Тютерсы.
Когда мы возвратились к яхтам, тумана не было и в помине. Штормило. Волны ломились в бухту, бились о камни, перехлёстывали через мол. На борту яхты я был встречен лаконичным капитанским матом. Всего-то несколько слов, отражавших, однако, весь диапазон переживаний за состояние судна, которому в шторм гибельно тереться бортом о причальную стенку. «Ванемуйне», своевременно отойдя от причала, дрейфовала посреди бухты. «Лайне» кружила поодаль. Не было только «Гиперболы». Видели её следовавшей, будто бы, мимо Гогланда, Ракеты не давали – значит, всё в порядке. Не пожелали, надо думать, являться последними, вот и всё. Решено, не откладывая, идти в эстонский порт Верги. Лучше шторм, чем туман. Да и то сказать – штормик. К тому же – попутный. Домчим одним духом. С кормы «Ванемуйне» тучный кэп бросил Нептуну несколько монет – на всякий случай. Наш капитан крикнул ему, что даже нищему подают больше. А тут – Нептун, всё-таки, владыка морей... - Баловать не надо, - прокричали с «Ванемуйне». – Дашь больше – запросит ещё.
Первой на прорыв из бухты пошла «Лайне». Пробила лбом водяную стену с зубцами пены поверху, вскинула над волной верхушку мачты – и вынырнула уже по другую сторону мола. - Лихо! – оценил наш кэп. – Люк задраить! Я вдохнул доотказа, вцепился в борт, сквозь толщу воды увидел призрачное зеленоватое солнце и проглотил немалую порцию моря. И вот уже мы и «Лайне» вдвоём носимся по морским ухабам, в ожидании остальных.. С жутким воодушевлением думал я о маленькой «Матрёшке». Жалел, что не признался ей в любви. И был, надо сказать, слегка разочарован, увидев, как «Ванемуйне» безо всяких приключений провела «Матрёшку» из бухты на буксире. Из широкой кормы эстонской яхты щёлкал дым. - Глянь: мотор у «Мани-Вани»!.. – поразился штурман. - Ихний кэп трубку свою раскуривает, - усмехнулся наш капитан. - Да они, наверное, всю ночь шли за нами под мотором? Чую: вонь была. Ей-богу, чуял – не понял, откуда... - Макароны малость подгорели, - конфузясь пояснил кок. - Макароны бензином заправляешь? – вскипел капитан и погрозил маленьким твёрдым кулачком.
Тут-то и лопнула в небе стартовая ракета – и мы понеслись с волны на волну, с ухаба на ухаб, потряхивая желудками. Вот тут-то и сгодятся метафоры, которыми я начал было своё повествование. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически. Перевесившись через борт, я приносил жертву Нептуну. Удивительно было, как Нептун принимает такую жертву. Я возвращал всё, что было в желудке, и даже то, чего, казалось, там никогда не было... - Сам слышал, - брезгливо заметил капитан, - что киты - разные: блювал и нарвал. Но чтобы так и столько...
Боцман дрых в кокпите в ногах рулевого, перекатываясь при смене галса от борта к борту, – и я завидовал ему. (Ещё он любил ловить рыбу и рассуждать о женщинах. Мечтал соорудить когда-нибудь грандиозную уху и, как говорил, «жениться на дурочке»).
Штурман сидел верхом на носу яхты. Биноклем, как форштевнем, разрезал волны. (Он не умел писать писем и на каждой стоянке рассылал во все порты Балтики пустые конверты. И те, кто любил его, знали, что он жив, помнит о них и шлёт свой военно-морской привет).
Оператор с лицом цвета хаки (страдалец, как и я) целился ему в спину кинокамерой. Выполнял свой долг. Он держался на ногах, обнимая рукой мачту. Волны, тучи, мощный штурманский загривок, мой разинутый рот, - всё это были кадры. Всё годилось для истории. Подтирайтис и сам мечтал войти в неё скромным летописцем будней. Капитан, нахохлившись на корме, держал румпель, как дубину и с брезгливостью отворачивался от жалких сухопутных салаг. Волны стелились к его ногам. В левой руке у него был рупор, именуемый «матюганником»...
Ждали маяк. Где-то под килем таились камни, большие, как камни в почках. Маяк был необходим как благословение божие, - чтобы определиться и проскочить, наконец, коварную банку...
Вдруг яхту тряхнуло – и она протрещала килем по камням, как телега по ухабам. Дыхание спёрло у нас в гортани. Даже боцман вздрогнул и приоткрыл глаза. Капитан, держа румпель, приподнялся, как спринтер на старте. Минуло целое мгновение, пока он не выдохнул, наконец, весь воздух всей грудью: - Пронесло! – Он сопроводил сей факт беглым комментарием. Этим он исчерпал все возможности русского языка. Тучи в панике мчались прочь. В них зияли пробоины.
Но вот штурман на носу поднял над волной руку. Учуял маяк. Само небо, казалось, простёрло над нами спасающую десницу. Вскоре на грохочущим изломанным горизонтом показался остров, сложенный в виде кукиша с торчащей башней маяка. О, Тютерсы - Большой (просто -Tytärsaari) и Малый (Vähä-Tytärsaari). – место моего первого морского крещения!.. На яхте были у нас свои Тютерсы - Большой и Малый. Оба шкотовые. (Про себя я называю их Розенштерн и Гильденкранц: я, кажется, путаю имена этих шекспировских героев. Помню только: такие же безмолвные, бесцветные и исполнительные, как наши Тютерсы...)
«Ванемуйне», пропылила мимо, расцвеченная брызгами. - Гляди-ка, - расстроился капитан. - Без мотора обходят. Он повёл курносым пятачком по ветру и скомандовал: - Ставить спинакер! Тютерсы на карачках полезли на вздыбившийся нос яхты ставить дополнительный парус. Кинооператор ради такого случая опять страдальчески поднялся на ноги и официально запечатлел их подвиг. Исполнил долг. Мимоходом и я попал в историю. Спинакер явно придал бодрости нашей посудинке. Мы стали нагонять «Ванемуйне». Там на палубе засуетились и тоже поставили спинакер. Огромным пузырём вынесло его на полморя. - Лопнут черти, - с уважением сказал капитан. – Такой напор! Впереди «Матрёшки» также забелел спинакер. А у «Лайне» он был чёрен, как пиратский флаг. - Плагиаторы, - с тоской сказал капитан, и я поразился его эрудиции. – Плагиаторы: идею воруют! Порядок всё тот же: «Ваня-Маня», затем – мы. Далее – «Лайне» с «Матрёшкой», скованные невидимой цепью...
Ужинали прямо на палубе – всухомятку. В шторм для кока расслабон: примус разжигать опасно. Раздавая по банке «Кильки в томате» и ломтю хлеба, он вздыхал с фальшивым сочувствием. Вскоре четыре опорожненных банки (я и оператор не стали есть) запрыгали на гребнях за кормой, убегая всё дальше...
...К ночи вошли в гавань Верги, скованные единой цепью: «Ваня-Маня», затем мы... У причала покачивалась пришвартованная «Гипербола».
Верги*/.
Длилась ночь. В иллюминаторах «Ванемуйне» погас свет. В гавани было тихо. Яхты дремали, вздрагивая от порывов ветра. Капитан «Матрёшки» спала на палубе, завернувшись в парус. Он был влажен. Я разбудил девушку, назвал себя в темноте. Она села, укутанная в парус. Долго тёрла глаза. - Я знала, что ты придёшь. - Простудишься. Почему не в каюте? - Ты бы меня там нашёл? Я промолчал. - Наши на «Ванемуйне». В каюте вповалку, - сказала она и рассмеялась: – Я знала, что ты придёшь. Я сел рядом. По сути, это была вторая наша встреча. Самая важная – более трезвая и разборчивая. Уже и лицо её, будь посветлее, показалось бы мне, наверное, иным, чем на Гогланде... - Приходил этот эстонец – с «Лайне», - злорадно, как мне показалось, сказала она. – Тоже – заботы о моём здоровье, приглашал в свою каюту... - "Мне робкой рукой не натягивать парус, и, румпель держа, не кружить в урагане,- здесь девушки любят соленого парня с обветренной грудью, с кривыми ногами..." - Почему с кривыми? - Из песни слова не выкинешь, - объяснил я. - Но это же неправильно... - А как правильно? - Ноги - прямые. - "...Здесь девушки любят солёного парня с обветренной грудью, с прямыми ногами". Она рассмеялась: - В самом деле - не выкинешь... Пусть уж - с кривыми. Ты знаешь много стихов – или читаешь всегда и всем одни и те же? Я хотел привлечь её рукой. Она отстранилась. - Нет уж! Со стихами у тебя лучше выходит. - Стихи не мои. Я не пишу стихов. - Но я-то не знаю, чьи. Не всё ли равно! Ну: «мой парус, мой парус, мой парус!» Она рассмеялась и снова отстранилась от меня. - «Я ветку притянул рукой – из тысячи одну. Она не спорила со мной, пока была в плену. Когда же я её домой отправил – в тишину, Какой был шум, какой был свист! Разрезав воздух, словно хлыст, Она ушла к другим ветвям, меня послав ко всем чертям... И долго в тишине лесной шептались ветки надо мной». - Вот так, наверное, и с нами будет. Всё-то ты заранее знаешь! - А по-эстонски как будет – «я люблю тебя»? Я не ждал, что она ответит. Но она вдруг сказала, растягивая гласные: - Маа армаастан зиинд. – И смутилась. - О, ты уже и это знаешь! - Дурак! – зло сказала она. – Я спала. Эстонец постоял и ушёл. - Крепко же ты спала... Она вдруг всхлипнула и сжала лицо в ладонях. - Что со мной? – сказала она.
Была вторая встреча. При свете и моё лицо показалось бы ей другим – потому что при первой встрече впечатление всегда мгновенно, как при вспышке молнии. - Хочу спать, - категорически заявила она и плотнее завернулась во влажный парус. - Да, - поднявшись, сказал я. – Тебе нравится он. Но надо было показать, что он не единственный, кому ты нравишься. Ты сбила с него спесь – и уже я не нужен. - Не смей! Ты врал и врёшь! - Извини! – Я постарался придать голосу хоть сколько-то светскости. - Не смей извиняться! Никогда не извиняйся передо мной! Что бы ни случилось – слышишь?..
Чувствовалось – её пробирает дрожь. Меня самого пробирало от холода. Надо было обнять её, но я боялся, потому что не знал, что сказать. В голове некстати вертелось: «взялся за грудь – говори что-нибудь». - Ты... хотя бы ты понимаешь, что со мной? - Ты устала. - Ну, не ври же! Не ври! Не ври! На последнем слове голос её сорвался. Она, действительно, выглядела крайне замученной. Я не знал, уйти мне или оставаться...
Начался дождь. Она сунула мне угол паруса; я опять сел и накрылся им. По воде дождь бил звонко, по веткам и камням глухо. - Правда ведь, когда влюбишься, нельзя первой признаваться в этом? - Не знаю... Во всяком случае, ничего не произойдёт: гром не грянет. - Но ведь это неправильно! Должно же что-то произойти. - Ну, не знаю. Обычно ничего не происходит. Я перебирал варианты: о ком это она? Вариантов было всего-то два. Но ситуация казалась предельно запутанной. - Ты никогда не должен врать мне. Не потому, что это нехорошо, а потому, что я хочу, чтобы ты был такой. Не извиняйся передо мной, не заискивай, не угождай... (Она говорила быстро, почти захлёбываясь, точно в книжке читала. И, похоже было – действительно по книжке: по какому-нибудь популярному Аксёнову или Гладилину) - И не бойся потерять меня. Двадцать лет – а я ещё и не встретила настоящего парня... - Решила придумать такого? - В самом деле! – рассмеялась она. – Ты – маленький, в очках... - Ну, знаешь... – сказал я. Она вздохнула: - Почему мне нравится, когда ссорятся, когда меня не любят? - Ты вот врёшь. Я тебя люблю. - Какой же ты, всё-таки... Дерзкий. - Я признался тебе. Вроде бы – по-русски, а ты и не заметила. - И ещё... вот ещё, что в тебе гадкое, - с радостью сказала она. – Ты успеваешь подшутить над собой раньше, чем другие... - Трусость, наверное. - Ложь! – с торжеством сказала она. – Ну, скажи мне, что ты – сильный, что жить без меня не можешь, - всё, что ты хочешь сказать. Похвастай мускулами, тем, что пишешь в газетах, прыгни из-за меня в воду...
Дождь припустил пуще. Я боялся предложить ей перебраться под козырёк: она могла вспомнить, что устала и прогнать меня. - Где-то – я сама это слышала – люди при рождении делятся на половинки. Они потом ходят по свету и ищут друг дружку. - А, найдя – ссорятся? Или всё-таки ошиблись7 - Но если до самой смерти они так и не узнают, что ошиблись, - ну, и что! – с силой сказала она.
Мы положительно намокали. Пронзительный ручеёк сбегал у меня сзади между лопаток. Влюблён ли, если замечаю такие мелочи? Но я уже твёрдо знал, что после этой, второй встречи, будет и третья. В косо летящем рассвете лицо девушки было прекрасно.
*/ Верги - фин. Verha - чары, колдовство.
Последний раз редактировалось Маркс ТАРТАКОВСКИЙ Вт фев 26, 2013 6:16 pm, всего редактировалось 8 раз(а).
|