Буденновец, хирург, художник…

Воспоминания

(продолжение. Начало в номере 23)

      
     Дом школьника был первой ласточкой будущих общественных отношений и первой школой самостоятельной общественной деятельности.
     Приближались выборы в Учредительное собрание ^[13] и тут ярко проявились идеологические расслоения среди гимназистов. Я говорю о гимназистах, но такое расслоение наблюдалось повсюду. По городу были расклеены плакаты с призывом голосовать за кандидатов той или иной партии и были указаны номера списков, под которыми числились кандидаты той или иной партии. При голосовании в урну опускался бюллетень с номером той партии, за которую голосуешь. Сейчас я этих номеров не помню. Гимназисты добровольно распространяли листовки с номерами списков. Гимназисты гимназии Степанова (частная гимназия), где учились преимущественно дети зажиточных, распространяли листовки партии кадетов (буржуазная конституционно-демократическая партия). В нашей гимназии гимназисты преимущественно сочувствовали эсерам, некоторые кадетам, очень немногие меньшевикам, но о большевиках никто и слышать не хотел. На многочисленных митингах выступали представители различных партий. Я всех их слушал, и в голове был форменный сумбур. Особенно мне нравились выступления представителей партии большевиков. Они блестяще дискутировали с представителями кадетов, эсеров, меньшевиков [^14], и у них ясно было видно, чего они хотят для народа. Это производило на меня впечатление, и я взялся распространять листовки большевиков, хотя был очень далек от партии и плохо разбирался в идеологических вопросах. Узнав об этом, в классе меня прозвали предателем революции и даже кое-кто предлагал набить мне морду, но этот акт не состоялся.
     После октября ^[15] все стали яростно ругать большевиков. Ругань была во всех газетах, злобствовала с многочисленных плакатов, в шипении обыва-телей, в беседах с нами учителей. В гимназию приходили офицеры и говорили нам, что большевики предатели, что Ленин немецкий агент и продал им Россию, не помню за сколько миллионов, что нужно спасать Россию и приглашали вступать в добровольческую армию. Несколько позже ушли в добрармию 5 человек. Вскоре один вернулся без ноги, один с тяжелым ра-нением в голову, один пропал без вести и двое были убиты. Непонятно, что их потянуло в добрармию. Были они дети рабочих и мелких служащих. Один из них, Вася Карташев, был талантливый художник. Он остался без ноги. Позже, в 1952 году я встречал его. Он работал в какой-то артели художником. Коля Куликов был блестящим математиком. По математике он был сильнее всех в классе и ему прочили блестящую будущность. Он мог стать выдающимся математиком, но вскоре был убит. В добровольческую армию вступил и ученик гимназии Степанова, сын крупного коммерсанта Израиль Фридман. Он участвовал во многих сражениях, в «ледяном походе» Корнилова^[16] и был отмечен многими поощрениями. Был геройский доброволец. Насмотревшись на зверства добровольческих вояк и почувствовав даже на себе их ярый антисемитизм, - не выдержал и, приехав на неделю в отпуск домой, застрелился. Помню его торжественные похороны. Гроб, покрытый национальным трехцветным флагом, был установлен на лафете. Впереди шел военный оркестр, а за гробом взвод солдат и офицеры. На кладбище был произведен ружейный салют. Среди присутствующих на похоронах офицеров я слышал такие разговоры: «Хорошо, что этот жидюга сам покончил. Меньше будет работы после нашей победы». Комментарии, по-моему, излишни.
     После октября город наполнился бежавшими от революции офицерами, крупными капиталистами и всякими «сиятельными», бежавшими из Петрограда, Москвы и центральных губерний России. Дон гостеприимно принимал всех, кто ненавидел большевиков, ненавидел революцию, был врагом трудового народа и мечтал о реставрации монархии. Садовая улица в Ростове пестрела яркими мундирами всяких гусар, драгун, улан, кавалергардов ^[17], всяческих представителей бывших гвардейских и обычных полков и звенела малиновым звоном шпор. Дамы в шикарных туалетах и сверкая бриллиантами, мужчины в прекрасных костюмах, в котелках, а некоторые и в цилиндрах целыми толпами фланировали по улице. Слышалась французская речь, грассирующая^[18] русская. Слышна ругань в адрес «этого быдла» и кровожадные мечты о том, как будут вешать каждого десятого, пятого и даже третьего после занятия Москвы и Ленинграда. Кафе переполнены. Через открытые окна слышен пьяный разгул, пение царского гимна, крики «ура», пение гимна области Войска донского – «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон». Оркестры в кафе играют гимны, марши, модные тогда танго. Пьяные пары извиваются в эротическом танце. Слышны проклятия и угрозы в адрес «красных бандитов» – большевиков.
     «Сливки» русского общества хорошо «воняют» на гостеприимной донской земле. В городе процветал бандитизм. Белые выпустили из тюрем много уголовников, заменив их политическими. Ежедневно сообщалось о бесконечных ограблениях, убийствах, насилиях, но что-то не слышно было об аресте бандитов. Газеты приписывали большинство преступлений неуловимым красным. Очень старался ростовский градоначальник – полковник Греков. Он был, по-видимому, весьма неумен. Его приказы привлекали внимание своим «своеобразием» и вызывали гомерический смех. Первый вопрос, который жители города задавали друг другу при встрече, был таков: «Читали новый приказ Грекова? Ха! Ха! Ха!». Припоминаю два его приказа, которые назывались «Обязательное постановление»:
     «Слушайте, господа красные и прочие бандиты!
     Беспорядков не потерплю! Кто хочет беспорядков,
     пусть пожалеет свою ж…
     Драть прикажу без пощады».
     Градоначальник, полковник Греков.
     «Смотреть за порядком я поручил
     войсковому старшине Икаеву.
     Он хоть и не юрист,
     но дело понимает».
     Градоначальник, полковник Греков.
     Войсковой старшина Икаев был то ли начальником контрразведки, то ли работал в комендатуре. Точно я не помню, но то, что он был отъявленный бандит, грабитель и взяточник, я хорошо помню. Во время обысков он забирал все, что ему нравилось, преимущественно драгоценности, а за взятку мог освободить из-под ареста или даже не арестовать любого бандита. Надо только было дать солидную взятку. Желательно золотыми монетами царской чеканки.
     Бурно развивалась спекуляция. Цены росли, как грибы после дождя. Каждый день мы узнавали о новом повышении цен на продукты и все остальное, но спекулянтов - а спекулировали все, и аристократы, и коммерсанты, и белое офицерство, - все это не волновало. Все они веселились, устраивали балы, обжирались. Среди офицеров было много наркоманов, особенно кокаинистов. Рабочие и служащие голодали. Я это видел и нередко испытывал сам. Хотя газеты все время ругали красных и во всех бедах обвиняли их, но все меньше и меньше людей верило газетным статьям и белогвардейской пропаганде. Писали об измене, о том, что красные предали Россию немцам, но я видел, как немцы, пропущенные на Дон без боя атаманом Красновым^[19], входили в Ростов и как вся эта сиятельная свора, буржуазия и белое офицерство встречали их. На тротуарах толпились разряженные дамы, вылощенные мужчины, много офицеров. Все они кричали «Ура нашим освободителям», бросали под ноги марширующих немцев цветы и посылали им улыбки и воздушные поцелуи. Немцы чувствовали себя хозяевами на «заво-еванной» территории. Издавали приказы, за неисполнение которых грозили суровыми карами, вплоть до расстрела, производили аресты, обыски и по ночам расстреливали заподозренных в большевизме или в сочувствии красным. То же делали и белогвардейцы. Все это с восторгом обсуждалось и приветствовалось буржуазией.
     Я все это видел, и постепенно моя аполитичность таяла. Я начинал понимать, на чьей стороне правда. А тут еще в Доме школьника стал бывать уже окончивший гимназию Дзиковский. Как я узнал много позже, он был членом партии большевиков и в последствии был комиссаром где-то в Средней Азии. Он многое мне разъяснил, и я твердо решил перейти на сторону красных.
     1918-1919 годы. Жил я и учился в то время в Ростове на Дону, а Дон в то время был центром белогвардейщины, центром русской контрреволюции. Как говорили тогда, Дон – это «русская Вандея»^[20]. Нас, гимназистов готовили для активной борьбы с революцией. Вели соответствующую агитацию, проводили военные занятия и мы знали, что тот час же после получения аттестата зрелости, мы будем призваны в белую армию и зачислены в т.н. «студенческую сотню». Я был на стороне революции, не хотел служить в белой армии и после окончания гимназии убежал из Ростова и начал продвигаться на север навстречу наступающей красной армии. В октябре – ноябре (точно не помню) 1919 года в одном из хуторов (названия не помню) севернее станицы Генеральской, в которой белые перепороли значительную часть населения, а нескольких человек повесили и зарубили, я услышал близкую пулеметную стрельбу, винтовочные залпы, увидел поспешное бегство белогвардейцев. Несколько растерявшись и не зная, куда деться, я заме-тался по хутору, стараясь не попасться на глаза убегавшим белобандитам.
     «Господин гимназист, господин гимназист, тикайте сюды, ховайтесь», - сказал и поманил меня какой-то старик и указал на дверь погреба, куда я и поспешил спрятаться. Через некоторое время тот же старик раскрыл дверь погреба и сказал мне: «Выходьте. Белые уже утекли. Зараз красные в хуторе». Вылезши из погреба, я увидел проезжающих по улице конников с красными звездами на диковинных головных уборах, как я узнал позже, - буденовках. Это были передовые части 8 армии. Так как был я в гимназической шинели, напоминающей офицерскую, меня задержали и привели к командиру. Это был командир первого эскадрона особого кавдивизиона 8 армии тов. Костелевский. Меня допросили и он, и комиссар дивизиона. Узнав всю мою историю, мне поверили и согласились зачислить меня бойцом (красноармейцем) в этот же эскадрон^[21]… Но вот беда. Часть кавалерийская, а я ни седлать, ни ездить верхом не умел. Дали мне лошадь – серую кобылу, шашку, карабин и стал я «заправским» бойцом. Седлать я научился быстро, а вот ездить верхом…! Через несколько дней эскадрон вступил в бой и помчался в атаку. Когда эскадрон бросился навстречу врагу, я обхватил руками шею лошади и мечтал только об одном – не упасть. Бой, как всякий кавалерийский бой, был скоротечен. Лошадь, хорошо обученная идти вместе с эскадроном, внесла меня в бой и вынесла, а я не отпускал ее шеи. Бойцы потом много смеялись над «лихим» кавалеристом. Началось мое учение верховой езде и рубке. И вот однажды на учебной рубке лозы я рубанул шашкой, как я был уверен, по лозе. Размахнулся с сильным замахом кзади и с оттяжкой, но лоза даже не покачнулась, а моя кобыла как подскачет, заржет и помчалась вперед, а все кругом падают от хохота. В чем дело? Оказывается, я отрубил своей лошади хвост. Так и ездил на бесхвостой полгода. Научился я хорошо ездить верхом, рубить шашкой и в одной схватке заслужил похвалу товарищей лихой рубкой.
     31 декабря 1919 года части красной армии подошли к северной окраине Нахичевани (Нахичевань теперь – один из районов Ростова, а раньше был самостоятельным городом и отделялся от Ростова небольшим пустырем. Трамвай ходил от вокзала Ростова до центра Нахичевани). Белые совершенно не ожидали нас и готовились встречать Новый год (1920). Наш эскадрон не спеша входил в город. Было 23 часа. На улицах очень мало прохожих. Изредка попадаются военные, не обращавшие на нас никакого внимания. Почти во всех домах освещены окна. Иногда из открытых форточек слышны пение, смех, музыка. Наше внимание привлек один особняк, из окон кото-рого раздавалось пение царского гимна «Боже, царя храни». Мы остановились, спешились и четверо из нас вошли через незапертые двери в переднюю. На вешалке висело много офицерских шинелей в перемежку с шубами и дамскими манто. Из распахнутых дверей, ведущих, по-видимому, в столовую, доносились крики ура, пение, смех. Мы вошли в комнату, и тут один полковник подбежал к нам с криком – «Какого черта вам здесь надо? Вон, хамье! Как стоишь, скотина?» Он принял нас за рядовых белой армии, и тут он обратил внимание на отсутствие погон, на звезды и, выпучив глаза, стал меняться в лице. «Кра…красные?» – еле вымолвил он. Да, господа. Ваше время кончилось. Руки вверх! Сдайте оружие. Вы арестованы. И тут начался сбор оружия у офицеров и вывод их из дому. Штатских мы не тронули, а военных направили под конвоем в тыл для допроса, а мы отправились дальше к центру города. В это время уже слышалась стрельба. Кое-где возникали очаги сопротивления, быстро подавляющиеся наступающей красной армией. Наши части продвигались вглубь города. Белые в панике отступали к Таганрогскому проспекту (ныне Буденновский) и по этому проспекту вниз к Дону, по мосту перебрались на правый берег и отступили в Батайск, где и закрепились. Ростов был полностью освобожден. Началась организация советской власти, жизнь входила в свою колею, и даже периодические обстрелы города со стороны Батайска не нарушали мирной жизни. Батайск был сильно укреплен белыми и взять его было очень трудно. Наступила оттепель. Разлился Дон, и это создало дополнительные трудности для наших войск, т.к. почти вся площадь между Ростовом и Батайском по правобережью была залита водой, что также усиливало оборону белых. Наши действия под Батайском ограничивались разведкой и отдельными стычками. Крупных действий не было возможности предпринимать из-за огромного разлива Дона. В одной из таких стычек я был ранен шашкой в лицо^[22] и упал с лошади, но скакавший рядом товарищ, застрелил ранившего меня казака, поднял с земли, перекинул через седло и вывез из боя. Доставил меня в Ростов, в госпиталь, где мне и была оказана помощь.
     После бегства белых из города, пока не успела хорошо организоваться советская власть и не был установлен порядок, подняли голову преступные элементы, которых в городе было очень много. Белые не очень боролись с преступностью и даже выпустили из тюрьмы многих уголовников, сажая в тюрьмы всех тех, кого подозревали в сочувствии революции и красной армии или тех, на кого доносили их многочисленные агенты и провокаторы. В городе поселилось много преступных шаек, нередко ютившихся в домах, разрушенных артиллерийскими обстрелами и пожарами. В этих домах, особенно в их подвалах, бандиты устраивали свои логова, откуда совершали бандитские вылазки и куда скрывались после совершения преступления. Проходить мимо этих домов ночью было небезопасно. Для ликвидации шаек привлекались и части красной армии, находящиеся в это время в городе. Нашему эскадрону тоже приходилось принимать участие в операциях по ликвидации бандитизма. Постепенно порядок и революционная законность были восстановлены.
     Помню, как однажды нам была поручена такая операция, и мы ночью окружили развалины бывшей гостиницы «Астория». Несколько бойцов и я в том числе спустились в развалины, в подвал. В абсолютной темноте ничего не было видно. Вдруг в шагах в двадцати впереди блеснула небольшая полоска света. Мы осторожно подошли ближе и увидели плотный занавес, отделявший часть подвала и закрывавший этот участок от остального помещения. В одном месте занавес неплотно прилегал к стене и в этом месте блестел свет зажженной лампы. Мы тихо подошли и осторожно заглянули в светящуюся щелку. Четверо мужчин и одна женщина играли в карты на перевернутом ящике и распивали водку. Рядом с бутылкой на газете лежали селедка, кусок сала и хлеб. Слышно было аппетитное чавканье, шлепание карт и возгласы «бита», сопровождавшиеся нецензурными приставками. Внезапно мы распахнули занавес – Руки вверх! Ни с места! Немая картина, потом ругань. Все были арестованы. Они оказались крупными бандитами, за которыми числились не одно ограбление и несколько мокрых дел. За этой шайкой давно и безуспешно охотились.
     В феврале 1920 года белые, прорвавшись со стороны Гниловской (станица у южной окраины города), неожиданно заняли Ростов. Они были выбиты через несколько дней, но и этих дней им хватило для зверских убийств и грабежей. Помню, как на главной улице – Садовой (ныне ул. Энгельса) были повешены на деревьях рабочие, пленые красноармейцы и другие граждане. На груди у них были прикреплены таблички с надписью «большевик». Никакие зверства, никакие карательные меры не помогли белобандитам. Они вызывали только гнев и ненависть.
     Пока шло мое лечение после ранения, наша часть ушла, и после выздоровления я был направлен в другую часть, оказавшуюся одним из полков Первой конной армии, где и был зачислен бойцом в один из эскадронов. Вновь походы, бои и стычки с белыми, с различными националистами и бандитами.
     Однажды был тяжело ранен командир эскадрона. В это время прискакал связной с приказом нашему эскадрону выбить белых из хутора, перед которым мы стояли, а наш командир тяжело ранен и не может вести эскадрон в бой, белые же открыли губительный огонь. Что делать? Бойцы несколько смешались и не знают, как быть, и тут, сам не знаю, как я на это решился, я закричал – Эскадрон, слушай мою команду, шашки вон, вперед, рысью, марш, марш! Ура! И эскадрон принял мою команду, ринулся вперед так стремительно, что белые не выдержали этой атаки. Схватка была короткой. Белые бежали, оставив на поле боя раненых, убитых и много оружия. Хутор был взят. После боя командир, узнав обо всем, сказал мне – молодец! Командуй и дальше. Так я стал командиром эскадрона, но не на очень долгий срок. Позже я получил другое назначение, но до этого были походы, были стычки и бои с белыми, с кулацкими бандами, с махновцами, с белополяками.
     Когда мы воевали с белополяками, как-то остановились на постой на несколько дней в одном местечке (названия не помню), в котором жило много евреев. Эскадрон наш состоял, в основном, из казаков и большинство бойцов носило синие шаровары с лампасами. У меня были тоже такие шаровары. В шароварах с лампасами, в сдвинутой набекрень казачьей фуражке, с большим чубом я имел вид заправского казака. На постой я попал в дом, в котором жила многочисленная еврейская семья. И тут началась паника. Слышу, как говорят по-еврейски (я кое-как понимал язык, но сам говорить не умел). – Ой, горе! Они страшные антисемиты. Страшные бандиты, грабители. А этот, что у нас, это же их начальник. Посмотрите на его антисемитскую морду с чубом. Это же самый главный у них антисемит, бандит и насильник. Ой! Сейчас он будет насиловать наших дочек. Спрячь скорее наших девочек Сару, Бетю, Риву, Симу, Маню и Двойру. Ой, мои бедные деточки! Нам не хватает иметь шесть внуков-байстрюков от этого бандита, а если дочки пошли в мою жену, то и двенадцать. Ты же меньше двойни не можешь рожать. Прячьтесь скорее деточки, пока он вас не изнасиловал. И тут я не выдержал и сказал, правда, на не совсем чистом еврейском языке – Евреи, ша, без паники, я сам еврей. Что тут поднялось! Радость, смех, слезы. Потом все местечко сбегалось смотреть на этого еврейского казака.
     В бою под Гуляй-поле я был тяжело контужен и больше месяца пробыл в госпитале. После выписки комиссия признала меня ограниченно годным к строевой службе и, т.к. я имел среднее образование (окончил гимназию), меня направили на работу в политотдел армии, где я был назначен на должность лектора. Читал я сначала лекции по вопросам естествознания и надо было видеть, с каким интересом слушали их бойцы. Сколько вопросов задавали! Я чувствовал, что делаю нужное и полезное дело. Позже я начал читать и лекции по вопросам текущей политики, но сам чувствовал, что хотя эти лекции и хвалили слушатели, но они были слабее лекций по естествознанию, т.к. в этих вопросах я был сильнее.
     Однажды мне сказали: «Парень ты грамотный, делу революции, по всей видимости, предан, лекции твои хорошие и пора тебе браться за более трудную и ответственную работу. Ты назначаешься в политинспекторский отдел политотдела Северо-Кавказского фронта. Будешь начальником этого отдела». Должность очень большая. По положению она была равна командиру бригады. И вот я начал работать на новой должности. Работа большая и ответственная. Как-то в декабре я поехал в командировку в Армавир и через несколько дней возвращался в Ростов. Разруха на транспорте в то время еще не была ликвидирована. Поезда ходили нерегулярно, пассажирских вагонов было мало, а преимущественно теплушки. На вокзалах, помимо военных, было множество мешочников, и места в вагонах брались прямо с бою. Сесть в поезд было очень трудно. Мой поезд отправлялся ночью. Я очень устал и попросил коменданта станции сказать мне, на каком пути стоит состав, чтобы забраться в вагон до того, как он будет подан к перрону и начнется посадка. Проверив мой мандат, комендант сказал мне, на каком пути и где стоит состав, и я отправился разыскивать его. Состав стоял довольно далеко от станции, возле пакхауза на запасных путях. У проходившего железнодорожника я спросил, этот ли состав идет в Ростов, и, получив утвердительный ответ, начал искать себе место. Все вагоны были товарные. Двери их были раскрыты и через раскрытые двери было видно, что все вагоны пусты. На-конец, в одном вагоне я увидел группу лежащих людей и забрался в этот ва-гон. «Здравствуйте, товарищи», - сказал я, но никто мне не ответил. Крепко ребята спят, подумал я и т.к. было холодно, я завернулся в шинель и, при-двинувшись вплотную к лежащим, лег на пол и крепко заснул. Как мы тро-нулись с места и уехали из Армавира, я не слышал. Проснулся я от какой-то тяжести, навалившейся на меня. Смотрю и вижу, что на мне лежит кто-то. – Товарищ, вы что не видите, что улеглись на человека? Вставайте! Молчание. Я рассердился и с силой столкнул его. Он скатился с меня и стукнулся об пол, но продолжал молчать. Дверь вагона была открыта, через нее лился лунный свет, и в этом свете я увидел, что лежу между трупами. Как я узнал позже, это были трупы умерших от сыпного тифа и по дурацкому распоряжению какого-то не совсем разумного начальника их отправляли из Армавира на другую станцию. Я очень испугался. Сложил трупы в одном конце вагона, сам сел в другом, вытащил из кобуры наган и так сидел до ближайшей станции, где пулей выскочил из вагона и сел в другой, что было очень трудно – не пускали. Наконец, благополучно прибыл в Ростов, где в то время дислоцировался политотдел. Не успел я отчитаться и доложить о проделанной работе, как новое задание. На сей раз командировка во Влади-кавказ (ныне город Орджоникидзе). Прибыл я туда зимним утром и был очарован представившейся моим глазам красотой. Город окружен со всех сторон горами, которые венчает белоглавый Казбек^[23], видимый почти со всех сторон города. Утром, когда я шел с вокзала, он был освещен восходящим солнцем, и его вершина переливалась белым, бело-розовым и розово-красным цветом, а когда солнце взошло, он сверкал снежно-белым сиянием и могуче возвышался над окружающими горами.
     В то время Грузия была меньшевицкой и враждебной Советской России. Наши части, располагавшиеся вокруг Владикавказа и по Военно-Грузинской дороге^[24], играли роль пограничных заслонов. Вместе с комиссаром бригады и двумя красноармейцами мы выехали верхом для ознакомления с состоянием передовых заслонов. Выехали верхом рано утром в полутьме и не спеша, шагом ехали по Военно-Грузинской дороге, любуясь открывающимися на каждом шагу красотами природы. Внезапно нас окружила выскочившая из-за поворота группа бойцов, оказавшаяся грузинской разведкой. Один из них схватил моего коня под уздцы и закричал: «Слэзай бистро, проклятый большевик, а не то ми тебя рэзать будем!» Я выхватил наган, выстрелил в державшего моего коня неприятеля, поднял коня на дыбы, развернул его, вся наша группа тоже развернулась и, отстреливаясь, помчалась назад. В догонку прогремело несколько выстрелов. Потом я обнаружил, что пола шинели была прострелена в двух местах. Все мы вернулись невредимы.
     Через месяц в политотдел приехала комиссия политуправления республики. Меня вызвали в эту комиссию и говорят: «Знаете, товарищ, мы не можем оставить вас на этой должности». – Почему, разве я не справляюсь? – Не в этом дело, а в том, что вы беспартийный. Так что от этой должности мы вас освобождаем и переведем на другую. Будете начальником лекторского бюро. Эта должность была 6 категории, что соответствовало командиру роты, если память мне не изменяет. Вскоре вышел приказ, разрешающий демобилизацию командного состава, занимающего должность не выше шестой категории, и я подал рапорт с просьбой демобилизовать меня для продолжения образования. Это было в сентябре 1921 года. Меня демобилизовали, и я поступил в университет. Так закончилась моя военная служба в период гражданской войны.
     Для поступления в университет много не требовалось: аттестат зрелости, справка из домоуправления, что я действительно проживаю по указанному адресу, и заявление с просьбой о приеме. Поступил я на естественный (теперь биологический) факультет ростовского университета. Тогда он назывался Донской университет. Я очень увлекался естественными науками и стал усиленно посещать кафедру зоологии, руководимую профессором Щелкановцевым, а затем кафедру биологии, руководимую профессором П.А. Мавродиаки, и даже работал на ней внештатным лаборантом. Но учеба учебой, а нужно было думать не только о себе, но и о моих близких: бабушке, тете, воспитавшей меня, да с ними жили сироты – двоюродная сестра, и два двоюродных брата^[25], родители которых погибли при обстреле белыми Ростова. Стал я искать работу и вскоре начал работать на мельнице, как ее называли Парамоновской, по имени бывшего владельца. Поступил на должность дворника. Мельница находилась на берегу Дона в конце Нахичевани. Это город, граничивший с Ростовом. Теперь он является одним из районов Ростова. Мельница находилась примерно километрах в десяти от дома, где мы жили, а ходить на работу и обратно надо было пешком, т.к. городской транспорт почти не работал. С какой радостью и гордостью я принес домой 2 пуда муки, выданной мне после месяца работы. Так проработал я 4 месяца, а затем перешел на другую работу – электромонтера.
     Проучившись год и сдав все экзамены, я перешел на второй курс и тут понял, что особенно меня интересует медицина, и перешел на медицинский факультет, но остался и на естественном. Тогда это разрешалось. Учиться было не трудно, т.к. на первом курсе медицинского мне пришлось сдавать только один экзамен – анатомию. Все остальное было мне зачтено по естественному. Через год я перешел на второй курс медицинского и на третий естественного. Так постепенно я окончил оба факультета и стал врачом и биологом. Последние четыре года работать монтером^[26] и учиться было очень трудно, т.к. это мешало занятиям, главным образом, практическим, да и посещению лекций. И я ушел с этой работы.
    
     Я часто и много встречался с актерами. Мой дядя^[27] был известным актером. Он и познакомил меня с многими артистами и ввел в их среду. Я часто бывал в театрах, за кулисами, и актерский мир хорошо меня знал. В нем я считался своим. Как-то был большой творческий вечер балерины Е.Ленской и танцовщика И.Зайцева. Проходил он в Мошонкинском театре, называвшемся так по имени его бывшего владельца. Теперь в этом здании размещен ростовский цирк. Я был за кулисами. Неожиданно выяснилось, что некому объявлять номера концерта и меня попросили сделать это. Я стал отказываться – «Не могу, друзья, я ведь никогда не разговаривал с публикой». «Ничего, не робей. Выйди и скажи: следующий номер программы такой-то. Вот и все». Уговаривали меня. И уговорили. Вышел я перед занавесом на просцениум, объявил один номер. Сошло. А вначале было жутко. Темный провал зрительного зала, а в нем многоликое чудовище – публика. Слегка освещены огнем рампы первые ряды и ждешь от них какой-либо «пакости». Постепенно я освоился, что-то сострил. Остроту приняли, засмеялись, и тут меня «понесло». Начал задевать публику, разговаривать с нею, острить. Принимали меня очень хорошо. Апплодировали, смеялись. Успех был полный. Концерт прошел прекрасно, и после его окончания ко мне подошел Аркадий Сергеевич Бурджалов – художественный руководитель и режиссер театра «Арлекин» и предложил мне быть конферансье в этом театре. Я согласился, т.к. это не мешало учебе, и начал работать. Через полгода театр закрылся, и я перешел в театр «Гротеск», где работал актером. Работал успешно. Имел бенефис^[28], в котором поставил «Ревизора»^[29], переделанного журналистом Лоэнгрином (псевдоним) в оперетту. Играл городничего. Бенефис прошел с большим успехом. Через год «Гротеск» сменила оперетта, где я работал на амплуа комика и простака. В «Сильве» играл Бони и Воляпюка, в «Тайнах гарема» пашу. Играл я в «Баядерке», «Марице», «Жрице огня», «Графе Люксембург», «Коломбине», «Белой моли» и во многих других. Пользовался успехом^[30]. Кроме того выступал на эстраде в качестве конферансье, рассказчика, исполнял дуэты из оперетт, а также выступал с партнершей с эксцентрическими танцами. Это не мешало моей учебе, т.к. на медицинском факультете все дисциплины, кроме клинических, т.е. физику, химию, ботанику, которую тогда учили медики, биологию, физиологию и пр. я уже знал по естественному факультету и даже в большем объеме. Посещение лекций было необязательным, и я регулярно посещал только лекции по терапии, хирургии и патологической анатомии. Остальные посещал изредка. Практические занятия отрабатывал, как и все студенты, но все это было нелегко совмещать с работой в театре. Я очень любил цирк и все свободное от занятий, репетиций и спектаклей время проводил в цирке. Смотрел все их репетиции и, как заядлый физкультурник, пытался участвовать в тренировках цирковых артистов. Особенно любил тренироваться в «полетах» с трапеции на трапецию, что мне хорошо удавалось. Однажды один из актеров в группе, проводившей полет под куполом цирка, неудачно прыгнул в сетку и повредил серьезно руку, так что долгое время не мог работать, а номер рассчитан на участие в нем всех восьмерых артистов. Что делать? Номер срывается. Я предложил заменить заболевшего. Меня попробовали, неделю усиленно репетировали и выпустили в очередном представлении. Дебют прошел успешно, номер я не испортил и продолжал в нем участвовать. Вскоре мне предложили постоянную работу в цирке, что меня устраивало. Репетиции там назначались в удобное для меня время, длились 2-3 часа. Сам номер вечером продолжался 12-15 минут, а всего с подготовкой номера, одеванием трико, раздеванием и уходом домой, все это отнимало час-полтора. Таким образом у меня высвобождалось много времени для занятий. В театре же репетиции и уроки с концертмейстером и балетмейстером отнимали не менее 3-4 часов, и спектакль продолжался, в среднем, 3 часа. Потом разгримировываешься, переодеваешься и придешь домой такой усталый, что только и можешь, что лечь спать. Науки плохо усваивались. И я перешел в цирк, где проработал больше года^[31]. Иногда выступал на эстраде и продолжал учиться.
     Во время учебы я очень увлекался хирургией. На 3 курсе все свободное время проводил на кафедре оперативной хирургии, которую блестяще читал профессор В.П.Вознесенский, а на 4 и 5 курсах на кафедре факультетской хирургии, руководимой профессором Н.И. Напалковым. Активно участвовал в студенческом научном хирургическом кружке, где сделал мой первый научный доклад «О подкожных повреждениях почек». Бывал я и в железнодорожной больнице, где оперировал профессор В.П.Вознесенский, и неоднократно ассистировал ему при несложных операциях. Как-то он дал мне возможность вскрыть флегмону, чем я был очень горд, и много говорил об этом дома. Мой двоюродный брат Женя научил жившего в одной с нами квартире племянника, трехлетнего Вову следующему диалогу: - «Вова, а где Валя?» (Валя – это я.) «В бонице», - отвечает Вова. «А что он там делает?» – «Опеяцию» – «А какую?» – «Фимонку» (Это значит флегмону.) – «А что больной?» – «Ну, конечно, умияет», - уверенно заявляет Вова, и все хохочут. Мне же не до смеха. Оскорблено мое профессиональное самолюбие.
     План квартиры. 1-комната тети Жени; 2- комната мальчиков.[*- жили мы:
     папа, мама и я с 1946 по 1950 гг.]

1		1      1	*      *
		К о р и д о р
					2      2

Жили мы в большой коммунальной квартире из 10 комнат [на ул. Морской]. Кроме нас в ней жило еще 7 семей, в том числе и мой дядя [Исак] со своей семьей, состоявшей из него, жены и двоих детей. Наша семья состояла из тети Жени (моя приемная мать), бабушки, двух двоюродных братьев и двоюродной сестры. Их родители погибли во время обстрела Ростова белыми, и тетя Женя их тоже воспитывала. Все жильцы жили очень дружно. В одном лишь «беда». Квартира была по коридорному типу, и все двери выходили в коридор. Комната, в которой жили мы, трое мальчиков, была угловой и через нее ближе было проходить остальным жильцам в кухню, туалет и ванную, и все пробегали через нашу комнату без всяких церемоний и не постучавшись. Мне это надоело и я выпустил «Обязательное постановление», где было сказано:
     ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ
     Доводится до сведения жильцов квартиры № 2,
     что данная комната не является комнатой общего
     пользования. Входить в нее можно только
     постучавшись. За нарушение этого постановления
     несовершеннолетние будут подвергнуты
     порке, а совершеннолетние – повешению.
     Привязали мы на крючке веревку с петлей, а под ней поставили стул и стали ждать. Первым вбежал двоюродный брат Сеня, которому было 12 лет. Выпороли. С ревом он побежал жаловаться родителям, и его мать с возмущением ворвалась к нам, конечно, без стука. Мы схватили ее, поставили на стул, накинули на шею петлю и стали танцевать вокруг нее победный танец. Через 5 минут отпустили. Нас, конечно, ругали. Была «повешена» еще одна соседка. После этого уже никто не решался входить к нам, не постучавшись, и вообще старались не входить.
     Однажды сидели мы втроем (2 двоюродных брата и я) после обеда и не знали, что делать. Скучали. Один из нас сказал – «скучно». И тут я внес предложение: «Давайте умрем». Эта идея была встречена с восторгом. Мы сказали тете: «Мы сейчас будем умирать, а ты нам не мешай. Лучше садись на диван и плачь» – «Оставьте ваши дурацкие шутки», - сказала тетя, и ушла в свою комнату, где и была заперта. Немедленно был извлечен грим, и Женя, и я загримировались покойниками, с большой кровавой раной на лбу у одного и на виске у другого. Позвали соседку по квартире и говорим ей: «Похожи мы на убитых?» – «Похожи-то похожи, но что это за дурацкие номера?» – «Не твое дело», - говорим мы, - «садись на диван и, когда будут приходить, плачь». Позвали мы мальчика, игравшего во дворе, дали ему записку, с которой послали его к нашему товарищу, жившему неподалеку. В записке (писал ее Яша, второй двоюродный брат): «Буня (имя товарища), приходи сейчас к нам. У нас большое несчастье.» А мальчику сказали, что если его будут спрашивать – в чем дело, чтобы он отвечал – не знаю, но там много народу и все плачут. Записка отправилась, а мы выглядываем из-за двери балкона на улицу и ждем, что будет. Видим, бежит Буня, выпучив глаза. Мы тотчас улеглись и покрылись простыней, а соседка (она была актрисой) уселась на диван и рыдает. Звонок. Дверь открыл с удрученным лицом Яша. «Что, что случилось?» – спросил испуганно Буня. – «Не спрашивай, увидишь», - махнув безнадежно рукой, сказал Яша. Буня зашел в комнату, и мы услышали испуганный возглас: «Ах!» Я тихонько засмеялся, и простыня заколыхалась, и тут мы услышали истерический выкрик Буни: «Яша, а почему они дышат?» Мы не смогли больше выдержать и со смехом вскочили со своего смертного ложа. Мы не могли без смеха смотреть на искаженное ужасом лицо Буни. «Пиши записку Нюре, чтобы она пришла сюда». (Нюра была невеста Буни.) И записка была написана – «Нюрочка, приходи сейчас же. Женя и Валя нечаянно застрелились. Если не можешь прийти сегодня, завтра похороны». Нюра лежала в постели, т.к. была больна, и, получив записку, закричала. На крик прибежала ее мать и, узнав, в чем дело, опустилась на пол. О несчастье были оповещены соседи, и мы увидели с балкона бегущую к нашему дому большую группу людей. Немедленно мы заняли соответствующее положение, соседка уселась на диван и рыдала. Нюра не дошла до нас и упала на лестнице в обморок. Мы бросились оказывать ей помощь, особенно я. Я ведь медик. Нюра лежала на ступеньках, а я лил на нее воду и совал за пазуху мокрую тряпку. Нюра открыла глаза, вздохнула и, увидев мое «покойницкое» лицо в гриме, с легким стоном вновь лишилась сознания. Мы втащили ее в квартиру, уложили на диван, где она пришла в себя и разразилась истерическим плачем, что наряду с «плачущей» соседкой создавало замечательный антураж для приходивших знакомых и просто любопытных, т.к. весть о нашем нечаянном самоубийстве быстро разнеслась по городу. Мы же лежали неподвижно и держали руки сомкнутыми и приподнятыми над животом, чтобы при дыхании простыня не колыхалась. Много лестного услышали мы о себе, ибо известно, что о покойниках либо ничего не говорят, либо только хорошее. Постепенно собралось довольно много народа. Мы слышали вздохи, ахи и различные высказывания о нас. Наконец, это нам надоело, и мы с шумом вскочили, чем вызвали немалое замешательство, а затем и возмущение присутствовавших. Нас здорово ругали. Особенно были возмущены совершенно посторонние нам люди, некие Ямпольские, прибежавшие поглазеть на покойников и очень разочарованные тем, что «покойники» оказались живыми. Это произвело на меня сильное впечатление, и я тут же написал и отправил им письмо такого содержания: «Уважаемые граждане Ямпольские! Я был очень тронут вашим вниманием по случаю моей смерти. Незамедлю отплатить вам тем же. С уважением, бывший покойник». Очень нас ругали, и поделом, за хулиганство, а когда поуспокоилось, - много смеялись.
     Жила в этой квартире пожилая немка – фрау Вильберг. Она учила двоюродных братьев немецкому языку еще до революции и осталась жить с нами. Прожив в России 25 лет, она так и не научилась правильно говорить порусски. Она потеряла мужа, который умер от воспаления легких, и после похорон часто ходила на «клябище», где вскоре познакомилась с пожилым мужчиной и вышла за него замуж. Второй муж тоже вскоре умер. Вновь хождение на «клябище» и начало нового романа, хотя мадам уже было за 50. Я назвал фрау Вильберг «Die Lustige Witre” – веселая вдова. Она была очень религиозна, богомольна и невероятно чистоплотна. Когда мадам заходила в ванную комнату умываться утром или вечером, она оставалась там минимум час, что для коммунальной квартиры было многовато. Никакие увещевания и просьбы не помогали.
    Не помню сейчас точно, в каком это было году, в 1922 или в 1923, когда по всей России прокатилось “обновление крестов”. Как это делалось, я не знаю, но однажды утром все увидели, что кресты на церквах ярко сияли свежей позолотой. В народе распространялся слух о чуде, о знамении свыше и люди, главным образом, пожилые, толпами валили в церкви к немалой радости и доходам священников. Мадам (так мы называли нашу немку) была в религиозном экстазе от этого, и я никак не мог разубедить ее в том, что нет никакого чуда, а есть либо ловкое мошенничество, либо еще не выясненное явление природы. Она ничему не верила, и я решил “обновить” мадам. Мы заметили, что, идя в ванную, она всегда берет с собой тазик с водой для подмывания. И вот однажды, когда она вошла в ванную, один из нас вызвал ее на минутку, а я забежал в ванную и заменил воду в тазике пергидролем… Через несколько минут мадам выскочила из ванной и помчалась показывать нашей тете свои позолотившиеся части. Обновилась. Тетя, конечно, поняла, кто виноват в этом “обновлении”, и очень нас стыдила. А однажды я принес с кафедры химии металлический натрий и насыпал его в ночной горшок мадам. Когда ночью она его смочила, металлический натрий начал взрываться, вспыхивать, дымить. Мадам чуть не потеряла сознание от ужаса. Это, конечно, было очень плохо, но мы этого не понимали. Все это происходило от нашей молодости и относительного безделья.
     После демобилизации у меня остался наган, который я не сдал. У моих двоюродных братьев, живших со мной в одной комнате, тоже было по револьверу. Где они их достали – не знаю, но тогда все мальчишки и юноши увлекались оружием и добывали его разнообразными путями и даже на базаре, где оружие продавали всякие темные личности, конечно, нелегально. Жили мы на втором этаже. Комната имела балкон, выходивший во двор. Летом мы его не закрывали даже ночью. Когда мы ложились спать, то у каждого под подушкой был револьвер. Однажды, проснувшись утром, мы обнаружили, что, кроме простыней, которыми мы были укрыты, в комнате ничего не осталось. Все наши носильные вещи и кое-что другое было украдено. Воры забрались в комнату через балкон. А мы, вооруженные до зубов “герои”, крепко спали. После такого события мы оружие сдали.
     В те времена было принято устраивать благотворительные концерты по разнообразным поводам, в том числе и в пользу студентов. В 1924 году я организовал такой концерт в пользу медицинского факультета. Так как я сам тогда был артистом оперетты, знал всех артистов города, мне удалось уговорить самых популярных в нашем городе артистов принять участие в этом концерте, конечно, бесплатно. Сам я на этом концерте конферировал и читал юмористические рассказы. Сбор был полный. Концерт прошел с огромным успехом, а наш профком получил изрядную сумму. Я был “героем” и получил кучу благодарностей от студенческих организаций и деканата. Но неожиданно этот концерт и мой успех обернулись для меня большой неприятностью. В те годы часть студентов – детей более или менее зажиточных родителей, должны были платить за правообучения. Плата была неодинакова и дифференцировалась от степени зажиточности и от общественного лица студента. Был и максимум, и минимум. Я считал, конечно, что меня освободят от платы за обучение, как участника гражданской войны, не имеющего родителей и зарабатывающего себе на жизнь.
     Кроме того, я принимал активное участие в общественной жизни факультета, руководя студенческой самодеятельностью. Каково же было мое удивление, когда мне назначили максимальную сумму оплаты. Я обратился в наш профком и сказал им: “Ребята, что же вы сделали? Ведь я же не буржуй”. А они мне ответили: “Ну, да. Ты во фраке ходишь. Сами видели”. На концерте я конферировал во фраке. “Дураки, ведь это же мой “рабочий станок”, - ответил я, но мне ничего не помогло. Пришлось платить, хотя это было нелегко, т.к. плата вносилась сразу, а сумма превышала мой обычный месячный заработок. Правда, в последствии меня уже не облагали платой. А пока пришлось взять несколько лишних концертов.
     Второй (зимний) семестр на пятом курсе был очень труден, т.к. нужно было посещать много практических занятий в клиниках, ликвидировать академическую задолженность и готовиться к государственным выпускным экзаменам. В то время врач обучался 5 лет. Все это отнимало очень много времени и тратить его на репетиции и вечерние представления я не мог и ушел из цирка. Но жить надо было и я усиленно искал подходящую работу. Узнав, что в местной областной газете “Молот” нужен фотограф, я, хотя и умел фотографировать весьма посредственно, пошел в редакцию и предложил свои услуги. К моей радости я был принят. Когда мои первые снимки оказались низкого качества, я объяснил это тем, что мой аппарат нуждается в починке. Мне верили.
    Вскоре я освоил свою новую специальность. Снимки стали получаться высокого качества. В то время к нам часто приезжали иностранные рабочие делегации и их нужно было интервьюировать и фотографировать. В Ростове было 3 газеты: “Молот”, “Советский Юг” и еще одна, названия которой я не помню. Репортеры каждой газеты стремились дать материал раньше других. Мы выезжали за несколько станций от Ростова, там встречали поезд с делегатами и в поезде стремились получить интервью и сфотографировать их. Я хорошо владел французским и немецким языками, кото-рых не знали другие репортеры, и поэтому всегда добивался успеха, а наша газета давала материал раньше и полнее, чем другие.
      Как-то через Ростов проезжал М.И. Калинин^[32]. Я получил задание взять у него интервью и сфотографировать. На вокзале собралась репортерская братия. Ждем. Наконец, поезд подошел к перрону. Мы кинулись к вагону Михаила Ивановича, но не тут-то было. В вагон не пускали. Что делать?. Я обратил внимание на то, что вагон остановился против вокзальной парикмахерской, дверь которой выходила на перрон. Недолго думая, я зашел в парикмахерскую, где меня хорошо знали, снял пиджак, отстегнул спереди от брюк помочи и перекинул их за спину, так что они болтались сзади, намочил под умывальником голову, взял полотенце и, вытираясь, вышел из дверей парикмахерской и направился прямо в вагон. Охранявшие вагон приняли меня за одного из сопровождающих Калинина и пропустили. Я смело зашел в вагон, где столкнулся с Михаилом Ивановичем. “Позвольте, в чем дело? Кто вы такой? Что у вас за вид?” – спросил он меня, и, когда я рассказал ему все, он расхохотался, разрешил себя сфотографировать и дал короткое интервью. Все это было помещено только в нашей газете, и я чувствовал себя королем репортеров.
     Однажды я должен был взять интервью у иностранной делегации и сфотографировать их среди детей в школе и на хуторе. Пока я собирался, делегация уехала. Что делать? Я решил – скажу в редакции, что от интервью делегаты отказались, а сфотографировать их нужно, но как быть? Ведь они уехали. Я собрал нескольких своих товарищей, которые имели приличные костюмы (пиджак, брюки, шляпу), пошел с ними в помещение бывшей гимназии, где я учился и где теперь помещалась школа, в которой осталось еще несколько преподавателей гимназии, знавших и помнивших меня. В это время в Ростове проходил съезд хирургов, и, придя в школу, я сказал, что делегаты съезда хотели бы ознакомиться со школой, что очень охотно нам разрешили. В классе я расставил своих товарищей среди учащихся так, что лиц “делегатов” не было видно, и сделал снимок. Фотография – делегация среди школьников – получилась.
    А вторая? Как быть с хутором? В Ростове на Пушкинской улице между Казанским и Николаевским переулками (ныне Газетный и Семашко) было несколько маленьких, одноэтажных домов сельского типа, с двором, сараями и прочими службами. Я зашел в такой двор и спросил хозяев, есть ли у них свинья, - есть, а корова? – тоже есть. «Попрошу их выпустить во двор, т.к. сейчас будет киносъемка». Животные были выпущены во двор, хозяева сияли, а мои товарищи были расставлены так, чтобы были видны свиньи, корова, куры, утки, но не было видно лиц моих товарищей. Фотография – делегация на хуторе, тоже получилась. Как-то мне поручили написать отчет об одном собрании и дать фотографию президиума. Я явился в помещение, где должно было проходить собрание. Начало задерживалось, а у меня не было желания ждать. Будущий президиум собрался в одной из комнат. Я усадил их за стол и сфотографировал, переписал будущую повестку дня, отметил по повестке, кто должен был делать сообщения, и удалился. Дома я написал «отчет», и утром в нашей газете появился отчет о собрании и фотография президиума. Через час после выхода газеты я был срочно вызван к редактору и получил хороший нагоняй, т.к. собрание по какой-то причине не состоялось. Скандал был большой, и как меня не выгнали из редакции, я до сих пор понять не могу.
     Так, репортерствуя и периодически выступая на концертах, я окончил медицинский факультет и получил звание врача. Тут у меня наступило «раздвоение личности». Куда идти, кем быть? В то время нас не распределяли по назначению и каждый мог работать где и кем хотел. Куда идти? Остаться ли врачом или актером? Это было решить очень трудно. Успех на сцене я имел очень большой, но любил и медицину, в частности, хирургию, и я принял «соломоново» решение: побуду 2-3 года врачом (я избрал специальностью хирургию) и посмотрю: если окажусь посредственным хирургом, то брошу все и уйду на сцену, а если хорошим, то останусь врачом. Забегая вперед, должен сказать, что, конечно, за три года я не мог решить, какой из меня выйдет хирург, но увлекся настолько, что уже не мог уйти от хирургии. Правда, это далось мне нелегко. Много лет я не мог спокойно заходить за кулисы, а года два даже ходить в театр, хотя первые годы мне приходилось выступать в концертах для заработка (об этом подробнее –ниже).
     Постепенно я отошел от театра и полностью посвятил себя науке и моей любимой хирургии. Хирургия – мечта моего детства. Когда мне было 10 лет, меня повезли в Киев, в гости к тете Любе [см. “Генеалогическое дерево”], работавшей операционной фельдшерицей в больнице. Она и жила при больнице, а я, живя у нее, мог наблюдать всю жизнь хирургического отделения. Она иногда пускала меня в перевязочную, где я смотрел перевязки, пару раз меня пустили в операционную на небольшие операции, мне подарили старый стетоскоп, и я делал «обходы» палат. Больные меня любили, по-видимому, как всякого ребенка, и отвечали на мои вопросы. Спрашиваю больного – Что у вас болит? – Нога. – Покажите. Нога высовывается из-под одеяла, я ее тщательно выслушиваю стетоскопом, а потом заявляю, подражая врачу: - Ничего голубчик, до свадьбы все пройдет, и вы очень скоро будете танцевать. Надо только регулярно принимать слабительное. И перехожу к следующему больному.
     И вот я врач. Исполнилась мечта детства. Но у кого и где учиться хирургии? Начиная с 4 курса я все свободное время проводил в клинике известного русского хирурга Николая Ивановича Напалкова. Делал там все, что мне поручали, и даже иногда дежурил ночью. Профессор меня хорошо знал и рекомендовал в ординатуру при его клинике. Попасть в ординатуру было очень трудно. Вакантных мест только 2, а желающих много больше. Эти две должности заняли другие, а я был зачислен сверхштатным ординатором, т.е. без оплаты, но со всеми обязанностями. Поэтому-то я и вынужден был иногда выступать в концертах. 4–5 концертов в месяц давали мне и моим близким (тете и бабушке) возможность существовать. Работы было очень много.
     Я вел 20 больных. Это значит, должен был писать 20 историй болезни, ежедневно заполнять 20 дневников, кроме того, ординатор должен был сам производить все анализы (кровь, моча, кал, желудочный сок и пр.) своих больных. Контроль осуществлял ассистент или зав. лабораторией.
    На операциях своих больных ординатор ассистировал вторым или третьим ассистентом, а на операциях других – давал наркоз. Кроме того, ординатор должен был произвести гистологическое исследование всего удаленного при операции и приготовить препарат удаленного органа с сохранением окраски. Все гистологические и макропрепараты профессор принимал лично. Препараты должны были быть описаны. Помимо сказанного, ординатор нес ночные дежурства. Нас было 3 ординатора, следовательно, мы дежурили через двое суток не третьи, а т.к. клиника принимала больных по скорой помощи, то и мы принимали в них участие. Одно дежурство по скорой, во время которого дежурный ординатор дает наркоз при срочных операциях. Другое – по клинике, т.е. вечерний обход, проверка выполнения назначений, осмотр поступающих больных и подготовка историй болезни на этих больных. После дежурства – обычный рабочий день и на третьи сутки спишь дома. Школа очень суровая. Выдержать ее могли только молодость и большая любовь к хирургии. Во всяком случае, я до сих пор вспоминаю эту школу с благодарностью.
     Как я уже писал выше, мне приходилось выступать в концертах, на которых я конферировал и читал рассказы. Выступал я обычно, как принято, во фраке. Если концерт совпадал с дежурством в клинике, я приносил с собой в клинику большую деревянную коробку (такие раньше делались для упаковки платьев и костюмов), в которую укладывал фрак, крахмальную сорочку, галстук и лаковые туфли и просил кого-нибудь из товарищей подменить меня на пару часов. Обычно мне шли навстречу и я отправлялся на концерт. Вернувшись, переодевался в клинике и приступал к работе.
     Однажды во время дежурства у меня был концерт. Во время концерта меня вызвали к телефону. Звонили из клиники. Привезли больного, которого надо оперировать, и просят меня поскорее приехать в клинику. «Сейчас приеду, только окончу концерт. Осталось минут 15», - сказал я. Закончив концерт, я примчался в клинику, снял фрак и надел халат на крахмальную рубашку, и подошел к больному, которому должен был давать наркоз. Смотрю, у него глаза полезли на лоб, и он только промолвил: «Вы?» – «Да, я. А в чем дело?» - «Это Вы сейчас конферировали в концерте?» - «Я. Но не волнуйтесь, все будет хорошо». Оказывается, этот больной был в концерте, там ему стало плохо и его привезли в клинику. Больной поправился и через 12 дней выписался, но все эти дни при виде меня он и ахал, и охал, и смеялся.
     За мою долгую, больше чем полувековую врачебную деятельность, много было разных моментов и у меня, и у моих товарищей, моментов и грустных, и смешных.
     В палате-изоляторе лежал после операции привезенный из лепрозория^[33] больной. Как-то ночью, во время дежурства я заглянул к нему в палату и обомлел: рядом с ним стояла какая-то женщина и натирала себе кожу рук и лица его бинтами. Это оказалась его жена. Она хотела заразиться проказой, чтобы ее тоже отправили в лепрозорий к мужу. Я был так потрясен увиденным, что никому ничего не сказал. Ее муж вскоре умер, а его жену я встретил через несколько лет, она так и не заразилась.
     Помню, лежала у нас в клинике, в общей палате на 12 человек больная с двусторонним открытым переломом обеих бедер. Лежала на вытяжении. Переломы осложнились остеомиелитом^[34], по поводу чего больная многократно подвергалась операциям. Так пролежала она 8 месяцев и однажды пожаловалась, что у нее в животе растет, и очень быстро, какая-то опухоль. Мы посмотрели. Действительно, в нижней половине живота прощупывается плотная, гладкая, ограниченно подвижная опухоль. Проводим различные исследования, ведем наблюдение. А опухоль растет и достигает уровня пупка. Профессор решил, что это, по-видимому, злокачественная опухоль, исходящая из органов таза, и предложил больной операцию, на которую она согласилась. Все мы собрались в операционной и с огромным интересом ждем, что же это окажется. Как только вскрыли брюшную полость, в рану выглянула большая беременная матка. Профессор очень ругался. Матку вправили на место и рану зашили. Через две недели больная родила. Как больная смогла, будучи лежачей, на вытяжении и в общей палате забеременеть, до сих пор остается загадкой.
     Любопытное наблюдение было в то время в психиатрической клинике. Было там несколько палат не для психических больных, а для нервных, и туда поступил один ответственный работник с диагнозом – фатигацио, т.е. переутомление. Это отделение было для привилегированных больных. Внешне больной выглядел хорошо, был вполне ориентирован и никаких грубых нарушений со стороны нервной системы у него не было выявлено. Пролежал он так две недели. Отдыхал, гулял, принимал процедуры, а в начале третьей недели заболел воспалением легких и умер. Какого же было всеобщее удивление, когда на вскрытии обнаружилось, что у него одно полушарие мозга полностью разрушено опухолью, а он жил, ничего не замечая, и даже руководил учреждением. Много раздумий и много острот породило это наблюдение.
     Работали мы много. Я получил тему для научной работы – «туберкулезный перитонит» и был всецело захвачен ею. Впоследствии она была напечатана в журнале «Новый хирургический архив».
     Каждый год прибавлялись ординаторы штатные и сверхштатные. К началу третьего года моей работы их уже было шесть. Профессор требовал от нас знаний и большой работы, а оперировать не давал. «Ты не спеши набить руку, а набей сначала голову»^[35], - говорил он. И это было правильно. Все, вышедшие от него ординаторы, впоследствии хорошо оперировали, где бы они ни работали. Мы много знали, много видели, много ассистировали и поэтому, попав на самостоятельную работу, справлялись. Даже ассистенты оперировали только по скорой помощи и очень редко стационарных больных. Своему же сыну профессор давал возможность широко оперировать, много ему разрешалось того, что запрещалось другим, и все это привело в конце концов в «взрыву».
     Произошел бунт пяти ординаторов. Это были Дубинкин, Мотненко, Потапов, Покровский и я. Однажды, на утренней конференции мы заявили профессору свой протест и попросили перевести его сына в другую клинику. Профессор разбушевался. Кричал на нас. Сказал, что все мы бездарные лодыри, что из нас никогда ничего не получится, что всем нам не место в клинике, и мы просто завидуем его сыну. Скандал разразился во всеуниверситетском масштабе. Ректор назначил специальную комиссию, которая нашла, что положение в клинике ненормальное и предложила перевести сына профессора в другую клинику, что и было сделано. А «бунтари» постепенно все ушли из клиники. Одни раньше, другие позже.
    Ординатор избирался на 3 года, а по истечении этого срока, он либо переводился в ассистенты, либо уходил. Конечно, никого из нас профессор в ассистенты не проводил, и все мы ушли, но оценка профессора, сказавшего, что все мы лодыри и бездарные, не оправдалась. Мотненко поехал на Север начальником земли Франца Иосифа, потом был директором Кубанского мединститута, стал кандидатом наук и перешел на работу в министерство здравоохранения СССР. Дубинкин, Потапов и я стали докторами наук, профессорами и заведующими кафедрами. Покровский вскоре умер.
    
         ¹³ – Учредительное собрание – парламентское учреждение, заседавшее 5 ян­варя (ст. стиль) 1918 г. в Петрограде. Большинством голосов отказалось при­знать декреты Советской власти. На следующую ночь было распущено боль­шевиками.
          ¹⁴ – меньшевики – представители политического течения, сформировавше­гося в 1903 г. на 2-м съезде Российской Социал-Демократической Рабочей Партии (РСДРП), проходившего в Брюсселе – Лондоне, после того, как про­тивники ленинских принципов оказались в меньшинстве. Всего не съезде при­сутствовало 43 делегата…
          ¹⁵ –  октябрь – большевисткая революция 25 октября (ст. стиль) 1917 г.
          ¹⁶ – Корнилов Лавр Георгиевич (1870-1918) – генерал от инфантерии (пехо­та), Верховный главнокомандующий, один из организаторов Добровольческой армии. Убит в бою. «Ледовый поход» – беспримерный по мужеству и тактике зимний поход белых офицеров (даже в чинах рядовых были офицеры) сквозь превосходящие массы красных; участники похода носили впоследствии знак отличия (шеврон) на мундирах.
          ¹⁷ – гусары (от венгерского huszar)– военные из частей легкой кавалерии, носили мундир-венгерку; драгуны (фр. dragon; любопытно, что это же слово означает и “дракон”, и “сварливая женщина”) – кавалеристы, действовавшие и в пешем строю; уланы (польск. ulan) – то же,  что и гусары, но вооруженные пиками и без венгерки; кавалергарды (фр. cavalier – всадник и garde – охрана) - представители тяжелой кавалерии.
          ¹⁸ – грассировать (от фр. grasseyer – картавить) – говорить на французский (парижский) манер.
          ¹⁹ – атаман Краснов – генерал-лейтенант царской армии, атаман Войска Донского, в 1919 г. бежал в Германию, во время Великой Отечественной вой­ны сотрудничал с гитлеровцами, казнен в 1947 г.
          ²⁰ – Вандея – департамент на западе Франции, был центром роялистских (прокоролевских, монархистских) мятежей против Французской революции; переносно – центр контрреволюции.
          ²¹ – эскадрон – подразделение в кавалерии, м.б. до 100 человек.
          ²² – ранен в лицо – концом шашки у отца был рассечен подбородок. Остался почти незаметный шрам.
          ²³ – Казбек – четвертая по величине вершина Кавказа (5033 м); я был на ней в мае 1979 года.
          ²⁴ – Военно-Грузинская дорога – дорога от Орджоникидзе до Тбилиси (208 км) проложена через Главный Кавказский хребет (Крестовый перевал, где от­ца Федора укусил орел) русскими войсками в конце 18-го века. В один из от­пусков в 30-е годы отец прошел ее пешком.
          ²⁵ – двоюродная сестра – Софья Александровна Хенкина, моя любимая тетя Фуфа; была женой писателя Юрия Германа, работала в редакции журнала «Звезда», жила в Ленинграде, нередко приезжала к нам в Ужгород и в Черновцы. Умерла в 1994 году в возрасте 84 г. Двоюродные братья – Яша и Женя – братья Фуфы.
          ²⁶ – монтер – так иногда называли электромонтеров. В Ростове, в комнате, где мы жили, папа в 1946 г. сам поменял наружную электропроводку на скрытую.
         ²⁷ – мой дядя – Владимир Яковлевич Хенкин (1883-1953) – народный артист РСФСР. С 1934 г. работал в Московском театре Сатиры. Много высту-пал на эстраде. Личность незаурядная. О нем надо писать отдельно. Умер 3 марта - за два дня до смерти И.В. Сталина – в больнице, куда его привезли с инсультом прямо со сцены. Палатный врач, докладывая о нем во время про-фессорского обхода и полагая, что он без сознания, сказал, что положение больного безнадежно. Дядя Володя приоткрыл один глаз и спросил: «Как и у Иосифа Виссарионовича?»…
         ²⁸ – бенефис – спектакль, сбор от которого поступает обычно одному актеру.
          ²⁹ – «Ревизор» – больше 30 лет спустя папа мог спеть все 4 акта. Я записал и в 10-м классе поставил «Ревизора» на школьной сцене. Я исполнял роль городничего.
         ³⁰ – успех на сцене отец, вероятно, имел действительно большой, потому что В.Я. Хенкин всерьез ревновал его, особенно, когда на афишах жирным шрифтом печатали «В.Хенкин». В 1954-м году в Ужгород, где мы тогда жили, на гастроли приехала труппа ростовских артистов. После концерта мы с отцом зашли за кулисы. Один из актеров (Вольский), увидев отца, вскочил со стула и заорал: «Валька? Ты? Ты играешь в этой дыре»? Отец опустил глаза и скром-но ответил: «Нет. Я здесь работаю профессором»…     
        ³¹ – цирк – в Ростове отец часто водил меня в цирк, брал с собой за кулисы, где он был своим человеком; однажды я видел, как во время представления лев порвал руку известной дрессировщице Ирине Бугримовой (Герой Социа-листического Труда с 1979 г.) и отец оказал ей первую помощь, увезя потом в клинику оперировать; в 50-е годы (мы уже жили в Ужгороде) он получал кра-сивые приглашения от директора Ростовского цирка на юбилейные встречи.
         ³² – Калинин (1875-1946) – тогда председатель Всероссийского Централь-ного Исполнительного Комитета, с 1938 г. – председатель Верховного Совета СССР, «всесоюзный староста».
         ³³ – лепрозорий – закрытое, изолированное учреждение или поселок для больных лепрой (проказой).
         ³⁴ – остеомиэлит – воспалительный процесс в костном мозгу, переходящий на кость и надкостницу.
         ³⁵ – Вернувшись домой с практики после 1-го курса я с гордостью поведал отцу, что самостоятельно сделал 20 аппендектомий (ни клиники, ни анатомии я, понятно, не знал, ассистировал мне мой старший товарищ, ученик отца – хирург Гапанюк Олег Николаевич), отец разгневался и назвал это развратом. Когда же я в свое оправдание пробормотал, что надо же мне набить руку, отец ответил: «Прежде чем набить руку, надо набить голову».