     1879 год. - Конец июля по российскому стилю - начало августа по европейскому. Немецкий курортный городок Эмс. Дождливо. Федор Михайлович Достоевский проходит курс лечения на водах, но оно мало укрепляет здоровье, а только раздражает и без того взвинченные нервы. Знакомых нет, распорядок лечебных процедур не оставляет времени для работы над новым романом. В курортном городе в курортный сезон дороговизна, а денег в обрез; Федор Михайлович вынужден выехать из приличной гостиницы "Hotel de France" и поселиться в захудалой "Hotel d'Alger". Настроение от всего этого скверное. А тут еще в соседнем номере, за тонкой перегородкой, пропускающей малейшие шорохи, - два очень разговорчивых человека. Они "с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно -- ни читать, ни писать не дают", жалуется писатель в письме к жене.

     Что делают в таких случаях воспитанные люди? Терпят какое-то время, а когда становится невтерпеж, стучат к соседям, извиняются и просят говорить потише. Так поступил бы (осмелюсь предположить) и Федор Михайлович, если бы беспокойными соседями были немцы, итальянцы, французы, русские или кто-то еще. Но соседями оказались "25-летний жиденок" с матерью. "Ведь, уж кажется, она его 25 лет как родила, могли бы наговориться за этот срок, - язвит Федор Михайлович, - так вот нет же, говорят день и ночь, и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и все это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моем раздражительном состояний это меня всего измучило".

     Проходит еще два дня. Накопив в одиночестве злобу, Федор Михайлович разом кончает свое мучительство - таким "подвигом", который заставляет вспомнить самые скандальные сцены, устраиваемые одним из самых отвратительных бесов - Петром Верховенским. Вот как сам Достоевский пишет об этом жене: 'Так как уже было 10 часов [вечера] и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: "Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!"

     Пожалуй, нет, до такой трусливой мелкой пакости Верховенский бы не унизился. Он все-таки был покрупнее, да и в смелости ему не отказать. А Федор Михайлович даже бравирует недостойной выходкой! Причина одна: не в меру разговорчивыми соседями оказались "жиды".

     В тех же двух письмах из Эмса - целый букет примеров недоброго, брезгливого, злобного отношения великого писателя к евреям. Судите сами. "Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить" - виноваты "жиды". За бумагу и перья "заплатил чертову кучу". Почему? "Здесь все жиды". Среди отдыхающих "чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира" - это тоже портит кровь Федору Михайловичу.

     Он позабыл в курзале зонтик, а когда спохватился, зонтика уже не было. Пришлось выложить 14 марок. Покупая новый зонтик, Федор Михайлович поведал продавцу о своей пропаже, и тот посоветовал справиться в полицейском отделении при курзале. Там зонтик ему и вернули. Но второй зонтик, теперь ненужный, продавец взять назад отказался. Видимо, таковы были нравы германской торговли того времени. Да и до сих пор европейцы изумляются, когда узнают, что в США в любом магазине у вас возьмут назад проданную вещь, не задавая вопросов. Сообразили, видать, оборотистые американцы, что так выгоднее: покупатель легче расстается с деньгами, если .знает, что в случае чего может получить их назад, возвраты же не столь часты. Так вот, продавец, который помог Федору Михайловичу отыскать потерянный зонтик, но взять назад проданную вещь отказался, - "подлец жид".

     Любопытно сопоставить этот эпизод с другим, случившимся в те же дни, и тоже из-за рассеянности. При переезде из одного отеля в другой Федор Михайлович позабыл штаны и рубашку. На следующий день спохватился о штанах, пошел назад в первый отель. "Прихожу, - пишет жене, - лакей сконфузился. Оказывается, что он уже их прибрал куда-то далеко в сундук себе". Федор Михайлович забрал штаны и только позднее вспомнил, что оставил ведь и рубашку! Ее лакей тоже "прибрал". И что же? В письме Федора Михайловича ни тени негодования на вороватого лакея: он снисходителен к слабостям маленького человека. Но не надо быть Достоевским, чтобы вообразить, сколько яда и сарказма вылил бы он в своем письме, окажись тот лакей "жидом"!

     Я вынужден напомнить об этих не украшающих великого писателя фактах в связи с тем, что в недавней публикации в московском журнале "Алеф" доктора исторических наук, создателя мемориального музея Достоевского в Петербурге и составителя энциклопедического издания "Достоевский и его окружение" Сергея Белова приводится ряд примеров весьма доброго, положительного отношения писателя к отдельным евреям. При этом подчеркивается, что Достоевский никогда не выказывал никакой неприязни к евреям, которых знал лично. Автор статьи видит в этом подтверждение глубоко гуманной мысли, высказанной Достоевским в Пушкинской речи: "Стать настоящим русским... может быть, и значит только... стать братом всех людей". К этому от себя автор добавляет: "То есть братом и евреев". .. Приятно читать такую статью и, вероятно, приятно было ее писать. Понятно и благородное намерение автора - "не отдать" Достоевского нынешним юдофобам, пытающимся эксплуатировать его имя. Но, к сожалению, автор односторонен. В том, что ему знакомы и другие факты, можно не сомневаться, но он их игнорирует, выдавая желаемое за действительное.

     Мировоззрение, творчество и сама жизнь Федора Достоевского сотканы из самых крайних противоположностей. Как отмечал Борис Бурсов, автор одной из самых глубоких книг о писателе, "по сплетению несовместимых духовных, душевных, просто житейских свойств он резко выделяется на фоне всей мировой литературы".

     Вот эту сложность Достоевского, полифоничность его мыслей и чувств, столь гениально выраженную в его романах и куда менее талантливо, но зато с большей определенностью, - в публицистике, всегда необходимо учитывать.

     Да, Достоевский лично знал некоторых евреев, и кое-кого из них он считал хорошими людьми, был с ними сердечен, говорил и писал о них с большой симпатией, порой восторженно. Но как это соотносится с общими, так сказать, принципиальными взглядами Достоевского на еврейство? На это ответил он сам. В итоговом абзаце его статьи "Еврейский вопрос" читаем: "Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О, Боже!

     Да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших или дурных людях теперь говорим. И разве между теми [еврейскими богачами] тоже нет хороших людей? Разве покойный парижский Джемс Ротшильд был дурным человеком? Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовства, охватывающей весь мир взамен "неудавшегося" христианства".

     Сергей Белов приводит из этой статьи только несколько строк, где Достоевский заявляет, что никакой ненависти к евреям "в сердце своем" никогда не испытывал, и потому "с самого начала и прежде всякого слова" снимает с себя это обвинение, "раз и навсегда". Но если мы вглядимся в контекст этого "непризнания вины", то сразу увидим иное.

     "С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьезно и с горечью упрекают меня за то, что я на них нападаю, что я "ненавижу жида", ненавижу не за пороки его, "не как эксплуататора", а именно как племя, то есть вроде того, что "Иуда Христа предал". И дальше: "Уж не потому ли обвиняют меня в "ненависти", что я называю иногда еврея "жидом?" Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а, во-вторых, слово "жид", сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: "жид, жидовщина, жидовское царство".

     А вот реакция Достоевского на то, что евреи часто жалуются "на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество": "Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств".

     Итак, Федор Михайлович разделял расхожие юдофобские предрассудки своего времени. Он многократно преувеличивал могущество богатых евреев, которые, конечно, не управляли европейскими биржами, хотя и играли на них заметную роль; и он полагал, что "жиды" все заодно, и если несколько богачей-евреев пользуются некоторым влиянием в Париже или Лондоне, то тысячи местечковых портных, старьевщиков, мелких торговцев в российской черте оседлости не имеют причин жаловаться на свое бесправие и невозможность заработать кусок хлеба для своих семейств!

     Федор Достоевский, в молодости увлекавшийся социализмом и прошедший каторгу, а в зрелые годы, в своих - романах, с потрясающей силой обнаживший глубинные конфликты капиталистического города, в основном оставался представителем уходящей дворянско-патриархальной культуры. Он остро ощущал безнадежность сопротивления, которое эта культура пыталась оказывать наступающему капитализму, для него олицетворявшемуся в "жидовстве". Вспомним хотя бы закадровый образ Ротшильда, искушающего и чуть ли не толкающего Раскольникова на преступление. Герой "Подростка", закомплексованный из-за своей незаконорожденности, тоже одержим "идеей" - самому стать "Ротшильдом", так, чтобы "из множества жидовских, вредных и грязных рук эти миллионы стеклись в руки трезвого и твердого схимника" (а он их затем употребит на благо обездоленных). И вот в статье "Еврейский вопрос" опять появляется не дающий покоя Федору Михайловичу Джемс Ротшильд, уже покойный: он-де, возможно, был неплохим человеком, но, тем не менее, олицетворял ненавистное писателю "жидовство".

     Того, что капитализм, рыночная экономика впекут за собой колоссальный рост производительности труда, повышение эффективности производства; того, что они ведут к расширению демократических свобод и институтов и, в конечном счете, к повышению уровня свободы и благосостояния всех слоев общества, - этого Достоевский не знал и не мог предвидеть. Перед глазами было другое: гибли "вишневые сады", разорялись и даже доходили до нищеты помещики, неумолимо ломался вековой уклад жизни. И, с другой стороны, "ротшильды" всех национальностей наживали миллионы какими-то малопонятными (и потому подозрительными, скорее всего, нечистыми) способами. И все это для ^Федора Михайловича сливалось в понятие "жид".

     Отрицая свою ненависть к евреям, Достоевский демонстрирует ее почти в каждом абзаце своей статьи. Он относится с доверием к юдофобским публикациям в прессе и охотно их цитирует. А что если эти публикации врут? Это его не смущает. Он пишет: "Конечно, очень может случиться, что все до единого лгут, но в таком случае рождается тотчас другой вопрос: если все до единого лгут и обуреваемы такой ненавистью, то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть, "ведь что-нибудь же значит слово все!", как восклицал некогда Белинский".

     Выходит, опровергать ложные наветы, порожденные племенной ненавистью, бесполезно, ибо даже если наветы ложны, ненависть - подлинная. Достоевский уверен, что таково мнение всех!

     И тут же, противореча себе, он высказывает убеждение, что русские люди относятся к евреям по-доброму, "Я пятьдесят лет видел это. Мне даже приходилось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев - и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их".

     Я не сомневаюсь, что в этих наблюдениях Достоевского (а это чуть ли не единственное его собственное наблюдение во всей статье) много правды. Большинство любой здоровой нации обладает иммунитетом ко всяким фобиям, а ненавистники евреев или других меньшинств - это горстка сектантов, которые только выставляют претензию, что выражают мнение народа.

     Отождествляя свои собственные предубеждения с взглядами всех, Достоевский не оригинален. Да и вся его статья не содержит самостоятельных мыслей. Почти все в ней чужое, заемное, взятое напрокат - частью из текущей низкопробной прессы, а частью из широко известного в те годы антисемитского пасквиля выкреста Якова Брафмана "Книга кагала", откуда Федор Михайлович заимствует тезис о тотальной нелояльности евреев, составляющих якобы "государство в государстве".

     Достоевский был слабым публицистом. Самое интересное в его "Дневнике писателя" - это вкрапленные там и здесь сценки и зарисовки, написанные рукой художника; но собственно публицистика его путанна, нелогична, словам в ней куда просторнее, чем мыслям. Однако и на этом фоне статья "Еврейский вопрос" удивляет тем, насколько писателю изменили его талант, вкус и чувство меры.

     Федор Михайлович признает, что евреи в России ущемлены в правах, и не одобряет этого, но тут же и оправдывает гонения на них; хуже, чем оправдывает. "Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы то не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они сравняться с собой в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?"

     Вот эти несколько строк, пожалуй, оригинальны. Тут уже речь не о богатеям, якобы управляющих биржами и олицетворяющих "жидовскую идею", а обо всей многомиллионной еврейской массе. Делясь такими фантазиями с публикой (а не в частном письме к жене); выкрикивая на весь мир (а не через стенку в захудалой гостинице), - какие же чувства возбуждал Федор Михайлович в своих читателях? Не те добрые чувства, о которых писал боготворимый им Пушкин!

     Достоевский был мнительным человеком, и евреи представлялись ему некой враждебной силой, внушавшей страх и служившей источником тревоги и беспокойства. Так некоторые люди боятся высоты или замкнутого пространства. Подобные болезненные состояния в медицине носят название фобий. Вот такой фобией по отношению к евреям и страдал Федор Михайлович. Случаи его доброго, предупредительного отношения к отдельным "хорошим" евреям, возможно, как раз и были продиктованы неосознанным стремлением преодолеть в себе эту болезнь. Впрочем, такое объяснение столь разного отношения Достоевского к евреям тоже является плоским и недостаточным, ибо оно ни в коей мере не дотягивает до того уровня сложности, на котором только и можно пытаться разобраться в том, что творилось в душе такого сложного человека. Чтобы осветить эту тему достаточно глубоко, потребовалось бы написать книгу. Здесь же я показал только одну грань этого многогранника - противоположную той, что высвечена в статье Сергея Белова.

     Так что же - следует "отдать" Достоевского красно-коричневым патриотом, которые доходят до того, что к его относительно небольшой статье "Еврейский вопрос" подверстывают сотню страниц ненавистнических писаний гитлеровцев и самого Гитлера и все это издают под его именем? Ни в коем случае! Ибо, несмотря на некоторые не украшающие его крайности, Достоевский был гуманистом. Я убежден, что если бы он прожил всего на несколько лет дольше, хотя бы пережил эпоху погромов 1881-83 годов, то он, со всей своей страстностью, встал бы на сторону униженных и оскорбленных евреев, а не их гонителей.

     К Достоевскому, как к любой исторической фигуре, следует подходить исторически, то есть судить о нем в контексте его, а не нашего времени.

     Надо помнить, что в то время еще не были выработаны те нормы цивилизованного подхода к меньшинствам, которые сложились под влиянием трагического опыта последующих поколений. Ни гитлеризм, ни сталинизм в те времена не могли привидеться даже в самом кошмарном сне. Поэтому то, что сегодня во многих цивилизованных странах (в том числе и в России) считается уголовщиной, в то время выглядело просто некрасивым житейским поступком.

     Еще более важно учитывать масштаб личности великого романиста. Ксенофобия бесспорно входила в мир мыслей и чувств Достоевского, но мир этот был огромен, так что ксенофобия занимала в нем очень маленький уголок. Писатель был поглощен совершенно иными идеями и стремлениями. Он страстно и настойчиво погружался в бездонные глубины человеческих мерзостей (в том числе и своих собственных) и воспарял к вершинам человеческого духа (в том числе своего собственного), ища пути к спасению человечества от самого себя. Много ли общего между этим гигантом и теми пигмейскими душонками, в которых ничего, кроме черного, кипящего жидоедства, просто нет, ибо оно заполняет их до предела, выплескивается через края, составляет главный и единственный смысл их существования. Какие бы претензии на Достоевского они ни предъявляли, им в его огромном мире принадлежит один грязный уголок, тогда как все остальное, и в особенности его гениальные творения принадлежат нам.

"ЕК"