Евгения Ласкина
В одну из суббот мне позвонила Юля, мы говорили минут сорок. Как всегда, ее низкий голос, сначала тихий и спокойный, постепенно становился все более напряженным и громким, пока к концу беседы она не стала казаться мне комком нервов. Ей хотелось выговориться, и я не мешала, только изредка вставляла реплики. От ее описания своего душевного состояния защемило сердце.
Но разве я могла ответить, что не в силах защитить ее от нее же самой...
...Мне нравится звучание ее фамилии и имени - Дубровкина Юлия. Сочетание этих двух слов вызывает во мне представление об июльской дубраве, в которой солнце пронизывает еле вздрагивающую листву. Зеленая дубрава наполнена тишиной, покоем и прохладой. Но мои фантазии по поводу имени и фамилии не совсем соответствуют характеру Юлии, поскольку в ней, как и в ее творчестве, наряду с трепетным и нежным, есть нечто иссушающее и надрывное. Пожалуй, ее натуре больше подходит суховатый литературный псевдоним Лия Владимирова, под которым она публикует стихи и прозу с тех пор, как переехала из Москвы в Израиль в 1973 году. Он взят в честь отца Владимира Львовича Дубровкина, однако звучит обыденно, не очень поэтично, хотя под обложкой с этой фамилией всегда скрывается поэзия высшей пробы, признанная в Израиле, России, США и многих странах Европы (см. статью Александра Солженицына "Четыре современных поэта" в апрельском журнале "Новый мир" за 1998 год).
-Почему ты мне не позвонила и не сказала своего мнения о моей книжке, - с обидой в голосе спросила она.
Да, я не позвонила, каюсь, мне стыдно. Вообще, странная у нас с ней дружба. Я ее люблю, но звоню очень редко. И видимся мы редко. Почему? Далеко живем друг от друга? Заняты? Да. Но не в этом причина...
На вопрос о книжке (речь идет о вышедшей в свет в издательстве "Скопус" книжке "Заметы сердца", в которой помещены три ее эссе о творчестве поэта Якова Хромченко) я ответила, что мне показалось, будто эти эссе, предназначавшиеся по отдельности для разных изданий, но сконцентрированные вместе, из-за повторов создают ощущение... Словом, я выпалила слишком поверхностную оценку и тут же пожалела. На самом деле, Юле Дубровкиной страстно хотелось, "чтобы все люди, любящие высокую русскую лирику, оценили (хоть сейчас, хоть с трагическим опозданием!) не только в частных письмах, но и печатно, по большому счету, эту лирику самой высшей пробы, насущно необходимую, как родник в пустыне, людям - в наше изломанное время", - так сказано ею в "Заметах сердца".
Мою личную оценку лирики Якова Хромченко я уже высказывала в печати, но разве может сравниться любое мнение о нем, пусть самого квалифицированного литературного критика, с ее пониманием поэзии Якова! Она так скрупулезно знает каждый внутренний его порыв, родивший тот или иной поэтический образ, так хорошо изучила за сорок лет совместной жизни его ранимость, цельность натуры, мироощущение, стремление к гармонии, тонкость души, неиссякаемый оптимизм, что никто лучше ее и не поймет его поэзию. Она говорит о нем, как поэт о поэте, и такого тщательного разбора его творчества никто, я уверена, лучше ее сделать не сможет.
Но оставим поэзию Якова Хромченко и творчество самой Юлии Дубровкиной (Лии Владимировой). Я все время мысленно возвращаюсь к нашему с ней телефонному разговору, от которого у меня защемило сердце.
-Нам никто не звонит, - пожаловалась она. - Не знаю, почему. Ведь я еще не спятила. У меня прекрасная память и, слава Богу, сохранилась способность ясно мыслить... Уж это я могу. Как подумаю, что все наши архивы погибнут, горько становится.
-Почему они должны погибнуть? - удивилась я.
-Да потому что они никому на свете не нужны. А ты учти, что это все живое... Переписка, книги с дарственными надписями, статьи в газетах, журналах, рукописи, документы... фильмотека с Яшиными и другими кинолентами. Ни дочке, ни внучке, ни, тем более, посторонним это не нужно.
-Я слабо пыталась ее утешить, но горечь сквозила в каждом ее последующем слове.
-Да что архивы, - сказала она запальчиво, - когда живой человек - и тот никому не нужен. Ты посмотри, кто я здесь такая. Всю жизнь живу на иждивении Яши. Но в "Битуах леуми" ("Национальное управление страхования". Е.Л.) я все равно никогда не пойду унижаться... Они называют меня "гой". Я и слова-то такого никогда не слышала, кроме как в строчках "Ой ты, гой-еси, добрый молодец!". А здесь я, видите ли, гой. Это я, - дочь чистокровного еврея, выходца из Днепропетровска, Владимира Львовича Дубровкина, уехавшего в Москву и ставшего впоследствии доктором геологии, - гой. Они собираются похоронить меня где-то с арабами-христианами. А я - наполовину еврейка - хочу лежать после нашей смерти рядом с моим мужем-евреем.
-К чему ты затеяла разговор о смерти? - слушать дальше у меня не было мочи, вероятно, потому что все сказанное - истинная правда.
-Все мы под Богом ходим. От смерти никуда не спрячешься, - резюмировала Юля и продолжала:
-В микву они меня не загонят, я не могу ломать себя и ханжески напускать на себя святость. Знаешь, как мне было обидно, когда на свадьбе дочери рабанит оттолкнула меня и повела ее под хупу (дочь Юли прошла гиюр. Е.Л.). Да, я выросла в московской коммуналке, в клоповнике (в буквальном и переносном смысле), но я готова отдать последний кусок хлеба. Чего я не готова делать, и просто не желаю, так это поступиться собственным "я"...
Юля очень хорошо знает, что ее "я" весьма противоречиво и ей самой далеко не во всем понятно. Она сама не знает, с кем и с чем борется в своем углу, живя на окраине Нетании - Кирьят-Нордау. Юля признается, что, как и встарь, жаждет справедливости и постоянно обрушивает на голову своего мужа монологи, требуя ответы даже на самые неразрешимые вопросы. "Я не эгоист, а эгоцентрист до мозга костей", - дает себе оценку эта женщина. И именно поэтому хочет "узнать от Якова наивернейшую, наисправедливейшую, наисветлейшую истину: как уладить все дела на Земле, а в первую очередь в России и в Израиле, в Израиле и России - таким образом, чтобы зримо, непрерывно, ощущались и прибывали гармония и свет".
После этих слов я для себя четко определила причину, по которой первой очень редко звоню Юле - она и от меня ждет решения всех личных и вселенских проблем (в том числе наказания того, кто спилил под ее окном прекрасное дерево, или сломал ступеньку у входа в дом, или посягает на рядом расположенный заповедник Шлулит-Хореф), часто подчеркивая: "Ты же журналист! Тебе это под силу".
Ничего мне не под силу. Я лишь могу высказать свои весьма спорные мысли. А согласятся ли с ними читатели и сама Юлия Дубровкина, сомнительно.
Мысли же мои в отношении нее таковы: Юлия Дубровкина все эти тридцать лет живет в Израиле в двух измерениях. Причем у нее "с годами ропот памяти слышней".
По берегу по вольному тоскуя,
Не так ли, задыхаясь и ликуя,
Ручей разбитый бьет из-под камней?
Я уверена, что Юля и сейчас, как в первые годы репатриации (она называет ее эмиграцией), могла бы воскликнуть: "На снега бы мне, на снега! Чтобы била в лицо пурга..."
С одной стороны, ее крепко держат в объятиях тарусская Россия и владимирская ширь, а с другой, - ей так же милы ее "возлюбленная Лия, и Руфь, и нежная Эсфирь!" И все это блещет для нее двуединым светом: "И две судьбы, как два завета, В меня вошли, кровоточа".
И все-таки моя подруга Юля, на мой взгляд, более пребывает в русской культуре, на которой она выросла, и которая является, по сути, христианской. Русское слово - это рабочий инструмент поэта Лии Владимировой, в стихии русского языка она виртуозно ориентируется, и мыслит на нем, и дышит им. И эта ее первая привязанность мешает понять, что она физически обитает среди еврейского народа, который живет по своим многовековым традициям и законам. У нее было и есть право выбора - принять или не принять эти законы. Она их не принимает, и это ее пронзительная личная трагедия, которая, однако ж, является трагедией многих.
Я ей очень сочувствую и считаю вредным для нации сейчас и в перспективе отталкивать, отторгать полукровок, евреев-религиозных диссидентов и неевреев, стремящихся к слиянию с евреями. Ведь и дочь, и внучка Юли, и последующие ее поколения уже стали и будут настоящими евреями, как стали некогда евреями ассимилировавшиеся с ними ханаанцы и другие племена. С другой стороны, невозможно чувствовать себя полноценным израильтянином, не осознав себя евреем, или не приняв всем сердцем этот народ, эту страну. Иначе чувство душевного дискомфорта все время будет отравлять жизнь, а еврейский характер государства до последнего вздоха будет раздражать, что и случается со многими.
Раньше я ломала голову, как бы мне помочь Юле. Но еще раз перечитав перед написанием этих строк ее поэтические сборники, поняла, что бессильна. Ей никто не сможет помочь, потому что слишком уж прочно переплетены в ней "шорох ночи гефсиманской... с тоской безумною, славянской..." Да и она сама лучше других знает об этом, хотя и продолжает удивляться:
И как же ты необычайно,
Двойное "я" -
Два мира у тебя, две тайны,
Два бытия.
И то, что у поэта и человека Юлии Дубровкиной два бытия, не вина ее, а трагедия.
Послесловие
Материал этот написан в марте 2002 года, когда еще был жив супруг Юлии Дубровкиной Яков Хромченко (фактически она по документам значится Юлией Хромченко). Яков умер в 2005 году. Оставшись одна, Юлия растерялась, ее беспомощность в житейских делах граничила с абсурдом. С единственной дочерью нет взаимопонимания, поэтому уход из жизни супруга, который был ей одновременно другом, коллегой, мамой и нянькой, обернулся усугублением личной трагедии. Сейчас поэтесса находится в гериатрическом центре, где ее регулярно все-таки навещает дочь и изредка приходят преданные ее таланту друзья. 18 августа 2008 года Юлии Дубровкиной-Хромченко (Лии Владимировой) исполняется 70 лет. Хочется поздравить ее с предстоящим юбилеем и пожелать ей сил и воли жить в новой среде, в которой она оказалась в связи с обстоятельствами.
В Израиле изданы ее четыре поэтических сборника и проза "Путь к себе", которые раскрывают внутренний мир этой удивительной женщины. Визитной карточкой творчества Лии Владимировой могут служить строки Фазиля Искандера, предпосланные ее четвертому сборнику стихов. Вот что он пишет: "…Лия Владимирова истинный лирик. Ее стихи - это до боли откровенный дневник душевного состояния". Новизна и оригинальность ее поэзии ему видятся в том, что "необычайная душевная хрупкость, отзывчивость на самые неуловимые впечатления каким-то удивительным, оригинальным образом сочетаются у нее с жесткой формой стиха. Она настоящий зрелый мастер". Думаю, не ошибусь, если скажу, что этот "зрелый мастер" выковался из сплава таланта с особо ранимой психикой и с условиями жизни дорепатриантского периода. Лия Владимирова говорит так: "Лучшие годы шли на формирование в нас несвободы душевной и на наше сопротивление ее натиску". И еще: обнаруживая в себе кажущийся ей эгоизм, она объясняет его, как результат всей ее "прошлой жизни там, мучительного становления там, инстинктивного желания духовно уцелеть, несмотря на выравнивающий, все асфальтирующий каток той реальности".
Родная Москва, атмосфера коммунальной квартиры, нелюбимая, серая, казарменного вида школа породили у поэтессы позже такую поэтическую реминисценцию: "А я иду… и за собой, как мягкого верблюда, поношенное детство волоку".
Восемнадцатилетней девушкой в 1956 году Юлия Дубровкина поступила на сценарный факультет ВГИКа. После окончания вуза писала сценарии для кино, телевидения, занималась журналистикой. Писать стихи Юля Начала в 11-12 лет. Все детское, юношеское было еще наивно и слабо, но были строки, которые дороги ей и сейчас. Первый рассказ был опубликован в журнале "Юность". Потом печатали подборки ее стихов "Московский комсомолец" и другие газеты. Письменные и устные оценки давали им в разное время А. Межиров, Л. Озеров, Б. Окуджава, А. Галич и другие известные поэты, критики, литературоведы.
Впервые со стихами Цветаевой, Ахматовой, Ходасевича, Мендельштама, Бродского Юлия познакомилась лет в тридцать. Вот тогда-то начала она работать исступленно, по 12-14 часов, стремясь догнать себя. Результат: более трехсот стихов, и все в динамике. Тематику рождали время, жизнь, поиски самой себя, и, подобно Ахматовой, она "из неволи, из отчаянья и боли свой выгранивала простор…"
Диссидентская среда, чтение и распространение "Самиздата", аресты друзей, глухое неприятие ее стихов издателями породили чувство страха и желание вырваться из атмосферы несвободы:
Какой по счету адский круг?
В который раз встает из праха
Все усмиряющий недуг
Благополучия и страха!
Тогда-то, более тридцати лет назад, и было принято решение ехать с мужем и десятилетней дочкой в Израиль. Тогда она и взяла себе (опять же из чувства страха, чтобы не навредить оставшимся в Союзе родным) псевдоним Лия Владимирова.
О творчестве Лии Владимировой написано много глубоких и интересных рецензий. Ее стихи публиковались и разбирались в журналах "Новое русское слово" (США), "Русская мысль" (Франция), "Грани" (Германия); израильские поэты Мордехай Север и Натан Ионатан переводили их на иврит. Композиторы писали романсы на стихи Владимировой, и сама она иногда читала их в концертных залах перед широкой публикой. Именно из Израиля стихи ее стали возвращаться в Россию и находить там своего читателя.
В Москве как-то вышла репринтом быстро разошедшаяся "Книга стихотворений". И это, кстати, стало еще одним ее внутренним оправданием выезда из СССР.
…Если вам попадутся на глаза книжки Лии Владимировой "Связь времен", "Пора предчувствий", "Снег и песок", раскройте их и медленно вчитайтесь в музыку стиха. Они очень личны, но богаты спектром и глубиной чувств, пережитых автором. И именно поэтому так остро трогают других, непохожих и незнакомых людей.