     На себе я почувствовала советский антисемитизм не сразу. Окончив после войны среднюю школу с золотой медалью и поступив без экзаменов на юридический факультет Латвийского университета, я видела перед собой широкую перспективу интересной работы. Моей заветной мечтой тогда было стать следователем и бороться с преступностью. В университете я была активной комсомолкой, сомнений в справедливости советской власти у меня в то время еще не было. Сказалось воспитание в семье, в школе, общая духовная атмосфера во время войны и после Победы. Я была комсоргом факультета, участвовала в конференциях и съездах, меня избирали в районные и городские комсомольские комитеты, приняли кандидатом в члены коммунистической партии. Мне нравилась организационная работа, публичные выступления - это отвечало моей потребности в самоутверждении. Я ощущала свое лидерство и, в то же время, свои равные возможности со всеми. Я была на подъеме, и ничто как будто не предвещало беды. По своей молодости и беспечности я долго не замечала того, что в нашем доме, в нашей семье к тому времени уже поселилась тревога.
     Отец мой был известен и уважаем в кругу еврейской интеллигенции. В первые послевоенные годы к нам в дом еженедельно, по средам, приходили те немногие еврейские писатели, поэты, художники, артисты, которые вернулись из армии, эвакуации, выжили в гетто. Говорили о перспективах возрождения еврейской культуры, об открытии еврейского театра в Риге. Обсуждали проекты памятника погибшим в гетто. Когда в 1946 году из Америки приезжал журналист Бенцион Гольдберг, все вместе осматривали территорию Рижского гетто. Поддерживали контакты с еврейскими культурными центрами в Москве, Киеве, Минске, Литве. В Ригу, в дом творчества писателей в Дубулты приезжали лидеры Еврейского антифашистского комитета видные писатели Лев Квитко, Ицик Фефер, Перец Маркиш. Особенно мне запомнился Маркиш, о которого потом кто-то из поэтов писал:

     Красавец - россиянин - иудей
     Точеный профиль эллинской чеканки,
     Сплав городов, местечек, площадей
     Волыни, Гранд - бульваров, Якиманки ...

     Маркиш с моим отцом вели тогда страстные споры о будущем евреев в послевоенном мире. Поэт лелеял мечту о социалистическом Израиле, отец же слегка иронизировал по поводу этой "поэтической мечты". Маркиш подарил тогда отцу свою поэму "Война", только что изданную в Москве на идише, с дарственной надписью: "Истинному рыцарю подлинного искусства, дорогому товарищу Шац-Анину". Вскоре Маркиш погиб в сталинских застенках. В одном из его последних стихотворений в переводе Льва Озерова, есть такие строки:

     Так снова - в добрый путь, да поведет нас честь,
     Да не помянут нас потомки грубым словом!
     Пчела не для того летит, чтоб яд принесть,
     Но чтобы в улей свой вернуться с медом новым.

     Общая атмосфера антиеврейской политики советских властей вскоре свела на нет все попытки возродить здесь еврейскую культуру, рассеяла все надежды. Началась повальная расправа, все ближе к Латвии надвигалась гроза. Моя мать была постоянно напряжена, подозревала, что все наши телефонные разговоры прослушиваются. Разговоры с родственниками она часто прерывала и быстро произносила условное: "Котлеты-котлеты"; это означало, что тема опасна.
     К концу моей учебы в университете меня неоднократно приглашали в спецчасть - отдел, занимавшийся проверкой благонадежности преподавателей и студентов. Мне неоднократно предлагали повторно заполнять пространные, так называемые, спецанкеты. Особенно интересовались тем, имеются ли у меня родственники за границей, нет ли репрессированных. Постепенно я была отстранена от комсомольской работы, без всяких объяснений был отсрочен мой прием в члены партии. И хотя я с успехом защитила свою дипломную работу, эта защита тут же под надуманным предлогом была отменена, и мне все пришлось начинать заново. Я не понимала, что все это означает. Лишь впоследствии выяснилось, что в это время органами НКВД уже "разрабатывались" мои родители, и мы все тогда были "под колпаком". По окончании учебы большинство студентов получили направления на работу в милицию, прокуратуру, суд. Я же была оставлена без направления, оказалась невостребованной. Это был резкий поворот в моей судьбе, в моем мироощущении. В душе поселилась тревога, неуверенность в будущем.
     После длительных поисков работы мне, наконец, удалось устроиться юрисконсультом на фанерную фабрику. Правда, оформлена я была на штатную должность счетовода: так в то время практиковалось. Такое начало моей самостоятельной трудовой деятельности горько разочаровало меня, впечатление было удручающим. Работа оказалась чисто технической, бумажной, унылой. Одни и те же кредиторы и дебиторы, оформление стандартных претензий и исков, бесконечные пени за недопоставку и некачественную продукцию, безнадежные споры с железной дорогой, которая тогда пользовалась приоритетными правами и была чем-то вроде самостоятельной империи, "государством в государстве". Бессмысленное перекачивание денег из одного государственного кармана в другой, многочасовое просиживание в прокуренных коридорах государственного арбитража. Древесина, фанера, шпон ... Коммерческие акты, накладные, штрафные санкции, контейнеры, вагоны, платформы. То, чем мне там пришлось заниматься, не имело ничего общего с моими планами и надеждами, да и со знаниями, полученными в университете.
     В то время министром юстиции в Латвии была выдающаяся женщина - Эмилия Эдуардовна Вейнберг, латышка, приехавшая из Москвы. Она преподавала у нас на юридическом факультете гражданский процесс и была ко мне расположена. Я обратилась к ней, и по ее рекомендации спустя год после окончания университета была принята в адвокатуру. Это стало моей путевкой в жизнь на долгие годы. Я освоила профессию адвоката, но так и не полюбила ее, и у меня навсегда сохранился горький привкус своей отстраненности. Работа следователя оказалась для меня запретной и осталась моей несбывшейся мечтой. Но и моя работа в адвокатуре была внезапно прервана в феврале 1953 года. В нашу семью ударила молния: моих родителей арестовали.
     События этого дня мне запомнились в мельчайших подробностях. Мы были с отцом дома вдвоем, когда раздался звонок у входной двери, и двое в штатском буднично спросили, дома ли хозяйка. Мамы дома не было, и тогда они предъявили удостоверение сотрудников МГБ и вошли в квартиру. Отец предложил им сесть, и они молча сидели и ждали прихода матери. Ситуация была напряженной. Отцу, видимо, с самого начала была ясна цель этого визита. Он не задал ни одного вопроса, не выразил недоумения, не показал смятения. Он углубился в свои мысли и таким оставался на протяжении всего этого страшного вечера.
     Пришла мама, и посетители предъявили ордер на обыск. Квартира тотчас стала наполняться незнакомыми людьми, они полновластно распоряжались в доме, звонили кому-то по телефону, о чем-то докладывали, открывали двери, коротко переговаривались. Они перерыли все бумаги, книги, журналы, даже мои студенческие конспекты. Проводилась серьезная операция: арест опасных государственных преступников. Длилось все это около десяти часов. Вряд ли кто-нибудь из них испытывал неловкость, оттого что пришел за старым, незрячим, физически беспомощным человеком. Их отношение было безлично-официальным, сухим. Никаких эмоций. Закончив обыск, опечатали сургучом двери кабинета отца и спальни родителей, предъявили ордера на арест их обоих - отца и матери. И увели в ночь, в неизвестность. Отец выходил из квартиры, держась, как обычно, за спину мамы ... А мама в дверях почему-то вдруг тихо запела: "Город на Каме, где - не знаем сами …" из фильма-трилогии о жизни Горького.
     Потянулись дни и недели жуткого ожидания, проблесков надежды и приступов отчаяния. В первых числах марта я решила поехать в Москву, попытаться выяснить причину ареста родителей. По своей наивности я предполагала, что произошла страшная, нелепая ошибка, и мне, возможно, удастся добиться справедливости. Уже на вокзале в Риге я почувствовала за собой слежку, это ощущение не оставляло меня и в Москве. Не хотелось навлекать беду на знакомых, друзей, но в московских гостиницах, как обычно, не было мест. И хотя повсюду царил страх, ощущение надвигающейся катастрофы, меня все же, рискуя своей безопасностью, приютили друзья моих родителей - семья профессора Давида Розенберга. Я пошла в прокуратуру СССР, выстояла огромную очередь к дежурному, изложила свою просьбу и тут же получила формальный краткий ответ: "Следствие покажет, если не виновны - освободят".
     Я возвращалась домой ни с чем. По дороге в аэропорт шофер такси сообщил мне, что заболел Сталин, бюллетень о состоянии его здоровья передают по радио. Я была потрясена. Образ Сталина в моем представлении тогда полностью соответствовал тому, каким его создавала советская пропаганда: мудрый отец и учитель, защитник всех трудящихся, вождь всего прогрессивного человечества. Мелькнула страшная догадка: все это происки врагов - они арестовали моих родителей, убили Сталина, теперь всему конец! Впереди пропасть, бездна! Эти мысли не оставляли меня и потом, когда объявили о смерти вождя, когда по радио гремели траурные марши и люди плакали, ожидая с его смертью новых бед, новых потрясений. Это была массовая истерия, безумие, проистекавшие из бредовой политики, из адской сталинской пропаганды. Моя поездка в Москву на поиски справедливости не прошла незамеченной, и по возвращении в Ригу, мне немедленно было объявлено о том, что в связи с арестом родителей я отчислена из адвокатуры. Целыми днями я сидела дома, слушая по радио последние известия. В то время часто транслировали песню "Родина слышит, Родина знает ...". С детства воспитанная в любви к России, прожив там годы войны, я ощущала свою принадлежность к этой стране, мне казались понятными и близкими ее люди, ее природа, ее мелодии, затрагивавшие струны моей души. Теперь страна, которую я считала своей родиной, показала мне свое враждебное, злобное лицо. Мысли упирались в полную неизвестность. Перед глазами постоянно стояла зловещая, дьявольская аббревиатура: "МГБ". Воздух был пропитан всеобъемлющим ужасом, смертью. Я ждала: вот-вот придут и арестуют меня, была уверена, что это случится.
     Приходили на ум строки из Блока:

     Закат в крови! Из сердца кровь струится!
     Плачь, сердце, плачь...

     Однако спустя месяц, все стало внезапно и стремительно меняться. Газеты опубликовали ошеломляющее сообщение: полностью реабилитированы врачи, обвинявшиеся в заговоре против Сталина, объявлено, что все они невинно оклеветаны "презренными авантюристами" с целью разжечь национальную вражду. В нашей квартире ожил долго молчавший телефон: звонили знакомые, родственники, друзья, радовались, поздравляли. На следующий день я снова вылетела в Москву, чтобы попасть на личный прием к вновь назначенному министру внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии. На Кузнецком Мосту гостеприимно открытая приемная была переполнена интеллигентного вида посетителями из разных городов Советского Союза. Все они с надеждой ждали положительного решения своих дел. Меня приветливо принял дежуривший в приемной полковник, сказал, что Берия очень занят, и принять меня не сможет, однако о моей просьбе разобраться с делом родителей ему будет доложено, будут затребованы сведения, и я получу ответ. Вечером я позвонила домой и сестра мне сказала, что в квартире только что снова произведен обыск, вскрыты все ранее опечатанные комнаты, шкафы и изъяты все издания, касающиеся еврейской тематики, в том числе, и советские - все это считалось крамолой.
     Однако вскоре зловещая вакханалия была приостановлена, и в конце апреля родителей освободили. Нам объяснили тогда, что их арест был нелепой ошибкой, результатом вредительства, угнездившегося в органах МГБ, и преподносился как некая частность, не меняющая сути великих социальных преобразований в стране. Спустя сорок лет, я получила возможность ознакомиться с делом, сфабрикованным против моих родителей. Я увидела их тюремные фотографии в анфас и профиль, потухшие глаза моей мамы, выражение их лиц в те страшные дни. Их допрашивали по ночам много часов подряд, добиваясь признания в антисоветской деятельности, в измене родине. Все то, что было активной культурной деятельностью отца, его встречи с еврейскими интеллектуалами, было инкриминировано ему и матери, как шпионская деятельность, создание антисоветского центра, организация националистических сборищ. Я читала то, что было в протоколах, но за рамками зафиксированного оставались оскорбительные интонации следователей, их провокационное вранье, грязные сплетни, угрозы. Было очевидно, что им были известны многие детали жизни нашего дома: мы были окружены стукачами. И хотя ничего криминального в этих деталях не было, и быть не могло, нетрудно было себе представить, как реагировали на такую осведомленность следователей мои несчастные родители, особенно мать. В ее голове словно что-то помутилось тогда, она не знала, жив ли еще отец, то и дело слышала крики своих дочерей за стеной камеры, и не знала, явь это или кошмарный сон, галлюцинации. Я читала потом, что подобное слышали многие, побывавшие в советских застенках. Быть может, это были специально изготовленные для сокрушения духа заключенных граммофонные записи. Отцу ставили в вину события и факты всей его долгой жизни, с самого начала двадцатого века. Формулировка "лидер еврейских буржуазных националистов в Прибалтике" означала в то время неминуемый смертный приговор. Государственный замысел был: организовать еще один шумный процесс в развитие всех предыдущих. Лишь счастливая случайность - внезапная кончина тирана спасла родителей от неминуемой гибели. Меня восстановили на работе, жизнь начала входить в привычное русло, однако в моем сознании что-то необратимо изменилось. Исчезла уверенность в будущем, безвозвратно ушло чувство стабильности жизни. Долгие годы я не могла избавиться от ощущения, что за мною следят, что я окружена осведомителями-стукачами.
     Переоценка ценностей произошла тогда у многих евреев, живших в Советском Союзе. Стало очевидно, что советский коммунизм окончательно превратился из силы, прежде публично осуждавшей антисемитизм, в наиболее весомую из антиеврейских сил послевоенного мира. Людям жестоко напомнили об их принадлежности к еврейству веками гонимому, преследуемому, им указали их место. В те годы под видом борьбы против сионизма печаталось множество антисемитских брошюр, появлялись черносотенные, шовинистические публикации в журналах, даже юдофобские романы. Открыто выражали свое отрицательное отношение к евреям ученый Игорь Шафаревич, писатель Василий Белов. Стало широко известным и шло по рукам издевательское письмо талантливого русского писателя Виктора Астафьева литературоведу Натану Эйдельману - автору книг об общественном и культурном движении и истории свободомыслия в России. В своем письме Астафьев упрекал Эйдельмана в "перекипевшем гное еврейского интеллектуального высокомерия". В результате среди евреев все меньше становилось тех, кто видел в социалистической революции нравственный смысл и дорожил этим. Евреи стали с надеждой обращать свои взгляды на Запад, на Израиль, на Америку. Однако должно было пройти еще два десятилетия, прежде чем начала появляться возможность выезда из страны. Каждого, изъявившего желание уехать, власти подвергали всевозможным унижениям, увольняли с работы, годами отказывали в выезде, глухо мотивируя это "нецелесообразностью". Изучение иудейской религии, истории еврейского народа, языка иврит было под запретом. За евреями строго следили, как и прежде, ими занимались органы государственной безопасности. Строго прорабатывали руководителей учреждений за каждого их подчиненного, выехавшего в Израиль или Америку, обвиняли в отсутствии бдительности, плохой политико-воспитательной работе. Устроиться на работу по специальности было почти невозможно: под подозрением был каждый еврей. В начале 80-х годов у меня созрело желание поработать со студентами юридического факультета, передать им свой многолетний опыт работы в суде. Я не мечтала о штатной должности в университете, а хотела лишь вести семинар, практические занятия. Мой авторитет в кругах юристов был уже достаточно высок, и я надеялась, что мое предложение будет принято. Однако мне вежливо отказали, а через знакомых доверительно передали, что причиной отказа является моя национальность. Мало ли что? А вдруг я надумаю уехать, разбирайся с этим потом ...
     По внешнеполитическим соображениям запрет на выезд евреев из страны время от времени ослаблялся. Власти шли на пропагандистские хитрости: издавался один на всю страну верноподданнический журнал на языке идиш "Советиш Геймланд" ("Советская родина") и для поддержания иллюзии еврейской культурной жизни в Москве был создан полупризрачный еврейский театр. Изредка по радио передавались еврейские народные песни, гастролировали единичные исполнители песен на идише. Каждый, разрешенный властями, концерт популярной в те годы еврейской певицы Нехамы Лифшицайте собирал огромные аудитории. Все это вселяло надежды. Но это уже не были надежды на возрождение еврейской культурной жизни в СССР. Иллюзий больше не было, они были утрачены навсегда. Это были надежды на смягчение запретов на выезд из страны.
     Времена изменились, распался Советский Союз. Новыми местами обитания многих евреев, веками, из поколения в поколение, живших в России, на Украине, в Белоруссии, у берегов Балтики, стали Израиль, Америка, Германия. Те же, кто остался на своих прежних местах обитания, пользуются свободой вероисповедания, свободой слова. Но той же свободой слова пользуются и оголтелые антисемиты. Они издают "Протоколы сионских мудрецов", "Катехизис еврея в СССР", распространяют лживые мифы об угрозе России и православию со стороны мирового еврейства. Известный русский писатель Валентин Распутин, никогда сам публично не отказывавшийся от революции и социалистического выбора, в своем интервью американскому журналу "Нью-Йорк таймс мэгэзин" заявил: "Я думаю, сегодня евреи у нас должны почувствовать ответственность за грехи революции и за те последствия, к которым она привела... Они сыграли тут большую роль, и вина их велика. Как за убийство Бога, так и за это". На Западе - в Великобритании, Германии, Америке появляются публикации, подвергающие ревизии приговор Международного военного трибунала в Нюрнберге, отрицающие факты массового, планомерного и организованного уничтожения европейского еврейства в годы Второй мировой войны. Сторонники такой ревизии имеются и в среде некоторых известных историков Запада. Таков, в частности, английский историк Дейвид Ирвинг, отрицающий зловещую роль Гитлера в геноциде евреев.
     История ничему не учит, и всегда найдется часть общества, которой антисемитизм будет востребован. Вечная тень еврейского народа предстает как неистребимое Зло. Но, как и любому Злу в мире противостоит Добро. И, хотя надежды на полное искоренение антисемитизма столь же призрачны, как и надежды на вечный мир на земле, есть основания надеяться, что в цивилизованном мире к власти больше не придут силы тирании, подобные гитлеризму и сталинизму, сделавшие свои кровавые фантазии основой государственной политики.

     ШАЦ-АНИН Макс Урьевич (1885-1975) - профессор-юрист, видный деятель еврейского рабочего движения и культуры, публицист, историк, философ, литературовед, педагог родился во Фридрихштадте Курляндской губернии (ныне Яунелгава в Латвии). Окончил Елгавскую гимназию. Будучи студентом Петербургского университета, за участие в революционном движении в 1906 году был выдворен за пределы Российской империи.
     Продолжил образование в Бернском университете, который окончил в 1908 году со степенью доктора права, затем жил в Париже, Берлине и Вене, в 1911 году возвратился из эмиграции.
     В годы Первой мировой войны в Риге, а затем в Петрограде работал в организациях по оказанию помощи беженцам. Был членом партии социалистов -сионистов, социалистов -территориалистов, затем Еврейской Объединенной рабочей партии.
     Еврейская социалистическая партия, к которой примкнул в студенческие годы Макс Шац-Анин, некоторое время обсуждала вариант заселения евреями Уганды и некоторых других малонаселенных регионов земного шара, а затем, следуя своей социалистической ориентации, увлеклась революционными событиями в России.
     В феврале и марте1917 года Шац-Анин - член Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Он был в то время одним из лидеров Объединенной еврейской социалистической рабочей партии (ОЕСРП), которая выступила против захвата власти большевиками, и в Киеве даже участвовала в деятельности антибольшевистской украинской Центральной Рады. Это впоследствии, при аресте в 1953 году, вменялось Шац-Анину в вину советскими репрессивными органами.
     В конце 1919 года он вернулся в Латвию, где советская власть к тому времени уже пала, где был основателем и руководителем ряда культурных организаций и печатных изданий для еврейских рабочих
     В 1921 году в Латвии Макс Шац-Анин был арестован за активное участие в левом профсоюзном движении, и в тюрьме, где он провел несколько месяцев, ослеп на один глаз, а в 1928 году полностью лишился зрения. Тем не менее, он продолжал активную, полноценную профессиональную и творческую деятельность. Широко образованный, он был просветителем - правоведом, историком, философом, знатоком культуры. Активная литературная, преподавательская и общественная деятельность Макса Шац-Анина была широко известна в кругах еврейской интеллигенции Латвии и за рубежом.
     В период Второй мировой войны, находясь в советском тылу, он занимался научной и преподавательской деятельностью, был членом Еврейского антифашистского комитета, в состав которого входили в то время крупнейшие деятели еврейского искусства, литературы, науки. Комитет провёл в то время гигантскую работу по пропаганде борьбы СССР против фашизма и сбору материальной помощи Красной Армии. М.Шац-Анин сотрудничал в газете " Эйникайт", его статьи через Совинформбюро направлялись за рубеж, печатались в американском журнале "Идише культур" и др. По окончании войны Шац-Анин возвратился в Ригу, продолжал писать, выступать с лекциями. Шац-Анин был одним из инициаторов возрождения еврейской культуры в послевоенной Латвии, и в феврале 1953 году был арестован советскими органами госбезопасности по "делу еврейского националистического центра". Одновременно с ним была арестована и его жена. После смерти Сталина они были освобождёны. Умер М.У.Шац-Анин в Риге в 1975 году.

     Не потеряли актуальности работы Макса Шац-Анина по истории, философии и культуре еврейского народа:
     "
     "Кому нужны погромы?". Спб., 1905 "
     "Die Nationalitaten problemen der Gegenwart" ("Национальные проблемы современности"). Riga, 1910 "
     "Темпорализм. Опыт философии еврейской культуры". Рига, 1919 "
     "Евреи в Латвии". Рига, 1924 (на идише) "
     "Социальная оппозиция в истории евреев". Рига, 1927

     Подробнее о нем и более полную библиографию см.: "
     Шац-Марьяш Р. М. "Быль, явь и мечта. Книга об отце". Рига, 1995 "
     "Макс Шац-Анин: Жизнь. Наследие. Судьба". Материалы науч. конф., Рига, 20 июня 1997 г. Рига, 1998.

     В "Энциклопедии Иудаика", изданной в 1926 году на немецком языке, имеются данные о Максе Анине ( псевдоним Макса Шаца), упоминаются изданные к тому времени работы.
     Информация о нём есть в недавно вышедшем 10-м томе Краткой еврейской энциклопедии (Иерусалим, 2001. Стб. 108-109), в котором, к сожалению, допущен ряд неточностей. Во-первых, неверно указано, что он окончил латышскую классическую гимназию, в действительности - русскую. И хотя он превосходно владел наряду с русским, также идишем, немецким и латышским языками и хорошо знал эти культуры, именно русская культура решающим образом повлияла на его дальнейшую судьбу. Во-вторых, есть неточность и в датировке событий его жизни: из эмиграции на родину он вернулся в 1911, а не в 1912 году (см. фрагменты его воспоминаний в кн.: Шац-Марьяш Р.М. с. 57, 59). В-третьих, (см. там же. с. 274-275) Макс Шац-Анин никогда не поддерживал действия большевиков, поэтому странным кажется утверждение автора статьи в энциклопедии, что Шац-Анин участвовал в деятельности большевистского подполья в Киеве в 1918 году. Дело в том, что в период военного режима гетмана Скоропадского, разогнавшего Центральную Раду, он оказался в подполье как член входившей в Раду ОЕСРП, а не как большевик (см. фрагм. его восп.: там же. с.78). На просоветские позиции (конференция в Гомеле, весна 1919 года) ОЕСРП встала лишь после волны еврейских погромов на Украине. В ВКП(б) М.Шац-Анин вступил только в советском тылу в годы Второй мировой войны во время работы в Еврейском антифашистском комитете.