1.
В любой порядочной еврейской энциклопедии перечислен
ряд славных Мандельштамов – писателей, публицистов и общественных деятелей
последнего века царской России. Имени Осипа Эмилиевича Мандельштама мы не
найдем в этому ряду: отсутствует последнее звено. Отсутствует, выпало это
имя также и из последнего издания многотомной Советской энциклопедии: временно,
ибо имени этого из святцев российской поэзии не вычеркнуть. Но как для русских,
так и для евреев имя Осипа Мандельштама звучит трагическим раздвоением:
в нем сухой короткий звук треснувшего стекла.
Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик:
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дня застрельщик…..
На грани дня и ночи, и еще иначе, – на стыке звезд,
как в «Грифельной Оде»: таков Мандельштам, не Иосиф, а Осип, потерянное
дитя в дремучем лесу жизни, где, казалось ему, «в кустах игрушечные волки
глазами страшными глядят». Но волки оказались не игрушечными, и стихи эти
– как стон раненого:
Какая боль, – искать потерянное слово,
Больные веки поднимать,
И с известью в крови, для племени чужого
Ночные травы собирать.
Осип Мандельштам – последний, трагический поэт
серебряного века, переступивший черту железного, затравленный и растерзанный
Орфей в советской преисподней. В золотом веке российской поэзии широк был
ее кругозор, универсален захват, размах, диапазон. В серебряном он сузился
до особливой лирики и цехового мастерства. Серебряный век создал культ поэтической
личности, но не дал России и миру великого, народного поэта. Только в одном
сошлись два века: в смертельной судьбе своих поэтов. Затравлены Пушкин и
Лермонтов, погибли Блок и Гумилев, покончили с собой Есенин и Маяковский,
замучены. Мандельштам и Пастернак. В ряду серебряного века Мандельштам был
последним, если не хронологически (Пастернак пережил его на 20 лет}, то
по смыслу, по тону и звуку своей поэзии. «Мне на плечи кидается век-волкодав»,
и «неправдой искривлен мой рот» – ведь это самые страшные слова, какие могут
вырваться из уст поэта, призванного к правде сердца и «высокому служению».
Мандельштам был последним из довоенного поколения, и хотя ему сам акмеизм
представлялся антитезой символизма, мы знаем, что все трое – Гумилев, Ахматова,
Мандельштам – были его продолжателями и завершителями.
2.
Мандельштам – прежде всего поэт.
Его проза, как и статьи о литературе, целиком принадлежат
его времени. Несмотря на страстное – «нет, никогда ничей я не был современник»,
он «с веком вековал» именно в своей прозе. «Шумом времени», «Египетской
маркой» оборонялся, отбивался и сам переходил в наступление. Лирическая
проза Мандельштама, в стиле 20-ых годов, агрессивна, натянута, взвинчена;
вся – самоутверждение и самозащита.
«Память моя не любовна, а враждебна, работает она
не над воспроизведением, а над отстранением прошлого. Разночинцу не нужна
память. Между мной и веком провал. Если бы от меня зависело, я бы только
морщился, припоминая прошлое».
«Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы я
стал есть земную соль».
Таков Мандельштам-прозаик, для которого «отвлеченные
понятия… всегда воняют тухлой рыбой». Так он писал в 20-х годах, в промежутке
между дореволюционной теплицей символизма к сталинской стужей, оковавшей
кратковременное половодье первых революционных лет, когда Бабель, Пильняк,
Олеша писали с нескромной яркостью, а менее одаренные с развязностью, переходившей
в фиглярство. Проза Мандельштама, колючая и вызывающая, пестрит выражениями
вроде «отчехвостили», «дрыхнул», «Наташа была здорово богата», «Петербург
объявил себя Нероном и был мерзок, словно ел похлебку из раздавленных мух».
Эта мандельштамовская проза и забавна и трогательна в своей нарочитости,
в ней жест вызова:
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею.
Проза Мандельштама – противостояние недоброй жизни
и назревающей коллективизации «соцреализма». В 30-ые годы коллективизация
охватила не только русскую деревню, но и русскую литературу. Пришел конец
вольничанью в прозе, но не стихописанию Мандельштама, которое, как мы теперь
знаем, продолжалось подспудно и не могло замереть иначе, как с последним
дыханием поэта.
3.
Видимый с другой перспективы, Мандельштам входит
в семью поэтов, ушедших от еврейства. Он ушел дальше, чем Генрих Гейне и
Юлиан Тувим, но не так далеко, как может показаться. Проза Мандельштама
– ценнейший вклад в литературу о русско-еврейской ассимиляции.
«Иудейский хаос» стоял за плечами Мандельштама
как угроза. Нечто подобное найдется в автобиографии другого «пограничника»,
Артура Кестлера; там оно обозначено именем «космический ужас» – Ахор. Ахор
– иррационально-бесформенно – губительное, нависшее над дневной жизнью,
как бронтозавр из тьмы веков. «Весь стройный мираж Петербурга был только
сон, блистательный окров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос
иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный
мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал,
всегда бежал».
«Иудейский хаос пробивался во все щели каменной
петербургской квартиры угрозой разрушения, шапкой в комнате провинциального
гостя, крючками букв нечитаемых книг Бытия, заброшенных в пыль… и клочком
черно-желтого ритуала».
Невеселые странные праздники терзали мальчику слух
дикими именами: Рош-Гашана и Йом-Кипур.
В истории евреев он прежде всего увидел неуклюжий
и робкий язык говорящего по-русски талмудиста. Грамотная речь в устах его
еврейского учителя «звучала фальшиво». «Одно в этом учителе было поразительно,
хотя и звучало неестественно – чувство еврейской народной гордости. Он говорил
о евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою
гордость, когда выходит на улицу, и потому я ему не верил».
Все еврейское облеклось для Мандельштама навеки
в цвет ночной черно-желтый. «Вдруг дедушка вытащил из ящика комода черно-желтый
платок, накинул мне его на плечи… мне стало душно и страшно». И мальчик
бежал – сперва к «страстной распре эсеров и эсдеков», а потом к Овидию,
Пушкину, Катуллу. Знакомый путь!
Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны.
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
4.
Брат мой Осип – близок мне кровно, как старший
брат, по следам которого я шел завороженно. На счастье родился я девятью
годами позже, и не в столице, а в глухой провинции Полесья, и не пришлось
мне в жизни видеть ни Москвы, ни блистательного Петербурга. И все же нарекли
мне имя «Юлий», по деду с материнской стороны, которого звали Юдель, а мать
всю жизнь звали Ольгой Авдеевной, ибо иначе звучало бы слишком «черно-желто».
Я, Юлий, многим обязан брату Осипу, и только случайно не встретились мы
в одной советской тюрьме, в одном лагере.
Первой книгой моего детства, в шесть лет, были
сказки Андерсена в «Золотой библиотеке». Я читал их с блаженнейшим упоением,
как сквозь туман, не очень понимая, но сознавая всем существом очарование
и волшебство. Понимание приходило постепенно, позже, но ведь не надо всего
понимать, чтобы чувствовать прекрасное. «Прекрасное должно быть величаво»,
но я рано узнал, что прекрасное всегда в какой-то мере непонятно. И когда
много лет позже, юношей, я «открыл» Пушкина и над последними строками «Бахчисарайского
фонтана» сжималось горло и туманились глаза слезами эстетического восторга,
я уже был готов к восприятию райской музыки Мандельштама. В Екатеринославе
доходили до меня крохи, отдельные строфы, цитаты в критических статьях,
обрывки. Все было чудесно. Прошли еще годы, пока маленькая книжка «Тристана»,
как постоянный спутник, вошла в мою жизнь.
Только раз я был близок к поэту – географически.
Было это в году 1918 или, быть может, в 20-ом.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Он
убежал к Нереидам, на Черное море, и проездом побывал в Харькове. Там местные
поэты и почитатели ходили за ним толпой, отдавая должный почет. Он посетил
тогда на Сумской дом Евы Ефимовны Спектор, моей будущей жены, и произвел
неизгладимое впечатление на ее десятилетнего братишку: маленький, худенький,
потешного вида, поэт декламировал свои стихи так странно-патетически и пискливо,
петушком закинув головку, что Изя прыснул со смеху.
Очень смешно выглядел брат мой Осип, и на смех
подняли его не только харьковские дети, но и советские рецензенты. Помню
оскорбительный своим зубоскальством отзыв о стихотворении «Концерт на Павловском
вокзале» в каком-то советском журнале. «И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
скрипичный строй в смятеньи и слезах…» Это было более чем смешно на фоне
великой российской революции и совершенно неприемлемо, А маленький Мандельштам
все топорщился и не уступал, все отстаивал какие-то свои святые права на
«блаженное бессмысленное слово».
5.
Необъяснимо очарование его стихов, как всякое очарование.
Довольно трех слов «урну с водой уронив…», чтобы почувствовать музыку пушкинского
стиха. Довольно одной строки Мандельштама «На каменных отрогах Пиерии»,
чтобы встрепенуться и насторожиться, и хоть вам, может быть, неясно, какая
такая Пиерия, это и неважно: там, именно там, водили музы первый хоровод…
Мандельштам не великий поэт, из тех, что ведут за собой поколение; но так
пленительно его лирическое дарование, так чисто и неповторимо, что воистину,
– «на стекла Вечности уже легло его дыхание, его тепло». Случилось чудо,
и сын косноязычного потомка очень древней культуры, которая, казалось, вся
иссохла и обратилась в камень, принес в русскую литературу волшебную скрипку
Амати или Гварнери. Может быть, и надо было для этого прийти издалека, со
стороны, чтобы полюбить стихию русской речи всей свежестью новообращенной
души и выколдовать из нее свою особенную мелодию. Так нужен был Гейне, чтобы
зазвучал немецкий язык небывалой острой тональностью. Так сияют «Польские
цветы» Тувима особенной изощренностью и красочностью польской речи. У Мандельштама
«стихов виноградное мясо», звучащая и говорящая плоть языка. Он, будучи
человеком моцартовского беспечного облика, считал Сальери «достойным уважения
и гордой любви» именно за сознательное мастерство. Мандельштам, поэт чувствительного
восприятия и детского своеволия, сохранил дореволюционную насыщенность гуманизмом
Запада. Он начал с того, что «природа – тот же Рим», и пришел, последовательно,
от Эллады до Армении. В русской поэзии это установившаяся традиция с пушкинских
времен. И у Блока сказано:
Мы
любим все: парижских улиц ад,
И венецианские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат
И Кельна дымные громады.
Такая любовь характерна не для варварских «скифов»,
а для культуры молодой и жадной познания мира. В Советском Союзе ее задушили,
заменили самолюбованием. Но у Мандельштама это странствие музы, где и «американка
в двадцать лет», и «Шотландии кровавая луна» и католический аббат («он Цицерона
на перине читает отходя ко сну»), и Федра, и «соборы вечные Софии и Петра»
– не что иное как поиски дома бездомным поэтом… Потерявшему дом весь мир
должен стать домом.
Эллинизм Мандельштам определил, как «тепло очага,
ощущаемое как священное, всякую собственность, приобщающую часть внешнего
мира к человеку». Такая декларация в 1928 году, накануне сталинского разгрома
всяческих очагов и приобщающей собственности не сулила ничего доброго. «Я
опоздал. Мне страшно. Это сон».
И неизбежно наступило крушение.
6.
Мандельштам, гораздо менее Пастернака приспособленный
к треволнениям жизни, в первые годы слушал музыку революции, полуиспуганный,
полуочарованный:
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет…
Но чем дальше, тем страшнее сгущался вокруг него
мрак, и каждым словом он сам вызывал против себя чудовищ « в черном бархате
советской ночи, в бархате всемирной пустоты». В стихах его нарастало отчаяние,
горечь, наконец, уже только усталось. Есть ли еще в мировой поэзии нечто
подобное этим строкам:
Себя
губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.
«Чужая речь мне будет оболочкой!» и «Вырви мне
язык – он мне не нужен». Так пришел он к молчанию и безвестной смерти. Мы
знаем, как умирали другие: Блок, Гумилев, Есенин, Маяковский, Пастернак.
Но последние годы и дни Мандельштама окутаны саваном безмолвия.
«Унеси меня в ночь, где течет Енисей, где звезды
достает»… Это желание было исполнено. Брат мой Осип ушел в ночь и не вернулся.
И как затихающее эхо стольких дивных песен доносится к нам:
Все перепуталось, и некому сказать, Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия… Лета… Лорелея…
