Мирон Я. Амусья: Где же рождается истина
Posted: Fri Oct 03, 2008 8:42 am
Прислано автором
Мирон Я. Амусья,
профессор физики
Где же рождается истина
(Что лучше – деланная вежливость или искреннее хамство?)
Уничтожьте страх, уничтожьте всё, что порождает страх, и вы увидите, какой богатой творческой жизнью зацветёт страна.
А. Н. Афиногенов «Страх».
Существует мнение, уходящее корнями в далёкую старину, будто истина рождается в споре. Нередко современные авторы говорят и о том, что в спорах истина умирает. Вероятно, всё зависит от истины и характера спора. В этой заметке я поговорю об особенностях научного спора и о той арене, на которой он разворачивается – семинарах. Мой личный опыт ограничен физикой, в основном – теоретической, и мне трудно говорить о других областях науки, а, тем более, иных областях человеческой деятельности.
Семинар, на котором происходит обсуждение работ – твоих собственных и коллег, нередко тесно связан с научной школой. Таков был знаменитый семинар Л. Д. Ландау, на котором в полной мере проявлялись блеск (и тени) его школы. Таким был и семинар в Физико-техническом институте, руководимый сначала проф. И. М. Шмушкевичем, а с его болезнью, и далее в течение многих лет – одним из наиболее ярких физиков – теоретиков СССР В. Н. Грибовым.
Подобные – личностные семинары возникают вокруг крупного учёного, во многом формируют научный климат, моду, определяют круг близких по взглядам, при том – не обязательно только научных, людей.
В самом начале шестидесятых в Москву приехал великий Нильс Бор. Ландау, считавший себя учеником Бора, всюду его сопровождал и часто переводил его на русский язык. Однажды Бора спросили: «Что позволило вам создать такую замечательную научную школу?» Бор ответил: «Наверное, то, что я не боялся показать своим ученикам, сколь я глуп». В своём переводе Ландау последние три слова заменил на «сколь они глупы». Ближайший сотрудник Ландау, его соавтор по многотомному «Курсу теоретической физики» Е. М. Лифшиц воскликнул, под смех зала: «В этом и состоит разница между двумя великими школами!».
Конечно, на практике эта разница была далеко не смешной. Среди многих советских теоретиков привычным стало грубое поведение на семинаре. Желание найти истину часто подменялось оскорблениями в адрес собеседника, особенно стоящего на низшей ступени научной иерархии. Я был свидетелем и участником многих семинарских баталий у нас, в Физико-техническом институте им. А. Ф. Иоффе, где копировались некоторые черты семинара Ландау.
Должен признать – битва увлекала, желание ответить уколом на укол, даже «двойным ударом на удар» было не ниже, чем желание понять и оценить позитивное, что, возможно, было в докладе. Конечно, обругать всегда много проще, чем понять. Семинары длились по нескольку часов. Разумеется, критика была полезна, она иногда позволяла «дойти до самой сути», вынуждала докладчика продумывать ещё и ещё раз свою работу – от идеи до её технического воплощения. Но за всё это приходилось платить высокую цену.
Во многом, семинар был местом эффективного обучения молодых, помогая понять, где лежат пропуски в их образовании. Но в целом научный семинар значительной частью его видных участников воспринимался как место, где надо было, во что бы то ни стало, разгромить докладчика. Если это не удавалось, участники чувствовали даже некоторое огорчение. Просто не припомню, чтобы руководители семинара похвалили докладчика в конце его выступления, во время которого его непрестанно перебивали, отбирали мел, объясняли докладчику, что именно он хотел сказать.
Сама обстановка семинара обязывала найти ошибку – иначе несколькочасовая работа оставалось бесполезной, что огорчало. Помню те редкие случаи, когда докладчик упорно не «садился в галошу» - у слушателей было ощущение чего-то не сделанного, упущенного. Такая обстановка на семинаре нередко не только не позволяла найти истину – она её просто хоронила.
Семинары, просвечивающие как на рентгене работу, устраняли много ошибок, но и порождали страх. Я имею в виду страх сделать, а тем более, как-то опубликовать ошибочную работу самому или, тем более, пропустить к публикации ошибку сотрудника. Возникала преувеличенная забота о «чести мундира». На мой, уже давнишний, но не тогдашний взгляд, этот страх был ошибкой, тормозя полёт фантазии, абсолютно необходимый для появления первоклассной работы. Конечно, страх сделать нечто неправильное успешно отметал и безграмотное фантазирование, что полезно.
Этот страх и созидаемая им несамостоятельность были отражением более глубокого страха, являвшегося следом политической диктатуры Сталина, его стиля управления страной, всего того, что уже было названо «культом личности». Отмечу, что такой страх без поддержки снизу не разовьётся . Следы сталинщины я видел сам. Допускаю, однако, что указанное явление имеет и более глубокие, уходящие в прошлое, корни.
Для сравнения отмечу, что хорошо мне знакомый семинар Института теоретической физики Франкфуртского университета, в котором участвовал в течение года, его руководитель всегда заканчивал похвалой, иногда вынужденно натянутой, можно даже сказать – неискренней, отнюдь не всегда заслуженной, но неизменной, в адрес докладчика. Такова же была обстановка и на виденных мною многих семинарах в Аргонновской национальной лаборатории (США) и ряде других мест. Замечу, что эти похвалы не только не мешали, но, напротив, способствовали успешной работе.
Существенны не только концовка и ход семинара, но и его начало. В западных, равно как и следующих их научному стилю других странах, принято представлять докладчика, что также позволяет сказать несколько хороших слов в его адрес. Впервые, когда меня представили, я чувствовал себя крайне неловко, будто заглянул на собственные похороны в их прекрасноязычном исполнении. Об этом и сказал слушателям. Мне казалось, что доклад сам должен сказать, кто ты. Позднее понял – это говорится не только и не столько публике, сколько докладчику. Зачем же откладывать всё на нередко столь почитаемое посмертное признание? Не более ли уместно и перспективно дать возможность и живому услышать признание его заслуг, иногда даже привычно преувеличенное?
Много лет хожу на семинары и коллоквиумы в Еврейском университете Иерусалима. Нередко коллеги приватно говорят о дефектах доклада или работы, критикуют выступавшего. Это сказывается на реноме докладчика, приёме его на работу, если он претендует. Но чтоб прилюдно «шмяк мордой об доску»? Это невозможно, это идёт вразрез с принятыми понятиями приличного поведения. Попытка «постоять за правду до последнего» будет пресечена председателем семинара, который неизменно поблагодарит докладчика за «интересное сообщение». Некорректность навредит «правдаборцу» больше, чем он выиграет от победы в споре. Сказанное не означает отсутствие интриг и «подковёрной борьбы» в научном сообществе развитых стран. Разумеется, борьба идёт, используется обширный арсенал всех и всяческих орудий, за исключением «публичного мордобоя». Это мало или много? На мой взгляд, очень много.
Сравнивая происходившее у теоретиков в Физтехе с чинной обстановкой западного строго одночасового семинара, с его вежливыми вопросами в конце доклада, неизменными похвалами докладчику и аплодисментами в его адрес как оперной диве, я часто тоскую по хорошо знакомому буйству с его разящими вопросами, повергаемыми врагами, пусть кратким, но сладким чувством победы. Тоскую, однако, эмоционально, но не по существу. Правда состоит, как отмечал в другой связи академик А. Д. Сахаров – в «конвергенции», т.е. в сочетании энергичной вежливой критики с лояльными вводными словами «Позвольте представить...», неизменной похвалой по окончании доклада, в обеспечении и докладчику определённых гражданских прав.
Обдумывая, почему российская физика получила относительно мало Нобелевских премий, вижу определённый негативный вклад в это и оглушающей критики научных семинаров, и некоторой активной недоброжелательности коллег, поддерживаемой долго не остывающими страстями семинарских баталий. Глядя на них, я извлёк урок – если сомневаешься – «публиковать или не публиковать» – лучше публикуй. Это надо относить и к своим работам, равно как к работам коллег и учеников. Проще признаться в ошибке – неизбежной спутнице нового, чем всю жизнь терзаться в связи с упущенной личной или задушенной тобой возможностью, которая обычно не возвращается, и безуспешно доказывать иностранным коллегам, что «на самом деле» это ты или кто-то тебе близкий «был первым», но «просто не опубликовал» открытие в обще-читаемом месте.
Помню, что, когда начал выступать на международных конференциях, нередко в перерыве зарубежные коллеги говорили приятные слова, вроде «очень хорошо», «интересно», «прекрасно подано» или нечто подобное. Мне тогда это было просто непривычно. Ситуация мало изменилась и сейчас – похвала ох как редко исходит от своих. Боюсь, что и сам, даже против воли, но по привычке, грешу тем же. Сказанное кажется мелочью, но моральный фактор в работе теоретика, как, вероятно и вообще учёного, очень много значит. Нередко, больше оплаты труда.
Похвала нужна не только от коллег, но и от руководства, включая и ненаучное, страны. Думаю, что в так называемой «утечке мозгов» из России свою роль, помимо материальных, сыграли и моральные проблемы – отсутствие ощущения важности делаемого научным работником для страны, отсутствие прямых обращений руководства страны со словами типа: «Не уезжайте насовсем! Вы нужны здесь». Такие обращения должны были сопровождаться и определёнными гарантиями сохранения позиций для людей, готовых сидеть «на двух стульях». Отсутствие подобных обращений сродни той жёсткости, которая проявляется в научных семинарах.
Наука – одна из самых недемократических областей деятельности человека. Здесь истина не устанавливается мнением большинства, да и мало подвержена приказам начальства. В науке особо велик авторитет людей, добившихся хороших или, тем более, блестящих результатов в прошлом, что даёт им кредит на будущее. Однако развитие науки требует свободной, невзирая на авторитет, дискуссии. В принципе, мы все смолоду имели право научного слова. Тем не менее, хотели того старшие или нет, их нередкая грубость закрывала нам рот. Она же сказывалась на решении семинара «публиковать или нет», принимаемом нередко в боевой обстановке. Хуже того, эта грубость часто сковывала и молодую голову. Твёрдо убеждён, что возможно воспитание без унижающей молодого, да и немолодого, но менее успешного, грубости и резкости, которые я столь нередко видел многие годы.
Учёный, добившийся широкой известности и признания, почти автоматически становится объектом особого внимания и уважения. Научная среда склонна к культам личности. Требуется тщательное воспитание, чтобы недостатки, порождаемые научным культом, не влияли отрицательно на успешную работу научного сообщества.
Вопросы этики научной дискуссии, обеспечения её благоприятной, творческой обстановки не могут быть, разумеется, решены административным путём, изданием какой-то директивы. Хотя уставы некоторых профессиональных обществ, в примеру, американского физического, содержат определённые рекомендации, касающиеся этики научного работника. Здесь, однако, гораздо важнее не записанная обязанность, а постепенное, достигаемое путём приобретения опыта понимание того, что лояльность и вежливость научной дискуссии приносит ощутимую пользу всем её участникам, включая тебя самого.
В столовой университета Аделаиды (Австралия) видел у ценника каждой группы блюд приписку «и улыбка - бесплатно». Хорошо бы распространить подобный подход географически и социально гораздо шире. В принципе, можно было бы воспользоваться призывом, сформулированным лет тридцать назад Б. Окуджавой вовсе не в далёкой Австралии:
«Давайте восклицать,
Друг другом восхищаться.
Высокопарных слов
Не надо нам бояться».
Но ведь «нет пророка в своём отечестве», особенно когда эти пророчества проотиворечат личным привычкам и укоренившимся с незапамятных времён традициям.
Разумеется, научные работники есть часть общества, и свобода и корректность научной дискуссии не привьётся, если отношения в обществе построены на жёстком администрировании, при котором правота в споре просто определяется должностями его участников. За многие годы работы имел возможность наблюдать влияние на отношения «начальник – подчинённый» даже в малом научном коллективе того, что происходит на гораздо более высоком уровне, включая руководство страны. Так, очень нередко диктаторские замашки руководителей страны копируются и научным руководством, распространяются вниз, как директива, вредя, по сути, научной работе.
Воистину, справедлива народная поговорка «Что большие жуют, тем малые – плюют». Сказанное, однако, не оправдывает грубости и резкости споров в научной среде – ведь пример ещё не директива, да и неправильной директиве можно не подчиниться.
Санкт-Петербург
Мирон Я. Амусья,
профессор физики
Где же рождается истина
(Что лучше – деланная вежливость или искреннее хамство?)
Уничтожьте страх, уничтожьте всё, что порождает страх, и вы увидите, какой богатой творческой жизнью зацветёт страна.
А. Н. Афиногенов «Страх».
Существует мнение, уходящее корнями в далёкую старину, будто истина рождается в споре. Нередко современные авторы говорят и о том, что в спорах истина умирает. Вероятно, всё зависит от истины и характера спора. В этой заметке я поговорю об особенностях научного спора и о той арене, на которой он разворачивается – семинарах. Мой личный опыт ограничен физикой, в основном – теоретической, и мне трудно говорить о других областях науки, а, тем более, иных областях человеческой деятельности.
Семинар, на котором происходит обсуждение работ – твоих собственных и коллег, нередко тесно связан с научной школой. Таков был знаменитый семинар Л. Д. Ландау, на котором в полной мере проявлялись блеск (и тени) его школы. Таким был и семинар в Физико-техническом институте, руководимый сначала проф. И. М. Шмушкевичем, а с его болезнью, и далее в течение многих лет – одним из наиболее ярких физиков – теоретиков СССР В. Н. Грибовым.
Подобные – личностные семинары возникают вокруг крупного учёного, во многом формируют научный климат, моду, определяют круг близких по взглядам, при том – не обязательно только научных, людей.
В самом начале шестидесятых в Москву приехал великий Нильс Бор. Ландау, считавший себя учеником Бора, всюду его сопровождал и часто переводил его на русский язык. Однажды Бора спросили: «Что позволило вам создать такую замечательную научную школу?» Бор ответил: «Наверное, то, что я не боялся показать своим ученикам, сколь я глуп». В своём переводе Ландау последние три слова заменил на «сколь они глупы». Ближайший сотрудник Ландау, его соавтор по многотомному «Курсу теоретической физики» Е. М. Лифшиц воскликнул, под смех зала: «В этом и состоит разница между двумя великими школами!».
Конечно, на практике эта разница была далеко не смешной. Среди многих советских теоретиков привычным стало грубое поведение на семинаре. Желание найти истину часто подменялось оскорблениями в адрес собеседника, особенно стоящего на низшей ступени научной иерархии. Я был свидетелем и участником многих семинарских баталий у нас, в Физико-техническом институте им. А. Ф. Иоффе, где копировались некоторые черты семинара Ландау.
Должен признать – битва увлекала, желание ответить уколом на укол, даже «двойным ударом на удар» было не ниже, чем желание понять и оценить позитивное, что, возможно, было в докладе. Конечно, обругать всегда много проще, чем понять. Семинары длились по нескольку часов. Разумеется, критика была полезна, она иногда позволяла «дойти до самой сути», вынуждала докладчика продумывать ещё и ещё раз свою работу – от идеи до её технического воплощения. Но за всё это приходилось платить высокую цену.
Во многом, семинар был местом эффективного обучения молодых, помогая понять, где лежат пропуски в их образовании. Но в целом научный семинар значительной частью его видных участников воспринимался как место, где надо было, во что бы то ни стало, разгромить докладчика. Если это не удавалось, участники чувствовали даже некоторое огорчение. Просто не припомню, чтобы руководители семинара похвалили докладчика в конце его выступления, во время которого его непрестанно перебивали, отбирали мел, объясняли докладчику, что именно он хотел сказать.
Сама обстановка семинара обязывала найти ошибку – иначе несколькочасовая работа оставалось бесполезной, что огорчало. Помню те редкие случаи, когда докладчик упорно не «садился в галошу» - у слушателей было ощущение чего-то не сделанного, упущенного. Такая обстановка на семинаре нередко не только не позволяла найти истину – она её просто хоронила.
Семинары, просвечивающие как на рентгене работу, устраняли много ошибок, но и порождали страх. Я имею в виду страх сделать, а тем более, как-то опубликовать ошибочную работу самому или, тем более, пропустить к публикации ошибку сотрудника. Возникала преувеличенная забота о «чести мундира». На мой, уже давнишний, но не тогдашний взгляд, этот страх был ошибкой, тормозя полёт фантазии, абсолютно необходимый для появления первоклассной работы. Конечно, страх сделать нечто неправильное успешно отметал и безграмотное фантазирование, что полезно.
Этот страх и созидаемая им несамостоятельность были отражением более глубокого страха, являвшегося следом политической диктатуры Сталина, его стиля управления страной, всего того, что уже было названо «культом личности». Отмечу, что такой страх без поддержки снизу не разовьётся . Следы сталинщины я видел сам. Допускаю, однако, что указанное явление имеет и более глубокие, уходящие в прошлое, корни.
Для сравнения отмечу, что хорошо мне знакомый семинар Института теоретической физики Франкфуртского университета, в котором участвовал в течение года, его руководитель всегда заканчивал похвалой, иногда вынужденно натянутой, можно даже сказать – неискренней, отнюдь не всегда заслуженной, но неизменной, в адрес докладчика. Такова же была обстановка и на виденных мною многих семинарах в Аргонновской национальной лаборатории (США) и ряде других мест. Замечу, что эти похвалы не только не мешали, но, напротив, способствовали успешной работе.
Существенны не только концовка и ход семинара, но и его начало. В западных, равно как и следующих их научному стилю других странах, принято представлять докладчика, что также позволяет сказать несколько хороших слов в его адрес. Впервые, когда меня представили, я чувствовал себя крайне неловко, будто заглянул на собственные похороны в их прекрасноязычном исполнении. Об этом и сказал слушателям. Мне казалось, что доклад сам должен сказать, кто ты. Позднее понял – это говорится не только и не столько публике, сколько докладчику. Зачем же откладывать всё на нередко столь почитаемое посмертное признание? Не более ли уместно и перспективно дать возможность и живому услышать признание его заслуг, иногда даже привычно преувеличенное?
Много лет хожу на семинары и коллоквиумы в Еврейском университете Иерусалима. Нередко коллеги приватно говорят о дефектах доклада или работы, критикуют выступавшего. Это сказывается на реноме докладчика, приёме его на работу, если он претендует. Но чтоб прилюдно «шмяк мордой об доску»? Это невозможно, это идёт вразрез с принятыми понятиями приличного поведения. Попытка «постоять за правду до последнего» будет пресечена председателем семинара, который неизменно поблагодарит докладчика за «интересное сообщение». Некорректность навредит «правдаборцу» больше, чем он выиграет от победы в споре. Сказанное не означает отсутствие интриг и «подковёрной борьбы» в научном сообществе развитых стран. Разумеется, борьба идёт, используется обширный арсенал всех и всяческих орудий, за исключением «публичного мордобоя». Это мало или много? На мой взгляд, очень много.
Сравнивая происходившее у теоретиков в Физтехе с чинной обстановкой западного строго одночасового семинара, с его вежливыми вопросами в конце доклада, неизменными похвалами докладчику и аплодисментами в его адрес как оперной диве, я часто тоскую по хорошо знакомому буйству с его разящими вопросами, повергаемыми врагами, пусть кратким, но сладким чувством победы. Тоскую, однако, эмоционально, но не по существу. Правда состоит, как отмечал в другой связи академик А. Д. Сахаров – в «конвергенции», т.е. в сочетании энергичной вежливой критики с лояльными вводными словами «Позвольте представить...», неизменной похвалой по окончании доклада, в обеспечении и докладчику определённых гражданских прав.
Обдумывая, почему российская физика получила относительно мало Нобелевских премий, вижу определённый негативный вклад в это и оглушающей критики научных семинаров, и некоторой активной недоброжелательности коллег, поддерживаемой долго не остывающими страстями семинарских баталий. Глядя на них, я извлёк урок – если сомневаешься – «публиковать или не публиковать» – лучше публикуй. Это надо относить и к своим работам, равно как к работам коллег и учеников. Проще признаться в ошибке – неизбежной спутнице нового, чем всю жизнь терзаться в связи с упущенной личной или задушенной тобой возможностью, которая обычно не возвращается, и безуспешно доказывать иностранным коллегам, что «на самом деле» это ты или кто-то тебе близкий «был первым», но «просто не опубликовал» открытие в обще-читаемом месте.
Помню, что, когда начал выступать на международных конференциях, нередко в перерыве зарубежные коллеги говорили приятные слова, вроде «очень хорошо», «интересно», «прекрасно подано» или нечто подобное. Мне тогда это было просто непривычно. Ситуация мало изменилась и сейчас – похвала ох как редко исходит от своих. Боюсь, что и сам, даже против воли, но по привычке, грешу тем же. Сказанное кажется мелочью, но моральный фактор в работе теоретика, как, вероятно и вообще учёного, очень много значит. Нередко, больше оплаты труда.
Похвала нужна не только от коллег, но и от руководства, включая и ненаучное, страны. Думаю, что в так называемой «утечке мозгов» из России свою роль, помимо материальных, сыграли и моральные проблемы – отсутствие ощущения важности делаемого научным работником для страны, отсутствие прямых обращений руководства страны со словами типа: «Не уезжайте насовсем! Вы нужны здесь». Такие обращения должны были сопровождаться и определёнными гарантиями сохранения позиций для людей, готовых сидеть «на двух стульях». Отсутствие подобных обращений сродни той жёсткости, которая проявляется в научных семинарах.
Наука – одна из самых недемократических областей деятельности человека. Здесь истина не устанавливается мнением большинства, да и мало подвержена приказам начальства. В науке особо велик авторитет людей, добившихся хороших или, тем более, блестящих результатов в прошлом, что даёт им кредит на будущее. Однако развитие науки требует свободной, невзирая на авторитет, дискуссии. В принципе, мы все смолоду имели право научного слова. Тем не менее, хотели того старшие или нет, их нередкая грубость закрывала нам рот. Она же сказывалась на решении семинара «публиковать или нет», принимаемом нередко в боевой обстановке. Хуже того, эта грубость часто сковывала и молодую голову. Твёрдо убеждён, что возможно воспитание без унижающей молодого, да и немолодого, но менее успешного, грубости и резкости, которые я столь нередко видел многие годы.
Учёный, добившийся широкой известности и признания, почти автоматически становится объектом особого внимания и уважения. Научная среда склонна к культам личности. Требуется тщательное воспитание, чтобы недостатки, порождаемые научным культом, не влияли отрицательно на успешную работу научного сообщества.
Вопросы этики научной дискуссии, обеспечения её благоприятной, творческой обстановки не могут быть, разумеется, решены административным путём, изданием какой-то директивы. Хотя уставы некоторых профессиональных обществ, в примеру, американского физического, содержат определённые рекомендации, касающиеся этики научного работника. Здесь, однако, гораздо важнее не записанная обязанность, а постепенное, достигаемое путём приобретения опыта понимание того, что лояльность и вежливость научной дискуссии приносит ощутимую пользу всем её участникам, включая тебя самого.
В столовой университета Аделаиды (Австралия) видел у ценника каждой группы блюд приписку «и улыбка - бесплатно». Хорошо бы распространить подобный подход географически и социально гораздо шире. В принципе, можно было бы воспользоваться призывом, сформулированным лет тридцать назад Б. Окуджавой вовсе не в далёкой Австралии:
«Давайте восклицать,
Друг другом восхищаться.
Высокопарных слов
Не надо нам бояться».
Но ведь «нет пророка в своём отечестве», особенно когда эти пророчества проотиворечат личным привычкам и укоренившимся с незапамятных времён традициям.
Разумеется, научные работники есть часть общества, и свобода и корректность научной дискуссии не привьётся, если отношения в обществе построены на жёстком администрировании, при котором правота в споре просто определяется должностями его участников. За многие годы работы имел возможность наблюдать влияние на отношения «начальник – подчинённый» даже в малом научном коллективе того, что происходит на гораздо более высоком уровне, включая руководство страны. Так, очень нередко диктаторские замашки руководителей страны копируются и научным руководством, распространяются вниз, как директива, вредя, по сути, научной работе.
Воистину, справедлива народная поговорка «Что большие жуют, тем малые – плюют». Сказанное, однако, не оправдывает грубости и резкости споров в научной среде – ведь пример ещё не директива, да и неправильной директиве можно не подчиниться.
Санкт-Петербург