Человек ИСТОРИЧЕСКИЙ.
Posted: Tue Dec 05, 2017 1:28 pm
Я уже (повесть «Убить человека...») ссылался на обращение ко мне львовского профессора Валерия Сердюченко; сошлюсь и в данном случае.
«...Всё, опубликованное Вами, г-н Тартаковский, отмечено странной особенностью. Рядовое событие в собственной жизни непременно вклеивается в исторический контекст, совершенно иного масштаба и значения. Вот, значимый лично для Вас памирский поход, в общем-то, заурядный, Вы как-то свели к драматической судьбе романа Пастернака «Доктор Живаго», повлекшей отклики во всём интеллектуальном мире... С другой стороны, любое историческое событие Вы проворачиваете через собственную судьбу, как сквозь мясорубку... Неужели сами Вы полагаете свою персону такой исторически значимой?..»
...Да, как рыбу нельзя вытащить из воды сухой, так не только все мы, человечество, но и каждый из нас, обретается в истории. Мы неотделимы от эпохи, от, в целом, исторической сути. Человек безгласен и невнятен без этого. Все мы вместе и любой живший или живущий, осознаёт он это или - 99,999% - нет, насквозь пропитан историей – предстаёт при рассмотрении ЧЕЛОВЕКОМ ИСТОРИЧЕСКИМ. Уж извините!
Homo erectus - Нomo habilis - Homo sapiens - Нistorical hominem
Эдуард Бормашенко, философ – Э. Рабиновичу:
«История претендует на описание фактов. Что есть история? Ну не набор же всех наличных фактов. Что плотит эти факты воедино? От философских вопросов можно бежать - избежать их невоможно».
Игорь Юдович:
Отношение к истории всегда было и будет интимно-личным – Бормашенко прав на все 100%.
Элиэзер М. Рабинович - Игорю Юдовичу:
Прав прямо-таки на 100%, на ВСЕ 100, дорогой Игорь, даже не на 99?.. История совершенно субъективна, потому "что историк отбирает факты "на свое усмотрение", и никак иначе это быть не может, ибо у историка на плечах его личная голова, а не абстрактно объективная...
Б.Тененбаум:
«В истории можно проверять факты, цифры и имена. Все остальное - вопрос интерпретации, которая зависит, вообще говоря, от политических взглядов интерпретатора»...
1.
Когда-то, «во времена почти былинные», одним студентом была высказана мысль, ничуть не криминальная даже тогда, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Мысль касалась сугубо философской категории случайности, но оказалась роковой для данного студента только потому, что была произнесена не вовремя и ни к месту: он перебил плавное журчание речи доцента Овандера (кстати, декана данного философского факультета) - как раз тогда, когда лектор с чувством процитировал классика:
- ...По этому поводу читаем у Маркса: «История носила бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями».
Тут-то и вскочил тщеславный студент со своей мыслью:
- Всякая случайность есть лишь непознанная закономерность!
Вроде бы, ничего особенного. Но как-то смялось последующее журчание насчёт случайности в квантовой физике...
Тут надо подчеркнуть некоторую уникальность данного момента, когда пригвождена была к позорному столбу лженаучная генетика – и квантовую физику ждала та же участь.
Уже в специфично "интеллигентной" "Литературной газете" появилась ехидная, похожая на донос статья «Туман неопределенности в физике»...
Но вот какое счастье: чрезвычайно удачно была взорвана отечественная атомная бомба, с восторгом встреченная поэзией:
«Мы недавно проводили Испытанья нашей силе,
Мы довольны от души – Достиженья хороши!
Все наславу удалось,Там, где нужно, взорвалось!
Мы довольны результатом – Недурен советский атом!
Вот так штука! Всем наука! Сунься, ну-ка! Ого-го!..»
Так что Вождь всех народов милостиво простил физике её грехи. И стало возможным упоминать «принцип неопределённости» Гейзенберга и тому подобное, непредусмотренное диалектическим материализмом...
Неуместное высказывание студента не было единственным его прегрешением. Но это обвинение прозвучало особенно веско при публичном исключении из Киевского университета ввиду роковой оплошки районного комсомольского вождя Асонова, приглашённого в качестве главного обвинителя и заявившего с высокой трибуны:
- ...Случайны ли (опять о случайности! – М.Т.) высказывания этого псевдофилософа? Посмотрим, чем он занимался, можно сказать, ещё в младенчестве. Читаем в его школьном сочинении: «Мёртвые сраму не имут, но смердят страшно»! Это о чём? Это о «Слове о полку Игореве»! Это о наших героических предках!!! У Маркса Тартаковского были, видимо, какие-то другие предки...
Тут обвинитель, как говорится, прикусил язык, заметив, что имя обвиняемого внятно всколыхнуло переполненный актовый зал. Выходило нечто несообразное: схлестнулись, т.с., «тёзки»: какой-то безвестный и к этому моменту уже бывший студент Маркс - с корифеем, какого, можно сказать, ещё не знавало человечество! Фамилия у одного, имя у другого, - но это уже детали...
Ну, как-то уж очень нехорошо вышло...
2.
Одной из первых прочитанных мной книжек была «История Древнего мира» для пятого класса. Мне ещё предстояло поступление в первый класс. Случайно в гостях, раскрыв валявшийся на подоконнике учебник, я неожиданно для себя стал читать залпом, хотя предыдущую книжку, первую в своей жизни - «Егорка», о забавных приключениях медвежонка на корабле - читал, водя пальцем по строчкам.
Передо мной открылся мир. Последовательность событий, показалась интереснее их самих. В последующей жизни я не прочёл и полудюжины исторических романов: при всей яркости приключений они казались мне бесцветнее калейдоскопа самих фактов, складывавшихся в моей голове в логичную мозаику. В нашей довоенной съёмной бердичевской комнатёнке были несколько разрозненных томов дореволюционной энциклопедии. С восторгом я разглядывал красочные географические карты, воспринимая их как исторические: в современных странах и городах происходило в прошлом нечто, уже знакомое мне. Это было как бы стереоскопическое видение...
...Сказочный Самарканд в жизни одиннадцатилетнего подростка (1941 г.) явился подарком судьбы. Я был ослеплён изразцовым великолепием (теперь подновлённым, тогда сильно потёртым) ансамбля Регистана, мавзолеями Шахизинда, Гур-Эмиром...
Открывшийся мне старый Самарканд, отделённый Зеравшаном от нового вполне современного города, вряд ли отличался от средневекового. Лавки-мастерские в нишах первых этажей глинобитных двухэтажек по обе стороны улиц, женщины, скрывающие лица чачваном – густой чёрной сеткой из конского волоса, длиннобородые таджики (преобладающее население города) на миниатюрных ишаках, загребающие дорожную пыль ногами, уютные дворики, куда выходили двери жилых помещений, скрытые от уличного гама глинобитными дувалами, навесы, оплетённые виноградными лозами, тутовник или абрикос посреди двора, медный закопчённый мангал в уголке...
В продолжение первых двух-трёх месяцев, пока город не заполнили беженцы побогаче, нам посчастливилось жить на окраине Самарканда во вполне европейской усадебке с небольшим садом с нависавшим над ним крутым глиняным обрывом. Я до сих пор примерно так представляю себе библейский рай. «И насадил Всевышний рай, и поместил там человека (меня), которого создал... И произрастил из земли всякое дерево (грушу, яблони, виноградные лозы, оплетавшие небольшую веранду)... И выходила река (арык из под высокого кирпичного дувала, ограждавшего рай) для орошения... И заповедал Всевышний человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть...»
К сожалению, плоды уже были собраны – и только на грушевом дереве почему-то остались и высохли почти до каменной твёрдости. И мне позволено было обирать их и есть в своё удовольствие, если смогу раскусить. Я смог – и ел в своё удовольствие.
Рай, возникший ещё, быть может, при генерал-губернаторе Константине фон Кауфмане, вскоре всё-таки оказался нам не по карману. И перебрались мы в каморку на галерее доотказа забитого беженцами глинобитного туземного дома – зато замечательно расположенного: в торце Абрамовского бульвара: раскидистые карагачи, акации, тополя... (Бульвар, был заложен царским губернатором Александром Абрамовым). Противоположным торцом он упирался в старый город. Постоянно, помимо сознания, сопоставляя такие разные города, объединённые только названием, разделённые пересыхающим руслом Зеравшана, сопоставляя не только жилую застройку, но и облик горожан, я невольно проникался реальностью исторического бытия.
Мои симпатии были отданы средневековому Самарканду. «Знаете ли вы, что у алжирского бея?..» А знаете ли вы, что на самой макушке грандиозного купола Гур-Эмира, усыпальницы Тимура, отверстие непонятного назначения? знаете ли, что в моменты, когда солнце над Самаркандом в зените, сквозь эту дыру можно разглядеть внутренний купол, накрывающий заупокойный зал?..
Я в ту пору был, может быть, единственным свидетелем этого факта и этого явления – солнечного круга, высвечивающего остроконечную макушку невидимого снаружи внутреннего купола.
Надо же было случиться всемирно-исторической трагедии, позволившей мне забраться туда и заглянуть внутрь...
20 июня рокового 41-го по странному решению кремлёвского правительства было начато вскрытие гробницы Тимура. Оно продолжалось более суток и поздно вечером 21-го июня голову завоевателя, подгнившую из-за воды, проникшей в саркофаг, упаковали и отправили в Москву. И только на следующее утро вспомнили предостережение, гравированное витиеватым шрифтом на надгробной плите тёмнозелёного нефрита:
«Всякий, кто нарушит мой покой в этой жизни или в следующей, будет подвергнут страданиям и погибнет».
Кремлёвские вожди не были суеверными. Но распространявшиеся слухи о кощунстве, вызвавшем кровавую бойню, были воистину огнеопасными. Власти тут же выделили средства – стоимость полуроты танков! – на срочную реставрацию всей роковой усыпальницы, уже потёртой временем. В считанные дни вокруг неё возвели строительные леса...
Положение на фронтах вынудило вскоре забыть о затее – так что лишь сколоченные вокруг купола доски напоминали о ней. А под конец августа бойкий подросток, не обременённый предрассудками, взбирался по лесам едва не до макушки ребристого купола, покрытого голубыми и синими изразцами.
А выше? Я долго не решался ступить с надёжных досок на покатость огромного купола, пока не обнаружил однажды после дождя, что потёртые временем мокрые изразцы не такие скользкие, как обычно. Рельефная ребристость купола позволяла как-то ухватиться руками...
На вершине я перевёл дыхание и встал во весь рост. Подо мной был весь Самарканд – от раскопок древнего Афрасиаба на севере почти до вокзала на юге...
Торжество длилось недолго. Из облаков выглянуло полуденное солнце, осияв до самого нутра подкупольное пространство. Надо было возврашаться по мгновенно высохшей скользкой покатости – и у меня от страха одеревенели мышцы...
Но раз уж я пишу об этом – значит, всё обошлось! Мой ангел, повидимому, как обычно, присутствовал за моим левым плечом.
Я тогда более, кажется, обитал на крышах, чем на поверхности земли. Спал почти круглый год на глинобитной крыше нашего убогого жилища. Весной она вся покрывалась цветущими маками – и, выбирая пятачок для ночлега, я приглядывался, не возникла ли норочка тарантула с характерным ободком выброшенной земли... Попадались и скорпионы. Этих тварей, если не удавалось обнаружить и вмиг раздавить припасённым камнем, попросту не надо было беспокоить. Приходилось мириться с их соседством.
Днями я пропадал на обширнейших крышах медресе Регистана. Плоская почти с гектар крыша Тилля-Кари, центрального из трёх сооружений, воображению подростка представляла кладезь приключений. Вскоре обнаружилось, что колонны (как поначалу казалось) по сторонам двух других медресе имели внизу почти незаметные входы (заколоченные, что не стало для меня проблемой) на внутренние крутые и узкие винтовые лестницы. Задыхаясь в вековой пыли, поднятой моим движением, я выбирался наверх и, стоя на тридцатитрёхметровой высоте, ощущал одновременно и ужас, и восторг...
Таким было моё первое прикосновение к подлинной истории.
3.
...Под конец 1776 г. «купецкий сын» Фёдор Васильевич Каржавин прибыл на остров Мартинику (Вест-Индия)... Кажется, ещё не столь давно он жаловался отцу в письме из Парижа:
«Государь мой батюшка! Отчаяние, в которое повергает меня нищета, принуждает меня просить вас немедленно вызвать меня в Россию. С января месяца 1764 года до настоящего времени
получил я лишь 100 рублей, да и эти деньги остались у секретаря г-на Хотинского, который, полагая себя моим воспитателем и опекуном, присвоил их несправедливо, под предлогом моего беспорядочного поведения, которое он ничем не может подтвердить. Одним словом, у меня ничего не осталось, чтобы оплатить долги, в этом году продал я все вплоть до постели, а сам спал в течение 3-х месяцев на соломе. Хочу я непременно вернуться в Россию, и если ни к чему не способен, то буду лучше солдатом, ибо это моя последняя надежда. Постарайтесь, чтобы послали мне денег для отъезда и оставшуюся их часть за год, который завершился. Если вам неугодно, чтобы я сделался солдатом, то буду, кем пожелаете — чистильщиком сапог, если захотите...»
В последующем переписка сына с отцом прерывается. Василий Никитич Каржавин, купец-старообрядец (из семьи ямщиков), арестовывается по доносу за религиозное и антиправительственное вольнодумство...
Сыну, впрочем, уже не на что жаловаться, незачем просить вспомоществования. Он уже явно спит не на соломе. На Мартинике Каржавин заводит знакомство со своим сверстником Томасом Джефферсоном – в последующем одним из отцов-основателей Соединённых Штатов, её третьим президентом...
Каржавин становится деятельным участником Войны за независимость. Он организует добровольческий отряд из жителей Мартиники и снаряжает на свои деньги (!) три корабля с оружием.
Вот он уже в легальной должности переводчика в Конгрессе США - фактически тайный агент против англичан.
Но в чью же пользу велась эта деятельность - США или России? Любопытный факт: Каржавин отказался отправиться в Россию послом Соединенных Штатов, «дабы не прерывать своей миссии (какой?- М.Т.) в Америке»...
Фёдор Каржавин – современник архитектора Василия Баженова (даже, кажется, приятель) и сам не чужд архитектуре: автор популярной в своё время книги «Сокращенный Витрувий, или совершенный архитектор». Да и мне тоже не чужд Баженов: в выстроенном по его проекту белоснежном, приподнятым над Москвой Пашковом доме, в студенческом зале Ленинской библиотеки, я т.с. обрёл и первую, и вторую свою замечательную жену. Так что многочисленные мои внуки и правнуки как-то обязаны архитектору «времён Очакова и покоренья Крыма», которому посвящены многие работы Юрия Герчука («историк, знаковая фигура отечественного искусствознания» - Википедия), с которым всё в том же Пашковом доме я познакомился без малого семьдесят лет назад.
И вот тогда же, в средине пятидесятых, я - в московской квартире Герчуков: Дегтярный переулок, смежно (за углом) с территорией посольства Соединённых Штатов на Садовом Кольце. Хозяева квартиры, Юра и Марина, шопотом предупреждают меня: этажом выше секретное обиталище агентов КГБ, наблюдающих за перемещениями во внутреннем дворе посольства...
Это – к слову. О том, как переплетены времена и судьбы. Нагляднее? Я – многолетний московский бомж: 1955-61 гг. В гостеприимной квартире Герчуков (интеллигентность не позволяет им намекнуть мне, как надоели мои внезапные визиты) нахожу порой вечерами короткое пристанище; иногда - ужин. Здесь я впервые узнаю об удивительной судьбе «купецкого из ямщиков» выходца – о Фёдоре Каржавине. Юрий пишет о нём книгу, очарован своим героем. Пытается вжиться в эпоху – в общем-то, не так уж удалённую от нас.
Друг Герчуков (позднее открывшиеся обстоятельства разведут их, как говорится, «по разные стороны баррикад»), - так вот историк-востоковед Сергей Хмельницкий, иронизирует над этими усилиями – понять и вжиться:
«Следы заметая, двести лет прошли по земле, как тать -
В уютной могиле лежит скелет и хочет на всех плевать
Над ним опускается вечер мглист, всплывает над ним заря,
Его выстилает кленовый лист золотом октября...
И шлют морзянки скелетный стук песок, перегной, кирпич:
"Вы знаете, некто еврей Герчук хочет меня постичь.
Эпоху учёл и книги прочёл, и душу в труды вложил -
Он выяснил даже адрес ранчо, где я в Америке жил.
О, времени сын, тебе не дано постигнуть в плену систем,
Что сгнили мосты и давным-давно фиалки пахнут не тем,
Что корни пуская, живя в борьбе, летя кувырком во тьму,
Эпоха подобна самой себе и более ничему!
Старайся, служивый, тянись понять, над мыслью моей потей, -
Скелету нечего терять, кроме своих костей».
Сергей Хмельницкий (автор впоследствии многотомной «Истории архитектуры Средней Азии» (передо мной за стеклом книжного шкафа несколько замечательных и уникальных томов) говорит здесь о главной тщете историка и самой Истории – о невозможности вжиться, досконально понять чуждую эпоху, отдалённую от нас веками и тысячелетиями...
Но – если определиться в дилемме: наука ли История или всего лишь занимательное жизнеписательство? У науки, как таковой, должен быть выход в будущее; она провидит...
4.
Собственная моя судьба была тогда несколько схожа с судьбой Каржавина. Я был, конечно, не на Мартинике, а в Москве, и спал, конечно, не на соломе, а на жёстких вокзальных скамьях, - правда, лишь в худшем случае.
Обычно вечерами, после девяти, с закрытием библиотеки, я оказывался на улице со своим неизменным спортивным чемоданчиком и соображал, где же на сей раз удачно переночую. В чемоданчике были две простыни (сменные две – в стирке), мыло, бритва с кисточкой (электробритвы были ещё экзотикой), зубной порошок с зубной щёточкой, т.п. необходимые мелочи.
Обычно я следовал в какое-то из многочисленных студенческих общежитий... Я был в цветущем, можно сказать, студенческом возрасте, и, обычно же, удачно проникал внутрь. Поднимался затем на чердачный этаж (или спускался в подвал), где в незапираемой подсобке сваливались отслужившие матрацы и подушки (для отчётности при сдаче). Между двумя матрацами, проложенными моими чистыми простынями, мне весьма покойно спалось...
Прочие варианты были похуже – вплоть до ночлега в припаркованных на ночь троллейбусах сбоку от министерства сельского хозяйства (Орликов переулок у Трёх вокзалов). Двери гармошкой запирались тогда только изнутри, и водители, уходя, оставляли их открытыми. Комфорт, конечно, не ахти: зимой, хоть в пальто и ушанке, холодно; могли вдруг возникнуть посторонние – такие же, как и я сам...
Всего хуже был недосып: проснуться надлежало около пяти утра до появления утренней смены и как-то досыпать уже всё в том же студенческом читальном зале Пашкова дома. Там я сочинял свои опусы, которые мне самому уже и не вспомнить. Но их безотказно публиковала газета «Советский спорт», журналы «Физкультура и спорт», «Здоровье». В спортивном издательстве даже книжка вышла – названная с претензией: «Обыкновенное счастье» (о гимнастке Ларисе Дирий, впоследствии – известнейшая Латынина). В Киеве до того я окончил (с отличием, между прочим) ВШТ - Высшую Школу тренеров КГИФКА, работал в Херсоне тренером (тренировал и сам тренировался в том же зале, где и Лариса) - и в московских редакциях считался перспективным спортивным репортёром. Гонорары шли мизерные, но – регулярные. В штат редакций даже не набивался: не было главного - московской прописки. Был, как упоминалось, бомжем...
Происходившее со мной, тоже, между прочим, ИСТОРИЯ. «Микроистории» сейчас в моде. В России и за рубежом выходят серии: «Частная жизнь афинян при Перикле», «Частная жизнь лондонцев – современников Шекспира» т.п. Быт советского человека в послесталинскую эпоху - явление того же порядка. В пору «оттепели», глотнув свободы, хотя бы и относительной, многие энергичные провинциалы двинулись «завоёвывать столицу». Москва, как вспоминается, тогда изрядно помолодела. Хоть как-то прокормиться было несложно: в предвидении обещанной Хрущёвым коммунистической эры хлеб в столовых (и соль, и горчица, и чай без сахара) был бесплатным...
Я, пусть рядовой, но - СУБЪЕКТ ИСТОРИИ? Да наука ли История? Сами историки подчас задаются таким вопросом. Даже у них можно прочесть о том, что в Пятикнижии, открывающем Библии, сплошь мифы, которым верить просто немыслимо. Что может быть «лживее» сроков жизни патриархов Адама, Мафусаила пр. – под тысячу лет! Как это «через море, яко посуху»?..*>
Вот бездарная – но поучительная! – пародия.
«Проф. Печерский, историк:
Документы? Что, документы? Вот, попалась тебе, скажем, бумага из архива органов немногим более полувековой давности. Протокол допроса какого-нибудь комбрига Проститутова, обвиняемого в антисоветском заговоре. Все подлинное: бумага, чернила, подписи следователя Говнюченко и преступного комбрига - экспертизой проверено. У последнего, правда, почему-то, дрожащей рукой… А признался комбриг в шпионаже на 15 иностранных разведок и подготовке взрыва Кремля вместе со всем политбюро. Чистосердечное признание ему не помогло, в тот же день и прикончили. Ну, вот ты, получив такой документ, что с ним сделаешь?»
Текст, взятый здесь в кавычки, разумеется, надуманный – как и именование «профессора». Действительный автор, однако, вполне образованный, да и, вероятно, немолодой, серьёзно, как сам он думает, занимающийся историей.
Уровень невежества такого «историка» зашкаливает. Обнаруженная ложь, если разобраться в её причинах, драгоценнейший ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ. Картина эпохи во всей полноте – мечта любого профессионального историка. Фальшивка с оговариванием самого себя («комбриг Проститутов») в соединении с многими другими такими же фальшивками это клад - фрагмент подлинной картины ЭПОХИ!
Всё это могло бы быть живой плотью истории. Да и сами историки - имею в виду не только придуманного «Говнищенко», но и надуманного «профессора» - не субъекты ли истории?..
«Нет ничего интереснее быта,
Скажем, периода палеолита.
Калейдоскопом — осколки, фрагменты
И зачерствевшие экскременты...» (Автор неизвестен).
*> См. М. Тартаковский, «Откровение Торы».
5.
Как-то – более полувека тому - бродя по Горному Крыму, я поднялся на плоскорье в мёртвый город Чуфут-Кале (на крымско-татарском - «Еврейская крепость») Весь этот солнечный день я был единственным живым в пещерном городе, где возвышались лишь парочка сохранившихся кенас, караимских молельных домов, несколько усадеб, сложенных из каменных блоков, небольшой мавзолей исламской архитектуры и каменные арки при входе и выходе из города - полуразрушенные.
Одна сохранившаяся усадьба была помечена как «Дом Фирковича». Мне в специальной литературе встречалось имя этого караимского патриарха, горячо отстаивавшего сомнительную идею, что-де караимы иудейской веры -изначальные насельники Крыма и, следовательно, неповинны в распятии Иисуса где-то в далёкой Палестине.
И, вообще, караимы, несмотря на свою религию, не евреи, но сродни – м.б. даже предки - хазар...
Впоследствии это утверждение, подтверждённое во благо спасения еврейскими раввинами, призванными гитлеровцами в качестве экспертов (!), позволило выжить этому экзотическому народцу.
Всё, связанное с Фирковичем, принадлежало сравнительно недавнему времени, а мне грезилось найти следы пребывания здесь, скажем, алан; или что-то свидетельствовавшее о монгольском владычестве - кроме слишком очевидного мавзолейца дочери хана Тохтамыша... Словом, мечтал об открытии – о прославлении собственного имени.
Пока что шатался по единственной улице, наслаждаясь абсолютной тишиной, палящим солнцем, горными видами со всех четырёх сторон, не глядя себе под ноги. И был наказан: едва не вывихнул голеностоп, попав ногой в глубокую колею.
Опомнясь, присмотрелся. Во всю длину улицы пролегали незамеченные мной две глубокие (сантиметров до восьми), строго параллельные колеи. И не было бы ничего удивительного, если бы колеи эти не пролегали в монолитном базальте, покрывавшем всё это плоскогорье, где и трава-то росла лишь клочьями... Вот тогда-то я, что называется нутром, ощутил движение ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ.
«...Всё, опубликованное Вами, г-н Тартаковский, отмечено странной особенностью. Рядовое событие в собственной жизни непременно вклеивается в исторический контекст, совершенно иного масштаба и значения. Вот, значимый лично для Вас памирский поход, в общем-то, заурядный, Вы как-то свели к драматической судьбе романа Пастернака «Доктор Живаго», повлекшей отклики во всём интеллектуальном мире... С другой стороны, любое историческое событие Вы проворачиваете через собственную судьбу, как сквозь мясорубку... Неужели сами Вы полагаете свою персону такой исторически значимой?..»
...Да, как рыбу нельзя вытащить из воды сухой, так не только все мы, человечество, но и каждый из нас, обретается в истории. Мы неотделимы от эпохи, от, в целом, исторической сути. Человек безгласен и невнятен без этого. Все мы вместе и любой живший или живущий, осознаёт он это или - 99,999% - нет, насквозь пропитан историей – предстаёт при рассмотрении ЧЕЛОВЕКОМ ИСТОРИЧЕСКИМ. Уж извините!
Homo erectus - Нomo habilis - Homo sapiens - Нistorical hominem
Эдуард Бормашенко, философ – Э. Рабиновичу:
«История претендует на описание фактов. Что есть история? Ну не набор же всех наличных фактов. Что плотит эти факты воедино? От философских вопросов можно бежать - избежать их невоможно».
Игорь Юдович:
Отношение к истории всегда было и будет интимно-личным – Бормашенко прав на все 100%.
Элиэзер М. Рабинович - Игорю Юдовичу:
Прав прямо-таки на 100%, на ВСЕ 100, дорогой Игорь, даже не на 99?.. История совершенно субъективна, потому "что историк отбирает факты "на свое усмотрение", и никак иначе это быть не может, ибо у историка на плечах его личная голова, а не абстрактно объективная...
Б.Тененбаум:
«В истории можно проверять факты, цифры и имена. Все остальное - вопрос интерпретации, которая зависит, вообще говоря, от политических взглядов интерпретатора»...
1.
Когда-то, «во времена почти былинные», одним студентом была высказана мысль, ничуть не криминальная даже тогда, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Мысль касалась сугубо философской категории случайности, но оказалась роковой для данного студента только потому, что была произнесена не вовремя и ни к месту: он перебил плавное журчание речи доцента Овандера (кстати, декана данного философского факультета) - как раз тогда, когда лектор с чувством процитировал классика:
- ...По этому поводу читаем у Маркса: «История носила бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями».
Тут-то и вскочил тщеславный студент со своей мыслью:
- Всякая случайность есть лишь непознанная закономерность!
Вроде бы, ничего особенного. Но как-то смялось последующее журчание насчёт случайности в квантовой физике...
Тут надо подчеркнуть некоторую уникальность данного момента, когда пригвождена была к позорному столбу лженаучная генетика – и квантовую физику ждала та же участь.
Уже в специфично "интеллигентной" "Литературной газете" появилась ехидная, похожая на донос статья «Туман неопределенности в физике»...
Но вот какое счастье: чрезвычайно удачно была взорвана отечественная атомная бомба, с восторгом встреченная поэзией:
«Мы недавно проводили Испытанья нашей силе,
Мы довольны от души – Достиженья хороши!
Все наславу удалось,Там, где нужно, взорвалось!
Мы довольны результатом – Недурен советский атом!
Вот так штука! Всем наука! Сунься, ну-ка! Ого-го!..»
Так что Вождь всех народов милостиво простил физике её грехи. И стало возможным упоминать «принцип неопределённости» Гейзенберга и тому подобное, непредусмотренное диалектическим материализмом...
Неуместное высказывание студента не было единственным его прегрешением. Но это обвинение прозвучало особенно веско при публичном исключении из Киевского университета ввиду роковой оплошки районного комсомольского вождя Асонова, приглашённого в качестве главного обвинителя и заявившего с высокой трибуны:
- ...Случайны ли (опять о случайности! – М.Т.) высказывания этого псевдофилософа? Посмотрим, чем он занимался, можно сказать, ещё в младенчестве. Читаем в его школьном сочинении: «Мёртвые сраму не имут, но смердят страшно»! Это о чём? Это о «Слове о полку Игореве»! Это о наших героических предках!!! У Маркса Тартаковского были, видимо, какие-то другие предки...
Тут обвинитель, как говорится, прикусил язык, заметив, что имя обвиняемого внятно всколыхнуло переполненный актовый зал. Выходило нечто несообразное: схлестнулись, т.с., «тёзки»: какой-то безвестный и к этому моменту уже бывший студент Маркс - с корифеем, какого, можно сказать, ещё не знавало человечество! Фамилия у одного, имя у другого, - но это уже детали...
Ну, как-то уж очень нехорошо вышло...
2.
Одной из первых прочитанных мной книжек была «История Древнего мира» для пятого класса. Мне ещё предстояло поступление в первый класс. Случайно в гостях, раскрыв валявшийся на подоконнике учебник, я неожиданно для себя стал читать залпом, хотя предыдущую книжку, первую в своей жизни - «Егорка», о забавных приключениях медвежонка на корабле - читал, водя пальцем по строчкам.
Передо мной открылся мир. Последовательность событий, показалась интереснее их самих. В последующей жизни я не прочёл и полудюжины исторических романов: при всей яркости приключений они казались мне бесцветнее калейдоскопа самих фактов, складывавшихся в моей голове в логичную мозаику. В нашей довоенной съёмной бердичевской комнатёнке были несколько разрозненных томов дореволюционной энциклопедии. С восторгом я разглядывал красочные географические карты, воспринимая их как исторические: в современных странах и городах происходило в прошлом нечто, уже знакомое мне. Это было как бы стереоскопическое видение...
...Сказочный Самарканд в жизни одиннадцатилетнего подростка (1941 г.) явился подарком судьбы. Я был ослеплён изразцовым великолепием (теперь подновлённым, тогда сильно потёртым) ансамбля Регистана, мавзолеями Шахизинда, Гур-Эмиром...
Открывшийся мне старый Самарканд, отделённый Зеравшаном от нового вполне современного города, вряд ли отличался от средневекового. Лавки-мастерские в нишах первых этажей глинобитных двухэтажек по обе стороны улиц, женщины, скрывающие лица чачваном – густой чёрной сеткой из конского волоса, длиннобородые таджики (преобладающее население города) на миниатюрных ишаках, загребающие дорожную пыль ногами, уютные дворики, куда выходили двери жилых помещений, скрытые от уличного гама глинобитными дувалами, навесы, оплетённые виноградными лозами, тутовник или абрикос посреди двора, медный закопчённый мангал в уголке...
В продолжение первых двух-трёх месяцев, пока город не заполнили беженцы побогаче, нам посчастливилось жить на окраине Самарканда во вполне европейской усадебке с небольшим садом с нависавшим над ним крутым глиняным обрывом. Я до сих пор примерно так представляю себе библейский рай. «И насадил Всевышний рай, и поместил там человека (меня), которого создал... И произрастил из земли всякое дерево (грушу, яблони, виноградные лозы, оплетавшие небольшую веранду)... И выходила река (арык из под высокого кирпичного дувала, ограждавшего рай) для орошения... И заповедал Всевышний человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть...»
К сожалению, плоды уже были собраны – и только на грушевом дереве почему-то остались и высохли почти до каменной твёрдости. И мне позволено было обирать их и есть в своё удовольствие, если смогу раскусить. Я смог – и ел в своё удовольствие.
Рай, возникший ещё, быть может, при генерал-губернаторе Константине фон Кауфмане, вскоре всё-таки оказался нам не по карману. И перебрались мы в каморку на галерее доотказа забитого беженцами глинобитного туземного дома – зато замечательно расположенного: в торце Абрамовского бульвара: раскидистые карагачи, акации, тополя... (Бульвар, был заложен царским губернатором Александром Абрамовым). Противоположным торцом он упирался в старый город. Постоянно, помимо сознания, сопоставляя такие разные города, объединённые только названием, разделённые пересыхающим руслом Зеравшана, сопоставляя не только жилую застройку, но и облик горожан, я невольно проникался реальностью исторического бытия.
Мои симпатии были отданы средневековому Самарканду. «Знаете ли вы, что у алжирского бея?..» А знаете ли вы, что на самой макушке грандиозного купола Гур-Эмира, усыпальницы Тимура, отверстие непонятного назначения? знаете ли, что в моменты, когда солнце над Самаркандом в зените, сквозь эту дыру можно разглядеть внутренний купол, накрывающий заупокойный зал?..
Я в ту пору был, может быть, единственным свидетелем этого факта и этого явления – солнечного круга, высвечивающего остроконечную макушку невидимого снаружи внутреннего купола.
Надо же было случиться всемирно-исторической трагедии, позволившей мне забраться туда и заглянуть внутрь...
20 июня рокового 41-го по странному решению кремлёвского правительства было начато вскрытие гробницы Тимура. Оно продолжалось более суток и поздно вечером 21-го июня голову завоевателя, подгнившую из-за воды, проникшей в саркофаг, упаковали и отправили в Москву. И только на следующее утро вспомнили предостережение, гравированное витиеватым шрифтом на надгробной плите тёмнозелёного нефрита:
«Всякий, кто нарушит мой покой в этой жизни или в следующей, будет подвергнут страданиям и погибнет».
Кремлёвские вожди не были суеверными. Но распространявшиеся слухи о кощунстве, вызвавшем кровавую бойню, были воистину огнеопасными. Власти тут же выделили средства – стоимость полуроты танков! – на срочную реставрацию всей роковой усыпальницы, уже потёртой временем. В считанные дни вокруг неё возвели строительные леса...
Положение на фронтах вынудило вскоре забыть о затее – так что лишь сколоченные вокруг купола доски напоминали о ней. А под конец августа бойкий подросток, не обременённый предрассудками, взбирался по лесам едва не до макушки ребристого купола, покрытого голубыми и синими изразцами.
А выше? Я долго не решался ступить с надёжных досок на покатость огромного купола, пока не обнаружил однажды после дождя, что потёртые временем мокрые изразцы не такие скользкие, как обычно. Рельефная ребристость купола позволяла как-то ухватиться руками...
На вершине я перевёл дыхание и встал во весь рост. Подо мной был весь Самарканд – от раскопок древнего Афрасиаба на севере почти до вокзала на юге...
Торжество длилось недолго. Из облаков выглянуло полуденное солнце, осияв до самого нутра подкупольное пространство. Надо было возврашаться по мгновенно высохшей скользкой покатости – и у меня от страха одеревенели мышцы...
Но раз уж я пишу об этом – значит, всё обошлось! Мой ангел, повидимому, как обычно, присутствовал за моим левым плечом.
Я тогда более, кажется, обитал на крышах, чем на поверхности земли. Спал почти круглый год на глинобитной крыше нашего убогого жилища. Весной она вся покрывалась цветущими маками – и, выбирая пятачок для ночлега, я приглядывался, не возникла ли норочка тарантула с характерным ободком выброшенной земли... Попадались и скорпионы. Этих тварей, если не удавалось обнаружить и вмиг раздавить припасённым камнем, попросту не надо было беспокоить. Приходилось мириться с их соседством.
Днями я пропадал на обширнейших крышах медресе Регистана. Плоская почти с гектар крыша Тилля-Кари, центрального из трёх сооружений, воображению подростка представляла кладезь приключений. Вскоре обнаружилось, что колонны (как поначалу казалось) по сторонам двух других медресе имели внизу почти незаметные входы (заколоченные, что не стало для меня проблемой) на внутренние крутые и узкие винтовые лестницы. Задыхаясь в вековой пыли, поднятой моим движением, я выбирался наверх и, стоя на тридцатитрёхметровой высоте, ощущал одновременно и ужас, и восторг...
Таким было моё первое прикосновение к подлинной истории.
3.
...Под конец 1776 г. «купецкий сын» Фёдор Васильевич Каржавин прибыл на остров Мартинику (Вест-Индия)... Кажется, ещё не столь давно он жаловался отцу в письме из Парижа:
«Государь мой батюшка! Отчаяние, в которое повергает меня нищета, принуждает меня просить вас немедленно вызвать меня в Россию. С января месяца 1764 года до настоящего времени
получил я лишь 100 рублей, да и эти деньги остались у секретаря г-на Хотинского, который, полагая себя моим воспитателем и опекуном, присвоил их несправедливо, под предлогом моего беспорядочного поведения, которое он ничем не может подтвердить. Одним словом, у меня ничего не осталось, чтобы оплатить долги, в этом году продал я все вплоть до постели, а сам спал в течение 3-х месяцев на соломе. Хочу я непременно вернуться в Россию, и если ни к чему не способен, то буду лучше солдатом, ибо это моя последняя надежда. Постарайтесь, чтобы послали мне денег для отъезда и оставшуюся их часть за год, который завершился. Если вам неугодно, чтобы я сделался солдатом, то буду, кем пожелаете — чистильщиком сапог, если захотите...»
В последующем переписка сына с отцом прерывается. Василий Никитич Каржавин, купец-старообрядец (из семьи ямщиков), арестовывается по доносу за религиозное и антиправительственное вольнодумство...
Сыну, впрочем, уже не на что жаловаться, незачем просить вспомоществования. Он уже явно спит не на соломе. На Мартинике Каржавин заводит знакомство со своим сверстником Томасом Джефферсоном – в последующем одним из отцов-основателей Соединённых Штатов, её третьим президентом...
Каржавин становится деятельным участником Войны за независимость. Он организует добровольческий отряд из жителей Мартиники и снаряжает на свои деньги (!) три корабля с оружием.
Вот он уже в легальной должности переводчика в Конгрессе США - фактически тайный агент против англичан.
Но в чью же пользу велась эта деятельность - США или России? Любопытный факт: Каржавин отказался отправиться в Россию послом Соединенных Штатов, «дабы не прерывать своей миссии (какой?- М.Т.) в Америке»...
Фёдор Каржавин – современник архитектора Василия Баженова (даже, кажется, приятель) и сам не чужд архитектуре: автор популярной в своё время книги «Сокращенный Витрувий, или совершенный архитектор». Да и мне тоже не чужд Баженов: в выстроенном по его проекту белоснежном, приподнятым над Москвой Пашковом доме, в студенческом зале Ленинской библиотеки, я т.с. обрёл и первую, и вторую свою замечательную жену. Так что многочисленные мои внуки и правнуки как-то обязаны архитектору «времён Очакова и покоренья Крыма», которому посвящены многие работы Юрия Герчука («историк, знаковая фигура отечественного искусствознания» - Википедия), с которым всё в том же Пашковом доме я познакомился без малого семьдесят лет назад.
И вот тогда же, в средине пятидесятых, я - в московской квартире Герчуков: Дегтярный переулок, смежно (за углом) с территорией посольства Соединённых Штатов на Садовом Кольце. Хозяева квартиры, Юра и Марина, шопотом предупреждают меня: этажом выше секретное обиталище агентов КГБ, наблюдающих за перемещениями во внутреннем дворе посольства...
Это – к слову. О том, как переплетены времена и судьбы. Нагляднее? Я – многолетний московский бомж: 1955-61 гг. В гостеприимной квартире Герчуков (интеллигентность не позволяет им намекнуть мне, как надоели мои внезапные визиты) нахожу порой вечерами короткое пристанище; иногда - ужин. Здесь я впервые узнаю об удивительной судьбе «купецкого из ямщиков» выходца – о Фёдоре Каржавине. Юрий пишет о нём книгу, очарован своим героем. Пытается вжиться в эпоху – в общем-то, не так уж удалённую от нас.
Друг Герчуков (позднее открывшиеся обстоятельства разведут их, как говорится, «по разные стороны баррикад»), - так вот историк-востоковед Сергей Хмельницкий, иронизирует над этими усилиями – понять и вжиться:
«Следы заметая, двести лет прошли по земле, как тать -
В уютной могиле лежит скелет и хочет на всех плевать
Над ним опускается вечер мглист, всплывает над ним заря,
Его выстилает кленовый лист золотом октября...
И шлют морзянки скелетный стук песок, перегной, кирпич:
"Вы знаете, некто еврей Герчук хочет меня постичь.
Эпоху учёл и книги прочёл, и душу в труды вложил -
Он выяснил даже адрес ранчо, где я в Америке жил.
О, времени сын, тебе не дано постигнуть в плену систем,
Что сгнили мосты и давным-давно фиалки пахнут не тем,
Что корни пуская, живя в борьбе, летя кувырком во тьму,
Эпоха подобна самой себе и более ничему!
Старайся, служивый, тянись понять, над мыслью моей потей, -
Скелету нечего терять, кроме своих костей».
Сергей Хмельницкий (автор впоследствии многотомной «Истории архитектуры Средней Азии» (передо мной за стеклом книжного шкафа несколько замечательных и уникальных томов) говорит здесь о главной тщете историка и самой Истории – о невозможности вжиться, досконально понять чуждую эпоху, отдалённую от нас веками и тысячелетиями...
Но – если определиться в дилемме: наука ли История или всего лишь занимательное жизнеписательство? У науки, как таковой, должен быть выход в будущее; она провидит...
4.
Собственная моя судьба была тогда несколько схожа с судьбой Каржавина. Я был, конечно, не на Мартинике, а в Москве, и спал, конечно, не на соломе, а на жёстких вокзальных скамьях, - правда, лишь в худшем случае.
Обычно вечерами, после девяти, с закрытием библиотеки, я оказывался на улице со своим неизменным спортивным чемоданчиком и соображал, где же на сей раз удачно переночую. В чемоданчике были две простыни (сменные две – в стирке), мыло, бритва с кисточкой (электробритвы были ещё экзотикой), зубной порошок с зубной щёточкой, т.п. необходимые мелочи.
Обычно я следовал в какое-то из многочисленных студенческих общежитий... Я был в цветущем, можно сказать, студенческом возрасте, и, обычно же, удачно проникал внутрь. Поднимался затем на чердачный этаж (или спускался в подвал), где в незапираемой подсобке сваливались отслужившие матрацы и подушки (для отчётности при сдаче). Между двумя матрацами, проложенными моими чистыми простынями, мне весьма покойно спалось...
Прочие варианты были похуже – вплоть до ночлега в припаркованных на ночь троллейбусах сбоку от министерства сельского хозяйства (Орликов переулок у Трёх вокзалов). Двери гармошкой запирались тогда только изнутри, и водители, уходя, оставляли их открытыми. Комфорт, конечно, не ахти: зимой, хоть в пальто и ушанке, холодно; могли вдруг возникнуть посторонние – такие же, как и я сам...
Всего хуже был недосып: проснуться надлежало около пяти утра до появления утренней смены и как-то досыпать уже всё в том же студенческом читальном зале Пашкова дома. Там я сочинял свои опусы, которые мне самому уже и не вспомнить. Но их безотказно публиковала газета «Советский спорт», журналы «Физкультура и спорт», «Здоровье». В спортивном издательстве даже книжка вышла – названная с претензией: «Обыкновенное счастье» (о гимнастке Ларисе Дирий, впоследствии – известнейшая Латынина). В Киеве до того я окончил (с отличием, между прочим) ВШТ - Высшую Школу тренеров КГИФКА, работал в Херсоне тренером (тренировал и сам тренировался в том же зале, где и Лариса) - и в московских редакциях считался перспективным спортивным репортёром. Гонорары шли мизерные, но – регулярные. В штат редакций даже не набивался: не было главного - московской прописки. Был, как упоминалось, бомжем...
Происходившее со мной, тоже, между прочим, ИСТОРИЯ. «Микроистории» сейчас в моде. В России и за рубежом выходят серии: «Частная жизнь афинян при Перикле», «Частная жизнь лондонцев – современников Шекспира» т.п. Быт советского человека в послесталинскую эпоху - явление того же порядка. В пору «оттепели», глотнув свободы, хотя бы и относительной, многие энергичные провинциалы двинулись «завоёвывать столицу». Москва, как вспоминается, тогда изрядно помолодела. Хоть как-то прокормиться было несложно: в предвидении обещанной Хрущёвым коммунистической эры хлеб в столовых (и соль, и горчица, и чай без сахара) был бесплатным...
Я, пусть рядовой, но - СУБЪЕКТ ИСТОРИИ? Да наука ли История? Сами историки подчас задаются таким вопросом. Даже у них можно прочесть о том, что в Пятикнижии, открывающем Библии, сплошь мифы, которым верить просто немыслимо. Что может быть «лживее» сроков жизни патриархов Адама, Мафусаила пр. – под тысячу лет! Как это «через море, яко посуху»?..*>
Вот бездарная – но поучительная! – пародия.
«Проф. Печерский, историк:
Документы? Что, документы? Вот, попалась тебе, скажем, бумага из архива органов немногим более полувековой давности. Протокол допроса какого-нибудь комбрига Проститутова, обвиняемого в антисоветском заговоре. Все подлинное: бумага, чернила, подписи следователя Говнюченко и преступного комбрига - экспертизой проверено. У последнего, правда, почему-то, дрожащей рукой… А признался комбриг в шпионаже на 15 иностранных разведок и подготовке взрыва Кремля вместе со всем политбюро. Чистосердечное признание ему не помогло, в тот же день и прикончили. Ну, вот ты, получив такой документ, что с ним сделаешь?»
Текст, взятый здесь в кавычки, разумеется, надуманный – как и именование «профессора». Действительный автор, однако, вполне образованный, да и, вероятно, немолодой, серьёзно, как сам он думает, занимающийся историей.
Уровень невежества такого «историка» зашкаливает. Обнаруженная ложь, если разобраться в её причинах, драгоценнейший ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ. Картина эпохи во всей полноте – мечта любого профессионального историка. Фальшивка с оговариванием самого себя («комбриг Проститутов») в соединении с многими другими такими же фальшивками это клад - фрагмент подлинной картины ЭПОХИ!
Всё это могло бы быть живой плотью истории. Да и сами историки - имею в виду не только придуманного «Говнищенко», но и надуманного «профессора» - не субъекты ли истории?..
«Нет ничего интереснее быта,
Скажем, периода палеолита.
Калейдоскопом — осколки, фрагменты
И зачерствевшие экскременты...» (Автор неизвестен).
*> См. М. Тартаковский, «Откровение Торы».
5.
Как-то – более полувека тому - бродя по Горному Крыму, я поднялся на плоскорье в мёртвый город Чуфут-Кале (на крымско-татарском - «Еврейская крепость») Весь этот солнечный день я был единственным живым в пещерном городе, где возвышались лишь парочка сохранившихся кенас, караимских молельных домов, несколько усадеб, сложенных из каменных блоков, небольшой мавзолей исламской архитектуры и каменные арки при входе и выходе из города - полуразрушенные.
Одна сохранившаяся усадьба была помечена как «Дом Фирковича». Мне в специальной литературе встречалось имя этого караимского патриарха, горячо отстаивавшего сомнительную идею, что-де караимы иудейской веры -изначальные насельники Крыма и, следовательно, неповинны в распятии Иисуса где-то в далёкой Палестине.
И, вообще, караимы, несмотря на свою религию, не евреи, но сродни – м.б. даже предки - хазар...
Впоследствии это утверждение, подтверждённое во благо спасения еврейскими раввинами, призванными гитлеровцами в качестве экспертов (!), позволило выжить этому экзотическому народцу.
Всё, связанное с Фирковичем, принадлежало сравнительно недавнему времени, а мне грезилось найти следы пребывания здесь, скажем, алан; или что-то свидетельствовавшее о монгольском владычестве - кроме слишком очевидного мавзолейца дочери хана Тохтамыша... Словом, мечтал об открытии – о прославлении собственного имени.
Пока что шатался по единственной улице, наслаждаясь абсолютной тишиной, палящим солнцем, горными видами со всех четырёх сторон, не глядя себе под ноги. И был наказан: едва не вывихнул голеностоп, попав ногой в глубокую колею.
Опомнясь, присмотрелся. Во всю длину улицы пролегали незамеченные мной две глубокие (сантиметров до восьми), строго параллельные колеи. И не было бы ничего удивительного, если бы колеи эти не пролегали в монолитном базальте, покрывавшем всё это плоскогорье, где и трава-то росла лишь клочьями... Вот тогда-то я, что называется нутром, ощутил движение ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ.