После нескольких месяцев бесплодных споров вокруг непростой этой темы самый умный из нас (А. Львов) додумался, наконец, спросить, а что, собственно, представляем мы себе, жонглируя этими терминами и как, предположительно, соотносятся между собою выражаемые ими понятия.
Во всех определениях народа, от расистских до марксистских, наличествует всегда упоминание общности обычаев и стереотипов поведения. Обучаются этому с детства, в процессе социализации, когда простым подражанием, а когда и с разумными разъяснениями. В результате, в голове у каждого психически нормального представителя данной национальной общности образуется не обязательно рефлектируемое представление о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Своеобразная «аксиоматика», которую он, в меру своей разумности, применяет при решении разнообразных задач многомерной геометрии жизни.
В аксиоматике этой обязательно присутствуют два момента:
1. Естественно-биологический. Например, ни одна традиция не рекомендует представителю вида гомо сапиенс употреблять в пищу глину, песок и мухоморы.
2. Социально-исторический. Евреи не едят свинины, а русские – сабачатины, хотя от ветчины еще никто не умирал, а в Китае специально с кулинарными целями выращивают собак породы чау-чау.
Для выживания отдельно взятого индивида важен только первый аспект, но для выживания общности без второго не обойтись. Из всего множества биологических и технических возможностей каждая культура выбирает или табуизирует свои. Водитель тель-авивского автобуса при всем желании не способен поднять свою машину в воздух, зато теоретически может по собственной инициативе перейти на левостороннее движение или вместо кармельского рынка увезти пассажиров в Эйлат. Однако, он этого не делает, поскольку точно знает, что так делать нехорошо. В общественной жизни необходимо хотя бы приблизительно представлять себе, чего в какой ситуации ожидать мне от ближнего и как правильно истолковывать смысл его поступков и жестов.
Любую из поведенческих «аксиом» можно без труда сформулировать в виде утверждения: «Собачатина – отвратительна», «Правила движения – необходимы», «Автобус должен ездить по своему маршруту» и т.п. Но человеку свойственна потребность еще и постоянно гармонизировать свое поведение, приводить его в некую систему. Знаменитые детские «почему?» выражают именно это стремление упорядочить мир и свою деятельность в мире. Для этого в каждом народе существует комплекс сперва устных, передаваемых из поколения в поколение, а потом, соответственно, и письменных текстов, именуемых мифами.
Среднестатистический миф выглядит обыкновенно как рассказ о событии, приключившемся где-то в доисторической древности. Исследователи Нового Времени с трогательной наивностью принимали это обличие за чистую монету и с гневом вопрошали, так было ли это на самом деле, или не было. Тем более, что во множестве мифов речь идет о событиях, мягко говоря, маловероятных. Но вот ведь, не приходит им в голову, увидев на знакомой рекламе сигарет «Кэммел» вместо привычного верблюда жирафу с надписью: «Замещаю на время отпуска», с гневом вопрошать, с каких это пор у верблюдов завелись профсоюзы. У жанра рекламы – свои законы. Есть они и у жанра мифологии.
Не о том повествует она, что было, а о том, что было, есть и будет. Миф – это демонстрация закономерности, только не описание ее, а моделирование. Показ на примере. Сказка о Золушке – рассказ о соперничестве между женщиной, приходящей в дом вдовца, чтобы сделать его своим домом, и девочкой, отчаянно сопротивляющейся разрушению мира умершей матери. Странствия Ивана-Царевича в поисках Василисы Прекрасной – повествование о нелегком пути повзросления и устроения семьи. Причем, совершенно не важно, используется ли в качестве такой модели вымышленный сюжет или трансформированное воспоминание о каких-то исторических событиях.
Показ на модели удобен еще и своей гибкостью: меняется общество, меняется жизнь, меняются и понятия «что такое хорошо и что такое плохо». При очередном пересказе устного предания в миф не трудно постепенно вносить поправки, не всегда заметные даже самому рассказчику. И даже если миф записан и утвержден канонический текст, на помощь приходят толкования.
Возмите хоть широко известную историю «акедат Йицхак» - несостоявшегося жертвоприношения Исаака. Понятно, что исходный миф, предшествовавший данному тексту, человеческие жертвоприношения считал нормой. Сам текст уже недвусмысленно намекает, что Богу они не угодны, а угодна только готовность всем пожертвовать ради Него. Впоследствии иудейские толкователи будут говорить об устроении вселенной, христианские - о прообразе жертвы Христовой, а советский поэт напишет: «...Как отец - коль вышло на жизнь и смерть воевать,/Отцовский мой долг и право – сыном своим рисковать./Раньше других я должен сына вперед послать...» (К.Симонов «Сын артиллериста»).
Как метод передачи аксиоматики, мифология не может и не должна рационально обосновывать свои положения. Рациональное познание влияет на нее лишь опосредованно – через обусловленные реальностью изменения самой аксиоматики. Кроме того, как сказано выше, в аксиоматике далеко не все обусловлено физической или биологической необходимостью.
Своеобразие каждой культуры составляет именно выбор из множества возможностей, который, предположим, можно проследить и объяснить в ходе какого-нибудь исторического исследования, но невозможно рационально обосновать необходимость постоянно его придерживаться. Даже если бы удалось неопровержимо доказать, что запрет на свинину у евреев и мусульман происходит от каких-то болезней свиней в тех местах и в те времена (в чем я лично далеко не уверена), - это еще не причина продолжать запрещать свиноедство до наших дней. Различия между аксиоматиками разных культур обуславливают различные (хотя по-своему адекватные) реакции на одни и те же стимулы. Вспомните мудрого Максим-Максимыча, который, рассказывая о поступке черкеса, недопустимом с точки зрения еврепейской цивилизации, невозмутимо добавляет: «...По-ихнему он был совершенно прав».
В идеале мифология каждого народа внутри себя стремится к снятию противоречий, к полной гармонизации, но никогда ее не достигает, ибо никому еще никогда не удавалось гармонизировать живую жизнь. Мифологическое и рациональное всегда присутствуют в сознании человека и общества. Конечно, в «закрытом» обществе, где представители разных культур сталкиваются не часто или только поверхностно, по правилам традиционно заданной ролевой игры (поляк с евреем – только на базаре), преобладает миф, а в «открытом», где столкновение культур происходит повсеместно и ежечасно, выжить можно лишь при условии усиления рационального компонента, «нейтральной полосы», на которой культуры могут более или менее безболезненно встречаться и выяснять отношения.
Но ни без того, ни без другого обойтись невозможно. Известны случаи «перекоса» - неадекватного реальности сочетания этих двух компонентов. Неумеренное преобладание рационального именуется «цинизмом», а мифологического – «фанатизмом».
Современная культурология совершенно правильно опирается прежде всего на «практики», т.е. стереотипы поведения, без которых мифы непонятны стороннему наблюдателю, так что у него возникает соблазн истолковать более или менее знакомые сюжеты так, как истолковывают их в его собственной культуре, навязать предмету исследования критерии, совершенно ему неадекватные. Одной из таких ошибок является, по-моему, попытка выделения «религиозного» и «светского» элемента в неевропейских, незападных культурах.
Начнем с того, что и на самом Западе, где противопоставление это, по крайности на момент своего появления, было вполне логичным, оно отнюдь не было противопоставлением мифологического мировоззрения рациональному, но всего лишь противопоставлением традиционной мифологии как минимум полудюжине новых: национальной, расовой, классовой, гуманистической, научной и т.д. и т.п., каждая из которых была ничуть не более, если не менее рациональной, чем религиозная.
А уж в культуре евреев-ашкеназов, которая нас, собственно и интересует, в 19-20 веке это противопоставление стало употребляться для обозначения совсем других вещей: «религиозное» стало обозначать приверженность национальным ценностям, замкнутость, отгороженность от «гоев», а «светское» - если и не прямо ассимиляцию, то во многом уподобление им, принятие их ценностей и образа жизни.
Достаточно вспомнить сцену из «Поднятой целины», где казаки, вне всякого сомнения практикующие православные, и товарищ Давыдов, решительно перешедший на позиции научного атеизма, равно неодобрительно отзываются о лягушке, обнаруженной во щах деда Щукаря, ибо в русской культуре, к которой принадлежат они все, подобных тварей варить и есть не принято. Ссылка на «вустрицу» вполне обоснованно отметается как явление иной, чуждой культуры. При выражении сего неодобрения вполне могли употребляться аргументы матерного (процитировать кои воспрепятствовал автору девичий стыд), но уж никак не теологического характера.
Еврейское же свиноедство, бывшее, по сути, не чем иным как демонстративным переходом на «вустрицу», и по сю пору квалифицируется как признак «светскости». Возможно, в конце 19 – начале 20 века «религиозное» и «национальное» в еврейском мире на самом деле коррелировали. Но сейчас...
Вот так сижу я нынче во славном граде Тель-Авиве, сижу - вокруг гляжу. С одной стороны у меня наш общий друг Арье, бундист, марксист и патриот. Убежден, что Пушкин – подрывная литература, а крещенный еврей – изменник родины. Но свинину ест и по субботам ездит.
С другой – «месианисты», все как один – крещенные, Пушкина не читают, предпочитают Евангелие в переводе на иврит, свинину не едят, в субботу не ездят и даже свечи зажигают в пятницу.
С третьей – американские реформисты (есть у меня в Иерусалиме любимая синагога). Не едят, но ездят. Пушкина не читают, но читают, вероятно, Хэмингуэя.
С четвертой – ортодоксальная подруга из старой хасидской семьи. Не ест, не ездит, молится в синагоге со всем своим многочисленным семейством. Специально отыскала для дочки, что по-русски уже не очень, ивритский перевод «Евгения Онегина».
С пятой – коллега из «восточных». Считает себя светской, ездит, но не ест и, входя, поглаживает мезузу. В синагогу ходит по праздникам, читает переведенную с американского или под нее подделанную местную псевдокаббалистическую и псевдопсихологическую дрянь.
Итак, под страхом немедленного впадения в полную и безоговорочную шизофрению, я обязана признать, что приверженность национальным ценностям у среднестатистического современного еврея вовсе не обязана коррелировать с религиозностью. Тем более, что никакой химией невозможно выделить это самое «религиозное» из национальной традиции в целом. И вовсе не только у евреев. Вспомните меткое замечание Бердяева, как плавно «Третий Рим» в сознании совкового русского перешел в «Третий Интернационал» - перестанете умиляться ярко выраженному мессианизму светских сионистов.
Так стоит ли пытаться определять неизвестный Х через столь же неизвестный У и вести ученые диспуты о признании цимеса догматом? Не проще ли вспомнить, что:
1. Мифологический элемент является совершенно необходимой составной частью любой национальной культуры, вне зависимости от ее внутренних подразделений на религиозное/светское, съедобное/несъедобное и т.п.
2. Ассимиляция есть процесс размывания цельной национальной культуры, постепенного исчезновения тех или иных ее составных частей, вытесняемых и заменяемых элементами культуры ассимилирующей. В разных частях ассимилируемой группы он протекает с разной скоростью и начинается с разных элементов: где-то теряется сначала язык, где-то - религия, где-то традиционные профессии и т.д.
В течении жизни одного поколения процесс этот завершиться не может. Если же он прерывается на середине, вместо первоначальной цельной культурной группы мы наблюдаем обломки, каждый из которых что-то утратил, а что-то сохранил. Естественно, каждый обломок интуитивно считает, что самое важное – именно сохраненное им, поскольку именно благодаря этому остатку он все еще реально переживает и ощущает связь с полуутраченной традицией.
Самое глупое, что можно сделать в такой ситуации, - затеять спор, чья интуиция правильнее. Самое умное – по достоинству оценить то, что сохранить удалось каждому, чтобы снова собрать осколки в цельную картину.
