Сетевой портал "Заметки по еврейской истории"

«Главными людьми на "Крузенштерне" были боцмана -- палубная команда, управлявшаяся с парусами. Командовал ими второй помощник -- капитан III ранга Владимир Тимофеевич Роев, невысокий плотный человек, с курносым носом и озорными глазами, немного напоминавший обликом Фернанделя. Был он мастером спорта по яхтам, парусное дело любил фанатично и знал досконально. "Вот поймают меня в плен американцы, -- пошучивал он в кают-компании, раскуривая трубку, -- и начнут меня бить, пытать и выспрашивать про ракеты или подводные лодки, а я им -- шиш. И скажут они, не добившись от меня показаний, -- а ведь совсем неплохо держался этот русский! А что я им могу сказать, когда кроме парусов ничего не знаю?"
Именно Роев подробно познакомил меня с названием и назначением каждого паруса и каждой детали рангоута...»
Александр Городницкий. Парусник «Крузенштерн», Атлантика, зима 1961/62 гг.

Нет, капитан Роев не был похож на Фернанделя. "Наш, пскопской" - небольшого роста, с круглым курносым угреватым лицом. До самозабвения любил парусное дело, был подлинным мастером.
Я ходил на других яхтах - по Балтике, Чёрному морю - такого не встретил.

Бернар - шкипер на яхте Мопассана "Милый друг", верный спутник писателя в его морских странствиях, перед смертью сказал только:
«Думаю, я был хороший моряк».
Ивана Бунина поразили эти слова. Свой предсмертный рассказ "Бернар" (1952 г.) он начинает печальным раздумьем:
"Дней моих на земле осталось уже мало..."
А завершает надеждой:
"...Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар".

Капитан Роев мог о себе сказать то же.
Но предпочитал снижать пафос солёным флотским юморком: "Когда мама пеленала в парус, батя на меня мачту уронил. Зашибло темечко"...

За три года до упомянутого А. Городницким знакомства ходил я с капитаном Роевым по всей советской Балтике. Об этом мои записки, о которых тогда, более полувека назад, писали журналы «Октябрь» и «Новый мир», газеты «Московский комсомолец» и «Комсомольская правда», «Литературная газета» и «Литературная Россия»....
Недоумение: почему паруса – мокрые? В фаворе были алые паруса, черные (пиратские), крылатые, белеющие в тумане моря - само собой.
(При публикации в журнале «Молодая гвардия» название пришлось отстаивать).

Записки в 1960 г. были представлены в качестве дипломной работы в Литературном институте СП - защита была провалена председателем экзаменационной комисии Всеволодом ИвАновым (автор орнаментальной прозы: "Похождения факира", "Цветные ветра", "Возвращение Будды"...)
Этот же текст в следующем году был представлен там же в качестве опять же дипломной работы - защита прошла при активной поддержке Льва Кассиля ("Кондуит и Швамбрания", "Вратарь республики"...)

Перечитывая, вижу просчёты этой своей прозы. Хрущёвская оттепель была временем бурного общественного оптимизма - во многом оправданного. В ходу было литературное ухарство, бравада.

Помещаю здесь свой несколько дополненный авторский текст, не тронутый редакторской правкой. (Но без эпиграфов - помнится, удачных - к каждой главе).

В Сети есть особенность, ценимая мной: регистрируются просмотры – реакция читателей.
И ещё одна: можно вернуться к уже опубликованному тексту и внести уточнения, поправки.
Удивительная роскошь, которая классикам и не снилась!..

Из эпиграфов один вспомнил:
«Море цвело парусами»
(Кажется, Гомер. Или какой-то другой древний греческий старик. Тоже слепой).

* * * * * * * *

Ленинградский рейд.

Идея проста, как колумбово яйцо: дойти до Балтийска (предпорт Калиниграда; далее уже польские воды) – и возвратиться в заданный день и час. Какая-то невнятная пропагандистская акция командования Балтфлота. Вот и приданы к команде из шести моряков срочной службы ещё двое – корреспондент журнала «Вокруг света» (я) и тощий кинооператор с кислой физиономией и латышской фамилией (помнится, Подтирайтис).
Приказ вернуться обнадёживает: значит, вернёмся, не пропадём. Встречать нас будет флотский оркестр.

До порта Пярну участвуем в парусных гонках. Старт на рассвете. Капитаны-соперники совещаются в кают-компании эстонской яхты «Ванемуйне». Тиснёная обивка, мягкие диваны, гнутые кресла... Яхта довоенной финской постройки.
Я допущен в качестве «представителя прессы». Моё дело помалкивать да пореже извлекать из под себя (сижу на ней) чёрную клеёнчатую тетрадь – не вызывать ненужных подозрений. Здесь и сейчас вершится высокая политика.

Карта Балтийского моря сложеная втрое: всё, что «за бугром» - чужие воды, побережья и гавани - нам ни к чему. Капитаны водят, не глядя, пальцами по карте. Присматриваются друг к дружке, лицемерят:
- Ваша яхта... (Роскошный клуб табачного дыма). Я говорю сегодня своим ребятам: «Да на такой посудине хоть сейчас через Атлантику...» Они говорят «да» - мои ребята.
- Да что вы! мираж и только. Парус старый - сеть, а не парус! Рыбку ловить – не ветер.
- Ну уж!.. Обвод, линии – как у покойницы «Саламандры», вечная ей память! Не яхта – прямо-таки гончая.
- Вам ли сетовать? Да у вас здесь не кают-компания – чертоги! И, конечно же, найдётся уголок для победного кубка?
- А в вашем сердце найдётся для меня место? – это уже я (шопотом) капитану одной из яхт, девушке-ленинградке.
Она дарит мне молчаливое презрение – и я делаю вид, будто ничего не сказал.

Капитан «Ванемуйне» - тучный эстонец с белыми и жёсткими, как щетина, баками, сидит, широко расставив колени. Держит на отлёте пузатую фарфоровую трубку величиной с кофейник с задастой розовой голой тёткой на щёчке. Радушно по-хозяйски улыбается, щурит прозрачные глаза.
Парусность «Ванемуйне»? Э, пустяки! (Залп дыма под потолок). При таком водоизмещении... Каравелла – по сути. Плюс его собственный вес. («Между нами: центнер с прицепом». – Крышечка трубки-кофейника добродушно побрякивает). Нет, как ни посмотреть, должна бы, по условиям гонки, быть какая-то фора для «Ванемуйне»...
Капитан добавляет несколько слов по-эстонски главному судье регаты – долговязому и нескладному, как оголённая мачта. Тот спешит перевести нам:
- Это несущественно. О том, что на «Ванемуйне» половина экипажа – женщины. Но, конечно, водоизмещение придётся учесть...

Молодой капитан другой эстонской яхты «Лайне» с твёрдым лицом викинга презрительно усмехается. На «Лайне» тоже женщины. Они будут работать, как мужчины. Или мужчины будут работать и за них. Если на яхте женщины, должны же быть и мужчины...
Он согласен, впрочем, что «Ванемуйне» строилась в Суоми как плавучий бордель – и фору дать можно.
Он встаёт, резко отодвинув кресло. Ему пора. К тому же здесь накурено. Это (полагает он) неспортивно. Он извиняется перед капитаном ленинградской яхты «Матрёшка», девушкой. (Она исподлобья встречает его прямой взгляд). Он согласен померяться силами с «Ванемуйне», с этими нехилыми морячками-кронштадтцами (и со мной, значит!), с кем угодно. «И с вами, конечно же». (Она наклоняет голову; лицо его вспыхивает).
Стройный, гибкий, с откинутой головой викинга он опирается о выходной люк. Технические обмеры «Лайне» у судей. Вычислят фору без него. Обойдётся и безо всякой форы. «До встречи на маршруте!».

Неловкое молчание после его ухода. Тучный капитан укоризненно качает головой. Молодость... Он, старик, ходил на Эланд и Борнхольм, когда этого юнца ещё и на свете не было... Но (тут он щёлкает языком) и то сказать: да, пропорции у «Лайне», как у гончей, как у девственницы, отмеченной призом на конкурсе красоты...
- Довольно! – перебивает капитан «Матрёшки». – Пора спать.
С её «Матрёшкой дело ясное. Со второй ленинградкой, Гиперболой», - тоже. Примитивная посуда: козырёк от дождя да компАс на нактоузе. Сравнить ли?.. (Она вовремя сдерживает какое-то словцо и только щёлкает пренебрежительно по розовой тиснёной обивке). Весь маршрут на наветренном борту провисят, чтобы не перевернуться...
«О, да!» - сочувствуют капитаны.

Капитан «Гиперболы» (шкиперская бородка вокруг челюсти) потягивает закопчёную трубочку. Сидит, несколько развалясь, для значительности хмуря брови. Небрежно стряхивает пепел на ковёр.

Наш капитан тяжко дышит. Шея его багровеет. Не отходя от причала, мы уже продуваем гонку. Наш «ЯМ-10» («яхта морская») – рядовая по всем параметрам посуда, и форы нам не нюхать. Так что согласно тут же расчисленным льготным коэфициентам нам ежечасно надо будет обгонять «Лайне» на три минуты, а «Ванемуйне» на целых шесть. Не говоря уже о ленинградцах...
- Напоминаю. (Главный судья углом наклоняется над нами). – Этап Хаапсалу-Пярну безо никаких фор. Спецприз (он поднимает указательный палец) за абсолютную скорость!..
- Тут вы и отличитесь, отрапортуете как должно своему командованию. – Капитан «Ванемуйне» дружелюбно хлопает нашего по погону кителя. – Разве я строил эту каравеллу? (Трубкой в коротких пальцах он обводит розовый салон). Персональный ватерклозет – что и говорить, удобно, но это – да-да-да – неспортивно!
- С моим бы удовольствием, - сдержанно реагирует наш капитан, - навестил бы этот ваш гальюн.

Хозяин широким жестом без слов распахивает перед ним дверь к нежно голубеющему унитазу...

Невская губа.

Треща и рассыпая искры, взвилась стартовая ракета...

«Море грозно ревело. Хлестали волны. Свистел ветер. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически...»
- Слушай, Лев Толстой, - с явной угрозой обратился ко мне капитан, сидевший тут же в кокпите за румпелем. – Мы тут будем шкотами править или рОманы строчить?
Только что начатую (см. выше) новенькую общую тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте я виновато сунул себе под задницу, чтобы не смыло в море...
- К повороту! – скомандовал капитан и сдвинул от себя румпель.
Я отмотал шкот с правой утки, высвободив стаксель, мигом подтянутый напарником к левому борту.
Капитан свободной рукой пригнул мою голову. Красавец штурман (Костя Семёнов) передёрнул грот – и горизонтальный гик со скрипом пробросился над моей головой.
- Ветер ни к чёрту, - с досадой сказал мне капитан. – В шторм тебе башку бы снесло. Учись кланяться гику! Просоленный моряк только гику и кляняется.

Море отливало глянцем. Всё, написанное на первой же странице моей толстой тетради - ...ревело-хлестали-свистел..., - всё это ещё будет. Но потом. Послезавтра. И далее.
Пока что мы - наша посудинка, где я стал шкотовым, шла из Ленинграда к Кронштадту в той оконечности Финского залива, которая именуется Невской губой или, по-старому, Маркизовой Лужей. Здесь сплошные мели и надлежит строго следовать прорытому еще в петровские времена Большому Корабельному фарватеру.
Если вам приходилось когда-нибудь идти под парусом (мне до того не приходилось), то есть следовать не по прямой, а поворотами, галсами, вы, возможно, знаете, что это такое. (Я тогда не знал). Ветер к тому же постоянно менялся, и мы (я о капитане) гадали, следуем ли строго фарватером или вот-вот наскочим на мель.
Напряжение возрастало...

Вдруг капитан заметил в воде и, перегнувшись через борт, выловил скромную штучку. Я не сразу понял, что это. Но наш опытный кормчий просиял. Он, с его орлиным взором, заметил за четверть кабельтова еще такую же и еще...

...Читатели разные. Многие не поймут. Надо объясниться. Так вот один мой знакомый, можно сказать, приятель, крупный, между прочим, учёный - математик-дискретник... Вы вот не знаете, что это такое, я тоже не знаю, а сам он, я думаю, знает, - так вот по утрам, когда у него с вечера гостят девушки, он даже на работу опаздывает, потому что приходится топить в унитазе вот эти штучки. Если вам приходилось когда-нибудь делать то же самое, вы знаете, что это такое. Вы спускаете воду, - а они всё всплывают, и вы уже близки к отчаянию. Они практически не тонут, практически не подвержены коррозии, период их полураспада, по аналогии с радиоактивными веществами, равен, надо думать, столетиям...

Так вот, не знаю, надо ли говорить, как все мы обрадовались! как бурно веселились, едва на мелкой зыби по курсу появлялась очередная такая штучка. Теперь они шли поминутно, как бы гуськом. Великий город, подобно Венеции стоящий на каналах, густо выносил их в море, и они выстраивались здесь по главной струе - Большому Корабельному фарватеру, продолжающему собой державное течение Невы...

Я ликовал тогда, как все мы, но воображение тут же представляло мне все, что творилось ночью, да и днем тоже, в тысячах домов, остававшихся у нас за кормой, - и сердце мое сжималось. Ну, каково мне было представить ТАКОЕ перед долгим плаванием вдоль побережья всей советской Балтики на яхте с экипажем прославленного краснознаменного Балтийского флота!..

Похоже, нашему капитану явно было не по себе: он крякал, озираясь по сторонам, матерился вполголоса, совал себе в рот указательный палец, вздымая его затем к небу - «пробовал ветер».
- Ты-то как полагаешь, член-корреспондент: парусу что надо?
- Я не член-корреспондент.
- А в командировке – как?
- Спецкорреспондент.
- Понятно, что спец. Не спец нам на море не нужен. Только по радио почему-то всё: член-корреспондент, член-корреспондент...
- Это не обо мне, - заверил я.
- Парус - он ветра ждёт, - вздохнул капитан.
Тут-то и задуло. Сперва слегка зашерстило край моря... слегка взлохматило за кормой морскую гладь. Потом – пошло бугриться вокруг... Угреватое курносое лицо капитана всё более озарялось надеждой. Наконец, хлестнуло, как следует.
Дородная «Ванемуйне» слева от нас взмахнула множеством парусов и вдруг обрела лёгкость, как стареющая балерина, вставшая на носки...
Вёрткая «Матрёшка» мгновенно развернулась, точно в воздухе, перед самым нашим носом, блеснула серебристым брюшком и понеслась, чертя косым парусом воду...
Только «Гипербола» закопошилась, переваливаясь с борта на борт и хлопая парусами...
- К повороту!

Раздувая густые пенные усы, неслась «Ванемуйне». Поравнялась с «Матрёшкой», закрыла ей ветер. Маленький парус затрепетал и сник.
- Давят! – свирепея сказал наш капитан и больно толкнул меня ногой.
Я спешно подобрал стаксель, затянул потуже. Передний мой косой парусок круто выгнуло ветром.
«Лайне» неслась среди пляшущих мелких волн. Сминала и расшвыривала их - прямая и гордая.
Парус «Матрёшки» опять набрал ветер. Видны были откинувшиеся для противовеса через борт парни. Мгновение спустя их накрыла стремительная тень «Лайне» - и маленький парус, задохнувшись, опять сник.
- Давят!! – неистово рявкнул капитан, устремив взгляд из-под сомкнутых кустистых бровей, и заскрипел румпелем.
Но как-то странно повела себя «Лайне». Чуть приотстав от «Матрёшки», она зашла ей с другой стороны – с подветра. И уже чёрный парус зашатался и стал судорожно хватать воздух, а маленький белый дерзко вырвался на простор и заплясал среди волн.
- Так их!!! – заорал наш капитан, симпатизируя белому парусу.
Я готов был поклясться, что «Лайне» намеренно проделала свой странный маневр. Когда мы поровнялись с ней, там не обратили на это никакого внимания. Парни и девушки, похожие на парней, стояли в своих стальных свитерах, сунув руки в карманы, на сбегавшей к воде палубе. Викинг, сдвинув на затылок кепочку, напряжённо всматривался; в глазах его сверкала под солнцем ослепительная «Матрёшка».
Набрав скорость, мы сблизились с ней.
- Девка на румпеле! – изумился наш боцман; глаза его выкатились и лихорадочно заблестели. – Глянь – девка! Где бинокль?
- Глаза попортишь, - строго сказал капитан и подмигнул мне. – Ну-ка, стаксель потуже!
Изо всей мочи затягивал я стаксельшкот, но парусок нет-нет да и заполаскивал. Проигрывая в единоборстве со стихией, я старался хоть как-то перехитрить её, дотягивая при случае сантиметр за сантиметром - тут же наворачивая конец на утку...
«Ванемуйне» маячила впереди. С кормы там вылили ведро помоев. На палубе кто-то чистил картошку, и путь наш был усеян очистками.
- Не наш ветер, - вздохнул штурман. – Встречный - мордотык. С ихней парусностью только и лавировать...
- Не дрейфь! Мы им сУрпризец... – загадочно сказал капитан. – Газеты читать надо! Ты, Костя, читаешь газеты?
- Читал когда-то. Глупый был.
- А сейчас ты какой?..

Яхты, лавируя под встречным ветром, широко разбрелись по морю. И уже не понять было – «Матрёшка» ли ближе к нам или «Лайне» с её рыцарственным капитаном...
Сзади, почти на линии горизонта, крохотным восклицательным знаком виднелась «Гипербола».
Тупая корма «Ванемуйне» по-прежнему маячила впереди; по-прежнему там чистили картошку, точно насмехаясь над нашими усилиями...
- А ведь морячкИ – что надо! – вдруг рассмеялся капитан. – Только гальюн обзывают не по-нашему – клозетом. Гальюн – он и есть гальюн.
- По-нашему – так, а по-ихнему иначе, - солидно возразил кок.
- На море один язык – на всех. Как же иначе? В самой вонючей турецкой гавани запросись в гальюн – тебя поймут. А в клозет или, скажем, в туалет, - усрёшься, пока сообразят, чего же ты хочешь. Кстати, не ты ли обедом у нас заведуешь?..
Мы ели макароны со свиной тушёнкой и пили чай на косой палубе. Кок, поощрительно скалясь, торчал в люке, где под палубой у него размещался тесный, как шкаф, камбуз. Брызги залетали нам в миски. Солнце, набрав полуденную высоту, катилось с этой горочки вниз. Вставал впереди над водой остров, осенённый лысым, без креста, куполом кронштадтского морского собора...
Капитан облизал и положил ложку. Крепко взялся за румпель.
- К повороту!..
«Ванемуйне» шла прежним курсом влево - в обход острова.
- К тёще заглянем? На блины? – деликатно осведомился штурман.
- Газеты читать надо, - повторил капитан. – И не девок лапать, а родной «Маяк» слушать. К вечеру обещают перемену ветра на норд-ост. Шиш вместо ветра получит эта «Ваня-Маня» за родным Кронштадтом!

Родной Кронштадт оставался теперь к югу от нас, пока закрывая от нас ветер. Яхты одна за одной скрылись за островом. Остались мы в одиночестве, покинутые судьбой. Парус всхлипнул и жалко съёжился под жутким капитанским взглядом. Капитан бегло прошёлся по русской грамматике. Упомянуто было бюро погоды с его прогнозами. Все мы поминутно поглядывали на небо, где по-прежнему бойко неслись облака. Мачта, увы, до них не доставала...
- Это надо же, - вздохнул капитан. – Дожили: газеты врут.
- Газеты врут, а прогнозы – никогда: они ошибаются, - уточнил я.
- Что в лоб – что по лбу, - вздохнул капитан.
Вот тут-то парус наш глотнул глоток-другой, широко вздохнул и ожил. Я глянул на капитана: ожил и он. У паруса наметилось брюшко. Капитан приосанился. Яхта вздрогнула и, ещё не веря в удачу, осторожно шагнула...
- Лапочка!.. – почти шёпотом влюблённо вымолвил капитан.
Мы подняли головы, рискнули взглянуть на него. Капитан, выпячивая губы, нежно дул в раскрывшийся грот...

Тут нас нагнала широкая пенная полоса, гикнула, хлестнула в борт. Яхта взвилась на дыбы и понеслась.
- Ты, Костя, не советский человек: газетам не веришь.
Не оставляя румпель, капитан поддел ложкой остывшие слипшиеся макароны, заправил в рот.
- Уважаю макароны, - сделал он официальное заявление.
Кок принял комплимент на свой счёт и широко осклабился.
Уже мы обходили остров и наслаждались зримым за кормой пейзажем: шевелилась в отдалении грузная «Ваня-Маня», за ней ещё чей-то парус...
Оператор прицелился объективом, стремясь зацепить в кадр и нашу корму, и беспомощных соперников, увековечивая такое положение вещей.
Солнце скатилось в воду и, шипя, гасло там. С моря потянуло сыростью.
Кок исчез в каюте; оттуда нёсся уже лихой, в обе ноздри, боцманский посвист.
- Пора и нам, - прощально оглянувшись на «Ванемуйне», сказал штурман. – К вахте, не боИсь, разбудят.
Двое вахтенных подняли воротники бушлатов и вжались в них. Капитан сидел нахохлившись, надвинул на уши вязаный колпак.
Первая ночная вахта.
* * *

От Кронштадта до Гогланда.

Среди ночи меня растолкал боцман. Он закован в резиновую «пару» и отливает чёрным блеском, как начищенный ботинок.
- Туман, - сообщил он.
Сверху, с палубы, приглушенные озабоченные голоса...
Упаковываюсь в резиновые штаны. В них хорошо стоять или лежать навытяжку. Садясь, надо их приспускать. Они не гнутся и гремят в ходу.
Выбираюсь из люка и окунаюсь в такой вязкий густой туман, что машинально сдерживаю дыхание, точно боясь глотнуть воду.
Не видать ни зги – зато обострён слух. Чьи-то крадущиеся всплески за кормой...
Туман бахромой, не касаясь воды, висит над ней. И, перегнувшись через борт, вижу на глади моря отблеск огней чужой яхты.
Заваливаюсь в уютные резиновые колени боцмана. Штурман сменяет на румпеле капитана. Тот ощупью идёт по нашим ногам в каюту, откуда с нагретой мной койки уже слышится густой храп Большого Тютерса. Из люка несёт плотным устоявшимся уютом.

Шлепанье преследователя за кормой всё тише; вскоре и вовсе глохнет. То ли свернул, то ли отстал. Непроглядный туман и полная тишина. Вытянутую руку едва разглядеть. Над светящимся компасом полукругом маленький радужный нимб, точно над плешивой головой апостола...
- Судно слева по борту, - вслушиваясь, тихо сообщает штурман.
Мертво вокруг, слепо и глухо, как в запечатанном склепе.
- Двигатель... – наклоняясь к воде то одним ухом, то другим, бормочет штурман. – Похоже, дизель... Притаился, сука, заглох, высматривает... Сторожевик!

Перегибаюсь к самой воде, придерживая очки. И вижу ниже кромки тумана заострённые, нацеленные на нас очертания пограничного катера. Он замер, напрягшись, точно вынюхивая след, готовый к броску...
- Поворот! – едва слышно командует штурман.
Яхта валится на левый борт, стремясь развернуться, уйти от преследования. Возникает в люке взлохмаченная капитанская голова.
- Похоже, к финнам заскочили, - шопотом докладывает штурман. – Сторожевик!
- Финн? – слабея спрашивает капитан.
- Вроде наш. Финны открылись бы. Это наши темнят.
Под нами финская вода. Мокрая. Холодная. Солёная. Чужая! Впервые пересекаю я государственную границу – и как! Пачка «Беломора» в кармане – уже не просто курево. Это – контрабанда! Гривенник – валюта! Записи, которые я веду для себя, могут послужить чёрным вражеским проискам. На моих ногах московские носки заграничного происхождения... Влип!

Луч прожектора растекается во мраке. Голос – прямо-таки с небес:
- Кто такие? Откуда? Каким курсом?
Похоже, мы и сторожевик по обе стороны незримой линии, именуемой государственной границей, и там ждут, чтобы мы вернулись обратно за эту незримую линию.
Капитан исчезает в люке и через мгновение-другое появляется в кителе на голое тело с литым «крабом» на форменной фуражке.
- Кронштадтцы, - рапортует он слабеющим голосом, почему-то не пользуясь лежащим тут же в ногах матюганником, словно у того какое-то иное предназначение. – Курсом на Гогланд. Сбились маленько в таком молоке...

Откуда-то сбоку надвигается чёрный острый корпус. Чутко поворачивается хрупкий орудийный ствол, чтобы мы могли заглянуть в самое его нутро. Прожектор, ослепляя нас, поочерёдно удостоверяет личность каждого. На мне останавливается чуть подольше, просвечивая насквозь – от очков до штанов. На моё лицо невольно наворачивается самое благопристойное выражение.
Раз уж свои, нас минуты две поливают из катерного матюганника. О, великая и родная русская речь!.. Мы виновато и облегчённо молчим. Матерщина в этом случае как отпущение грехов.
Прожектор гаснет – и на мгновение кажется, будто вокруг беспросветный мрак. Рыхлая белизна тумана проступает постепенно, как на фотобумаге, опущенной в проявитель.

Капитан дышит холодом. Штурман виновато протирает стекло компаса. Оба молчат. Где-то за кормой опять возникают осторожные, как шаги, всплески яхты, идущей чётким курсом.
Вот она поравнялась с нами. Обводит нас мутным взглядом бортовых огней. Есть ли там кто-то живой? Или яхта дрейфует сама по себе, без экипажа, и чёткость курса – лишь игра случая?..
Как долго не рассветает... Не промелькнул ли за туманом незамеченным день, не настала ли другая ночь?.. Какой сейчас месяц, столетие, эра?.. Кому и сколько я должен денег?.. Какое под нами море?.. И не наткнёмся ли мы в этой космической мгле на остывшую звезду?..
Не она ли – блеклая, заспанная – вспухает в тумане? Не наше ли это родное Солнце7..

- Пора бы быть Гогланду, - говорит капитан.
- Прямо по курсу – в двух милях, - докладывает штурман.
Прямо по курсу мне и нашей мачты не различить...
- Чтото не видать створ бухты, - добавляет штурман.
Какой створ? В какую бухту?
Жестом фокусника штурман извлекает из тумана морскую карту, разворачивает у нас в ногах. Если верить карте, глубины до тридцати метров соседствуют здесь, при подходе к Гогланду, с камнями, едва прикрытыми водой. Капитан зачитывает вслух соответствующую страницу в лоции Балтийского моря, этой библии здешних моряков: «На крутом берегу у входа в бухту высится одинокая сосна...» Сплошная лирика!

За кормой отчётливо возникает «Ванемуйне». Если мы сядем на камни, они аккуратно обойдут их и вышлют за нами шлюпку.
Капитан застенчиво подталкивает штурмана:
- Спроси, где входной створ...
- Обойдётся. Сами найдём!
- Бери наветреннее! – кричат нам с «Ванемуйне». – На сосну держи!
Я всё ещё не различаю сам остров. Штурман не видит сосны... «Скрипя сердцем», пропускает вперёд «Ванемуйне». Она, покачивая широкой кормой, заводит нас за циклопический каменный мол, сложенный из обломков египетских пирамид.
А, должно быть, в Египте этом жарища теперь – страшное дело!

Остров Гогланд.

Третьей финишировала «Лайне». Молча обошла бухту, вернулась за опасный мол в море и принялась расхаживать там взад-вперёд, как влюблённый с букетом под башенными часами. Кроме викинга на палубе не было ни души. Как-то сам управлялся с румпелем и парусами.

Наконец, подошла «Матрёшка», вымокшая до кончика паруса.
- Кто живой? – окликнула нас капитан, спрыгнув на мол.
Глаза её обведены были синевой; она закусывала губы, чтобы не дрожать от усталости и холода.
«Лайне», сбросив паруса, скромно пришвартовалась рядом.
- Места, что ли, мало? – отрезала девушка. – Вы же мне весь борт обдерёте!
Викинг смущённо улыбнулся, не поняв. Затем рывком выпрямился, вздёрнул грот. «Лайне» снялась с причала и ушла к невидимому в тумане противоположному берегу этой бухты с диким для русского уха названием - Сууркюлян-Лахти.

Капитан «Матрёшки» медленно уходила по молу. Волны били о циклопические камни; под ногами, шипя, проступала пена.
Я догнал девушку.
- Чудесная погода! – сказал я.
Она не ответила – и я принялся излагать Лоцию Балтийского моря стихами, знакомыми с детства:
- «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна...»
Она повернулась и гневно посмотрела мне в глаза. Но, увидев очки, привязанные к уху ботиночным шнурком, не выдержала и рассмеялась.
- Интересно! – Она тронула очки. – И как – не падают?

Мы сошли с мола на каменистый берег. Я читал стихи. И так как меня не спрашивали, чьи они, не говорил, что они – чужие. Я и сам не знал, чьи. Просто – запомнившиеся строчки:
- Ночь тропиков чертог из света строит
Над звёздной гладью океанских волн,
За кораблём серебряной уздою
Прикован к морю душный небосвод.
Мы вновь натягиваем снасти туго,
Коробит солнце дерево бортов,
И мы скользим всё дальше – к югу, к югу...
Знакомый старый путь – он вечно нов.
- Да откуда вы взялись? – удивлялась девушка.
Я опять отвечал ей чужими стихами. Я знал, чьи они, - но меня же об этом не спрашивали...
- Кто услышал раковины пенье,
Бросит берег и уйдет в туман;
Даст ему покой и вдохновенье
Окруженный ветром океан...
Кто увидел дым голубоватый,
Подымающийся над водой,
Тот пойдет дорогою проклятой,
Звонкою дорогою морской...
Она взглянула на меня с уважением; моя чахлая образованность пришлась кстати. (Читайте девушкам стихи –если даже стихи не ваши, даже – если неизвестно, чьи! Не всё ли равно?..)
- Времена хорошие пришли – островами светятся вдали.
В Лиссабоне грузят корабли, и в Малаге грузят корабли.
Подходи – кто голоден и смел! Подходи – кто жаден и жесток!
Пенист за кормами каравелл путь на бриллиантовый Восток.
Рыцари Кастильского креста, занимайте трюмные места!..

Берег уходил отвесно в туман. Мы поднимались по отсыревшим замшелым валунам. Цепко охватив их корнями, высились мокрые стволы сосен. Кроны их, стряхивая редкие капли, скрывались в тумане.
Спутнице едва удавалось сдержать дрожь. Я сбросил свою штормовку, накинул ей на плечи.
- Как вы попали в наше море? – спросила она.
- Я не знал, что оно – ваше. Каждому в мире что-то принадлежит: кому-то – море, другому - дача или машина, но кто-то зарится на всё разом...
- И вы как раз из этих?.. – жёстко усмехнулась она, незаметно кутаясь в штормовку.
- Я – ветр, любезный морякам,
Я свеж, могуч.
Они следят по небесам
Мой лёт средь туч.
И я лечу за кораблём,
Вернее пса,
Вздуваю ночью я и днём
Их паруса...
- Не умрёте от скромности, – рассмеялась спутница.
Что прекраснее белозубой улыбки!.. Я хотел её поцеловать, - но не рискнул. Мне пока этого было довольно. Я был счастлив.

И снова не знал, чьи это стихи – но мне уже казалось, что они – мои.
- Давай же мы вновь, чтобы песню начать,
Вино молодое пригубим!
Я крепкой рукою вздымаю опять
Мой парус, мой парус, мой парус!..
Боже мой – какой-такой парус! У поэта непременно было здесь что-то в рифму!.. Я искоса взглянул на спутницу: заметила ли, что несу околесицу?
Она смеялась. И как же она смеялась – божественно!..
Меня несло:
- Горячее солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами.
Свежак задувает!
Наотмашь! Пошел!
Дубок, шевели парусами!
В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно,
И ёрзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.
Сквозь волны - навылет!
Сквозь дождь - наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь -
Навзрыд и не в лад
Трещат полотняные крылья...
- Трещат – снасть не выбрана, - строго сказала девушка. – Заполаскивает стаксель – шкот затянуть, закрепить, - добавила она, довольная своей проницательностью. - Румпель ёрзает - значит, руки растут не из того места.
Я несколько вздрогнул и взял её руку. Она до боли стиснула мои пальцы. Это мгновенье – не знаю, как для неё, - для меня, не скрою, было мигом сладострастия...*/

Мы брели меж стволов сосен по выпуклым скользким валунам, похожим на бранные щиты, усеявшим поле боя. Hogland – «высокая земля» - естественная плаха посреди Финского залива. Здесь викинги доблестно расшибали друг другу черепа. Пираты топили здесь купцов, шведские короли – пиратов, русский царь – королевские суда... Море же частенько погребало в своей пучине покрытых славой победителей, потому что в Лоции Балтийского моря (настольная и, думаю, единственная книга в жизни нашего капитана) я прочёл : «Для судоходства воды близ Гогланда одно из наиболее опасных мест в восточной части Балтики».

Мы пролезли в дыру ржавого проволочного заграждения. Склон горы был изрыт заплывшими от времени индивидуальными окопчиками, прикрытыми со стороны моря невысокими брустверами из наваленных камней.
Ближний к нам окоп был налажен основательнее: бревенчатый настил, позеленевший от мха, был выдвинут козырьком. Пригнувшись, я спрыгнул в окоп... Ржавый ружейный ствол с остатками магазинной части, ржавый, но всё ещё целый котелок с протухшей дождевой водой, ржавая каска с единственной дыркой и одна берцовая кость.
Я поднял каску. Из неё выпала бурая от ржавчины крышка черепа.
Девушка отступила на шаг от окопа. Она не подозревала, что мы составлены так прозаически – из костей...

...Поднимается ветер. Сосны стучат костями в развевающемся тумане.
- Уйдём, - побледнев, сказала девушка.
Мне тоже стало страшно – и я поцеловал её.

Тютерсы.

Когда мы возвратились к яхтам, тумана не было и в помине. Штормило. Волны ломились в бухту, бились о камни, перехлёстывали через мол.
На борту яхты я был встречен лаконичным капитанским матом. Всего-то несколько слов, отражавших, однако, весь диапазон переживаний за состояние судна, которому в шторм гибельно тереться бортом о причальную стенку.
«Ванемуйне», своевременно отойдя от причала, дрейфовала посреди бухты. «Лайне» кружила поодаль.
Не было только «Гиперболы». Видели её следовавшей, будто бы, мимо Гогланда, Ракеты не давали – значит, всё в порядке. Не пожелали, надо думать, являться последними, вот и всё.
Решено, не откладывая, идти в эстонский порт Верги. Лучше шторм, чем туман. Да и то сказать – штормик. К тому же – попутный. Домчим одним духом.
С кормы «Ванемуйне» тучный кэп бросил Нептуну несколько монет – на всякий случай. Наш капитан крикнул ему, что даже нищему подают больше. А тут – Нептун, всё-таки, владыка морей...
- Баловать не надо, - прокричали с «Ванемуйне». – Дашь больше – запросит ещё.

Первой на прорыв из бухты пошла «Лайне». Пробила лбом водяную стену с зубцами пены поверху, вскинула над волной верхушку мачты – и вынырнула уже по другую сторону мола.
- Лихо! – оценил наш кэп. – Люк задраить!
Я вдохнул доотказа, вцепился в борт, сквозь толщу воды увидел призрачное зеленоватое солнце и проглотил немалую порцию моря.
И вот уже мы и «Лайне» вдвоём носимся по морским ухабам, в ожидании остальных..
С жутким воодушевлением думал я о маленькой «Матрёшке». Жалел, что не признался ей в любви.
И был, надо сказать, слегка разочарован, увидев, как «Ванемуйне» безо всяких приключений провела «Матрёшку» из бухты на буксире. Из широкой кормы эстонской яхты щёлкал дым.
- Глянь: мотор у «Мани-Вани»!.. – поразился штурман.
- Ихний кэп трубку свою раскуривает, - усмехнулся наш капитан.
- Да они, наверное, всю ночь шли за нами под мотором? Чую: вонь была. Ей-богу, чуял – не понял, откуда...
- Макароны малость подгорели, - конфузясь пояснил кок.
- Макароны бензином заправляешь? – вскипел капитан и погрозил маленьким твёрдым кулачком.

Тут-то и лопнула в небе стартовая ракета – и мы понеслись с волны на волну, с ухаба на ухаб, потряхивая желудками.
Вот тут-то и сгодятся метафоры, которыми я начал было своё повествование.
Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина.
Экипаж держался героически. Перевесившись через борт, я приносил жертву Нептуну. Удивительно было, как Нептун принимает такую жертву. Я возвращал всё, что было в желудке, и даже то, чего, казалось, там никогда не было...
- Сам слышал, - брезгливо заметил капитан, - что киты - разные: блювал и нарвал. Но чтобы так и столько...

Боцман дрых в кокпите в ногах рулевого, перекатываясь при смене галса от борта к борту, – и я завидовал ему. (Ещё он любил ловить рыбу и рассуждать о женщинах. Мечтал соорудить когда-нибудь грандиозную уху и, как говорил, «жениться на дурочке»).

Штурман сидел верхом на носу яхты. Биноклем, как форштевнем, разрезал волны. (Он не умел писать писем и на каждой стоянке рассылал во все порты Балтики пустые конверты. И те, кто любил его, знали, что он жив, помнит о них и шлёт свой военно-морской привет).

Оператор с лицом цвета хаки (страдалец, как и я) целился ему в спину кинокамерой. Выполнял свой долг. Он держался на ногах, обнимая рукой мачту. Волны, тучи, мощный штурманский загривок, мой разинутый рот, - всё это были кадры. Всё годилось для истории. Подтирайтис и сам мечтал войти в неё скромным летописцем будней.
Капитан, нахохлившись на корме, держал румпель, как дубину и с брезгливостью отворачивался от жалких сухопутных салаг. Волны стелились к его ногам. В левой руке у него был рупор, именуемый «матюганником»...

Ждали маяк. Где-то под килем таились камни, большие, как камни в почках. Маяк был необходим как благословение божие, - чтобы определиться и проскочить, наконец, коварную банку...

Вдруг яхту тряхнуло – и она протрещала килем по камням, как телега по ухабам. Дыхание спёрло у нас в гортани. Даже боцман вздрогнул и приоткрыл глаза. Капитан, держа румпель, приподнялся, как спринтер на старте. Минуло целое мгновение, пока он не выдохнул, наконец, весь воздух всей грудью:
- Пронесло! – Он сопроводил сей факт беглым комментарием. Этим он исчерпал все возможности русского языка. Тучи в панике мчались прочь. В них зияли пробоины.

Но вот штурман на носу поднял над волной руку. Учуял маяк. Само небо, казалось, простёрло над нами спасающую десницу.
Вскоре на грохочущим изломанным горизонтом показался остров, сложенный в виде кукиша с торчащей башней маяка. О, Тютерсы - Большой (просто -Tytärsaari) и Малый (Vähä-Tytärsaari). – место моего первого морского крещения!..
На яхте были у нас свои Тютерсы - Большой и Малый. Оба шкотовые.
(Про себя я называю их Розенштерн и Гильденкранц: я, кажется, путаю имена этих шекспировских героев. Помню только: такие же безмолвные, бесцветные и исполнительные, как наши Тютерсы...)

«Ванемуйне», пропылила мимо, расцвеченная брызгами.
- Гляди-ка, - расстроился капитан. - Без мотора обходят.
Он повёл курносым пятачком по ветру и скомандовал:
- Ставить спинакер!
Тютерсы на карачках полезли на вздыбившийся нос яхты ставить дополнительный парус. Кинооператор ради такого случая опять страдальчески поднялся на ноги и официально запечатлел их подвиг. Исполнил долг.
Мимоходом и я попал в историю.
Спинакер явно придал бодрости нашей посудинке. Мы стали нагонять «Ванемуйне». Там на палубе засуетились и тоже поставили спинакер. Огромным пузырём вынесло его на полморя.
- Лопнут черти, - с уважением сказал капитан. – Такой напор!
Впереди «Матрёшки» также забелел спинакер. А у «Лайне» он был чёрен, как пиратский флаг.
- Плагиаторы, - с тоской сказал капитан, и я поразился его эрудиции. – Плагиаторы: идею воруют!
Порядок всё тот же: «Ваня-Маня», затем – мы. Далее – «Лайне» с «Матрёшкой», скованные невидимой цепью...

Ужинали прямо на палубе – всухомятку. В шторм для кока расслабон: примус разжигать опасно. Раздавая по банке «Кильки в томате» и ломтю хлеба, он вздыхал с фальшивым сочувствием. Вскоре четыре опорожненных банки (я и оператор не стали есть) запрыгали на гребнях за кормой, убегая всё дальше...

...К ночи вошли в гавань Верги, скованные единой цепью: «Ваня-Маня», затем мы...
У причала покачивалась пришвартованная «Гипербола».

Верги*/.

Длилась ночь. В иллюминаторах «Ванемуйне» погас свет. В гавани было тихо. Яхты дремали, вздрагивая от порывов ветра.
Капитан «Матрёшки» спала на палубе, завернувшись в парус. Он был влажен.
Я разбудил девушку, назвал себя в темноте. Она села, укутанная в парус. Долго тёрла глаза.
- Я знала, что ты придёшь.
- Простудишься. Почему не в каюте?
- Ты бы меня там нашёл?
Я промолчал.
- Наши на «Ванемуйне». В каюте вповалку, - сказала она и рассмеялась: – Я знала, что ты придёшь.
Я сел рядом. По сути, это была вторая наша встреча. Самая важная – более трезвая и разборчивая. Уже и лицо её, будь посветлее, показалось бы мне, наверное, иным, чем на Гогланде...
- Приходил этот эстонец – с «Лайне», - злорадно, как мне показалось, сказала она. – Тоже – заботы о моём здоровье, приглашал в свою каюту...
- "Мне робкой рукой не натягивать парус,
и, румпель держа, не кружить в урагане,-
здесь девушки любят соленого парня
с обветренной грудью, с кривыми ногами..."
- Почему с кривыми?
- Из песни слова не выкинешь, - объяснил я.
- Но это же неправильно...
- А как правильно?
- Ноги - прямые.
- "...Здесь девушки любят солёного парня
с обветренной грудью, с прямыми ногами".
Она рассмеялась:
- В самом деле - не выкинешь... Пусть уж - с кривыми. Ты знаешь много стихов – или читаешь всегда и всем одни и те же?
Я хотел привлечь её рукой. Она отстранилась.
- Нет уж! Со стихами у тебя лучше выходит.
- Стихи не мои. Я не пишу стихов.
- Но я-то не знаю, чьи. Не всё ли равно! Ну: «мой парус, мой парус, мой парус!»
Она рассмеялась и снова отстранилась от меня.
- «Я ветку притянул рукой – из тысячи одну.
Она не спорила со мной, пока была в плену.
Когда же я её домой отправил – в тишину,
Какой был шум, какой был свист!
Разрезав воздух, словно хлыст,
Она ушла к другим ветвям,
меня послав ко всем чертям...
И долго в тишине лесной
шептались ветки надо мной».
- Вот так, наверное, и с нами будет. Всё-то ты заранее знаешь!
- А по-эстонски как будет – «я люблю тебя»?
Я не ждал, что она ответит. Но она вдруг сказала, растягивая гласные:
- Маа армаастан зиинд. – И смутилась.
- О, ты уже и это знаешь!
- Дурак! – зло сказала она. – Я спала. Эстонец постоял и ушёл.
- Крепко же ты спала...
Она вдруг всхлипнула и сжала лицо в ладонях.
- Что со мной? – сказала она.

Была вторая встреча. При свете и моё лицо показалось бы ей другим – потому что при первой встрече впечатление всегда мгновенно, как при вспышке молнии.
- Хочу спать, - категорически заявила она и плотнее завернулась во влажный парус.
- Да, - поднявшись, сказал я. – Тебе нравится он. Но надо было показать, что он не единственный, кому ты нравишься. Ты сбила с него спесь – и уже я не нужен.
- Не смей! Ты врал и врёшь!
- Извини! – Я постарался придать голосу хоть сколько-то светскости.
- Не смей извиняться! Никогда не извиняйся передо мной! Что бы ни случилось – слышишь?..

Чувствовалось – её пробирает дрожь. Меня самого пробирало от холода. Надо было обнять её, но я боялся, потому что не знал, что сказать. В голове некстати вертелось: «взялся за грудь – говори что-нибудь».
- Ты... хотя бы ты понимаешь, что со мной?
- Ты устала.
- Ну, не ври же! Не ври! Не ври!
На последнем слове голос её сорвался. Она, действительно, выглядела крайне замученной. Я не знал, уйти мне или оставаться...

Начался дождь. Она сунула мне угол паруса; я опять сел и накрылся им. По воде дождь бил звонко, по веткам и камням глухо.
- Правда ведь, когда влюбишься, нельзя первой признаваться в этом?
- Не знаю... Во всяком случае, ничего не произойдёт: гром не грянет.
- Но ведь это неправильно! Должно же что-то произойти.
- Ну, не знаю. Обычно ничего не происходит.
Я перебирал варианты: о ком это она? Вариантов было всего-то два. Но ситуация казалась предельно запутанной.
- Ты никогда не должен врать мне. Не потому, что это нехорошо, а потому, что я хочу, чтобы ты был такой. Не извиняйся передо мной, не заискивай, не угождай... (Она говорила быстро, почти захлёбываясь, точно в книжке читала. И, похоже было – действительно по книжке: по какому-нибудь популярному Аксёнову или Гладилину) - И не бойся потерять меня. Двадцать лет – а я ещё и не встретила настоящего парня...
- Решила придумать такого?
- В самом деле! – рассмеялась она. – Ты – маленький, в очках...
- Ну, знаешь... – сказал я.
Она вздохнула:
- Почему мне нравится, когда ссорятся, когда меня не любят?
- Ты вот врёшь. Я тебя люблю.
- Какой же ты, всё-таки... Дерзкий.
- Я признался тебе. Вроде бы – по-русски, а ты и не заметила.
- И ещё... вот ещё, что в тебе гадкое, - с радостью сказала она. – Ты успеваешь подшутить над собой раньше, чем другие...
- Трусость, наверное.
- Ложь! – с торжеством сказала она. – Ну, скажи мне, что ты – сильный, что жить без меня не можешь, - всё, что ты хочешь сказать. Похвастай мускулами, тем, что пишешь в газетах, прыгни из-за меня в воду...

Дождь припустил пуще. Я боялся предложить ей перебраться под козырёк: она могла вспомнить, что устала и прогнать меня.
- Где-то – я сама это слышала – люди при рождении делятся на половинки. Они потом ходят по свету и ищут друг дружку.
- А, найдя – ссорятся? Или всё-таки ошиблись7
- Но если до самой смерти они так и не узнают, что ошиблись, - ну, и что! – с силой сказала она.

Мы положительно намокали. Пронзительный ручеёк сбегал у меня сзади между лопаток. Влюблён ли, если замечаю такие мелочи? Но я уже твёрдо знал, что после этой, второй встречи, будет и третья.
В косо летящем рассвете лицо девушки было прекрасно.

*/ Верги - фин. Verha - чары, колдовство.

К цивилизации.

- Самая балтийская погодка, - бодро прокомментировал капитан, стряхнув двумя пальцами соплю и вытирая рукавом мокрое лицо.

Вот так, вода снизу и вода сверху. Паруса наполнены не ветром - дождём. Люк задраен; там дрыхнет сменная вахта. Но наш кокпит наполняется как бочка под водостоком. Тютерсы, Малый и Средний, решают элементарную арифметическую задачу о двух трубах, перекачивая небесную влагу в море.
Где-то оно, видать, уже выходит из берегов...
Яхты вдали неумело, детской рукой, нарисованы в косую линееечку. «Ванемуйне» в своём отрепье парусов прямо перед нами, скучная, как похоронные дроги...

Мокро, холодно и мерзко. Греемся надеждами: движемся к славным крышам стольного Таллинна – к горячей перловой каше в забегаловке порта, горячему чаю, ещё к чему-то впечатляющему – ко всей ошеломляющей цивилизации.
О горячей каше мы узнаём от штурмана, готорый бывал здесь и уверяет, что это подлинно фирменное блюдо.
О, город Таллинн - Земля Обетованная!..
Наш кэп ещё раз отёр мокрое лицо, сверкнул поочерёдно правым и левым глазом, подбодрил команду:
- Ставить спинакер!
Тащимся на нос, обутые не в резиновые сапоги, а в вёдра.
Капитан прошёлся по нашим родственничкам – работа пошла живее. Разлетаются брызги.

Поставили спинакер. Загребаем влагу уже тремя парусами.
- Кок! Горячительное команде!
Только что чудесным образом сваренные макароны действительно горячат – как, наверное, ром. Душа отогревается. Оживаем понемногу.
- Орлы! Скитальцы морей – альбатросы! – преветствует нас капитан. – Чей черёд чистить рынду?
Черёд, оказывается, мой. Медный колокол с литыми буквами «Архимандрит Дендрарий» и годом «1789» чистится, оказывается, наждачной шкуркой. Я мигом высыхаю. Тютерсы вверх-вниз у ручек насоса. Над ними спиралью заворачивается пар.

Штурман на носу шестом направляет к дождю и ветру вынесенный на полморя спинакер – и мы, наконец, обходим «Ванемуйне». Там на палубе нахохлившийся рулевой – и ни души больше. А в иллюминаторах свет; звучит вальсок...
Ну, как говорится, у нас собственная гордость. Я полирую рынду. Вот она уже начинает блестеть. Надеть бы её на голову от дождя...
Но - новый приказ: начистить картошку к обеду. Для такого профессионала, как я, это физический труд, похожий на рубку дров. Становится жарко. Дождь отскакивает от моей штормовки, как от раскалённой сковороды. Под Тютерсами вскипает Балтийское море.
Капитан сопит за румпелем, выдыхая ноздрями воду.
Быстро темнеет.

Но вот встают, наконец, островерхие крыши Таллинна с тёплыми постелями под ними...
Увы, согласно форе, «Ваня-Маня», наступающая нам на пятки, опять считается первой. Это, естественно, омрачает нашу радость.
Толстяк-кэп выполз там на палубу, кричит нам, чтобы бросили якорь до утра посреди бухты: подходы небезопасны – мели.
Кэп сух, свеж, дышит домашним уютом.
И мы демонстративно отворачиваемся. Мы не слушаем и не слышим. Наша вахта в одно дыхание за то, чтобы завалиться, наконец, хоть вповалку друг на дружку в тесной каюте...

Вот тут-то и подсунули нам мель. Голубушка наша заскрипела, поворочалась, накренилась и стихла. Боцман, высунувшись из люка, произнёс единственное роковое слово:
- Сели!
Штурман, свалив спинакер в воду, подтянул его к борту.
- Гик! – заорал капитан. Тютерсы мигом сбросили большой парус.
Я отмотал шкот стакселя, тут же заполоскавшего по ветру.
Яхта, вздохнув, выпрямилась.
Капитан, приложив к губам матюганник, воззвал о помощи.
Суетливый портовой катерок, завёл трос, подёргал нас, извинился и исчез. Его солидный собрат со знанием дела обошёл вокруг нас и сам сел на мель. Мокрый воздух прессовали уже два капитанских баса. Над мирно спящим Таллинным можно было повесить топор.
Так он провисел всю ночь.

Спасибо, Маркс! Прочёл с удовольствием. Хороший язык, умение увидеть события со стороны, живые люди.

Город на якоре.

В проходной двор вплыл корабль. Кот вылез из чердачного оконца и прыгнул на мачту. Начинались неожиданности. Капитан «Матрёшки» для надёжности взяла меня за руку.
Через кованые ворота мы вышли на узенькую улочку. Дома по обеим сторонам тянулись навстречу своими балконами и балкончиками, почти образуя свод. Скульптурные святые и ангелы с воробьиными крылышками едва не касались носами друг дружки над нашими головами. Мы поцеловались в стрельчатом парадном под окном в форме перевёрнутой карточной трефы. На крестообразном оконном переплёте напротив был распят деревянный Христос.
В его ногах, на подоконнике, стояла початая бутылка кефира.

Белый свет стекольщики разложили здесь на составные цвета. Красные, жёлтые, синие комнаты. К зелёному пожилому мужчине на первом этаже зашла светлозелёная пожилая возлюбленная. Они ели что-то, похожее на огурцы, и попивали зеленоватый ликер, который вполне быть белой московской...
Тротуары были вымощены обломками статуй. Мы спотыкались о химерические носы и уши. Вровень с камнями мостовой лежали надгробные плиты с геральдической фауной...

Улица винтом поднялась вверх – и мы вышли на крепостную стену.
Город сверху покрыт был черепичной чешуёй. Среди крыш тянулись ввысь колючие шпили и массивные башни. Но в узких бойницах вместо свечей горело электричество. Люстрами служили литые колокола.
Мы чувствовали себя ещё не родившимися и глядели вслед столетиям на наших будущих дедушек и бабушек. Но могли уже твёрдо предсказать, что только что открытые Колумбом земли – никакая не Индия, но Америка, что изобретение книгопечатания – крамола с далеко идущими последствиями, что Земля действительно вертится, как об этом впоследствии заявит Галилей... Нас запросто могли сжечь на ближайшей площади при некотором стечении досужей публики и без объявления в газетах.
- Наша любовь началась тысячу лет назад, - мечтательно сказала моя спутница.
Она сильно преувеличивала, что, впрочем, естественно: счастливые часов не наблюдают.

Мы спустились в парк по внешнюю сторону крепостной стены. В овальном пруду под сенью раскидистых кущ плавали лебеди.
- Лебеди – однолюбы, - торжественно сообщила спутница. – Встретятся однажды – и уже на всю жизнь.
Птицы презрительно косились на нас и задирали маленькие глупые длинноносые головки на длинных шеях. Они гордились своей нравственностью. Они были прямыми потомками своих длинношеих дедушек и бабушек, которых прикармливал ещё царь Пётр. Любовь наша значительно приблизилась к современности.

Затем мы сели в дряхлый тряский автобус, направлявшийся в новый город – и история двинулась уже положенным темпом. Через четверть часа мы были в окружении обычных пятиэтажек в крупную панельную клетку.
Что, если автобус запоздал бы на полчаса? Мы по-прежнему были бы в петровском времени современниками славной (так в учебниках) битвы под Полтавой. Хомо сапиенс существует (прикидочно) сто тысяч лет, цивилизация – считанные тысячи, город Таллин – считанные сотни... Стоило истории немного припоздниться – и мы прогуливались бы здесь по девственной чаще в элегантных звериных шкурах. Я угощал бы спутницу какими-нибудь питательными корешками, тут же выковыривая их из земли...

Здесь конечная остановка автобуса. Он делает кольцо вокруг стадиона и через парк Кадриорг петровского времени возвращается в средневековый город. Так замыкается кольцо времени.
Когда-нибудь остановку перенесут дальше – и мы, всё за тот же пятак, узрим будущее. Место водителя займёт никелированный робот со штепселем вместо носа. Ровным, лишённым выражения голосом он объявит:
- Космодром. Остановки: Луна, Марс, далее везде.
Где-нибудь, ещё дальше, вконец усовершенствованный робот будет просто угадывать мысли пассажиров и автоматически, пинком, вышвыривать их из автобуса на нужной остановке...
Затем и вовсе остановок и пересадок не будет. Автобус с пассажирами, их авоськами с провизией чудесно материализуется где-нибудь в красивой туманности Андромеды и пропылит, чадя бензиновым перегаром, по неведомой планете под незнакомый собачий лай...

Замечательное настанет время! Моя спутница хотела бы дожить до него вот в этом кафельном доме в мелкую клеточку, уютном, как спичечный коробок. Я, само собой, - за! Вон в той угловой комнате второго этажа с видом на море и оконцем ванной, совмещённой с туалетом, - прямо на средневековье. Время от времени я оглядывался бы назад, что полезно.

Вообще-то, я оптимист. Это что-то врождённое, в чём я не повинен. Я весь в этом веке сбывающихся надежд... Кто-то не согласится со мной, я знаю, будут пинать меня за этот раздражающий их оптимизм. Они устроены иначе. Вскрытие это покажет. Они убеждены, что мир устрамился к бездне.
Несколько слов о ней – о бездне.
Меня родили вовремя. Я стою, опираясь о притолоку, в распахнутых настежь дверях - и в ноги мне брошена бездна с бесчисленными америками, которые ещё только предстоит открывать...
Замечательно также, что капитан «Матрёшки» - моя современница.

Полный штиль.

Чудесную ночь затем мы посвятили истории, которая не нами начата и завершится не нами. Добросовестно и усердно вписывали свои страницы, которые, возможно, будут иметь некоторое значение в будущем. В тысячелетнем Таллине прибавилось человеческого счастья на две условные единицы.

Утром, едва мы появились в порту, яхты разом взметнули свои паруса. Решить ли, что нам салютуют, когда ясно было, что это не так. Мгновения, которые мы не наблюдали, составили, оказывается, ровно три часа. Старт был намечен на шесть утра – сейчас было девять.

Мы шли, как на Голгофу. Нанизывались на обращённые к нам взгляды, как шашлыки на шампуры. Тишина звенела в ушах. Ноги пересчитывали камни на дороге...
Капитан «Ванемуйне» облачился в табачный дым. Долговязый судья регаты скрючился вопросительным знаком, точно у него схватило живот. Капитан «Гиперболы» (она мирно, как коза, паслась у причала) выглядел, напротив, восклицательным знаком, живым упрёком.

Мой капитан выстрелил в меня поочерёдно правым и левым глазом и прихлопнул зубами порывавшееся выскочить словцо...
Спутница остановилась.
- Поцелуй меня! - приказала она.
Я замялся, ощущая в груди свинцовый капитанский взгляд.
Боцман, только что, видимо, воспрявший ото сна, озадаченно шевелил ушами. Он не был романтиком; ему эта форма отношений казалась загадочной.
Оператор расторопно нырнул в каюту, тут же возникнув опять – уже с кинокамерой.
- Ну-ка, в профиль! – скомандовал он. – На фоне паруса...
Я прикрыл ладонью его зияющий объектив.

«Лайне» бесшумно отплывала, задевая нас тенью.
Разочарованная спутница спрыгнула на палубу своей «Матрёшки» и оттолкнулась багром от причала...
Штурман (он был при румпеле) подмигнул мне и сказал:
- Завтрак тебе оставили.
- Спасибо.
- Жаль – ветер упустили, - посетовал он. – С утра какой-никакой, а был...

«Какой-никакой»... Яхты еле выползали из гавани – почти борт о борт, точно многомачтовый барк, осыпанный парусами. Команды загорали на палубах, лениво переговаривались, острили насчёт капитана «Гиперболы». Он уверял, что разладились крепления мачты и было принято мужественное решение идти, минуя Гогланд, на ремонт в Таллинн.
- Представляете, - косясь на «Матрёшку» и потерянно теребя шкиперскую бородку, повторял он, - ветер свищет, а мачта гнётся и скрипит.
- Зато в Таллинн вы пришли первым, - утешил его кэп «Ванемуйне».

Скошенный чёрный парус держался чуть поодаль, но из-за штиля тоже никак не мог отвязаться от остальных. Викинг, глядя за горизонт, стоял, опершись спиной о мачту, сплетя вокруг неё руки за головой. Казалось, он нёс в руках свой трагический парус.
- Пикник, а не гонка, - с досадой сказал тучный капитан, выколотив о борт свою трубку и набивая её снова. – Прошу, если приспичит, в гости...
- Благодарим, - сухо отвечал мой капитан. – Мы пока ещё и не обедали.
Он опять обдал меня взглядом.

Как нужен был сейчас ветер! Чтобы разметал эти паруса по всему морю, чтобы жгучий азарт ударил по жилам и поднял головы...
Я вынес в кокпит ведро с картошкой и принялся чистить к обеду. Штурман поощрительно кивнул.
- Как понравился вам наш древний Таллинн? – поинтересовался тучный кэп, опять обволакиваясь дымом.
- Исторический город, - невпопад отвечал я.
- О, исторический, - подтвердил толстяк, - Вот именно!

Чёрный парус медленно удалялся. Викинг нёс его в поднятых руках. Отвалила, наконец, и «Матрёшка». Там сбросили грот, чтобы вконец отстать и свернули мористее.
- Дети, - вздохнул капитан «Ванемуйне», задрал свитер и, опрокинувшись на спину, обратил живот к солнцу. – Старая примета: женщина в море не приносит добра.
С его палубы поднялись разом четыре изумлённые женские головы.
- Смотря какие женщины... – тут же поправился толстяк.
Удивительно мелодичны эстонские ругательства. Почти песенные. Очень звучный язык с обилием гласных, похожий этим, кажется, на полинезийский: Кауаи-Оаху-Кахоолаве-Аленуихаха-Килауэй...
Не могу повторить прозвучавшие ругательства, но попробую передать их звучание: Пууриккари-Юминда-Рохунеэме-Пыысаспеа-Рохукюла... Всё это эстонские мысы по нашему левому борту. А островок Осмусаар*/ – вдалеке по правому?.. Примерно так и звучали женские голоса.
- Это страшно старая примета! – оправдывался капитан, отгораживаясь своей трубкой с розовой и пухлой голой тётей на фарфоре. – Теперь всё иначе! Теперь другая примета: без женщин жить нельзя на свете, нет!..
Он рассмеялся.

Штурман, придерживая ногой бесполезный румпель, подсел к моему ведру и, взяв второй нож, принялся сноровисто помогать мне.
- Я сам читал, - заметил он между делом. – что любовь в наше время уже не такая, как раньше.
- А какая? – тупо спросил я.
- Ну, физическое предпочтение, что-то такое. Короче, чувства не те, что были.
- Вот и сэкономил бы на конвертах, - с комком в горле сказал я. - Зачем, в самом деле, кому-то где-то твои пустые конверты?
Штурман обалдело посмотрел на меня, Эта мысль не приходила ему в голову. Он полагал, что слова – излишни, конверт – вполне достаточный знак внимания. Ну, как цветок, что ли...
- Такое я вам произведение сочиню – с консервой, - мечтательно сказал кок, забирая очищенную картошку. – Как Евгений Онегин!

*/ Осмуссаар (эст. Osmussaar, швед. Odensholm) — островок на Балтике. Шведское название получил в честь Одина, верховного бога викингов, чья могила по легенде находится там.

Пролив Вормси.

Как говорится, погодка шепчет... Солнце, ласковое море, небесная синь, - всего этого в достатке. И всё это великолепие наш капитан с радостью заложил бы в господний ломбард за щепотку ветра. Штиль – хоть сам дуй в паруса... Где все эти ласковые вероломные бризы, такие постоянные пассаты и муссоны, прохладные мистрали?.. И шторм бы годился, и с мордотыком справимся...
Где-то вдалеке, как трактор стучит судовой двигатель. Штилевая слышимость поразительная. Может, и в самом деле, трактор. Берега справа и слева в пределах видимости: протискиваемся между материком и островом Вормси.
Да и на яхте пейзаж почти деревенский. Боцман под развесистым парусом удит рыбу. Он в носках, но без штанов. Прочие даже без носков.

Капитан, пользуясь случаем, проводит политбеседу – громко, чтобы разнеслось по вверенному ему судну, растолковывает команде разницу между Лоцией и Библией.
- С Библией – пропадёте. Христос, который наукой не обнаружен, - представьте, по воде ходит. Еврейский Моисей, тоже не обнаруженный, он – аж по морю...
- И мы ходим, - возразил штурман. – Говно плавает – моряк ходит.
- Дерьмо (покосясь на меня, поправил капитан) плавает – это точно. Моряк ходит – это так...
- Идём полным ходом - аж труба красная. Только кустики мелькают, - ввернул боцман.
- Отставить! - приказал капитан. - Это ты там у себя на речфлоте нахватался. Какие ещё кустики? Наплюй, разотри и забудь!
Капитан смачно высморкался за борт и пояснил:
- Моряк ходит, - но не ногами же
- А Христос – как? - удивился штурман.
- А Христос с Моисеем – пешком по воде. Тогда как?
- Подумать надо, - осторожно заметил штурман. – Евреи народ шустрый.
Он посмотрел на меня, рассчитывая на поддержку.
- Думать при повороте надо. В шторма – вдвойне думать! - подчеркнул капитан – И Лоцию - знать, как Святое писание! Без Лоции - кранты!
- Самый ушлый народ – азеры, - сообщил кок. – Хуже азеров никого нет. Один из Баку мне восемь рэ проспорил – до сих пор не отдаёт.
- Товарищ капитан евреев имел в виду, - деликатно напомнил оператор.
- Евреи – само собой.

Капитан продолжил политбеседу:
- Без Лоции ещё хуже, чем с Библией. Кранты! Балтика наша мелкая – значит, волна высокая. Значит, вынесет и опустит – куда? На шхеры! А с Лоцией (он положил на лежавшую рядом просоленную брызгами книгу левую руку; правая сжимала румпель) – с ней, как с Программой нашей партии: самое оно и ничего лишнего. Вот сейчас я поворот скручу: фордевинд или оверштаг – кто как соображает?
- Оверкиль! – заржал боцман.
- Глупости – отставить! Ну-ка, член-корреспондент: оверштаг или фордевинд?
- Спец-корреспондент, - поправил я.
- Это мы слышали. Спец по бабам,- вот ты кто. - Он подпустил дробным матерком. - Член-корреспондент!
Команда дружно хрюкнула.

С носа яхты доносится стук ножей. Там Тютерсы в четыре руки фигурно разделывают картошку – кубиками и ромбиками. Намечается уха. Ух-ха!
Капитан с сомнением озирает вдохновенную боцманскую спину. Ему кажется, что поплавок тормозит ход яхты. Капитану в штиль не уху бы, а кого-нибудь живьём бы съесть. Я у него на прицеле...
Яхты выигрывает друг у дружки сантиметры. Даже убогая «Гипербола» не отстаёт от остальных. Подлинно равные возможности: ни у кого нет ветра...
И ведь был! И дул ровно с шести утра до девяти. Капитан прямо-таки зациклился на этом. Он бы меня с радостью если не сожрал бы, то вздёрнул на мачте или выбросил бы за борт...

Я занялся делом – чтобы избавиться от такого внимания. Отдраиваю наждаком медную окантовку на корме – навожу достойный глянец на «место общего пользования».
«Как аргонавты в старину, покинули мы дом и мы плывём (тум-тум-тум-тум) за золотым руном». Так вот, принципиально всё то же. И само судёнышко, на котором ничего, похожего на гальюн, как не было, так и нет. Так что, если на яхте услышите от кого-то: «Пойду-ка, подержусь за ахтерштаг», - знайте теперь, что имеется в виду. Ахтерштагом мачта крепится к корме. Дальнейшее – понятно.

Итак, навожу глянец на омываемую волной медную окантовку кормового свеса. Человек, добровольно взваливший на себя такую миссию, достоин всяческого уважения. Меня зауважали. Все взоры теперь устремились на боцмана, застывшего с удочкой на левом борту, как монумент самому себе. Кажется, он спит, сидя, - но нет, он бдит. Глаза его, горящие неукротимой надеждой, устремлены на поплавок, медленно плывущий рядом с бортом.
Боцману пора заступать на вахту, но даже капитан не смеет напомнить ему об этом.

Между тем вечереет. Мы пропустили уже обед и ужин. Как-то мимоходом жуём кубики сырой картошки. Молчим, но закипаем в душе. Тучи сгущаются над боцманской головой. Жемчужный пот проступает на его широкой спине. Если кому-то кажется, что голодному лучше всего лечь спать и забыться до утреннего завтрака, пусть попробует. По моим наблюдениям, голод бодрит чрезвычайно. Все мы как-то чрезмерно возбуждены. Агрессивны. Каждый вооружился ножом, точно готовимся идти на абордаж...
Но капитан поклялся на Лоции, что не выдаст ни единой банки консервов.
- Уху вам?.. Хрена вам уха!
...У-ха, хи, ху, хо, хе...
Оператор кинулся за фотоаппаратом с блицем. Тютерсы представили обществу просмоленный конец с петлёй. Пропустили – со знанием дела! – под килем. Предстоял обряд, невинно именуемый окунанием...
Боцманская спина над водой покрылась бледностью, как Луна на исходе. Чудо могло спасти его...

И бысть чудо!
Поплавок тихо булькнул в воду. Это прозвучало, как выстрел. Оператор, подобно Зевсу, засверкал молниями блица. Его тотчас беззвучно накрыли запасным парусом и стащили в каюту. Я машинально щёлкнул зубами и сам вздрогнул от стука...

Боцман совершал свои магические действия...
- Выматывает рыбу! – сообщаем друг дружке шопотом.
Наконец, леса, вздрагивая, поползла вверх. Все разом зажмурились – и разом открыли глаза. На крючке, проткнутый насквозь, болтался щуплый аскетический угорь, чем-то напоминавший нашего оператора: длинный. Он (я об угоре) кинулся не на приманку, но единственно спасая душу боцмана.
- Вот! – только и произнёс боцман. Силы оставили его.
Тютерсы бережно уложили его в кокпите.
- Дела...- покачал головой капитан. – Такого угря хорошо бы скрестить с китом. – И сглотнув голодную слюну, он закашлялся.

На Спасской башне Кремля наверняка пробило полночь. Но все мы бдели. Решено было не потрошить рыбу – нарезать ломтиками. Штурман предложил заправить в уху пару дефицитных банок свиной тушёнки, но боцман слабым голосом пресёк кощунство. За ужином в первых проблесках утренней зари он произнёс только три слова:
- Женюсь! Теперь – женюсь!
Словом, как в песне поётся, уху ели...
За десертом (кисель из фиолетовых брикетов) боцман развил свою мысль:
- Будет у меня, братцы, комната. И всё в ней: удочки, телик... Тахта, само собой. Жена. Пацан... Лучше двойней: девочка тоже. Отстреляемся дуплетом, Вечером – футбол по телику, зимой – хоккей, с пятницы на понедельник – непременно рыбалка... Я ещё, может, и мотоцикл куплю.
- А комната есть? – спросил я. (Для меня, московского бомжа, жившего скудными гонорарами, вопрос-вопросов).
- Нет проблем! На стройку пойду – через десять лет комната гарантирована. Мне ж ещё и тридцати не будет. Самый жених!