Дорогие читатели!
Очень сожалению, что при перестройке пропали выставленные напоказ 17 серий "Мыльной оперы из советской еврейской жизни", которые, если верить покойному счетчику, посетили несколько тысяч зрителей, и каждый день число прочтений возрастало на несколько десятков.
Но перестройки для того и затеваются, чтобы до основанья, а затем - в хорошо забытое старое.
Я думаю восстановить сериал, тем более, что история не закончена (и Бог вэйст), будет ли закончена, но продолжена - уж, точно!
Потому приглашаю в кинозал.
Кинщик - Реувен Миллер.
Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 1, серия 1
СУДНЫЙ ДЕНЬ
Профессор Шлойзер торчит в Калифорнии.
Имеет право. Большой начальник. Отец-основатель, как-никак.
Глядишь, и в этой продолжительной поездке по Штатам он, как водится, найдет новых интересантов и привезет деньжат, продлящих жизнь старт-апной фирмочке еще на несколько месяцев.
Опять же, живет там в семье дочери, рядом с внуками.
В общем, его дела, конечно, дай ему, Бог, здоровья!
Одно тяжко. У старика привычка - ежедневно, в тамошние 9 утра, выходить на связь и битый час-другой через интернет и телефон изучать свежие результаты и раздавать ценные указания.
Сегодня очередь докладаться по испытаниям, проведенным его группой, выпала Льву. После полудня, не торопясь, явился он на фирму, понимая, что торчать придется, скорее всего, до полуночи. А куда денешься? Ноблесс оближ, как говорят французы.
К семи вечера разошлись даже самые неугомонные энтузиасты-сотрудники, и Лев остался один, обрабатывая на компьютере множество цифровых данных и строя графики в любимом профессорском стиле - непрерывными, пунктирными и штрих-пунктирнымми разноцветными кривыми. Профессор потом, видимо, будет хвастаться этими графиками перед заказчиками, и товар должен быть, как говорится, лицом. А кроме чисто эстетических задач, у Льва, по непостижимой местным привычке, наработанной тремя десятилетиями его советского научно-конструкторского прошлого, много времени отнимала статистическая обработка результатов... Короче, время летело, работы было полно, и надо было поспеть все сделать, ибо профессор был нетерпелив и раздражался, если немедленно не получал нужные ему данные.
В восемь пришла уборщица. Пока она мыла полы в кабинетах начальства и других комнатах, Лев не обращал на нее внимания, но, в конце концов он сам оказался камнем преткновения для исполнения ею трудовых обязанностей. И тогда, оторвавшись от компьютера и расчистив вокруг пространство от кресел, он заметил, что уборщица – новенькая. Вспомнилось, что позавчера за полуденным чаем-кофе, кто-то говорил о том, что прежняя уборщица, Симона-«марокканка» благополучно разродилась сыном, и собирали двадцатники на подарок новорожденному...
Новенькая, по ее виду, была типичной «русской».
- Здравствуйте, - сказал Лев, - Я отойду на минутку, чтобы вам не мешать, мойте, пожалуйста.
- Здравствуйте. Да ничего, ничего. Не волнуйтесь, вы мне не мешаете, - отвечала женщина, подняв на него голубые глаза.
А он тем временем ушел в кухню - принять чашечку кофе и сэндвич.
Через открытую дверь Лев наблюдал за пергидрольной блондинкой-уборщицей. На вид она была помоложе его, но тоже уже где-то за пятьдесят. Тем не менее, шваброй орудовала проворно... Интересно, сколько еще таких комнат в их огромном здании ей предстоит помыть сегодняшним вечером?
Крепкий кофе блаженно снимал напряжение, и графики были уже почти готовы. Лев, потихоньку прихлебывая из чашки, продумывал возможную канву разговора – иврит его был еще слаб, и наиболее мучительно было общаться по телефону, не видя мимики и жестов собеседника.
Уборщица домыла пол и появилась в кухне.
- Ох, устала, а мне еще в двух мисрадах мыть – шесть больших комнат. Кофейку попью с вами, вы не против?
- Что вы, какой разговор?!
Она соорудила себе большую кружку кофе по местному рецепту, известному под названием «Боц», то есть, просто залила молотый турецкий кофе кипятком. Нашла последнюю питу и сыр. Сделала сэндвич.
Ее мельтешение мешало Льву сосредоточиться на предстоящем докладе, он силился вспомнить недостающие ивритские или английские слова – вроде бы знал, да забылось, черт возьми! А с профессором сложно, тот хоть и великий профессор, но – химик, в электронике – ни в зуб ногой – все нужно разжевывать!
- И давно вы в Стране? – послышался ему голос уборщицы.
- Пятый год, - буркнул Лев, – меня зовут Лева, а вас?
- Неля. А мы уже девятый. И все время я со шваброй... Да и то, слава Богу, дня без заработка не сидела.
- А прежде чем занимались?
- Да так, в жэке, диспетчером. А в 91-м, когда все там пошло в тартарары, житья не стало, я из Ташкента с детьми и приехала.
Лева подумал про себя, что в 91-м до «тартараров» все же было еще далеко. По крайней мере, ему они тогда еще не виделись. Было, наоборот, ощущение какого-то освобождения, новых открывающихся возможностей и эйфория ожидания неясного свободного будущего. А лавина массового отъезда родных и близких в его глазах представлялась стихийной паникой. Это уже потом, при старо-новой власти страны, неожиданно для себя обретшей суверенитет и, как бы, сорвавшейся с цепи... Вот тогда, действительно, житья не стало...
- Надо же! Я ведь тоже ташкентский. А где вы жили?
- На Юнус-Абаде.
- А мы на Чиланзаре. А в детстве – возле вокзала, Госпиталки...
- И мы – возле вокзала. Второй Полторацкий...
И тут, всмотревшись в ее лицо, Лева в чертах его узнал другую женщину, очень похожую, только та была темноглазой, смуглой брюнеткой с проседью. Ее звали тетя Роза.
- Неля Тищенко?
- Да, когда-то я была Тищенко. А вы кто?
- Левик. Балтер.
- Что-то не припоминаю.
- Ну а Гарика помните, Растымку?
- Вот их - да. С Гариком мы дружили до самой его кончины. Он ведь умер прямо в самолете от инфаркта, летел из Вьетнама, из командировки. Молодой был еще... Ему всего-то 35 было... Мой бывший муж с ним работал. А Растымка после школы куда-то уехал. Я с Расимой, его сестренкой в одном классе училась, в 94-й.
- Неля, а где ваша мама? Тетя Роза.
- Живет с нами. Старенькая, ей уже восемьдесят пятый год. Папа умер давно... Знаете, мне так неловко, вы помните меня, мою маму, а я вас – нет.
- Что поделаешь, я чуть постарше!..
***
Правой стороной 2-го Полторацкого тупика, упиравшегося в мрачный корпус кенафной фабрики, была сплошная стена фасадов одноэтажных домиков, прерываемая калитками, впускающими через сумрачные проходы во внутренние дворы. А вся противоположная сторона была занята Большим домом, четырехэтажкой предвоенной постройки, возведенной, если верить надписи на ней, для ИТР. Одноэтажки и Большой дом разделяло пространство, слишком широкое даже по нынешним меркам, для проезжей части, да и немощенное к тому же, а лишь посыпанное шлаком. Окружаюшие жители называли его полянкой, и для их водопоя в центре полянки торчала водоразборная колонка.
Одноэтажки отделялись от полянки недавно проложенным асфальтовым тротуаром и арычком с переброшенными напротив калиток досками-мосточками. Вдоль арычка росли тополя и водолюбивые талы, опускавшие свои нежные ветки к самой воде. А на противоположной стороне, под окнами Большого дома пылился ряд акаций, лишь на короткое время, в апреле, радующих глаз белыми гроздьями цветов, источавшими дурманящий запах. Обычно же пацандра использовала их стволы в качестве футбольных ворот. И вообще, все подвижные игры местных детей происходили на полянке. И ничто не мешало: ни палящий летний зной, ни пыль, ни колючий шлак, к которому не сразу привыкали босые пятки...
Семья Левика: он, мама и бабушка, разделяла с семьей Павленко, как говорили, бывшего кулака, дом номер 7. Впрочем, их часть и была куплена лет пять назад у того же Павленки, тогда еще и папа был жив, и дед Аврум не сидел. Лева ничего этого не помнил, он просто знал от бабушки, что деды дали денег маме с папой, и те купили комнату, а потом пристроили вторую, которая служила прихожей, столовой и кухней, а к ней – крытую терраску.
Соседним длинным домом номер 5 владел Николай Иваныч, про которого ходили слухи, что он из белогвардейцев. В доме было несколько комнат с отдельными входами, и Николай Иваныч их сдавал. Одну из комнат, как раз смежную с квартирой левикиной семьи, снимали Тищенко-Сигалы: дядя Саша Тищенко - бывший военный, тетя Роза Сигал - театральная хористка и двое детей. Рудик родился у тети Розы давно, его папа погиб на фронте, а Неля была уже дядисашиной, послевоенной...
Следующую квартиру занимал сам Николай Иванович с женой Валентиной. Не так давно у него была другая жена, Марья Васильевна, а у нее – коричневая длинномордая собака Туся. Но они ругались часто. Марья Васильевна не любила, когда Николай Иваныч выпивал и подымала из-за этого скандалы. А он ее бил. Она тоже не оставалась в долгу, вцепляясь ногтями в его красную морду и на всю улицу грозясь донести, что у него еще с гражданской под сиренью ящик с винтовками закопан... Но с полгода назад она, с подбитым глазом, чемоданчиком и Тусей на руках, плача, куда-то ушла насовсем... А через месяц у Николая Ивановича поселилась Валентина, подруга тети Розы, тоже театральная хористка,. Она была веселая, и Николай Иваныч даже стал вроде бы меньше пить...
Затем шла комната, которую снимали Кеслеры: тетя Лиза – «мережка, закрутка», дядя Лева – слесарь с паровозоремонтного завода и Гарик – лучший левикин друг.
А в самой крайней комнате жила мать Николая Ивановича, древняя старуха, иногда сидевшая во дворе с книгой, написанной на старой грамоте. Левик как-то подсмотрел в эту книгу и увидел картинку: какой-то старик в гробу и подпись «Иоанн Кронштадский на смертном одре». Кто этот Иоанн, интересно? Кронштадский! Матрос, наверно, какой-нибудь? Или даже капитан? Наверно, знаменитый революционер?
А в девятом номере, по другую сторону от левикиного двора, жила одна-единственная семья: Наумчик по фамилии Барский и его жена Нина Абрамовна. Еще был у них сын, он играл вратарем в «Локомотиве», но почему-то с родителями не жил и появлялся изредка. И когда он проходил по тупику, все мальчишки сбегались посмотреть на знаменитость.
Наумчик был отставным военным, и держал у себя в сарае свиней. Их запаха, который бабушка называла «специфическим», с избытком хватало и на левикин, и на другие близлежащие дворы. И от самого Наумчика разило «специфически». И из-за этих свиней, из-за этого «специфического» запаха практически все соседи не любили Наума и его жену. Только бабушка и общалась с Ниной Абрамовной, особенно в последние месяцы, после ссоры с тетей Лизой. И сам Наум стал к ним захаживать. Он донимал всех длинными и хвастливыми рассказами про свою прошлую армейскую службу, про его личные связи с Василевским, Рокоссовским и другими героями войны.
Бабушка за глаза называла его «швицером», и Левик поначалу думал, что это его фамилия. Однажды, открыв Наумчику дверь, он так и закричал: «Бабушка! Товарищ Швицер пришел!». И ей потом понадобилось немало дипломатии, чтобы выйти из неловкого положения...
***
Левик, страдая от нескончаемой, несмотря на конец сентября, летней жары, вяло плелся со школы домой. Сегодня произошло самое страшное событие в его жизни – он впервые схлопотал кол. Единицу – за дежурство. Этот кол, размером с полстраницы, Ольга Николаевна красным карандашом нарисовала в его тетрадке по русскому языку пониже четверки за выполненное упражнение. Так и написала: «1 за дежурство».
А все из-за того, что у Наташки Гулавы пропал пенал. Красивый такой, расписной, с жар-птицей, с лакированной выдвижной крышкой. И там у нее всегда хранились две-три новенькие запасные ручки и перья №11, и простой карандаш, и чернильный, и сине-красный, заточенный с двух концов, и две резинки – красная и белая... А виновата она была сама. Сама забыла пенал в парте. Во всяком случае, она так говорила.
Всю эту неделю дежурными по уборке класса после занятий добровольно оставались Левик с Вовкой Каримовым, новым школьным другом. Вовка научил Левика пролезать по-пластунски под рядом парт, собирая по ходу брошенные на пол бумажки. Сам он это проделывал очень быстро: пока Левик пыхтел под одним рядом, Вовка успевал очистить два других. Потом они отряхивали друг друга, сбрасывали бумажки в мусорную урну и выносили весь мусор в большой ящик на углу школьного двора, рядом с уборной. И уходили домой.
И вот, сегодня на первом уроке Наташка Гулава встала и сказала Ольге Николаевне, что вчера забыла в парте пенал, а, прийдя утром в школу, его там не нашла. Ольга Николаевна начала допытывать Вовку и Левика, видели ли они пенал, но ни тот, ни другой ничего сказать не могли, кроме того, что он им не попадался. Вот тогда-то Ольга Николаевна объявила, что они потеряли доверие коллектива и поставила обоим колы за дежурство.
Левик с ужасом представил, как мама или бабушка увидят его первый в жизни кол, и у них случится сердечный приступ. Движимый страхом, он неожиданно сообразил, что тетрадка по русскому уже почти вся исписана, и на последнем уроке под предлогом, что ему нужно сбегать в уборную, вынес тетрадку под рубашкой и выбросил ее, разорвав на мелкие клочки, в мусорный ящик...
***
...Стриженный под нуль пятиклассник, желтоглазый Абдулазизка, Абдулла или по-уличному, просто - Абля, внук хозяина двора номер 3 Валиуллина, чуть было не сшиб Левика с ног, вихрем пролетев мимо него на грохочущем стальными подшипниками по асфальту самодельном деревянном самокате.
У ворот Абляшкиного двора, как всегда, сидела на табуретке мрачная старуха Лина Иосифовна, очень толстая, с клюкой в руках, прозванная бабушкой за грузность и неподвижность «Колымагой». Впрочем, бабушка и самое себя самокритично называла «Колымагой»... Когда мимо проходили взрослые, Колымага обычно оживлялась и спрашивала: «Скилько время?».
На тротуаре возле калитки двора номер 5 играла белокурая девочка лет пяти, стриженная, с челкой, босоногая, в одних трусиках. Она размахивала камышиной и ритмично скандировала: «Лям-балям! Лям-балям!».
У арыка спиной к тротуару, на травке, опустив ноги в воду, трепались о чем-то ее брат, шестиклассник Рудик и Гарик, бывший Левикин друг. Левик незаметно для них прошмыгнул к себе во двор.
Левик с Гариком поссорились на всю жизнь еще летом, когда бабушка повела Левика устраиваться в школу. И не в простую школу, 94-ю, что была рядом, а в образцовую, имени Ленина, которую когда-то окончила мама. Его приняли сразу во второй класс. Так решила директриса Белла Ароновна, проэкзаменовав его и признав, несмотря на возражения учительницы Ольги Николаевны, первым классом «бабушкин»! Да, бабушка, молодчина, к семи годам выучила внука читать, писать и считать не хуже второклашки...
А когда счастливые они вернулись домой, Левик побежал к друзьям Гарику и Растымке хвастаться своим успехом. Растымке-то тоже семь, а он пойдет только в первый! А Левик – во второй, почти догнав третьеклассника Гарика!
С Гариком он столкнулся в темном проходе, ведущем в их двор.
- Гарька! Меня в школу взяли, сразу во второй! А ты куда?
- В Большой Дом, отнести заказ Вере Тареловне.
Была у тети Лизы такая постоянная заказчица, с таким смешным отчеством. Гарик говорил, что ее папой была тарелка. (Через много лет до Левы дошло, что он носил воспетое Руставели имя Тариэл!).
И побежали со свертком в Большой дом, торчавший напротив.
Тареловна обитала на третьем этаже. У ее двери была кнопочка электрического звонка, и Гарик с удовольствием позвонил. Иногда пацаны развлекались в Большом Доме, позвонив в чью-нибудь дверь и тут же лихо скатываясь по перилам вниз. А тут – спокойно, серьезно, по делу.
Старушка Тареловна впустила их в квартиру и провела на кухню, а сама ушла за деньгами для тети Лизы. Левик вовсю глазел на тареловнину кухню – во, люди живут! Особенно поразил его водопроводный кран. Это же ведь не надо воду таскать! И тратиться на ведра!
Левик уже помогал бабушке, таская воду с полянки трехлитровым бидончиком. Он даже мог сам открыть воду в этой черной чугунной колонке Чиркунова, как ее называли взрослые. Правда, двумя руками, повиснув на ручке, но мог! Конечно, силачи Абля или Рудик, те пускали воду, как взрослые, просто надавив одной рукой, но ведь сколько им лет?.. А когда, случается, стоишь в очереди за водой, и поговорить с друзьями есть время... А эти большедомские, выходит, сидят в своих кухнях и ни с кем не общаются? Зато и надрываться, таскать не надо!
Вера Тареловна вернулась с деньгами, отдала их Гарику и открыв буфет, достала тарелочку с двумя ватрушками:
- Поешьте, мальчики, хачапури, угощайтесь, я вам сейчас чайку налью.
«Хачапури – шмачапури»!
И они ели ватрушки со смешным названием, намазав их сверху вишневым вареньем и запивая сладким-сладким чаем. Вкуснааа!
...Когда, угостившись, вышли в подъезд, Гарик надумал зайти на минутку к своему однокласснику Кольке Москвичеву, чей отец работал каким-то большим начальником на железке и купил недавно сыновьям электрическую железную дорогу.
Москвичевы жили этажом ниже, но с другой стороны площадки, в просторной квартире. Колька привел их в залу, где раздвинув в стороны мебель, они с младшим братом – пятилетним Витькой, разложили пути железной дороги.
По переплетениям рельсов, через мосты и тоннели бежали несколько поездов, товарных и пассажирских, включались и выключались разноцветные огни, семафоры опускались и поднимались. Иногда поезда останавливались у станций...
Мальчишки, загипнотизированные игрой, потеряли представление о времени...
А тем временем, бабушка приготовила Левику поесть и, не найдя его дома, отправилась искать на улице. Малышки Нелька и Расима, игравшие на асфальте в «классики», сказали ей, что Левик у Гарика. Бабушка пошла к Елизавете Наумовне. Через глухо закрытую оббитую клеенкой на вате дверь еле доносилось тарахтенье машинки.
Бабушка постучала и терпеливо ждала. Она знала, что сейчас ее соседка, смертельно боявшаяся фининспектора, срочно прячет следы своей подпольной деятельности. Наконец, послышались стуки щеколд и ключей, и дверь тихо отворилась.
Елизавета Наумовна выглянула в щель, удерживаемую цепочкой:
- А это вы, Фира? Что случилось?
- Лева у вас?
- Нет, я послала Гарика к Вере Тареловне и видела, что Левик пошел с ним.
- Давно?
- Час назад, наверно.
- Ну как же, Левочке надо поесть, а он Бог знает где?
- А что, я, по-вашему, должна носиться с вашим Левочкой? Мне что, моего Левы мало и Гарика?.. – вдруг, сильно картавя, взорвалась Елизавета Наумовна. - Ищите его сами, при чем тут мои старые галоши? Я и так сижу и беспокоюсь, Гарик должен был принести деньги. Может, на него напали? А я еще должна думать о вашем Леве? У меня и так работы много!
И, негодуя, захлопнула дверь перед бабушкиным носом.
Бабушка стояла, как оплеванная, у нее закололо в сердце, и она тихо пошла к Большому дому. С трудом поднялась на третий этаж, и узнала от Тареловны, что ребята давно ушли. Где же Лева? Что делать?
Она вернулась в большедомский двор. Там дворник, растымкин отец, сказал ей, что видел мальчишек входящими, но как они выходили, не заметил.
Бабушка растерянно оглядываясь, стояла во дворе, не зная, что предпринять. И тут на балконе второго этажа она увидела своего дорогого Левика с мальчиком Колей.
- Лева! – завопила бабушка. – Я же тебя ищу! Почему ты ушел без спроса! У меня сердце разрывается! А тебе кушать надо!
- Ой, бабушка! Тут так интересно! У Кольки такая железная дорога!
- Сейчас же домой! – заорала бабушка и пошла вон со двора...
Да, влетело тогда Левику от бабушки. А когда пришла мама с работы, то и от нее. И самое главное – бабушка категорически запретила ему играть с Гариком. Все. Конец многолетней дружбе!
(Продолжение в следующей серии)
Часть 1, серия 1
СУДНЫЙ ДЕНЬ
Профессор Шлойзер торчит в Калифорнии.
Имеет право. Большой начальник. Отец-основатель, как-никак.
Глядишь, и в этой продолжительной поездке по Штатам он, как водится, найдет новых интересантов и привезет деньжат, продлящих жизнь старт-апной фирмочке еще на несколько месяцев.
Опять же, живет там в семье дочери, рядом с внуками.
В общем, его дела, конечно, дай ему, Бог, здоровья!
Одно тяжко. У старика привычка - ежедневно, в тамошние 9 утра, выходить на связь и битый час-другой через интернет и телефон изучать свежие результаты и раздавать ценные указания.
Сегодня очередь докладаться по испытаниям, проведенным его группой, выпала Льву. После полудня, не торопясь, явился он на фирму, понимая, что торчать придется, скорее всего, до полуночи. А куда денешься? Ноблесс оближ, как говорят французы.
К семи вечера разошлись даже самые неугомонные энтузиасты-сотрудники, и Лев остался один, обрабатывая на компьютере множество цифровых данных и строя графики в любимом профессорском стиле - непрерывными, пунктирными и штрих-пунктирнымми разноцветными кривыми. Профессор потом, видимо, будет хвастаться этими графиками перед заказчиками, и товар должен быть, как говорится, лицом. А кроме чисто эстетических задач, у Льва, по непостижимой местным привычке, наработанной тремя десятилетиями его советского научно-конструкторского прошлого, много времени отнимала статистическая обработка результатов... Короче, время летело, работы было полно, и надо было поспеть все сделать, ибо профессор был нетерпелив и раздражался, если немедленно не получал нужные ему данные.
В восемь пришла уборщица. Пока она мыла полы в кабинетах начальства и других комнатах, Лев не обращал на нее внимания, но, в конце концов он сам оказался камнем преткновения для исполнения ею трудовых обязанностей. И тогда, оторвавшись от компьютера и расчистив вокруг пространство от кресел, он заметил, что уборщица – новенькая. Вспомнилось, что позавчера за полуденным чаем-кофе, кто-то говорил о том, что прежняя уборщица, Симона-«марокканка» благополучно разродилась сыном, и собирали двадцатники на подарок новорожденному...
Новенькая, по ее виду, была типичной «русской».
- Здравствуйте, - сказал Лев, - Я отойду на минутку, чтобы вам не мешать, мойте, пожалуйста.
- Здравствуйте. Да ничего, ничего. Не волнуйтесь, вы мне не мешаете, - отвечала женщина, подняв на него голубые глаза.
А он тем временем ушел в кухню - принять чашечку кофе и сэндвич.
Через открытую дверь Лев наблюдал за пергидрольной блондинкой-уборщицей. На вид она была помоложе его, но тоже уже где-то за пятьдесят. Тем не менее, шваброй орудовала проворно... Интересно, сколько еще таких комнат в их огромном здании ей предстоит помыть сегодняшним вечером?
Крепкий кофе блаженно снимал напряжение, и графики были уже почти готовы. Лев, потихоньку прихлебывая из чашки, продумывал возможную канву разговора – иврит его был еще слаб, и наиболее мучительно было общаться по телефону, не видя мимики и жестов собеседника.
Уборщица домыла пол и появилась в кухне.
- Ох, устала, а мне еще в двух мисрадах мыть – шесть больших комнат. Кофейку попью с вами, вы не против?
- Что вы, какой разговор?!
Она соорудила себе большую кружку кофе по местному рецепту, известному под названием «Боц», то есть, просто залила молотый турецкий кофе кипятком. Нашла последнюю питу и сыр. Сделала сэндвич.
Ее мельтешение мешало Льву сосредоточиться на предстоящем докладе, он силился вспомнить недостающие ивритские или английские слова – вроде бы знал, да забылось, черт возьми! А с профессором сложно, тот хоть и великий профессор, но – химик, в электронике – ни в зуб ногой – все нужно разжевывать!
- И давно вы в Стране? – послышался ему голос уборщицы.
- Пятый год, - буркнул Лев, – меня зовут Лева, а вас?
- Неля. А мы уже девятый. И все время я со шваброй... Да и то, слава Богу, дня без заработка не сидела.
- А прежде чем занимались?
- Да так, в жэке, диспетчером. А в 91-м, когда все там пошло в тартарары, житья не стало, я из Ташкента с детьми и приехала.
Лева подумал про себя, что в 91-м до «тартараров» все же было еще далеко. По крайней мере, ему они тогда еще не виделись. Было, наоборот, ощущение какого-то освобождения, новых открывающихся возможностей и эйфория ожидания неясного свободного будущего. А лавина массового отъезда родных и близких в его глазах представлялась стихийной паникой. Это уже потом, при старо-новой власти страны, неожиданно для себя обретшей суверенитет и, как бы, сорвавшейся с цепи... Вот тогда, действительно, житья не стало...
- Надо же! Я ведь тоже ташкентский. А где вы жили?
- На Юнус-Абаде.
- А мы на Чиланзаре. А в детстве – возле вокзала, Госпиталки...
- И мы – возле вокзала. Второй Полторацкий...
И тут, всмотревшись в ее лицо, Лева в чертах его узнал другую женщину, очень похожую, только та была темноглазой, смуглой брюнеткой с проседью. Ее звали тетя Роза.
- Неля Тищенко?
- Да, когда-то я была Тищенко. А вы кто?
- Левик. Балтер.
- Что-то не припоминаю.
- Ну а Гарика помните, Растымку?
- Вот их - да. С Гариком мы дружили до самой его кончины. Он ведь умер прямо в самолете от инфаркта, летел из Вьетнама, из командировки. Молодой был еще... Ему всего-то 35 было... Мой бывший муж с ним работал. А Растымка после школы куда-то уехал. Я с Расимой, его сестренкой в одном классе училась, в 94-й.
- Неля, а где ваша мама? Тетя Роза.
- Живет с нами. Старенькая, ей уже восемьдесят пятый год. Папа умер давно... Знаете, мне так неловко, вы помните меня, мою маму, а я вас – нет.
- Что поделаешь, я чуть постарше!..
***
Правой стороной 2-го Полторацкого тупика, упиравшегося в мрачный корпус кенафной фабрики, была сплошная стена фасадов одноэтажных домиков, прерываемая калитками, впускающими через сумрачные проходы во внутренние дворы. А вся противоположная сторона была занята Большим домом, четырехэтажкой предвоенной постройки, возведенной, если верить надписи на ней, для ИТР. Одноэтажки и Большой дом разделяло пространство, слишком широкое даже по нынешним меркам, для проезжей части, да и немощенное к тому же, а лишь посыпанное шлаком. Окружаюшие жители называли его полянкой, и для их водопоя в центре полянки торчала водоразборная колонка.
Одноэтажки отделялись от полянки недавно проложенным асфальтовым тротуаром и арычком с переброшенными напротив калиток досками-мосточками. Вдоль арычка росли тополя и водолюбивые талы, опускавшие свои нежные ветки к самой воде. А на противоположной стороне, под окнами Большого дома пылился ряд акаций, лишь на короткое время, в апреле, радующих глаз белыми гроздьями цветов, источавшими дурманящий запах. Обычно же пацандра использовала их стволы в качестве футбольных ворот. И вообще, все подвижные игры местных детей происходили на полянке. И ничто не мешало: ни палящий летний зной, ни пыль, ни колючий шлак, к которому не сразу привыкали босые пятки...
Семья Левика: он, мама и бабушка, разделяла с семьей Павленко, как говорили, бывшего кулака, дом номер 7. Впрочем, их часть и была куплена лет пять назад у того же Павленки, тогда еще и папа был жив, и дед Аврум не сидел. Лева ничего этого не помнил, он просто знал от бабушки, что деды дали денег маме с папой, и те купили комнату, а потом пристроили вторую, которая служила прихожей, столовой и кухней, а к ней – крытую терраску.
Соседним длинным домом номер 5 владел Николай Иваныч, про которого ходили слухи, что он из белогвардейцев. В доме было несколько комнат с отдельными входами, и Николай Иваныч их сдавал. Одну из комнат, как раз смежную с квартирой левикиной семьи, снимали Тищенко-Сигалы: дядя Саша Тищенко - бывший военный, тетя Роза Сигал - театральная хористка и двое детей. Рудик родился у тети Розы давно, его папа погиб на фронте, а Неля была уже дядисашиной, послевоенной...
Следующую квартиру занимал сам Николай Иванович с женой Валентиной. Не так давно у него была другая жена, Марья Васильевна, а у нее – коричневая длинномордая собака Туся. Но они ругались часто. Марья Васильевна не любила, когда Николай Иваныч выпивал и подымала из-за этого скандалы. А он ее бил. Она тоже не оставалась в долгу, вцепляясь ногтями в его красную морду и на всю улицу грозясь донести, что у него еще с гражданской под сиренью ящик с винтовками закопан... Но с полгода назад она, с подбитым глазом, чемоданчиком и Тусей на руках, плача, куда-то ушла насовсем... А через месяц у Николая Ивановича поселилась Валентина, подруга тети Розы, тоже театральная хористка,. Она была веселая, и Николай Иваныч даже стал вроде бы меньше пить...
Затем шла комната, которую снимали Кеслеры: тетя Лиза – «мережка, закрутка», дядя Лева – слесарь с паровозоремонтного завода и Гарик – лучший левикин друг.
А в самой крайней комнате жила мать Николая Ивановича, древняя старуха, иногда сидевшая во дворе с книгой, написанной на старой грамоте. Левик как-то подсмотрел в эту книгу и увидел картинку: какой-то старик в гробу и подпись «Иоанн Кронштадский на смертном одре». Кто этот Иоанн, интересно? Кронштадский! Матрос, наверно, какой-нибудь? Или даже капитан? Наверно, знаменитый революционер?
А в девятом номере, по другую сторону от левикиного двора, жила одна-единственная семья: Наумчик по фамилии Барский и его жена Нина Абрамовна. Еще был у них сын, он играл вратарем в «Локомотиве», но почему-то с родителями не жил и появлялся изредка. И когда он проходил по тупику, все мальчишки сбегались посмотреть на знаменитость.
Наумчик был отставным военным, и держал у себя в сарае свиней. Их запаха, который бабушка называла «специфическим», с избытком хватало и на левикин, и на другие близлежащие дворы. И от самого Наумчика разило «специфически». И из-за этих свиней, из-за этого «специфического» запаха практически все соседи не любили Наума и его жену. Только бабушка и общалась с Ниной Абрамовной, особенно в последние месяцы, после ссоры с тетей Лизой. И сам Наум стал к ним захаживать. Он донимал всех длинными и хвастливыми рассказами про свою прошлую армейскую службу, про его личные связи с Василевским, Рокоссовским и другими героями войны.
Бабушка за глаза называла его «швицером», и Левик поначалу думал, что это его фамилия. Однажды, открыв Наумчику дверь, он так и закричал: «Бабушка! Товарищ Швицер пришел!». И ей потом понадобилось немало дипломатии, чтобы выйти из неловкого положения...
***
Левик, страдая от нескончаемой, несмотря на конец сентября, летней жары, вяло плелся со школы домой. Сегодня произошло самое страшное событие в его жизни – он впервые схлопотал кол. Единицу – за дежурство. Этот кол, размером с полстраницы, Ольга Николаевна красным карандашом нарисовала в его тетрадке по русскому языку пониже четверки за выполненное упражнение. Так и написала: «1 за дежурство».
А все из-за того, что у Наташки Гулавы пропал пенал. Красивый такой, расписной, с жар-птицей, с лакированной выдвижной крышкой. И там у нее всегда хранились две-три новенькие запасные ручки и перья №11, и простой карандаш, и чернильный, и сине-красный, заточенный с двух концов, и две резинки – красная и белая... А виновата она была сама. Сама забыла пенал в парте. Во всяком случае, она так говорила.
Всю эту неделю дежурными по уборке класса после занятий добровольно оставались Левик с Вовкой Каримовым, новым школьным другом. Вовка научил Левика пролезать по-пластунски под рядом парт, собирая по ходу брошенные на пол бумажки. Сам он это проделывал очень быстро: пока Левик пыхтел под одним рядом, Вовка успевал очистить два других. Потом они отряхивали друг друга, сбрасывали бумажки в мусорную урну и выносили весь мусор в большой ящик на углу школьного двора, рядом с уборной. И уходили домой.
И вот, сегодня на первом уроке Наташка Гулава встала и сказала Ольге Николаевне, что вчера забыла в парте пенал, а, прийдя утром в школу, его там не нашла. Ольга Николаевна начала допытывать Вовку и Левика, видели ли они пенал, но ни тот, ни другой ничего сказать не могли, кроме того, что он им не попадался. Вот тогда-то Ольга Николаевна объявила, что они потеряли доверие коллектива и поставила обоим колы за дежурство.
Левик с ужасом представил, как мама или бабушка увидят его первый в жизни кол, и у них случится сердечный приступ. Движимый страхом, он неожиданно сообразил, что тетрадка по русскому уже почти вся исписана, и на последнем уроке под предлогом, что ему нужно сбегать в уборную, вынес тетрадку под рубашкой и выбросил ее, разорвав на мелкие клочки, в мусорный ящик...
***
...Стриженный под нуль пятиклассник, желтоглазый Абдулазизка, Абдулла или по-уличному, просто - Абля, внук хозяина двора номер 3 Валиуллина, чуть было не сшиб Левика с ног, вихрем пролетев мимо него на грохочущем стальными подшипниками по асфальту самодельном деревянном самокате.
У ворот Абляшкиного двора, как всегда, сидела на табуретке мрачная старуха Лина Иосифовна, очень толстая, с клюкой в руках, прозванная бабушкой за грузность и неподвижность «Колымагой». Впрочем, бабушка и самое себя самокритично называла «Колымагой»... Когда мимо проходили взрослые, Колымага обычно оживлялась и спрашивала: «Скилько время?».
На тротуаре возле калитки двора номер 5 играла белокурая девочка лет пяти, стриженная, с челкой, босоногая, в одних трусиках. Она размахивала камышиной и ритмично скандировала: «Лям-балям! Лям-балям!».
У арыка спиной к тротуару, на травке, опустив ноги в воду, трепались о чем-то ее брат, шестиклассник Рудик и Гарик, бывший Левикин друг. Левик незаметно для них прошмыгнул к себе во двор.
Левик с Гариком поссорились на всю жизнь еще летом, когда бабушка повела Левика устраиваться в школу. И не в простую школу, 94-ю, что была рядом, а в образцовую, имени Ленина, которую когда-то окончила мама. Его приняли сразу во второй класс. Так решила директриса Белла Ароновна, проэкзаменовав его и признав, несмотря на возражения учительницы Ольги Николаевны, первым классом «бабушкин»! Да, бабушка, молодчина, к семи годам выучила внука читать, писать и считать не хуже второклашки...
А когда счастливые они вернулись домой, Левик побежал к друзьям Гарику и Растымке хвастаться своим успехом. Растымке-то тоже семь, а он пойдет только в первый! А Левик – во второй, почти догнав третьеклассника Гарика!
С Гариком он столкнулся в темном проходе, ведущем в их двор.
- Гарька! Меня в школу взяли, сразу во второй! А ты куда?
- В Большой Дом, отнести заказ Вере Тареловне.
Была у тети Лизы такая постоянная заказчица, с таким смешным отчеством. Гарик говорил, что ее папой была тарелка. (Через много лет до Левы дошло, что он носил воспетое Руставели имя Тариэл!).
И побежали со свертком в Большой дом, торчавший напротив.
Тареловна обитала на третьем этаже. У ее двери была кнопочка электрического звонка, и Гарик с удовольствием позвонил. Иногда пацаны развлекались в Большом Доме, позвонив в чью-нибудь дверь и тут же лихо скатываясь по перилам вниз. А тут – спокойно, серьезно, по делу.
Старушка Тареловна впустила их в квартиру и провела на кухню, а сама ушла за деньгами для тети Лизы. Левик вовсю глазел на тареловнину кухню – во, люди живут! Особенно поразил его водопроводный кран. Это же ведь не надо воду таскать! И тратиться на ведра!
Левик уже помогал бабушке, таская воду с полянки трехлитровым бидончиком. Он даже мог сам открыть воду в этой черной чугунной колонке Чиркунова, как ее называли взрослые. Правда, двумя руками, повиснув на ручке, но мог! Конечно, силачи Абля или Рудик, те пускали воду, как взрослые, просто надавив одной рукой, но ведь сколько им лет?.. А когда, случается, стоишь в очереди за водой, и поговорить с друзьями есть время... А эти большедомские, выходит, сидят в своих кухнях и ни с кем не общаются? Зато и надрываться, таскать не надо!
Вера Тареловна вернулась с деньгами, отдала их Гарику и открыв буфет, достала тарелочку с двумя ватрушками:
- Поешьте, мальчики, хачапури, угощайтесь, я вам сейчас чайку налью.
«Хачапури – шмачапури»!
И они ели ватрушки со смешным названием, намазав их сверху вишневым вареньем и запивая сладким-сладким чаем. Вкуснааа!
...Когда, угостившись, вышли в подъезд, Гарик надумал зайти на минутку к своему однокласснику Кольке Москвичеву, чей отец работал каким-то большим начальником на железке и купил недавно сыновьям электрическую железную дорогу.
Москвичевы жили этажом ниже, но с другой стороны площадки, в просторной квартире. Колька привел их в залу, где раздвинув в стороны мебель, они с младшим братом – пятилетним Витькой, разложили пути железной дороги.
По переплетениям рельсов, через мосты и тоннели бежали несколько поездов, товарных и пассажирских, включались и выключались разноцветные огни, семафоры опускались и поднимались. Иногда поезда останавливались у станций...
Мальчишки, загипнотизированные игрой, потеряли представление о времени...
А тем временем, бабушка приготовила Левику поесть и, не найдя его дома, отправилась искать на улице. Малышки Нелька и Расима, игравшие на асфальте в «классики», сказали ей, что Левик у Гарика. Бабушка пошла к Елизавете Наумовне. Через глухо закрытую оббитую клеенкой на вате дверь еле доносилось тарахтенье машинки.
Бабушка постучала и терпеливо ждала. Она знала, что сейчас ее соседка, смертельно боявшаяся фининспектора, срочно прячет следы своей подпольной деятельности. Наконец, послышались стуки щеколд и ключей, и дверь тихо отворилась.
Елизавета Наумовна выглянула в щель, удерживаемую цепочкой:
- А это вы, Фира? Что случилось?
- Лева у вас?
- Нет, я послала Гарика к Вере Тареловне и видела, что Левик пошел с ним.
- Давно?
- Час назад, наверно.
- Ну как же, Левочке надо поесть, а он Бог знает где?
- А что, я, по-вашему, должна носиться с вашим Левочкой? Мне что, моего Левы мало и Гарика?.. – вдруг, сильно картавя, взорвалась Елизавета Наумовна. - Ищите его сами, при чем тут мои старые галоши? Я и так сижу и беспокоюсь, Гарик должен был принести деньги. Может, на него напали? А я еще должна думать о вашем Леве? У меня и так работы много!
И, негодуя, захлопнула дверь перед бабушкиным носом.
Бабушка стояла, как оплеванная, у нее закололо в сердце, и она тихо пошла к Большому дому. С трудом поднялась на третий этаж, и узнала от Тареловны, что ребята давно ушли. Где же Лева? Что делать?
Она вернулась в большедомский двор. Там дворник, растымкин отец, сказал ей, что видел мальчишек входящими, но как они выходили, не заметил.
Бабушка растерянно оглядываясь, стояла во дворе, не зная, что предпринять. И тут на балконе второго этажа она увидела своего дорогого Левика с мальчиком Колей.
- Лева! – завопила бабушка. – Я же тебя ищу! Почему ты ушел без спроса! У меня сердце разрывается! А тебе кушать надо!
- Ой, бабушка! Тут так интересно! У Кольки такая железная дорога!
- Сейчас же домой! – заорала бабушка и пошла вон со двора...
Да, влетело тогда Левику от бабушки. А когда пришла мама с работы, то и от нее. И самое главное – бабушка категорически запретила ему играть с Гариком. Все. Конец многолетней дружбе!
(Продолжение в следующей серии)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 1, серия 2
СУДНЫЙ ДЕНЬ
(продолжение)
***
Погруженный в раздумья о том, как бы, не вызывая у бабушки подозрений, выпросить у нее новую тетрадку в две косых для русского языка, Левик пришел домой.
У бабушки сидела Нина Абрамовна. Они пили чай, и соседка возбужденно рассказывала:
- И вы представляете, Эсфирь Давидовна, стучит этот бандит фининспектор в калитку, а я не хочу ему открывать. Что ему от меня надо? Так он стал грозиться, что приведет Пронина, участкового. Ну, что ему надо? Ладно, я открыла. Наумчика не было, он с утра взял нашу тележку с бочкой и пошел на винзавод за бардой и на мелькомбинат за отрубями. Открываю. Этот бандит, хочет войти, а я не пускаю. Так он меня оттолкнул. Зашел во двор, и сразу - к сараю, где свиньи. Я стою у калитки. Он меня зовет. А я не иду. Он подходит: «Это ваши свиньи?». «Нет», - говорю. А что они – мои, что ли? «Как, - говорит, - не ваши? А чьи». – «Как чьи? Барского!» - «Но Барский же ваш муж?» - «Он мне не муж, а сожитель. Мы с ним не расписаны. И я за него не отвечаю. Знаете ли, может, сегодня у меня – Барский, а завтра – Царский! Разговаривайте с ним. Попробуйте! Он – герой войны. Он свиней для Красной Армии 25 лет откармливал. Поговорите с ним. А я платить не обязана!».
- Ах, Нина Абрамовна, вус ир вилт? Унзере лазике мелихе... – Бабушка махнула рукой, изображая жестом безнадежность. Левику не нравилось, когда бабушка говорила по-еврейски, потому что не понимал, и ему было неприятно, что от него что-то хотят скрыть.
- Ну, Левкале, что в школе?
Левик покраснел и, еле сдержавшись, чтобы не проболтаться про кол за дежурство, тихо пролепетал о приятном:
- Бабушка, я сегодня по чиспису четверку получил.
- Что ты говоришь! Ой, хорошо!
Не давалось Левику чистописание. В первый месяц учебы он получал одни тройки. Он так завидовал Свете Бабкиной, соседке по парте, как ловко и быстро она писала, и ни одной кляксы! А уж как писала Нина Пекарь, круглая отличница! Ее тетради Ольга Николаевна вывешивала на специальную доску как образец, и они, украшенные большими красными пятерками, выглядели красивее самих прописей... А к Левику учительница, как казалось ему, придиралась. Конечно, читал и рассказывал стихи он лучше всех в классе. И считал в уме быстрее всех. И по русскому писал без ошибок. А тут вот, вечно какая-нибудь клякса получается, и палочки неровные... Здесь-то у бабушки, прошедшей лишь курсы ликбеза, точно была недоработка, и для него мучительно было аккуратно вписывать буковки в тетрадь «две косых», да еще чередуя «нажим» с «волосной»... И Ольга Николаевна, против ее воли взявшая Левика сразу во второй класс, на чистописании отыгрывалась.
- Сейчас я тебя покормлю, Левкале, Знаешь, что я приготовила? Твое любимое. Тушеное вымя. Ой, Нина Абрамовна, он так любит вымя! Я вчера иду по базару, а из мясного ряда мне знакомый узбечонок-мясник кричит: «Бабушка, ким аэр, иди сюда, есть цыцка свежая, голе шмолц!». Представляете, он мне на идише кричит. Он знает, что я всегда беру. Хорошее вымя попалось, действительно свежее, и недорого. Вот я сегодня и потушила для Левочки! И сама хорошо поем завтра перед тем, как поститься...
Левик между тем переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и тоже сел за стол. Бабушка поставила перед ним тарелочку с источающим ароматный пар куском вымени в лужице коричневой подливы. И другую тарелочку – с нарезанным помидором, по бабушкиной привычке крепко посоленным...
- Накроши хлеб в подливу, - поучала бабушка, - вилку возьми в левую руку, а ножик в правую и отрезай себе маленькие кусочки, не торопись. Если захочешь, я тебе дам добавку...
Однако, кусок «цыцки» оказался довольно большим, и Левик его еле осилил. А потом был чай с любимым вишневым вареньем...
С улицы донесся рев: «Киррассиаа! Киррассиаа!». Это узбек-керосинщик приехал на полянку и орал в жестяной рупор.
- Давай, быстро, за керосином, - скомандовала бабушка и протянула Левику два рубля.
Он выбежал во двор и, взяв в сарае квадратный жестяной бидончик помчался на улицу. Возле ишачка, запряженного в тележку, на которой громоздилась большая черная бочка, уже образовалась очередь, человек десять, в основном, ребятня. В середине очереди стоял Гарик. И он, и Левик старательно «не замечали» друг друга. Хорошо еще, что через несколько минут бывший друг отоварился и ушел домой. Наконец, подошла и Левикина очередь. Трижды из бочкиного крана керосинщик наполнял пенящейся вонючей жидкостью мерную железную кружку и через вороночку переливал керосин в бидончик. С двух рублей Леику полагалась сдача: двадцать копеек или фольговый шарик, набитый опилками, на тонкой резиночке. Он выбрал деньги. С бабушкиного разрешения Левик копил такие гривеники и двухгривенные, а потом, когда набиралось 80 копеек, по дороге со школы домой возле фабрики «Красная заря» тайком покупал молочное мороженое.
Только успел он отнести в сарай бидончик с керосином и отмыть руки душистым земляничным мылом, как с улицы послышалось: «Джарный кукуруз! Джарный кукуруз!». На этот раз приехал другой узбек-любимец детворы, опять же на ишачке с тележкой. У него за двадцать копеек или за пустую бутылку можно было приобрести шар, слепленный из жареной кукурузы или газетный кулечек, как говорила бабушка, шкарметик, наполненный отдельными кукурузинами. Двадцать копеек-то были, но Левику было категорически запрещено покупать это лакомство, впрочем, как и курт – такие белые шарики, говорят, солененькие... Мама, врач-инфекционист, пугала Левика дизентерией и желтухой, которыми заражаются от этой еды, приготовленной в ужасных антисанитарных условиях. А уж про курт, вообще, такое рассказывали! Будто эти шарики беленькие делают из творога с мукой и раскатывают под мышкой! Фу, какая гадость! Однако, пацаны, которые ели, говорили – вкусно...
Да, Левику многое было запрещено. Например, играть в лянги или ошички. Даже Гарик играл, даже Колька Москвичев, а мама с бабушкой все равно считали, что это – хулиганские игры, и Левик слушался. Было, правда, как-то он помогал пацанам добывать свинец для лянг. Это - когда через Второй Полторацкий по столбам солдаты протянули куда-то телефонный кабель, и после их ухода везде валялись обрезки. Пацаны отдирали с них куски свинцовой оболочки, затем жгли костры, и в консервных банках плавили свинец, который потом разливали на тротуаре на такие ляпушки размером с пятак – грузики лянги. В левикином конце тупика этим командовал Абляшка. Левик тоже помогал потрошить обрезки кабеля и с восторгом наблюдал как грязноватый темно-серый свинец лежит-лежит на дне банки и в какой-то миг неожиданно превращается в блестящую жидкость...
Но вот, когда лянги были изготовлены – к грузикам, продырявленным гвоздем, проволочкой прикрутили кусочки меха, и весной наступил сезон игры, Левик смотрел на нее лишь издалека – боялся бабушкиного гнева.
А там – особенно старшие – Абля с Рудиком – выделывали такие «люры» и «джанджи», подбивая лянгу то одной, то другой ногой, да еще в прыжке, да еще с вывертом, и не давая ей упасть! Даже Растымка мог набить с дюжину «простяшек» или «пар». Левик тоже, безусловно, смог бы, даже уверен был, что запросто, но ему было запрещено. И он слушался...
...Чтобы не расстраиваться, глядя, как другие, купив жареной кукурузы, хруптят ею по всему тупику, он уселся за письменный стол, стоявший во второй комнате, и открыл томик Пушкина со сказками. Уроки можно сделать и завтра, в воскресенье. А пока заняться Пушкиным.
Последнее время Левик читал и перечитывал юбилейные синенькие томики издания 1937 года, которые мама завела, еще учась в школе. Поэмы ему сразу не понравились, даже сказочная «Руслан и Людмила». Этот Пушкин писал какими-то непонятными словами, темно и длинно, вечно чего-то не договаривая. Левик свои недоумения оставлял на полях книжек, за что мама его ругала, но он все равно расставлял вопросительные знаки и даже целые комментарии. Вот и сейчас, например. Написано: «..А царица молодая, обещанье выполняя, с той же ночи понесла. В те поры война была...». Тут ведь явно не хватает какого-то слова. Нести-то можно что-то. Вот, он, Левик, понес бидон с керосином в сарай! А что понесла царица? Непонятно! Темнит что-то этот Пушкин... А мама, да и Ольга Николаевна, все говорят, что он самый великий поэт! А у него чепуха какая-то написана...
И Левик, подчеркнув красным карандашом слово «понесла», начертал на полях: «Что понесла?».
Из первой комнаты послышался шум, и Левик выскочил туда. За столом, по-прежнему сидели бабушка и Нина Абрамовна, а в дверях – Левик не поверил своим глазам – с торжественно-смущенным выражением лица - Елизавета Наумовна!
- Фира, - говорила она, - простите меня. Я погорячилась, я нервничала, у меня не получался заказ, я не успевала, и я подумала, что стучит фининспектор. Фира, простите меня, сейчас слихес, и я пришла попросить у вас прощения.
Из ее глаз, увеличенных сильными очками, покатились огромные слезы. Левик посмотрел на бабушку, и увидел, что та тоже плачет. Бабушка встала из-за стола, и взяв за руку Елизавету Наумовну, провела ее на середину комнаты, где они обнялись.
- Лиза, и вы меня простите. Я ведь тоже погорячилась. Мамеле моя покойная, память ее на долгие годы, всегда говорила, что в слихес мы обязаны просить друг у друга прощения и друг друга прощать... Нина Абрамовна, и у вас, если я чем-то обидела, то тоже прошу прощения. Садитесь, Лиза, попейте с нами чайку.
Елизавета Наумовна охотно присоединилась к компании, лицо ее повеселело.
- Ниночка, и вы меня простите, если что-то не так... Фира, мы с моим Левой завтра хотим геен ин шил на Большую Миробадскую. Пойдете с нами?
- С удовольствием! Я, вот, собиралась поститься в янкипер, может Он обратит на меня внимание, на мое горе, и Аврума отпустят. Лиза, а вы будете поститься?..
- Конечно!
- Эсфирь Давидовна, Лизочка, и вы меня тоже простите. Я бы тоже хотела пойти ин шил. – задумчиво проговорила Нина Абрамовна. - Только не знаю, как Барский на это посмотрит, он у меня такой идейный!..
И они сидели и говорили, говорили, говорили. Столько всего накопилось за эти месяцы...
А Левик побежал мириться с Гариком.
Мирились по уличным правилам.
Сначала сцепились мизинцами правых рук и произнесли примирительное заклинание: «В мире, в мире –навсегда! Кто поссорится – свинья!».
Затем драли друг друга за уши.
И для скрепления мировой Растымка и Рудик, как свидетели, дали каждому по пять подзатыльников.
И тогда наступил всеобъемлющий мир.
Нелька с Расимой прекратили свои игры с прыгалкой и, разинув рты, смотрели на происходивший на их глазах мирный процесс.
Еще не освоившая звук «р», Нелька недоумевала:
- Милятся, ссолятся? Ссолятся, милятся?..
А Расима лишь моргала узкими черными глазами.
***
Левик с вновь обретенным старым другом сидел возле арыка и смотрел на журчащую воду. Его смешило бабушкино слово «янкипер», и он все время не к месту вставлял его в разговор.
- А что ты смеешься? - не выдержал Гарик, - Ну, праздник такой еврейский. Целые сутки люди не едят и молятся Богу.
- Вот дураки, ведь Бога-то нет!
- Кто тебе сказал?
- Ольга Николаевна нам всем сказала. Бога придумали попы и буржуи, чтобы эксплуатировать трудовой народ.
- Ну да! А в Телявиве в янкипер – красное число, люди на работу не ходят.
- В каком Телявиве?
- Ну как, в каком? В столице Израиля, страны евреев. У меня там дядя Соломон живет. Только это – тайна. Никому не говори, посадить могут.
- Ух ты!
- Ты хоть знаешь, кто создал Израиль?
Надо сказать, что Левик про Израиль слышал в первый раз, хотя, сколько себя помнил, знал, что он – еврей. Он так же знал, что и Гарик с его семьей, и тетя Роза, и Нина Абрамовна с Наумчиком, и мрачная старуха Лина Иосифовна, и отличница - рыжая толстуха, «жирпромтрест» Нинка Пекарь – все они - евреи. Хотя, в чем это заключается, было ему неведомо. В том, что бабушка с мамой или своими подругами разговаривала иногда на каком-то таинственном, непонятном другим еврейском языке?.. И потому он неосознанно ощущал какую-то необычность, даже секретность, этого своего качества-еврейства. О нем хотелось умалчивать, ведь радио ежедневно только и делало что ругало безродных космополитов. И бабушка почему-то считала, что эти космополиты – как раз и есть евреи. А Левик вспоминал косматого, грязного старьевщика Ипполита, забредавшего иногда во Второй Полторацкий. Косматый Ипполит – Космополит! Этот Космополит ходил по полянке с большим мешком и выкрикивал: «Старье, рванье, утильсырье! Все, что в говне, тащите мне!». И менял старые тряпки на такие же, как у керосинщика, шарики на резинках. Ну что общего у Левика и его домашних с этим Космополитом? Что-то бабушка путает...
Но вот две недели назад Левик пришел записываться в школьную библиотеку. И когда записывая его данные, библиотекарша Сусанна Яковлевна спросила о национальности, он заупрямился, расплакался... Она успокаивала его, гладила по голове. «Чего ты стесняешься?» - повторяла она. – «Я тоже еврейка и всегда открыто об этом говорю!»...
В доме деда Ефима он как-то видел, что тетя с ее мужем тайком читают брошюрку про какого-то Михоэлса. И они между собой говорили, что он был знаменитым евреем, кажется, самым главным. И в этом тоже была какая-то тайна.
А тут еще и Гарик с этим непонятным Израилем, со своим Телявивом! И не желая показать себя перед другом полным невеждой, Левик ляпнул:
- Конечно знаю! Михоэлс!
- Дурак! – сказал Гарик. – Государство Израиль создали Соединенные Штаты Америки для осуществления своих империалистических целей по разжиганию новой войны! А Михоэлс там никогда не был, он жил в Москве и работал артистом.
Вот тебе и на!
Из открытого окна Тищенок-Сигалов донесся шум. Ругались тетя Роза с дядей Сашей.
- Ты не можешь мне запрещать идти, куда мне надо, это не твое дело, - кричала тетя Роза.
- Нет, не пойдешь, - отвечал дядя Саша.
- Не нервируй меня, это плохо скажется на нашем будущем ребенке. Я хочу помолиться за него.
- Роза, не ходи ты в эту синагогу!
- Почему не ходи? Не нравится? А ты не знал, на ком женишься? Я тебя, солдатика голодранного, взяла из госпиталя на свою жилплощадь, я тебя, нищего, пригрела, накормила. А теперь не подхожу? И ты мне будешь запрещать? Александр, у нас дети, опомнись!
Слышно было, как в квартире хлопнула дверь, и скандал утих.
***
(Окончание в следующей серии)
Часть 1, серия 2
СУДНЫЙ ДЕНЬ
(продолжение)
***
Погруженный в раздумья о том, как бы, не вызывая у бабушки подозрений, выпросить у нее новую тетрадку в две косых для русского языка, Левик пришел домой.
У бабушки сидела Нина Абрамовна. Они пили чай, и соседка возбужденно рассказывала:
- И вы представляете, Эсфирь Давидовна, стучит этот бандит фининспектор в калитку, а я не хочу ему открывать. Что ему от меня надо? Так он стал грозиться, что приведет Пронина, участкового. Ну, что ему надо? Ладно, я открыла. Наумчика не было, он с утра взял нашу тележку с бочкой и пошел на винзавод за бардой и на мелькомбинат за отрубями. Открываю. Этот бандит, хочет войти, а я не пускаю. Так он меня оттолкнул. Зашел во двор, и сразу - к сараю, где свиньи. Я стою у калитки. Он меня зовет. А я не иду. Он подходит: «Это ваши свиньи?». «Нет», - говорю. А что они – мои, что ли? «Как, - говорит, - не ваши? А чьи». – «Как чьи? Барского!» - «Но Барский же ваш муж?» - «Он мне не муж, а сожитель. Мы с ним не расписаны. И я за него не отвечаю. Знаете ли, может, сегодня у меня – Барский, а завтра – Царский! Разговаривайте с ним. Попробуйте! Он – герой войны. Он свиней для Красной Армии 25 лет откармливал. Поговорите с ним. А я платить не обязана!».
- Ах, Нина Абрамовна, вус ир вилт? Унзере лазике мелихе... – Бабушка махнула рукой, изображая жестом безнадежность. Левику не нравилось, когда бабушка говорила по-еврейски, потому что не понимал, и ему было неприятно, что от него что-то хотят скрыть.
- Ну, Левкале, что в школе?
Левик покраснел и, еле сдержавшись, чтобы не проболтаться про кол за дежурство, тихо пролепетал о приятном:
- Бабушка, я сегодня по чиспису четверку получил.
- Что ты говоришь! Ой, хорошо!
Не давалось Левику чистописание. В первый месяц учебы он получал одни тройки. Он так завидовал Свете Бабкиной, соседке по парте, как ловко и быстро она писала, и ни одной кляксы! А уж как писала Нина Пекарь, круглая отличница! Ее тетради Ольга Николаевна вывешивала на специальную доску как образец, и они, украшенные большими красными пятерками, выглядели красивее самих прописей... А к Левику учительница, как казалось ему, придиралась. Конечно, читал и рассказывал стихи он лучше всех в классе. И считал в уме быстрее всех. И по русскому писал без ошибок. А тут вот, вечно какая-нибудь клякса получается, и палочки неровные... Здесь-то у бабушки, прошедшей лишь курсы ликбеза, точно была недоработка, и для него мучительно было аккуратно вписывать буковки в тетрадь «две косых», да еще чередуя «нажим» с «волосной»... И Ольга Николаевна, против ее воли взявшая Левика сразу во второй класс, на чистописании отыгрывалась.
- Сейчас я тебя покормлю, Левкале, Знаешь, что я приготовила? Твое любимое. Тушеное вымя. Ой, Нина Абрамовна, он так любит вымя! Я вчера иду по базару, а из мясного ряда мне знакомый узбечонок-мясник кричит: «Бабушка, ким аэр, иди сюда, есть цыцка свежая, голе шмолц!». Представляете, он мне на идише кричит. Он знает, что я всегда беру. Хорошее вымя попалось, действительно свежее, и недорого. Вот я сегодня и потушила для Левочки! И сама хорошо поем завтра перед тем, как поститься...
Левик между тем переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и тоже сел за стол. Бабушка поставила перед ним тарелочку с источающим ароматный пар куском вымени в лужице коричневой подливы. И другую тарелочку – с нарезанным помидором, по бабушкиной привычке крепко посоленным...
- Накроши хлеб в подливу, - поучала бабушка, - вилку возьми в левую руку, а ножик в правую и отрезай себе маленькие кусочки, не торопись. Если захочешь, я тебе дам добавку...
Однако, кусок «цыцки» оказался довольно большим, и Левик его еле осилил. А потом был чай с любимым вишневым вареньем...
С улицы донесся рев: «Киррассиаа! Киррассиаа!». Это узбек-керосинщик приехал на полянку и орал в жестяной рупор.
- Давай, быстро, за керосином, - скомандовала бабушка и протянула Левику два рубля.
Он выбежал во двор и, взяв в сарае квадратный жестяной бидончик помчался на улицу. Возле ишачка, запряженного в тележку, на которой громоздилась большая черная бочка, уже образовалась очередь, человек десять, в основном, ребятня. В середине очереди стоял Гарик. И он, и Левик старательно «не замечали» друг друга. Хорошо еще, что через несколько минут бывший друг отоварился и ушел домой. Наконец, подошла и Левикина очередь. Трижды из бочкиного крана керосинщик наполнял пенящейся вонючей жидкостью мерную железную кружку и через вороночку переливал керосин в бидончик. С двух рублей Леику полагалась сдача: двадцать копеек или фольговый шарик, набитый опилками, на тонкой резиночке. Он выбрал деньги. С бабушкиного разрешения Левик копил такие гривеники и двухгривенные, а потом, когда набиралось 80 копеек, по дороге со школы домой возле фабрики «Красная заря» тайком покупал молочное мороженое.
Только успел он отнести в сарай бидончик с керосином и отмыть руки душистым земляничным мылом, как с улицы послышалось: «Джарный кукуруз! Джарный кукуруз!». На этот раз приехал другой узбек-любимец детворы, опять же на ишачке с тележкой. У него за двадцать копеек или за пустую бутылку можно было приобрести шар, слепленный из жареной кукурузы или газетный кулечек, как говорила бабушка, шкарметик, наполненный отдельными кукурузинами. Двадцать копеек-то были, но Левику было категорически запрещено покупать это лакомство, впрочем, как и курт – такие белые шарики, говорят, солененькие... Мама, врач-инфекционист, пугала Левика дизентерией и желтухой, которыми заражаются от этой еды, приготовленной в ужасных антисанитарных условиях. А уж про курт, вообще, такое рассказывали! Будто эти шарики беленькие делают из творога с мукой и раскатывают под мышкой! Фу, какая гадость! Однако, пацаны, которые ели, говорили – вкусно...
Да, Левику многое было запрещено. Например, играть в лянги или ошички. Даже Гарик играл, даже Колька Москвичев, а мама с бабушкой все равно считали, что это – хулиганские игры, и Левик слушался. Было, правда, как-то он помогал пацанам добывать свинец для лянг. Это - когда через Второй Полторацкий по столбам солдаты протянули куда-то телефонный кабель, и после их ухода везде валялись обрезки. Пацаны отдирали с них куски свинцовой оболочки, затем жгли костры, и в консервных банках плавили свинец, который потом разливали на тротуаре на такие ляпушки размером с пятак – грузики лянги. В левикином конце тупика этим командовал Абляшка. Левик тоже помогал потрошить обрезки кабеля и с восторгом наблюдал как грязноватый темно-серый свинец лежит-лежит на дне банки и в какой-то миг неожиданно превращается в блестящую жидкость...
Но вот, когда лянги были изготовлены – к грузикам, продырявленным гвоздем, проволочкой прикрутили кусочки меха, и весной наступил сезон игры, Левик смотрел на нее лишь издалека – боялся бабушкиного гнева.
А там – особенно старшие – Абля с Рудиком – выделывали такие «люры» и «джанджи», подбивая лянгу то одной, то другой ногой, да еще в прыжке, да еще с вывертом, и не давая ей упасть! Даже Растымка мог набить с дюжину «простяшек» или «пар». Левик тоже, безусловно, смог бы, даже уверен был, что запросто, но ему было запрещено. И он слушался...
...Чтобы не расстраиваться, глядя, как другие, купив жареной кукурузы, хруптят ею по всему тупику, он уселся за письменный стол, стоявший во второй комнате, и открыл томик Пушкина со сказками. Уроки можно сделать и завтра, в воскресенье. А пока заняться Пушкиным.
Последнее время Левик читал и перечитывал юбилейные синенькие томики издания 1937 года, которые мама завела, еще учась в школе. Поэмы ему сразу не понравились, даже сказочная «Руслан и Людмила». Этот Пушкин писал какими-то непонятными словами, темно и длинно, вечно чего-то не договаривая. Левик свои недоумения оставлял на полях книжек, за что мама его ругала, но он все равно расставлял вопросительные знаки и даже целые комментарии. Вот и сейчас, например. Написано: «..А царица молодая, обещанье выполняя, с той же ночи понесла. В те поры война была...». Тут ведь явно не хватает какого-то слова. Нести-то можно что-то. Вот, он, Левик, понес бидон с керосином в сарай! А что понесла царица? Непонятно! Темнит что-то этот Пушкин... А мама, да и Ольга Николаевна, все говорят, что он самый великий поэт! А у него чепуха какая-то написана...
И Левик, подчеркнув красным карандашом слово «понесла», начертал на полях: «Что понесла?».
Из первой комнаты послышался шум, и Левик выскочил туда. За столом, по-прежнему сидели бабушка и Нина Абрамовна, а в дверях – Левик не поверил своим глазам – с торжественно-смущенным выражением лица - Елизавета Наумовна!
- Фира, - говорила она, - простите меня. Я погорячилась, я нервничала, у меня не получался заказ, я не успевала, и я подумала, что стучит фининспектор. Фира, простите меня, сейчас слихес, и я пришла попросить у вас прощения.
Из ее глаз, увеличенных сильными очками, покатились огромные слезы. Левик посмотрел на бабушку, и увидел, что та тоже плачет. Бабушка встала из-за стола, и взяв за руку Елизавету Наумовну, провела ее на середину комнаты, где они обнялись.
- Лиза, и вы меня простите. Я ведь тоже погорячилась. Мамеле моя покойная, память ее на долгие годы, всегда говорила, что в слихес мы обязаны просить друг у друга прощения и друг друга прощать... Нина Абрамовна, и у вас, если я чем-то обидела, то тоже прошу прощения. Садитесь, Лиза, попейте с нами чайку.
Елизавета Наумовна охотно присоединилась к компании, лицо ее повеселело.
- Ниночка, и вы меня простите, если что-то не так... Фира, мы с моим Левой завтра хотим геен ин шил на Большую Миробадскую. Пойдете с нами?
- С удовольствием! Я, вот, собиралась поститься в янкипер, может Он обратит на меня внимание, на мое горе, и Аврума отпустят. Лиза, а вы будете поститься?..
- Конечно!
- Эсфирь Давидовна, Лизочка, и вы меня тоже простите. Я бы тоже хотела пойти ин шил. – задумчиво проговорила Нина Абрамовна. - Только не знаю, как Барский на это посмотрит, он у меня такой идейный!..
И они сидели и говорили, говорили, говорили. Столько всего накопилось за эти месяцы...
А Левик побежал мириться с Гариком.
Мирились по уличным правилам.
Сначала сцепились мизинцами правых рук и произнесли примирительное заклинание: «В мире, в мире –навсегда! Кто поссорится – свинья!».
Затем драли друг друга за уши.
И для скрепления мировой Растымка и Рудик, как свидетели, дали каждому по пять подзатыльников.
И тогда наступил всеобъемлющий мир.
Нелька с Расимой прекратили свои игры с прыгалкой и, разинув рты, смотрели на происходивший на их глазах мирный процесс.
Еще не освоившая звук «р», Нелька недоумевала:
- Милятся, ссолятся? Ссолятся, милятся?..
А Расима лишь моргала узкими черными глазами.
***
Левик с вновь обретенным старым другом сидел возле арыка и смотрел на журчащую воду. Его смешило бабушкино слово «янкипер», и он все время не к месту вставлял его в разговор.
- А что ты смеешься? - не выдержал Гарик, - Ну, праздник такой еврейский. Целые сутки люди не едят и молятся Богу.
- Вот дураки, ведь Бога-то нет!
- Кто тебе сказал?
- Ольга Николаевна нам всем сказала. Бога придумали попы и буржуи, чтобы эксплуатировать трудовой народ.
- Ну да! А в Телявиве в янкипер – красное число, люди на работу не ходят.
- В каком Телявиве?
- Ну как, в каком? В столице Израиля, страны евреев. У меня там дядя Соломон живет. Только это – тайна. Никому не говори, посадить могут.
- Ух ты!
- Ты хоть знаешь, кто создал Израиль?
Надо сказать, что Левик про Израиль слышал в первый раз, хотя, сколько себя помнил, знал, что он – еврей. Он так же знал, что и Гарик с его семьей, и тетя Роза, и Нина Абрамовна с Наумчиком, и мрачная старуха Лина Иосифовна, и отличница - рыжая толстуха, «жирпромтрест» Нинка Пекарь – все они - евреи. Хотя, в чем это заключается, было ему неведомо. В том, что бабушка с мамой или своими подругами разговаривала иногда на каком-то таинственном, непонятном другим еврейском языке?.. И потому он неосознанно ощущал какую-то необычность, даже секретность, этого своего качества-еврейства. О нем хотелось умалчивать, ведь радио ежедневно только и делало что ругало безродных космополитов. И бабушка почему-то считала, что эти космополиты – как раз и есть евреи. А Левик вспоминал косматого, грязного старьевщика Ипполита, забредавшего иногда во Второй Полторацкий. Косматый Ипполит – Космополит! Этот Космополит ходил по полянке с большим мешком и выкрикивал: «Старье, рванье, утильсырье! Все, что в говне, тащите мне!». И менял старые тряпки на такие же, как у керосинщика, шарики на резинках. Ну что общего у Левика и его домашних с этим Космополитом? Что-то бабушка путает...
Но вот две недели назад Левик пришел записываться в школьную библиотеку. И когда записывая его данные, библиотекарша Сусанна Яковлевна спросила о национальности, он заупрямился, расплакался... Она успокаивала его, гладила по голове. «Чего ты стесняешься?» - повторяла она. – «Я тоже еврейка и всегда открыто об этом говорю!»...
В доме деда Ефима он как-то видел, что тетя с ее мужем тайком читают брошюрку про какого-то Михоэлса. И они между собой говорили, что он был знаменитым евреем, кажется, самым главным. И в этом тоже была какая-то тайна.
А тут еще и Гарик с этим непонятным Израилем, со своим Телявивом! И не желая показать себя перед другом полным невеждой, Левик ляпнул:
- Конечно знаю! Михоэлс!
- Дурак! – сказал Гарик. – Государство Израиль создали Соединенные Штаты Америки для осуществления своих империалистических целей по разжиганию новой войны! А Михоэлс там никогда не был, он жил в Москве и работал артистом.
Вот тебе и на!
Из открытого окна Тищенок-Сигалов донесся шум. Ругались тетя Роза с дядей Сашей.
- Ты не можешь мне запрещать идти, куда мне надо, это не твое дело, - кричала тетя Роза.
- Нет, не пойдешь, - отвечал дядя Саша.
- Не нервируй меня, это плохо скажется на нашем будущем ребенке. Я хочу помолиться за него.
- Роза, не ходи ты в эту синагогу!
- Почему не ходи? Не нравится? А ты не знал, на ком женишься? Я тебя, солдатика голодранного, взяла из госпиталя на свою жилплощадь, я тебя, нищего, пригрела, накормила. А теперь не подхожу? И ты мне будешь запрещать? Александр, у нас дети, опомнись!
Слышно было, как в квартире хлопнула дверь, и скандал утих.
***
(Окончание в следующей серии)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 1, серия 3
СУДНЫЙ ДЕНЬ
(окончание)
***
На полянке появился Колька Москвичев с футбольным мячом.
- Гарька, Левка, зовите пацанов, сыграем!
Гарик побежал за Аблей, за Рудиком, а Левик - в Большой дом к Растымке. Из окна первого этажа высунулся Толька Гундарев, Гунька:
- Что, пацаны, футбол? – И выпрыгнул на полянку. А из двора, услышав их крики, прибежал еще и Вовка Финогенов.
- Финогеныч и Гарька – на ворота, Рустик и Гунька - в мою команду, а ты, Рудый, играй с Левчиком и Коляном, - командовал Абля.
И подняв тучу пыли, они принялись гонять мяч по полянке. Гарик защищал естественные ворота между двумя акациями, как раз против гундаревского окна. А абсолютно симметрично, над арыком, пространство между двумя талами защищал Финогеныч. Играли довольно шумно и результативно. Хотя младшие - Левик и Растымка, скорее, просто путались под ногами. Но старшие пацаны были к этому снисходительны. Они, наверно, ощущали себя умудренными воспитателями смены. Однако, Абля как-то не сообразил, что Гунька, игравший в его команде, побоится бить по гарькиным воротам, за которыми было его собственное окно, и потому, несмотря на очевидное физическое превосходство Абли, выигрывала рудькина команда. Счет уже дошел до 8:3. И все три раза Финогенычу приходилось лазить в арык за уплывающим мячом.
И вот, когда начали распасовывать очередной мяч, неожиданно распахнулась калитка швицерского двора, и оттуда выбежал на полянку и помчался в толпу игроков коричневатый, в черных пятнах, здоровенный кабан. За ним, с хворостиной в руке, выкрикивая: «Назад!» и матерясь, бежал Наумчик. Между тем, кабан врезался в самой эпицентр сражения за мяч. Гарик, забывший и про игру, и про ворота, как зачарованный, смотрел на хрюкающего зверюгу. В этот момент мяч удачно лег на правую гунькину ногу, тот пасанул его Абле, и Абля изо всей силы ударил в гарькину сторону. Зазевавшийся Гарик даже не успел как-то среагировать, мяч прямиком влетел в гунькино окно. Послышался звон разбивающегося стекла.
Разлохмаченная, с бумажными папильотками на голове, Рая, гунькина мать, железнодорожная проводница, по уличному – Раймонда, мгновенно вырисовалась в окне.
- Гады, - орала она, - шпана! Банку с молоком разбили! Чем я Толика кормить буду? Ах, и ты, Толян, здесь, сукин сын! – заприметила она свое чадо. - Быстро домой, ремня получишь. Сколько говорила – не играй с этой татарвой и жидовней! К хорошему не приведет! Быстро домой! Абля, чтобы я тебя здесь не видела! Играй возле своего дома! Жидам бей окна!
Наумчик, загнавший было, под шумок свою скотину во двор, обернулся и заорал:
- Ты у меня, проститутка вагонная, за «жидам бей окна» ответишь! Я – герой войны, не дам себя оскорблять. Я прямо Василевскому напишу! Самому!
Пока он, размахивая кулаком, грозился раймондиному окну, где той уже и след простыл, кабан улизнул из-под его контроля и помчался по тротуару. И Швицеру пришлось немало повозиться, прежде, чем он загнал скота на место.
Из раймондиного окна слышались гунькины вопли: «Ой! Мама, не надо! Мама, больно! Не надо! Больше не буду!»...
А с противоположной стороны Второго Полторацкого, из окна Николая Иваныча раздавались гитарные аккорды и приятный валентинин голос пел: «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь все живет в моем сердце больном...»
***
Воскресенье выдалось прохладным. Небо, выгоревшее за лето до полной серости, неожиданно поголубело, и по нему побежали белые облака. На этом голубом фоне вдруг обнаружилось, что тополя и талы разукрашены рукою осени в какие угодно цвета – от зеленого до красного.
Бабушка, против обыкновения, весь день пребывала в какой-то рассеянной задумчивости, и Левику удалось без всяких объяснений заполучить у нее новую тетрадку. Он приготовил все уроки, даже – на послезавтра - по ненавистному «чиспису» - переписал, как ему казалось, очень красиво, из «Прописей» стишок «Родина»: «Гордой поступью идет наше поколенье. Мы родились в той стране, где родился Ленин. Песня звонкая летит в солнечные дали. Мы родились в той стране, где родился Сталин. Над землею высоко, в озареньи славы, гордо реет алый стяг трудовой державы. Гордо реет над страной стяг непобедимый. И гордимся мы своей Родиной любимой!». Просто и ясно, не то, что, пушкинские недоговорки! Жаль только, что все время – «нажим-волосная, нажим-волосная», да две кляксы пришлось стереть...
Мама с утра была дома, но отсыпалась после дежурств. К четырем она поднялась, а бабушка как раз приготовила обед: то же самое жаркое из «цицки» с картофельным пюре и салат из огурцов, помидоров и лука.
За обедом бабушка рассказывала про праздник «янкипер». Это день, - говорила она, когда про каждого человека записывают его будущее на год вперед в Книгу Судеб. И возле каждой записи сам Бог расписывается.
Левику вспомнилась картинка, увиденная как-то в книге старухи-матери Николая Иваныча: в облаках парит бородатый Бог со сверкающим нимбом на голове, а вокруг – ангелы с крыльями. Он представил себе, как ангелы подносят Богу большую книгу в золоченом переплете, чернилку-непроливайку, и ручку. А может, самописку? Или гусиное перо, как у Пушкина? И Бог черкает, черкает, черкает, а ангелы только успевают перелистывать книгу! Чего только эти попы не придумают!
Но бабушка непривычно тихо и неторопливо продолжала говорить, что в этот день каждый идиш кинд должен представить все им содеянное за год и просить у Бога, чтобы запись на будущее была хорошая, чтобы все неправедно содеянное осталось в ушедшем году, и это называется слихес – прощение. И лучше даже перебрать в перечислении своих нехороших дел: сказать, что украл, хотя и не крал, что убивал, хотя, на самом деле и не убивал, что лгал...
«Ничего себе!..» – думал Левик. Хотя, насчет «лгал», что-то его мучило. Он вдруг подумал, что кто-то, может, та же Ольга Николаевна, жившая во флигеле в школьном дворе, вдруг пойдет в уборную, а там, рядышком, в мусорном ящике, на самом видном месте, красуется клочок тетрадки с огромным красным колом за дежурство? Вот скандал будет, позор! Могут даже, наверно, из школы исключить. Как любит говорить Ольга Николаевна, с «волчьим билетом». Она уже так однажды чуть было не исключила хулиганку и двоешницу Люську Прочуханову.
Люська стояла у доски в замызганном платье и фартуке и ревела: «Я сильно кушать хотела!..». А Ольга Николаевна говорила классу:
- Посмотрите на нее! Она отняла булочку у первоклассницы и съела. И это не первый раз! Вы что делали летом, на каникулах? Отдыхали, играли, читали, набирались сил. А Прочуханова дважды побывала в детской комнате милиции! И тоже – за воровство. То бублик в хлебном стащит, то куклу у соседской девочки отнимет. Вы только послушайте ее фамилию – «Про-чу-ха-нова»! Слово-то какое! То ли дело, например, «Же-лам-ская»! Совсем другое дело! Вот Мариночка у нас и отличница, и на виолончели играет. А эта – Про-чу-ха-нова! И мать у нее пьяница!..
Левик представил себя во время подобной выволочки перед всем классом. И ему подумалось, что это, пожалуй, пострашнее кары то ли существующего, если верить бабушке, то ли нет, если верить Ольге Николаевне, Бога...
А бабушка продолжала рассказывать, что евреям в «янкипер» нельзя есть целые сутки - от темноты до темноты, и хорошо бы пойти в синагогу и вместе со всеми молиться там Богу о будущей хорошей записи. И что вот она сейчас помоет посуду и до завтрашнего вечера, пока не выйдут на небе три звездочки, – в рот – ни крошки... Что мамеле ее покойная всегда так делала.
Она и маму стала уговаривать поститься и пойти с ней в синагогу. Но та резко отказывалась.
- Не хочу идти в синагогу, глупости это все! И вдруг в больнице узнают?! А как, мама, я могу поститься, если мне завтра целый день работать, я же на две ставки, и эпидемия дизентирии сейчас, только успевай принимать... И чтобы я даже пиалушки чая не выпила? Да я с ног свалюсь! Хорошо было бабушке Саре пост держать – она не работала!
- Как это не работала? Мамеле до последнего дня шила, ты что, не помнишь?
- Но она же дома шила. Вот ты тоже. Ты не понимаешь, что такое ходить на работу в больницу.
- Ты еще скажи, что я бездельничаю!
И бабушка чуть было не завелась, но спохватилась, что идут «слихес», время - не ругаться, а мириться и прощать.
После обеда мама надулась и села читать книгу. Левик подумал, что хорошо бы – дядя Яша пришел, что ли? Этот рыжий дядя Яша жил там же, во Втором Полторацком, он к ним иногда приходил, и мама становилась веселая, и они куда-нибудь уходили гулять – в парк железнодорожников или кино...
А бабушка домыла посуду, убрала ее в буфет и, встав на табуретку, сняла с верхней полки свечку. Она разрезала ее ножом пополам, а одну половинку – еще раз пополам. Потом, оплавив куски в пламени спички, прилепила их к чайному блюдцу.
Шел шестой час вечера. Бабушка задумчиво сидела у стола, в центр которого она поставила блюдце со свечками. Левик сидел рядом и читал классную книжку из школьной библиотеки – «Дети капитана Гранта».
- Еще полчаса, - заговорила бабушка, - и наступит янкипер. Видишь, я поставила три свечки. Та, что побольше – это нешуме лехт. Она – в память тех, кто умер. Мамеле. Хоси, Бори и Голдочки – детей моих. И папы твоего, несчастника. И сестры моей Ривкале с мужем ее Лейзером и их деток: Хоси и Фенечки.
Я тебе про них не рассказывала, ты маленький слишком был. Они жили в Первомайске, на Украине. А Хося был в армии. И когда началась война, они замешкались и не успели эвакуироваться. И получилось так, что Красная армия ушла, а немцы, когда вошли, организовали там новую власть из местных бендеровцев. И бендеровские полицаи устроили погром оставшихся евреев. Рива, моя сестра, узнала от соседки, что это готовится. Она собрала, что было в доме ценного (а у них было, Лейзер работал мясником) и ночью перед погромом Фейгале, Фенечка с этим всем убежала к своей школьной подруге, гойке, и та тайком от родителей, спрятала ее в сарае. А наутро к Ривке в дом ворвались полицаи, соседи... Все что могли, забрали, остальное поломали, разбили. Ривку с Лейзером избили до полусмерти, а потом повесили на площади.
А гойка, подружка Фенечкина, через пару дней разузнала, что у той хранятся золотые цацки. Фенечка хотела есть, и подруга приносила ей, что-нибудь: кусок хлеба или вареную картошку, требуя каждый раз что-то из цацек: то колечко, то сережки... А когда у Фенечки ничего не осталось, она выдала ее полицаям... Те долго издевались над пятнадцатилетней девочкой, а потом ее тоже повесили. А цацки остались доносчице...
Хося, между тем, попал в окружение, и выходил из него лесами. И надо ж было – ему захотелось войти в Первомайск, узнать, что с семьей. Он ночью пробрался в город, а он был в красноармейской форме. И, конечно, быстренько нарвался на немецкий патруль, и немцы его застрелили.
Так вся семья погибла. Люди после войны приезжали оттуда, рассказывали...
Мы тебя Левой назвали в память того Лейзера, на букву «Л».
Левик слушал, окаменев, и не замечая, как по щекам стекают слезы...
И он вдруг решился.
- Бабушка, мама, простите меня, я совершил преступление!..
- Что такое? Какое еще преступление?
- Ольга Николаевна поставила мне кол за дежурство, но я не виноват. А потом я выбросил тетрадку с колом!
- Как ты мог?
- Я боялся!
- Ладно, - произнесла бабушка, - сегодня такой день, что надо простить! Хорошо, что ты сам сознался. Но, чтобы в первый и последний раз такое! Чтоб не врал больше! Кто врет – тот вор! – Она посмотрела на часы - Да, уже пора венчен лехтн.
Она повязала косынку и стала совсем старенькой. Затем зажгла свечку нешуме лехт и что-то нашептала, наверно, по еврейски. Что-то такое: «Итгадал вэ иткадаш шеме раба...». Ну и язык этот еврейский! А закончила словами «Омейн! Омейн, Готеню!».
А мама нарочно уткнулась в свою книгу.
А потом бабушка зажгла две маленькие свечки и зашептала: «Барух ата Адонай Элогейну...» и закончила теми же словами «Омейн! Омейн, Готеню!».
Левик уже успокоился и с интересом смотрел на бабушку. А та, закончив молитвы, замерла на долю минуты, закрыв лицо ладонями...
«Янкипер» наступил.
***
Солнце ушло за кенафную фабрику, освещая из-за ее здания лишь верхние ветки тополей. На скамеечке у арыка курили хорошо подвыпившие Николай Иваныч с дядей Сашей.
Из калитки вышли дядя Лева в коломянковом костюме и коломянковом же картузе-сталинке и тетя Лиза в белом платье и платочке. Они отошли в начало тупика и остановились в ожидании. Через пару минут, практически одновременно, на улице показались бабушка и разнаряженная по-праздничному Нина Абрамовна с Наумчиком. Бабушка была в своей нарядной белой шерстяной кофточке и старящем ее платочке. На голове Нины Абрамовны красовалась модная шапочка-«менингитка». Наум же был одет в довольно поношенный китель с орденскими колодками, и военную фуражку.
И, как раз, когда они проходили мимо подвыпивших соседей, из калитки вышла тетя Роза в платочке с горошинками.
Александр Корнеевич начал неуверенно:
- Роза, я же тебе сказал...
- Я скоро вернусь, сиди спокойно. Мне так надо.
И взяла бабушку под руку.
И вот, процессия: дядя Лева с тетей Лизой, за ними – бабушка с тетей Розой, а позади - сильно надушенная Нина Абрамовна с Наумчиком, хоть и умывшимся, но распространявшим неистребимый «специфический» запах, исчезла за углом, чтобы через часок, в синагоге, прислушиваясь к непонятному раввинскому древнееврейскому языку, «лошен койдеш», коллективно каяться в смертных грехах, скорее мнимых, чем действительных: убийстве, краже, прелюбодеянии, идолопоклонстве, непочтении родителей... Хотя, если подумать серьезно, то вряд ли за ними, простыми обывателями-евреями, далеко не ангелами, конечно, числилось подобных грехов более, чем за другими простыми советскими людьми...
Николай Иваныч заплетающимся языком произнес вдогонку:
- Я б, Сашка, на твоем месте морду ей набил. Как это? Муж приказал, а она – по-своему!
Дядя Саша только покачал головой:
- Знаешь, Коля, не могу я так. Она человек такой ранимый, чувствительный, столько пережила. Артистка! Да и люблю я ее.
- Люблю, люблю! Любите вы, молодежь, херню пороть! Своих, что ли нет, чтоб любить?
- Коляша! Ты где? – послышался из окна игривый валентинин голосок. – Иди домой!
- Вот видишь, - поднялся Николай Иваныч. – Это тебе не твоя еврейка! И стаканчик подаст с уважением, и романсик споет... Пошли, что ли, еще выпьем!
И пропуская дядю Сашу в калитку, негромко проворчал:
- Эх, космополиты безродные! Адольф недоработал!
***
Прошло чуть более полугода, и весной по амнистии вернулся дед Аврум, отсидев всего-навсего четыре года из десяти.
Тогда же у тети Розы родился сын Валерик. Он был беленький, кудрявенький, сущий ангелочек. Его любил и баловал весь 2-й Полторацкий. И по уличной привычке дали ему прозвище – Пезик, странное какое-то...
А следующим летом семья Левика переехала в новый дом на Малую Миробадскую.
И уже классе в седьмом или восьмом, Левику встретился как-то в городе Гарик, и рассказал, что Пезик недавно умер от белокровия, а Рудик разругался с дядей Сашей и ушел в танковое училище...
Конец первой части
***
(Продолжение «Мыльной оперы» - в следующих сериях)
Часть 1, серия 3
СУДНЫЙ ДЕНЬ
(окончание)
***
На полянке появился Колька Москвичев с футбольным мячом.
- Гарька, Левка, зовите пацанов, сыграем!
Гарик побежал за Аблей, за Рудиком, а Левик - в Большой дом к Растымке. Из окна первого этажа высунулся Толька Гундарев, Гунька:
- Что, пацаны, футбол? – И выпрыгнул на полянку. А из двора, услышав их крики, прибежал еще и Вовка Финогенов.
- Финогеныч и Гарька – на ворота, Рустик и Гунька - в мою команду, а ты, Рудый, играй с Левчиком и Коляном, - командовал Абля.
И подняв тучу пыли, они принялись гонять мяч по полянке. Гарик защищал естественные ворота между двумя акациями, как раз против гундаревского окна. А абсолютно симметрично, над арыком, пространство между двумя талами защищал Финогеныч. Играли довольно шумно и результативно. Хотя младшие - Левик и Растымка, скорее, просто путались под ногами. Но старшие пацаны были к этому снисходительны. Они, наверно, ощущали себя умудренными воспитателями смены. Однако, Абля как-то не сообразил, что Гунька, игравший в его команде, побоится бить по гарькиным воротам, за которыми было его собственное окно, и потому, несмотря на очевидное физическое превосходство Абли, выигрывала рудькина команда. Счет уже дошел до 8:3. И все три раза Финогенычу приходилось лазить в арык за уплывающим мячом.
И вот, когда начали распасовывать очередной мяч, неожиданно распахнулась калитка швицерского двора, и оттуда выбежал на полянку и помчался в толпу игроков коричневатый, в черных пятнах, здоровенный кабан. За ним, с хворостиной в руке, выкрикивая: «Назад!» и матерясь, бежал Наумчик. Между тем, кабан врезался в самой эпицентр сражения за мяч. Гарик, забывший и про игру, и про ворота, как зачарованный, смотрел на хрюкающего зверюгу. В этот момент мяч удачно лег на правую гунькину ногу, тот пасанул его Абле, и Абля изо всей силы ударил в гарькину сторону. Зазевавшийся Гарик даже не успел как-то среагировать, мяч прямиком влетел в гунькино окно. Послышался звон разбивающегося стекла.
Разлохмаченная, с бумажными папильотками на голове, Рая, гунькина мать, железнодорожная проводница, по уличному – Раймонда, мгновенно вырисовалась в окне.
- Гады, - орала она, - шпана! Банку с молоком разбили! Чем я Толика кормить буду? Ах, и ты, Толян, здесь, сукин сын! – заприметила она свое чадо. - Быстро домой, ремня получишь. Сколько говорила – не играй с этой татарвой и жидовней! К хорошему не приведет! Быстро домой! Абля, чтобы я тебя здесь не видела! Играй возле своего дома! Жидам бей окна!
Наумчик, загнавший было, под шумок свою скотину во двор, обернулся и заорал:
- Ты у меня, проститутка вагонная, за «жидам бей окна» ответишь! Я – герой войны, не дам себя оскорблять. Я прямо Василевскому напишу! Самому!
Пока он, размахивая кулаком, грозился раймондиному окну, где той уже и след простыл, кабан улизнул из-под его контроля и помчался по тротуару. И Швицеру пришлось немало повозиться, прежде, чем он загнал скота на место.
Из раймондиного окна слышались гунькины вопли: «Ой! Мама, не надо! Мама, больно! Не надо! Больше не буду!»...
А с противоположной стороны Второго Полторацкого, из окна Николая Иваныча раздавались гитарные аккорды и приятный валентинин голос пел: «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь все живет в моем сердце больном...»
***
Воскресенье выдалось прохладным. Небо, выгоревшее за лето до полной серости, неожиданно поголубело, и по нему побежали белые облака. На этом голубом фоне вдруг обнаружилось, что тополя и талы разукрашены рукою осени в какие угодно цвета – от зеленого до красного.
Бабушка, против обыкновения, весь день пребывала в какой-то рассеянной задумчивости, и Левику удалось без всяких объяснений заполучить у нее новую тетрадку. Он приготовил все уроки, даже – на послезавтра - по ненавистному «чиспису» - переписал, как ему казалось, очень красиво, из «Прописей» стишок «Родина»: «Гордой поступью идет наше поколенье. Мы родились в той стране, где родился Ленин. Песня звонкая летит в солнечные дали. Мы родились в той стране, где родился Сталин. Над землею высоко, в озареньи славы, гордо реет алый стяг трудовой державы. Гордо реет над страной стяг непобедимый. И гордимся мы своей Родиной любимой!». Просто и ясно, не то, что, пушкинские недоговорки! Жаль только, что все время – «нажим-волосная, нажим-волосная», да две кляксы пришлось стереть...
Мама с утра была дома, но отсыпалась после дежурств. К четырем она поднялась, а бабушка как раз приготовила обед: то же самое жаркое из «цицки» с картофельным пюре и салат из огурцов, помидоров и лука.
За обедом бабушка рассказывала про праздник «янкипер». Это день, - говорила она, когда про каждого человека записывают его будущее на год вперед в Книгу Судеб. И возле каждой записи сам Бог расписывается.
Левику вспомнилась картинка, увиденная как-то в книге старухи-матери Николая Иваныча: в облаках парит бородатый Бог со сверкающим нимбом на голове, а вокруг – ангелы с крыльями. Он представил себе, как ангелы подносят Богу большую книгу в золоченом переплете, чернилку-непроливайку, и ручку. А может, самописку? Или гусиное перо, как у Пушкина? И Бог черкает, черкает, черкает, а ангелы только успевают перелистывать книгу! Чего только эти попы не придумают!
Но бабушка непривычно тихо и неторопливо продолжала говорить, что в этот день каждый идиш кинд должен представить все им содеянное за год и просить у Бога, чтобы запись на будущее была хорошая, чтобы все неправедно содеянное осталось в ушедшем году, и это называется слихес – прощение. И лучше даже перебрать в перечислении своих нехороших дел: сказать, что украл, хотя и не крал, что убивал, хотя, на самом деле и не убивал, что лгал...
«Ничего себе!..» – думал Левик. Хотя, насчет «лгал», что-то его мучило. Он вдруг подумал, что кто-то, может, та же Ольга Николаевна, жившая во флигеле в школьном дворе, вдруг пойдет в уборную, а там, рядышком, в мусорном ящике, на самом видном месте, красуется клочок тетрадки с огромным красным колом за дежурство? Вот скандал будет, позор! Могут даже, наверно, из школы исключить. Как любит говорить Ольга Николаевна, с «волчьим билетом». Она уже так однажды чуть было не исключила хулиганку и двоешницу Люську Прочуханову.
Люська стояла у доски в замызганном платье и фартуке и ревела: «Я сильно кушать хотела!..». А Ольга Николаевна говорила классу:
- Посмотрите на нее! Она отняла булочку у первоклассницы и съела. И это не первый раз! Вы что делали летом, на каникулах? Отдыхали, играли, читали, набирались сил. А Прочуханова дважды побывала в детской комнате милиции! И тоже – за воровство. То бублик в хлебном стащит, то куклу у соседской девочки отнимет. Вы только послушайте ее фамилию – «Про-чу-ха-нова»! Слово-то какое! То ли дело, например, «Же-лам-ская»! Совсем другое дело! Вот Мариночка у нас и отличница, и на виолончели играет. А эта – Про-чу-ха-нова! И мать у нее пьяница!..
Левик представил себя во время подобной выволочки перед всем классом. И ему подумалось, что это, пожалуй, пострашнее кары то ли существующего, если верить бабушке, то ли нет, если верить Ольге Николаевне, Бога...
А бабушка продолжала рассказывать, что евреям в «янкипер» нельзя есть целые сутки - от темноты до темноты, и хорошо бы пойти в синагогу и вместе со всеми молиться там Богу о будущей хорошей записи. И что вот она сейчас помоет посуду и до завтрашнего вечера, пока не выйдут на небе три звездочки, – в рот – ни крошки... Что мамеле ее покойная всегда так делала.
Она и маму стала уговаривать поститься и пойти с ней в синагогу. Но та резко отказывалась.
- Не хочу идти в синагогу, глупости это все! И вдруг в больнице узнают?! А как, мама, я могу поститься, если мне завтра целый день работать, я же на две ставки, и эпидемия дизентирии сейчас, только успевай принимать... И чтобы я даже пиалушки чая не выпила? Да я с ног свалюсь! Хорошо было бабушке Саре пост держать – она не работала!
- Как это не работала? Мамеле до последнего дня шила, ты что, не помнишь?
- Но она же дома шила. Вот ты тоже. Ты не понимаешь, что такое ходить на работу в больницу.
- Ты еще скажи, что я бездельничаю!
И бабушка чуть было не завелась, но спохватилась, что идут «слихес», время - не ругаться, а мириться и прощать.
После обеда мама надулась и села читать книгу. Левик подумал, что хорошо бы – дядя Яша пришел, что ли? Этот рыжий дядя Яша жил там же, во Втором Полторацком, он к ним иногда приходил, и мама становилась веселая, и они куда-нибудь уходили гулять – в парк железнодорожников или кино...
А бабушка домыла посуду, убрала ее в буфет и, встав на табуретку, сняла с верхней полки свечку. Она разрезала ее ножом пополам, а одну половинку – еще раз пополам. Потом, оплавив куски в пламени спички, прилепила их к чайному блюдцу.
Шел шестой час вечера. Бабушка задумчиво сидела у стола, в центр которого она поставила блюдце со свечками. Левик сидел рядом и читал классную книжку из школьной библиотеки – «Дети капитана Гранта».
- Еще полчаса, - заговорила бабушка, - и наступит янкипер. Видишь, я поставила три свечки. Та, что побольше – это нешуме лехт. Она – в память тех, кто умер. Мамеле. Хоси, Бори и Голдочки – детей моих. И папы твоего, несчастника. И сестры моей Ривкале с мужем ее Лейзером и их деток: Хоси и Фенечки.
Я тебе про них не рассказывала, ты маленький слишком был. Они жили в Первомайске, на Украине. А Хося был в армии. И когда началась война, они замешкались и не успели эвакуироваться. И получилось так, что Красная армия ушла, а немцы, когда вошли, организовали там новую власть из местных бендеровцев. И бендеровские полицаи устроили погром оставшихся евреев. Рива, моя сестра, узнала от соседки, что это готовится. Она собрала, что было в доме ценного (а у них было, Лейзер работал мясником) и ночью перед погромом Фейгале, Фенечка с этим всем убежала к своей школьной подруге, гойке, и та тайком от родителей, спрятала ее в сарае. А наутро к Ривке в дом ворвались полицаи, соседи... Все что могли, забрали, остальное поломали, разбили. Ривку с Лейзером избили до полусмерти, а потом повесили на площади.
А гойка, подружка Фенечкина, через пару дней разузнала, что у той хранятся золотые цацки. Фенечка хотела есть, и подруга приносила ей, что-нибудь: кусок хлеба или вареную картошку, требуя каждый раз что-то из цацек: то колечко, то сережки... А когда у Фенечки ничего не осталось, она выдала ее полицаям... Те долго издевались над пятнадцатилетней девочкой, а потом ее тоже повесили. А цацки остались доносчице...
Хося, между тем, попал в окружение, и выходил из него лесами. И надо ж было – ему захотелось войти в Первомайск, узнать, что с семьей. Он ночью пробрался в город, а он был в красноармейской форме. И, конечно, быстренько нарвался на немецкий патруль, и немцы его застрелили.
Так вся семья погибла. Люди после войны приезжали оттуда, рассказывали...
Мы тебя Левой назвали в память того Лейзера, на букву «Л».
Левик слушал, окаменев, и не замечая, как по щекам стекают слезы...
И он вдруг решился.
- Бабушка, мама, простите меня, я совершил преступление!..
- Что такое? Какое еще преступление?
- Ольга Николаевна поставила мне кол за дежурство, но я не виноват. А потом я выбросил тетрадку с колом!
- Как ты мог?
- Я боялся!
- Ладно, - произнесла бабушка, - сегодня такой день, что надо простить! Хорошо, что ты сам сознался. Но, чтобы в первый и последний раз такое! Чтоб не врал больше! Кто врет – тот вор! – Она посмотрела на часы - Да, уже пора венчен лехтн.
Она повязала косынку и стала совсем старенькой. Затем зажгла свечку нешуме лехт и что-то нашептала, наверно, по еврейски. Что-то такое: «Итгадал вэ иткадаш шеме раба...». Ну и язык этот еврейский! А закончила словами «Омейн! Омейн, Готеню!».
А мама нарочно уткнулась в свою книгу.
А потом бабушка зажгла две маленькие свечки и зашептала: «Барух ата Адонай Элогейну...» и закончила теми же словами «Омейн! Омейн, Готеню!».
Левик уже успокоился и с интересом смотрел на бабушку. А та, закончив молитвы, замерла на долю минуты, закрыв лицо ладонями...
«Янкипер» наступил.
***
Солнце ушло за кенафную фабрику, освещая из-за ее здания лишь верхние ветки тополей. На скамеечке у арыка курили хорошо подвыпившие Николай Иваныч с дядей Сашей.
Из калитки вышли дядя Лева в коломянковом костюме и коломянковом же картузе-сталинке и тетя Лиза в белом платье и платочке. Они отошли в начало тупика и остановились в ожидании. Через пару минут, практически одновременно, на улице показались бабушка и разнаряженная по-праздничному Нина Абрамовна с Наумчиком. Бабушка была в своей нарядной белой шерстяной кофточке и старящем ее платочке. На голове Нины Абрамовны красовалась модная шапочка-«менингитка». Наум же был одет в довольно поношенный китель с орденскими колодками, и военную фуражку.
И, как раз, когда они проходили мимо подвыпивших соседей, из калитки вышла тетя Роза в платочке с горошинками.
Александр Корнеевич начал неуверенно:
- Роза, я же тебе сказал...
- Я скоро вернусь, сиди спокойно. Мне так надо.
И взяла бабушку под руку.
И вот, процессия: дядя Лева с тетей Лизой, за ними – бабушка с тетей Розой, а позади - сильно надушенная Нина Абрамовна с Наумчиком, хоть и умывшимся, но распространявшим неистребимый «специфический» запах, исчезла за углом, чтобы через часок, в синагоге, прислушиваясь к непонятному раввинскому древнееврейскому языку, «лошен койдеш», коллективно каяться в смертных грехах, скорее мнимых, чем действительных: убийстве, краже, прелюбодеянии, идолопоклонстве, непочтении родителей... Хотя, если подумать серьезно, то вряд ли за ними, простыми обывателями-евреями, далеко не ангелами, конечно, числилось подобных грехов более, чем за другими простыми советскими людьми...
Николай Иваныч заплетающимся языком произнес вдогонку:
- Я б, Сашка, на твоем месте морду ей набил. Как это? Муж приказал, а она – по-своему!
Дядя Саша только покачал головой:
- Знаешь, Коля, не могу я так. Она человек такой ранимый, чувствительный, столько пережила. Артистка! Да и люблю я ее.
- Люблю, люблю! Любите вы, молодежь, херню пороть! Своих, что ли нет, чтоб любить?
- Коляша! Ты где? – послышался из окна игривый валентинин голосок. – Иди домой!
- Вот видишь, - поднялся Николай Иваныч. – Это тебе не твоя еврейка! И стаканчик подаст с уважением, и романсик споет... Пошли, что ли, еще выпьем!
И пропуская дядю Сашу в калитку, негромко проворчал:
- Эх, космополиты безродные! Адольф недоработал!
***
Прошло чуть более полугода, и весной по амнистии вернулся дед Аврум, отсидев всего-навсего четыре года из десяти.
Тогда же у тети Розы родился сын Валерик. Он был беленький, кудрявенький, сущий ангелочек. Его любил и баловал весь 2-й Полторацкий. И по уличной привычке дали ему прозвище – Пезик, странное какое-то...
А следующим летом семья Левика переехала в новый дом на Малую Миробадскую.
И уже классе в седьмом или восьмом, Левику встретился как-то в городе Гарик, и рассказал, что Пезик недавно умер от белокровия, а Рудик разругался с дядей Сашей и ушел в танковое училище...
Конец первой части
***
(Продолжение «Мыльной оперы» - в следующих сериях)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 2, серия 4
53-й ГОД, НАЧАЛО МАРТА
Трамвай, первый номер, уже сворачивал с Первомайской на Пролетарскую. Поблизости на дороге машин видно не было, и чтобы успеть, они рванули через мокрый перекресток на красный свет. Но прибежали слишком рано, пришлось ждать с минуту – посадку Вовка скомандовал, когда уже кондуктор дал звоночком сигнал отправления. Заскочили на переднюю площадку второго вагона трехвагонной сцепки и забились в угол, прячась от кондукторши за взрослыми дядями и тетями.
- Ты смотри назад, в наш вагон, - продолжал командовать Вовка, - а я буду наблюдать через окна, что в первом. Если увидишь контролера, сразу прыгаем...
Контролер, однако, не появился, и через две остановки Вовка благополучно вышел возле своей Жуковской, где на углу сидел его отец, пожилой бородатый узбек, и торговал семечками. Левику оставалось проехать зайцем еще две остановки, и эти несколько минут без руководящего товарища тянулись, как ему казалось, бесконечно. Он почти с ужасом представлял себе, как появляется контролер, и ему, зайцу, нужно спрыгивать из вагона на ходу, и он, конечно, попадает под колеса трамвая, ему, разумеется, отрезает ноги... это было настолько ужасно, что он твердо решил сразу сдаться. Но ведь и это - позор, наверно, отведут в милицию?..
Но паниковал зря – не было никакого контролера, а кондукторша не добралась до него сквозь толпу. Как только трамвай остановился на его остановке, он выскочил напротив мужской школы, большого здания с куполом, и побежал домой, подгоняемый дождем, который, собственно, и стал главной причиной поездки в трамвае. А так, обычно, он ходил провожать Вовку, зачастую удлиняя дорогу через трамвайный парк, где было много чего интересного... Главное, было успеть прийти домой через 45 минут после окончания уроков, иначе бабушка очень ругалась.
На этот раз благодаря непогоде и трамваю он пришел даже раньше контрольного срока. Бабушка, как всегда, возилась у плиты, и ее любимый репродуктор был включен, и играла какая-то печальная музыка. Бабушка была явно чем-то расстроена. Левик переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и сел за стол. Она молча поставила ему какую-то еду. Обычно бабушка расспрашивала его, что было в школе, то да се, но сегодня с ней что-то произошло. Наконец, когда Левик поел, она заговорила.
- Знаешь, Лева, большое горе. Тяжело заболел Сталин. Сегодня утром сказали. И все время играет печальная музыка, и каждый час передают бюллетени о его здоровье...
Остаток дня был грустный – за окном дождь, в репродукторе сменялись невеселая музыка и голос Левитана, рассказывающий о пульсе товарища Сталина. Мама осталась в больнице на дежурство, бабушка молча шила.
Среди ночи дождь перешел в снег, и утром Левику пришлось одеть ненавистные боты, чтобы пробираться рано утром в школу по мокрой каше.
Класс был завешан стенными газетами, посвященными, недавно прошедшему очередному юбилею смерти великого вождя – дедушки Ленина. Половину этих газет сделала мама. Как-то после нового года, она собралась в кино с рыжим дядей Яшей, электромонтером из ДК железнодорожников. И на Ленинской, неподалеку от кинотеатра «Искра», зимняя гололедица сделала свое черное дело: мама поскользнулась, и дядя Яша не успел удержать ее. Она упала и сломала ногу. После этого мама долго была дома – в гипсе и с костылем. Левик был даже рад, обычно мама много работала, и с ним занималась только бабушка. А тут мама читала ему, клеила разные штучки из «Круглого года» и сделала несколько стенгазет, на украшение которых ушла вся фольга от горького, казавшегося ему несъедобным рижского шоколада, множество плиток которого натаскали маме посещавшие ее родные и знакомые. Фольга была красивая – с одной стороны обычная, серебряная, а с другой – золотая или малиновая. Мама вырезала из нее буквы для заголовков газет. А в «Круглом годе» нашлось немало картинок с Лениным, Сталиным или с ними обоими. Вот и получились фотогазеты... Ольга Николаевна даже хвалила за это Левика перед всем классом...
...Сегодня все ученики пришли необычно рано, даже Эдик Мартынкин потив обыкновения не опоздал. Дети молча рассаживались по местам, девчонки не сплетничали, мальчишки не бегали по классу. Когда пришла Ольга Николаевна, звеньевые без обычной торжественности доложили старосте Лидке Пирожковой о санитарном состоянии ребят в их звеньях, а та вяло отрапортовал учительнице.
- Ребята, - сказала Ольга Николаевна, - сегодня вместо урока чтения я расскажу вам, как в двадцать четвертом году мы хоронили товарища Ленина. Я тогда жила в Москве...
Это был ее коронный и любимый рассказ, который они уже неоднократно слышали во время ленинского юбилея. Но теперь она акцентировала внимание на клятве, данной товарищем Сталиным над гробом великого вождя. И она рассказывала это так, будто сама давала эту клятву вместо товарища Сталина...
Мама пришла из больницы в четыре, бабушка захлопотала у стола, но мама устало сказала, что не хочет есть, и что все очень плохо. Утром приехал заврайздравом Иткин и привез приказ о снятии Берты, и теперь временно вместо нее назначена новенькая, парторг Антонина Ивановна, проработавшая в больнице всего месяца три. Левику было непонятно, почему мама недовольна – ему не нравилась мамина главврачиха Берта Моисеевна, он даже боялся ее. Это была толстая старуха с громким грубым голосом, по словам мамы, вечно всем недовольная и кричавшая на врачей, сестер и санитарок. Зимой и летом она носила, даже под халатом, темный в полоску «английский» костюм, пиджак которого был увешан орденами и медалями, полученными ею на войне, которую она прошла от Москвы до Берлина.
Во время собрания, проведенного Иткиным, медсестра Бела что-то шепнула маме на идише, мама даже не расслышала что, но врач Марья Степановна громко сказала, чтобы они прекратили переговариваться на своем американском языке. Короче, мама была очень не в духе. После той злополучной поломки ноги что-то у них с дядей Яшей расстроилось, и устав от полутора суток на работе, она рано легла спать...
Репродуктор передавал грустную и торжественную музыку.
Ночью опять сыпал снег.
Следующий день бы уныл и сер. Потеплело. Снег таял. Как-то скучно шли занятия. На уроке чтения Ольга Николаевна попросила детей рассказывать стихи о Сталине, кто что знает. Левик прочитал новогоднее: «...бьют часы двенадцать раз. Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас...»...
...Дома из бабушкиного репродуктора лилась торжественная и грустная мелодия...
Утром Левик шел в школу, болтая с Лидкой Пирожковой, жившей неподалеку, на улице Шевченко. Ветер гнал по синему небу облака, вставало солнце.
В середине первого урока в класс неожиданно вошли директор - всеобщая любимица, красавица Бела Ароновна и гроза школы - старшая завучиха, историчка Вера Алексееевна. Бела Ароновна была вся в слезах, и от нее пахло валерьянкой. Лицо Веры Алексеевны было сурово и серо.
- Дети... - начала Бела Ароновна и разрыдалась.
Вера Алексеевна косо посмотрела на нее и взяла бразды в свои руки.
- Дети, - сказала она, - только что передали сообщение о том, что остановилось сердце нашего великого вождя и учителя, товарища Сталина!
И горло ее задергалось в конвульсиях.
Ольга Николаевна расстегнула сумочку, выдернула платок и закрыла им глаза.
Бела Ароновна с Верой Алексеевной под ручку побрели в соседний класс.
Сашка Вильдман выдернул из пышной рыжей косы сидевшей впереди Нинки Беккер черную форменную ленточку и быстро прикнопил ее к стенгазетному портрету Сталина, на котором в прошлый Первомай на трибуне Мавзолея вождя целовала ученица первого класса Вера Кондакова. Тут же его подвиг повторили Эдик Мартынкин и Генка Краснов, выдрав ленточки из кос Светки Бабкиной и Наташки Гулавы. А потом уже все остальные мальчишки, включая Левика и его друга Вовку Кадырова, стали гоняться за девчонками, добывая ленточки из их кос и украшая многочисленные портреты великого вождя. Поднялся шум и визг.
Ольга Николаевна очнулась, открыла заплаканные глаза.
- Вы что? - возмущенно произнесла она, - Радуетесь в такой момент? Вы что, вместе с фашистами?
Ее слова возымели действие. Беготня испуганно прекратилась.
В это время в класс вошла младшая завуч Наталья Васильевна и перебиваемым всхлипываниями тихим голосом объявила, что занятия на сегодня отменяются, все должны идти домой.
На тротуарах сверкали лужи, обрамленные остатками позавчерашнего снега, было тепло и ярко. Оказавшись на улице, девчонки стали мстить мальчишкам за ленточки. Началась веселая драка портфелями. Левику здорово досталось, потому что Лидка Пирожкова и Наташка Зимина, с которыми он был вынужден пройти всю Шевченку, лупили его с двух сторон, а он мужественно отбивался от обеих.
Во Втором Полторацком было тихо и почти безлюдно. Повернув за угол, Левик увидел издалека своих друзей Гарика Кеслера и Растемку Рахмангулова. Они оба учились в ближайшей мужской школе и уже успели вернуться домой. Пацаны стояли под окнами гарикиной квартиры и что-то обсуждали, видимо, последние новости. Ставни на окнах квартиры были закрыты.
Левик знал, что в это время гарикина мама тетя Лиза что-то строчит на своей машинке, она подпольно зарабатывала на жизнь мережкой и закруткой. Когда она работала, Гарик обязательно торчал под окном и следил, не идет ли фининспектор, чтобы заметив того издалека, предупредить маму, и та переставала тарахтеть на машинке. Дядя Лева, отец Гарика, работал на заводе Кагановича на ремонте паровозов. Это семейство было в войну эвакуировано из Одессы, но Гарик родился уже в Ташкенте... Около года назад дядя Лева возвращался домой с вечерней смены, и в переулке на него напали бандиты. Было все: и «жидовская морда», и ограбление (как раз в тот день выдали получку), и выбитый глаз...
Растемка жил напротив в четырехэтажном доме с надписью «Дом ИТР - 1936», который все соседние жители называли Большим Домом. Его отец работал в этом доме дворником, и у них была замечательная квартира, Левик очень завидовал Растемке, ведь кроме большой, практически пустой комнаты с водопроводом (!), где жила семья Рахмангуловых, там был еще и подвал! Поэтому, когда играли у Растемки, сразу спускались в подвал, закрывали дверь, чтобы не мешать спать какой-нибудь из трех старших растемкиных сестер, отдыхавшей на матрасе, расстеленном на полу, после ночной смены на кенафной фабрике. А в подвале Растемка был хозяином! У него там, кроме отцовских ведер и веников были даже кое-какие инструменты: пила была, тиски. Летом Левик с Растемкой приспособили к левикиному фильмоскопу посылочный ящик, провели туда лампочку и стали показывать в подвале на стенке кино соседним пацанам. Жаль только, что фильмов было всего три: «Синдбад-мореход», «Евгений Онегин» и «Дарима» - про героическую монгольскую пастушку, спасшую стадо от волков. Поэтому прокрутили несколько раз – и надоело...
... До приятелей оставалось еще шагов пятьдесят. Неожиданно ставни распахнулись, в окне показалась тетя Лиза, которая, сходу не заметив сына, стоявшего сбоку от окна, картавя, привычно заорала на весь Второй Полторацкий:
- Гахик! Гэй ахэйм! *
И тем же, хорошо поставленным одесским криком добавила:
- Сталин из гепейгехт! **
Левик тогда еще не разбирался в тонкостях идиша и осознал услышанное много позже.
* Гарик! Иди домой! (идиш)
** Сталин издох! (идиш)
Конец второй части
***
(Продолжение «Мыльной оперы» - в следующих сериях)
Часть 2, серия 4
53-й ГОД, НАЧАЛО МАРТА
Трамвай, первый номер, уже сворачивал с Первомайской на Пролетарскую. Поблизости на дороге машин видно не было, и чтобы успеть, они рванули через мокрый перекресток на красный свет. Но прибежали слишком рано, пришлось ждать с минуту – посадку Вовка скомандовал, когда уже кондуктор дал звоночком сигнал отправления. Заскочили на переднюю площадку второго вагона трехвагонной сцепки и забились в угол, прячась от кондукторши за взрослыми дядями и тетями.
- Ты смотри назад, в наш вагон, - продолжал командовать Вовка, - а я буду наблюдать через окна, что в первом. Если увидишь контролера, сразу прыгаем...
Контролер, однако, не появился, и через две остановки Вовка благополучно вышел возле своей Жуковской, где на углу сидел его отец, пожилой бородатый узбек, и торговал семечками. Левику оставалось проехать зайцем еще две остановки, и эти несколько минут без руководящего товарища тянулись, как ему казалось, бесконечно. Он почти с ужасом представлял себе, как появляется контролер, и ему, зайцу, нужно спрыгивать из вагона на ходу, и он, конечно, попадает под колеса трамвая, ему, разумеется, отрезает ноги... это было настолько ужасно, что он твердо решил сразу сдаться. Но ведь и это - позор, наверно, отведут в милицию?..
Но паниковал зря – не было никакого контролера, а кондукторша не добралась до него сквозь толпу. Как только трамвай остановился на его остановке, он выскочил напротив мужской школы, большого здания с куполом, и побежал домой, подгоняемый дождем, который, собственно, и стал главной причиной поездки в трамвае. А так, обычно, он ходил провожать Вовку, зачастую удлиняя дорогу через трамвайный парк, где было много чего интересного... Главное, было успеть прийти домой через 45 минут после окончания уроков, иначе бабушка очень ругалась.
На этот раз благодаря непогоде и трамваю он пришел даже раньше контрольного срока. Бабушка, как всегда, возилась у плиты, и ее любимый репродуктор был включен, и играла какая-то печальная музыка. Бабушка была явно чем-то расстроена. Левик переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и сел за стол. Она молча поставила ему какую-то еду. Обычно бабушка расспрашивала его, что было в школе, то да се, но сегодня с ней что-то произошло. Наконец, когда Левик поел, она заговорила.
- Знаешь, Лева, большое горе. Тяжело заболел Сталин. Сегодня утром сказали. И все время играет печальная музыка, и каждый час передают бюллетени о его здоровье...
Остаток дня был грустный – за окном дождь, в репродукторе сменялись невеселая музыка и голос Левитана, рассказывающий о пульсе товарища Сталина. Мама осталась в больнице на дежурство, бабушка молча шила.
Среди ночи дождь перешел в снег, и утром Левику пришлось одеть ненавистные боты, чтобы пробираться рано утром в школу по мокрой каше.
Класс был завешан стенными газетами, посвященными, недавно прошедшему очередному юбилею смерти великого вождя – дедушки Ленина. Половину этих газет сделала мама. Как-то после нового года, она собралась в кино с рыжим дядей Яшей, электромонтером из ДК железнодорожников. И на Ленинской, неподалеку от кинотеатра «Искра», зимняя гололедица сделала свое черное дело: мама поскользнулась, и дядя Яша не успел удержать ее. Она упала и сломала ногу. После этого мама долго была дома – в гипсе и с костылем. Левик был даже рад, обычно мама много работала, и с ним занималась только бабушка. А тут мама читала ему, клеила разные штучки из «Круглого года» и сделала несколько стенгазет, на украшение которых ушла вся фольга от горького, казавшегося ему несъедобным рижского шоколада, множество плиток которого натаскали маме посещавшие ее родные и знакомые. Фольга была красивая – с одной стороны обычная, серебряная, а с другой – золотая или малиновая. Мама вырезала из нее буквы для заголовков газет. А в «Круглом годе» нашлось немало картинок с Лениным, Сталиным или с ними обоими. Вот и получились фотогазеты... Ольга Николаевна даже хвалила за это Левика перед всем классом...
...Сегодня все ученики пришли необычно рано, даже Эдик Мартынкин потив обыкновения не опоздал. Дети молча рассаживались по местам, девчонки не сплетничали, мальчишки не бегали по классу. Когда пришла Ольга Николаевна, звеньевые без обычной торжественности доложили старосте Лидке Пирожковой о санитарном состоянии ребят в их звеньях, а та вяло отрапортовал учительнице.
- Ребята, - сказала Ольга Николаевна, - сегодня вместо урока чтения я расскажу вам, как в двадцать четвертом году мы хоронили товарища Ленина. Я тогда жила в Москве...
Это был ее коронный и любимый рассказ, который они уже неоднократно слышали во время ленинского юбилея. Но теперь она акцентировала внимание на клятве, данной товарищем Сталиным над гробом великого вождя. И она рассказывала это так, будто сама давала эту клятву вместо товарища Сталина...
Мама пришла из больницы в четыре, бабушка захлопотала у стола, но мама устало сказала, что не хочет есть, и что все очень плохо. Утром приехал заврайздравом Иткин и привез приказ о снятии Берты, и теперь временно вместо нее назначена новенькая, парторг Антонина Ивановна, проработавшая в больнице всего месяца три. Левику было непонятно, почему мама недовольна – ему не нравилась мамина главврачиха Берта Моисеевна, он даже боялся ее. Это была толстая старуха с громким грубым голосом, по словам мамы, вечно всем недовольная и кричавшая на врачей, сестер и санитарок. Зимой и летом она носила, даже под халатом, темный в полоску «английский» костюм, пиджак которого был увешан орденами и медалями, полученными ею на войне, которую она прошла от Москвы до Берлина.
Во время собрания, проведенного Иткиным, медсестра Бела что-то шепнула маме на идише, мама даже не расслышала что, но врач Марья Степановна громко сказала, чтобы они прекратили переговариваться на своем американском языке. Короче, мама была очень не в духе. После той злополучной поломки ноги что-то у них с дядей Яшей расстроилось, и устав от полутора суток на работе, она рано легла спать...
Репродуктор передавал грустную и торжественную музыку.
Ночью опять сыпал снег.
Следующий день бы уныл и сер. Потеплело. Снег таял. Как-то скучно шли занятия. На уроке чтения Ольга Николаевна попросила детей рассказывать стихи о Сталине, кто что знает. Левик прочитал новогоднее: «...бьют часы двенадцать раз. Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас...»...
...Дома из бабушкиного репродуктора лилась торжественная и грустная мелодия...
Утром Левик шел в школу, болтая с Лидкой Пирожковой, жившей неподалеку, на улице Шевченко. Ветер гнал по синему небу облака, вставало солнце.
В середине первого урока в класс неожиданно вошли директор - всеобщая любимица, красавица Бела Ароновна и гроза школы - старшая завучиха, историчка Вера Алексееевна. Бела Ароновна была вся в слезах, и от нее пахло валерьянкой. Лицо Веры Алексеевны было сурово и серо.
- Дети... - начала Бела Ароновна и разрыдалась.
Вера Алексеевна косо посмотрела на нее и взяла бразды в свои руки.
- Дети, - сказала она, - только что передали сообщение о том, что остановилось сердце нашего великого вождя и учителя, товарища Сталина!
И горло ее задергалось в конвульсиях.
Ольга Николаевна расстегнула сумочку, выдернула платок и закрыла им глаза.
Бела Ароновна с Верой Алексеевной под ручку побрели в соседний класс.
Сашка Вильдман выдернул из пышной рыжей косы сидевшей впереди Нинки Беккер черную форменную ленточку и быстро прикнопил ее к стенгазетному портрету Сталина, на котором в прошлый Первомай на трибуне Мавзолея вождя целовала ученица первого класса Вера Кондакова. Тут же его подвиг повторили Эдик Мартынкин и Генка Краснов, выдрав ленточки из кос Светки Бабкиной и Наташки Гулавы. А потом уже все остальные мальчишки, включая Левика и его друга Вовку Кадырова, стали гоняться за девчонками, добывая ленточки из их кос и украшая многочисленные портреты великого вождя. Поднялся шум и визг.
Ольга Николаевна очнулась, открыла заплаканные глаза.
- Вы что? - возмущенно произнесла она, - Радуетесь в такой момент? Вы что, вместе с фашистами?
Ее слова возымели действие. Беготня испуганно прекратилась.
В это время в класс вошла младшая завуч Наталья Васильевна и перебиваемым всхлипываниями тихим голосом объявила, что занятия на сегодня отменяются, все должны идти домой.
На тротуарах сверкали лужи, обрамленные остатками позавчерашнего снега, было тепло и ярко. Оказавшись на улице, девчонки стали мстить мальчишкам за ленточки. Началась веселая драка портфелями. Левику здорово досталось, потому что Лидка Пирожкова и Наташка Зимина, с которыми он был вынужден пройти всю Шевченку, лупили его с двух сторон, а он мужественно отбивался от обеих.
Во Втором Полторацком было тихо и почти безлюдно. Повернув за угол, Левик увидел издалека своих друзей Гарика Кеслера и Растемку Рахмангулова. Они оба учились в ближайшей мужской школе и уже успели вернуться домой. Пацаны стояли под окнами гарикиной квартиры и что-то обсуждали, видимо, последние новости. Ставни на окнах квартиры были закрыты.
Левик знал, что в это время гарикина мама тетя Лиза что-то строчит на своей машинке, она подпольно зарабатывала на жизнь мережкой и закруткой. Когда она работала, Гарик обязательно торчал под окном и следил, не идет ли фининспектор, чтобы заметив того издалека, предупредить маму, и та переставала тарахтеть на машинке. Дядя Лева, отец Гарика, работал на заводе Кагановича на ремонте паровозов. Это семейство было в войну эвакуировано из Одессы, но Гарик родился уже в Ташкенте... Около года назад дядя Лева возвращался домой с вечерней смены, и в переулке на него напали бандиты. Было все: и «жидовская морда», и ограбление (как раз в тот день выдали получку), и выбитый глаз...
Растемка жил напротив в четырехэтажном доме с надписью «Дом ИТР - 1936», который все соседние жители называли Большим Домом. Его отец работал в этом доме дворником, и у них была замечательная квартира, Левик очень завидовал Растемке, ведь кроме большой, практически пустой комнаты с водопроводом (!), где жила семья Рахмангуловых, там был еще и подвал! Поэтому, когда играли у Растемки, сразу спускались в подвал, закрывали дверь, чтобы не мешать спать какой-нибудь из трех старших растемкиных сестер, отдыхавшей на матрасе, расстеленном на полу, после ночной смены на кенафной фабрике. А в подвале Растемка был хозяином! У него там, кроме отцовских ведер и веников были даже кое-какие инструменты: пила была, тиски. Летом Левик с Растемкой приспособили к левикиному фильмоскопу посылочный ящик, провели туда лампочку и стали показывать в подвале на стенке кино соседним пацанам. Жаль только, что фильмов было всего три: «Синдбад-мореход», «Евгений Онегин» и «Дарима» - про героическую монгольскую пастушку, спасшую стадо от волков. Поэтому прокрутили несколько раз – и надоело...
... До приятелей оставалось еще шагов пятьдесят. Неожиданно ставни распахнулись, в окне показалась тетя Лиза, которая, сходу не заметив сына, стоявшего сбоку от окна, картавя, привычно заорала на весь Второй Полторацкий:
- Гахик! Гэй ахэйм! *
И тем же, хорошо поставленным одесским криком добавила:
- Сталин из гепейгехт! **
Левик тогда еще не разбирался в тонкостях идиша и осознал услышанное много позже.
* Гарик! Иди домой! (идиш)
** Сталин издох! (идиш)
Конец второй части
***
(Продолжение «Мыльной оперы» - в следующих сериях)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 3, серия 5
БЕШ-АГАЧ
Сразу же после первого урока Марья Захаровна отпустила детей.
Ура!
Свобода!
Каникулы!
Левик, Мишка, Котька и Чета собрались на «Комсомолку».
«Комсомолкой» горожане запросто называли «Комсомольское озеро», оно же официально – Парк им. И.В. Сталина. Это был, на самом деле, огромный пруд, вырытый перед войной энтузиастами-комсомольцами. На зиму воду из него спускали, а в начале апреля открывали шлюзы, и озеро медленно наполнялось к летнему сезону из канала Анхор. И главным кайфом для пацанов, можно сказать, делом чести, было обновить сезон, когда вода еще была далеко от пляжей, когда еще с вершин заснеженных гор налетал довольно холодный ветер...
Левик заканчивал уже четвертый класс, а никогда раньше не был на «Комсомолке» без взрослых! Он сбегал домой, бросил портфель, и сказав бабе Фире, что уезжает, как было уже давно задумано, погостить на каникулы к деду Ефиму, помчался в начало Малой Миробадской, где собиралась его компания. Про «Комсомолку» бабушке, разумеется, ни слова. Зачем? Тем более, что дед Ефим живет неподалеку от озера, в том же Сталинском районе, или, попросту, на Беш-Агаче.
Мишка с Четой уже сидели на поросшем травкой берегу арычка напротив Котькиной калитки. Левик присоединился. Из-за забора доносилось котькино нытье: «Ну, мам, ну все пацаны идут...», перебиваемое тетидусиным: «Вот плавать научись, тогда и ходи!». И опять: «Ну, мам...».
Это продолжалось минут десять. Наконец, калитка распахнулась, оттуда выскочил раскрасневшийся Котька, за ним - огромный пятнистый котькин дог Черелла, а в конце, затормозив, однако, в калитке, разъяренная тетя Дуся:
- Константин, я запрещаю!!!
- Ну, мам...
Она грохнула калиткой, и уже из-за забора донеслось:
- Утонешь – домой не возвращайся!
В трамвае до Воскресенской удалось проканать зайцами – зачем зря деньги тратить? Ведь потом, после купания на ветерке, ой, как захочется есть! Но в следующем трамвае, который вез их вдоль Анхора мимо крепости, повезло меньше. Левик зазевался в вагоне на изможденного высокого мужчину в изношенной форме, служившей ему видимо, еще с войны. Мужчина, похоже, был не из местных - он с явным любопытством глазел в окна, а когда, миновав крепость, трамвай покатился вниз по крутой улице, мимо ряда одинаковых двухэтажных домиков, незнакомец даже вытащил из кармана блокнот и, взглянув в него, стал пристально вглядываться в дома, как бы, пытаясь что-то разглядеть или найти. В общем, подозрительный какой-то был незнакомец. По крайней мере, он настолько заинтересовал Левика, что тот потерял бдительность и не увернулся во-время от подошедшей кондукторши. Пришлось купить билет ...
И вот, наконец, парк. Сезон откроется только Первого мая, и пока войти можно бесплатно. У входа женщины, ползая на коленях, монтируют огромную разноцветную клумбу-календарь, на которой каждый день цветами в горшочках они выкладываю текущую дату. Озеро пока что заполнилось лишь наполовину. Мальчишки шли по берегу в сторону детского пляжа. Вот первая станция детской железной дороги. Левик однажды с мамой прокатился по ней вокруг озера. В вагонах работали пионерки-проводницы, а вели поезд машинист и кочегар, комсомольцы-старшеклассники.
Мишка сразу же начал хвастаться, что записался в железнодорожный кружок и летом будет учиться на машиниста.
Конечно, мишкин брат работает в управлении железной дороги!
- Ребята, глядите! – вдруг закричал Чета.
Они сначал не поняли - Чета показывал на гипсовую статую узбека-кетменьщика, видимо, отдыхавшего от трудов праведных, положив орудие труда своего на ноги. Потом заржали: и Котька, и Мишка, и, даже, наконец, тугодум Левик. С того места, где они находились, ручка кетменя, выглядывающая из-за бедра работяги, напоминала нечто совершенно иное...
И вот – пляж. От нижнего края песчаной полосы до воды не хватает еще метров тридцать. И вода - глинистая, неотстоявшаяся. Но, ничего, главное, открыть сезон!
Коломянковые штаны, и парусиновые туфли полетели на песок...
Наперегонки побежали к воде, чуть не по колено завязая в илистом дне.
И вот – вода по пояс. Чета поплыл саженками от берега.
Мишка, чуть отстав, - за ним.
Длинный Котька зашел в воду по грудь и ходил, раздвигая воду руками, изображая брасс.
Левик, маленький и тоже не умеющий плавать, скрючившись под прохладным ветром, стоял, погрузившись в воду до пупка и увязнув по щиколотки в глинистом дне. Кожа покрылась пупырышками. Левик вошел поглубже, но вода, вначале показавшаяся теплой, уже не грела. И он решился. Оттолкнулся ногами и, попеременно барахтаясь руками, почувствовал, что вода его держит. Он сделал с десяток гребков и, устав и нахлебавшись, опустил ноги. Дна не было! Левик в страхе подался вперед-вверх и, задыхаясь, испуганно и яростно заработал руками. Берег приблизился. Теперь можно было встать. Уффф!!! Наверно, метров пять проплыл, а то – и все десять! Но ведь – проплыл!
Немного отойдя от испуга, Левик вновь повторил заплыв, однако, теперь – вдоль берега, где вода была по грудь, и можно было встать в любой момент. На этот раз точно проплыл метров десять. Научился!
Вдалеке Мишка с Четой гонялись наперегонки между ограничивавшими пляж столбами, торчавшими из воды. Да, конечно, до их умения ему еще далеко, но главное сделано – поплыл!
Потом пацаны лежали на песочке под набравщим почти летнюю мощь среднеазиатским солнцем, еще несколько раз залезали в воду, и Левик заплывал все дальше и дальше...
Наконец, купание всем надоело, сильно захотелось есть, и ребята, раздевшись догола, благо никого рядом не было, отжали свои сатиновые трусики, и в ожидании, пока они высохнут на теле, стали считать наличность в карманах своих брюк. Набралось на всех почти четыре рубля.
Через полчаса мальчишки ходили по большому базару на другом конце Комсомольской площади. Базар был завален свежей редиской и зеленым луком. Весна!
Умопомрачительные запахи доносились от чайханы, рядом с которой продавали плов из огромного котла, и в ароматных дымах шашлычник возился со своими шампурами. Но ребята даже не обращали на это внимания, ведь шашлык стоил три рубля –палка. Не по карману...
Зато, в стороне от чайханы стоял голубой ящик с надписью «Мясокомбинатские пирожки», и рыжая громкоголосая бабка, перекрывала весь базар своими криками:
- Пихошки! Пихошки! Пихошки гахачие!
- Ну, что, берем «собачью радость»? – предложил Чета.
«Собачьей радостью» в народе называли эти самые пирожки горячие по цене 40 копеек, которые жарили неподалеку, на мясокомбинате им. Сталина из темной муки, начиняя смесью риса с разной требухой.
Стали в очередь. Народ разбирал пирожки десятками, и голубой ящик быстро пустел. Правда, каждые минут 10-15 бойкий узбечонок подвозил на тележке новую порцию, и торговля шла беспрерывно, тем более, что торговка не уставая, громко рекламировала свой товар.
По базару, разнося запах перегара, прошествовала баба, известная всему городу как «Люська–Положено!». Она была в какой-то грязной серой одежде, со сверкающей на жакете медалью «Мать-героиня». Люська катила перед собой тележку - ящик для овощей, к которому пришпандорили четыре подшипника, отчего тележка передвигалась со страшным грохотом. В гремящем шарабане сидели трое малышей-погодков: голубоглазый замурзанный блондинчик лет двух и его старшие братья, монголоидные брюнеты. Рядом с Люськой шли две девочки-подростки, нечесанные, грязные, как мать, и в рваной, кое-как зашитой одежде.
- Положено! Положено! Дорогу матери-героине! – покрикивала Люська.
Она подошла к узбеку, торговавшему яблоками и выбрала самое красивое. Узбек скривился, но смолчал. Люська отдала яблоко своему младшенькому блондинчику. Подойдя к следующему продавцу, она хотела взять у него гроздь подсохшего за зиму, но от того необычайно сладкого винограда. Хозяин стал на нее орать и отгонять от прилавка. Тогда Люська, спокойно повторяя: «Я – мать-героиня, мне положено!», сгребла несколько кистей прямо в свою тележку. Узбек, видать, новичок на базаре, оторопел от ее нахальства, а сосед стал ему объяснять, что не надо с ней связываться. Усатый милиционер с усмешкой издалека наблюдал за этой сценкой.
Очередь за пирожками, тем временем, потихоньку двигалась. И вдруг Левик снова увидел подозрительного трамвайного незнакомца. Мужчина как-то бестолково кружился по базару, приценивался к шашлыкам, плову, но каждый раз отходил, ничего не покупая. Наконец, он подошел к айвану чайханы, на котором сидели и обедали шашлыками, лепешками и чаем трое здоровых узбеков и стал что-то им говорить. Один из узбеков взял палочку шашлыка из штабеля, возвышавшегося на его тарелке, и подал служивому. Тот поблагодарил, и, отойдя в сторонку, стал с жадностью поглощать кусочки мяса.
На какое-то время этот мужчина исчез из левикиного поля зрения, а потом возник вновь, выковыривающим из бумажного стаканчика фанерной палочкой мороженое.
А тут и очередь подошла. Чета купил у продавщицы восемь пирожков и раздал товарищам по два. Ох, до чего же вкусны были мясокомбинатские пирожки! Особенно после купания!..
Левик вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Дожевывая первый пирожок, он оглянулся и опять увидел того самого мужчину. Немигающим, каким-то животным, голодным взглядом, он смотрел на пирожок в руке мальчика. Левику стало не по себе, даже страшно, и он, бессознательно подчиняясь этому взгляду, приблизился к мужчине и протянул ему пирожок.
- Спасибо, пацан! – глухо сказал тот, и пирожок исчез у него во рту. Лицо незнакомца на какое-то мгновенье даже стало приветливым.
- Ну, я пошел к деду! – Левик быстро распрощался с приятелями, очень уж ему захотелось убежать подальше от незнакомца.
Через несколько минут он уже входил в дедовский дворик. Там сосед, семиклассник Изя, расставив во дворе треногу, «Фотокором» снимал сидящего на цепи пса Акбара.
- Здорово, Левка! Сейчас будем проявлять нашу собаченцию!
Забежав в дом и представившись бабушке, гладившей белье, Лева тут же помчался в сарай, служивший Изе лабораторией, и там, в душной темноте слушал, как Изя пыхтит над кюветами, проявляя и фиксируя пластинку с акбаровой мордой.
Наконец, Изя зажег свет и показал Левику негатив. Пес, судя по всему, вышел отлично. Как и все у Изи. Дед с бабкой всегда ставили Изю Левику в пример. Изя был круглый отличник. А как он чертил! В изином доме висела карта Крыма, собственноручно им вычерченная. Эта карта была настолько удачна, что он даже переснял ее своим «Фотокором» и дарил фотографии родственникам. На карте особенно выделялось место Джанкой, где до войны жила Изина семья, и его папа Зусь Григорьевич работал бухгалтером в еврейском колхозе...
А «Фотокор» - Левина мечта! Да и не только левина, мечта всех пацанов... У Левика в доме, правда был «Комсомолец», оставшийся от папы, но мама не разрешала его брать, мал, мол еще! А вот у мишкиного брата, зато, «Фотокор» был, и Мишка хвастался, что он иногда дает ему поснимать. Правда, карточек никто не видел... Левик подумал, что надо бы, пока он гостит у деда, взять у Изи и почитать книгу по фотографии Бунимовича...
...Пластинка во дворе высохла довольно быстро, и они опять уединились в сарае, теперь уже для печати. При красном свете Изя распечатал пачку с фотобумагой «Контабром», уложил негатив в рамочку, на него лист бумаги, и, защелкнув рамочку, положил ее негативом вверх на табуретку, стоявшую под лампочкой, свисавшей с потолка. Он зажег свет, и посчитав до двадцати, потушил. Затем вытащил из рамки лист фотобумаги и качнув ванночку, ловко утопил лист в набежавшей волне проявителя. О, как Левик любил это таинственное действо!
Изя покачивал ванночку. При неясном красном освещении на бумаге начали проступать какие-то бесформенные темные пятнышки, которые постепенно все более и более темнея и расширяясь, стали принимать контуры собачьей морды.
За дверью послышался бабушкин голос: «Левонька, ты где? Я же тебе пожарила яишеньку!». Изя бросил собачий портрет в фиксаж, и Лева пошел в дом – есть бабушкину яичницу.
- Ой, Левонька, почему ты такой красный, ты где-то сгорел!
Левика распирало похвастаться, что вот, мол, наконец, научился плавать, но он во-время спохватился: «А, это, бабушка, мы школе после уроков в футбол играли...».
Однако он уже и сам чувствовал, как горит кожа на спине, как больно плечам от прикосновения легкой рубашечки. Когда он поел, бабушка заставила его раздеться.
- Ува, ты – прямо, как помидор! – И стала мазать его кислым молоком.
Коже стало прохладно, боль несколько утихла, захотелось спать, и Левик прилег на покрытую ковром тахту...
Он проснулся от того, что пришел с работы дедушка. Дед принес трех молодых петушков, связанных за лапки, и освободив их от пут, пустил в клетку, стоящую во дворе. Клетку он сделал когда-то из овощного ящика, на который набил тонкий штакетник.
- Будут нам офалах на Пейсах, - ворковала бабушка, - Хаим, гэй эссен!
Левик немного понимал еврейский язык. Дома мама с бабой Фирой часто говорили на нем, а когда в прошлом году прошла амнистия, и вернулся дед Аврум, они с бабушкой вообще говорили только по-еврейски. А по-русски дед говорил очень неправильно и смешно... И вот, постоянно слушая разговоры деда с бабкой, Левик начал их понимать... Это, думал он, как плавать – вот пошел на «Комсомолку», так научился! Жаль только, что никому нельзя об этом рассказать...
Дед Ефим сел за накрытый белой скатертью столик, на который бабушка поставила тарелку с прозрачным бульоном, где плавали куриная пулька и крылышко, а на дне белел слой риса. На отдельной тарелочке лежали несколько редисочек и стрелок тонюсенького зеленого лука, называемого местными зеленщиками «барашка». Рядом громоздилась овальная селедочница, где под кольцами репчатого лука и кружочками вареной картошки, политыми уксусом и хлопковым маслом, покоились серые останки разделанной бабушкиными руками атлантической селедки. Бабушка сидела напротив деда и глядела на него веселыми влюбленными глазами.
- Голдале, а что же ты не ешь?
- Не хочется, Хаим, я целый день хватала то-се...
По лицу деда пробежала тень задумчивости, потом он поднялся, достал из буфета маленькую рюмочку и графинчик, в котором, как знал Левик, у деда всегда хранилась водка.
- Хаим, ну зачем ты это делаешь?
- Голдале, ты накрыла мне такой стол, что я хочу выпить за тебя. Зай гезынд, майне либе вабале!
- Хаим, не пей!
- Голдале, но ведь скоро Пейсах! Нельзя же хранить водку в Пейсах! Что же, выливать ее? Лехаим, майне либе вабале!
И выпил рюмочку. Выражение влюбленности исчезло из бабушкиных глаз. Левик знал, что эта сцена повторяется ежедневно, и бабушка считает деда законченным пьяницей. «Никогда не стану пить водку», - думал мальчик.-«Такая дрянь!». Он вспомнил, как несколько месяцев назад, встречая первый раз в жизни Новый год со взрослыми, по ошибке вместо воды хлебнул водку из дедаврумовского стакана, как эта огненная горечь обожгла рот... Дед Аврум, тот не пьет из маленьких рюмочек...
Под недовольное бабушкино кудахтанье дед все же опрокинул еще пару рюмочек «за киндерлах и киндс киндердлах»...
Наступал вечер. Теперь бабушке пришел черед кормить Левика. Он через силу съел немного бульона, который терпеть не мог, но зато бабушка специально для него поджарила на сковородке кусочек вареной курицы из того же бульона. Вот это была вкуснотень!
Дед ходил по дому, мурлыча какую-то песню «...везут меня жандармы во сибирский, во острог...».
Когда стемнело, пришли гости – сосед Зусь Григорьевич и заготовщик Иосиф Абрамович, живший через двор. Дед достал колоду карт, и они сели играть. Левик в это время на тахте изучал 9-й том Малой Советской энциклопедии на букву «К». Он, всегда, будучи у деда, читал эту книгу и любил ее за бездонность поставляемых знаний. Откуда бы он знал без нее, что такое «Калонг» или «Кабестан», например?
До него доносились разговоры игроков. «Вот, при Маленкове в магазинах было все!» - «А теперь стал этот хозер Хрущев!» - «Мне говорили, что к нам в город скоро приедет Лейзерл и будет выступать на заводе Кагановича!»...
Разговоры время от времени перебивались восклицаниями: «Мелех!», «Некейва!», «Цейлем!». Иногда игроки вдруг переходили на высокие нотки, особенно, дед и Иосиф Абрамович, и Левику казалось, что они вот-вот подерутся. Но до драки не доходило, и кучка мелочи на столе росла...
Бабушка укладывала наглаженное белье в узкую часть двухстворчатого зеркального шифоньера. Уложив слой, она отходила на шаг и любовалась белизной ровных рядов.
Левик читал про академика Курдюмова и чувствовал, что засыпает...
А впереди была еще почти неделя каникул...
(Продолжение в следующих сериях).
Часть 3, серия 5
БЕШ-АГАЧ
Сразу же после первого урока Марья Захаровна отпустила детей.
Ура!
Свобода!
Каникулы!
Левик, Мишка, Котька и Чета собрались на «Комсомолку».
«Комсомолкой» горожане запросто называли «Комсомольское озеро», оно же официально – Парк им. И.В. Сталина. Это был, на самом деле, огромный пруд, вырытый перед войной энтузиастами-комсомольцами. На зиму воду из него спускали, а в начале апреля открывали шлюзы, и озеро медленно наполнялось к летнему сезону из канала Анхор. И главным кайфом для пацанов, можно сказать, делом чести, было обновить сезон, когда вода еще была далеко от пляжей, когда еще с вершин заснеженных гор налетал довольно холодный ветер...
Левик заканчивал уже четвертый класс, а никогда раньше не был на «Комсомолке» без взрослых! Он сбегал домой, бросил портфель, и сказав бабе Фире, что уезжает, как было уже давно задумано, погостить на каникулы к деду Ефиму, помчался в начало Малой Миробадской, где собиралась его компания. Про «Комсомолку» бабушке, разумеется, ни слова. Зачем? Тем более, что дед Ефим живет неподалеку от озера, в том же Сталинском районе, или, попросту, на Беш-Агаче.
Мишка с Четой уже сидели на поросшем травкой берегу арычка напротив Котькиной калитки. Левик присоединился. Из-за забора доносилось котькино нытье: «Ну, мам, ну все пацаны идут...», перебиваемое тетидусиным: «Вот плавать научись, тогда и ходи!». И опять: «Ну, мам...».
Это продолжалось минут десять. Наконец, калитка распахнулась, оттуда выскочил раскрасневшийся Котька, за ним - огромный пятнистый котькин дог Черелла, а в конце, затормозив, однако, в калитке, разъяренная тетя Дуся:
- Константин, я запрещаю!!!
- Ну, мам...
Она грохнула калиткой, и уже из-за забора донеслось:
- Утонешь – домой не возвращайся!
В трамвае до Воскресенской удалось проканать зайцами – зачем зря деньги тратить? Ведь потом, после купания на ветерке, ой, как захочется есть! Но в следующем трамвае, который вез их вдоль Анхора мимо крепости, повезло меньше. Левик зазевался в вагоне на изможденного высокого мужчину в изношенной форме, служившей ему видимо, еще с войны. Мужчина, похоже, был не из местных - он с явным любопытством глазел в окна, а когда, миновав крепость, трамвай покатился вниз по крутой улице, мимо ряда одинаковых двухэтажных домиков, незнакомец даже вытащил из кармана блокнот и, взглянув в него, стал пристально вглядываться в дома, как бы, пытаясь что-то разглядеть или найти. В общем, подозрительный какой-то был незнакомец. По крайней мере, он настолько заинтересовал Левика, что тот потерял бдительность и не увернулся во-время от подошедшей кондукторши. Пришлось купить билет ...
И вот, наконец, парк. Сезон откроется только Первого мая, и пока войти можно бесплатно. У входа женщины, ползая на коленях, монтируют огромную разноцветную клумбу-календарь, на которой каждый день цветами в горшочках они выкладываю текущую дату. Озеро пока что заполнилось лишь наполовину. Мальчишки шли по берегу в сторону детского пляжа. Вот первая станция детской железной дороги. Левик однажды с мамой прокатился по ней вокруг озера. В вагонах работали пионерки-проводницы, а вели поезд машинист и кочегар, комсомольцы-старшеклассники.
Мишка сразу же начал хвастаться, что записался в железнодорожный кружок и летом будет учиться на машиниста.
Конечно, мишкин брат работает в управлении железной дороги!
- Ребята, глядите! – вдруг закричал Чета.
Они сначал не поняли - Чета показывал на гипсовую статую узбека-кетменьщика, видимо, отдыхавшего от трудов праведных, положив орудие труда своего на ноги. Потом заржали: и Котька, и Мишка, и, даже, наконец, тугодум Левик. С того места, где они находились, ручка кетменя, выглядывающая из-за бедра работяги, напоминала нечто совершенно иное...
И вот – пляж. От нижнего края песчаной полосы до воды не хватает еще метров тридцать. И вода - глинистая, неотстоявшаяся. Но, ничего, главное, открыть сезон!
Коломянковые штаны, и парусиновые туфли полетели на песок...
Наперегонки побежали к воде, чуть не по колено завязая в илистом дне.
И вот – вода по пояс. Чета поплыл саженками от берега.
Мишка, чуть отстав, - за ним.
Длинный Котька зашел в воду по грудь и ходил, раздвигая воду руками, изображая брасс.
Левик, маленький и тоже не умеющий плавать, скрючившись под прохладным ветром, стоял, погрузившись в воду до пупка и увязнув по щиколотки в глинистом дне. Кожа покрылась пупырышками. Левик вошел поглубже, но вода, вначале показавшаяся теплой, уже не грела. И он решился. Оттолкнулся ногами и, попеременно барахтаясь руками, почувствовал, что вода его держит. Он сделал с десяток гребков и, устав и нахлебавшись, опустил ноги. Дна не было! Левик в страхе подался вперед-вверх и, задыхаясь, испуганно и яростно заработал руками. Берег приблизился. Теперь можно было встать. Уффф!!! Наверно, метров пять проплыл, а то – и все десять! Но ведь – проплыл!
Немного отойдя от испуга, Левик вновь повторил заплыв, однако, теперь – вдоль берега, где вода была по грудь, и можно было встать в любой момент. На этот раз точно проплыл метров десять. Научился!
Вдалеке Мишка с Четой гонялись наперегонки между ограничивавшими пляж столбами, торчавшими из воды. Да, конечно, до их умения ему еще далеко, но главное сделано – поплыл!
Потом пацаны лежали на песочке под набравщим почти летнюю мощь среднеазиатским солнцем, еще несколько раз залезали в воду, и Левик заплывал все дальше и дальше...
Наконец, купание всем надоело, сильно захотелось есть, и ребята, раздевшись догола, благо никого рядом не было, отжали свои сатиновые трусики, и в ожидании, пока они высохнут на теле, стали считать наличность в карманах своих брюк. Набралось на всех почти четыре рубля.
Через полчаса мальчишки ходили по большому базару на другом конце Комсомольской площади. Базар был завален свежей редиской и зеленым луком. Весна!
Умопомрачительные запахи доносились от чайханы, рядом с которой продавали плов из огромного котла, и в ароматных дымах шашлычник возился со своими шампурами. Но ребята даже не обращали на это внимания, ведь шашлык стоил три рубля –палка. Не по карману...
Зато, в стороне от чайханы стоял голубой ящик с надписью «Мясокомбинатские пирожки», и рыжая громкоголосая бабка, перекрывала весь базар своими криками:
- Пихошки! Пихошки! Пихошки гахачие!
- Ну, что, берем «собачью радость»? – предложил Чета.
«Собачьей радостью» в народе называли эти самые пирожки горячие по цене 40 копеек, которые жарили неподалеку, на мясокомбинате им. Сталина из темной муки, начиняя смесью риса с разной требухой.
Стали в очередь. Народ разбирал пирожки десятками, и голубой ящик быстро пустел. Правда, каждые минут 10-15 бойкий узбечонок подвозил на тележке новую порцию, и торговля шла беспрерывно, тем более, что торговка не уставая, громко рекламировала свой товар.
По базару, разнося запах перегара, прошествовала баба, известная всему городу как «Люська–Положено!». Она была в какой-то грязной серой одежде, со сверкающей на жакете медалью «Мать-героиня». Люська катила перед собой тележку - ящик для овощей, к которому пришпандорили четыре подшипника, отчего тележка передвигалась со страшным грохотом. В гремящем шарабане сидели трое малышей-погодков: голубоглазый замурзанный блондинчик лет двух и его старшие братья, монголоидные брюнеты. Рядом с Люськой шли две девочки-подростки, нечесанные, грязные, как мать, и в рваной, кое-как зашитой одежде.
- Положено! Положено! Дорогу матери-героине! – покрикивала Люська.
Она подошла к узбеку, торговавшему яблоками и выбрала самое красивое. Узбек скривился, но смолчал. Люська отдала яблоко своему младшенькому блондинчику. Подойдя к следующему продавцу, она хотела взять у него гроздь подсохшего за зиму, но от того необычайно сладкого винограда. Хозяин стал на нее орать и отгонять от прилавка. Тогда Люська, спокойно повторяя: «Я – мать-героиня, мне положено!», сгребла несколько кистей прямо в свою тележку. Узбек, видать, новичок на базаре, оторопел от ее нахальства, а сосед стал ему объяснять, что не надо с ней связываться. Усатый милиционер с усмешкой издалека наблюдал за этой сценкой.
Очередь за пирожками, тем временем, потихоньку двигалась. И вдруг Левик снова увидел подозрительного трамвайного незнакомца. Мужчина как-то бестолково кружился по базару, приценивался к шашлыкам, плову, но каждый раз отходил, ничего не покупая. Наконец, он подошел к айвану чайханы, на котором сидели и обедали шашлыками, лепешками и чаем трое здоровых узбеков и стал что-то им говорить. Один из узбеков взял палочку шашлыка из штабеля, возвышавшегося на его тарелке, и подал служивому. Тот поблагодарил, и, отойдя в сторонку, стал с жадностью поглощать кусочки мяса.
На какое-то время этот мужчина исчез из левикиного поля зрения, а потом возник вновь, выковыривающим из бумажного стаканчика фанерной палочкой мороженое.
А тут и очередь подошла. Чета купил у продавщицы восемь пирожков и раздал товарищам по два. Ох, до чего же вкусны были мясокомбинатские пирожки! Особенно после купания!..
Левик вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Дожевывая первый пирожок, он оглянулся и опять увидел того самого мужчину. Немигающим, каким-то животным, голодным взглядом, он смотрел на пирожок в руке мальчика. Левику стало не по себе, даже страшно, и он, бессознательно подчиняясь этому взгляду, приблизился к мужчине и протянул ему пирожок.
- Спасибо, пацан! – глухо сказал тот, и пирожок исчез у него во рту. Лицо незнакомца на какое-то мгновенье даже стало приветливым.
- Ну, я пошел к деду! – Левик быстро распрощался с приятелями, очень уж ему захотелось убежать подальше от незнакомца.
Через несколько минут он уже входил в дедовский дворик. Там сосед, семиклассник Изя, расставив во дворе треногу, «Фотокором» снимал сидящего на цепи пса Акбара.
- Здорово, Левка! Сейчас будем проявлять нашу собаченцию!
Забежав в дом и представившись бабушке, гладившей белье, Лева тут же помчался в сарай, служивший Изе лабораторией, и там, в душной темноте слушал, как Изя пыхтит над кюветами, проявляя и фиксируя пластинку с акбаровой мордой.
Наконец, Изя зажег свет и показал Левику негатив. Пес, судя по всему, вышел отлично. Как и все у Изи. Дед с бабкой всегда ставили Изю Левику в пример. Изя был круглый отличник. А как он чертил! В изином доме висела карта Крыма, собственноручно им вычерченная. Эта карта была настолько удачна, что он даже переснял ее своим «Фотокором» и дарил фотографии родственникам. На карте особенно выделялось место Джанкой, где до войны жила Изина семья, и его папа Зусь Григорьевич работал бухгалтером в еврейском колхозе...
А «Фотокор» - Левина мечта! Да и не только левина, мечта всех пацанов... У Левика в доме, правда был «Комсомолец», оставшийся от папы, но мама не разрешала его брать, мал, мол еще! А вот у мишкиного брата, зато, «Фотокор» был, и Мишка хвастался, что он иногда дает ему поснимать. Правда, карточек никто не видел... Левик подумал, что надо бы, пока он гостит у деда, взять у Изи и почитать книгу по фотографии Бунимовича...
...Пластинка во дворе высохла довольно быстро, и они опять уединились в сарае, теперь уже для печати. При красном свете Изя распечатал пачку с фотобумагой «Контабром», уложил негатив в рамочку, на него лист бумаги, и, защелкнув рамочку, положил ее негативом вверх на табуретку, стоявшую под лампочкой, свисавшей с потолка. Он зажег свет, и посчитав до двадцати, потушил. Затем вытащил из рамки лист фотобумаги и качнув ванночку, ловко утопил лист в набежавшей волне проявителя. О, как Левик любил это таинственное действо!
Изя покачивал ванночку. При неясном красном освещении на бумаге начали проступать какие-то бесформенные темные пятнышки, которые постепенно все более и более темнея и расширяясь, стали принимать контуры собачьей морды.
За дверью послышался бабушкин голос: «Левонька, ты где? Я же тебе пожарила яишеньку!». Изя бросил собачий портрет в фиксаж, и Лева пошел в дом – есть бабушкину яичницу.
- Ой, Левонька, почему ты такой красный, ты где-то сгорел!
Левика распирало похвастаться, что вот, мол, наконец, научился плавать, но он во-время спохватился: «А, это, бабушка, мы школе после уроков в футбол играли...».
Однако он уже и сам чувствовал, как горит кожа на спине, как больно плечам от прикосновения легкой рубашечки. Когда он поел, бабушка заставила его раздеться.
- Ува, ты – прямо, как помидор! – И стала мазать его кислым молоком.
Коже стало прохладно, боль несколько утихла, захотелось спать, и Левик прилег на покрытую ковром тахту...
Он проснулся от того, что пришел с работы дедушка. Дед принес трех молодых петушков, связанных за лапки, и освободив их от пут, пустил в клетку, стоящую во дворе. Клетку он сделал когда-то из овощного ящика, на который набил тонкий штакетник.
- Будут нам офалах на Пейсах, - ворковала бабушка, - Хаим, гэй эссен!
Левик немного понимал еврейский язык. Дома мама с бабой Фирой часто говорили на нем, а когда в прошлом году прошла амнистия, и вернулся дед Аврум, они с бабушкой вообще говорили только по-еврейски. А по-русски дед говорил очень неправильно и смешно... И вот, постоянно слушая разговоры деда с бабкой, Левик начал их понимать... Это, думал он, как плавать – вот пошел на «Комсомолку», так научился! Жаль только, что никому нельзя об этом рассказать...
Дед Ефим сел за накрытый белой скатертью столик, на который бабушка поставила тарелку с прозрачным бульоном, где плавали куриная пулька и крылышко, а на дне белел слой риса. На отдельной тарелочке лежали несколько редисочек и стрелок тонюсенького зеленого лука, называемого местными зеленщиками «барашка». Рядом громоздилась овальная селедочница, где под кольцами репчатого лука и кружочками вареной картошки, политыми уксусом и хлопковым маслом, покоились серые останки разделанной бабушкиными руками атлантической селедки. Бабушка сидела напротив деда и глядела на него веселыми влюбленными глазами.
- Голдале, а что же ты не ешь?
- Не хочется, Хаим, я целый день хватала то-се...
По лицу деда пробежала тень задумчивости, потом он поднялся, достал из буфета маленькую рюмочку и графинчик, в котором, как знал Левик, у деда всегда хранилась водка.
- Хаим, ну зачем ты это делаешь?
- Голдале, ты накрыла мне такой стол, что я хочу выпить за тебя. Зай гезынд, майне либе вабале!
- Хаим, не пей!
- Голдале, но ведь скоро Пейсах! Нельзя же хранить водку в Пейсах! Что же, выливать ее? Лехаим, майне либе вабале!
И выпил рюмочку. Выражение влюбленности исчезло из бабушкиных глаз. Левик знал, что эта сцена повторяется ежедневно, и бабушка считает деда законченным пьяницей. «Никогда не стану пить водку», - думал мальчик.-«Такая дрянь!». Он вспомнил, как несколько месяцев назад, встречая первый раз в жизни Новый год со взрослыми, по ошибке вместо воды хлебнул водку из дедаврумовского стакана, как эта огненная горечь обожгла рот... Дед Аврум, тот не пьет из маленьких рюмочек...
Под недовольное бабушкино кудахтанье дед все же опрокинул еще пару рюмочек «за киндерлах и киндс киндердлах»...
Наступал вечер. Теперь бабушке пришел черед кормить Левика. Он через силу съел немного бульона, который терпеть не мог, но зато бабушка специально для него поджарила на сковородке кусочек вареной курицы из того же бульона. Вот это была вкуснотень!
Дед ходил по дому, мурлыча какую-то песню «...везут меня жандармы во сибирский, во острог...».
Когда стемнело, пришли гости – сосед Зусь Григорьевич и заготовщик Иосиф Абрамович, живший через двор. Дед достал колоду карт, и они сели играть. Левик в это время на тахте изучал 9-й том Малой Советской энциклопедии на букву «К». Он, всегда, будучи у деда, читал эту книгу и любил ее за бездонность поставляемых знаний. Откуда бы он знал без нее, что такое «Калонг» или «Кабестан», например?
До него доносились разговоры игроков. «Вот, при Маленкове в магазинах было все!» - «А теперь стал этот хозер Хрущев!» - «Мне говорили, что к нам в город скоро приедет Лейзерл и будет выступать на заводе Кагановича!»...
Разговоры время от времени перебивались восклицаниями: «Мелех!», «Некейва!», «Цейлем!». Иногда игроки вдруг переходили на высокие нотки, особенно, дед и Иосиф Абрамович, и Левику казалось, что они вот-вот подерутся. Но до драки не доходило, и кучка мелочи на столе росла...
Бабушка укладывала наглаженное белье в узкую часть двухстворчатого зеркального шифоньера. Уложив слой, она отходила на шаг и любовалась белизной ровных рядов.
Левик читал про академика Курдюмова и чувствовал, что засыпает...
А впереди была еще почти неделя каникул...
(Продолжение в следующих сериях).
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 4, серия 6
КАШЕРНЫЙ ПЕТУХ ДЛЯ СТАРОЙ БАБУШКИ
Район города, или, по-местному, махалля, где жила семья десятилетнего Левика, в старые времена был кишлаком Миробад, чье имя сохранилосья лишь в названиях двух пересекающихся улиц Миробадских - Большой и Малой. В начале 50-х их выделили под частную застройку, и бывшие огороды и сады Миробада, разгородившись заборами на трехсотметровые участки, обросли белыми одноэтажными домами, значительную часть которых построили евреи: как местные-бухарские, так и русские, занесенные ветрами революций и войн. Домов и дворов в махалле стало в несколько раз больше, чем адресов, и городские власти для порядка дома перенумеровали и вывесили новые таблички, в которых, как от века водилось в той стране, из-за ошибки какого-то писаря появился сюрреалистический намек на свежую еврейскую струю махаллинской крови. Таблички извещали прохожих, что те идут по улицам "М.Миробадского" и "Б.Миробадского" - своеобразных "подпоручиков Киже". Постепенно, как и в истории с легендарным подпоручиком, эти новые названия из повода для острот перекочевали у махаллинских евреев в область факта. Так и говорили: "На Бениной улице" или " На Мойшиной улице".
Так вот, Левик жил недалеко от пересечения этих улиц - на "Мойшиной ", а на "Бениной" улице находилась шил - синагога. В еврейскую Пасху, а также в дни со смешными, на левикин слух, древнееврейскими названиями Рошушун и Янкипер, бабушка, наряженная в праздничное платье, повязавшая голову платком, и дедушка, в своем неизменном картузе, накинувший на пиджак большой полосатый шелковый шарф, недавно присланный ему в подарок братом, исчезнувшим лет тридцать назад, аж из антиподной Аргентины, и называемый по-еврейски талес, шли под вечер в эту синагогу. Левик как-то пошел было с ними, но у калитки синагоги оробел – во дворе собрались, в основном, старики и старухи. Он не решился войти и убежал к своим товарищам...
В их семье жила еще старая бабушка - дедова мать, или, как называла ее бабушка, швигер. Ей было за девяносто, она почти полностью ослепла и оглохла и коротала остаток отпущенных ей дней, сидя во дворе на среднеазиатском солнце - в тени, даже летом, она мерзла. По пятницам перед заходом солнца сноха ее, левикина бабушка, наливала в плоскую жестянку немного постного масла и пускала плавать в нем пару конических фитильков, скрученных из ваты. Древняя старуха зажигала два огонька и шептала над ними что-то непонятное и таинственное...
...Как-то в апреле бабушка притащила с базара двух живых петухов, дала Левику трешку и одного из них и отправила в синагогу к резаке, объяснив, что наступает праздник, и старой бабушке необходимо сготовить кашерное, а для этого петуха обязательно должен забить резака. Таща полусонного петуха за связанные лапы, мальчик поплелся по "Мойшиной" улице мимо домов продавца мануфактуры Ильяича, артиста Каландарова, сапожника Мирзакандова, парикмахера Хаюмова, доктора Зильберштейна, инженера Фрадкина, учителя Шапиро, семья которого состояла из двух странных детей, Моти и Фриды, избегавших соседей-сверстников, толстой жены, по уличным слухам, лысой, поскольку она носила парик, и белобородого деда, сидевшего целыми днями на скамеечке у ворот, что-то непрерывно шепча, и одетого, несмотря на жару, в черные костюм и шляпу... Вот уже и дом мясника Акселерода - на углу "Бениной улицы".
Повернув за угол, Левик нос к носу столкнулся с Батыркой, учившимся в параллельном пятом классе, одним из двух главных хулиганов махалли в своей возрастной категории. Его постоянным соперником считался Соломон Ильяич, по прозвищу Сало, и каждую весну, когда на берегах уличных арыков появлялась свежая травка, эти пацаны на глазах беснующейся от азарта толпы сверстников из всей округи, устраивали на лужайке поединок - яростную драку до первого разбитого носа. Незадолго до того победителем вышел Батырка, и все пацаны, согласно неписанному уличному кодексу, весь год обязаны были ему подчиняться. Соседские взрослые, между прочим, не любили и побаивались мать Батырки, директора какой-то трикотажной фабрики и, кроме того, супругу милиционера, человека, надо сказать, малоприметного на ее колоритном фоне. Это была крупная женщина с нарисованными во весь лоб темно-зеленой усьмой широченными бровями, дымящая неизменным "Казбеком" и при любом случае открывавшая громкий рот, переполненный русским матом с отдельными узбекскими вкраплениями. Одновременно руки ее автоматически проделывали характерные движения узбекского национального бокса - резкое выбрасывание кулаков от плеч... Чаще всего она бушевала на улице по поводу очередного избиения пацанами ее младшего сына Акмаля, мальчика слабого, тихого и трусливого, на котором пацаны отыгрывались за власть его старшего брата, грозы махалли.
"Куда идешь?" - Батырка перегородил Левику дорогу. Тот, куда деваться, объяснил. Пришлось показать и трешку, зажатую в потном кулаке. "Давай деньги!" - приказал Батырка, - "Лучше поедим мороженого, а петуха я сам зарублю!". Несколько скоротечных душевных колебаний Левика, и они побежали к началу "Мойшиной" улицы, где в фанерной будке около школы тетка в белом халате торговала мороженым и газировкой. Трешки хватило как раз на пару палочек эскимо и стаканов крюшона. Наслаждаясь на ходу мороженным, мальчишки с петухом возвратились к батыркиному двору. Двор был окружен со всех сторон строениями дома директорши, посреди протекал арычек, над которым возвышался помост-айван, где обычно папа-милиционер, сняв сапоги и мундир, в одних галифе и майке, на подушках коротал вечера с кем-то из соседей-узбеков за чаем, дыней или четушкой водки. С трех сторон айван окружали кусты роз. Земля, которую батыркины сестры целыми днями вылизывали мокрым веником, сверкала чистотой.
Батырка вынес из сарая топор, бросил связанного петуха недалеко от айвана и с размаху рубанул птицу по шее. Голова вместе с шеей отлетела в сторону, из туловища ударил пульсирующий фонтан крови, а тушка, несмотря на связанные лапки, стала биться в дикой пляске, разбрызгивая кровь на айван, розовые кусты и выглаженную землю. Из дома, матерясь, выскочила батыркина мать с ремнем в руке. "Бежим" - заорал Батырка, и схватив петуха, рванул через калитку на улицу. Левик, сам не зная как, буквально скатапультировал за ним. Они пробежали несколько кварталов между глинобитными дувалами, пока, задохнувшись, не поняли, что погоня безнадежно отстала, и расплачиваться Батырке предстоит одному. "Ничего", - говорил он Левику, - "Вечером отец придет с работы, захочет кушать, и ей будет не до меня!"...
..."Это что такое? Аврум, иди посмотри!" - завопила бабушка, увидев обезглавленную птицу. Левик попытался сделать удивленное лицо, некоторое время лепетал что-то о синагоге и резаке, но вскоре, завравшись и запутавшись, расплакался и чистосердечно сознался в содеянном. Бабушкины крики разбудили деда, дремавшего в комнате с газетой в руках, он вышел и стал нервозно говорить по-еврейски что-то нравоучительное, предрекающее Левику в будущем нехороший конец. Но постепенно все успокоились, бабушка выпила валерьянки, дала Левику второго петуха и еще одну трешку и с массой нудных назиданий снова отправила его к резаке.
На этот раз обошлось без приключений. Двор синагоги был пуст. Над входом в дом висела доска, где наверху была нарисована шестиконечная звезда, а под ней надпись в две колонки, одна из которых была написана таинственными древнееврейскими буквами, ранее виденными Левиком только на кладбище, а другая по-русски. Левик ее прочел. Оказалось, что это - молитва о благословении советской власти и советского правительства.
Резака через окно увидел Левика с петухом и вышел к нему. Это был бородатый человек в черном костюме и шапочке, похожей на тюбетейку. Он взял петуха, пошел с ним в фанерную кабинку, стоявшую в углу двора, что-то пошептал над птицей, затем, слегка общипав петушиную шею под клювом, надрезал это место бритвой. Потекла кровь, но резака крепко держал трепыхавшегося петуха, пока тот не затих. Появилась женщина, очень похожая на жену учителя Шапиро, и общипала перья с шеи и груди петуха в принесенный ею мешок. Левик отдал резаке трешку и понес петуха домой. На этот раз бабушка была довольна. "Посмотри",- говорила она,- "как аккуратно он его зарезал! Какой большой гелцел мит моце мейл получится у меня к столу на Пейсах!"
(Продолжение в следующих сериях)
Часть 4, серия 6
КАШЕРНЫЙ ПЕТУХ ДЛЯ СТАРОЙ БАБУШКИ
Район города, или, по-местному, махалля, где жила семья десятилетнего Левика, в старые времена был кишлаком Миробад, чье имя сохранилосья лишь в названиях двух пересекающихся улиц Миробадских - Большой и Малой. В начале 50-х их выделили под частную застройку, и бывшие огороды и сады Миробада, разгородившись заборами на трехсотметровые участки, обросли белыми одноэтажными домами, значительную часть которых построили евреи: как местные-бухарские, так и русские, занесенные ветрами революций и войн. Домов и дворов в махалле стало в несколько раз больше, чем адресов, и городские власти для порядка дома перенумеровали и вывесили новые таблички, в которых, как от века водилось в той стране, из-за ошибки какого-то писаря появился сюрреалистический намек на свежую еврейскую струю махаллинской крови. Таблички извещали прохожих, что те идут по улицам "М.Миробадского" и "Б.Миробадского" - своеобразных "подпоручиков Киже". Постепенно, как и в истории с легендарным подпоручиком, эти новые названия из повода для острот перекочевали у махаллинских евреев в область факта. Так и говорили: "На Бениной улице" или " На Мойшиной улице".
Так вот, Левик жил недалеко от пересечения этих улиц - на "Мойшиной ", а на "Бениной" улице находилась шил - синагога. В еврейскую Пасху, а также в дни со смешными, на левикин слух, древнееврейскими названиями Рошушун и Янкипер, бабушка, наряженная в праздничное платье, повязавшая голову платком, и дедушка, в своем неизменном картузе, накинувший на пиджак большой полосатый шелковый шарф, недавно присланный ему в подарок братом, исчезнувшим лет тридцать назад, аж из антиподной Аргентины, и называемый по-еврейски талес, шли под вечер в эту синагогу. Левик как-то пошел было с ними, но у калитки синагоги оробел – во дворе собрались, в основном, старики и старухи. Он не решился войти и убежал к своим товарищам...
В их семье жила еще старая бабушка - дедова мать, или, как называла ее бабушка, швигер. Ей было за девяносто, она почти полностью ослепла и оглохла и коротала остаток отпущенных ей дней, сидя во дворе на среднеазиатском солнце - в тени, даже летом, она мерзла. По пятницам перед заходом солнца сноха ее, левикина бабушка, наливала в плоскую жестянку немного постного масла и пускала плавать в нем пару конических фитильков, скрученных из ваты. Древняя старуха зажигала два огонька и шептала над ними что-то непонятное и таинственное...
...Как-то в апреле бабушка притащила с базара двух живых петухов, дала Левику трешку и одного из них и отправила в синагогу к резаке, объяснив, что наступает праздник, и старой бабушке необходимо сготовить кашерное, а для этого петуха обязательно должен забить резака. Таща полусонного петуха за связанные лапы, мальчик поплелся по "Мойшиной" улице мимо домов продавца мануфактуры Ильяича, артиста Каландарова, сапожника Мирзакандова, парикмахера Хаюмова, доктора Зильберштейна, инженера Фрадкина, учителя Шапиро, семья которого состояла из двух странных детей, Моти и Фриды, избегавших соседей-сверстников, толстой жены, по уличным слухам, лысой, поскольку она носила парик, и белобородого деда, сидевшего целыми днями на скамеечке у ворот, что-то непрерывно шепча, и одетого, несмотря на жару, в черные костюм и шляпу... Вот уже и дом мясника Акселерода - на углу "Бениной улицы".
Повернув за угол, Левик нос к носу столкнулся с Батыркой, учившимся в параллельном пятом классе, одним из двух главных хулиганов махалли в своей возрастной категории. Его постоянным соперником считался Соломон Ильяич, по прозвищу Сало, и каждую весну, когда на берегах уличных арыков появлялась свежая травка, эти пацаны на глазах беснующейся от азарта толпы сверстников из всей округи, устраивали на лужайке поединок - яростную драку до первого разбитого носа. Незадолго до того победителем вышел Батырка, и все пацаны, согласно неписанному уличному кодексу, весь год обязаны были ему подчиняться. Соседские взрослые, между прочим, не любили и побаивались мать Батырки, директора какой-то трикотажной фабрики и, кроме того, супругу милиционера, человека, надо сказать, малоприметного на ее колоритном фоне. Это была крупная женщина с нарисованными во весь лоб темно-зеленой усьмой широченными бровями, дымящая неизменным "Казбеком" и при любом случае открывавшая громкий рот, переполненный русским матом с отдельными узбекскими вкраплениями. Одновременно руки ее автоматически проделывали характерные движения узбекского национального бокса - резкое выбрасывание кулаков от плеч... Чаще всего она бушевала на улице по поводу очередного избиения пацанами ее младшего сына Акмаля, мальчика слабого, тихого и трусливого, на котором пацаны отыгрывались за власть его старшего брата, грозы махалли.
"Куда идешь?" - Батырка перегородил Левику дорогу. Тот, куда деваться, объяснил. Пришлось показать и трешку, зажатую в потном кулаке. "Давай деньги!" - приказал Батырка, - "Лучше поедим мороженого, а петуха я сам зарублю!". Несколько скоротечных душевных колебаний Левика, и они побежали к началу "Мойшиной" улицы, где в фанерной будке около школы тетка в белом халате торговала мороженым и газировкой. Трешки хватило как раз на пару палочек эскимо и стаканов крюшона. Наслаждаясь на ходу мороженным, мальчишки с петухом возвратились к батыркиному двору. Двор был окружен со всех сторон строениями дома директорши, посреди протекал арычек, над которым возвышался помост-айван, где обычно папа-милиционер, сняв сапоги и мундир, в одних галифе и майке, на подушках коротал вечера с кем-то из соседей-узбеков за чаем, дыней или четушкой водки. С трех сторон айван окружали кусты роз. Земля, которую батыркины сестры целыми днями вылизывали мокрым веником, сверкала чистотой.
Батырка вынес из сарая топор, бросил связанного петуха недалеко от айвана и с размаху рубанул птицу по шее. Голова вместе с шеей отлетела в сторону, из туловища ударил пульсирующий фонтан крови, а тушка, несмотря на связанные лапки, стала биться в дикой пляске, разбрызгивая кровь на айван, розовые кусты и выглаженную землю. Из дома, матерясь, выскочила батыркина мать с ремнем в руке. "Бежим" - заорал Батырка, и схватив петуха, рванул через калитку на улицу. Левик, сам не зная как, буквально скатапультировал за ним. Они пробежали несколько кварталов между глинобитными дувалами, пока, задохнувшись, не поняли, что погоня безнадежно отстала, и расплачиваться Батырке предстоит одному. "Ничего", - говорил он Левику, - "Вечером отец придет с работы, захочет кушать, и ей будет не до меня!"...
..."Это что такое? Аврум, иди посмотри!" - завопила бабушка, увидев обезглавленную птицу. Левик попытался сделать удивленное лицо, некоторое время лепетал что-то о синагоге и резаке, но вскоре, завравшись и запутавшись, расплакался и чистосердечно сознался в содеянном. Бабушкины крики разбудили деда, дремавшего в комнате с газетой в руках, он вышел и стал нервозно говорить по-еврейски что-то нравоучительное, предрекающее Левику в будущем нехороший конец. Но постепенно все успокоились, бабушка выпила валерьянки, дала Левику второго петуха и еще одну трешку и с массой нудных назиданий снова отправила его к резаке.
На этот раз обошлось без приключений. Двор синагоги был пуст. Над входом в дом висела доска, где наверху была нарисована шестиконечная звезда, а под ней надпись в две колонки, одна из которых была написана таинственными древнееврейскими буквами, ранее виденными Левиком только на кладбище, а другая по-русски. Левик ее прочел. Оказалось, что это - молитва о благословении советской власти и советского правительства.
Резака через окно увидел Левика с петухом и вышел к нему. Это был бородатый человек в черном костюме и шапочке, похожей на тюбетейку. Он взял петуха, пошел с ним в фанерную кабинку, стоявшую в углу двора, что-то пошептал над птицей, затем, слегка общипав петушиную шею под клювом, надрезал это место бритвой. Потекла кровь, но резака крепко держал трепыхавшегося петуха, пока тот не затих. Появилась женщина, очень похожая на жену учителя Шапиро, и общипала перья с шеи и груди петуха в принесенный ею мешок. Левик отдал резаке трешку и понес петуха домой. На этот раз бабушка была довольна. "Посмотри",- говорила она,- "как аккуратно он его зарезал! Какой большой гелцел мит моце мейл получится у меня к столу на Пейсах!"
(Продолжение в следующих сериях)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 5, серия 7
САДЫ ЛИЦЕЯ
Благословенной памяти ушедших...
***
Первый Чемпион Игры собирался, как ожидалось, осчастливить мир своим появлением не раньше грядущего лета, ибо формула Чемпионата мира и правила Игры, согласованные четырьмя Гигантами еще осенью, предусматривали розыгрыш аж 550 партий.
...Третий час подряд в пустой аудитории мехмата двое из Гигантов, первокурсники Лева и Славик, сражались в очередной партии Чемпионата.
Играли костями домино по правилам, Гигантами же выдуманным и им лишь одним известным.
Третий из Гигантов, Юзя, которого они дожидались, страдал в соседней аудитории на экзамене по высшей алгебре у грозы факультета Трегубовича.
В открытую дверь на бегу заглянула секретарь факультетского комсомола Мунира Садыкова с 4-го курса, по прозвищу «Мама Мунира».
- Ой, ребята, что вы тут делаете? Сейчас я вас организую, и мы...
Последние слова умчались вслед за ней в гулкий коридор...
Кость на этот раз шла Леве. Толстяк Славик явно проигрывал, хотя, вообще-то по силам они были примерно на равных. Он потел, напрягая огромный лоб, щурил, и без того узкие татарские глаза и старался отвлечь Леву от костяшек разными рассуждениями об изобретаемой им спиральной геометрии, главный постулат которой гласил, что любая линия есть спираль. Идею Славик, похоже, подхватил еще с пеленок у своего отца - доцента кафедры марксистско-ленинской философии Нигматуллина, лейтмотивом любых лекций которого было повторение марксова тезиса о развитии исторического процесса по спирали...
Но, несмотря на отвлекающие маневры, партию он-таки проигрывал.
Мимо аудитории прошел старший преподаватель Гедалье Моисеевич Мендель. Его, как и Маму Муниру, заинтересовали ребята. Разглядев, чем они заняты, он почти сорвался на крик, кривя и без того асимметричное лицо:
- Вы что делаете? Домино – это игра для пьяниц! А вы же интеллигентные люди! Играть в университете в домино?! Лева, я бы посоветовал вам, чем тратить время на эту чепуху, порешайте-ка лучше задачи из Демидовича. Возьмите и подряд проработайте два-три десятка страниц. Как вам не стыдно! Впомните, как вы позавчера «плавали» у меня на экзамене!
И пылая возмущением, промчался дальше стремительной походкой.
Да, было дело! Лева действительно «поплавал», но все же сдал матанализ с первого захода. На «удава», правда, но это было, в общем-то, неплохо. Большинство первокурсников ходили к Менделю по два, а то и по три-четыре раза. И это при том, что тот на экзамене был весьма доброжелателен и просто старался выяснить, а что студент знает? Он даже не обращал внимания, если шпаргалили или почти в открытую пользовались конспектами. Ему, главное, хотелось увидеть понимание предмета студентом, а матанализ - штука трудная... Всего лишь два-три человека из сотни первокурсников получили у Менделя «отл», и Славик – математик милостью Божьей, в их числе... А вон Юзе не повезло - через две недели - пересдача.
Партия закончилась. Выиграл Лева, и счет его в поединках со Славиком сравнялся - 11:11, и предстояло еще играть и играть...
Вскоре они услышали, как открылась дверь соседней аудитории и через коридор донесся смачный голос Трегубовича:
- Юра! Я считаю, что сегодня завысил вам оценку и советую подумать, правильно ли вы выбрали себе профессию. По-моему, ваше место - в балетной школе!
Стокилограммовый Юзя, раскрасневшийся, с одышкой, словно после длинной пробежки, шлепнулся на первую скамейку.
- Ох, заездил меня сегодня Лев Соломоныч!
- И что в сухом остатке?
- «Хор». Но, представляете, когда я готовился, он усадил меня спиною к себе. Я его не видел, и невозможно было даже достать «шпору»... Он все время старается докопаться до твоих слабых мест, все отыскивает, чего ты не знаешь... Лейба, ты когда идешь к Дрынкиной?
- Завтра в 12. Но, говорят, будет Бескакотова.
- Ну я еще успею дать тебе конспекты.
У Левы тоже висел один «хвост» - зачет по истории КПСС. Что делать, если история вообще, а Партии, в особенности, как-то мало его интересовали? И самым противным и даже невозможным делом для него было - конспектировать лекции и материалы к семинарам. Хорошо, что на свете был Юзя, который вел конспекты аккуратно, подробно, чуть ли не каллиграфически и стенографически!
Особое неприятие истории у Левы возникло в выпускном классе, когда в школу пришел новый директор, по совместительству – историк, Иван Михалыч. Это был огромный, громкоголосый, бритоголовый мужик, весьма энергичный, несмотря на преклонный возраст. Поговаривали, что в прежней школе у него было прозвище Император, а в левиной он почему-то стал Циклопом, хотя оба глаза его вроде бы были в порядке...
Каждый урок истории начинался абсолютно одинаково. Циклоп с неизменной указкой в руках быстро входил в класс и начинал колотить ею по столу. Добившись таким образом некоторой концентрации внимания учеников на своей особе, он разражался стандартной тирадой:
- Как вы знаете (а вы ни черта ничего не знаете, ни черта ничего не помните, ни черта ничего не учите, потому что вы все - элементы расхлябанности, разболтанности и распущенности!), в 1812 году Наполеон напал на Россию...
И далее, с помощью какой-нибудь марксистско-ленинской диамато-истматовской формулы, плавно переходил от Наполеона к очередной теме истории советского периода, например, коллективизации сельского хозяйства – «великому перелому»...
Возможно, именно благодаря Циклопу никто из левиных одноклассников не подался в гуманитарии...
Впрочем, как известно, в те поры физики были в почете, ну а лирики – в загоне...
К тому же посреди первого университетского семестра произошел Исторический Съезд Партии, открывший стране прямую и ясную дорогу к коммунизму, который, по Славикиным расчетам, должен был наступить ясным утром 17 октября 1981 года, и Славик, этот ходячий арифмометр, в любой день, не задумываясь, мог точно ответить, сколько же еще дней осталось до этого великого события. Но дело было даже не в будущем коммунизме, провозглашенном съездом, а в том, что Первый Секретарь несколько дней выступал с трибуны с разоблачениями ошибок и преступлений прежнего руководства, и все действовавшие учебники и методики по истории Партии сразу же оказались неправильными. И когда кто-то иронически спросил на семинаре у преподавателя Цоя Вениамина Ивановича, как теперь быть, тот лишь растерянно пробормотал: «Знаете, ребята, политика – это дело темное!».
Доцент Анна Никифоровна Дрынкина, считавшаяся одним из лучших преподавателей-общественников университета, уже много лет исходила из того, что советский интеллигент, как высокоорганизованный продукт системы, обязан досконально изучить марксизм-ленинизм, и не поверхностно, по учебникам, а изнутри, по первоисточникам, погружаясь в глубины мыслей великих коммунистов-основателей. Не потому, что учебники были хороши или плохи (попробуй покусись на «Краткий курс», написанный чуть ли не самим Отцом Народов!), а потому, видать, что лично для нее, прилежной ученицы в молодости, обладавшей огромной памятью, позволявшей даже на шестом десятке лет наизусть цитировать целые страницы из Великого Вождя, и ничем другим в жизни не занимавшейся, это было единственно правильной методикой и единственно необходимым знанем единственно верного учения. «Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память...», и т.д., и т.п...
А провалился Левик так.
Около месяца назад забрел в университет перед семинаром Дрынкиной четвертый из Гигантов домино, Янкель, левин одноклассник, а ныне - студент-медик. Он тогда клеил смешливую блондиночку Аллочку Мурикову с левиного курса и с переменным успехом добивался ее расположения. Янкель остался на дрынкинский семинар, уселся рядом с Аллочкой, развлекая и смеша ее анекдотами «Армянского Радио». Дрынкина, естественно, заметив нового студента, заинтересовалась, откуда он, и почему появился лишь посреди семестра. Янкель представился неким Куланбатыром Бибиходжаевым, якобы только что переведенным из областного вуза. И Дрынкина, то ли просто желая проверить подготовленность товарища Бибиходжаева, то ли из интереса к уровню провинциальной педагогики, стала гонять Янкеля по изучаемому материалу. Как ни странно, он отвечал ей бойко и, в основном, впопад, видать историки КПСС в мединституте тоже не дремали. И тут она его вопрошает:
- А как, товарищ Бибиходжаев, вы думаете, как думал товарищ Ленин по... (какому-то там поводу)?
- А как ВЫ думаете, как Я думаю, как думал Ленин? – получила она наглый вопрос на вопрос. От неожиданности аудитория грохнула. Дрынкина полиловела и со своей седой прической стала похожа на свеклу, облитую сметаной. Янкель же повернулся и спокойно ретировался из аудитории.
Дрынкина, к ее чести, сдержалась и, как ни в чем не бывало, продолжила занятия. Но через несколько дней на большой перемене она заприметила Леву, дружески общающегося с Янкелем, в очередной раз прибежавшим в университет в свободную минуту повеселить свою Аллочку. И, похоже, Дрынкина на Леве отыгралась. Она гоняла его по всем работам Ленина за этот семестр, и зачет он не сдал, ибо не изучал их, неинтересно было. «До тех пор», - твердила Дрынкина, - «пока вы не выучите все работы товарища Ленина, я вам зачет не поставлю!»
Но завтра, говорят, будет принимать старший преподаватель Бескакотова, с ней, говорят, полегче.
***
До самого вечера Лева балдел над юзиным конспектом ленинской статьи «О праве наций на самоопределение» и не мог понять ленинскую логику. Если Ленин за право наций на самоопределение, то почему он не желает его для поляков? Если против, то почему всего несколько лет спустя, после победы Октября, при Ленине же, Польша стала независимой? Аж голова начала болеть...
В семь вечера начинались музыкальные передачи Цейлона. Лева отбросил тетрадь и включил приемник. Этот аппарат он сам модернизировал, использовав все лучшее, что рекомендовал журнал «Радио»: добавил усилитель высокой частоты и высокостабильный транзитронный гетеродин. И потому Цейлон у него шел чистейше, прямо, как из студии.
И вот, началось!
Первые полчаса бацали роки Элвиса, а потом – до позднего вечера – в программе был сплошной Дюк, и, зная об этом, Янкель заранее притащил к Леве для записи свой «Днепр-11».
Лева записывал, слушал и подпевал: «Трам-там-трам-там! Дюк плэйс! Трам-там-трам-там! Дюк плэйс!». И пританцовывал. Надо было только исхитряться менять пленки именно между номерами, чтобы ничего не пропадало.
Янкель привалил, когда на втором часу концерта играли томную и тягучую «Разочарованную леди».
Открытая тетрадь попалась ему на глаза.
- А, это ты изучаешь дрязги между Лениным и немецкой еврейкой Розой Люксембург, которая почему-то была против независимости Польши? А ты слышал, дед Ленина тоже вроде бы был евреем?.. И, вообще, Левка, вырубай шарманку, поехали в институт! Чуваки стипендию получили, будем обмывать окончание первой сессии.
Лева всю свою стипендию привычно отдавал маме, а потом брал у нее понемногу на карманные расходы. Янкель же, прошедший на санфак с минимальным баллом, стипендию, естественно, не получал. Мамы дома не было - она дежурила у себя в больнице. Лева порылся в карманах, у него было три рубля, еще трояк нашелся у Янкеля. Поехали.
Компания из пяти человек собралась на слабо освещенной площадке посреди кирпичных зданий колониального стиля царских времен, где располагался медицинский институт, он же – крупнейшая клиника. Для начала скинулись по рублю, и Юрка Калантаров побежал в магазин. Сашка Завгородний отправился к чувихам в общагу – добыть чего-нибудь на закус. Через четверть часа добытчики вернулись, и вся компания переместилась на затемненную скамейку за углом ракового корпуса, имея полдюжины бутылок 54-го портвейна, полбуханки хлеба, кусочек вареной колбасы и начатую банку килек в томате. А еще Сашка выпросил у чувих пять граненных стаканов. «Сервис, как в ресторане», - приговаривал он, раскладывая все на газете.
За углом было темно и тихо. Если раковые больные и стонали, то из-за закрытых на зиму двойных рам никакие звуки не доносились. Судя по прихваченным ледком лужам, температура была минусовая, и небо было по-зимнему прозрачное, глубокое и изобильное на звезды и созвездия...
Разлили по первому стакану. Самый старший, Ашот Карамян, из дембелей, авторитетно взял на себя обязанности тамады.
- Друзья мои! Один мудрый человек сказал своему сыну: «Ты должен учиться. Учиться, учиться и еще учиться». И мы с вами, друзья мои, учимся, учимся и учимся. Хотя иногда и мучимся. В свете нового дня не дает мне желудок покоя. Денег нет у меня. Жизнь, ты знаешь, что это такое? Но сегодня мы, дорогие мои, преодолели первый рубеж на пути к благородному поприщу врача, которое даст Бог, принесет нам уважительный достаток. Мы закончили первый семестр и сдали первую сессию. Так выпьем, друзья мои, за то, чтобы и остальные одиннадцать барьеров мы преодолели с легкостью джигитов!
И стаканы опустели.
Вторым говорил Сашка. Он был из суворовцев и потому по-офицерски краток:
- Господа, предлагаю выпить за наших девушек! По традиции, русские офицеры пьют стоя. Ура!
И под общее «ура!» второй стакан ушел.
Разлили по третьему. Леве стало тепло и весело, хотелось петь.
- Давайте я скажу! Посмотрите на небо. Посмотрите, какое оно ясное. Разве летом мы можем увидеть столько звезд? Столько созвездий? Поглядите туда (он показал в направлении голых веток какого-то дерева) – там виден Орион, а прямо над головой – в форме буквы «М», такой неровной, – Кассиопея. - (В его памяти во-всю заработали первичные знания по «щеглогике», в просторечии - астрономии, названной так Славиком в честь профессора Щеглова, директора обсерватории, где тот читал им лекции.) – Так давайте же выпьем за то, чтобы небо над нами всегда было таким ясным!
И третий стакан ушел. Вместе с ним закончились кильки и колбаса. Да и бутылки опустели.
Лева стоял среди медиков, обсуждавших какие-то свои, неинтересные ему проблемы и сплетни. Кассиопея то плыла в сторону Ориона, а тот – к ней, то они разбегались. Вспомнился чей-то стишок: «В разбегающейся Вселенной (если это действительно так?) как чувствуешь ты себя, обыкновенный человек-простак?». Восходила полная луна.
К нему подошел Сашка: «Давай еще рубль, добавим по последней».
Сашка с Юркой собрали пустые бутылки и пошли в какой-то ночной дежурный магазин. Вернулись с двумя бутылками водки. Сашка деловито разлил первую бутылку и наломал оставшийся хлеб на десять кусочков, приговаривая: «Есть еще масса закуса».
Леве совсем не хотелось пить водку, особенно, после портвейна, но Янкель произнес какой-то очень путанный, но не менее вдохновенный тост за что-то такое, от чего ну, никак, нельзя было отказаться, и Лева, давясь, проглотил содержимое своего стакана.
А потом тост был юркин, он уже не отпечатался в левином сознании, просто Лева, как автомат, затаив дыхание, влил водку в себя и быстро зажевал последним кусочком хлеба.
- Ладно, друзья мои, хорошо время провели. Пойду спать, - сказал Ашот и, собрав стаканы и пустые бутылки, поплелся к общежитию.
Четверка студентов двинулась по темным аллеям институтского парка на выход. Было ужасно весело.
Юрка, хрипя «под Армстронга», рычал на весь парк:
Дарит ве-чер
Нам прохла-ду,
Жизнь студен-та –
Просто кайф!
Я иду с то-бою
ря-дом,
Напева-я
«Мэкки-найф»...
Остальные изображали джаз-банду:
Янкель подвывал, имитируя саксофон.
Сашка блямкал губами, словно ф-но и чухал, как бы кисточками по тарелке.
А Лева выл трубой великого Сатчмо!
...Брели по улице Карла Маркса в сторону университета.
У магазинчика на углу Жуковской и Карла Маркса разгружалась хлебовозка. Один лишь вид источающих пар буханок вызвал у ребят зверский голод, и Юрка купил у грузчика, орудовавшего поддонами с хлебом, буханку. Ее тут же жадно разодрали, и хлеб почти мгновенно исчез.
Жуя горячую горбушку, Лева заметил Володьку Вайнштейна с физфака. Тот стоял на противоположном углу перекрестка под фонарем и, похоже, кого-то ждал. Поскольку кроме него самого, хлебовозки и шумной подвыпившей компании на перекрестке больше никого не было, он, естественно, обратил на нее внимание и, узнав Леву, подошел.
- Привет! Вы откуда?
- Из мединститута. Что вам надо?
- Шоколада! Подари рубль!
Оставался последний рубль, но у Левы на душе было привольно и весело, и ничего не жалко. Он протянул рубль Володе. Тот поблагодарил и возвратился на свой прежний пост.
И тут Лева мгновенно протрезвел. Он увидел, как Жуковскую, постукивая каблучками-гвоздиками, пересекает Она. И Она подходит к Вайнштейну, и этот Вайнштейн, подлюка, обнимает Ее, целует, и Она целует его, и парочка обнявшись, удаляется в сторону зоопарка...
(Продолжение в следующей серии)
Часть 5, серия 7
САДЫ ЛИЦЕЯ
Благословенной памяти ушедших...
***
Первый Чемпион Игры собирался, как ожидалось, осчастливить мир своим появлением не раньше грядущего лета, ибо формула Чемпионата мира и правила Игры, согласованные четырьмя Гигантами еще осенью, предусматривали розыгрыш аж 550 партий.
...Третий час подряд в пустой аудитории мехмата двое из Гигантов, первокурсники Лева и Славик, сражались в очередной партии Чемпионата.
Играли костями домино по правилам, Гигантами же выдуманным и им лишь одним известным.
Третий из Гигантов, Юзя, которого они дожидались, страдал в соседней аудитории на экзамене по высшей алгебре у грозы факультета Трегубовича.
В открытую дверь на бегу заглянула секретарь факультетского комсомола Мунира Садыкова с 4-го курса, по прозвищу «Мама Мунира».
- Ой, ребята, что вы тут делаете? Сейчас я вас организую, и мы...
Последние слова умчались вслед за ней в гулкий коридор...
Кость на этот раз шла Леве. Толстяк Славик явно проигрывал, хотя, вообще-то по силам они были примерно на равных. Он потел, напрягая огромный лоб, щурил, и без того узкие татарские глаза и старался отвлечь Леву от костяшек разными рассуждениями об изобретаемой им спиральной геометрии, главный постулат которой гласил, что любая линия есть спираль. Идею Славик, похоже, подхватил еще с пеленок у своего отца - доцента кафедры марксистско-ленинской философии Нигматуллина, лейтмотивом любых лекций которого было повторение марксова тезиса о развитии исторического процесса по спирали...
Но, несмотря на отвлекающие маневры, партию он-таки проигрывал.
Мимо аудитории прошел старший преподаватель Гедалье Моисеевич Мендель. Его, как и Маму Муниру, заинтересовали ребята. Разглядев, чем они заняты, он почти сорвался на крик, кривя и без того асимметричное лицо:
- Вы что делаете? Домино – это игра для пьяниц! А вы же интеллигентные люди! Играть в университете в домино?! Лева, я бы посоветовал вам, чем тратить время на эту чепуху, порешайте-ка лучше задачи из Демидовича. Возьмите и подряд проработайте два-три десятка страниц. Как вам не стыдно! Впомните, как вы позавчера «плавали» у меня на экзамене!
И пылая возмущением, промчался дальше стремительной походкой.
Да, было дело! Лева действительно «поплавал», но все же сдал матанализ с первого захода. На «удава», правда, но это было, в общем-то, неплохо. Большинство первокурсников ходили к Менделю по два, а то и по три-четыре раза. И это при том, что тот на экзамене был весьма доброжелателен и просто старался выяснить, а что студент знает? Он даже не обращал внимания, если шпаргалили или почти в открытую пользовались конспектами. Ему, главное, хотелось увидеть понимание предмета студентом, а матанализ - штука трудная... Всего лишь два-три человека из сотни первокурсников получили у Менделя «отл», и Славик – математик милостью Божьей, в их числе... А вон Юзе не повезло - через две недели - пересдача.
Партия закончилась. Выиграл Лева, и счет его в поединках со Славиком сравнялся - 11:11, и предстояло еще играть и играть...
Вскоре они услышали, как открылась дверь соседней аудитории и через коридор донесся смачный голос Трегубовича:
- Юра! Я считаю, что сегодня завысил вам оценку и советую подумать, правильно ли вы выбрали себе профессию. По-моему, ваше место - в балетной школе!
Стокилограммовый Юзя, раскрасневшийся, с одышкой, словно после длинной пробежки, шлепнулся на первую скамейку.
- Ох, заездил меня сегодня Лев Соломоныч!
- И что в сухом остатке?
- «Хор». Но, представляете, когда я готовился, он усадил меня спиною к себе. Я его не видел, и невозможно было даже достать «шпору»... Он все время старается докопаться до твоих слабых мест, все отыскивает, чего ты не знаешь... Лейба, ты когда идешь к Дрынкиной?
- Завтра в 12. Но, говорят, будет Бескакотова.
- Ну я еще успею дать тебе конспекты.
У Левы тоже висел один «хвост» - зачет по истории КПСС. Что делать, если история вообще, а Партии, в особенности, как-то мало его интересовали? И самым противным и даже невозможным делом для него было - конспектировать лекции и материалы к семинарам. Хорошо, что на свете был Юзя, который вел конспекты аккуратно, подробно, чуть ли не каллиграфически и стенографически!
Особое неприятие истории у Левы возникло в выпускном классе, когда в школу пришел новый директор, по совместительству – историк, Иван Михалыч. Это был огромный, громкоголосый, бритоголовый мужик, весьма энергичный, несмотря на преклонный возраст. Поговаривали, что в прежней школе у него было прозвище Император, а в левиной он почему-то стал Циклопом, хотя оба глаза его вроде бы были в порядке...
Каждый урок истории начинался абсолютно одинаково. Циклоп с неизменной указкой в руках быстро входил в класс и начинал колотить ею по столу. Добившись таким образом некоторой концентрации внимания учеников на своей особе, он разражался стандартной тирадой:
- Как вы знаете (а вы ни черта ничего не знаете, ни черта ничего не помните, ни черта ничего не учите, потому что вы все - элементы расхлябанности, разболтанности и распущенности!), в 1812 году Наполеон напал на Россию...
И далее, с помощью какой-нибудь марксистско-ленинской диамато-истматовской формулы, плавно переходил от Наполеона к очередной теме истории советского периода, например, коллективизации сельского хозяйства – «великому перелому»...
Возможно, именно благодаря Циклопу никто из левиных одноклассников не подался в гуманитарии...
Впрочем, как известно, в те поры физики были в почете, ну а лирики – в загоне...
К тому же посреди первого университетского семестра произошел Исторический Съезд Партии, открывший стране прямую и ясную дорогу к коммунизму, который, по Славикиным расчетам, должен был наступить ясным утром 17 октября 1981 года, и Славик, этот ходячий арифмометр, в любой день, не задумываясь, мог точно ответить, сколько же еще дней осталось до этого великого события. Но дело было даже не в будущем коммунизме, провозглашенном съездом, а в том, что Первый Секретарь несколько дней выступал с трибуны с разоблачениями ошибок и преступлений прежнего руководства, и все действовавшие учебники и методики по истории Партии сразу же оказались неправильными. И когда кто-то иронически спросил на семинаре у преподавателя Цоя Вениамина Ивановича, как теперь быть, тот лишь растерянно пробормотал: «Знаете, ребята, политика – это дело темное!».
Доцент Анна Никифоровна Дрынкина, считавшаяся одним из лучших преподавателей-общественников университета, уже много лет исходила из того, что советский интеллигент, как высокоорганизованный продукт системы, обязан досконально изучить марксизм-ленинизм, и не поверхностно, по учебникам, а изнутри, по первоисточникам, погружаясь в глубины мыслей великих коммунистов-основателей. Не потому, что учебники были хороши или плохи (попробуй покусись на «Краткий курс», написанный чуть ли не самим Отцом Народов!), а потому, видать, что лично для нее, прилежной ученицы в молодости, обладавшей огромной памятью, позволявшей даже на шестом десятке лет наизусть цитировать целые страницы из Великого Вождя, и ничем другим в жизни не занимавшейся, это было единственно правильной методикой и единственно необходимым знанем единственно верного учения. «Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память...», и т.д., и т.п...
А провалился Левик так.
Около месяца назад забрел в университет перед семинаром Дрынкиной четвертый из Гигантов домино, Янкель, левин одноклассник, а ныне - студент-медик. Он тогда клеил смешливую блондиночку Аллочку Мурикову с левиного курса и с переменным успехом добивался ее расположения. Янкель остался на дрынкинский семинар, уселся рядом с Аллочкой, развлекая и смеша ее анекдотами «Армянского Радио». Дрынкина, естественно, заметив нового студента, заинтересовалась, откуда он, и почему появился лишь посреди семестра. Янкель представился неким Куланбатыром Бибиходжаевым, якобы только что переведенным из областного вуза. И Дрынкина, то ли просто желая проверить подготовленность товарища Бибиходжаева, то ли из интереса к уровню провинциальной педагогики, стала гонять Янкеля по изучаемому материалу. Как ни странно, он отвечал ей бойко и, в основном, впопад, видать историки КПСС в мединституте тоже не дремали. И тут она его вопрошает:
- А как, товарищ Бибиходжаев, вы думаете, как думал товарищ Ленин по... (какому-то там поводу)?
- А как ВЫ думаете, как Я думаю, как думал Ленин? – получила она наглый вопрос на вопрос. От неожиданности аудитория грохнула. Дрынкина полиловела и со своей седой прической стала похожа на свеклу, облитую сметаной. Янкель же повернулся и спокойно ретировался из аудитории.
Дрынкина, к ее чести, сдержалась и, как ни в чем не бывало, продолжила занятия. Но через несколько дней на большой перемене она заприметила Леву, дружески общающегося с Янкелем, в очередной раз прибежавшим в университет в свободную минуту повеселить свою Аллочку. И, похоже, Дрынкина на Леве отыгралась. Она гоняла его по всем работам Ленина за этот семестр, и зачет он не сдал, ибо не изучал их, неинтересно было. «До тех пор», - твердила Дрынкина, - «пока вы не выучите все работы товарища Ленина, я вам зачет не поставлю!»
Но завтра, говорят, будет принимать старший преподаватель Бескакотова, с ней, говорят, полегче.
***
До самого вечера Лева балдел над юзиным конспектом ленинской статьи «О праве наций на самоопределение» и не мог понять ленинскую логику. Если Ленин за право наций на самоопределение, то почему он не желает его для поляков? Если против, то почему всего несколько лет спустя, после победы Октября, при Ленине же, Польша стала независимой? Аж голова начала болеть...
В семь вечера начинались музыкальные передачи Цейлона. Лева отбросил тетрадь и включил приемник. Этот аппарат он сам модернизировал, использовав все лучшее, что рекомендовал журнал «Радио»: добавил усилитель высокой частоты и высокостабильный транзитронный гетеродин. И потому Цейлон у него шел чистейше, прямо, как из студии.
И вот, началось!
Первые полчаса бацали роки Элвиса, а потом – до позднего вечера – в программе был сплошной Дюк, и, зная об этом, Янкель заранее притащил к Леве для записи свой «Днепр-11».
Лева записывал, слушал и подпевал: «Трам-там-трам-там! Дюк плэйс! Трам-там-трам-там! Дюк плэйс!». И пританцовывал. Надо было только исхитряться менять пленки именно между номерами, чтобы ничего не пропадало.
Янкель привалил, когда на втором часу концерта играли томную и тягучую «Разочарованную леди».
Открытая тетрадь попалась ему на глаза.
- А, это ты изучаешь дрязги между Лениным и немецкой еврейкой Розой Люксембург, которая почему-то была против независимости Польши? А ты слышал, дед Ленина тоже вроде бы был евреем?.. И, вообще, Левка, вырубай шарманку, поехали в институт! Чуваки стипендию получили, будем обмывать окончание первой сессии.
Лева всю свою стипендию привычно отдавал маме, а потом брал у нее понемногу на карманные расходы. Янкель же, прошедший на санфак с минимальным баллом, стипендию, естественно, не получал. Мамы дома не было - она дежурила у себя в больнице. Лева порылся в карманах, у него было три рубля, еще трояк нашелся у Янкеля. Поехали.
Компания из пяти человек собралась на слабо освещенной площадке посреди кирпичных зданий колониального стиля царских времен, где располагался медицинский институт, он же – крупнейшая клиника. Для начала скинулись по рублю, и Юрка Калантаров побежал в магазин. Сашка Завгородний отправился к чувихам в общагу – добыть чего-нибудь на закус. Через четверть часа добытчики вернулись, и вся компания переместилась на затемненную скамейку за углом ракового корпуса, имея полдюжины бутылок 54-го портвейна, полбуханки хлеба, кусочек вареной колбасы и начатую банку килек в томате. А еще Сашка выпросил у чувих пять граненных стаканов. «Сервис, как в ресторане», - приговаривал он, раскладывая все на газете.
За углом было темно и тихо. Если раковые больные и стонали, то из-за закрытых на зиму двойных рам никакие звуки не доносились. Судя по прихваченным ледком лужам, температура была минусовая, и небо было по-зимнему прозрачное, глубокое и изобильное на звезды и созвездия...
Разлили по первому стакану. Самый старший, Ашот Карамян, из дембелей, авторитетно взял на себя обязанности тамады.
- Друзья мои! Один мудрый человек сказал своему сыну: «Ты должен учиться. Учиться, учиться и еще учиться». И мы с вами, друзья мои, учимся, учимся и учимся. Хотя иногда и мучимся. В свете нового дня не дает мне желудок покоя. Денег нет у меня. Жизнь, ты знаешь, что это такое? Но сегодня мы, дорогие мои, преодолели первый рубеж на пути к благородному поприщу врача, которое даст Бог, принесет нам уважительный достаток. Мы закончили первый семестр и сдали первую сессию. Так выпьем, друзья мои, за то, чтобы и остальные одиннадцать барьеров мы преодолели с легкостью джигитов!
И стаканы опустели.
Вторым говорил Сашка. Он был из суворовцев и потому по-офицерски краток:
- Господа, предлагаю выпить за наших девушек! По традиции, русские офицеры пьют стоя. Ура!
И под общее «ура!» второй стакан ушел.
Разлили по третьему. Леве стало тепло и весело, хотелось петь.
- Давайте я скажу! Посмотрите на небо. Посмотрите, какое оно ясное. Разве летом мы можем увидеть столько звезд? Столько созвездий? Поглядите туда (он показал в направлении голых веток какого-то дерева) – там виден Орион, а прямо над головой – в форме буквы «М», такой неровной, – Кассиопея. - (В его памяти во-всю заработали первичные знания по «щеглогике», в просторечии - астрономии, названной так Славиком в честь профессора Щеглова, директора обсерватории, где тот читал им лекции.) – Так давайте же выпьем за то, чтобы небо над нами всегда было таким ясным!
И третий стакан ушел. Вместе с ним закончились кильки и колбаса. Да и бутылки опустели.
Лева стоял среди медиков, обсуждавших какие-то свои, неинтересные ему проблемы и сплетни. Кассиопея то плыла в сторону Ориона, а тот – к ней, то они разбегались. Вспомнился чей-то стишок: «В разбегающейся Вселенной (если это действительно так?) как чувствуешь ты себя, обыкновенный человек-простак?». Восходила полная луна.
К нему подошел Сашка: «Давай еще рубль, добавим по последней».
Сашка с Юркой собрали пустые бутылки и пошли в какой-то ночной дежурный магазин. Вернулись с двумя бутылками водки. Сашка деловито разлил первую бутылку и наломал оставшийся хлеб на десять кусочков, приговаривая: «Есть еще масса закуса».
Леве совсем не хотелось пить водку, особенно, после портвейна, но Янкель произнес какой-то очень путанный, но не менее вдохновенный тост за что-то такое, от чего ну, никак, нельзя было отказаться, и Лева, давясь, проглотил содержимое своего стакана.
А потом тост был юркин, он уже не отпечатался в левином сознании, просто Лева, как автомат, затаив дыхание, влил водку в себя и быстро зажевал последним кусочком хлеба.
- Ладно, друзья мои, хорошо время провели. Пойду спать, - сказал Ашот и, собрав стаканы и пустые бутылки, поплелся к общежитию.
Четверка студентов двинулась по темным аллеям институтского парка на выход. Было ужасно весело.
Юрка, хрипя «под Армстронга», рычал на весь парк:
Дарит ве-чер
Нам прохла-ду,
Жизнь студен-та –
Просто кайф!
Я иду с то-бою
ря-дом,
Напева-я
«Мэкки-найф»...
Остальные изображали джаз-банду:
Янкель подвывал, имитируя саксофон.
Сашка блямкал губами, словно ф-но и чухал, как бы кисточками по тарелке.
А Лева выл трубой великого Сатчмо!
...Брели по улице Карла Маркса в сторону университета.
У магазинчика на углу Жуковской и Карла Маркса разгружалась хлебовозка. Один лишь вид источающих пар буханок вызвал у ребят зверский голод, и Юрка купил у грузчика, орудовавшего поддонами с хлебом, буханку. Ее тут же жадно разодрали, и хлеб почти мгновенно исчез.
Жуя горячую горбушку, Лева заметил Володьку Вайнштейна с физфака. Тот стоял на противоположном углу перекрестка под фонарем и, похоже, кого-то ждал. Поскольку кроме него самого, хлебовозки и шумной подвыпившей компании на перекрестке больше никого не было, он, естественно, обратил на нее внимание и, узнав Леву, подошел.
- Привет! Вы откуда?
- Из мединститута. Что вам надо?
- Шоколада! Подари рубль!
Оставался последний рубль, но у Левы на душе было привольно и весело, и ничего не жалко. Он протянул рубль Володе. Тот поблагодарил и возвратился на свой прежний пост.
И тут Лева мгновенно протрезвел. Он увидел, как Жуковскую, постукивая каблучками-гвоздиками, пересекает Она. И Она подходит к Вайнштейну, и этот Вайнштейн, подлюка, обнимает Ее, целует, и Она целует его, и парочка обнявшись, удаляется в сторону зоопарка...
(Продолжение в следующей серии)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 5, серия 8
САДЫ ЛИЦЕЯ
(Продолжение)
***
Да, Леве было отчего протрезветь. Ведь лишь несколько недель назад закончился их короткий и бурный роман, первый, можно сказать, роман в левиной жизни.
Она училась на филфаке и была, как казалось Леве, красива какой-то неестественно кукольной красотой: темноволоса, голубоглаза, с точеными чертами лица. И очень эрудирована.
До Нее девушки не замечали Леву.
Ютку, в которую Лева еще в восьмом классе тайно влюбился, увел Мишка.
...Как-то уже в университете, на хлопке, Лева поддался на приглашение двух однокурсников-дембелей «сообразить на троих» в кишлачной лавке. А потом они отправились за два километра в центральную бригаду потанцевать.
Шли втроем через поле, горланя на все-тот же мотивчик «Мэкки-найф»:
Снова по-ле,
снова хло-пок.
Вечно с согну-
той
спи-ной.
Здесь ты ста-нешь
Ос-то-ло-пом.
Мама, я
хочу
до-мой!
Разгорячившись и расхрабрившись от выпитой на почти голодный желудок водки, Лева весь вечер под радиолу тискал Аллочку Мурикову. И возвращаясь в бригаду, бредя через поля под светом бесчисленных ярких осенних созвездий, они целовались, целовались, целовались... Это были первые в жизни Левы поцелуи. Водочный хмель давно прошел, но Лева был пьян от мягких и жадных аллочкиных губ... Потом в душном бараке он не мог заснуть до утра. Воображение рисовало будущее их с Аллочкой счастье... Но наутро Аллочка оказалась совершенно чужой и виду не подавала, что между ними вчера что-то было. А вечером Лева увидел, что она гуляет в обнимку с четверокурсником Борькой Востриковым, известным факультетским донжуаном... О, женщины, исчадия крокодилов!
Неожиданно Леве повезло – лишь неделю пришлось ему, согнувшись в три погибели, собирать «белое золото», а на самом деле «подбор» - клочки грязной ваты, валявшиеся на земле или застрявшие на кустах после проходов хлопкоуборочного комбайна. Помог скандальный случай.
Пятеро левиных однокурсниц пошли вечерком в райцентр за покупками. Что они там купили, история умалчивает, достоверно известно лишь, что среди покупок была горячая, источающая пар и благоухающая лепешка, вынутая на глазах у девчонок из тандыра. Среди подруг разгорелся спор, о том, кому достанется самое вкусное место ее – серединка, приплюснутая и хрустящая... Кончилось тем, что лепешка раздора развела их в разные стороны. И, когда уже вполне стемнело, через час, трое из них, не спеша и перемывая по дороге кости отколовшимся подругам, вернулись в бригаду, то они увидели, что тех - Аллочки и Ютки, все еще нет. И девочки испугались, ибо ходьбы от райцентра до бригады было всего минут на двадцать.
И они испугались, и подняли на ноги всю бригаду, по крайней мере, ее мужскую часть. И первокурсники, четверокурсники, пятикурсники, аспиранты и преподаватели помчались по ночной дороге в райцентр. Впереди бежали левин однокурсник Коля Тимофеев и доцент Изька Серебро, официально называемый Игорем Михайловичем, свеженазначенный замдекана факультета, двадцатипятилетний гений, недавно защитившийся на решении некоей проблемы, безнаказанно терзавшей лучшие умы математического мира целых два столетия. К тому же он был и спортсменом-альпинистом, и комсомольско-партийным активистом (кандидатом в члены партии). Ну, эти двое легко и спокойно преодолевали кросс-дистанцию, а за ними, растянувшись на полкилометра, бежали еще несколько десятков человек. Замыкал толпу пожилой доцент Васильев, завкафедрой гидромеханики. Он спотыкался, задыхался, чертыхался и изредка жалобно стонал: «Ребята, ну куда же вы?»...
Авангард тем временем влетел на главную площадь райцентра, и устремился к вывеске «Милиция». В небольшой комнатке пил чай, снявши мундир, толстый усатый милиционер.
Серебро четко и быстро разъяснил ему ситуацию – в райцентре пропали две студентки.
Детектив задумался, продолжая прихлебывать чай из пиалы, почесывая брюхо и рассуждая вслух:
- Карим? Нет. Карим сейчас сидит. Ахмаджон? Нет. Он недавно женился, завязал с этим. Может быть, это Нугмон. Пошли к нему.
Он набросил на плечи мундир и во главе все более нарастающей толпы университетских отправился на соседнюю улицу. Постучался в калитку возле дома, где ярко светились окна и откуда на всю улицу раздавался из приемника голос популярной певицы Халимы Насыровой.
Калитку открыла старуха.
- Где Нугмон, - спросил по-узбекски детектив.
- Дома, сейчас покушал.
Детектив повернулся к толпе и жестом потребовал остановиться и успокоиться, что неожиданно возымело действие, и прошел во двор. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что у Нугмона никого нет, а сам он сильно пьян и в данный момент засыпает.
На лице детектива была написана откровенная озадаченность и непонимание, что же делать дальше. Но, ко всеобщей радости, почти догнав Васильева, достигшего, наконец-то, цели, с языком, буквально болтающимся на плече, замаячила спортсменка-первокурсница, длинноногая Зинка Петренко, принесшая весть, что якобы пропавшие, потихоньку благополучно добрели до бригады...
Этот скандальный тарарам, естественно, привел к организационным последствиям:
- на следующий день хлопковый штаб университета издал приказ, запрещающий студентам неорганизованно покидать бригады;
- на всех факультетах прошли комсомольские собрания, где клеймили недисциплинированность и безответственность.
На мехматовское собрание из центральной бригады прибыли лично товарищ Джураханов, университетский секретарь, и Мама Мунира.
Было высказано немало обличительно-критических слов в адрес провинившихся, и всей пятерке влепили по выговору, обещав вернуться к рассмотрению их вопроса после первой сессии...
На этом собрании Мама Мунира заприметила Леву. Они были знакомы давно, жили на одной улице, и мунирин брат Батыр учился в классе, параллельном с левиным. Мунира вспомнила, что Лева – заядлый фотограф и не расстается со своим «ФЭДом», и скомандовала:
- Сейчас я тебя организую, и мы сделаем наглядную агитацию – стенды с портретами передовиков уборки.
И организовала – уже на следующее утро Лева был откомандирован на 24 часа в город, откуда приволок свой тяжелый увеличитель, другую фотоутварь и целую сумку фотоматериалов, купленных на выданные в комитетет комсомола деньги. Жить он перебрался в штаб, там было получше, чем в глинобитном сарае в их бригаде. Кроме того, у него была лачужка, где завесив окно одеялом, он проявлял свои снимки.
Мунира соорудила с левиной помощью два стенда с портретами передовиков и разъезжала на попутках по бригадам, произнося пламенные речи, суть которых сводилась к энтузиазму комсомольцев, вставших на трудовую вахту перед предстоящим Съездом, и, вместе с тем, с обещанием материального – при хорошей работе купить в каждую бригаду по магнитофону...
Через неделю она сосватала Леву университетскому штабу, и сфера его деятельности расширилась. Целыми днями он на грузовиках, бестарках, тракторах, а немало – и на своих двоих, проделывал десятки километров по районной пыли в бригады, где работали университетские. Вот тогда он и познакомился с Ней. Она была освобождена от уборки из-за сильной близорукости, скрывая которую, правда, старалась обходиться без очков. Но комитет комсомола привлек ее к работе в университетской многотиражке, где опять же требовались статьи о трудовых подвигах студентов, посвященных грядущему Съезду...
Несколько репортажей они сделали вместе, но на проявленной пленке, как оказалось, было не так уж много кадров с передовиками, а в основном - Она. Лева снимал Ее исподтишка, в очень модной в те времена репортажной манере, не допускающей никаких инсценировок. Напечатал портреты большим форматом и вечером показал Ей. И Ей почти все понравилось. С тех пор они стали проводили вечера вдвоем, сидя под навесом колхозного детского садика или взгромоздившись в кабину трактора, имевшего привычку ночевать под глинобитным дувалом в неосвещенном кишлачном переулке.
Она много говорила. У Нее был уверенный тон прирожденного преподавателя, да и знала Она очень много. Особенно в области театра и классической музыки. По крайней мере, так казалось Леве, который был в этих вещах, прямо скажем, достаточно невежественен, хотя насчет джаза он был-таки спецом! Поэтому ему нравились и казались ужасно интересными речи Ее. В полумраке Ее лицо казалось ему еще красивей. Он тоже пытался увлечь Ее рассказами об импрессионистах (тремя годами раньше проскочивших в Эрмитаже мимо его, еще детского, сознания и возрожденных недавно в памяти после прочтения статьи Эренбурга во «Французских тетрадях»), увлекшими его стихами Вийона из той же книги. Некоторые из вийоновских стихов казались до неприличия откровенными, почти похабными, а некоторые - глубоко трагичными. Возможно левино увлечение Вийоном было резонансом романтической юношеской души, а возможно, действовал дух сомнений во всем и вся, ворвавшийся в тогдашний воздух:
...Я жду и ничего не ожидаю,
Среди людей мне всех понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Ей же казалось, что в этих строках – многовековая судьба и психология еврейского народа. Какие-то странные для француза еврейские стихи?..
А вот анекдоты Армянского Радио, в тот год ежедневно рождавшиеся десятками, и которыми Юзя непрерывно бомбардировал Леву, совершенно Ее не смешили. Странно? И, тем не менее, что-то Ее притягивало к Леве, иначе с чего бы были эти вечера в колхозном детсадике?
А атмосфера хлопковой жизни, состоявшей, казалось бы, лишь из изнурительного труда на поле, на самом деле была крайне животворна, подобно тому, как атмосфера нашей планеты, состоящая на четыре пятых из отравного азота и прочей мерзости, возбуждает жизнь всего лишь малой долей кислорода, содержащаяся в ней... Так и молодость легко подавляла усталость и жадно требовала любви, флюидами которой, казалось, был перенасыщен прозрачный осенний воздух...
Левой остро воспринимались и парочки, разбредающихся по темным колхозным закоулкам после ужина и танцулек, и старшекурсники, распевающие под гитару разухабистые песни, вгоняющие в краску первокурсниц, тем не менее, липнувших к этим бардам, и совсем взрослые: дембель Валерка и стажистка Надька, как-то случайно застигнутые им в его затемненной «лаборатории» полураздетыми...
Но Она была недотрогой.
Самое большее, что ему дозволялось – это прохладными вечерами положить Ей руку на плечо как бы «для сугрева» и, иногда – братские поцелуи в щечку на прощание... Но Ей, видать, льстило, как влюбленно и преданно он Ее слушает.
А через три недели, перед открытием Съезда их вывезли с хлопка.
В городе они продолжали встречаться, ходили вместе в кино, там он уже привычно обнимал Ее за плечи, и Она иногда прижималась щекой к его щеке.
Спорили о фильме «Девять дней одного года». Ей нравился интеллигентный умница Куликов-персонаж Смоктуновского, ему – решительный баталовский Гусев...
Иногда заходили к Ней домой, и если не было предков, целовались.
Она выслушивала горячие левины признания, и явно таяла от них, Отношения их с каждым разом становились ближе и ближе, и Леве казалось: «Вот сегодня..!». Но это «сегодня» откладывалось на другой раз...
Приближался новый год.
Лева упросил деда с бабушкой уйти на праздник к маме.
Дед, как всегда, вначале сопротивлялся, выражая, недовольство Левой, и на своей смеси идиша с русско-украинским возмущался, что Лева, по его мнению, сбивается с пути, что он «вус ин куртен» и «пошел на рыск». Ясное дело - не хотелось деду сидеть где-то целую ночь после обильного ужина и возлияния... Но в конце концов бабушка его уговорила: «Ну как же, Аврум, Левкале – уже взрослый, поступил в университет. Пусть празднует с молодежью!». И приготовила яства к праздничному столу.
С Котькой и Янкелем собрали компанию. Котька, застрявший на второй год еще в седьмом классе, а теперь – стажист, работал слесарем на авиазаводе и доучивался в вечерней школе. Пригласил он Сонечку, нынешнюю свою вечернюю одноклассницу. Янкель рассчитывал привести Аллочку. Ждали Ютку с Мишкой, который обещал приехать на праздник за 500 километров с узловой станции, где трудился по распределению техником в электровозном депо. Чета, студент геолфака, еще не решил, кто будет его спутницей, но был уверен, что, в любом случае, один не будет... Ну, а Лева, естественно, пригласил Ее. Она с благодарностью, даже с радостью, приняла приглашение, и Лева был на седьмом небе – он многого ждал от этой праздничной ночи.
В предпоследний день декабря стоявшая до того «бабья осень» резко сменилась зимой, и целые сутки шел густой снег. Потом приморозило... Котьке пришло в голову устроить ночное катание девушек на санках. Лева нарядил небольшую елку, Янкель притащил магнитофон.
Собрались в бабушкином доме к одиннадцати. Девушки были разодеты и непривычно, по-взрослому, накрашены. Янкель явился в обнове – на нем был тонкий, легкий не по погоде, яркий сине-голубой плащ, как он объяснил: «Болонья - самая мода сейчас. Отец достал на складе райпотребсоюза».
Украшением бабушкиного праздничного стола (жареная курица, гелцел, книшиклах с куриными потрошками и, разумеется, гефилте фиш!), стал и тетидусин холодец, который здоровенный Котька принес в кармане своего огромного пальто завернутым в целлофан, и забыл на некоторое время на вешалке, но во-время о нем вспомнил! Это происшествие с холодцом всех развеселило, и смеясь, в половине двенадцатого сели за стол – проводить старый год. Разлили по рюмкам: кавалерам «белое», то есть, водку, дамам «красное» - портвейн, Мишка, считавший (и не без основания) себя самым взрослым среди бывших одноклассников, произнес очень официальный, этакий кабинетный тост, где перечислил успехи всех в заканчивающемся году...
В полночь открыли шампанское. Под бой часов из радиоприемника выпили за новый год.
А вскоре начались танцы. Вот где пригодились записанные Левой роки и буги, принесенные волнами эфира с далекого Цейлона!
Плясали до половины третьего, изредка подсаживаясь к столу, чтобы приватно выпить за что-нибудь свое.
В три открыли второе шампанское и встретили по радио московский новый год.
Потом Котька с Сонечкой, Чета со своей спутницей Ниной и Янкель с Аллочкой, вышли кататься на санках. Мишка с Юткой тут же закрылись в бабушкиной спальне, и Лева остался наедине с Ней.
Они сидели на диване в затемненной проходной комнатке. Лева был слегка пьян и разгорячен плясками. На магнитофоне крутилась новая лента, которую принес вечером Янкель. Сквозь сильные шипение и гул доносились аккорды гитары и что-то хрипло, заунывно и неразборчиво пел какой-то Окуджава, которого Янкель представил как самого модного из современных певцов.
Лева привычно полез целоваться, но Она почему-то отстранялась: «Не надо, дорогой, не здесь, не сейчас...». Возможно, на Нее действовали иногда доносившиеся из-за двери юткины стоны: «Аах, Михон!»?
Она поднялась с дивана: «Хочу на воздух».
Оделись и вышли из дома.
Впрягшись в санки, Чета с Котькой носились взад и вперед по дороге, катая своих визжащих и хохочущих подруг. Ребята иногда скользили на гололедице, падали, детские санки, на которых непонятно как разместились две здоровые девицы, переворачивались, это усиливало визг и хохот. Когда они устали, настал черед Левы с Янкелем, и они тоже до одурения бегали, впрягшись в санки...
К пяти утра почти все было съедено и все без остатка выпито.
Ютка с Мишкой медленно кружились под блюз, тихо льющийся из магнитофона.
В освободившейся спальне заперлись Чета с Аллочкой.
Котька с Сонечкой оккупировали диван в проходной комнате.
Несколько ошаращенный аллочкиной изменой и подвыпивший Янкель в коридоре охаживал Нину, впрочем, не без взаимности.
Лева собирал посуду, а Она ее мыла...
... А сразу же после нового года началась сессия, которая безжалостно пожирала все время, и Леве почти не удавалось увидеться с Ней. Тем более, что Она собиралась сдать на повышенную стипендию, много занималась, и было Ей не до Левы. Ну а на левином мехмате вообще надо было приложить титанические усилия, чтобы сессию хоть как-то осилить. Какая там повышенная стипендия! Какая личная жизнь? Какая любовь? С этими Менделем и Трегубовичем!..
Сессия, одним словом!
***
... Она подошла к Вайнштейну, и этот Вайнштейн, подлюка, обнял Ее, они поцеловались, и обнявшись, растворились за деревьями сумрачной Жуковской. С их исчезновением к Леве вернулось опьянение, только на душе стало очень-очень тоскливо.
Между тем развеселая компания, распевая советскую народную вариацию на тему «Сент-Луи блюза»: «Сент-Луи, передовой колхоз, там вместо хлеба жуют навоз...», двинулась в сторону сквера Революции. Компанейское настроение подхватило Леву, тоска скукожилась, сменилась даже какой-то дикой радостью, и он еще яростней навывал свои джазовые партии.
Вскоре на пути студентов попалось трехэтажное здание, заселенное профессорско-преподавательским составом мединститута. Юрка Калантаров, неожиданно оборвав армстронговский хрип, бросился в подъезд, выкрикивая: «Сейчас пойду к нашему декану Иргашеву и скажу ему, что он сволочь!». Янкель рванул за ним. Леву тоже было потянуло, но его притормозил Сашка: «Помнишь, что говорил Остап Бендер? – Не люблю иметь дела с милицией!». Этого хватило, чтобы удержать Леву на минуту-другую, но потом из подъезда послышались странные скрежещуще-грохочущие звуки, и любопытство затащило Леву внутрь. Сашка остался на улице.
Янкель с Юркой, видимо, изменив намерение, решили выместить свои претензии к декану на телефоне-автомате, висевшем в вестибюле. В конце концов, это действительно было гораздо проще, да и, пожалуй, разумнее, чем искать в полночь деканскую квартиру и ломиться туда. Они изо всех сил дергали несчастную трубку, но та, кроме шнура, была прикована цепочкой, которая подошла бы для выгула средних размеров бульдога. Лева прицепился к тандему, и усилиями троих трубка была вырвана! Троица радостно взвыла и бросилась на улицу. Сашка с откровенным испугом взглянул на них, но остался с друзьями.
И вот - последний квартал до сквера. На улице – никого, кроме наших полуночников. Неожиданно ребята увидели, что шагах в ста не доходя последнего угла, улица перегорожена грузовиками, а за ними в сквере, освещенном прожекторами, что-то творит подъемный кран. Возле грузовиков стояло множество милиционеров, и ребята притихли. Лева, до того шагавший впереди с оторванной трубкой, которую он крутил в воздухе за цепочку, горланя: «Ура! Телефонная трубка! Каждому по трубке! Обязуюсь в этот вечер оторвать четыре трубки!», увидев издалека блюстителей порядка, замолк и нес незаметно, как ему казалось, трубку в руке, обмотав ее цепочкой. Неожиданно Янкель забрал ее из левиных рук и сунул в карман своей умопомрачительной «болоньи».
Свернули на Первомайскую и по трамвайным рельсам дошли до Куйбышева. Однако и со стороны Куйбышева было не подойти к скверу. И там стояло оцепление. Двинулись к Пролетарской, и возле проходной большого завода, ярко освещенного даже ночью, им на глаза опять попалась будка с телефоном-автоматом. Милиционеров поблизости не было. И вообще никого не было.
У Левы взыграл заснувший было охотничий инстинкт, он влетел в будку и яростно рванул трубку. Но и эта была прикована цепью. Янкель помчался Леве на помощь, но и удвоенных усилий не хватало. Они толкались, ругались, трубка и цепь колотили по будке, создавая немалый грохот.
Неожиданно открылась дверь заводской проходной, из нее на шум выскочили два охранника. Один из них схватил Янкеля, торчавшего в дверях будки, за плащ, но Янкель рванулся, «болонья» затрещала, разорвалась, половинки ее остались у охранника в руках, к тому же вохровец потерял равновесие и чуть не упал, поскользнувшись на прихваченной ледком лужице. Янкель, отбрасывая оторванные рукава, умчался в сторону темного переулка, не оставив оторопевшему, подымающемуся с тротуара, охраннику никакой надежы. Зато второй вохровец, здоровенный мужик, зажал Леву в глубине будки и выкрутил ему руки.
Калантаров с Завгородним стояли рядом, буквально в десяти шагах и, стиснув зубы, мучились от невозможности как-то помочь.
Вохровец, держа Леву за заломленные назад руки, пинками погнал его в проходную.
Через 15 минут появился милицейский «воронок», въехал в заводские ворота и вскоре выкатил оттуда, по-видимому, с Левой на борту...
(Продолжение в следующей серии)
Часть 5, серия 8
САДЫ ЛИЦЕЯ
(Продолжение)
***
Да, Леве было отчего протрезветь. Ведь лишь несколько недель назад закончился их короткий и бурный роман, первый, можно сказать, роман в левиной жизни.
Она училась на филфаке и была, как казалось Леве, красива какой-то неестественно кукольной красотой: темноволоса, голубоглаза, с точеными чертами лица. И очень эрудирована.
До Нее девушки не замечали Леву.
Ютку, в которую Лева еще в восьмом классе тайно влюбился, увел Мишка.
...Как-то уже в университете, на хлопке, Лева поддался на приглашение двух однокурсников-дембелей «сообразить на троих» в кишлачной лавке. А потом они отправились за два километра в центральную бригаду потанцевать.
Шли втроем через поле, горланя на все-тот же мотивчик «Мэкки-найф»:
Снова по-ле,
снова хло-пок.
Вечно с согну-
той
спи-ной.
Здесь ты ста-нешь
Ос-то-ло-пом.
Мама, я
хочу
до-мой!
Разгорячившись и расхрабрившись от выпитой на почти голодный желудок водки, Лева весь вечер под радиолу тискал Аллочку Мурикову. И возвращаясь в бригаду, бредя через поля под светом бесчисленных ярких осенних созвездий, они целовались, целовались, целовались... Это были первые в жизни Левы поцелуи. Водочный хмель давно прошел, но Лева был пьян от мягких и жадных аллочкиных губ... Потом в душном бараке он не мог заснуть до утра. Воображение рисовало будущее их с Аллочкой счастье... Но наутро Аллочка оказалась совершенно чужой и виду не подавала, что между ними вчера что-то было. А вечером Лева увидел, что она гуляет в обнимку с четверокурсником Борькой Востриковым, известным факультетским донжуаном... О, женщины, исчадия крокодилов!
Неожиданно Леве повезло – лишь неделю пришлось ему, согнувшись в три погибели, собирать «белое золото», а на самом деле «подбор» - клочки грязной ваты, валявшиеся на земле или застрявшие на кустах после проходов хлопкоуборочного комбайна. Помог скандальный случай.
Пятеро левиных однокурсниц пошли вечерком в райцентр за покупками. Что они там купили, история умалчивает, достоверно известно лишь, что среди покупок была горячая, источающая пар и благоухающая лепешка, вынутая на глазах у девчонок из тандыра. Среди подруг разгорелся спор, о том, кому достанется самое вкусное место ее – серединка, приплюснутая и хрустящая... Кончилось тем, что лепешка раздора развела их в разные стороны. И, когда уже вполне стемнело, через час, трое из них, не спеша и перемывая по дороге кости отколовшимся подругам, вернулись в бригаду, то они увидели, что тех - Аллочки и Ютки, все еще нет. И девочки испугались, ибо ходьбы от райцентра до бригады было всего минут на двадцать.
И они испугались, и подняли на ноги всю бригаду, по крайней мере, ее мужскую часть. И первокурсники, четверокурсники, пятикурсники, аспиранты и преподаватели помчались по ночной дороге в райцентр. Впереди бежали левин однокурсник Коля Тимофеев и доцент Изька Серебро, официально называемый Игорем Михайловичем, свеженазначенный замдекана факультета, двадцатипятилетний гений, недавно защитившийся на решении некоей проблемы, безнаказанно терзавшей лучшие умы математического мира целых два столетия. К тому же он был и спортсменом-альпинистом, и комсомольско-партийным активистом (кандидатом в члены партии). Ну, эти двое легко и спокойно преодолевали кросс-дистанцию, а за ними, растянувшись на полкилометра, бежали еще несколько десятков человек. Замыкал толпу пожилой доцент Васильев, завкафедрой гидромеханики. Он спотыкался, задыхался, чертыхался и изредка жалобно стонал: «Ребята, ну куда же вы?»...
Авангард тем временем влетел на главную площадь райцентра, и устремился к вывеске «Милиция». В небольшой комнатке пил чай, снявши мундир, толстый усатый милиционер.
Серебро четко и быстро разъяснил ему ситуацию – в райцентре пропали две студентки.
Детектив задумался, продолжая прихлебывать чай из пиалы, почесывая брюхо и рассуждая вслух:
- Карим? Нет. Карим сейчас сидит. Ахмаджон? Нет. Он недавно женился, завязал с этим. Может быть, это Нугмон. Пошли к нему.
Он набросил на плечи мундир и во главе все более нарастающей толпы университетских отправился на соседнюю улицу. Постучался в калитку возле дома, где ярко светились окна и откуда на всю улицу раздавался из приемника голос популярной певицы Халимы Насыровой.
Калитку открыла старуха.
- Где Нугмон, - спросил по-узбекски детектив.
- Дома, сейчас покушал.
Детектив повернулся к толпе и жестом потребовал остановиться и успокоиться, что неожиданно возымело действие, и прошел во двор. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что у Нугмона никого нет, а сам он сильно пьян и в данный момент засыпает.
На лице детектива была написана откровенная озадаченность и непонимание, что же делать дальше. Но, ко всеобщей радости, почти догнав Васильева, достигшего, наконец-то, цели, с языком, буквально болтающимся на плече, замаячила спортсменка-первокурсница, длинноногая Зинка Петренко, принесшая весть, что якобы пропавшие, потихоньку благополучно добрели до бригады...
Этот скандальный тарарам, естественно, привел к организационным последствиям:
- на следующий день хлопковый штаб университета издал приказ, запрещающий студентам неорганизованно покидать бригады;
- на всех факультетах прошли комсомольские собрания, где клеймили недисциплинированность и безответственность.
На мехматовское собрание из центральной бригады прибыли лично товарищ Джураханов, университетский секретарь, и Мама Мунира.
Было высказано немало обличительно-критических слов в адрес провинившихся, и всей пятерке влепили по выговору, обещав вернуться к рассмотрению их вопроса после первой сессии...
На этом собрании Мама Мунира заприметила Леву. Они были знакомы давно, жили на одной улице, и мунирин брат Батыр учился в классе, параллельном с левиным. Мунира вспомнила, что Лева – заядлый фотограф и не расстается со своим «ФЭДом», и скомандовала:
- Сейчас я тебя организую, и мы сделаем наглядную агитацию – стенды с портретами передовиков уборки.
И организовала – уже на следующее утро Лева был откомандирован на 24 часа в город, откуда приволок свой тяжелый увеличитель, другую фотоутварь и целую сумку фотоматериалов, купленных на выданные в комитетет комсомола деньги. Жить он перебрался в штаб, там было получше, чем в глинобитном сарае в их бригаде. Кроме того, у него была лачужка, где завесив окно одеялом, он проявлял свои снимки.
Мунира соорудила с левиной помощью два стенда с портретами передовиков и разъезжала на попутках по бригадам, произнося пламенные речи, суть которых сводилась к энтузиазму комсомольцев, вставших на трудовую вахту перед предстоящим Съездом, и, вместе с тем, с обещанием материального – при хорошей работе купить в каждую бригаду по магнитофону...
Через неделю она сосватала Леву университетскому штабу, и сфера его деятельности расширилась. Целыми днями он на грузовиках, бестарках, тракторах, а немало – и на своих двоих, проделывал десятки километров по районной пыли в бригады, где работали университетские. Вот тогда он и познакомился с Ней. Она была освобождена от уборки из-за сильной близорукости, скрывая которую, правда, старалась обходиться без очков. Но комитет комсомола привлек ее к работе в университетской многотиражке, где опять же требовались статьи о трудовых подвигах студентов, посвященных грядущему Съезду...
Несколько репортажей они сделали вместе, но на проявленной пленке, как оказалось, было не так уж много кадров с передовиками, а в основном - Она. Лева снимал Ее исподтишка, в очень модной в те времена репортажной манере, не допускающей никаких инсценировок. Напечатал портреты большим форматом и вечером показал Ей. И Ей почти все понравилось. С тех пор они стали проводили вечера вдвоем, сидя под навесом колхозного детского садика или взгромоздившись в кабину трактора, имевшего привычку ночевать под глинобитным дувалом в неосвещенном кишлачном переулке.
Она много говорила. У Нее был уверенный тон прирожденного преподавателя, да и знала Она очень много. Особенно в области театра и классической музыки. По крайней мере, так казалось Леве, который был в этих вещах, прямо скажем, достаточно невежественен, хотя насчет джаза он был-таки спецом! Поэтому ему нравились и казались ужасно интересными речи Ее. В полумраке Ее лицо казалось ему еще красивей. Он тоже пытался увлечь Ее рассказами об импрессионистах (тремя годами раньше проскочивших в Эрмитаже мимо его, еще детского, сознания и возрожденных недавно в памяти после прочтения статьи Эренбурга во «Французских тетрадях»), увлекшими его стихами Вийона из той же книги. Некоторые из вийоновских стихов казались до неприличия откровенными, почти похабными, а некоторые - глубоко трагичными. Возможно левино увлечение Вийоном было резонансом романтической юношеской души, а возможно, действовал дух сомнений во всем и вся, ворвавшийся в тогдашний воздух:
...Я жду и ничего не ожидаю,
Среди людей мне всех понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Ей же казалось, что в этих строках – многовековая судьба и психология еврейского народа. Какие-то странные для француза еврейские стихи?..
А вот анекдоты Армянского Радио, в тот год ежедневно рождавшиеся десятками, и которыми Юзя непрерывно бомбардировал Леву, совершенно Ее не смешили. Странно? И, тем не менее, что-то Ее притягивало к Леве, иначе с чего бы были эти вечера в колхозном детсадике?
А атмосфера хлопковой жизни, состоявшей, казалось бы, лишь из изнурительного труда на поле, на самом деле была крайне животворна, подобно тому, как атмосфера нашей планеты, состоящая на четыре пятых из отравного азота и прочей мерзости, возбуждает жизнь всего лишь малой долей кислорода, содержащаяся в ней... Так и молодость легко подавляла усталость и жадно требовала любви, флюидами которой, казалось, был перенасыщен прозрачный осенний воздух...
Левой остро воспринимались и парочки, разбредающихся по темным колхозным закоулкам после ужина и танцулек, и старшекурсники, распевающие под гитару разухабистые песни, вгоняющие в краску первокурсниц, тем не менее, липнувших к этим бардам, и совсем взрослые: дембель Валерка и стажистка Надька, как-то случайно застигнутые им в его затемненной «лаборатории» полураздетыми...
Но Она была недотрогой.
Самое большее, что ему дозволялось – это прохладными вечерами положить Ей руку на плечо как бы «для сугрева» и, иногда – братские поцелуи в щечку на прощание... Но Ей, видать, льстило, как влюбленно и преданно он Ее слушает.
А через три недели, перед открытием Съезда их вывезли с хлопка.
В городе они продолжали встречаться, ходили вместе в кино, там он уже привычно обнимал Ее за плечи, и Она иногда прижималась щекой к его щеке.
Спорили о фильме «Девять дней одного года». Ей нравился интеллигентный умница Куликов-персонаж Смоктуновского, ему – решительный баталовский Гусев...
Иногда заходили к Ней домой, и если не было предков, целовались.
Она выслушивала горячие левины признания, и явно таяла от них, Отношения их с каждым разом становились ближе и ближе, и Леве казалось: «Вот сегодня..!». Но это «сегодня» откладывалось на другой раз...
Приближался новый год.
Лева упросил деда с бабушкой уйти на праздник к маме.
Дед, как всегда, вначале сопротивлялся, выражая, недовольство Левой, и на своей смеси идиша с русско-украинским возмущался, что Лева, по его мнению, сбивается с пути, что он «вус ин куртен» и «пошел на рыск». Ясное дело - не хотелось деду сидеть где-то целую ночь после обильного ужина и возлияния... Но в конце концов бабушка его уговорила: «Ну как же, Аврум, Левкале – уже взрослый, поступил в университет. Пусть празднует с молодежью!». И приготовила яства к праздничному столу.
С Котькой и Янкелем собрали компанию. Котька, застрявший на второй год еще в седьмом классе, а теперь – стажист, работал слесарем на авиазаводе и доучивался в вечерней школе. Пригласил он Сонечку, нынешнюю свою вечернюю одноклассницу. Янкель рассчитывал привести Аллочку. Ждали Ютку с Мишкой, который обещал приехать на праздник за 500 километров с узловой станции, где трудился по распределению техником в электровозном депо. Чета, студент геолфака, еще не решил, кто будет его спутницей, но был уверен, что, в любом случае, один не будет... Ну, а Лева, естественно, пригласил Ее. Она с благодарностью, даже с радостью, приняла приглашение, и Лева был на седьмом небе – он многого ждал от этой праздничной ночи.
В предпоследний день декабря стоявшая до того «бабья осень» резко сменилась зимой, и целые сутки шел густой снег. Потом приморозило... Котьке пришло в голову устроить ночное катание девушек на санках. Лева нарядил небольшую елку, Янкель притащил магнитофон.
Собрались в бабушкином доме к одиннадцати. Девушки были разодеты и непривычно, по-взрослому, накрашены. Янкель явился в обнове – на нем был тонкий, легкий не по погоде, яркий сине-голубой плащ, как он объяснил: «Болонья - самая мода сейчас. Отец достал на складе райпотребсоюза».
Украшением бабушкиного праздничного стола (жареная курица, гелцел, книшиклах с куриными потрошками и, разумеется, гефилте фиш!), стал и тетидусин холодец, который здоровенный Котька принес в кармане своего огромного пальто завернутым в целлофан, и забыл на некоторое время на вешалке, но во-время о нем вспомнил! Это происшествие с холодцом всех развеселило, и смеясь, в половине двенадцатого сели за стол – проводить старый год. Разлили по рюмкам: кавалерам «белое», то есть, водку, дамам «красное» - портвейн, Мишка, считавший (и не без основания) себя самым взрослым среди бывших одноклассников, произнес очень официальный, этакий кабинетный тост, где перечислил успехи всех в заканчивающемся году...
В полночь открыли шампанское. Под бой часов из радиоприемника выпили за новый год.
А вскоре начались танцы. Вот где пригодились записанные Левой роки и буги, принесенные волнами эфира с далекого Цейлона!
Плясали до половины третьего, изредка подсаживаясь к столу, чтобы приватно выпить за что-нибудь свое.
В три открыли второе шампанское и встретили по радио московский новый год.
Потом Котька с Сонечкой, Чета со своей спутницей Ниной и Янкель с Аллочкой, вышли кататься на санках. Мишка с Юткой тут же закрылись в бабушкиной спальне, и Лева остался наедине с Ней.
Они сидели на диване в затемненной проходной комнатке. Лева был слегка пьян и разгорячен плясками. На магнитофоне крутилась новая лента, которую принес вечером Янкель. Сквозь сильные шипение и гул доносились аккорды гитары и что-то хрипло, заунывно и неразборчиво пел какой-то Окуджава, которого Янкель представил как самого модного из современных певцов.
Лева привычно полез целоваться, но Она почему-то отстранялась: «Не надо, дорогой, не здесь, не сейчас...». Возможно, на Нее действовали иногда доносившиеся из-за двери юткины стоны: «Аах, Михон!»?
Она поднялась с дивана: «Хочу на воздух».
Оделись и вышли из дома.
Впрягшись в санки, Чета с Котькой носились взад и вперед по дороге, катая своих визжащих и хохочущих подруг. Ребята иногда скользили на гололедице, падали, детские санки, на которых непонятно как разместились две здоровые девицы, переворачивались, это усиливало визг и хохот. Когда они устали, настал черед Левы с Янкелем, и они тоже до одурения бегали, впрягшись в санки...
К пяти утра почти все было съедено и все без остатка выпито.
Ютка с Мишкой медленно кружились под блюз, тихо льющийся из магнитофона.
В освободившейся спальне заперлись Чета с Аллочкой.
Котька с Сонечкой оккупировали диван в проходной комнате.
Несколько ошаращенный аллочкиной изменой и подвыпивший Янкель в коридоре охаживал Нину, впрочем, не без взаимности.
Лева собирал посуду, а Она ее мыла...
... А сразу же после нового года началась сессия, которая безжалостно пожирала все время, и Леве почти не удавалось увидеться с Ней. Тем более, что Она собиралась сдать на повышенную стипендию, много занималась, и было Ей не до Левы. Ну а на левином мехмате вообще надо было приложить титанические усилия, чтобы сессию хоть как-то осилить. Какая там повышенная стипендия! Какая личная жизнь? Какая любовь? С этими Менделем и Трегубовичем!..
Сессия, одним словом!
***
... Она подошла к Вайнштейну, и этот Вайнштейн, подлюка, обнял Ее, они поцеловались, и обнявшись, растворились за деревьями сумрачной Жуковской. С их исчезновением к Леве вернулось опьянение, только на душе стало очень-очень тоскливо.
Между тем развеселая компания, распевая советскую народную вариацию на тему «Сент-Луи блюза»: «Сент-Луи, передовой колхоз, там вместо хлеба жуют навоз...», двинулась в сторону сквера Революции. Компанейское настроение подхватило Леву, тоска скукожилась, сменилась даже какой-то дикой радостью, и он еще яростней навывал свои джазовые партии.
Вскоре на пути студентов попалось трехэтажное здание, заселенное профессорско-преподавательским составом мединститута. Юрка Калантаров, неожиданно оборвав армстронговский хрип, бросился в подъезд, выкрикивая: «Сейчас пойду к нашему декану Иргашеву и скажу ему, что он сволочь!». Янкель рванул за ним. Леву тоже было потянуло, но его притормозил Сашка: «Помнишь, что говорил Остап Бендер? – Не люблю иметь дела с милицией!». Этого хватило, чтобы удержать Леву на минуту-другую, но потом из подъезда послышались странные скрежещуще-грохочущие звуки, и любопытство затащило Леву внутрь. Сашка остался на улице.
Янкель с Юркой, видимо, изменив намерение, решили выместить свои претензии к декану на телефоне-автомате, висевшем в вестибюле. В конце концов, это действительно было гораздо проще, да и, пожалуй, разумнее, чем искать в полночь деканскую квартиру и ломиться туда. Они изо всех сил дергали несчастную трубку, но та, кроме шнура, была прикована цепочкой, которая подошла бы для выгула средних размеров бульдога. Лева прицепился к тандему, и усилиями троих трубка была вырвана! Троица радостно взвыла и бросилась на улицу. Сашка с откровенным испугом взглянул на них, но остался с друзьями.
И вот - последний квартал до сквера. На улице – никого, кроме наших полуночников. Неожиданно ребята увидели, что шагах в ста не доходя последнего угла, улица перегорожена грузовиками, а за ними в сквере, освещенном прожекторами, что-то творит подъемный кран. Возле грузовиков стояло множество милиционеров, и ребята притихли. Лева, до того шагавший впереди с оторванной трубкой, которую он крутил в воздухе за цепочку, горланя: «Ура! Телефонная трубка! Каждому по трубке! Обязуюсь в этот вечер оторвать четыре трубки!», увидев издалека блюстителей порядка, замолк и нес незаметно, как ему казалось, трубку в руке, обмотав ее цепочкой. Неожиданно Янкель забрал ее из левиных рук и сунул в карман своей умопомрачительной «болоньи».
Свернули на Первомайскую и по трамвайным рельсам дошли до Куйбышева. Однако и со стороны Куйбышева было не подойти к скверу. И там стояло оцепление. Двинулись к Пролетарской, и возле проходной большого завода, ярко освещенного даже ночью, им на глаза опять попалась будка с телефоном-автоматом. Милиционеров поблизости не было. И вообще никого не было.
У Левы взыграл заснувший было охотничий инстинкт, он влетел в будку и яростно рванул трубку. Но и эта была прикована цепью. Янкель помчался Леве на помощь, но и удвоенных усилий не хватало. Они толкались, ругались, трубка и цепь колотили по будке, создавая немалый грохот.
Неожиданно открылась дверь заводской проходной, из нее на шум выскочили два охранника. Один из них схватил Янкеля, торчавшего в дверях будки, за плащ, но Янкель рванулся, «болонья» затрещала, разорвалась, половинки ее остались у охранника в руках, к тому же вохровец потерял равновесие и чуть не упал, поскользнувшись на прихваченной ледком лужице. Янкель, отбрасывая оторванные рукава, умчался в сторону темного переулка, не оставив оторопевшему, подымающемуся с тротуара, охраннику никакой надежы. Зато второй вохровец, здоровенный мужик, зажал Леву в глубине будки и выкрутил ему руки.
Калантаров с Завгородним стояли рядом, буквально в десяти шагах и, стиснув зубы, мучились от невозможности как-то помочь.
Вохровец, держа Леву за заломленные назад руки, пинками погнал его в проходную.
Через 15 минут появился милицейский «воронок», въехал в заводские ворота и вскоре выкатил оттуда, по-видимому, с Левой на борту...
(Продолжение в следующей серии)
Re: Реувен МИЛЛЕР. МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
Сериал из советской еврейской жизни
Часть 5, серия 9
САДЫ ЛИЦЕЯ
(Продолжение)
***
Инструктор райкома партии Тамара Трофимовна Завгородняя полулежала на тахте в теплом халате, прикрывшись шерстяным одеялом, и подремывала при неярком свете бра. Начало второго, а Сашка еще не вернулся. Ей очень хотелось перебраться в спальню, на кровать и нормально уснуть до утра, нагишом, под пуховым одеялом, но никак не спалось в отсутствие сына.
Хозяин уехал от нее часа полтора назад, она уже успела отойти и от легкого опьянения (пара наперсточков коньяка за их ужином), и от его грубых ласк, которые, впрочем ей нравились – самец был что надо! Сейчас бы уснуть, забыться, так Сашка где-то шляется... Силен, силен Хозяин... Ей было прекрасно известно, что таких, как она, у него немало, есть и совсем молоденькие, с некоторыми она была знакома - все они были повязаны одним делом. Великим Делом Партии... И еще жена – туртушка. И полно детей... Но все равно, каждый вечер, который раз в неделю-другую он уделял ей, становился для нее праздником.
Если Хозяин затевал встречу, он звонил Тамаре в кабинет и задавал один и тот же вопрос, как она относится к рассмотрению на следующем заседании бюро состояния дел в подведомственной ей парторганизации швейной-трикотажной фабрики? Это был их пароль. Тамара обычно отвечала, что займется подготовкой вопроса. Это был ее отзыв.
Подготовка заключалась в том, что к пяти вечера Джуравой, шофер Хозяина, привозил с базара в пакетах из коричневой крафт-бумаги различную снедь для приготовления плова. Самого Хозяина он доставлял к восьми, и тамарин плов, который, как льстил ей Хозяин, был самым вкусным, из тех, что доводилось ему есть, допревал до кондиции к этому времени в котле.
Они ужинали, Хозяин за вычетом тамариных двух наперстков, обычно выпивал поллитровочку коньячка, и после двух-трех пиал чая тащил женщину в спальню. Она уже давно привыкла и к его игре в срывание одежд, и к жирным, в пловном сале рту и рукам, и к таким же сальным, неискренним, лживым, комплиментам, тем не менее, ласкавшим ее не шибко требовательный слух. Настолько привыкла, что один лишь запах плова иногда возбуждал ее.
Она была с Хозяином уже несколько лет, сошлась с ним еще до развода с алкашом-геологом, сашкиным отцом, сгинувшем в неизвестнм направлении. А сам Сашка был тогда в Суворовском... Хозяин увел ее из прежней жизни, ввел в круги, дававшие ей власть над людьми и недоступные другим материальные возможности. И, как женщина практичная, она осознавала, что этот ее мирок держится исключительно на Хозяине, и она иногда тайком молила Бога, в которого не верила, чтобы он дал благополучие Хозяину ее...
Из дремы Тамару Трофимовну вывел скрежет ключа в замке. Сашка зажег свет в коридоре. Она посмотрела на часы – половина второго.
- Где ты болтался?
- Да, так, с ребятами. Обмывали стипендию...
Сашка подошел ближе, и Тамара почувствовала сильный запах перегара.
- Ах, ты хорошо пьяный!
- Да ладно тебе, я уже в порядке. Все равно надо было где-то погулять, у тебя же сегодня были дорогие гости...
- Не твое дело, кто у меня был! Я тебе мать, и ты обязан меня уважать. И все! А ты пошел по стопам этого паразита, этого алкаша, твоего отца.
- Не смей так говорить об отце!
- Не смей! А он что, хоть что-то о тебе знает? Десять лет не видел! Или хоть копейку дал на тебя? Я тебя подняла, я все сделала сама. И ты есть, какой есть лишь благодаря мне! А я – взрослый человек, и не старуха, чтобы хоронить себя. Я и так многое потеряла ради тебя! Он меня еще судить будет!...
И она разрыдалась.
Сашка не знал, что делать, ссора с матерью среди ночи никак не входила в его планы. Он собирался просить ее, срочно надавить куда надо, чтобы Леву отпустили. Но она громко рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Сашка примостился рядом с ней на диване и молча ждал, пока она успокоится.
Прошло несколько минут. Рыдания затихли, Тамара Трофимовна села и дрожащими руками закурила папиросу. Сашка придвинулся к матери и обнял ее за плечи.
- Мама, ну зачем ты так? Кто у меня есть, кроме тебя?
И она подумала, что у нее кроме Ребенка и Хозяина ведь тоже никого нет. А что Хозяин? Сегодня он на коне, а что будет завтра? Времена, конечно, изменились, но ей-то было ведомо, как под Хозяина копают со всех сторон, и чудо, что он уже столько лет держится... А Ребенок – вот он, этот Ребенок, ее кровиночка, и лишь он – ее настоящая надежда...
- Ну зачем ты так, Шурик, зачем ты пьешь?
- Мама, мы по чуть-чуть с ребятами... Ну как я мог отказаться? Коллектив ведь, не понимаешь, что ли?
Ей ли было не понимать, что такое коллектив!
Мать размякла, Сашка понял, что пора приступать к делу.
- Мам, знаешь, тут такая лажа вышла. Идем мы, слегка выпивши, около сквера, а там какой-то чувак у телефона-автомата трубку отрывает. Был с нами такой Левка Балтер из университета, математик. Он бросился к телефонной будке и стал на того чувака орать. А тут из ворот выскакивают два вохровца. Тот с трубкой убежал, а Левку вохровцы схватили. А потом приехал «воронок» и Левку отвезли в милицию...
- И что?
- Ну не знаю, его могут исключить. Если из милиции сообщат.
- И что?
- Ну, ты бы не могла... Парень-то ни в чем не виноват. Он, наоборот...
- Ах ты, сволочь! Хочешь, чтобы мать заступилась за твоего алкаша-собутыльника? Отцово семя! Яблоко от яблони недалеко падает! Тот тоже, вечно влезет в говно по уши, а потом ползает на коленях: «Томочка, Тамарочка, выручай!»... И я должна, по-твоему, пачкать свое честное имя из-за вашего хулиганья? Нет!
- Мама, ну он ни в чем не виноват...
- Если не виноват, то где надо, разберутся.
- А если не разберутся?
- Сейчас другие времена. Кто честен, может ничего не бояться.
- Мам, ну ему завтра зачет сдавать...
- Отстань, сказала!
- Мамочка, ну я тебя очень прошу, ради меня....
***
В семь часов утра инструктор райкома партии Тамара Трофимовна Завгородняя проснулась в своей спальне с сильной головной болью. Она присела на кровати и закурила. Шершавый клубок обрывков мыслей, вертящийся где-то внутри черепа, лишь усугублял боль.
Ей подумалось, что ведь еврейчик этот, сашкин собутыльник, может в милиции сказать что-нибудь не то. И тогда потянется... И у Сашки могут быть неприятности, а уж у нее... Она с ужасом представила себя вне райкомовского кабинета в полузабытой уже долности дежурной медсестры...
После папиросы немного полегчало. Тамара слезла с постели, ощущая всю тяжесть недавно размененного ею пятого десятка – бабий век, говорит народная мудрость, - сорок лет...
Она накинула халат и, сидя возле телефона в коридоре, листала блокнот.
- Алло, 5-е отделение? Дежурного, пожалуйста. – Голос ее приобрел привычно-железную райкомовскую интонацию. – Алло! Дежурный? Как говорите? Старший лейтенант Назрикулов? Доброе утро. Будем знакомы. Вас беспокоят из Пролетарского райкома. Инструктор Завгородняя. По нашим сведениям сегодня ночью произошло недоразумение. Задержан Лев Балтер, студент университета. Имеются свидетели, которые видели, как он, пытаясь задержать хулигана, ломавшего телефон-автомат возле сквера, сам был по ошибке задержан милицией. Есть мнение, что недоразумение должно немедленно разрешиться. Передайте начальнику отделения, что я жду доклада в девять часов утра. Спасибо! Я так и передам Турсунбаю Джафаровичу.
***
Лева сидел на привинченной к полу скамейке в маленькой, шага три на четыре, зарешеченной полутемной каталажке. Было довольно холодно, и то ли от этого холода, то ли от отступившего хмеля, то ли, просто от страха, его бил озноб. В каталажке находился еще какой-то мужик, хотя, «находился» - это не то слово, мужик валялся на полу, то затихая, то метаясь из стороны в сторону, скрежеща зубами и неся какой-то горячечный бред.
Если он затихал, Лева уходил в дрему или пытался обдумать свое положение, но не удавлось состредоточиться – болела голова, и сосед слишком привлекал внимание.
Когда Леву ввели в камеру, тот лежал тихо, но буквально через несколько минут началось его хриплое словоизвержение:
- Я был китайским добровольцем на Кочже-до, а она, сука, в это время с опером Васькиным Толяном... Весь Урал, Сибирь, вся Россия будут подчиняться Григорию Петровичу, а Григорий Петрович будет подчиняться народу!..
И в таком же духе – еще несколько минут, после чего затих на полчаса...
...На сцене БАУ (Большой аудитории университета) за длинным столом, покрытом красной материей, сидело факультетское комсомольское бюро, а аудитория была забита мехматовцами. Мама Мунира восседала в центре у микрофона, а слева и справа от нее – два заместителя: Исамухамедов и Мусамухамедов, которых Славик для краткости называл просто Иса и Муса. (Интересно, была ли в те поры известна ему связь имен Муса, Иса и Мухаммед? Теперь уж нам не узнать...). Четвертым был Изька Серебро...
Мунира открыла собрание.
- Товарищи, сейчас я вас организую, и мы обсудим вопрос о пребывании в наших рядах студента Льва Балтера. В те дни, когда весь советский народ в едином порыве вступил на путь развернутого строительства коммунизма, в ректорат и комитет комсомола поступил документ из милиции. Согласно ему, Балтер, в настоящее время осужденный на 15 суток за хулиганство, находясь в нетрезвом состоянии, поломал несколько телефонных автоматов. Мы обязаны осудить проступок Балтера и принять все меры по очищению наших рядов и недопущению подобного в будущем. Есть мнение о том, что мы исключим его из ВЛКСМ, а бюро обратится в деканат и ректорат с просьбой об отчислении Балтера из университета. Слово предоставляется члену нашего бюро заместителю декана товарищу Серебро. Пожалуйста, Игорь Михайлович...
- А Никитку я посажу на суп и на воду, на воду и на суп, - неожиданно проскрежетал молоденький замдекана.
... Лева с трудом открыл глаза. Мужик опять метался на полу.
- Ты, Никитка, много вреда сделал русскому народу! Тобою жидовка твоя, Нинка, командует. Но Григорий Петрович покажет вам кузькину мать! – И снова затих.
Фуххх! Оказывается приснилось... Хотя, вполне вещий сон. Что делать?
Что у них есть против меня?
Вытащили из будки?
Лева пошарил в карманах пальто. Трубки не было. Где же она? Охранники отобрали? Вроде бы нет. Куда же она делась? А!? Еще на Карла Маркса кто-то взял ее? Кто? Юрка? Янкель? Знать бы, что с ними...
Он вспомнил - когда в ожидании «воронка» его держали в дежурке охранников, там на столе валялись обрывки яшкиной «болоньи». Может, и трубка у них? Или она вообще к ним не попала? Тогда какие улики?..
...В сквере напротив университета, неподалеку от Левы и еще нескольких пятнадцатисуточников, подметающих под надзором мильтона дорожку, с виноватой улыбкой стояла Она. Смотреть на Левину работу собралась дюжина знакомых студентов, и все сочувственно веселились, приветственно махали руками, подбадривая его, и хором скандировали: «Живи не по лжи! Живи не по лжи!..» И Леве было весело вместе с ними и ужасно стыдно. Если бы хоть Ее там не было!..
...Он очнулся. Мужик ворочался на полу, и до Левы донеслось что-то невнятное:
- Я избавлюсь от Чуркистана, мягкого подбрюшья России. Весь Урал, Сибирь, Россия Великая, Малая и Белая будут подчиняться Григорию Петровичу, А Григорий Петрович будет подчиняться русскому народу!
...Лева посмотрел на часы. Половина четвертого. До утра еще далеко. Холодно.
Он заставлял себя продумывать, что скажет утром на допросе, но мысли уходили куда-то не туда.
- Неспроста Она последние недели так избегала меня. Что-то было... Теперь ясно, откуда эти Ее внезапные «некогда, готовлюсь к зачету, подожди недельку», а потом снова - «некогда сейчас, потом»... Просто я Ей надоел... Итак, что они видели? Меня в будке? – Да! А что еще? Янкель был сзади, поэтому, что я там делал, они могли и не разглядеть, да и убежал он... А убежал ли? Вдруг его тоже поймали?
Он вообразил, как им с Янкелем устроят очную ставку, но толком не знал, как это бывает, и от неопределенности становилось еще страшнее.
***
Янкель удрал темным переулком, упершимся в переплетение путей трамвайного парка. И ему, надо сказать, повезло. Повезло, в прямом смысле – у выездного шлагбаума стояла наготове, как бы ожидая его, последня за эти сутки двухвагонная сцепка, первый номер, на котором - махнуть до Госпиталки, а там уж и до дому - рукой подать.
Время было – половина второго...
Все его многочисленное семейство уже давно спало.
Он позвонил. Дверь открыла заспанная домработница, толстуха Настя, двадцатилетняя шалавая лимита откуда-то из казачьих станиц Иссык-Куля. Она была в одной ночной рубашке, под которой колыхались тяжелые груди.
- Ты где ж, котик, так запозднился?
Янкель не ответил, приложил палец ко рту – тихо, мол, но не в силах удержаться от искушения, шлепнул ее по теплой заднице и заскочил в свою комнату.
И, ворочаясь в постели, долго еще не мог заснуть, придумывая правдоподобную и приличную легенду о исчезновении голубой «болоньи»... И только под утро, обдумав во всех деталях версию кражи с вешалки институтской библиотеки, заснул...
В восьмом часу утра его разбудил телефонный звонок. В дверь постучала сестренка: «Яшка, там тебе Юра звонит».
Он натянул штаны и пошел в прихожую к телефону. Сестренка крутилась рядом, прислушиваясь к разговору.
- Алло, Юрка!
- Рад тебя слышать!
- Рассказывай.
- Левку забрали в милицию. Непонятно, чем кончится.
- Хреновато!
- Хорошо, хоть его одного...
- Конечно.
- А ты как?
- Нормалек, ты меня разбудил.
- Мне Сашка звонил, он как-то старается уладить левкины дела.
- Наверно, может. Давай, в два часа встретимся в институте возле
ракового, там, где вчера, разберемся что к чему...
И дождавшись, когда все домашние разбежались по своим делам, Настя отправилась на базар, и факт исчезновения «болоньи» остался незамеченным, по крайней мере, до вечера, Янкель, надев толстый свитер и пиджак, поехал в институт.
Светило солнце, пели птицы, сверкали лужи и кое-где капало с крыш...
***
О том, чтобы поспать, не могло быть и речи – одиннадцатый час, а зачет – в двенадцать.
Лева, просидевший, чуть ли не час в горячей ванне, а теперь допивавший уже третью чашку крепкого чая, ощущал, как теин уничтожает муторную гнусь в желудке и снимает обручи боли, стискивающие череп.
Он все еще не пришел в себя от неожиданной развязки ночного приключения.
...В девятом часу утра его привели в комнату дежурного старлейта. Тот назвался Назрикуловым и, записав левины данные, неожиданно потребовал:
- Давай, быстро рассказывай, как ты дрался с хулиганом в телефонной будке!
Лева увидел на столе натюрморт из обрывков сине-голубой болоньи и злополучной телефонной трубки и почему-то решил, что больше у мильтона против него ничего не найдется.
Предположение, что Янкель на свободе, стало перерастать в уверенность, и Лева начал нащупывать приоткрывающуюся сумрачную тропинку на волю.
- Ну, иду я, ...ммм... мимо телефона-автомата ...ммм.., ну и слышу стук. Ммм... смотрю, парень какой-то трубку рвет...
- Можешь его описать?
- Нет, темно было.
Левина уверенность в янкелевой свободе усиливалась.
- Но ты же что-то видел?
- Плащ на нем был голубой... Ммм... Кричу ему: «Сволочь, ты что делаешь?». А тут меня хватают охранники. А я при чем? Я же остался, а он удрал!
- Может, ты все-таки его знаешь?
- Нет, первый раз видел, да и то как-то сзади...
- Хоп! В народную дружину ходишь?
- Нет, пока не было времени, знаете – первый курс, сессия...
- Хоп! Значит так. Вот тебе бумага, напишешь объяснительную про вашу драку: кто – чего... Сегодня же пойдешь на юрфак, там найдешь Инамджона Абдувалиева и запишешься в ДНД. И я лично буду контролировать, как ты там работаешь.
... Минут через двадцать, написав на листочке свою героическую версию борьбы с неизвестным хулиганом, Лева был выпущен на улицу.
Он был переполнен счастьем и недоумением, что так легко отделался.
Мутило в животе, болела голова.
Светило солнце, пели птицы, сверкали лужи и кое-где капало с крыш...
(Окончание в следующей серии)
Часть 5, серия 9
САДЫ ЛИЦЕЯ
(Продолжение)
***
Инструктор райкома партии Тамара Трофимовна Завгородняя полулежала на тахте в теплом халате, прикрывшись шерстяным одеялом, и подремывала при неярком свете бра. Начало второго, а Сашка еще не вернулся. Ей очень хотелось перебраться в спальню, на кровать и нормально уснуть до утра, нагишом, под пуховым одеялом, но никак не спалось в отсутствие сына.
Хозяин уехал от нее часа полтора назад, она уже успела отойти и от легкого опьянения (пара наперсточков коньяка за их ужином), и от его грубых ласк, которые, впрочем ей нравились – самец был что надо! Сейчас бы уснуть, забыться, так Сашка где-то шляется... Силен, силен Хозяин... Ей было прекрасно известно, что таких, как она, у него немало, есть и совсем молоденькие, с некоторыми она была знакома - все они были повязаны одним делом. Великим Делом Партии... И еще жена – туртушка. И полно детей... Но все равно, каждый вечер, который раз в неделю-другую он уделял ей, становился для нее праздником.
Если Хозяин затевал встречу, он звонил Тамаре в кабинет и задавал один и тот же вопрос, как она относится к рассмотрению на следующем заседании бюро состояния дел в подведомственной ей парторганизации швейной-трикотажной фабрики? Это был их пароль. Тамара обычно отвечала, что займется подготовкой вопроса. Это был ее отзыв.
Подготовка заключалась в том, что к пяти вечера Джуравой, шофер Хозяина, привозил с базара в пакетах из коричневой крафт-бумаги различную снедь для приготовления плова. Самого Хозяина он доставлял к восьми, и тамарин плов, который, как льстил ей Хозяин, был самым вкусным, из тех, что доводилось ему есть, допревал до кондиции к этому времени в котле.
Они ужинали, Хозяин за вычетом тамариных двух наперстков, обычно выпивал поллитровочку коньячка, и после двух-трех пиал чая тащил женщину в спальню. Она уже давно привыкла и к его игре в срывание одежд, и к жирным, в пловном сале рту и рукам, и к таким же сальным, неискренним, лживым, комплиментам, тем не менее, ласкавшим ее не шибко требовательный слух. Настолько привыкла, что один лишь запах плова иногда возбуждал ее.
Она была с Хозяином уже несколько лет, сошлась с ним еще до развода с алкашом-геологом, сашкиным отцом, сгинувшем в неизвестнм направлении. А сам Сашка был тогда в Суворовском... Хозяин увел ее из прежней жизни, ввел в круги, дававшие ей власть над людьми и недоступные другим материальные возможности. И, как женщина практичная, она осознавала, что этот ее мирок держится исключительно на Хозяине, и она иногда тайком молила Бога, в которого не верила, чтобы он дал благополучие Хозяину ее...
Из дремы Тамару Трофимовну вывел скрежет ключа в замке. Сашка зажег свет в коридоре. Она посмотрела на часы – половина второго.
- Где ты болтался?
- Да, так, с ребятами. Обмывали стипендию...
Сашка подошел ближе, и Тамара почувствовала сильный запах перегара.
- Ах, ты хорошо пьяный!
- Да ладно тебе, я уже в порядке. Все равно надо было где-то погулять, у тебя же сегодня были дорогие гости...
- Не твое дело, кто у меня был! Я тебе мать, и ты обязан меня уважать. И все! А ты пошел по стопам этого паразита, этого алкаша, твоего отца.
- Не смей так говорить об отце!
- Не смей! А он что, хоть что-то о тебе знает? Десять лет не видел! Или хоть копейку дал на тебя? Я тебя подняла, я все сделала сама. И ты есть, какой есть лишь благодаря мне! А я – взрослый человек, и не старуха, чтобы хоронить себя. Я и так многое потеряла ради тебя! Он меня еще судить будет!...
И она разрыдалась.
Сашка не знал, что делать, ссора с матерью среди ночи никак не входила в его планы. Он собирался просить ее, срочно надавить куда надо, чтобы Леву отпустили. Но она громко рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Сашка примостился рядом с ней на диване и молча ждал, пока она успокоится.
Прошло несколько минут. Рыдания затихли, Тамара Трофимовна села и дрожащими руками закурила папиросу. Сашка придвинулся к матери и обнял ее за плечи.
- Мама, ну зачем ты так? Кто у меня есть, кроме тебя?
И она подумала, что у нее кроме Ребенка и Хозяина ведь тоже никого нет. А что Хозяин? Сегодня он на коне, а что будет завтра? Времена, конечно, изменились, но ей-то было ведомо, как под Хозяина копают со всех сторон, и чудо, что он уже столько лет держится... А Ребенок – вот он, этот Ребенок, ее кровиночка, и лишь он – ее настоящая надежда...
- Ну зачем ты так, Шурик, зачем ты пьешь?
- Мама, мы по чуть-чуть с ребятами... Ну как я мог отказаться? Коллектив ведь, не понимаешь, что ли?
Ей ли было не понимать, что такое коллектив!
Мать размякла, Сашка понял, что пора приступать к делу.
- Мам, знаешь, тут такая лажа вышла. Идем мы, слегка выпивши, около сквера, а там какой-то чувак у телефона-автомата трубку отрывает. Был с нами такой Левка Балтер из университета, математик. Он бросился к телефонной будке и стал на того чувака орать. А тут из ворот выскакивают два вохровца. Тот с трубкой убежал, а Левку вохровцы схватили. А потом приехал «воронок» и Левку отвезли в милицию...
- И что?
- Ну не знаю, его могут исключить. Если из милиции сообщат.
- И что?
- Ну, ты бы не могла... Парень-то ни в чем не виноват. Он, наоборот...
- Ах ты, сволочь! Хочешь, чтобы мать заступилась за твоего алкаша-собутыльника? Отцово семя! Яблоко от яблони недалеко падает! Тот тоже, вечно влезет в говно по уши, а потом ползает на коленях: «Томочка, Тамарочка, выручай!»... И я должна, по-твоему, пачкать свое честное имя из-за вашего хулиганья? Нет!
- Мама, ну он ни в чем не виноват...
- Если не виноват, то где надо, разберутся.
- А если не разберутся?
- Сейчас другие времена. Кто честен, может ничего не бояться.
- Мам, ну ему завтра зачет сдавать...
- Отстань, сказала!
- Мамочка, ну я тебя очень прошу, ради меня....
***
В семь часов утра инструктор райкома партии Тамара Трофимовна Завгородняя проснулась в своей спальне с сильной головной болью. Она присела на кровати и закурила. Шершавый клубок обрывков мыслей, вертящийся где-то внутри черепа, лишь усугублял боль.
Ей подумалось, что ведь еврейчик этот, сашкин собутыльник, может в милиции сказать что-нибудь не то. И тогда потянется... И у Сашки могут быть неприятности, а уж у нее... Она с ужасом представила себя вне райкомовского кабинета в полузабытой уже долности дежурной медсестры...
После папиросы немного полегчало. Тамара слезла с постели, ощущая всю тяжесть недавно размененного ею пятого десятка – бабий век, говорит народная мудрость, - сорок лет...
Она накинула халат и, сидя возле телефона в коридоре, листала блокнот.
- Алло, 5-е отделение? Дежурного, пожалуйста. – Голос ее приобрел привычно-железную райкомовскую интонацию. – Алло! Дежурный? Как говорите? Старший лейтенант Назрикулов? Доброе утро. Будем знакомы. Вас беспокоят из Пролетарского райкома. Инструктор Завгородняя. По нашим сведениям сегодня ночью произошло недоразумение. Задержан Лев Балтер, студент университета. Имеются свидетели, которые видели, как он, пытаясь задержать хулигана, ломавшего телефон-автомат возле сквера, сам был по ошибке задержан милицией. Есть мнение, что недоразумение должно немедленно разрешиться. Передайте начальнику отделения, что я жду доклада в девять часов утра. Спасибо! Я так и передам Турсунбаю Джафаровичу.
***
Лева сидел на привинченной к полу скамейке в маленькой, шага три на четыре, зарешеченной полутемной каталажке. Было довольно холодно, и то ли от этого холода, то ли от отступившего хмеля, то ли, просто от страха, его бил озноб. В каталажке находился еще какой-то мужик, хотя, «находился» - это не то слово, мужик валялся на полу, то затихая, то метаясь из стороны в сторону, скрежеща зубами и неся какой-то горячечный бред.
Если он затихал, Лева уходил в дрему или пытался обдумать свое положение, но не удавлось состредоточиться – болела голова, и сосед слишком привлекал внимание.
Когда Леву ввели в камеру, тот лежал тихо, но буквально через несколько минут началось его хриплое словоизвержение:
- Я был китайским добровольцем на Кочже-до, а она, сука, в это время с опером Васькиным Толяном... Весь Урал, Сибирь, вся Россия будут подчиняться Григорию Петровичу, а Григорий Петрович будет подчиняться народу!..
И в таком же духе – еще несколько минут, после чего затих на полчаса...
...На сцене БАУ (Большой аудитории университета) за длинным столом, покрытом красной материей, сидело факультетское комсомольское бюро, а аудитория была забита мехматовцами. Мама Мунира восседала в центре у микрофона, а слева и справа от нее – два заместителя: Исамухамедов и Мусамухамедов, которых Славик для краткости называл просто Иса и Муса. (Интересно, была ли в те поры известна ему связь имен Муса, Иса и Мухаммед? Теперь уж нам не узнать...). Четвертым был Изька Серебро...
Мунира открыла собрание.
- Товарищи, сейчас я вас организую, и мы обсудим вопрос о пребывании в наших рядах студента Льва Балтера. В те дни, когда весь советский народ в едином порыве вступил на путь развернутого строительства коммунизма, в ректорат и комитет комсомола поступил документ из милиции. Согласно ему, Балтер, в настоящее время осужденный на 15 суток за хулиганство, находясь в нетрезвом состоянии, поломал несколько телефонных автоматов. Мы обязаны осудить проступок Балтера и принять все меры по очищению наших рядов и недопущению подобного в будущем. Есть мнение о том, что мы исключим его из ВЛКСМ, а бюро обратится в деканат и ректорат с просьбой об отчислении Балтера из университета. Слово предоставляется члену нашего бюро заместителю декана товарищу Серебро. Пожалуйста, Игорь Михайлович...
- А Никитку я посажу на суп и на воду, на воду и на суп, - неожиданно проскрежетал молоденький замдекана.
... Лева с трудом открыл глаза. Мужик опять метался на полу.
- Ты, Никитка, много вреда сделал русскому народу! Тобою жидовка твоя, Нинка, командует. Но Григорий Петрович покажет вам кузькину мать! – И снова затих.
Фуххх! Оказывается приснилось... Хотя, вполне вещий сон. Что делать?
Что у них есть против меня?
Вытащили из будки?
Лева пошарил в карманах пальто. Трубки не было. Где же она? Охранники отобрали? Вроде бы нет. Куда же она делась? А!? Еще на Карла Маркса кто-то взял ее? Кто? Юрка? Янкель? Знать бы, что с ними...
Он вспомнил - когда в ожидании «воронка» его держали в дежурке охранников, там на столе валялись обрывки яшкиной «болоньи». Может, и трубка у них? Или она вообще к ним не попала? Тогда какие улики?..
...В сквере напротив университета, неподалеку от Левы и еще нескольких пятнадцатисуточников, подметающих под надзором мильтона дорожку, с виноватой улыбкой стояла Она. Смотреть на Левину работу собралась дюжина знакомых студентов, и все сочувственно веселились, приветственно махали руками, подбадривая его, и хором скандировали: «Живи не по лжи! Живи не по лжи!..» И Леве было весело вместе с ними и ужасно стыдно. Если бы хоть Ее там не было!..
...Он очнулся. Мужик ворочался на полу, и до Левы донеслось что-то невнятное:
- Я избавлюсь от Чуркистана, мягкого подбрюшья России. Весь Урал, Сибирь, Россия Великая, Малая и Белая будут подчиняться Григорию Петровичу, А Григорий Петрович будет подчиняться русскому народу!
...Лева посмотрел на часы. Половина четвертого. До утра еще далеко. Холодно.
Он заставлял себя продумывать, что скажет утром на допросе, но мысли уходили куда-то не туда.
- Неспроста Она последние недели так избегала меня. Что-то было... Теперь ясно, откуда эти Ее внезапные «некогда, готовлюсь к зачету, подожди недельку», а потом снова - «некогда сейчас, потом»... Просто я Ей надоел... Итак, что они видели? Меня в будке? – Да! А что еще? Янкель был сзади, поэтому, что я там делал, они могли и не разглядеть, да и убежал он... А убежал ли? Вдруг его тоже поймали?
Он вообразил, как им с Янкелем устроят очную ставку, но толком не знал, как это бывает, и от неопределенности становилось еще страшнее.
***
Янкель удрал темным переулком, упершимся в переплетение путей трамвайного парка. И ему, надо сказать, повезло. Повезло, в прямом смысле – у выездного шлагбаума стояла наготове, как бы ожидая его, последня за эти сутки двухвагонная сцепка, первый номер, на котором - махнуть до Госпиталки, а там уж и до дому - рукой подать.
Время было – половина второго...
Все его многочисленное семейство уже давно спало.
Он позвонил. Дверь открыла заспанная домработница, толстуха Настя, двадцатилетняя шалавая лимита откуда-то из казачьих станиц Иссык-Куля. Она была в одной ночной рубашке, под которой колыхались тяжелые груди.
- Ты где ж, котик, так запозднился?
Янкель не ответил, приложил палец ко рту – тихо, мол, но не в силах удержаться от искушения, шлепнул ее по теплой заднице и заскочил в свою комнату.
И, ворочаясь в постели, долго еще не мог заснуть, придумывая правдоподобную и приличную легенду о исчезновении голубой «болоньи»... И только под утро, обдумав во всех деталях версию кражи с вешалки институтской библиотеки, заснул...
В восьмом часу утра его разбудил телефонный звонок. В дверь постучала сестренка: «Яшка, там тебе Юра звонит».
Он натянул штаны и пошел в прихожую к телефону. Сестренка крутилась рядом, прислушиваясь к разговору.
- Алло, Юрка!
- Рад тебя слышать!
- Рассказывай.
- Левку забрали в милицию. Непонятно, чем кончится.
- Хреновато!
- Хорошо, хоть его одного...
- Конечно.
- А ты как?
- Нормалек, ты меня разбудил.
- Мне Сашка звонил, он как-то старается уладить левкины дела.
- Наверно, может. Давай, в два часа встретимся в институте возле
ракового, там, где вчера, разберемся что к чему...
И дождавшись, когда все домашние разбежались по своим делам, Настя отправилась на базар, и факт исчезновения «болоньи» остался незамеченным, по крайней мере, до вечера, Янкель, надев толстый свитер и пиджак, поехал в институт.
Светило солнце, пели птицы, сверкали лужи и кое-где капало с крыш...
***
О том, чтобы поспать, не могло быть и речи – одиннадцатый час, а зачет – в двенадцать.
Лева, просидевший, чуть ли не час в горячей ванне, а теперь допивавший уже третью чашку крепкого чая, ощущал, как теин уничтожает муторную гнусь в желудке и снимает обручи боли, стискивающие череп.
Он все еще не пришел в себя от неожиданной развязки ночного приключения.
...В девятом часу утра его привели в комнату дежурного старлейта. Тот назвался Назрикуловым и, записав левины данные, неожиданно потребовал:
- Давай, быстро рассказывай, как ты дрался с хулиганом в телефонной будке!
Лева увидел на столе натюрморт из обрывков сине-голубой болоньи и злополучной телефонной трубки и почему-то решил, что больше у мильтона против него ничего не найдется.
Предположение, что Янкель на свободе, стало перерастать в уверенность, и Лева начал нащупывать приоткрывающуюся сумрачную тропинку на волю.
- Ну, иду я, ...ммм... мимо телефона-автомата ...ммм.., ну и слышу стук. Ммм... смотрю, парень какой-то трубку рвет...
- Можешь его описать?
- Нет, темно было.
Левина уверенность в янкелевой свободе усиливалась.
- Но ты же что-то видел?
- Плащ на нем был голубой... Ммм... Кричу ему: «Сволочь, ты что делаешь?». А тут меня хватают охранники. А я при чем? Я же остался, а он удрал!
- Может, ты все-таки его знаешь?
- Нет, первый раз видел, да и то как-то сзади...
- Хоп! В народную дружину ходишь?
- Нет, пока не было времени, знаете – первый курс, сессия...
- Хоп! Значит так. Вот тебе бумага, напишешь объяснительную про вашу драку: кто – чего... Сегодня же пойдешь на юрфак, там найдешь Инамджона Абдувалиева и запишешься в ДНД. И я лично буду контролировать, как ты там работаешь.
... Минут через двадцать, написав на листочке свою героическую версию борьбы с неизвестным хулиганом, Лева был выпущен на улицу.
Он был переполнен счастьем и недоумением, что так легко отделался.
Мутило в животе, болела голова.
Светило солнце, пели птицы, сверкали лужи и кое-где капало с крыш...
(Окончание в следующей серии)