да не тяни. С этим – чем раньше, тем лучше.
У Светы была некая сумма, она копила на пальто, плюс ближайшая стипендия. Могло хватить. Но мама-то узнает... А что делать? И она решилась.
...В глинобитной хибарке, выходившей задней стеной на Алайский базар, откуда доносились крики торговцев и рев ишаков, было холодновато. Бабка, матерясь, терзала светино лоно. Девушка лежала, кусая губы, стараясь не застонать, а бабка ворчала:
- Да тихо ты! Не, приведи господь, милиция накроет. Страху-то с вами натерпишься. Вы, сучки, в свое удовольствие е...сь, а баба Алена за вами убирай! А если что, кого посадят? Бабу Алену! Вас милуют бары, а бабе Алене – на нары! Парень-то твой красивый, хоть? – Света машинально кивнула. – Как зовут-то?
- Семка.
- Из явреев, что ли? Они, явреи - е...чие!
И тут Света впервые в жизни подумала, что ведь и она, в какой-то степени еврейка.
- Ну и хорошо, что красивый. А что не женишь его на себе? Ведь женись, а тогда – хоть ложкой хлебай! Явреи – они жен своих балуют и милуют и непьющие...
Она долго болела после «операции». Мама, конечно, все узнала. Ругалась, плакала. И в штопаном школьном пальтишке пришлось заканчивать зиму... А тут еще пришло известие о папе, получившем 10 лет без права переписки...
Хорошо, хоть из университета не выгнали, провинция дальняя, все-таки - не столица.
И Семка стал противен, и между соседями пробежала, как говорится «черная кошка». Тем более, что семкины родители узнали откуда-то про арест Павла Богатырева...
(Продолжение в следующих сериях)
Фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Часть 6, серия 14
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
Спустилась ночь, тяжелый жар угас, и зашевелилась жизнь. Привычно отоспавшись знойным днем за зашторенными, а то – и заглушенными дореволюционными ставнями, окнами, город до полуночи и не собирался засыпать. Жители покидали душные дома и квартиры и в набитых трамваях, автобусах и троллейбусах устремлялись к городскому центру с его парками и фонтанами. Уже десятки лет это было привычным, казавшимся вечным, обычаем. И не ведал город, что не пройдет и четырех лет, как безумство подземных стихий навсегда разрушит и его центр, и его облик, и его образ жизни...
И возродится он уже другим, чем-то похожим на ту новую окраину, куда в полупустом автобусе катил из центра Лева, сидевший у открытого окна с букетиком роз, завернутым в газетку.
***
Поговорим о странностях любви, другого я не смыслю разговора.
Левин телефонный звонок стал импульсом, мгновенно запустившим в резонанс помыслы и сердечное волнение двоих. Это был, казалось бы, немыслимый резонанс. Полузнакомые люди: студент, почти мальчик, и женщина, годящаяся ему в матери, мгновенно и ясно почувствовали желание взаимного обладания. Их разделял с десяток километров, полчаса-час времени, но они, попав во власть этого резонанса, не могли уже думать ни о чем, кроме как друг о друге. И не зная о каждом, по сути, ничего, оба были в эти минуты в плену фантазий.
Поэты, ученые тысячелетиями пытались объяснить этот многократно повторявшийся феномен, но удовлетворительного ответа нет и по сей день, лишь констатация и описания отдельных случаев...
***
«Неужели этот ребенок..? Как Семка... Но ведь мне тогда было...» - роилось в ее голове, когда она хаотически носясь по квартире, одновременно старалась навести в ней хоть какой-то порядок, найти и поставить на стол какое-то угощение. Оставшись в одиночестве, без дочери, она почти не готовила и не покупала еду: «Похудеть бы надо, а то разжирела, как корова!». Слава богу, готовя вчера гостинец ребенку перед поездкой в лагерь, кое-что оставила. На столе в стеклянной вазе появились две крупные ветки первого винограда, именуемого в народе «жуй-плюй», но довольно сладкого, в холодильнике лежала дыня-кандалажка и в картонной коробочке – половина бисквитного торта из гастронома, первую они с Таткой съели вчера в Юсуп-Хане...
Она нервничала, поглядывала на часы, но успела забежать в душ освежиться и надеть найденное-таки праздничное прозрачное белье. И мамин китайский шелковый халат. Красный, с золотыми драконами.
Посмотрела в зеркало. Морщинки. На лбу, на шее. Она напудрилась и ярко накрасила губы. Надушилась рижскими духами. Потом выключила верхний свет и оставила комнату в полумраке торшера.
После звонка прошло полчаса. Вот-вот он должен приехать...
***
Лева был уверен – сегодня! Перед глазами его стояло видение полугодовой давности: золотой кулончик, болтающийся в ложбинке меж грудей интересной женщины...
...Промелькнула родимая одноэтажная Малая Миробадская. А вот и текстильный комбинат. Автобус повернул направо и покатился по дороге, проложенной по пустырю. Минут через десять он прибыл к конечной остановке на небольшом бульваре, недавно названном именем героя космоса Гагарина.
Лева пошел через дорогу к видневшейся за забором стройке киношки. А вот и ряд домов справа, выходящих торцами к тротуару. В прошлом году Лева не раз бывал в первом из них у преподавателя математики Бориса Евсеевича Ходакова, который перед вступительными экзаменами подтягивал их с Юткой уровень математической подготовки.
Метода Бориса Евсеевича состояла в соревновательном решении задач. Он давал им задание из нескольких пунктов, и Лева с Юткой должны были осилить его максимально скоро, причем учитель, как спортивный арбитр, вел счет очков, кто раньше решил? В трудных случаях он, конечно, давал разъяснения, подсказывал пути решения, но, в основном, выполнял роль надзирателя, державшего в напряжении и не дававшего отвлечься от задачи. И так – две недели, по два часа в день. И это оказалось очень эффективным – Лева за письменный экзамен получил пятерку, одну из пяти на двести с лишним абитуриентов, а Ютка – четверку...
Семья Бориса Евсеевича показалась ребятам странной. Жена его, Рахиля Наумовна, в июльскую жару ходила в каком-то старомодном закрытом темном длинном платье и в косынке, скрывававшей волосы, и сам он носил рубашки с длинными рукавами, черневшие от пота за время урока, и узбекскую тюбетейку. У них было пятеро или шестеро детей, мал мала меньше. Младшего, лет четырех, звали редким именем Абраша. До этого Лева знал из молодых лишь Абрашку Ягудаева, своего ровесника с Малой Миробадской. А так, только дед Аврум да его шурин, дед Аврум Ройтман...
Квартира учителя выглядела как-то непривычно скромно, даже бедно: ни ковра, ни телека, ни радио. Лишь устроенная в большой раме, на деревенский манер, витрина семейных фотографий с какими-то бородатыми стариками в фуражках и старухами в косынках, завязанных по-украински. Были там и военный снимок сержанта Ходакова с какой-то медалью на гимнастерке, и семейное фото примерно шести-семилетней давности с женой Рахилей и четырьмя детьми... Впрочем, Мендель, рекомендовавший его юткиной маме, так и сказал, что многодетный Ходаков рад заработать каждую дополнительную копейку, а репетитор он сильный. И это оказалось правдой...
...Ну вот – и третий дом, выходящий фасадом к каналу Анхор.
- Левка, ты что здесь делаешь? – Неожиданно, нос к носу он столкнулся с давним другом детства Гариком.
- Да так, в гости...
- К чувихе, небось? – понимающе сказал Гарик, увидев левины розочки. – А я в этом же доме живу, в первом подъезде. Тебе в какой?
- В четвертый, - соврал Лева.
- К Ленке Семеновой, что ли?
- М-м-м...
- Да ладно, не скромничай! Не маленький! Эх, жаль, что так случайно встретились, у меня тоже свидание, бегу! А то, зашел бы к нам, посидели бы. Мама бы обрадовалась... Ну, удачи! Ты, главное с Ленкой не робей, она немного ломается вначале, а потом..! Ну еще увидимся, ты теперь в курсе, куда мы переехали...
И скрылся за углом. Лева посмотрел вдоль дома и увидел, что с освещенной лоджии верхнего этажа, опершись на барьер, на него смотрит Светлана Павловна.
***
В соседней комнате негромкий магнитофон истекал мелодиями Дюка.
Лева сидел за столиком в малюсенькой бескакотовской кухоньке и пощипывал виноград. А она хлопотала, готовив в медной посудине, сужающейся кверху, под названием «джезва» обещанный кофе по-турецки. Хозяйка что-то возбужденно тараторила, а гость смущенно молчал и вдыхал незнакомый аромат.
И вот, кофе поднялся над краем джезвы шапкой кипящей пены, и хозяйка ловко убрала джезву с огня, и через несколько секунд снова поднесла ее к пламени и опять, стоило лишь пене подняться, увела ее от горелки. Леве показалось, что она, как колдунья что-то ворожит, готовя таинственное зелье.
- Ну вот, готово, - сказала хозяйка и разлила кофе в маленькие чашечки. – Это я в Риге купила. Там вообще культ кофе. Именно в Прибалтике меня и научили варить и пить настояший кофе. Сейчас я налью нам водички и приступим.
Она достала из холодильника бутылку «Минеральной», открыла ее и плеснула шипящую водичку в левин стакан.
- Теперь пей: кофе-вода, кофе-вода, так в Риге пьют.
Лева отметил, что она неожиданно перешла на «ты», но промолчал.
- Ты был в Риге когда-нибудь?
- Нет. Только в Москве, Ленинграде, Тбилиси и Сухуми. И еще немного в Алма-Ате и Харькове. Но недолго, и я тогда маленький был, не помню.
- Немало. А я лишь в Ленинграде, да и то, девчонкой, до войны, ну и войну захватила, блокаду. И еще в Риге и Юрмале отдыхала три года назад, а по дороге – неделю в Москве. Мама тогда была жива, только-только на пенсию вышла... А там у них, знаешь, прямо, как за границей. Совсем по-другому живут. Мне очень понравилось. Я тебе потом фотографии покажу.
- Хорошо! А кофе вкусный. Спасибо. В жизни такого не пил! И интересное вкусовое сочетание получается с водой...
- Знаешь, а его хорошо еще и с ликерчиком! Сейчас!
Она сбегала в комнату и принесла фарфорового пингвинчика, на котором было написано «Бенедиктин ликер».
- Давай, долью кофе, у тебя уже почти ничего нет. – И, добавив кофе из джезвы, плеснула в чашечку из пингвинчика, открутив ему головку. И себе тоже.
Лева пил густой, непривычно горького, но приятного вкуса, напиток и налегал на торт. И колдовское хозяйкино зелье сделало свое дело. Усталость, нагнанная дневными впечатлениями, беготней и жарой, куда-то ушла.
- Давайте, потанцуем, - неожиданно для самого себя, вырвалось у него.
- Давай! Это я – завсегда, с удовольствием! – Ответила хозяйка, и они перешли в комнату, где в это время магнитофон тянул какой-то блюз. Женщина сбросила тапочки и они оба, босиком, прижавшись друг к другу, отчего у Левы сразу перехватило дыхание, начали раскачиваться в блюзовом ритме.
Леве стало не по себе от неожиданной телесной близости хозяйки, от ощущения теплоты ее, от запаха духов, от прижатия к заветной груди. И, проведя даму несколько кругов, он, изнемогая от желания, остановился и спросил:
- Ну и где ваши фотографии?
И отстранившись, она улыбнулась понимающе: «Сейчас найду».
Женшина встала на стул и откуда-то с верхней полки стеллажа над письменным столом сняла большой альбом в обложках красного бархата. И парочка уселась на диван в круг света от торшера.
- Вот папа.., вот мама.., вот мы все вместе в тридцать восьмом.., - поясняла она. – А это – я студентка, сорок девятый год... А вот мы с мужем с покойным, с Глебом. Он работал в ТЮЗе главным режиссером... и погиб... Видишь, какая я старуха!
Лева сочувственно вздохнул. Он нашел ответ на вопрос, который донимал его все эти месяцы – откуда ему известна фамилия Светланы Павловны? А все просто – он видел эту фамилию на тюзовских афишах, когда учился в школе.
Женщина как-то поникла. На глазах у нее появились слезы, и на Леву накатилась волна жалости к ней. Он притянул ее к себе и поцеловал в мокрую щеку.
- Не надо плакать. Вы молоды и красивы. Таких женщин, как вы, любил рисовать Ренуар. Я в Эрмитаже видел.
Она повернулась к нему, и он поцеловал ее в губы, и она ответила ему. Лева стиснул женщину в объятьях и, не отпуская ее губ, потянул поясок на халате, бантик развязался, халат распахнулся, и Лева целовал ее шею, грудь. Он увидел темные соски под прозрачным лифчиком и безуспешно возился с замысловатой застежкой на спине. Женщина же целовала его темя и ласково гладила руками. Но вскорости она оттолкнула Леву и засмеялась:
- Посмотри, как ты выпачкался помадой! И меня перепачкал. Подожди, дурашка, я сейчас.
И упорхнула в санузел. А он, разгоряченный, остался сидеть на диване, прислушиваясь к доносящимся звукам воды. Наконец, она появилась в комнате в наброшенном на голое тело распахнутом халате, чисто, как у Ренуара, и скомандовала:
- Пойди сполоснись! Ты потный и весь в помаде. Там полотенце, белое с голубым – твое.
В тесном совмещенном санузле Лева, торопясь, сорвал с себя одежду, быстро помылся под душем и убедившись в зеркале, что вся помада смыта, окатился еще раз холодной водой, кое-как вытерся полотенцем, белым с голубым, натянул свои черные сатиновые трусы и вышел в комнату. Все это время перед его мысленным взором стояла обнаженная женщина, какой он ее увидел несколько минут назад, и его юное мужское естество рвалось в бой.
Комната преобразилась. Теперь она была слабо, но довольно ясно освещена мягким зеленоватым светом от ночника – совы со стеклянными зелеными глазами и полупрозрачным мраморным телом. Диван хозяйка развернула в широкое двухспальное ложе с двумя подушками.
Женщина лежала на этом ложе, укрывшись до подбородка простыней.
Лева наклонился над ней, поцеловал. Она увидела его оттопыренные трусы и усмехнулась:
- У, какие мы!
И приспустив трусы, поручкалась с левиным естеством, до которого, сколько он себя помнил, никто, кроме него, не прикасался.
- Ну, здравствуй, младое, незнакомое!
И потянула его к себе.
Простыня и трусы полетели на пол. Лева навалился на женщину, целуя ее и сжимая в объятиях. В голове его пел хор разных книжек о любви:
«Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское».
«У Ала-ад-дина зашевелилось то, что оставил ему отец, и он положил руки девушке на бок и ввел жилу сладости в ворота разрыва и толкнул и достиг врат завесы (а он вошел через ворота победы), а потом он пошел на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвертого, и пятого дня, и увидел, что ковер пришелся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашел ее.»
«Неистовым исполненный огнем, он находил источник наслаждений и, закипев душой, терялся в нем»
Но Левиному естеству почему-то никак не удавалось найти источник наслаждений. Оно все время упиралось то в живот женщины, то в бедро. И она, высвободив свои губы от левиных, прошептала: «Дурашка, дорогу, что ли, забыл?». И ее ласковые пальцы подвели его естество к воротам источника наслаждений, и он ввел жилу сладости, и толкнул, и закипел душой, по телу пробежала судорога, в глазах потемнело, он застонал, упал на упругую, горячую грудь женщины и, как показалось ему, на какое-то мгновенье весь ушел в нее и остался в ней...
А она шептала ему ласково целуя: «Что же ты такой торопыжка у меня? Не уходи, я еще тебя не отпускаю!». И ее ноги замком охватили Леву.
«Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья»...
А магнтофон заиграл «Искушенную леди».
И женщина задвигалась в свинге, и Лева ей ответил. И начался этот необычный сладостный танец, сначала медленно, потом – ускоряясь и уже опережая ритм сентиментальной мелодии. Женщина, закрыв глаза, постанывала все громче и громче, и свинг парочки становился все мощнее и быстрее. Женщина дышала широко раскрытым ртом, и в глубине его блеснули золотые коронки. И вдруг она вскрикнула, стиснула зубы, лицо напряглось, и на нем появилась совершенно ведьмина гримаса. По телу женщины пробежала судорога, передавшаяся Леве, и он снова застонал и ушел в нее, и снова остался в ней, на этот раз жадно поглощавшей его.
Замок разжался. Любовники обменивались поцелуями, не в силах оторваться друг от друга. Но вот, она довольно грубо толкнула его в грудь и повернулась на бок, тяжело дыша: «Чуть не задохнулась! Ах ты, мой сладкий! Заездил меня. Давай отдохнем!».
Ренуаровская купальщица лежала рядом с ним, положив голову на его плечо, и руки их обнимали и ласкали друг друга, и ее каштановые кудри щекотали Леву, и бедро ее на бедре его, и груди ее упруго прижаты к нему, и до Леву, растерянно тонущего в волнах ранее неведомых ощущений, доносится ее шепот:
Я на ложе металась, вот уж полночь прошла,
но нет рядом того, что душа моя кличет.
И я вышла под звезды на улицы города, чтоб
дорогого сыскать. Где ты бродишь, любимый?
...Поиск мой был напрасен.
Вдруг навстречу – дозор, обходящий наш город.
Я - к стражам: «Не встречали ли вы дорогого?
Того, что душа моя любит и просит?»
«Нет!» - ответом мне было. Но лишь я отошла,
тут же вижу - так вот ты, любимый!
Я тебя обняла, захватив, как добычу,
и - в дом, как охотница – прямо в покои!
Не уйти до зари тебе, милый, теперь,
не отдав до конца мне свою благодатную жертву!
- Чьи это стихи? – спросил Лева.
- Не знаю. Какие-то древнегреческие, наверно? Тебе хорошо со мной?
- Я вас очень люблю.
- Не «вас», мальчик, «тебя»! И я тебя тоже. И я еще хочу тебя, иди ко мне, родной... Ты так похож на Семку, моего первого парня...
***
Кто поймет женщин? Зачем она заговорила с Левой по Семку. Тем более, что сказанное было неправдой или полуправдой. Но, слово, как говорится, не воробей...
...На те четыре года, что шла война, центральные улицы города приютили немало эвакуированных знаменитостей. По дороге из школы Света запросто могла повстречать и графа-большевика Алексея Толстого, и народного любимца Черкасова, и злоязычных Фаину Георгиевну с Анной Андреевной, живших неподалеку, на Жуковской.
Соседка, Лия Борисовна, большая поклонница Фаины Георгиевны, даже приятельствовала с ними. Ее семья, по военным временам, была неплохо устроена – муж работал начфином в тыловой военно-строительной части, она – бухгалтером в правительственном складе, и скудости военного времени обошли их быт. Лия Борисовна была по натуре хлебосолкой и не раз – испекши пирог с капустой, относила его этим мало приспособленным к суровостям жизни жрицам искусства. И к Свете с мамой порой заходила, угощала, хотя маме претила ее провинциальная примитивность.
А та любила посплетничать:
- Я сегодня с Анной Андреевной заговорила, насчет Толстого, что болеет красный граф. А она мне так злобно, я бы сказала: «Да никакой он не граф и даже никакой не Толстой. Ложь это все. Мать прижила его со шведом-гувернером старших детей. А вылез он, от того, что не устает лизать жопу усатому...».
Мама приходила в панику от таких ее рассказов.
Ах, Лия Борисовна, сколько с ней связано...
Света училась в одном классе с ее младшим, Семкой. А старший, Володя, Волька, работавший на авиазаводе, отучившись в вечерней в сорок третьем, поступил в находившийся в эвакуации Ленинградский институт связи. И когда Свете исполнилось шестнадцать, когда она отошла от блокадных ужасов и ранения, когда, несмотря на тяжелейшую нагрузку труда на военном заводе и вечерней учебы, природа вылепила из нее молодую женщину того типа, что нравились Ренуару, Семка начал, как говорили тогда, за ней «гоняться». А ей нравился Волька, студент, уже несколько мужиковатый, с папироской... И она, сама того не замечая, всяческими инстинктивными женскими приемами старалась привлечь к себе его внимание.
В победный год Света закончила школу и, посоветовавшись с мамой решила поступать в университет, на исторический.
А в это же время Володя засобирался в Ленинград – институт связи возвращался из эвакуации, и он, уже третьекурсник, не хотел бросать учебу. На семейном совете была оговорена скуповатая сумма, которой родители смогли поддержать это его желание. Когда Света узнала об этом, ей показалось, что рушится мир. И она встретила Володю, и заговорила с ним о том сокровенном и еще непонятном ей самой... Она была в состоянии, близком к истерике, слезы неудержимо текли по ее лицу, она выплеснула на Вольку столько любовной жажды, что он, ранее почти не обращавший на нее внимания, загорелся. Да, собственно, отчего ему было не загореться? Что, зачем и почему его могло сдержать?
Мама как раз работала до полуночи, и они, запершись в раскаленной по летнему комнатушке, целый день, допоздна любили друг друга. И эта их тайная как им казалось, любовь, хотя соседки уже на третий день начали судачить о Вольке, с таинственным видом пробиравшемся к комнатке Светы, продолжалась две недели. А потом Волька, первый ее мужчина, уехал. И они договорились, что за год он в Ленинграде как-то обустроится, а она закончит первый курс и переведется в родной город...
Но с тех пор ее стали преследовать ночные кошмары: ей снились стаи черных бомбардировщиков, сбрасывающих воющие бомбы, грохот их разрывов. Она просыпалась каждый раз от страха, что обрушится потолок, ее преследовало то ужасное видение сорок первого года, когда дом на противоположной стороне улицы начал медленно оседать и разваливаться в прах...
А письма от Вольки приходили все реже, и все серее становилось их содержание: так, все больше о быте, о трудностях, да о простудах...
Зато Семка все сильнее лепился к ней. И он стал студентом, учился в политехе на строительном. В отличие от старшего, мужланистого прагматика, Семка был романтиком. Он рассыпал перед Светой букеты любовных стихов: от Омара Хайяма до Маяковского с Есениным. К тому же он внешне был похож на брата, даже красивей, и в светином сердце что-то екнуло.
Он был ласков и настойчив, и когда пригласил ее встретить новый, сорок шестой в студенческой компании, она не отказала. А дальше все было просто: водка, портвейн, винегрет, хмельные танцы под патефон, какой-то темный угол за занавеской, где он неумело повозившись, задрал ее юбку и стянул трусы... И запечатав ее долгим поцелуем, не давая ни вздохнуть, ни вскрикнуть, прижал к висящим пальто и вошел в нее. И в ней остался...
А потом он ей говорил, что безумно ее любит, что знает про ее отношения с Волькой от самого брата, но он ее безумно любит и жить без нее не может. А Волька, между прочим, в Ленинграде ухаживает за местной и собирается вскоре к ней переехать...
И тогда она поняла, что Ленинград для нее – табу. И неспроста эти ночные кошмары. И не зря волькино предательство.
И она отдалась Семке, вся отдалась. Она привыкла к его горячим ласкам и уже не могла без них. И вот, в холодном феврале, когда в город на недельку забрела настоящая зима, Света ощутила, что часть Семки, как-то оставшаяся в ней, зажила самостоятельной жизнью. Она ужасно испугалась этого и более всего - как бы об этом не узнали Семка, мама и, уж, что самое страшное, Лия Борисовна, которая и так, все более демонстрировала к ней явную неприязнь...
Выручила сокурсница Нинка Ковалева, фронтовичка, догадавшаяся о светином состоянии по внезапным приступам дурноты и прочим малогигиеничным проявлениям, которые, ну никак не удавалось скрыть в обществе. Нинка взяла быка за рога:
- Что, девка, подзалетела? Могу тебе помочь, но это дело опасное, знаешь, наверно? Деньжата нужны. И она назвала огромную сумму. У меня бабка знакомая есть, чистит хорошо. Поверь, по себе знаю. Так что, подумай, да не тяни. С этим – чем раньше, тем лучше.
У Светы была некая сумма, она копила на пальто, плюс ближайшая стипендия. Могло хватить. Но мама-то узнает... А что делать? И она решилась.
...В глинобитной хибарке, выходившей задней стеной на Алайский базар, откуда доносились крики торговцев и рев ишаков, было холодновато. Бабка, матерясь, терзала светино лоно. Девушка лежала, кусая губы, стараясь не застонать, а бабка ворчала:
- Да тихо ты! Не, приведи господь, милиция накроет. Страху-то с вами натерпишься. Вы, сучки, в свое удовольствие е...сь, а баба Алена за вами убирай! А если что, кого посадят? Бабу Алену! Вас милуют бары, а бабе Алене – на нары! Парень-то твой красивый, хоть? – Света машинально кивнула. – Как зовут-то?
- Семка.
- Из явреев, что ли? Они, явреи - е...чие!
И тут Света впервые в жизни подумала, что ведь и она, в какой-то степени еврейка.
- Ну и хорошо, что красивый. А что не женишь его на себе? Ведь женись, а тогда – хоть ложкой хлебай! Явреи – они жен своих балуют и милуют и непьющие...
Она долго болела после «операции». Мама, конечно, все узнала. Ругалась, плакала. И в штопаном школьном пальтишке пришлось заканчивать зиму... А тут еще пришло известие о папе, получившем 10 лет без права переписки...
Хорошо, хоть из университета не выгнали, провинция дальняя, все-таки - не столица.
И Семка стал противен, и между соседями пробежала, как говорится «черная кошка». Тем более, что семкины родители узнали откуда-то про арест Павла Богатырева...
(Продолжение в следующих сериях)
Фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 6, серия 15
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
А магнитофон все так же тихонечко напевал да напевал свинги и блюзы. Сова горела на столе. В духоте и полумраке горячее женское тело сплелось и мешало свой пот с левиным, и он слышал шепот ренуаровской купальщицы:
Я спала, только сердце мое беспокойно стучало.
За окном слышу голос:
«Отвори мне, сестрица любви! Отвори, голубица моя!»
«Весь во влаге ночной я, и мокры мои кудри...»
Это он! Он пришел! Я слетаю с постели
И нагая, бегу босиком отворять.
Сквозь окно мой родной протянул свою руку,
И волнения трепет прокатился по мне.
И с перстов моих мирра покрыла ключи ароматом .
Распахнула я дверь, только милый зачем-то
От меня отвернулся и скрылся во мгле...
Потеряла я душу, я родного искала, я звала его тщетно...
То был сон или явь?
И Лева в ответ шептал ей какие-то приторные, неискренне-льстивые, неизвестно откуда возникающие слова. И не было счета их поцелуям и ласкам. И вдруг женщина навалилась на Леву, обхватила его ногами, и целуя, засвинговала. Левино естество сразу откликнулось и легко ушло на свое законное место. И, изнывая под сладостным грузом, мальчик повел свою партию свинга. Магнитофон играл мелодию за мелодией, и тянулся и тянулся этот их свинг. Женщина приподнялась над Левой, и над его лицом мелькали ее большие груди. Он как-то непроизвольно поймал губами сосок, и тело женщины немедленно откликнулось. По нему прокатилась уже знакомая Леве дрожь, женщина застонала, упала на любовника, впилась губами в его губы, и мальчик почувствовал зов ее нутра, жадно требующего своего от Левы , и он, как-то неожиданно для себя, вздрогнув и застонав, отдал ей желанное. Оба замерли под сильные, частые и, кажется, синхронные удары сердец...
На балконе заскулила и стала царапаться в дверь запертая там собачка. То ли игры любовников возбудили ее, а может, просто, захотелось ей прогуляться.
- Завидует, дура, - усмехнулась Бескакотова и скатилась с Левы. - Надо бы ее прогулять, а то не даст нам покою.
Она на минутку сбегала в душ, кое-как оделась, накинула на Рексу ошейник с цепочкой и ушла с собакой на улицу. Лева встал с дивана и, поднеся будильник к сове, увидел, что время - половина первого. Он снова улегся, переживая события и ощущения последних часов.
***
А Светлана Павловна, отпустив Рексу с поводка, бродила взад и вперед по берегу арыка перед домом, и ей вспоминалась молодость.
...В конце пятидесятого года Света сдала последний госэкзамен и неожиданно, несмотря на красный диплом, получила свободное распределение. Как ей по большому секрету объяснила секретарь факультета Нина Сергеевна, дочь «врага народа» и еврейки не имела права заниматься политическим воспитанием молодого советского поколения, и спецотдел выкинул ее из списка распределяемых выпускников... После полугодовых мытарств, в самом конце весеннего семестра ей все же повезло – ушла в декретный отпуск ассистентка кафедры истории ВКП(б) в театральном институте, и ее взяли на временную почасовку – вести семинары. И здесь она повстречала двух мужчин, вошедших в ее жизнь и надолго ее определивших.
С первого же занятия ее поразил студент Глеб Бескакотов. Он резко выделялся среди других. Был высок, красив, внешне напоминая знаменитого артиста Охлопкова. Умен и эрудирован, часами мог разговаривать стихами, замыкая на себя все внимание. Знал наизусть чуть ли не всего Шекспира. Учиться он начал за два года до войны в легендарном училище МХАТа. Но вернуться не смог, застрял в Ташкенте, где лежал в госпитале после ампутации по локоть левой руки. Теперь же доучивался на режиссерском – война, лишив его руки, все перевернула – какой из него актер?
Вторым мужчиной был завкафедрой, профессор Печерский Иннокентий Гавриилович, ставший для девушки, по существу, духовным отцом. Света, выросшая с одной лишь мамой, буквально, впитывала все его речи. И она ему нравилась. Трудно утверждать, что нравилась как женщина – профессор был очень стар, далеко за 70, но с первого дня их знакомства, когда по звонку все той же всемогущей Нины Сергеевны, тайком покровительствовавшей Свете, она пришла к нему на кафедру устраиваться на работу, Печерский всячески заботился о ней, добился в новом учебном году достаточной почасовки (о приеме в штат и речи быть не могло), и так тянулось до нового 1953-54 учебного года, когда Света была, наконец, принята в штат и в аспирантуру к профессору Печерскому...
Свободное время теперь, сколько удавалось, они проводили с Глебом. Он, напару с еще одним студентом-фронтовиком снимал комнатку в глинобитном домике на Беш-Агаче. И там, на узенькой, ужасно скипучей железной кровати, драном ватном матрасе, покрытом грязноватым холостяцким бельем, они и познали впервые друг друга. А потом расписались, и Глеб переехал к ней. В их комнатушке появилась ширма, за которой молодые спали, отделившись от мамы, которая все больше и больше старалась пропадать на работе.
И лишь с Глебом, познав его ласки и объятья, его мужскую силу и опытность, Света, наконец, почувствовала себя женщиной. Она прикипела к нему, и ей порою казалось, что ничего у нее раньше не было, ни с кем, а детские романы с братьями казались подсмотренными извне, как бы в каком-то кино, про девушку, очень похожую на нее. Иногда она ловила себя на мысли, что ей кажется будто бы Глеб был рядом всегда. А он, актер от природы, играл с нею, вызывая новые порывы ее любви. Он не таил от нее свою мужскую многоопытность, и видя, как она, душевно мучаясь, узнает от него о предыдущих его любовных похождениях и связях, а потом, страстно ревнуя, обжигает его новой вспышкой любовного пламени, давал, думается, немалую волю своей природной фантазии, умело управляя любовью молодой жены. Он мелкими дозами и в нужные моменты подбрасывал ей любовный наркотик – то расскажет о своем первом грехопадении, когда его, тринадцатилетнего, в кустах на берегу Истры совратила лагерная пионервожатая, то о сорокалетней медсестре Иришке из госпиталя, ночного дежурства которой дожидалась вся их палата... Слушая его шепот в ночной темноте, Света боялась, что он увидит ее пылающие щеки и горящие глаза, и так ей хотелось вцепиться в него, рыча, укусить, ударить. Но где там! По ту сторону ширмы была мама, и молодые, как им казалось, в полной тишине, лишь осторожными движениями тел выясняли свои любовные отношения.
А когда их первые страсти поулеглись, Свете открылось, что муж ее - алкоголик и жить не может без водки. Объяснял это фронтом, обезболивающими, в огромных количествах полученными в госпитале... И оказалось, что мог этот красавец-гигант превращаться порою в жалкого дрожащего нытика... Но проходили несколько дней, и Глеб возвращался к жизни, как он любил говорить – «в строй». Жена, естественно, очень от этого страдала, но что можно было поделать? Не разводиться же? И кто в те времена мужиками кидался, тем более такими красавцами? Тем более, будучи беременной?
Да и сам Глеб явно силился держать себя в руках, ведь приближалось окончание института, дипломный спектакль... Но иногда на него находило... И все-таки, институт был успешно закончен. С отличием. А в это время организовывался республиканский русский ТЮЗ, и Глеба направили туда на работу.
А вскорости Света родила дочь, Татку, Татьяну Глебовну, так они ее стали величать с первого дня, и счастливый отец, в приличном подпитии, на «Победе» с шашечками привез семейство домой.
В конце пятьдесят шестого Светлана Павловна под руководством профессора Печерского защитила кандидатскую диссертацию, темой которой были цивилизаторские влияния России на развитие Туркестана в первой четверти века 20-го века и русского пролетариата на происходившие в тех местах революционные события. Профессор Печерский, бывший живым свидетелем тех времен, очень помог Свете и, как он ей говорил, не вполне бескорыстно, ибо через ее диссертацию ему удалось, наконец, поделиться с миром разными потаенными мыслями и впечатлениями, ранее запретными и просто опасными.
Защита прошла блестяще. Светлане Павловне бросили всего лишь один черный шар. Восторженный Глеб пришел с огромным букетом и прямо на ученом совете вручил жене кольцо с бриллиантом.
Вскорости Свету приняли в университет на должность старшего преподавателя, поставили в очередь на квартиру. Это был ее пик, ее звездный час. А потом пришли бумаги о реабилитации отца.
Мама вышла на пенсию и занималась Таткой.
Глеб ставил один спектакль за другим и так здорово, что нередко родители сами с удовольствием ходили в его театр, даже без детей. В газетах часто появлялись хвалебные рецензии. И запои у него стали случаться реже.
В 57-м в верхах решили отправить театр на Всемирный фестиваль в Москву.
Светлана мечтала поехать с Глебом, и все уже шло по задуманному, но вдруг заболела мама, ее забрали в больницу, и Света, вместо поездки на мировой праздник молодежи, была вынуждена носиться между таткиным детсадом, базаром и раковым корпусом ТашМИ.
Выступления глебова театра в Москве прошли с огромным успехом, и театр стал лауреатом фестиваля.
По этому поводу был устроен банкет в ресторане "Узбекистан". Руководство республиканской делегации пригласило на торжество человек двадцать журналистов, пишущих о культуре в коммунистической прессе разных стран. За одним столом с Глебом оказались корреспондент "Дейли Уоркер" Дэйв Куган и израильская журналистка Дана Хирш. Глеб сразу положил на нее глаз, она выглядела непривычно – лет 27, высокая, зеленоглазая, с огромной рыжей копной волос, в обтягивающих бедра синих хлопчатобумажных брюках и клетчатой ковбойке, распертой высокой грудью. Оба корреспондента сносно говорили по-русски, их родители были родом из России. Было сытно, как и положено в ресторане с хлебосольным названием "Узбекистан", торжественно и шумно. Молодая замминистра культуры Раано Бекмурзаева, бывшая глебова однокурсница (поговаривали - любовница Самого!), вручала награды фестиваля. Вот получила Мавлюда Джумабаева, руководительница, хореограф и солистка государственного народного ансамбля танца (поговаривали, поставлявшего девочек на верха!), вот - Раано вручила диплом дойристу-виртуозу Юсуфу Борухаеву, вот - певице Мириам Исхаковой. Дошла очередь и до Глеба, и он получил свой почетный диплом, не преминув по старой, институтской памяти прижать к себе замминистра, быстро потискать ее, погладить по заду и вернуться к столу, испачканным алой помадой ее губ.
А потом все смешалось, начались обычные посиделки. Ресторанный тапер дядя Саша, шарообразный толстячок в узбекской тюбетейке, резво играл регтаймы, перебивая их изредка мелодиями советских композиторов и узбекскими мотивами. Было накурено и шумно. Глеб уже прилично набрался, и перед его глазами плыла Дана, что-то вопрошающая у него с микрофоном в руках. И он что-то ей отвечал, и Дэйв его о чем-то спрашивал и писал в свой блокнот...
И Глеб почувствовал, что пора уходить, иначе он сорвется. Он поднялся и, как ему казалось, незаметно, вышел на Трубную и побрел в сторону Кремля. Несмотря на поздний час, улицы были полны народу. В душноватом летнем воздухе висел какой-то восторг, возбуждавший детей разных народов, тысячами фланировавших по столице молодежи веселыми, шумными группками.
Глеб, пошатываясь, шел по узкой, забитой толпой улице 25-го октября, когда почувствовал, чью-то руку на своем плече. Он оглянулся. Это была Дана.
- Почему ты ушел? Я не закончила интервью.
- Да не знаю, надоело. Устал. Захотелось свежего воздуха. Идемте к Москве-реке.
- С удовольствием.
И они, болтая как бы ни о чем, спустились на Красную площадь.
Площадь была ярко освещена прожекторами. Возле ГУМа играл эстрадный оркестр, и немало парочек кружилось в вальсе.
- Потанцуем, - предложил Глеб.
- Я не умею вальс. У нас в кибуце танцуют хора, мы все вместе танцуем.
- Ну, давайте попробуем.
И он здоровой рукой взял ее за талию и попытался кружить по брусчатке.
- Я хотела спросить, что у тебя с рукой. Можно?
- Да, конечно, на фронте ранило, потом началась гангрена, и в госпитале отрезали.
- Я тоже была на война. В Синай. Там убили мой хавер. Его звали Джонатан, он приехал из Англия.
- Сочувствую вам. Уж я-то знаю, что такое смерть, три года был на фронте, пока не покалечили окончательно... А вы - медик? Что вы делали на войне?
- Нет, моя военная работа - снайпер. Прошлый год, когда случилась война, я заканчивала университет в Тель-Авиве. А тут призыв. И нас с Джонатаном отправили на Синай, но в разные места. А когда я узнала, что его убили, я поклялась отомстить. Я потом застрелила десять арабов. Хотела больше, но война закончилась. И теперь я прихожу в нашу комнату в кибуце, где мы с Джонатаном жили, и мне кажется, что он снова придет, что его не убили, что это ошибка. А его нет... Война - страшная вещь, нужен шалом.
Между тем, Глеб, обнимая девушку здоровой рукой, спускался с ней по площади к Москворецкому мосту. Куранты Спасской башни пробили полночь, и над Кремлем вспыхнули фейерверки.
- Как красиво, - шептала девушка.
И Глеб поцеловал ее. И она, почувствовав себя в объятьях сильного, опытного мужчины, инстинктивно ему покорилась, ответила поцелуем, прильнула к нему.
А потом почти до утра они бродили по накрывающимся туманами набережным Москвы и Яузы, разжигая друг друга поцелуями и объятьями. И Глеб забыл на время и о своей Светке, и о своей Татке, а зеленоглазая ведьма-волшебница, как он назвал про себя Дану, рассказывала ему о неведомой жизни в неведомой малюсенькой стране, где ни на день не прекращается война и, где, как ни в какой другой мечтают о мире.
А он читал ей:
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
А потом разъяснял ей непонятный смысл волшебных метафор чужого языка.
Неожиданно загремел гром, и на них обрушился ливень. И, хотя гроза была короткой, и Глеб, оголив свой протез, набросил на Дану пиджак, они оба вымокли до нитки.
- Холодно. Пойдем в отель, - сказала Дана, - это где-то близко.
И, действительно, чтобы дойти до гостиницы "Бухарест", где жила Дана, надо было просто перейти мост.
Дана что-то сказала дежурной по-английски, и Глеба беспрепятственно пропустили внутрь гостиницы. Потом у них была жаркая и страстная ночь. У Глеба давно уже, с холостяцких времен не случалось ничего подобного. А Дана была явна голодна до мужчины и, к тому же, многоопытна. И эта их ночь растянулась до полудня.
А когда ублаженный горячей женщиной Глеб при ярком свете дня, любуясь на сверкающие кремлевские купола, с пением в душе выходил из "Бухареста", его окликнул некий мужчина с невыразительной внешностью и настоятельно предложил сесть в стоящую рядом "Победу". Езды было несколько минут, но зато потом продержали его на Дзержинке двое суток, выпытывая, с какой целью он провел ночь в номере иностранки. Незатейливое глебово мужицкое объяснение случившегося допрашивающих не устраивало, и они старались добиться от него показаний о том, что у себя в городе он собирал секретные разведданные, которые и привез на фестиваль, дабы передать иностранной разведчице. Все двое суток ему не давали спать, а если учесть, что и с Даной тоже было не до сна, он был еле жив, и ловил себя на том, что начинает заговариваться. Тогда он собирал в кулак все свое актерское мастерство и принимался орать, что, мол, пока мы в окопах..., мать-перемать, вы..., мать-перемать, нам в спину стреляли! Что, конечно, сменявшихся следователей к нему не располагало. Тем не менее, ничего от него не добившись, через два дня его с разбитой губой и в порванном костюме, под конвоем отправили в Ташкент, одновременно прислав с нарочным письмо в министерство культуры с описанием его антисоветской деятельности.
Глеба тут же выгнали из театра. Хорошо, помогла сердобольная Раано, замминистра культуры, тоже поимевшая неприятности из-за глебовых московских похождений. Но, воспользовавшись своими связями на самом верху, она смогла устроить его на работу завклубом в отдаленный колхоз.
Светлана Павловна была глубоко оскорблена этим происшествием, да и боялась она за свою работу, свою, с таким трудом выстраданную карьеру. Давно ли реабилитировали отца? Она панически боялась "органов". И подала на развод.
Примерно через год после развода она узнала, что ее бывший муж, будучи в состоянии сильного опьянения, зачем-то сел на трактор и, не справившись с управлением, сорвался с горы и погиб.
***
- Хватит, - сказала она себе, - мальчишка там, наверно, заскучал, пора домой.
И, прицепив собаке поводок, направилась к подъезду.
В зеленом полумраке комнаты худенький парень безмятежно спал на ее постели.
Рекса, возбужденная запахами греха, исходившими от ложа любовников, рванулась было к Леве, но хозяйка оттащила ее, упирающуюся, на балкон, бросила ей любимую игрушку - глоданное-переглоданное говяжье ребро и захлопнула дверь. И сука беспородная сосредоточенно занялась костью.
А хозяйка села к письменному столу, зажгла настольную лампу, отвернув к стене ее металлический абажур, чтобы свет не падал на Леву, и продолжила чтение записок профессора. Несмотря на глубокую ночь, духота не спадала. Она сбросила халат и сидела в одних трусиках, тех самых, рижских, гипюровых. Изредка она оборачивалась и взглядом Венеры следила за своим спящим Адонисом (в республиканском музее была такая картина, очень популярная у местной публики, написанная каким-то малоизвестным итальянцем в 17 веке и попавшая в музей из чертогов опального члена царской семьи, сосланного в Туркестан за кражу романовских фамильных драгоценностей на потребу содержания некоей танцорки).
«...Сидели как-то летним вечером в номере «Шарка» Волжанин с Молдаваном. Ужинали, так сказать, и уже были хорошо на взводе. Работа не ладилась. Москва срочно требовала план национального размежевания, а, поди, его сделай в этом лоскутном одеяле племен! Одна радость – набраться и подняться на ночь к девицам, и забыться до утра. А утром – на больную голову – интриги, интриги, переговоры... Усатый именем Вождя торопит и торопит...
В это время им доложили, что прибыла делегация узбеков. Ох, как некстати, но что поделаешь, приехали за тысячу верст, даже больше. Надо принять. И в номер вошли красный курбаши Джаффар, мулла Хуснутдин и бухарский большевик Файзулла Баходир.
И потекла неторопливая восточная беседа. Все - вокруг, да около, и, чем дальше говорили, тем сильнее, казалось бы, уходили от главного - от национального размежевания Туркестана. Уже глубоко за полночь Молдаванина начала мучить застарелая язва, и он явно злился. Хотя, будучи уроженцем Туркестана, он хорошо знал местных людей и их обычаи.
Наконец, Джаффар решил перейти к делу. Из армейской полевой сумки, надетой поверх ватного халата-чапана он достал карту Туркестана и красный карандаш и повел разговор о том, что хорезмийцы-узбеки - потомки знаменитого властителя Орды, и именно они должны владеть землями Туркестана. Ведь так было всегда. Ведь они, отряды узбекских конников, присоединились к Красной армии, уж не Молдаванину с Волжанином об этом рассказывать, ее командирам. И именно они захватили Бухару и изгнали эмира...
Врал, конечно, Джаффар. Узбеки - они хорезмийцы. Сидели себе в центре Туркестана и держали в своих руках караванные пути через пустыни. За хорошую оплату проводили караваны в целости и сохранности от Урала до Китая, а при отказе платить - сами грабили. Тем и жили веками. А Ташкент, Самарканд, Фергана - это другие племена: сарты, тюрки, таджики, кыргызы - земледельцы и скотоводы. И Вамбери об этом писал, и Семенов-Тяншаньский. Но воинственные кочевники, они всегда в таких случаях выходят вперед...
И усталым комиссарам срочно требовалось решение, и они готовы были поверить Джаффару, особенно, страдающий от тошноты и резкой боли Молдаванин, прекрасно знавший истинные обстоятельства.
"Черт с ними, узбеки, так узбеки!".
После недолгих споров о границах, которые Джаффар рисовал на своей карте, после подарков комиссарам из барахлишка, оставшегося в эмирском дворце (пара перстней с рубинами), после заключения договоренности о том, что Джаффар или его человек и Файзулла войдут в республиканское правительство, гостей отправили наверх, к девкам. И Молдаванин, понимавший местные наречия, услышал, как выходя, Джаффар сказал Хуснутдину: "Нужно, чтобы русские дали нам власть, а уж потом мы начнем жить самостоятельно!".
Так на карте появилась узбекская республика, и все племена, населяющие ее, стали узбеками, приняв это, доселе мало кому известное имя и образовав новый народ..."
Светлана Павловна оглянулась на спящего Леву. Теперь он, раскинувшись, лежал на спине. А сон его был, судя по всему, опять был наполнен желанием. Она, усмехнувшись, вспомнила школьные подростковые хихиканья от математического "восставим перпендикуляр". И еще вспомнилось школьное, но уже старшеклассное:
Два яблока вися на ветке дивной,
Счастливый знак, любви символ призывный,
Открыли ей неясную мечту.
Проснулися неясные желанья,
Она свою познала красоту
И негу чувств, и сердца трепетанье,
И юного супруга наготу
Период неясных желаний остался у нее за горизонтом далекого прошлого. Перед искушенной леди лежал, красуясь наготой, мальчик, ее юный супруг на эту ночь. Но вид ветки дивной, восставшей перпендикуляром, как всегда, заставил ее сердце ее затрепетать. Она потушила лампу и сову, сбросила трусики, легла к мальчику и обняла его. То ли проснувшись, то ли - нет, она не смогла этого понять в полной темноте, но почувствовав ее прикосновение, Лева повернулся к ней, по-хозяйски сразу нашел своими губами ее губы и взяв ее за грудь одной рукой, другой стал поглаживать ложбинку между бедрами. Она положила на него ногу, открылась ему, и они снова слились, лежа на боку, и медленно услаждая друг друга в каком-то полусне, тянувшемся, казалось, целую вечность...
(Окончание в следующей серии)
Фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Часть 6, серия 15
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
(Продолжение)
***
А магнитофон все так же тихонечко напевал да напевал свинги и блюзы. Сова горела на столе. В духоте и полумраке горячее женское тело сплелось и мешало свой пот с левиным, и он слышал шепот ренуаровской купальщицы:
Я спала, только сердце мое беспокойно стучало.
За окном слышу голос:
«Отвори мне, сестрица любви! Отвори, голубица моя!»
«Весь во влаге ночной я, и мокры мои кудри...»
Это он! Он пришел! Я слетаю с постели
И нагая, бегу босиком отворять.
Сквозь окно мой родной протянул свою руку,
И волнения трепет прокатился по мне.
И с перстов моих мирра покрыла ключи ароматом .
Распахнула я дверь, только милый зачем-то
От меня отвернулся и скрылся во мгле...
Потеряла я душу, я родного искала, я звала его тщетно...
То был сон или явь?
И Лева в ответ шептал ей какие-то приторные, неискренне-льстивые, неизвестно откуда возникающие слова. И не было счета их поцелуям и ласкам. И вдруг женщина навалилась на Леву, обхватила его ногами, и целуя, засвинговала. Левино естество сразу откликнулось и легко ушло на свое законное место. И, изнывая под сладостным грузом, мальчик повел свою партию свинга. Магнитофон играл мелодию за мелодией, и тянулся и тянулся этот их свинг. Женщина приподнялась над Левой, и над его лицом мелькали ее большие груди. Он как-то непроизвольно поймал губами сосок, и тело женщины немедленно откликнулось. По нему прокатилась уже знакомая Леве дрожь, женщина застонала, упала на любовника, впилась губами в его губы, и мальчик почувствовал зов ее нутра, жадно требующего своего от Левы , и он, как-то неожиданно для себя, вздрогнув и застонав, отдал ей желанное. Оба замерли под сильные, частые и, кажется, синхронные удары сердец...
На балконе заскулила и стала царапаться в дверь запертая там собачка. То ли игры любовников возбудили ее, а может, просто, захотелось ей прогуляться.
- Завидует, дура, - усмехнулась Бескакотова и скатилась с Левы. - Надо бы ее прогулять, а то не даст нам покою.
Она на минутку сбегала в душ, кое-как оделась, накинула на Рексу ошейник с цепочкой и ушла с собакой на улицу. Лева встал с дивана и, поднеся будильник к сове, увидел, что время - половина первого. Он снова улегся, переживая события и ощущения последних часов.
***
А Светлана Павловна, отпустив Рексу с поводка, бродила взад и вперед по берегу арыка перед домом, и ей вспоминалась молодость.
...В конце пятидесятого года Света сдала последний госэкзамен и неожиданно, несмотря на красный диплом, получила свободное распределение. Как ей по большому секрету объяснила секретарь факультета Нина Сергеевна, дочь «врага народа» и еврейки не имела права заниматься политическим воспитанием молодого советского поколения, и спецотдел выкинул ее из списка распределяемых выпускников... После полугодовых мытарств, в самом конце весеннего семестра ей все же повезло – ушла в декретный отпуск ассистентка кафедры истории ВКП(б) в театральном институте, и ее взяли на временную почасовку – вести семинары. И здесь она повстречала двух мужчин, вошедших в ее жизнь и надолго ее определивших.
С первого же занятия ее поразил студент Глеб Бескакотов. Он резко выделялся среди других. Был высок, красив, внешне напоминая знаменитого артиста Охлопкова. Умен и эрудирован, часами мог разговаривать стихами, замыкая на себя все внимание. Знал наизусть чуть ли не всего Шекспира. Учиться он начал за два года до войны в легендарном училище МХАТа. Но вернуться не смог, застрял в Ташкенте, где лежал в госпитале после ампутации по локоть левой руки. Теперь же доучивался на режиссерском – война, лишив его руки, все перевернула – какой из него актер?
Вторым мужчиной был завкафедрой, профессор Печерский Иннокентий Гавриилович, ставший для девушки, по существу, духовным отцом. Света, выросшая с одной лишь мамой, буквально, впитывала все его речи. И она ему нравилась. Трудно утверждать, что нравилась как женщина – профессор был очень стар, далеко за 70, но с первого дня их знакомства, когда по звонку все той же всемогущей Нины Сергеевны, тайком покровительствовавшей Свете, она пришла к нему на кафедру устраиваться на работу, Печерский всячески заботился о ней, добился в новом учебном году достаточной почасовки (о приеме в штат и речи быть не могло), и так тянулось до нового 1953-54 учебного года, когда Света была, наконец, принята в штат и в аспирантуру к профессору Печерскому...
Свободное время теперь, сколько удавалось, они проводили с Глебом. Он, напару с еще одним студентом-фронтовиком снимал комнатку в глинобитном домике на Беш-Агаче. И там, на узенькой, ужасно скипучей железной кровати, драном ватном матрасе, покрытом грязноватым холостяцким бельем, они и познали впервые друг друга. А потом расписались, и Глеб переехал к ней. В их комнатушке появилась ширма, за которой молодые спали, отделившись от мамы, которая все больше и больше старалась пропадать на работе.
И лишь с Глебом, познав его ласки и объятья, его мужскую силу и опытность, Света, наконец, почувствовала себя женщиной. Она прикипела к нему, и ей порою казалось, что ничего у нее раньше не было, ни с кем, а детские романы с братьями казались подсмотренными извне, как бы в каком-то кино, про девушку, очень похожую на нее. Иногда она ловила себя на мысли, что ей кажется будто бы Глеб был рядом всегда. А он, актер от природы, играл с нею, вызывая новые порывы ее любви. Он не таил от нее свою мужскую многоопытность, и видя, как она, душевно мучаясь, узнает от него о предыдущих его любовных похождениях и связях, а потом, страстно ревнуя, обжигает его новой вспышкой любовного пламени, давал, думается, немалую волю своей природной фантазии, умело управляя любовью молодой жены. Он мелкими дозами и в нужные моменты подбрасывал ей любовный наркотик – то расскажет о своем первом грехопадении, когда его, тринадцатилетнего, в кустах на берегу Истры совратила лагерная пионервожатая, то о сорокалетней медсестре Иришке из госпиталя, ночного дежурства которой дожидалась вся их палата... Слушая его шепот в ночной темноте, Света боялась, что он увидит ее пылающие щеки и горящие глаза, и так ей хотелось вцепиться в него, рыча, укусить, ударить. Но где там! По ту сторону ширмы была мама, и молодые, как им казалось, в полной тишине, лишь осторожными движениями тел выясняли свои любовные отношения.
А когда их первые страсти поулеглись, Свете открылось, что муж ее - алкоголик и жить не может без водки. Объяснял это фронтом, обезболивающими, в огромных количествах полученными в госпитале... И оказалось, что мог этот красавец-гигант превращаться порою в жалкого дрожащего нытика... Но проходили несколько дней, и Глеб возвращался к жизни, как он любил говорить – «в строй». Жена, естественно, очень от этого страдала, но что можно было поделать? Не разводиться же? И кто в те времена мужиками кидался, тем более такими красавцами? Тем более, будучи беременной?
Да и сам Глеб явно силился держать себя в руках, ведь приближалось окончание института, дипломный спектакль... Но иногда на него находило... И все-таки, институт был успешно закончен. С отличием. А в это время организовывался республиканский русский ТЮЗ, и Глеба направили туда на работу.
А вскорости Света родила дочь, Татку, Татьяну Глебовну, так они ее стали величать с первого дня, и счастливый отец, в приличном подпитии, на «Победе» с шашечками привез семейство домой.
В конце пятьдесят шестого Светлана Павловна под руководством профессора Печерского защитила кандидатскую диссертацию, темой которой были цивилизаторские влияния России на развитие Туркестана в первой четверти века 20-го века и русского пролетариата на происходившие в тех местах революционные события. Профессор Печерский, бывший живым свидетелем тех времен, очень помог Свете и, как он ей говорил, не вполне бескорыстно, ибо через ее диссертацию ему удалось, наконец, поделиться с миром разными потаенными мыслями и впечатлениями, ранее запретными и просто опасными.
Защита прошла блестяще. Светлане Павловне бросили всего лишь один черный шар. Восторженный Глеб пришел с огромным букетом и прямо на ученом совете вручил жене кольцо с бриллиантом.
Вскорости Свету приняли в университет на должность старшего преподавателя, поставили в очередь на квартиру. Это был ее пик, ее звездный час. А потом пришли бумаги о реабилитации отца.
Мама вышла на пенсию и занималась Таткой.
Глеб ставил один спектакль за другим и так здорово, что нередко родители сами с удовольствием ходили в его театр, даже без детей. В газетах часто появлялись хвалебные рецензии. И запои у него стали случаться реже.
В 57-м в верхах решили отправить театр на Всемирный фестиваль в Москву.
Светлана мечтала поехать с Глебом, и все уже шло по задуманному, но вдруг заболела мама, ее забрали в больницу, и Света, вместо поездки на мировой праздник молодежи, была вынуждена носиться между таткиным детсадом, базаром и раковым корпусом ТашМИ.
Выступления глебова театра в Москве прошли с огромным успехом, и театр стал лауреатом фестиваля.
По этому поводу был устроен банкет в ресторане "Узбекистан". Руководство республиканской делегации пригласило на торжество человек двадцать журналистов, пишущих о культуре в коммунистической прессе разных стран. За одним столом с Глебом оказались корреспондент "Дейли Уоркер" Дэйв Куган и израильская журналистка Дана Хирш. Глеб сразу положил на нее глаз, она выглядела непривычно – лет 27, высокая, зеленоглазая, с огромной рыжей копной волос, в обтягивающих бедра синих хлопчатобумажных брюках и клетчатой ковбойке, распертой высокой грудью. Оба корреспондента сносно говорили по-русски, их родители были родом из России. Было сытно, как и положено в ресторане с хлебосольным названием "Узбекистан", торжественно и шумно. Молодая замминистра культуры Раано Бекмурзаева, бывшая глебова однокурсница (поговаривали - любовница Самого!), вручала награды фестиваля. Вот получила Мавлюда Джумабаева, руководительница, хореограф и солистка государственного народного ансамбля танца (поговаривали, поставлявшего девочек на верха!), вот - Раано вручила диплом дойристу-виртуозу Юсуфу Борухаеву, вот - певице Мириам Исхаковой. Дошла очередь и до Глеба, и он получил свой почетный диплом, не преминув по старой, институтской памяти прижать к себе замминистра, быстро потискать ее, погладить по заду и вернуться к столу, испачканным алой помадой ее губ.
А потом все смешалось, начались обычные посиделки. Ресторанный тапер дядя Саша, шарообразный толстячок в узбекской тюбетейке, резво играл регтаймы, перебивая их изредка мелодиями советских композиторов и узбекскими мотивами. Было накурено и шумно. Глеб уже прилично набрался, и перед его глазами плыла Дана, что-то вопрошающая у него с микрофоном в руках. И он что-то ей отвечал, и Дэйв его о чем-то спрашивал и писал в свой блокнот...
И Глеб почувствовал, что пора уходить, иначе он сорвется. Он поднялся и, как ему казалось, незаметно, вышел на Трубную и побрел в сторону Кремля. Несмотря на поздний час, улицы были полны народу. В душноватом летнем воздухе висел какой-то восторг, возбуждавший детей разных народов, тысячами фланировавших по столице молодежи веселыми, шумными группками.
Глеб, пошатываясь, шел по узкой, забитой толпой улице 25-го октября, когда почувствовал, чью-то руку на своем плече. Он оглянулся. Это была Дана.
- Почему ты ушел? Я не закончила интервью.
- Да не знаю, надоело. Устал. Захотелось свежего воздуха. Идемте к Москве-реке.
- С удовольствием.
И они, болтая как бы ни о чем, спустились на Красную площадь.
Площадь была ярко освещена прожекторами. Возле ГУМа играл эстрадный оркестр, и немало парочек кружилось в вальсе.
- Потанцуем, - предложил Глеб.
- Я не умею вальс. У нас в кибуце танцуют хора, мы все вместе танцуем.
- Ну, давайте попробуем.
И он здоровой рукой взял ее за талию и попытался кружить по брусчатке.
- Я хотела спросить, что у тебя с рукой. Можно?
- Да, конечно, на фронте ранило, потом началась гангрена, и в госпитале отрезали.
- Я тоже была на война. В Синай. Там убили мой хавер. Его звали Джонатан, он приехал из Англия.
- Сочувствую вам. Уж я-то знаю, что такое смерть, три года был на фронте, пока не покалечили окончательно... А вы - медик? Что вы делали на войне?
- Нет, моя военная работа - снайпер. Прошлый год, когда случилась война, я заканчивала университет в Тель-Авиве. А тут призыв. И нас с Джонатаном отправили на Синай, но в разные места. А когда я узнала, что его убили, я поклялась отомстить. Я потом застрелила десять арабов. Хотела больше, но война закончилась. И теперь я прихожу в нашу комнату в кибуце, где мы с Джонатаном жили, и мне кажется, что он снова придет, что его не убили, что это ошибка. А его нет... Война - страшная вещь, нужен шалом.
Между тем, Глеб, обнимая девушку здоровой рукой, спускался с ней по площади к Москворецкому мосту. Куранты Спасской башни пробили полночь, и над Кремлем вспыхнули фейерверки.
- Как красиво, - шептала девушка.
И Глеб поцеловал ее. И она, почувствовав себя в объятьях сильного, опытного мужчины, инстинктивно ему покорилась, ответила поцелуем, прильнула к нему.
А потом почти до утра они бродили по накрывающимся туманами набережным Москвы и Яузы, разжигая друг друга поцелуями и объятьями. И Глеб забыл на время и о своей Светке, и о своей Татке, а зеленоглазая ведьма-волшебница, как он назвал про себя Дану, рассказывала ему о неведомой жизни в неведомой малюсенькой стране, где ни на день не прекращается война и, где, как ни в какой другой мечтают о мире.
А он читал ей:
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
А потом разъяснял ей непонятный смысл волшебных метафор чужого языка.
Неожиданно загремел гром, и на них обрушился ливень. И, хотя гроза была короткой, и Глеб, оголив свой протез, набросил на Дану пиджак, они оба вымокли до нитки.
- Холодно. Пойдем в отель, - сказала Дана, - это где-то близко.
И, действительно, чтобы дойти до гостиницы "Бухарест", где жила Дана, надо было просто перейти мост.
Дана что-то сказала дежурной по-английски, и Глеба беспрепятственно пропустили внутрь гостиницы. Потом у них была жаркая и страстная ночь. У Глеба давно уже, с холостяцких времен не случалось ничего подобного. А Дана была явна голодна до мужчины и, к тому же, многоопытна. И эта их ночь растянулась до полудня.
А когда ублаженный горячей женщиной Глеб при ярком свете дня, любуясь на сверкающие кремлевские купола, с пением в душе выходил из "Бухареста", его окликнул некий мужчина с невыразительной внешностью и настоятельно предложил сесть в стоящую рядом "Победу". Езды было несколько минут, но зато потом продержали его на Дзержинке двое суток, выпытывая, с какой целью он провел ночь в номере иностранки. Незатейливое глебово мужицкое объяснение случившегося допрашивающих не устраивало, и они старались добиться от него показаний о том, что у себя в городе он собирал секретные разведданные, которые и привез на фестиваль, дабы передать иностранной разведчице. Все двое суток ему не давали спать, а если учесть, что и с Даной тоже было не до сна, он был еле жив, и ловил себя на том, что начинает заговариваться. Тогда он собирал в кулак все свое актерское мастерство и принимался орать, что, мол, пока мы в окопах..., мать-перемать, вы..., мать-перемать, нам в спину стреляли! Что, конечно, сменявшихся следователей к нему не располагало. Тем не менее, ничего от него не добившись, через два дня его с разбитой губой и в порванном костюме, под конвоем отправили в Ташкент, одновременно прислав с нарочным письмо в министерство культуры с описанием его антисоветской деятельности.
Глеба тут же выгнали из театра. Хорошо, помогла сердобольная Раано, замминистра культуры, тоже поимевшая неприятности из-за глебовых московских похождений. Но, воспользовавшись своими связями на самом верху, она смогла устроить его на работу завклубом в отдаленный колхоз.
Светлана Павловна была глубоко оскорблена этим происшествием, да и боялась она за свою работу, свою, с таким трудом выстраданную карьеру. Давно ли реабилитировали отца? Она панически боялась "органов". И подала на развод.
Примерно через год после развода она узнала, что ее бывший муж, будучи в состоянии сильного опьянения, зачем-то сел на трактор и, не справившись с управлением, сорвался с горы и погиб.
***
- Хватит, - сказала она себе, - мальчишка там, наверно, заскучал, пора домой.
И, прицепив собаке поводок, направилась к подъезду.
В зеленом полумраке комнаты худенький парень безмятежно спал на ее постели.
Рекса, возбужденная запахами греха, исходившими от ложа любовников, рванулась было к Леве, но хозяйка оттащила ее, упирающуюся, на балкон, бросила ей любимую игрушку - глоданное-переглоданное говяжье ребро и захлопнула дверь. И сука беспородная сосредоточенно занялась костью.
А хозяйка села к письменному столу, зажгла настольную лампу, отвернув к стене ее металлический абажур, чтобы свет не падал на Леву, и продолжила чтение записок профессора. Несмотря на глубокую ночь, духота не спадала. Она сбросила халат и сидела в одних трусиках, тех самых, рижских, гипюровых. Изредка она оборачивалась и взглядом Венеры следила за своим спящим Адонисом (в республиканском музее была такая картина, очень популярная у местной публики, написанная каким-то малоизвестным итальянцем в 17 веке и попавшая в музей из чертогов опального члена царской семьи, сосланного в Туркестан за кражу романовских фамильных драгоценностей на потребу содержания некоей танцорки).
«...Сидели как-то летним вечером в номере «Шарка» Волжанин с Молдаваном. Ужинали, так сказать, и уже были хорошо на взводе. Работа не ладилась. Москва срочно требовала план национального размежевания, а, поди, его сделай в этом лоскутном одеяле племен! Одна радость – набраться и подняться на ночь к девицам, и забыться до утра. А утром – на больную голову – интриги, интриги, переговоры... Усатый именем Вождя торопит и торопит...
В это время им доложили, что прибыла делегация узбеков. Ох, как некстати, но что поделаешь, приехали за тысячу верст, даже больше. Надо принять. И в номер вошли красный курбаши Джаффар, мулла Хуснутдин и бухарский большевик Файзулла Баходир.
И потекла неторопливая восточная беседа. Все - вокруг, да около, и, чем дальше говорили, тем сильнее, казалось бы, уходили от главного - от национального размежевания Туркестана. Уже глубоко за полночь Молдаванина начала мучить застарелая язва, и он явно злился. Хотя, будучи уроженцем Туркестана, он хорошо знал местных людей и их обычаи.
Наконец, Джаффар решил перейти к делу. Из армейской полевой сумки, надетой поверх ватного халата-чапана он достал карту Туркестана и красный карандаш и повел разговор о том, что хорезмийцы-узбеки - потомки знаменитого властителя Орды, и именно они должны владеть землями Туркестана. Ведь так было всегда. Ведь они, отряды узбекских конников, присоединились к Красной армии, уж не Молдаванину с Волжанином об этом рассказывать, ее командирам. И именно они захватили Бухару и изгнали эмира...
Врал, конечно, Джаффар. Узбеки - они хорезмийцы. Сидели себе в центре Туркестана и держали в своих руках караванные пути через пустыни. За хорошую оплату проводили караваны в целости и сохранности от Урала до Китая, а при отказе платить - сами грабили. Тем и жили веками. А Ташкент, Самарканд, Фергана - это другие племена: сарты, тюрки, таджики, кыргызы - земледельцы и скотоводы. И Вамбери об этом писал, и Семенов-Тяншаньский. Но воинственные кочевники, они всегда в таких случаях выходят вперед...
И усталым комиссарам срочно требовалось решение, и они готовы были поверить Джаффару, особенно, страдающий от тошноты и резкой боли Молдаванин, прекрасно знавший истинные обстоятельства.
"Черт с ними, узбеки, так узбеки!".
После недолгих споров о границах, которые Джаффар рисовал на своей карте, после подарков комиссарам из барахлишка, оставшегося в эмирском дворце (пара перстней с рубинами), после заключения договоренности о том, что Джаффар или его человек и Файзулла войдут в республиканское правительство, гостей отправили наверх, к девкам. И Молдаванин, понимавший местные наречия, услышал, как выходя, Джаффар сказал Хуснутдину: "Нужно, чтобы русские дали нам власть, а уж потом мы начнем жить самостоятельно!".
Так на карте появилась узбекская республика, и все племена, населяющие ее, стали узбеками, приняв это, доселе мало кому известное имя и образовав новый народ..."
Светлана Павловна оглянулась на спящего Леву. Теперь он, раскинувшись, лежал на спине. А сон его был, судя по всему, опять был наполнен желанием. Она, усмехнувшись, вспомнила школьные подростковые хихиканья от математического "восставим перпендикуляр". И еще вспомнилось школьное, но уже старшеклассное:
Два яблока вися на ветке дивной,
Счастливый знак, любви символ призывный,
Открыли ей неясную мечту.
Проснулися неясные желанья,
Она свою познала красоту
И негу чувств, и сердца трепетанье,
И юного супруга наготу
Период неясных желаний остался у нее за горизонтом далекого прошлого. Перед искушенной леди лежал, красуясь наготой, мальчик, ее юный супруг на эту ночь. Но вид ветки дивной, восставшей перпендикуляром, как всегда, заставил ее сердце ее затрепетать. Она потушила лампу и сову, сбросила трусики, легла к мальчику и обняла его. То ли проснувшись, то ли - нет, она не смогла этого понять в полной темноте, но почувствовав ее прикосновение, Лева повернулся к ней, по-хозяйски сразу нашел своими губами ее губы и взяв ее за грудь одной рукой, другой стал поглаживать ложбинку между бедрами. Она положила на него ногу, открылась ему, и они снова слились, лежа на боку, и медленно услаждая друг друга в каком-то полусне, тянувшемся, казалось, целую вечность...
(Окончание в следующей серии)
Фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
СЕРИАЛ ИЗ СОВЕТСКОЙ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ
Часть 6
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
Серия 16
(Окончание)
***
Дышала ночь...
...В конце темного безлюдного тупичка, упершегося в забор зоопарка, притаилась «Волга». Казалось бы она спала, оставленная хозяином на ночь. Но иногда на нее что-то находило. Машина начинала раскачиваться и, казалось, вот-вот заурчит стартер, и заработает мотор. Но было тихо, и «Волга», покачавшись какое-то время замирала. На заднем сиденьи, на коленях обнимавшего ее сзади Бершадского вздрогнув и застонав, затихала полуодетая Жанка, старшая янкелева сестра...
... Настя пробудилась от звонка во входной двери, выпорснула из-под заснувшего на ней обтрудившегося Янкеля, дорвавшегося, наконец, до нее в этот вечер, и, набросив ночную рубашку, пошла открывать возвратившимся с вечеринки хозяев...
***
Светлану ослеплял залитый ярким солнцем широкий безлюдный морской пляж, покрытый белым песком. У края прибоя стояла кровать с подъемным изголовьем, как в хирургическом отделении, где оперировали Учителя, а на ней полусидел он сам - в черном костюме, черной шляпе, черных штиблетах и с большим сложенным черным зонтиком в руке, которым что-то чертил на песке.
Заметив ученицу, он оторвался от своего занятия и улыбнулся:
- Вот, Светочка и приходит момент истины. А я все никак не пойму, чему посвятил жизнь. Мы с другом Колей много раз спорили о понятии науки. Он - естественник, считал, что наука - это лишь то, что поддается измерению и может быть с заданной точностью по заказу воспроизведено. Вот, говорил, высшая из наук - арифметика, если и наврет, то сама разъяснит, насколько. А твоя, мол, история - это - не наука, это - учение! Ты ведь даже собранные тобою же факты не можешь точно оценить.
- Ну, как же, - возражаю, - документы, архивы, раскопки. Все наши методы...
- Про раскопки, - говорит, оставь. Нашли какой-то обломок колонны, где что-то написано, и давай интерпретировать! Вот, мол, профессор Х считает так-то, а профессор Y - так-то... И тот, получается, прав, у которого болельщиков больше! И где же истина?
А документы? Что, документы? Вот, попалась тебе, скажем, бумага из архива органов, всего-навсего, двадцатилетней давности. Протокол допроса какого-нибудь комбрига Проститутова, обвиняемого в антисоветском заговоре. Все подлинное: бумага, чернила, подписи следователя Говнюченко и преступного комбрига, экспертизой проверено. У последнего, правда, почему-то, дрожащей рукой... А признался комбриг в шпионаже на 15 иностранных разведок и подготовке взрыва Кремля вместе со всем политбюро. Чистосердечное признание, что, правда, ему не помогло, в тот же день и прикончили. Ну вот ты, получив такой документ, что с ним сделаешь?
А я, понимаешь, Светочка, и не знаю, что ответить. До сих пор не знаю. С порога принять документ на веру? Так он явно абсурден по смыслу. Начать интерпретировать: так-то и так, пытали, видимо, ежовцы комбрига... Так откуда мне это известно? Домыслы, следовательно. А что написано пером... Сама знаешь...
А когда смотришь на Большую Историю, что охватывает века и тысячелетия, невольно тянет на обобщения, и возникают концепции, рожденные, нередко, низменной сиюминутной политикой. И факты интерпретируются в нужную кому-то сторону, и, действительно, возникают учения... А нам, историкам, приходится плыть по течению нужного учения по реке Лета, куда денешься?..
Так-то, девочка моя!
И старик потянулся к Свете. Она с ужасом обнаружила, что совершенно раздета, а профессор Печерский норовит поцеловать ее грудь.
Женщина открыла глаза. Было темно и тихо. Какой-то мальчик, чужой и родной одновременно, положив руку на ее бедро, посапывал, уткнувшись носом в ту самую, увлекшую его полгода назад ложбинку между грудей...
***
Леву разбудили какие-то странные звуки. Он приоткрыл глаза и на фоне окна в предутренних сумерках увидел рядом с собой профиль женщины. Она, похрапывая, спала на спине, свободно раскинувшись и раздвинув ноги. Левин взгляд инстинктивно остановился на темном треугольнике под ее животом, и он усмотрел на левой стороне живота и бедре какие-то уродливые шрамы. И рука его как-то сама потянулась к ним и стала поглаживать их шероховатости. Женщина открыла глаза, улыбнулась и, обняв Леву, привлекла его к себе и крепко поцеловала. "Мальчик мой родной!" - шептала она.
- А что это? - Лева продолжал поглаживать шрамы на ее теле.
- Это? Ранило меня во время войны. Под бомбежку попала... А тебя, представляешь, родной, тогда еще не было на свете... Разве я могла представить себе, что мы когда-нибудь встретимся вот так, сладкий ты мой... - Она вновь притянула его и удержала долгим поцелуем.
На Леву накатился острый прилив жалости к ней, первой его женщине, его усладе. На глаза накатились слезы, горло перехватило, и, стыдясь своего не вполне мужского состояния, он, освободившись из объятий женщины, принялся целовать шрамы ее. А она шептала: "Милый, поцелуй меня здесь!" - и ее рука указывала на золотистый треугольник. И он целовал этот треугольник, и от этих поцелуев вновь возгорелось в них обоих сильное желание, и он внедрился в нее, и бесконечно долго они свинговали. И не однажды уже женское нутро судорожно требовало Леву разрешиться, но - безуспешно. Он чувствовал, что выжат до последней капли. Этот предутренний его свинг под женские стоны: "Ну, отдай мне мое, родной, не жадничай!" - был сладко-мучителен, но не было сил довести его до победного конца, и невозможно было его прекратить. "Сейчас, наверно, умру", - пронеслось в левиной голове...
***
Тремя годами ранее Светлану Павловну послали в Ригу на всесоюзную конференцию молодых ученых. В купе поездов, а потом и в номере академической гостиницы в Юрмале ее товаркой оказалась некая Гуля Кариева, кандидат физмат наук, девица лет под тридцать. До поездки они знакомы не были, но обладая общительными характерами, еще не доехав до Москвы, можно сказать, подружились.
Гуля рассказывала, что она родом из-под Самарканда, и что сразу после школы родители собирались выдать ее замуж. Жениха она не знала, замуж не хотела и обратилась тайком за помощью к дяде, работавшему доцентом в ТашГУ. Он принял ее у себя дома, она сдала кое-как экзамены на физмат, и ее приняли в группу с узбекским языком обучения, как она выражалась, "национальную группу". Русским языком она тогда почти не владела. Родители враждебно восприняли этот ее шаг, но дядя убедил ее отца, своего брата, что так лучше, что он позаботится о племяннице. Протянулись три года, и когда она с трудом перевалила на четвертый курс, снова пошли разговоры о том, что она засиделась, и надо срочно выдавать ее замуж. Она как-то разговорилась с завкафедрой теории чисел профессором Убайдуллаевым, что делать? И он предложил ей выход - перевести ее в МГУ, где имелись квоты для выходцев из союзных республик. И вот, осенью она стала студенткой МГУ, правда с потерей курса. Да и обучение на русском языке было для нее сложно, хотя, уже и не совсем внове - среда общения в ТашГУ и появившиеся в последний год спецкурсы на русском, способствовали. И, понимая важность этого тяжкого труда познания для столь дорогого ей независимого выживания, она корпела день и ночь, и через четыре года получила диплом МГУ.
Когда, проучившись первый год в столице, она вернулась на каникулы в Ташкент, он показался ей нестерпимо жарким, скучным и провинциальным, и она для себя решила сделать все, чтобы уже остаться в Москве. И закончив учебу, через дядю и того же профессора Убайдуллаева добилась республиканской квоты и осталась в московской аспирантуре у нового светила профессора Болтянского. Она подумывала о том, как бы выйти в Москве замуж и остаться там насовсем, но затурканная домашниим воспитанием, была крайне застенчива, да и от природы не очень привлекательна, и тамошние парни не обращали на нее внимания. И хотя на московских хлебах она отъелась и посветлело лицо ее в среднеполосном климате, так и осталась она одинокой скромницей, "синим чулком", старой девой.
Аспирантура благополучно закончилась, Гуля разрешилась диссертацией, приличной по уровню для забронированной провинциалки, гладко защитила ее и была направлена на работу в свою первую альма-матер... Так закончился семилетний цикл ее жизни. И в Ташкенте она тоже не знала ничего, кроме работы, кроме своих занятий со студентами. Ее не оставляла мысль каким-то образом вырваться в Москву.
- Как жарко у вас в Ташкенте, - говорила она, и Света не могла сдержать улыбки.
Приехав утром в Москву, Гуля тут же умчалась посетить альма-матер. А Света в одиночестве проболталась по центру столицы, чтобы увидеть Красную площадь, Мавзолей, Кремль, куда недавно всех стали впускать, и ошаравший ее своей грандиозностью ГУМ. А потом ночной поезд унес их в Ригу.
Конференция проходила в Юрмале, там же их и поселили вдвоем в академической гостинице. Занимаясь в разных секциях, женщины встречались лишь за обедом во время большого перерыва и вечерами. За одним столом с ними обедали двое физиков - Борис, лет сорока с небольшим, из Челябинска и ленинградец Витя, светланиных лет. Эти ребята как-то были связаны по работе, и по тому, как они о ней говорили, точнее, по определенной эзоповщине их языка, Света поняла, что работа эта секретная. Да и жили они в городе, в гостинице какого-то таинственного Средмаша.
На третий или четвертый день мужчины пригласили дам вечером поехать в город и посидеть в одном ресторанчике, где, как говорили, играл изумительный джаз. Естественно, приглашение было с благодарностью принято, тем более, что Борис произвел на Свету прекрасное впечатление. Ей нравились крупные мужчины, а он был именно таков, к тому же - начитан, воспитан, интеллигентен. Приятный мужик! И Света ловила себя на некоторых игривых мыслях, от которых спешила отмахнуться. Но по случаю купила гипюровый гарнитурчик.
Ресторанчик располагался в районе парка Аркадия, в подвальчике. Еда оказалась, на светин вкус, "не того", и она почти к ней не притронулась, тем более, что не была голодна после обеда на конференции, и ее устроила кружка темного пива, которое она потихоньку и с удовольствием потягивала малыми глотками. В 9 вечера заиграл джаз. Это был квартет: сакс, рояль, контрабас и ударник. Играли и классику, и что-то свое, незнакомое. Все ребята оказались классными солистами, но среди них, безусловно, лидировал Раймонд, пианист, их руководитель. Пианист высочайшего класса, чудно долбавший джоплиновские регтаймы и собственные композиции. Ближе к полуночи, когда уже было выпито сколько-то кружек пива и рюмочек зеленого ликера, и съедены чудные пирожные с ароматнейшим кофе из малюсеньких чашечек, публика ресторанчика стала требовать исполнения "Леди". Эти, в общем-то, флегматичные местные жители, хлопали, топали и кричали "Раймонд, Леди!". И Света вместе с ними. И она услышала "Искушенную леди", любимую вещь, в незнакомой раймондовской интерпретации, с переносом акцента с сакса, естественно на фортепиано. И это была совершенно изумительная интерпретация...
Света танцевала с Борисом, они улыбаясь смотрели друг друг в глаза, и он ей прошептал: "Потом пойдем ко мне?" - "А ты хочешь?" - "Да!". И она кивнула ему. Подвыпившая Гулька кружилась с Витей, положив голову на его плечо...
За полночь они вчетвером поднялись из подвальчика и пошли в сторону парка. Борис держал под руку Свету, а Витя обнимал за плечи Гулю. Компания была слегка пьяна и, соответственно, радостно возбуждена.
- Ребята, вы нас проводите? - спросила Гулька, и Витя сразу же вызвался ехать в Юрмалу.
- А мы еще погуляем в парке, - сказал Борис, и парочки расстались.
Но гуляли они недолго. Как только их спутники пошли по направлению к станции электрички, Борис повел Свету к себе. Гостиница таинственного Средмаша оказалась рядом с Аркадией в двухэтажной вилле. Он отпер дверь своим ключом, и они тихонько поднялись на второй этаж, где был номер физиков. И вот, как только Борис замкнул дверь номера, они, не зажигая света, бросаются друг к другу. Распаляясь объятьями и поцелуями, они, как попало, сбрасывают одежды. В общую кучу летит покрывало с борисовой кровати... И вот, уже Света прижимается к своему гиганту в узкой гостиничной койке. Он целует ее губы, тело, его руки ласкают ее. Она слышит сладкую лесть его шепота. Она тает. Она готова, она жаждет взять его. Но он почему-то не торопится. Ее рука нетерпеливо тянется к его орудию, и Света обнаруживает, что он еще не готов. И ее рука ласкает его, и он поддается этой ласке, он возбужденно стонет, но...
Огня и сил уж был лишен несчастный...
А женщина уже горит лишь единственным желанием - чтобы он вошел... И она ласкает его руками и (потом было стыдно вспомнить!) губами и, воспользовавшись неким заметным появившимся от ее ласк напряжением, втирает, можно сказать Бориса в себя, и забирает-таки его!
Измученные, лежали они обнявшись. Света плакала от перевозбуждения, а он гладил ее по голове, гладил ее спину и шепотом рассказывал ей про конец сороковых-начало пятидесятых, про те, первые исследования и испытания, когда никто еще понятия не имел, что такое радиация, и с чем ее едят, и когда не было никакой техники безопасности. Про премии, как из рога изобилия сыпавшиеся на средмашевцев. "И у страны теперь есть надежный ядерный щит!" - говорил он, и тут же принимался жаловаться, что от него ушла жена.
- Милый, - всхлипывала Света, - тебе просто нужна хорошая женщина. Я думаю, что будь ты со мной, я бы тебя собою вылечила, и все было бы в порядке... Но, где ты, где я?
- А знаешь, - отвечал он, - отвык я жить во так, на воле. Тебе в Риге нравится? Мне - нет. Не потому, что Рига плоха, нет, хороша, что ты, но слишком свободно здесь. Хочу уже поскорее назад, за колючую проволоку! Там все ясно, спокойно, размеренно: "Так точно, товарищ подполковник!" - И все дела!.. Мне приходится по делам в Питер ездить, в Витькин институт, так мы все свободное время с ним не просыхаем. Не могу на воле!
...Наутро с головной болью возвращалась она в Юрмалу. Как раз на этот день ее записали на выступление в прениях. Она его готовила, проигрывала в голове, предвкушая свой и покойного Учителя триумф. Но после такой ночи ей ничего не хотелось, и она, сказавшись организаторам больной, ушла в гостиницу. В номере творился тарарам. Гулькина постель была неприлично взбудоражена. Но Светлане было все равно. Она приняла пирамидону и валерьянки и попыталась поспать. К обеду пришла в себя и решила, что надо все-таки идти в ресторан.
Борис был хмур и старался не смотреть ей в глаза. Гульку же, как подменили - она светилась счастьем и неизвестно откуда взявшейся женственностью. Впроче, секрет открылся быстро. Гулька отвлекла Свету в сторону и сияя, тихонечко сообщила ей, что этой ночью Витя лишил ее девственности. "Ой, Светочка, это, оказывается, так здорово, хоть и больно. Ты не можешь сегодня опять пойти к Борису? Кстати, а как он тебе?" - "Нормально. А насчет ночи, посмотрим".
И Света завела за столом разговор о том, что видела вчера в Риге афишу органно-хорового концерта в Домском соборе, и они с Борисом уехали в город, чинно послушали концерт, потом долго гуляли по непривычным узким улочкам. А где-то, ближе к полуночи Борис провожал ее в Юрмалу. Они сидели в пустом вагоне электрички, он держал ее за руку и просил прощения. А она отвечала ему: "Что ты, дорогой. Ты был хорош. Мы же с тобой уже не дети. Ты такой ласковый, такой родной, ты мне очень понравился. Захочешь на волю - приезжай ко мне"...
Когда подъехали, увидели на противоположной платформе нетерпеливо маячащего Виктора.
А потом до самого Ташкента Гулька с бесстыдством и непосредственностью ребенка расписывала Светлане, что и как с ней делал Виктор и свои ощущения. И главное - твердила о своей цели - поехать в Питер и выйти за Витю замуж. “Он такой сладкий, - тараторила она, такой чудный! И я его добьюсь, хоть он и женатик!”...
***
"Сейчас, наверно, умру", - пронеслось в левиной голове...
- Давай отдохнем немножно, малыш, перетрудились мы сегодня, - шептала, тяжело дыша женщина. - Погоди немного, и все получится.
И они успокоились. Лева уперся локтями, чтобы дать ей вздохнуть, лишь нагибаясь для поцелуев, а она все же продолжала в очень медленном темпе свинговать. И они потехонечку, медленно-медленно стали напевать "Искушенную леди"...
И страх смерти улетучился. А женщина зашептала:
Мой любимый! Десница твоя обнимает мой стан, а другая рука под моей головою..
Видишь, стан мой, как пальма, и груди подобны кистям виноградным?
И подумала я: влез бы, милый, на пальму, ухватился за ветви ее;
Сжал бы груди мои вместо сладких кистей виноградных?
Кобылицей бы я понеслась в колеснице твоей, о возлюбленный мой!
И она повернулась и уподобилась кобылице, а Лева пристроился к ней на манер фараона, летящего на двуколке по обложке учебника истории древнего мира, и слегка сжал, как она желала, ее виноградные кисти, теребя крайнюю ягодку, и внедрился в открывшуюся его глазам бездну наслаждения. И стоило кобылице начать скачку, как почти сразу же возникло новое, очень сильное ощущение. Оно было подобно электрическому разряду, который, наконец, вытолкнул из Левы последний боезапас, и тело женщины жадно его поглотило...
...А потом они еще дремали, обнявшись, и когда солнце было уже совсем высоко, вместе стояли по душем, и она мыла его, как ребенка и приговаривала: "Красавчик ты мой! Видишь, какая я старая! Ну что ты во мне нашел?"
А он целовал ее в разные места и говорил: "Да нет, вы - прекрасная! Я вас очень люблю!" - "Да не "вас", а "тебя", дурачок. Разве после такого бывает "вас"?"...
И были чаепитие на кухне с остатком торта и долгое прощание в коридорчике, и ее: "Приходи, как соскучишься, звони!".
И он ушел. А ей бросился в глаза букетик уже подвядших розочек, который он вручил ей вчера, и про который она тут же, в прихожей, забыла. «Ой, как нехорошо!» - подумала она и бросилась спасать розочки, подрезав их и поставив в воду, куда, по рецепту из книжки «300 полезных советов», высыпала два порошка стрептоцида.
***
Лева брел домой по раскаленной полуденным солнцем Малой Миробадской. Ни души, все запрятались от жары за толстые глинобитные или саманного кирпича стены. А ему так хотелось кого-то встретить! Душа пела: "Я - мужчина!" Он понимал, что никому об этом не скажет, даже если вдруг из-за угла выскочит кто-нибудь из ближайших друзей: Янкель или Котька, например. Но его все равно распирало, как того цирюльника из известной сказки. Хотелось орать на всю улицу: "Я уже - мужчина! Я познал женщину!".
Где-то ближе к середине улицы он все же встретил парочку, причем, очень знакомую. Люська Кочубаева, одноклассница, а ныне - тоже второкурсница химфака, шла со своим парнем Сашкой, с их курса, из дембелей. Люська была малорослая, худенькая и бледненькая. В младших классах ее обзывали Бледной Поганкой, на что, она, разумеется, сильно обижалась. Потом, с возрастом, злословы остепенились и заткнулись... Сашка же был громила, из десантуры, и как считали девушки с левиного курса, красавец-мужчина... Сейчас они шли под ручку, а в свободной руке Сашка нес чемодан.
Радостно поздоровались, и Люська рассказала, что они спешат на вокзал к московскому поезду - у них турпутевки на лодочный поход по Верхней Волге и, что самое главное, это под большим секретом, они на прошлой неделе расписались. Родители пока не знают. Так что, молчок! Лева поздравил молодоженов и поскорее расстался с ними, потому что распирало выболтать свой секрет.
Глядя им вслед, он смотрел на тощую люськину фигурку и мысленно раздевая Люську, сравнивал ее с женщиной, ласкавшей его сегодняшней ночью. "Не понимаю, что Сашка нашел в костях этой Бледной Поганки?" - думал он.
Но его рассеянные мысли бежали дальше, и в голову пришло, что через год ему исполнется восемнадцать, и он тоже сможет жениться. Он представил себя у Светланы Павловны в роли мужа. «Вряд ли она согласится», - решил он.
Ближе к концу улицы, возле батыркиного дома, еще издалека он увидел Маму Муниру, поливающую тротуар. Мунира в спортивном трико стояла раскорякой над арыком, упершись ногами в его берега. Зачерпывая ведерком воду, комсомольская богиня выплескивала ее на раскаленный асфальт. И тут Лева, знающий Муниру уже столько лет, вдруг обратил внимание, что у нее большая грудь и пышные бедра. Когда она нагибалась, и из виду исчезало ее лицо, очень похожее на грубое лицо ее матери-директорши, даже, пожалуй, еще более смуглое и грубое, то все остальное, упакованное в подчеркивающее формы трико, неожиданно для Левы, вызвало у него совершенно отчетливое желание. Он начал мысленно раздевать Муниру. Но сразу же возник образ той Женщины, ренуаровской купальщицы, искушенной леди, и образ этот, конечно же, отключил левино воображение от прелестей какой-то там Муниры...
Заметив Леву, Мунира оторвалась от своей работы, смахнула рукой пот со лба, и завела привычную пластинку: «Привет, Лева! Хорошо, что я тебя увидела. Приходи утром в университет. Я вас организую, и мы...». А он помахал ей рукой, кивнул головой и вошел в калитку своего дома...
Вечером он был замечен ехавшим куда-то на Чиланзар с букетиком роз...
***
Через много-много лет Лева услышал из телевизора от некоей дамы, своей ровесницы, что в его стране секса нет!...
Конец шестой части
(Продолжение сериала следует)
Фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Часть 6
ИСКУШЕННАЯ ЛЕДИ
Серия 16
(Окончание)
***
Дышала ночь...
...В конце темного безлюдного тупичка, упершегося в забор зоопарка, притаилась «Волга». Казалось бы она спала, оставленная хозяином на ночь. Но иногда на нее что-то находило. Машина начинала раскачиваться и, казалось, вот-вот заурчит стартер, и заработает мотор. Но было тихо, и «Волга», покачавшись какое-то время замирала. На заднем сиденьи, на коленях обнимавшего ее сзади Бершадского вздрогнув и застонав, затихала полуодетая Жанка, старшая янкелева сестра...
... Настя пробудилась от звонка во входной двери, выпорснула из-под заснувшего на ней обтрудившегося Янкеля, дорвавшегося, наконец, до нее в этот вечер, и, набросив ночную рубашку, пошла открывать возвратившимся с вечеринки хозяев...
***
Светлану ослеплял залитый ярким солнцем широкий безлюдный морской пляж, покрытый белым песком. У края прибоя стояла кровать с подъемным изголовьем, как в хирургическом отделении, где оперировали Учителя, а на ней полусидел он сам - в черном костюме, черной шляпе, черных штиблетах и с большим сложенным черным зонтиком в руке, которым что-то чертил на песке.
Заметив ученицу, он оторвался от своего занятия и улыбнулся:
- Вот, Светочка и приходит момент истины. А я все никак не пойму, чему посвятил жизнь. Мы с другом Колей много раз спорили о понятии науки. Он - естественник, считал, что наука - это лишь то, что поддается измерению и может быть с заданной точностью по заказу воспроизведено. Вот, говорил, высшая из наук - арифметика, если и наврет, то сама разъяснит, насколько. А твоя, мол, история - это - не наука, это - учение! Ты ведь даже собранные тобою же факты не можешь точно оценить.
- Ну, как же, - возражаю, - документы, архивы, раскопки. Все наши методы...
- Про раскопки, - говорит, оставь. Нашли какой-то обломок колонны, где что-то написано, и давай интерпретировать! Вот, мол, профессор Х считает так-то, а профессор Y - так-то... И тот, получается, прав, у которого болельщиков больше! И где же истина?
А документы? Что, документы? Вот, попалась тебе, скажем, бумага из архива органов, всего-навсего, двадцатилетней давности. Протокол допроса какого-нибудь комбрига Проститутова, обвиняемого в антисоветском заговоре. Все подлинное: бумага, чернила, подписи следователя Говнюченко и преступного комбрига, экспертизой проверено. У последнего, правда, почему-то, дрожащей рукой... А признался комбриг в шпионаже на 15 иностранных разведок и подготовке взрыва Кремля вместе со всем политбюро. Чистосердечное признание, что, правда, ему не помогло, в тот же день и прикончили. Ну вот ты, получив такой документ, что с ним сделаешь?
А я, понимаешь, Светочка, и не знаю, что ответить. До сих пор не знаю. С порога принять документ на веру? Так он явно абсурден по смыслу. Начать интерпретировать: так-то и так, пытали, видимо, ежовцы комбрига... Так откуда мне это известно? Домыслы, следовательно. А что написано пером... Сама знаешь...
А когда смотришь на Большую Историю, что охватывает века и тысячелетия, невольно тянет на обобщения, и возникают концепции, рожденные, нередко, низменной сиюминутной политикой. И факты интерпретируются в нужную кому-то сторону, и, действительно, возникают учения... А нам, историкам, приходится плыть по течению нужного учения по реке Лета, куда денешься?..
Так-то, девочка моя!
И старик потянулся к Свете. Она с ужасом обнаружила, что совершенно раздета, а профессор Печерский норовит поцеловать ее грудь.
Женщина открыла глаза. Было темно и тихо. Какой-то мальчик, чужой и родной одновременно, положив руку на ее бедро, посапывал, уткнувшись носом в ту самую, увлекшую его полгода назад ложбинку между грудей...
***
Леву разбудили какие-то странные звуки. Он приоткрыл глаза и на фоне окна в предутренних сумерках увидел рядом с собой профиль женщины. Она, похрапывая, спала на спине, свободно раскинувшись и раздвинув ноги. Левин взгляд инстинктивно остановился на темном треугольнике под ее животом, и он усмотрел на левой стороне живота и бедре какие-то уродливые шрамы. И рука его как-то сама потянулась к ним и стала поглаживать их шероховатости. Женщина открыла глаза, улыбнулась и, обняв Леву, привлекла его к себе и крепко поцеловала. "Мальчик мой родной!" - шептала она.
- А что это? - Лева продолжал поглаживать шрамы на ее теле.
- Это? Ранило меня во время войны. Под бомбежку попала... А тебя, представляешь, родной, тогда еще не было на свете... Разве я могла представить себе, что мы когда-нибудь встретимся вот так, сладкий ты мой... - Она вновь притянула его и удержала долгим поцелуем.
На Леву накатился острый прилив жалости к ней, первой его женщине, его усладе. На глаза накатились слезы, горло перехватило, и, стыдясь своего не вполне мужского состояния, он, освободившись из объятий женщины, принялся целовать шрамы ее. А она шептала: "Милый, поцелуй меня здесь!" - и ее рука указывала на золотистый треугольник. И он целовал этот треугольник, и от этих поцелуев вновь возгорелось в них обоих сильное желание, и он внедрился в нее, и бесконечно долго они свинговали. И не однажды уже женское нутро судорожно требовало Леву разрешиться, но - безуспешно. Он чувствовал, что выжат до последней капли. Этот предутренний его свинг под женские стоны: "Ну, отдай мне мое, родной, не жадничай!" - был сладко-мучителен, но не было сил довести его до победного конца, и невозможно было его прекратить. "Сейчас, наверно, умру", - пронеслось в левиной голове...
***
Тремя годами ранее Светлану Павловну послали в Ригу на всесоюзную конференцию молодых ученых. В купе поездов, а потом и в номере академической гостиницы в Юрмале ее товаркой оказалась некая Гуля Кариева, кандидат физмат наук, девица лет под тридцать. До поездки они знакомы не были, но обладая общительными характерами, еще не доехав до Москвы, можно сказать, подружились.
Гуля рассказывала, что она родом из-под Самарканда, и что сразу после школы родители собирались выдать ее замуж. Жениха она не знала, замуж не хотела и обратилась тайком за помощью к дяде, работавшему доцентом в ТашГУ. Он принял ее у себя дома, она сдала кое-как экзамены на физмат, и ее приняли в группу с узбекским языком обучения, как она выражалась, "национальную группу". Русским языком она тогда почти не владела. Родители враждебно восприняли этот ее шаг, но дядя убедил ее отца, своего брата, что так лучше, что он позаботится о племяннице. Протянулись три года, и когда она с трудом перевалила на четвертый курс, снова пошли разговоры о том, что она засиделась, и надо срочно выдавать ее замуж. Она как-то разговорилась с завкафедрой теории чисел профессором Убайдуллаевым, что делать? И он предложил ей выход - перевести ее в МГУ, где имелись квоты для выходцев из союзных республик. И вот, осенью она стала студенткой МГУ, правда с потерей курса. Да и обучение на русском языке было для нее сложно, хотя, уже и не совсем внове - среда общения в ТашГУ и появившиеся в последний год спецкурсы на русском, способствовали. И, понимая важность этого тяжкого труда познания для столь дорогого ей независимого выживания, она корпела день и ночь, и через четыре года получила диплом МГУ.
Когда, проучившись первый год в столице, она вернулась на каникулы в Ташкент, он показался ей нестерпимо жарким, скучным и провинциальным, и она для себя решила сделать все, чтобы уже остаться в Москве. И закончив учебу, через дядю и того же профессора Убайдуллаева добилась республиканской квоты и осталась в московской аспирантуре у нового светила профессора Болтянского. Она подумывала о том, как бы выйти в Москве замуж и остаться там насовсем, но затурканная домашниим воспитанием, была крайне застенчива, да и от природы не очень привлекательна, и тамошние парни не обращали на нее внимания. И хотя на московских хлебах она отъелась и посветлело лицо ее в среднеполосном климате, так и осталась она одинокой скромницей, "синим чулком", старой девой.
Аспирантура благополучно закончилась, Гуля разрешилась диссертацией, приличной по уровню для забронированной провинциалки, гладко защитила ее и была направлена на работу в свою первую альма-матер... Так закончился семилетний цикл ее жизни. И в Ташкенте она тоже не знала ничего, кроме работы, кроме своих занятий со студентами. Ее не оставляла мысль каким-то образом вырваться в Москву.
- Как жарко у вас в Ташкенте, - говорила она, и Света не могла сдержать улыбки.
Приехав утром в Москву, Гуля тут же умчалась посетить альма-матер. А Света в одиночестве проболталась по центру столицы, чтобы увидеть Красную площадь, Мавзолей, Кремль, куда недавно всех стали впускать, и ошаравший ее своей грандиозностью ГУМ. А потом ночной поезд унес их в Ригу.
Конференция проходила в Юрмале, там же их и поселили вдвоем в академической гостинице. Занимаясь в разных секциях, женщины встречались лишь за обедом во время большого перерыва и вечерами. За одним столом с ними обедали двое физиков - Борис, лет сорока с небольшим, из Челябинска и ленинградец Витя, светланиных лет. Эти ребята как-то были связаны по работе, и по тому, как они о ней говорили, точнее, по определенной эзоповщине их языка, Света поняла, что работа эта секретная. Да и жили они в городе, в гостинице какого-то таинственного Средмаша.
На третий или четвертый день мужчины пригласили дам вечером поехать в город и посидеть в одном ресторанчике, где, как говорили, играл изумительный джаз. Естественно, приглашение было с благодарностью принято, тем более, что Борис произвел на Свету прекрасное впечатление. Ей нравились крупные мужчины, а он был именно таков, к тому же - начитан, воспитан, интеллигентен. Приятный мужик! И Света ловила себя на некоторых игривых мыслях, от которых спешила отмахнуться. Но по случаю купила гипюровый гарнитурчик.
Ресторанчик располагался в районе парка Аркадия, в подвальчике. Еда оказалась, на светин вкус, "не того", и она почти к ней не притронулась, тем более, что не была голодна после обеда на конференции, и ее устроила кружка темного пива, которое она потихоньку и с удовольствием потягивала малыми глотками. В 9 вечера заиграл джаз. Это был квартет: сакс, рояль, контрабас и ударник. Играли и классику, и что-то свое, незнакомое. Все ребята оказались классными солистами, но среди них, безусловно, лидировал Раймонд, пианист, их руководитель. Пианист высочайшего класса, чудно долбавший джоплиновские регтаймы и собственные композиции. Ближе к полуночи, когда уже было выпито сколько-то кружек пива и рюмочек зеленого ликера, и съедены чудные пирожные с ароматнейшим кофе из малюсеньких чашечек, публика ресторанчика стала требовать исполнения "Леди". Эти, в общем-то, флегматичные местные жители, хлопали, топали и кричали "Раймонд, Леди!". И Света вместе с ними. И она услышала "Искушенную леди", любимую вещь, в незнакомой раймондовской интерпретации, с переносом акцента с сакса, естественно на фортепиано. И это была совершенно изумительная интерпретация...
Света танцевала с Борисом, они улыбаясь смотрели друг друг в глаза, и он ей прошептал: "Потом пойдем ко мне?" - "А ты хочешь?" - "Да!". И она кивнула ему. Подвыпившая Гулька кружилась с Витей, положив голову на его плечо...
За полночь они вчетвером поднялись из подвальчика и пошли в сторону парка. Борис держал под руку Свету, а Витя обнимал за плечи Гулю. Компания была слегка пьяна и, соответственно, радостно возбуждена.
- Ребята, вы нас проводите? - спросила Гулька, и Витя сразу же вызвался ехать в Юрмалу.
- А мы еще погуляем в парке, - сказал Борис, и парочки расстались.
Но гуляли они недолго. Как только их спутники пошли по направлению к станции электрички, Борис повел Свету к себе. Гостиница таинственного Средмаша оказалась рядом с Аркадией в двухэтажной вилле. Он отпер дверь своим ключом, и они тихонько поднялись на второй этаж, где был номер физиков. И вот, как только Борис замкнул дверь номера, они, не зажигая света, бросаются друг к другу. Распаляясь объятьями и поцелуями, они, как попало, сбрасывают одежды. В общую кучу летит покрывало с борисовой кровати... И вот, уже Света прижимается к своему гиганту в узкой гостиничной койке. Он целует ее губы, тело, его руки ласкают ее. Она слышит сладкую лесть его шепота. Она тает. Она готова, она жаждет взять его. Но он почему-то не торопится. Ее рука нетерпеливо тянется к его орудию, и Света обнаруживает, что он еще не готов. И ее рука ласкает его, и он поддается этой ласке, он возбужденно стонет, но...
Огня и сил уж был лишен несчастный...
А женщина уже горит лишь единственным желанием - чтобы он вошел... И она ласкает его руками и (потом было стыдно вспомнить!) губами и, воспользовавшись неким заметным появившимся от ее ласк напряжением, втирает, можно сказать Бориса в себя, и забирает-таки его!
Измученные, лежали они обнявшись. Света плакала от перевозбуждения, а он гладил ее по голове, гладил ее спину и шепотом рассказывал ей про конец сороковых-начало пятидесятых, про те, первые исследования и испытания, когда никто еще понятия не имел, что такое радиация, и с чем ее едят, и когда не было никакой техники безопасности. Про премии, как из рога изобилия сыпавшиеся на средмашевцев. "И у страны теперь есть надежный ядерный щит!" - говорил он, и тут же принимался жаловаться, что от него ушла жена.
- Милый, - всхлипывала Света, - тебе просто нужна хорошая женщина. Я думаю, что будь ты со мной, я бы тебя собою вылечила, и все было бы в порядке... Но, где ты, где я?
- А знаешь, - отвечал он, - отвык я жить во так, на воле. Тебе в Риге нравится? Мне - нет. Не потому, что Рига плоха, нет, хороша, что ты, но слишком свободно здесь. Хочу уже поскорее назад, за колючую проволоку! Там все ясно, спокойно, размеренно: "Так точно, товарищ подполковник!" - И все дела!.. Мне приходится по делам в Питер ездить, в Витькин институт, так мы все свободное время с ним не просыхаем. Не могу на воле!
...Наутро с головной болью возвращалась она в Юрмалу. Как раз на этот день ее записали на выступление в прениях. Она его готовила, проигрывала в голове, предвкушая свой и покойного Учителя триумф. Но после такой ночи ей ничего не хотелось, и она, сказавшись организаторам больной, ушла в гостиницу. В номере творился тарарам. Гулькина постель была неприлично взбудоражена. Но Светлане было все равно. Она приняла пирамидону и валерьянки и попыталась поспать. К обеду пришла в себя и решила, что надо все-таки идти в ресторан.
Борис был хмур и старался не смотреть ей в глаза. Гульку же, как подменили - она светилась счастьем и неизвестно откуда взявшейся женственностью. Впроче, секрет открылся быстро. Гулька отвлекла Свету в сторону и сияя, тихонечко сообщила ей, что этой ночью Витя лишил ее девственности. "Ой, Светочка, это, оказывается, так здорово, хоть и больно. Ты не можешь сегодня опять пойти к Борису? Кстати, а как он тебе?" - "Нормально. А насчет ночи, посмотрим".
И Света завела за столом разговор о том, что видела вчера в Риге афишу органно-хорового концерта в Домском соборе, и они с Борисом уехали в город, чинно послушали концерт, потом долго гуляли по непривычным узким улочкам. А где-то, ближе к полуночи Борис провожал ее в Юрмалу. Они сидели в пустом вагоне электрички, он держал ее за руку и просил прощения. А она отвечала ему: "Что ты, дорогой. Ты был хорош. Мы же с тобой уже не дети. Ты такой ласковый, такой родной, ты мне очень понравился. Захочешь на волю - приезжай ко мне"...
Когда подъехали, увидели на противоположной платформе нетерпеливо маячащего Виктора.
А потом до самого Ташкента Гулька с бесстыдством и непосредственностью ребенка расписывала Светлане, что и как с ней делал Виктор и свои ощущения. И главное - твердила о своей цели - поехать в Питер и выйти за Витю замуж. “Он такой сладкий, - тараторила она, такой чудный! И я его добьюсь, хоть он и женатик!”...
***
"Сейчас, наверно, умру", - пронеслось в левиной голове...
- Давай отдохнем немножно, малыш, перетрудились мы сегодня, - шептала, тяжело дыша женщина. - Погоди немного, и все получится.
И они успокоились. Лева уперся локтями, чтобы дать ей вздохнуть, лишь нагибаясь для поцелуев, а она все же продолжала в очень медленном темпе свинговать. И они потехонечку, медленно-медленно стали напевать "Искушенную леди"...
И страх смерти улетучился. А женщина зашептала:
Мой любимый! Десница твоя обнимает мой стан, а другая рука под моей головою..
Видишь, стан мой, как пальма, и груди подобны кистям виноградным?
И подумала я: влез бы, милый, на пальму, ухватился за ветви ее;
Сжал бы груди мои вместо сладких кистей виноградных?
Кобылицей бы я понеслась в колеснице твоей, о возлюбленный мой!
И она повернулась и уподобилась кобылице, а Лева пристроился к ней на манер фараона, летящего на двуколке по обложке учебника истории древнего мира, и слегка сжал, как она желала, ее виноградные кисти, теребя крайнюю ягодку, и внедрился в открывшуюся его глазам бездну наслаждения. И стоило кобылице начать скачку, как почти сразу же возникло новое, очень сильное ощущение. Оно было подобно электрическому разряду, который, наконец, вытолкнул из Левы последний боезапас, и тело женщины жадно его поглотило...
...А потом они еще дремали, обнявшись, и когда солнце было уже совсем высоко, вместе стояли по душем, и она мыла его, как ребенка и приговаривала: "Красавчик ты мой! Видишь, какая я старая! Ну что ты во мне нашел?"
А он целовал ее в разные места и говорил: "Да нет, вы - прекрасная! Я вас очень люблю!" - "Да не "вас", а "тебя", дурачок. Разве после такого бывает "вас"?"...
И были чаепитие на кухне с остатком торта и долгое прощание в коридорчике, и ее: "Приходи, как соскучишься, звони!".
И он ушел. А ей бросился в глаза букетик уже подвядших розочек, который он вручил ей вчера, и про который она тут же, в прихожей, забыла. «Ой, как нехорошо!» - подумала она и бросилась спасать розочки, подрезав их и поставив в воду, куда, по рецепту из книжки «300 полезных советов», высыпала два порошка стрептоцида.
***
Лева брел домой по раскаленной полуденным солнцем Малой Миробадской. Ни души, все запрятались от жары за толстые глинобитные или саманного кирпича стены. А ему так хотелось кого-то встретить! Душа пела: "Я - мужчина!" Он понимал, что никому об этом не скажет, даже если вдруг из-за угла выскочит кто-нибудь из ближайших друзей: Янкель или Котька, например. Но его все равно распирало, как того цирюльника из известной сказки. Хотелось орать на всю улицу: "Я уже - мужчина! Я познал женщину!".
Где-то ближе к середине улицы он все же встретил парочку, причем, очень знакомую. Люська Кочубаева, одноклассница, а ныне - тоже второкурсница химфака, шла со своим парнем Сашкой, с их курса, из дембелей. Люська была малорослая, худенькая и бледненькая. В младших классах ее обзывали Бледной Поганкой, на что, она, разумеется, сильно обижалась. Потом, с возрастом, злословы остепенились и заткнулись... Сашка же был громила, из десантуры, и как считали девушки с левиного курса, красавец-мужчина... Сейчас они шли под ручку, а в свободной руке Сашка нес чемодан.
Радостно поздоровались, и Люська рассказала, что они спешат на вокзал к московскому поезду - у них турпутевки на лодочный поход по Верхней Волге и, что самое главное, это под большим секретом, они на прошлой неделе расписались. Родители пока не знают. Так что, молчок! Лева поздравил молодоженов и поскорее расстался с ними, потому что распирало выболтать свой секрет.
Глядя им вслед, он смотрел на тощую люськину фигурку и мысленно раздевая Люську, сравнивал ее с женщиной, ласкавшей его сегодняшней ночью. "Не понимаю, что Сашка нашел в костях этой Бледной Поганки?" - думал он.
Но его рассеянные мысли бежали дальше, и в голову пришло, что через год ему исполнется восемнадцать, и он тоже сможет жениться. Он представил себя у Светланы Павловны в роли мужа. «Вряд ли она согласится», - решил он.
Ближе к концу улицы, возле батыркиного дома, еще издалека он увидел Маму Муниру, поливающую тротуар. Мунира в спортивном трико стояла раскорякой над арыком, упершись ногами в его берега. Зачерпывая ведерком воду, комсомольская богиня выплескивала ее на раскаленный асфальт. И тут Лева, знающий Муниру уже столько лет, вдруг обратил внимание, что у нее большая грудь и пышные бедра. Когда она нагибалась, и из виду исчезало ее лицо, очень похожее на грубое лицо ее матери-директорши, даже, пожалуй, еще более смуглое и грубое, то все остальное, упакованное в подчеркивающее формы трико, неожиданно для Левы, вызвало у него совершенно отчетливое желание. Он начал мысленно раздевать Муниру. Но сразу же возник образ той Женщины, ренуаровской купальщицы, искушенной леди, и образ этот, конечно же, отключил левино воображение от прелестей какой-то там Муниры...
Заметив Леву, Мунира оторвалась от своей работы, смахнула рукой пот со лба, и завела привычную пластинку: «Привет, Лева! Хорошо, что я тебя увидела. Приходи утром в университет. Я вас организую, и мы...». А он помахал ей рукой, кивнул головой и вошел в калитку своего дома...
Вечером он был замечен ехавшим куда-то на Чиланзар с букетиком роз...
***
Через много-много лет Лева услышал из телевизора от некоей дамы, своей ровесницы, что в его стране секса нет!...
Конец шестой части
(Продолжение сериала следует)
Фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара