В 1968 г. я на первую свою зарплату хирурга (ровно
72 рубля 50 копеек) купил отцу в подарок в букинистическом магазине Луганска
роскошный трехтомник французского историка Ли "Инквизиция средних веков",
изданный в самом начале 19-го века на русском языке. В 1990 г. эта книга
уже стоила 400 р. Я обменял "Инквизицию" на современный 8-томный "Энциклопедический
музыкальный словарь", который тогда нигде не мог купить, у своего друга
Романа Левиты в Москве. Словарь попросила привести тетя Дуся (двоюродная
сестра Ревекки Моисеевны, мамы моего погибшего друга Виктория Шварцмана),
принявшая в Израиле моего сына за полгода до нашего переезда.
Ели мы дома. Готовил отец. Больше всего мне нравилась
вареная картошка с тушонкой. В Черновцах мне ее не подавали. Соседки по
коммунальной квартире засматривались на профессора, когда он кулинарничал
на общей кухне. Тогда я думал, что они смотрят на него лишь, как на повара,
что несовместимо с профессорским званием. Но чуть позже увидел и другое.
Однажды мы с папой и Фуфой, с которой много в тот раз общались, пошли в
гости к одной миловидной женщине. По встрече и разговорам я сообразил, что
в прошлом они с отцом были не просто друзьями. Мне почему-то это было приятно.
У нее была дочь Люда, моя ровесница. Не желая нарушать традицию, я тут же
в нее влюбился, но без взаимности, несмотря на то, что читал ей Сашу Черного
и был в новых километровых туфлях 44-го размера с острыми носами фабрики
«Скороход», а на шее болтался модный галстук в виде двух шнурков от ботинок
с металлической пряжкой. Скорее всего, виноват галстук, не нашедший отклика
в тонкой душе Людочки, студентки художественного училища. Ботинки и галстук
мы купили с отцом. Купил себе за компанию такой же галстук и он. Ни он,
ни я это украшение никогда не носили, разве что надевали в шутку.
Побывали мы и на даче у деда Урия. Он был крупным,
мощным мужчиной с бритой головой. Тогда дед уже страдал тяжелым диабетом
и передвигался на костылях – одна нога у него была ампутирована. Умер он
в возрасте 80 лет. Мы с мамой ездили его хоронить в октябре 1963-го г.
Дед – Урий Урьевич Таич родом из местечка под Херсоном.
Из крестьян. В 12 лет нанялся в магазин. Дослужился до приказчика и женился
на дочери хозяина Берте (Берта Исаковна Куперман). У них было 5 детей. Старший
– Петя, отец «ростовской Ниночки». 26 декабря 1918 г. родились близнецы
– Фаня и Рая. Фаня умерла в младенчестве. Рая – моя мама. В 20-х годах семья
переехала в Ростов. Бабушка Берта умерла в эвакуации в начале войны от «злостной
гипертонии».
Свозил меня отец на пару дней в Выборг к Высотиным.
Я познакомился с ними еще летом (кажется, 1955 г.)
в Ялте, где они тогда жили. Владимир Высотин, кандидат меднаук, работал
там в тубсанатории. Его жена Галя – племянница Фуфы, моя троюродная сестра.
Я – дядя ее двух дочек Лены и Оли. Оля родилась в Ялте, при мне. Я вытаскивал
из шапки бумажки с именами, одно из которых предполагалось ей дать. Я очень
хотел, чтобы ее назвали Машенькой, и под веселый гам в комнате схитрил,
вытащив это имя. Машенькой новорожденная пробыла один день и стала Олей,
как хотела мама Галя. Галя умерла в 2000-м г. Ей было 74. Володя с Леной
живут по-прежнему в Выборге, Оля – в Ленинграде, ее сын Денис делает докторат
в Колумбийском университете по политологии. Ему 26 лет.
В начале лета 1962-го года я объявил, что решил
поступать в мединститут, хотя готовился в Московский Авиационный Институт.
В это время в Черновицком мединституте происходила смена ректоров. Вместо
профессора Ковалева, заведовавшего кафедрой факультетской хирургии и переходившего
на работу в Киев, ректором назначался доцент той же кафедры кандидат меднаук
Юхимец. Он писал докторскую диссертацию. Быть ректором, заведовать кафедрой
и писать диссертацию ему было сложно, поэтому Ковалев стал просить папу
возглавить эту кафедру, а его место на госпитальной хирургии должен был
занять профессор Роман, второй профессор на факультетской хирургии. Сложные
интриги и перемещения. Отец не согласился. Иметь ректора доцентом на своей
кафедре, отдавать ему указания и пр. – не разумно. Когда же я объявил о
своем решении, папа очень заколебался – он опасался, что, в случае его отказа,
меня завалят на экзаменах, хотя бы, как еврея (тогда принимали из 240 человек
не больше 3-5 евреев, это в Черновцах-то, где, по анекдоту, жило 50% евреев,
а остальные были еврейками). Хорошо помню встречу «в верхах» у нас дома.
Пришли Ковалев и Юхимец. Мама поставила на журнальном столике в кабинете
легкую закуску, кофе, и вышла. Двери были стеклянными, и я, сидя в соседней
с кабинетом столовой, кое-что слышал, хотя особенно и не прислушивался.
О чем они говорили, я не знаю, но хорошо помню фразу Юхимца, сказанную,
возможно, излишне громко: «Валентин Львович, даю слово коммуниста, я не
буду претендовать на кафедру и вы будете заведовать кафедрой столько, сколько
сочтете нужным». Отец согласился. Так я, пусть и косвенно, стал причиной
его последующих очень серьезных неприятностей, приведших в конце концов
ко второму инсульту.
Я благополучно сдал экзамены. Чувствовалось, что
меня ведут. Больше всего боялся сочинения на украинском языке. Рассчитывал
не больше, чем на 4. Получил 5. Английский, химию и физику знал хорошо.
На последнем экзамене - физике я не смог решить задачу, решил ее только
в общем виде, т.к. забыл перевод лошадиных сил в килограммометры, в чем
и признался экзаменатору – доценту кафедры физики университета. Заметив
заминку, декан мединститута, присутствовавшй на экзамене, тут же подошел
к столу экзаменатора. Мне поставили 4 (за нерешенную задачу, в лучшем случае,
можно было получить 3). Проходной балл для школьников был 17. (Производственников
и колхозников принимали с 12 баллами.) Я набрал 19. Через 26 лет отец, точнее
его имя, помогло поступить в тот же институт и его внуку.
После поступления папа поехал со мной на 10 дней
на Бугаз. Это традиционное место отдыха черновчан на Черном море мы посетили
впервые. Остановились в саманном сарайчике на самом берегу. Много купались.
Ходили в турецкую крепость Аккерман, облазили ее, фотографировали. Мы часто
боролись с ним на пляже. Тогда отец уже был не сильнее меня, но он владел
приемами французской борьбы. Поединки протекали по сценарию. Он давал мне
себя повалить, а потом изворачивался и впечатывал меня в песок. Как-то борьба
проходила в присутствии двух девочек из моего бывшего класса, которых родители
тоже вывезли на Бугаз (Черновцы!) отдохнуть после успешного поступления.
Я очень старался и, привычно повалив противника, изо всех сил навалился
сверху. Дальнейшее уже шло не по сценарию. Его рука при падении неловко
подвернулась, он попросил пощады, но я, войдя в азарт, надавил еще больше.
Чтобы избежать неизбежного перелома руки, отец укусил меня в ближайшее подвернувшееся
место. Им оказалось мое мягкое место. Я оскорбленно взвыл и бросился в море.
До вечера я с ним не разговаривал.
Вообще интересно его отношение к любым играм. Он
не был азартным. Прекрасно играя в преферанс (я наблюдал его игру в Киеве
у Малышевых, в Ленинграде в квартире его старой знакомой, бывшей балерины),
он не любил это занятие. Мама обожала играть в подкидного дурака. Папа привозил
ей из Москвы красивые колоды карт, но составить нам компанию было для него
тяжелым испытанием. Мама уговаривала, он тяжело вздыхал, садился с нами,
быстро обыгрывал (помнил все карты) и возвращался к своим делам. Научил
меня играть в шахматы (сам он играл неважно) и, когда я начал его побеждать,
даже обрадовался, сказав, что теперь мне с ним играть не интересно. Не любил
он и различные игры в слова, шарады (кроме шуточных), хотя выигрывал у нас
легко. Стоило маме спросить его какое-нибудь слово из кроссворда, он тут
же, не отрываясь от работы, выдавал ответ. Сам он кроссворды никогда не
разгадывал. Любил в детстве проводить со мной всякие силовые игры, но когда
в десятом классе я, к своему удивлению, положил его «на ручках», он охладел
к ним, а после Бугаза и вовсе перестал.
Внешне в жизни отца все продолжалось по-прежнему.
Так же много работал. Все самые сложные операции приходились на его долю.
Как студент, я иногда мог их видеть. Оперировал он сидя (привычка, перенятая
у Богораза, который ходил на протезах). У стола справа – место оператора
(слева располагаются ассистенты) - ставилось деревянное возвышение, на нем
был вертящийся стул. Во время большой операции отец сидел, а когда требовалось,
- вставал и работал стоя. Что бы ни происходило в операционном поле, в самой
операционной, он никогда не раздражался, не выходил из себя и уж, конечно,
не орал на персонал, что нередко бывает у других хирургов. В самой критической
ситуации он мог сказать нерадивой операционной медсестре (или ассистенту):
«Не волнуйся, деточка» или «Спокойно, дети мои» - что действовало лучше
любого крика. Росли и защищались ученики. Новый коллектив расцвел с его
приходом. С упоением писал монографию о пересадке эндокринных органов, которую
считал своей лебединой песнью. Его лекции студенты обожали. Не пропускали
и ходили, как на концерт. Когда по очередному велению сверху пришло распоряжение
во всех лекциях приводить примеры из марксизма-ленинизма, отец живо откликнулся,
хотя разбирался в нем не намного лучше, чем в пчеловодстве. Он как раз читал
о геморрое. Лекцию, хорошо помня с гимназии Канта, профессор начал вопросом:
«Геморрой – это вещь в себе»? И тут же пояснил, что когда он не болит, то
это вещь в себе, когда же сильно донимает, то это уже вещь для всех, особенно
для врачей, поэтому врачи обязаны знать основы марксизма-ленинизма, после
чего изложение анатомии, клиники и лечения геморроя пошло обычным, не марксистским
путем. Этот же прием он применил и когда вышло постановление читать лекции
только на украинском языке. Начав ее обращением к аудитории: «Здоровэнькы
булы», - он исчерпал свой словарный запас и продолжил лекцию по-русски.
К слову, почти никто из преподавателей, даже украинцы, не перешел на язык
Украины.
Отец всю жизнь, кроме детства, мечтал о собственной
машине. В детстве его неосуществимой мечтой был велосипед. Купить в те годы
автомобиль было очень сложно. Кроме необычайно высокой стоимости, приобрести
его можно было только после многих лет ожидания в очереди. Отец мог купить
машину по льготной очереди, которая распространялась и на профессоров, но
у этого профессора таких денег не было. Во Львове жили знакомые родителей
еще по Ростову – Таня и Коля Замуруевы. Коля работал в магазине «Оптика»,
Татьяна Израилевна ездила в Москву и чего-то закупала на продажу. Деньги
у них водились. Когда они узнали про папины трудности, то тут же предложили
ему сразу всю сумму на «Москвич-403» (по-моему, 3500 рублей) с условием,
что он будет возвращать по 50 р. в месяц, обязательно переводя их по почте.
Квитанции они хранили, чтобы предъявить при случае заинтересованным лицам,
как финансовая помощь старого друга. Летом 1963 г. отец получил машину.
Он так был рад покупке, что даже послал мне об этом событии телеграмму в
Сухуми, куда я спустился после восхождения на Эльбрус. Машина была темносерого
цвета и ее назвали «Слоник». Родители ездили на ней много. Окрестности,
поездки в Молдавию за продуктами и просто так. Как-то во время загородной
поездки профессору что-то не понравилось в показаниях на приборной доске,
и он наклонился к ней, чтобы рассмотреть получше. Поворот дороги он рассмотреть
не успел, и Слоник плавно завалился в кювет, где и перевернулся на спину.
Проезжавшие люди помогли выбраться отцу и хохочущей маме, вытащили машину
на шоссе. Родители поехали дальше. В другой раз, в Молдавии, среди белого
дня на ровном месте он врезался в грузовой мотороллер, разворотив заднюю
дверь его кузова. Думаю, в первое время отца смущало меньшее по сравнению
с самолетом количество приборов. Потом он привык и водил нормально. А с
жертвой молдавского наезда он подружился, и эти милые люди иногда приезжали
к нам в Черновцы и привозили дары Молдавии. Машина стояла в гараже областной
больницы. За ней присматривал и проводил профилактику главный механик гаража
Иван Иванович. Он же настроил аппарат и тщательно проверил его на следующее
лето, когда папа решил ехать в Одессу своим ходом - отдыхать с мамой. Перед
выездом, поняв, что отговаривать отца бесполезно, Иван Иванович дал ему
последние наставления, попрощался и, когда машина тронулась, украдкой перекрестил
ее. Вопреки ожиданиям, родители вернулись живыми и здоровыми. Дорожных приключений
не было. В Одессе они познакомились с семьей однофамильца Жана Хенкина.
В 1964 г. отец «отмазал» меня от армии, проявив
недюжинный организаторский талант. В нашем институте не было военной кафедры,
поэтому тех, кто не служил, призывали в армию на 3 года, после чего они
возвращались доучиваться. Папа загодя все продумал. Профессор невропатолог
Савенко завел на меня амбулаторную карту с диагнозом «посттравматический
арахноидит» (воспаление паутинной оболочки мозга) на основании контузии
мозга в 4-м классе. Изредка я являлся в его клинику на осмотр, амбулаторная
карта постепенно толстела. Мне втолковали легенду жалоб. На призывной комиссии
все шло хорошо, т.е. по сценарию, пока я не разделся… Меня направили на
обследование в неврологическое отделение областного военного госпиталя.
Отец состоял там консультантом и нередко оперировал. Пролежал я на обследовании
больше недели, получил белый билет и продолжил занятия. Примерно через месяц
пришла новая повестка. Меня направляли на переосвидетельствование во Львов,
в окружной госпиталь. Причина выяснилась позже – анонимка, в которой справедливо
высказывалось негодование, что такой спортсмен, как я, признан инвалидом.
Кто был ее автором, я знаю, но это неважно. Что было со мной за две недели
обследования во Львове, тоже неважно, - я пишу об отце. Замечу только, что
в выписке из черновицкого госпиталя по ошибке у меня был отмечен «симптом
полукурточки» (нарушение кожной чувствительности половины грудной клетки,
которое у меня действительно было) слева вместо справа. Это усугубило мое
положение. Печальный, зашел я перед поездом к Замуруевым. Тетя Таня взяла
у меня толстый конверт-пакет с пятью сургучными печатями, ловко вскрыла
его над паром, и мы прочли, что по четырем статьям я признан негодным к
строевой службе и ограниченно годен в военное время. Об этом дядя Коля тут
же сообщил по телефону домой отцу. Сообщил, разумеется, шифром. Конверт
был искусно заклеен, и назавтра я доставил его в Черновцы по назначению.
Постепенно обстановка на кафедре стала меняться.
Юхимец начал потихоньку показывать зубы. Сначала он перестал посещать обязательный
для всех сотрудников профессорский обход. Потом ввел свой, доцентский обход,
на котором иногда отменял назначения заведующего клиникой. Работа над докторской
диссертацией у него не продвигалась, хотя на ректора работал «весь институт».
Началось переманивание учеников у отца (рейтинг определялся еще и количеством
защищенных диссертантов). Как научный руководитель, Юхимец был крайне слаб.
Все это знали, но пойти наперекор ректору, означало конец карьеры. Два хороших
молодых хирурга, ученики отца, перешли под крыло ректора, получили у него
новые, вместо уже начатых, темы диссертаций, но ничего у них не получилось.
Кстати, свою докторскую их новый руководитель так
и не написал. Дальше больше. Доцент стал отменять операции, назначенные
профессором. Коммунист Юхимец держал свое слово. Отец продолжал заведовать
кафедрой. Но обстановка на работе становилась невыносимой.
Отец держался. Внешне его переживания не были заметны.
По-прежнему много оперировал, много работал дома, заканчивал свою монографию.
Правда, дневной сон стал у него обязательным. Как и раньше, делал зарядку
с гантелями, но уже не каждый день. Выезжал с мамой на природу.
Книга о пересадках была закончена, включена в план
издательства (Киев), указана в проспектах готовящихся к изданию книг. Но
прошли все сроки, а монография не появлялась. Отец получил письмо из редакции,
что книга снята с производства в связи с перегруженностью издательства и
выпущена не будет. Окольными путями выяснилось, что сработали связи Юхимца.
Вот тогда я впервые в жизни захотел убить человека. Даже говорил об этом
с Игорем Якубовым, чтобы разработать план. Отец перенес новый удар достойно.
Но было заметно, что он очень переживает.
К окончанию института я был рекомендован Ученым
Советом в аспирантуру. Ректор отменил его решение. Я и не хотел в аспирантуру,
но это не важно. К тому времени я демонстративно не здоровался с Юхимцом.
На комиссию по распределению явился без положенного галстука, и на замечание
ректора сказал, что хоть в этом хочу чувствовать себя свободным. Мальчишество
продолжилось и при получении диплома. Студентам, окончившим с отличием,
дипломы торжественно вручал ректор в большом лекционном зале теоретического
корпуса, прямо на сцене, перед столом, за которым сидел президиум – наши
преподаватели. Зал был переполнен: студенты, гости, родители. Во время вручения
диплома ректор жал руку молодому врачу, произносил напутственные слова,
оркестр взрывался несколькими тактами туша. Когда меня вызвали на сцену,
я от всей души пожал его руку, он скривился, присел, я выдернул из второй
его руки красную книжицу – диплом, повернулся и спустился в зал. Оркестр
грянул туш. Я понимал, что своим поведением только делаю хуже отцу, но ничего
поделать с собой не мог. Ненависть захлестывала меня. В 1996 г., встретив
старого Юхимца на улице в Черновцах, я нормально с ним поздоровался…
В 1969 г. Ученый Совет переизбрал 68-летнего отца
на новый срок (5 лет), хотя на пенсию выходили, как правило, в 65 лет.
Летом 1970 г. они с мамой и ее коллегами по университету
поехали отдыхать в Болгарию. Отдохнули на славу, привезли массу впечатлений,
фотографий. Отец омолодился, но в его жизни, работе ничего не изменилось.
12 апреля 1971 г. торжественно отмечалось 70-летие
отца. Приехали из Ростова Ниночка с мужем Гришей, Фуфа из Ленинграда, мы
из Обнинска. В актовом зале Мединститута состоялось чествование. Представитель
Министерства здравоохранения УССР зачитал приветственный адрес от министра,
(журнал «Клиническая Хирургия» поместил об отце юбилейную статью), было
много очень теплых выступлений. В ответном слове отец традиционно поблагодарил
партию и правительство, благодаря которым он смог проделать свой жизненный
путь. Меня всего передернуло при этих словах. Что я понимал? Благополучие
семьи всегда для отца было вопросом номер один… В тот приезд я впервые очень
серьезно начал уговаривать его уйти на пенсию, сохранить здоровье, сохранить
себя для семьи. Он и слышать не хотел об этом, не мог себя представить без
работы и без профессорской зарплаты, с пенсией в 160 рублей.
На юбилей я привез отцу роскошную бутылку «Наполеона»,
которую мы с ним распили вдвоем. Незадолго до этого в Черновцах по приглашению
Облисполкома гостил Герой Болгарии (фамилию не знаю). У него случился приступ
аппендицита и городские власти обратились к отцу. Папа его прооперировал
(аппендицит был сложный, гангренозный, с перитонитом). Из Болгарии благодарный
пациент прислал отцу 4 литровые бутылки конька. Коньяк был отвратительным.
Но стоило перелить его в бутылку из-под «Наполеона», как ничего не подозревающие
гости начинали восторгаться и расхваливать «французский» коньяк на все лады.
Один главврач (Меламед), приехавший из района, большой знаток спиртного,
даже попросил крохотную рюмочку вместо привычного фужера, чтобы посмаковать
напиток. Великая вещь психология.
То, что отец начал сдавать, я понял осенью 1972
г. на маминой защите диссертации. На этом стоит остановиться подробнее.
В Черновцах мама после нескольких лет преподавания русского языка в вечерней
школе, а потом в совпартшколе, где номенклатура получала аттестат зрелости,
- устроилась, наконец, в университет, на кафедру языкознания, где стала
читать философский курс «Введение в языкознание». Долго писала и написала
хорошую, оригинальную работу по ономастике произведений Салтыкова Щедрина
(ономастика – раздел языкознания, изучающий имена собственные). По своей,
новой методике выпустила 2 словаря. Ее руководитель, профессор Карпенко,
переехал в Одессу, где возглавил кафедру в университете. Он предложил ей
защищаться на филфаке в Одессе, и мама поехала туда, хотя ее и отговаривали
тем, что Ученый Совет в Одесском университете черносотенский. Отец поехал
с мамой. Я прилетел из Обнинска в день защиты. Случилось, что Карпенко накануне
вырезали аппендикс. В этот день были две защиты. Первой защищалась молодая
женщина, местный кадр. Обычная, серенькая защита. Потом настал черед мамы.
Доложилась она блестяще. Было много заинтересованных вопросов. Оппоненты
пропели дифирамбы ее работе. В выступлениях звучало, что это подарок советской
филологии к 55-летию Октября. Просили автореферат, статьи. Наступил перерыв
для голосования. В перерыве к маме подходили, поздравляли и благодарили.
Перерыв затягивался. Перед его окончанием бледный, как стена, папа подошел
ко мне и прошептал на ухо: «Маму завалили». Я не поверил. Всех позвали в
зал для объявления результатов. Отец стоял рядом с мамой и держал ее за
руку. Первая диссертантка прошла единогласно. Результат мамы: 8 - за, 4
– против (тринадцатый член Совета – Карпенко отсутствовал). Нужного большинства
(75%) не получилось. Защита провалена. Встал член Ученого Совета профессор
Бевзенко, наш бывший сосед по Ужгороду, и, сильно запинаясь, сказал, что
он выходит из такого Совета. Раздавались возгласы «Как? Почему?» Постепенно
стали расходиться. И тут отцу стало плохо. Он осел на стуле, лицо покрылось
капельками пота, голова опустилась на грудь и свесилась набок, частично
прикрыв орденские планки, которые он нацепил, полагая, что они помогут маме.
У мамы тоже были планки на ее элегантном костюме. Приехала «Скорая». Но
отец уже пришел в себя, от помощи отказался.
Закурил. Мама держалась молодцом. Она затащила нас
в ресторан, мы поели осетрины, а потом отправились в оперетту. Все время
с нами был приехавший из Черновцов мамин коллега, доцент Федорищев, преданный
друг, которого отец дважды вытаскивал из состояния клинической смерти. (Через
6 лет папа умер у него дома.) Большой Ученый Совет университета отменил
решение Малого Совета. Была назначена перезащита. Но мама уже не стала испытывать
судьбу в Одессе и через год защитилась единогласно в Самарканде, где ее
оппонентами были крупные специалисты по русской ономастике Розенталь и Перельман.
За это время она успела заработать гипертонию. Но на этом ее волнения (и
отца!) не кончились. Утверждение из ВАК,а не приходило. Я подъехал из Обнинска
в Москву, зашел в ВАК. Чиновница, непонятно почему, прониклась ко мне симпатией
и сказала, что мамина работа была послана «черному» (анонимному) рецезенту.
На мой вопрос, «почему?» она ответила, как само собой разумеющееся: «Анонимка,
вон их сколько приходит каждый день», - и показала рукой на толстую пачку
исписанных листов в углу стола. А дальше произошло совершенно невероятное:
женщина покопалась в столе, вытащила из него и протянула мне несколько машинописных
листов – «черную» рецензию. Наверху стояло Лев Успенский (писатель, опубликовавший
популярные книжки «Слово о словах», «Ты и твое имя» и др.). Рецензия, действительно,
была черной. И профессионально неграмотной. Убедившись, что я прочел имя
автора, добрая служащая этого драконовского учреждения, взяла ножницы, отрезала
полоску с его именем (так положено, соискатель не должен знать, кто написал
рецензию) и сказала, чтобы я передал рецензию маме для ознакомления перед
защитой в самом ВАК,е, которая назначена через два месяца, в феврале. К
назначенному сроку мама была в Москве, но утром, в день защиты у нее резко
подскочило давление. Я позвонил нашей благодетельнице, и та ответила, что
ничего страшного, она перенесет защиту на апрель и пожелала маме здоровья.
В апреле мы пришли в Архитектурный переулок, зашли в ВАК. Процедура предстоящего
была проста: диссертант должен аргументированно опровергнуть замечания рецензента,
изложить суть своей работы, с которой Комиссия не знакома, и ответить на
вопросы. На все это дается 5 (пять) минут. В предбаннике сидело трое обреченных.
Мама была четвертой. Жертвы перезнакомились. Первые двое быстро покинули
судилище. О результате можно было не спрашивать – их трясло. Третьим на
эшафот пошел, поскрипывая протезом, Леонид Моисеевич, - пожилой мужчина
с орденскими планками на не новом сером пиджаке. У него была диссертация
о творчестве Гете. Он скрылся за высоченной двустворчатой дверью. Она прикрывалась
неплотно. Я приложил ухо и услышал, что фронтовик заговорил на прекрасном
немецком языке. Его грубо оборвали, чтобы не выпендривался. Назад, по выкрашенному
холодной масляной краской казенному коридору он шел, держась за стену. Настал
черед мамы. Я занял свой пост у двери, прильнув к огромной замочной скважине.
В большущей комнате за столами, сдвинутыми в форме буквы П, сидели люди.
Точно посредине плаца стоял стул. Маме было велено сесть на него, но она
предпочла стоять. Вышла она через 22 минуты. В коридоре нас догнал холеный,
высокий мужчина с благообразной белой бородой. Он поцеловал маме руку, представился
(профессор Толстой), сказал, чтобы мама не волновалась, ответ комиссии будет
положительным, но он не имеет права ей этого говорить и, протянув свою визитную
карточку, попросил прислать ему свои статьи. После этого он еще раз приложился
к ручке и быстро вернулся в комнату Комиссии. Утверждение мама получила
скоро, через 5 месяцев. Летал в Самарканд за дипломом я.
На работе у отца начались неприятности другого рода.
После операции умерло два его пациента. Это случается с каждым хирургом,
такие печальные исходы бывали у отца и раньше. Но теперь об этом стали поговаривать
наверху. Он перестал консультировать в Лечсанупре (больница для шишек и
их семей). Давление нагнеталось. В свои приезды в Черновцы я продолжал упрашивать
отца уйти на пенсию. Приводил убедительные доводы, в том числе мамину зарплату
(она стала доцентом и получала 360 рублей). Ничего не помогало. Он был упрям.
Мягкий, покладистый в мелочах, в серьзных вопросах
он поступал всегда по-своему. В семье верховодила мама. Все домашние вопросы,
воспитание детей решала она. Редкие нравоучения (а было за что!) отец проводил
со мной по наущению мамы. Причем эти предварительные наставления я иногда
слышал. Один раз в жизни отец меня порол, причем, по собственной инициативе.
Было это классе в 6-м. Мне купили шикарный пушистый свитер (из посылок)
в крупную красно-черно-белую клетку. Я ни за что не хотел его надевать –
стыдился дворовых друзей. А тут затеялся семейный воскресный поход в приезжий
зоопарк, и мама решила, что свитер как раз подходит для этого мероприятия.
Я наотрез отказался пойти в нем, довел мать до белого каления. Тогда молчавший
все это время отец велел мне лечь на мой диван, взял ремень и несколько
раз врезал по мягкому месту. При этом он приговаривал: «Я тебя породил,
я тебя и убью»! Уткнувшись в подушку, я истерично смеялся. После порки свитер
не надел, в зоопарк не пошел… Напутствуемый маминым: «Валя, ты шляпа!»,
папа влепил пощечину Машеньке, когда она, старшеклассница, вернулась домой
позже дозволенного. В доме царил культ мамы. Ее оберегали от волнений, старались
не огорчать. Все это – под руководством папы. Но «шляпа» становилась каменной
при серьезных вопросах. Долго и безрезультатно упрашивала мама отца переехать
в Ростов, когда стала очевидной ситуация у него на работе. Уговаривали дядю
Валю и Ниночка с Гришей. Уже даже был найден обмен на трехкомнатную квартиру
недалеко от Ниночки. Засылали в Ростов и меня после второго курса - выяснить
возможности перевода в институт. Отец стоял как скала.
В феврале 1974 г. у него случился инсульт. Инсульт
серьзный, с параличем левой половины тела. Мне сообщили только в марте (семейная
традиция: «не волновать»). Я взял отпуск и прилетел. Отец лежал в Лечсанупре.
Это был инвалид, жалко улыбающийся мне перекошенным лицом. Невропатологи
сказали, что двигаться активно он врядли сможет. Я сменил маму и остался
ночевать с ним. На другой день мы приступили к работе. Массажи, растирания,
пассивные движения, упражнения. Одно из них заключалось в следующем: я клал
на его левую ладонь носовой платок, а он должен был сжать его пальцами.
Сначала ничего не получалось, отец весь напрягался, лицо покрывалось капельками
пота, но пальцы не шевелились. Через две недели он с трудом, но доставал
платок из-под подушки левой рукой. Каждый день я ставил его на ноги и мы
«ходили»: я обнимал отца спереди и носил по палате, периодически опуская
его болтающуюся левую ногу до контакта с полом. Назначения врачей он выполнял
скрупулезно. Ни разу не прервал и даже не сократил изнурительные упражнения,
которые проделывал самостоятельно. Когда я уезжал через 40 дней, отец вышел
проводить меня в коридор до лестницы, опираясь на палочку. В коридоре сидел
в кресле Юхимец в спортивном костюме. Он в очередной раз лечил свой остеомиелит.
Папа торжествующе поприветствовал его, высоко подняв левую руку. Юхимец
онемел. В июне отец водил машину, выезжал с мамой на Валя Кузьмин (зона
отдыха в 17 км от города). Я получил фотографию: отец держит на весу за
леску левой рукой крупного карпа.
Все же водил машину отец неуверенно, и мама настояла
на ее продаже. Это не способствовало улучшению его настроения. Особенно
оно упало после процедуры продажи двум ушлым жлобам, которые назвали Слоника
«рухлядью» и дали за него полторы тысячи.
Сразу после выписки отца ознакомили с приказом о
выходе на пенсию. Он и сам бы подал заявление, но эта поспешность его возмутила.
Никаких торжественных проводов институт не устраивал. Пришли коллеги из
клиники пожелать доброго здоровья. И все.
Вскоре папа устроился консультантом в поликлинике
на улице Федьковича. По 3 часа два раза в неделю. За это он получал 28 рублей
в месяц. У профессора хирурга, проработавшего больше полувека, даже не было
высшей категории. В один из приездов я пошел с ним на работу. Идти было
далеко, приличный участок пути по ул. Шевченко – в гору. Отец шел медленно,
сгорбившись (он всегда сутулился), иногда шаркал ногами и почти незаметно
подволакивал левую стопу. В кабинете он надел халат, неправильно застегнув
пуговицы. Я поправил. Начался прием. Отец преобразился, но не очень. Зато
его диагнозы! Это был фейерверк. Двум пациентам, пришедшим по поводу рака,
он после распроса и осмотра сказал: «Нет, у тебя, деточка, никакого рака»,
- и назначил дополнительное обследование (отец оказался прав). Очереди к
нему на прием были большими, но у него стал пропадать интерес к работе,
да и тяжело было.
Прием гостей, прогулки, выходы в кино, концерты
резко уменьшились. Я понимаю маму. Статную, красивую, ее не очень тянуло
выходить со сгорбленным, шаркающим ногами стариком, да к тому же вечно со
следами порезов на щеках после бритья (отец по-прежнему упрямо не признавал
электробритву; приобрел он ее только в последний год жизни). Да, он «переплыл»
ее на себе через Дон под бомбежкой и «швырял через голову» пристававшего
к ней громилу. Но ведь это было больше тридцати лет назад… Блестящий папа
стал тусклым, матовым. Ему нечем было себя занять. Рисовать он не мог –
мешали зреющая катаракта, глаукома. Последнюю работу, «Уголок озера на Валя
Кузьмин», он написал летом 1977 г. Это не «фотография» Ужгородского университета.
Она близка к импрессионизму (возможно, из-за катаракты). Он много времени
проводил дома. Выходил в магазин за продуктами, стоял в очереди - старался
разгрузить маму. (А мама вскипала, когда доброжелатели ей говорили, что
несчастный профессор ходит по городу с авоськой, стоит в очередях.) Встречал
ее с работы. Вечерами садился очень близко к телевизору, который я им привез
из Обнинска несколько лет назад (тогда он и слышать не хотел о телевизоре,
говорил, что это пустое времяпровождение), смотрел все подряд, но особенно
любил «Спокойной ночи, малыши», что раздражало маму. Нет, он не впал в детство.
Ум его по-прежнему был остер. Он живо реагировал в письмах на оттиски моих
статей, которые я ему посылал, комментировал их. Вообще, писал, как всегда,
часто, с подробностями. Всегда – очень тепло о маме. Интересовался моей
работой. Когда я приезжал, мы подолгу с ним разговаривали. В свой последний
приезд (весной 78) я умышленно заговорил с ним о прочитанной книге «Life
after Life». Он заинтересовался, и рассказал, что некоторые его больные
после клинической смерти говорили ему почти то же самое.
В конце лета 1978 г. отец предпринял серьезную поездку,
прощальный тур, по маршруту Ростов – Обнинск – Ленинград. В Обнинске при
нем всегда был небольшой портсигар, а в нем знакомая мне записка «Я, Хенкин
Валентин Львович, приехал к сыну, и далее мои имя, адрес и телефон». Когда
я увидел эту записку несколько лет назад, меня всего обожгло. Сейчас я отнесся
к ней спокойно, как к педантичному чудачеству, как к привычной уже мне трубочке
нитроглицерина, с которой отец не расставался и всегда клал рядом с постелью.
На сердце он никогда не жаловался, и нитроглицерином не пользовался. Впрочем,
он никогда ни на что не жаловался. Как-то в конце шестидесятых годов я заметил,
что он, придя с работы, двигается, щадя живот. На мой вопрос он ответил,
что это ерунда, съел в буфете что-то несвежее (я не поверил, т.к., во-первых,
на работу отец всегда брал бутерброды, во-вторых, несвежее он есть не стал
бы; он вообще любил вкусно поесть, но никогда не переедал и всегда оставлял
что-нибудь в тарелке). Дней через десять позвонил профессор Кац (я снял
трубку) и сказал, что отец может спать спокойно, никакой меланомы у него
нет. ??? Оказалось, что Кац удалил ему по его просьбе темное образование
в низу живота, беспокоившее отца. Удалил широко, как положено при меланоме.
Дома об этом никто не знал. Зачем волновать?
1-го сентября 1978 г. в Обнинске он отвел внука
в школу. Мы гуляли, фотографировались, много разговаривали «ни о чем». Отец
вел себя совершенно обычно. Вот только физически был слабоват, но старался
быть бодрым. Я его посадил на поезд, и он поехал в Ленинград, к Фуфе. Больше
я папу не видел…
Машенька вышла замуж. Они с Аликом поселились в
квартире наших родителей, в «детской». Жить вместе всегда плохо. Постепенно
это стало невозможным. Начали искать варианты разъезда (получить отдельную
квартиру для молодых было нереально). С помощью родителей Машенькиного мужа,
Ауровских, нашли подходящий вариант – две двухкомнатные квартиры. Обмен
быстро состоялся. Но квартира, предназначенная для папы с мамой нуждалась
в серьезном ремонте. Нормально жить в ней пока было нельзя (нераставленная
мебель, грязь, побелка…), и папа временно поселился у Федорищевых, а мама
- в новой квартире. Спала на раскладушке. Я получил от отца письмо с подробнейшим
планом квартиры. Встречались они с мамой ежедневно. 24 ноября были близки.
В тот же день, поздно вечером он помогал жене Федорищева готовить торт,
много острил, был весел. Назавтра, в 6 утра проснулся от сильнейшей головной
боли и вскоре потерял сознание. Приехавшие три бригады «Скорой помощи» качали
его два часа…
Панихида состоялась в том же актовом зале мединститута.
Людей пришло очень много. Я предупредил ребят (так, или «дети мои» называл
отец своих ассистентов, хирургов), что если Юхимец сунется в зал, я его
покалечу. Ректор в зале не появился, не было его и на похоронах. На переполненном
кладбище место для могилы отца выбрал ему я – рядом с надгробной плитой
профессора анатомии Николая Гервазиевича Туркевича, отбывшего в свое время
длительный срок в лагерях по доносу своего ленинградского коллеги…
P.S. В 1988 г. раздался телефонный звонок (мы тогда
уже жили в Черновцах). Звонила женщина. Сказала, что она дочь Валентина
Львовича Хенкина, много лет разыскивала его, знает, что он умер, ни на что
не претендует, но очень хотела бы приехать повидаться со мной, пойти на
его могилу. Я пригласил ее. Много лет назад, еще при жизни отца, мама сказала
мне, что до войны папа был женат. Больше разговоров на эту тему не было.
Когда Люда, невысокая, прихрамывающая женщина, вышла из вагона на перрон,
я ее сразу узнал – она была вылитый отец. Мы с ней просидели полночи, разговаривали,
в основном, рассказывала она, смотрели фотографии отца (часть из которых
она увезла с собой в Ленинград). Она родилась в 1937 г. После развода родителей
мать увезла ее на Дальний Восток, где вышла замуж. Я был у Люды в Ленинграде
(она жила с мужем Виктором, который трогательно ее опекал; он умер в июне
2000 г.) перед отъездом в Израиль. До этого заочно познакомил с Фуфой. Они
подружились, ездили вместе к Высотиным в Выборг. Люда поменяла в паспорте
отчество. Теперь она Людмила Валентиновна Гница (по мужу).
P`.S`. Когда я приехал в Черновцы в 1996 г. и пошел
на кладбище, на могиле отца стояли свежие цветы…
