Предуведомление
Шахиды-смертники, молодые, лишь начинающие жить
люди, взрывают себя в переполненных автобусах, в кафе, на молодежных дискотеках.
Они направляют на жилые дома и административные здания начиненные взрывчаткой
автомашины, захватывают самолеты и врезаются в высящиеся над городом башни.
Они еще не заполучили ядерную бомбу, но уже готовы исчезнуть, испариться
в гигантском огненном клубе вместе с десятками, сотнями тысяч своих жертв...
Это пролог очередной революции, способной потрясти
мир, - исламской. Предтечами большевистской революции тоже были террористы
– народовольцы. Им казалось, что движет ими только идея. Еще ближе по духу
к нынешним исламистам – нечаевцы с их тайной революционной организацией
«Народная расправа». Этими двигала ненависть.
Только ли?
Как бы подгадав к 80-й годовщине
вышеупомянутой знаменитой статьи Александра Блока (и одноименного сборника
издательства «Алконост»), сразу в двух почтеннейших изданиях - в "Новом
мире" (N 1‘98) и "Литературной газете" (N 6‘98) - появилась статья известной
критикессы Ренаты Гальцевой. Факт уникальный. Но объяснимый. Тема горячая
– во все времена. Автор категорически против употребления одного слишком
популярного слова из трех букв. Какого? "Слова этого я обычно не употребляю,
потому что, что такое "любовь", "эрос", "страсть", "любовная лихорадка",
в конце концов, мне понятно (курсив мой. - М.Т.), но что должно
означать в человеческом мире краткое английское слово "sex", помимо словарного
"пол", совершенно неясно".
Тут критикесса забила во все колокола.
В самом деле, что скрыто за этим словом, даже,
как выясняется, не английским, а французским /sexe/, хуже того - латинским
/sexus/ (если вспомнить, отчего рухнул великий Рим)?..
«Гибель "Титаника" вчера обрадовала меня несказанно - есть еще океан». Александр Блок. Записные книжки. Запись от 5 апреля 1912 г.
«Все стоящие рядом с моим телом должны поминать
Аллаха
и молиться за то, чтобы я оказался среди ангелов.
Я хочу, чтобы вы
положили меня рядом с правоверными мусульманами
и положили лицом к Мекке.
Я не хочу, чтобы женщины приходили на мои похороны и позже на мою могилу».
Завещание пилота-смертника Мохаммеда Атты,
найденное в его багаже, оставленного в аэропорту Бостона
незадолго до того, как он 11 сентября 2001 года
направил самолет на северную башню
Международного центра в Нью-Йорке.
ПОГОВОРИМ О МАКСИМАХ. Максима - от латинского maxima
sententia - высший принцип. Как аксиомами в доказательствах теорем, исходными
максимами направляется весь ход рассуждений. Рената Гальцева цитирует Влад.
Соловьева: "Я стыжусь, следовательно, существую... я стыжусь своей животности,
следовательно, я еще существую как человек". Решающий вывод Р. Гальцевой:
"Сексологическая педагогика отменяет человечность". Эти слова вынесены "Л.Г."
в подзаголовок эксклюзива. Заголовок гласит: "По мне так лучше подворотня"...
Та же статья в "Новом мире" названа "Это не заговор, но...". Завершение
фразы зависит от воображения читателя.
Подкрепим рассуждения Р. Гальцевой еще одной классической
максимой. "Чем более физического удовольствия лежит в основе любви, в том,
что когда-то вызывало близость, тем более любовь подвержена непостоянству
и в особенности неверности". Стендаль. Трактат "О любви". (Радикальнейшие
суждения на сей счет принадлежат обычно отпетым холостякам).
Р. Гальцева озабочена. Не помешает ли половое воспитание
восприятию, скажем, классической литературы? Названы: "Дворянское гнездо",
"Война и мир", "Ромео и Джульетта". В последнем случае должно бы заботить
другое. Поймут ли неподкованные читатели сальности многоопытной кормилицы
Джульетты? Вдруг да не поймут!
Заботы же о нашей родной литературе знакомы. Еще
в позапрошлом веке почтенные авторы тогдашних эксклюзивов сокрушались: поймут
ли читатели "Анны Карениной" христианскую агиографическую литературу, жития
подвижников и святых? Поймут ли Тургенева, Фета, толстовского же "Отца Сергия",
его же трактования Евангелий? (О "Гаврилиаде", о "гусарской поэзии", об
Иване Семеновиче Баркове /по недомыслию им восхищался Пушкин/. Об Апулее,
Овидии, Эваристе Парни /см. у Пушкина/, многих прочих - само собой, молчок!.
Сосредоточимся на русской классике. Покажем ее
теснейшую связь с российской жизнью, с самым примечательным, куда ни глянь,
проявлением последней - Великой Октябрьской социалистической революцией.
Так вот, вышеприведенная максима Стендаля могла
бы послужить эпиграфом к классическому рассказу Льва Толстого "Крейцерова
соната" с куда большим правом, чем обе предпосланные ему цитаты из Евангелий.
Рассказ настолько знаменит, что довольно будет одной лишь фразой напомнить
его содержание: герой, не найдя счастья не только в семейной жизни, но и
в самом "хваленом медовом месяце" ("Ведь название-то одно какое подлое!"),
в конце концов подозревает жену в измене и, яростно возревновав, убивает
ее.
И в самом беглом пересказе нельзя не упомянуть
этот медовый месяц - потому что героя, по его же признанию, завлекли в брак
именно чаемые им чувственные радости (а не приданое или что-то еще); притом
и до того он отнюдь не был невинен, как Будда, того пуще - "гваздался в
гное разврата", т.е. имел к тому вкус. А тут вдруг, наедине с возлюбленной,
представлявшейся ему "верхом совершенства", сразу же почувствовал себя "неловко,
стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно".
Чтобы рассеять возможное недоумение читателя, Толстой
дополнительно раскрывает "предмет написанного рассказа" в чисто публицистическом
"Послесловии". И тут дополняет разом обе вышеприведенные максимы: "Убеждение
в том, что половое общение есть дело, необходимое для здоровья" насквозь
ложно; оно, это общение, недостойно какой бы то ни было поэтизации, ибо
это "унизительное для человека животное состояние". Вот из-за "того же ложного
значения, которое придано плотской любви, рождение детей потеряло свой смысл...
стало помехой для приятного продолжения любовных отношений". Сами эти "дети
людей воспитываются как дети животных", отчего "появляется непреодолимая
чувственность... и от этого лучшие силы людей тратятся не только на непроизводительную,
но и на вредную работу".
Я и жена, значит, ежевечерне тратим свои иссякающие,
надо думать, силы (далеко-далеко за 70 и за 50) на черт знает что... При
пяти (четырех общих) самых разновозрастных чадах пора бы, наверное, прислушаться
к словам классика - и угомониться? Вспомнить, наконец, трагическую развязку
"Крейцеровой сонаты"!.. Но, быть может, припомнив известную сентенцию того
же классика ("Все счастливые семьи похожи друг на друга..."), продолжать
в том же духе?..
Сам патриарх нашей прозы не был ли "рысаком" в
оные годы? "Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:
- Вы сильно распутничали в юности?
Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая
бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:
- Я был неутомимый...
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы
соленое мужицкое слово".
М. Горький в психологических акцентах, думается,
не особо точен. Сокрушаться по поводу своей сексуальной активности, хоть
и былой, не придет в голову и Льву Толстому. Остановимся на смятении другого
властителя дум. Наш постсоветский Ерофеев 2-й, в одном лице совмещающий
и литкритика и секспатриота, прямо-таки выплясывает вокруг частных (каких
же еще!) писем Антона Павловича о преимуществах просторной кровати перед
узкой кушеткой. Еще бы! Приятно, знаете, что САМ классик, так же мал, как
и сам критик!
ПИСАТЕЛЬ НЕ ОБЯЗАН ДЕМОНСТРИРОВАТЬ ИСПОДНЕЕ всему
свету; частное письмо отличается от художественной прозы. Но отчего все
же в рассказах и пьесах Чехова так много теоретизирований, которые подошли
бы, скорее, Р. Гальцевой. Подгорин (рассказ "У знакомых"), симпатичный автору,
"выпивал, иногда помногу, и бывал у женщин без разбора, но лениво, холодно,
не испытывая никакого удовольствия (?), и им овладевало брезгливое чувство,
когда в его присутствии этому отдавались со страстью другие". Ему же, наблюдающему
чужую семейную жизнь, "было странно, что здоровая, молодая неглупая женщина,
в сущности такой большой, сложный организм, всю свою энергию, все силы жизни
расходует на такую несложную, мелкую работу, как устройство этого гнезда,
которое и без того уже устроено". Мечтает же Подгорин о том, чтобы рядом
с ним была некая идеальная женщина, которая, "если и говорила бы о любви,
то чтобы это было призывом к новым формам жизни, высоким и разумным, накануне
которых мы уже живем, быть может, и которые предчувствуем иногда". И рассуждения
эти невольно пересекаются в моем сознании с письмом Чехова тогда же, когда
писался рассказ, брату Михаилу, собравшемуся жениться: "В семейной жизни
самый важный винт - это любовь, половое влечение, едина плоть, все же остальное
- не надежно и скучно, как бы умно мы ни рассчитывали"...
Так что же есть истина?
Ближе к старости, как бы буквально руководясь максимой
Стендаля и решив упрочить верность жены лишением ее интимных радостей, Толстой
тут же душно возревновал ее к молодому Сергею Танееву. Но в "Крейцеровой
сонате", написанной под свежим впечатлением обманутого в своих ожиданиях
супруга, вина, само собой, возлагается на героиню и музицировавшего с нею
хлыща с неблагозвучной фамилией - Трухачевский. Сам герой, и в медовую пору
испытывавший к этому отвращение, как бы ни при чем...
Следуя своим принципам, Толстой на склоне лет уходит
из дому. Чехов, не дождавшись "новых форм жизни", женится наконец, как сам
выражался, "на актерке". Жена скитается с театром, увлечена и молодым партнером
по сцене, и немолодым, но сластолюбивым режиссером; супруг тоскует в разлуке.
Осчастливлены разве что будущие чеховеды, делающие азартную стойку перед
эпистолярным изобилием (взаимные объяснения, признания, упреки, извинения...)
и мемуарами сторонних свидетелей этого странного союза, который тогда, впрочем,
не казался таким уж странным.
"БЛОКОМ БРЕДИЛА ВСЯ МОЛОДЕЖЬ обеих столиц..." (Б.
Пастернак. Доктор Живаго). Он, очередной властитель дум, впитал весь бред
этой эпохи, которая начиналась ТАК (см. выше) и которую ближе к нашему времени
назовут серебряным веком. "А не худо бы приглядеться к серебряной генеалогии
наших нынешних катастроф", - проницательно заметила современный критик Марина
Новикова.
Не худо бы приглядеться и к золотой генеалогии
самого этого серебряного века - к демоническому лермонтовскому герою, презирающему
женщин (и человечество в целом), к гоголевским прекрасным панночкам, лежащим
по преимуществу в гробах, к акварельным тургеневским девушкам, - приглядеться
бы и к интимным горестям самих классиков: не обнаруживается ли здесь некоторая
связь...
Не обойти, конечно, нашего главного специалиста
по страстям человеческим - Ф. М. Достоевского. Но и тут немного соберем
меду. Бесплотные Сонечка Мармеладова, ради прокормления папаши-алкоголика
торгующая неизвестно чем, героиня "Белых ночей", тоже, похоже, не имеющая
что предложить бедному Мечтателю... Но в наличии и роковые героини, вокруг
которых мужчины так и кружат. Только и здесь акцент как-то не на том. Несравненная
Настасья Филипповна, призванная красотой своею спасти мир, служит фактически
предметом аукционного торга. Наконец объявлена высшая цена - сто тысяч,
"завернутые в "Биржевые ведомости" и обвязанные туго-натуго со всех сторон
и два раза накрест бечевкой". У Бальзака, Мопассана, Золя все решилось бы
на куда более реальной сумме и гораздо проще. (Да и в "Братьях Карамазовых"
обходилось, кажется, тремя тысячами?). Но несравненность героини требует
шекспировских страстей. В чем же трагедия? В том ли, что роковая красавица
бросается от отчаяния прямо в камин? Нет, в огонь брошена пачка с деньгами;
это, а не что-то еще, вызывает общий шок, кто-то даже грохается в обморок.
Как говорится, вся любовь...
Тогда как современная классикам российская реальность
была куда зауряднее. "Мне один извозчик (ехал в редакцию, к ночи) сказал
о своей деревне (Новгородской губернии), - на слова, будто "деревенские
девушки или женщины легко отдаются, рубля за 3" (слова мне А.С. Суворина,
о поре своей молодости):
- Зачем девушки! Замужние. У нас на деревне всякая
за 3 рубля (отдастся). Да хоть мою жену захочет кто взять.
Я даже испугался. Так просто. Он был красавец,
с небольшими усиками, тонкий. Молодой. Лет 27-ми.
И не поперхнулся. Ни боли, ни стыда. Значит - никакой
ревности". (В.В. Розанов).
Ничуть не иронизируя над классиками - да и не досягнет
ирония сих заоблачных высот! - хочу сказать только, что до дела у них так
и не доходит. И зачастую не только в книгах, но и в жизни тоже. Все-же искусство
и действительность не так уж оторваны друг от друга. Вот он русский культурный
менталитет, очень симпатичный Ренате Гальцевой и абсолютно воплощенный и
в творчестве и в жизни Александра Блока.
ВЛАД. СОЛОВЬЕВ СТЫДИТСЯ СВОЕЙ ЖИВОТНОСТИ. "Плодитесь
и размножайтесь", - повелел Господь всем земным тварям, но человек и в этом
благом деле идет своим путем. Разумеется, никому не придет в голову отрицать
важнейшую функцию всего живого; сосредоточимся пока на сексе как таковом.
Но я - человек,
Я - не зверь и не птица;
Мне тоже хотится
Под ручку пройтиться;
С площадки нырнуть,
Раздирая пальто,
В набитое звездами
Решето... (Эд. Багрицкий. Весна).
Нетрудно видеть, что сексуальность подчинена не
только геному, как (быть может) должно бы, но и такой, скажем, пошлой штуке
как прихотливая мода. Влад. Соловьев: "Для человека как животного совершенно
естественно неограниченное удовлетворение своей половой потребности посредством
известного физиологического действия". Но неограниченное удовлетворение
(секс как таковой) свойственно только человеку; у любого животного оно строго
детерминировано функцией размножения. Так что вне человека сексуальности
нет и быть не может. Культурные стереотипы народа, менталитет окружения,
воспитание, собственное воображение идут здесь об руку с инстинктом. Секс,
как и всякое творчество, проявление индивидуальности человека. Другое дело,
что не всегда позитивной.
"В Советском Союзе секса нет!" - ведь это, по сути,
тот чудовищный идеал, к которому стремились (и стремятся) наши ультраморалисты.
Исключить секс из человеческого обихода (перечеркнув попутно мировое искусство),
вернуться к природе, возможно, лишь встав снова на четвереньки. Сексуальность
и неизменно сопутствующие ей эстетические предпочтения (в животном мире
это лишь естественный отбор) сформировали прекрасное человеческое тело.
Его изменчивость, в зависимости от типа цивилизации, феноменальна. Являясь
автором книг, касающихся этой проблемы**, утверждаю, что наши современники,
в массе, куда ближе к античному идеалу, чем когда бы то ни было в прошлом
(даже и в самой классической Элладе).
Сексуальность обусловлена нашей духовной природой.
Классический психоанализ извращает эту связь. Что, если бы мы вдруг решили
снабдить Александра Блока диагнозом по Фрейду? Основатель психоанализа отмечает:
"Люди, которых я хотел бы здесь описать, выделяются тем, что в их характере
обнаруживается, как правило, присутствие следующих трех черт: они очень
аккуратны, бережливы и упрямы".
Ну прямо-таки Александр Блок в натуре! Собираясь
делать предложение возлюбленной и рассчитывая застрелиться в случае отказа,
молодой Блок выбирал все же револьвер подешевле, о чем узнаем из его пунктуального
(даже в этих обстоятельствах!) дневника. О педантизме и бережливости Блока
свидетельств множество, наиболее компетентные - близкого ему К.И Чуковского.
Тогда как о необычайном его упрямстве все нижеследующее повествование...
Цитируемая работа Фрейда, опубликованная в 1908
г., называется "Характер и анальная эротика". А вот этим Блок (судя по самым
разным, часто негативным, свидетельствам) ну никак не грешил! Сам Фрейд,
думается, упрямо настаивая на своей idee fixe, бережно подбирая под нее
любые факты и педантично загоняя их в облюбованную концепцию, примитивно
сексуализировал психику.
Дух, все-таки, веет, где хощет! Пластичность мозга
обусловлена самим его назначением. Это прежде всего орган, воспринимающий
информацию из внешнего мира, без чего немыслима была бы никакая духовная
жизнь - ни личности, ни общества. В норме душевные качества проявляются
именно как отражение жизненного опыта.
Судьба Александра Блока тому свидетельством. Он
- жертва отнюдь не своей физиологии (вполне нормальной), но - накликанной
им самим (и прочими - чаще бездарями, но в чем-то ему подобными) сумасшедшей
Эпохи.
"ОНИ, ОНИ! ТЕОСОФЫ, ДУХОИСПЫТАТЕЛИ, безднопризыватели,
воздававшие Богу бесово и бесу Богово. Их разговоры, плавающие в паузах
неизреченности. Их взаимный мистический стриптиз. Их мифологизированный
облик и быт... Их ежедневная репетиция космических катаклизмов, их "великолепные
кощунства". Их челомканье то с нежитью, то с гуннами, то с языческими богами,
то с босяками, принимаемыми за - народ. И уж непременно: тех, кто меня уничтожит,
встречаю приветственным гимном" (М. Новикова).
Век, собственно, еще не начался; он начнется на
исходе лета 1914-го залпами мировой войны, которая окажется потом лишь первой
и станет прелюдией к событиям еще более ужасным. За сто лет до того завершилась
военная карьера Наполеона, всем - характером, воспитанием, образованием
- принадлежавшего веку 18-му. Так что очередное столетие вполне уложилось
в свои сроки...
В России оно завершалось прекрасными стихами Блока:
...И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу...
Означенные очи принадлежат законной супруге поэта
Любови Дмитриевне (дочери великого Менделеева, рационалиста и практика в
духе своего века) и цветут они в доме Блока, рядом. Но и - на дальнем берегу,
бесконечно далеко... Потому что Блок, следуя Влад. Соловьеву (а тот - учению
Платона), напрочь отчленяет любовь земную от - небесной. Первая персонифицируется
в Афродите Пандемос (всенародной, площадной, подзаборной), другая - целомудренная
Афродита Урания, образец для собственной обожествляемой супруги:
Суровый хлад - твоя святая сила:
Безбожный жар нейдет святым местам.
Эрос в понимании Платона, Соловьева и Блока (в
традициях всей русской философии серебряного века) - властительное вдохновение,
побуждающее достойных к постижению прекрасного; прекрасное идеально и бестелесно
в противоположность земному - телесному и грубому. Блок притчеобразно разъясняет
супруге ее возвышенную роль: "Одна женщина, принадлежавшая к Пифагорейской
общине в VI веке до Р. Хр. (заметь, заметь!), написала между прочим вот
что: "когда женщина победит низшие побуждения и овладеет живою силою духа,
тогда родится в ней божественная гармония". Хочешь верить ты? Я верю"...
Когда юная Люба Менделеева после долгого сумбурного
ухаживания Блока, дала ему, наконец, "Царственный Ответ", согласие стать
женой, она представить не могла, что и на брачном ложе ей назначалось хранить
девственность, как полковое знамя. Она сперва ничегошеньки не поняла, а
поняв, взбунтовалась, как, вероятно, взбунтовалась бы и овца, сообразив,
что ее ведут на заклание. Много лет спустя Любовь Дмитриевна вспомнит свое
ужасное состояние после свадьбы: "Думаете, началось счастье? Началась сумбурная
путаница... Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо
физической близости, что это "астартизм", "темное" и бог знает еще что.
Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир,
что я хочу его - опять теории... Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута,
не будучи еще женой..."
Сама она, оставаясь одна, "долго, долго любовалась
собой" в зеркале, принимая соблазнительные позы, так что "задолго до Айседоры
(Дункан)... привыкла к владению своим обнаженным телом, гармонии его поз
и ощущению его в искусстве, в аналогиях с виденной живописью и скульптурой";
в привлекательности своего тела она видела "лучшее, что я могу в себе знать
и видеть, мою связь с красотой мира", горько сетуя при этом на невостребованность
дара: "Никогда не попросил он (Блок) у меня мою вербену, и никогда не заблудились
мы с ним в цветущих кустах".
С веткой вербены связан любовный намек поры затянувшегося
жениховства Блока, когда счастье жизнерадостной здравомыслящей девушки с
этим рослым плечистым спортивным молодым человеком казалось и возможным
и близким. «"Расист" мог бы с удовольствием посмотреть на Блока - он прекрасно
воплощал образ светлокудрого, голубоглазого, стройного, героического арийца.
Строгость манер, их "военность", прямизна выправки, сдержанная манера одеваться
- и в то же время большое сознание преимущества своего облика и какая-то
приподнятая манера себя вести, себя показывать, довершали образ "зигфридоподобия".
Александр Александрович очень любил и ценил свою наружность, она была далеко
не последняя его "радость жизни"», - писала в своих воспоминаниях Любовь
Дмитриевна.
Герой-любовник? Но нет, его любовь непременно должна
была быть подобием любви Данте к Беатриче, Петрарки - к Лауре, безответным
чувством, рождающим вдохновение - и только. Реальная супруга в стихах Блока
преображается в "Деву, Зарю, Купину", "Величавую, Вечную Жену"... Ей - "Лучезарной
Деве", "Владычице вселенной"... - за 6 лет, пока еще как-то сохранялись
не нарушаемые извне эти странные отношения, посвящены 687 стихотворений
(подсчет К.И. Чуковского), в которых томления, восторги, призывы, клятвы
- и непременная убежденность в том, что "запрещенность всегда должна оставаться
и в браке". И суждено ему было падать не с женщиной, возносимой им до небес,
а со случайной, безличной, порой купленной на полчаса. Ему всегда
... все тот же жребий
Мерещится в грядущей мгле:
Опять - любить Ее на небе
И изменить Ей на земле.
И ближайшие друзья поэта, тоже талантливые, тоже
оставившие след в русской словесности, цвет ее серебряного века - "секта
Блоковцев", как они себя называли, - подкрепляли поэта в его упрямой аскезе.
Кто-то из секты уже посетил публичный дом, кто-то еще нет, но теоретически
тоже уже был подкован, - и со знанием дела они в один голос твердили: "Не
убив дракона похоти, не выведешь Евридику из Ада". Вывести же так хотелось!
Особое, как бы литургическое значение здесь придавалось
образу "Жены, облаченной в солнце". Его предстояло истолковать - и Андрей
Белый обращается к Блоку с глубокомысленными вопросами: "а что есть Прекрасная
Дама?" "в каком отношении она находится к учению Влад. Соловьева о будущей
теократии?" "в каком смысле она церковь в космосе и царица семистолпного
дворца поэзии?"...
Блоковцы, поголовно влюбленные в Л.Д., отождествляют
ее с философической Софией-Премудростью, за которой, за "Мамой Третьего
завета" (в контраст с Папой Римским), проглядывает ни более ни менее как
беспорочная евангельская Матерь Божья!
Ссылаются же они опять на своего кумира Влад. Соловьева,
его нашумевшую работу "Смысл любви", начатую (статьи 1-я и 2-я) как естественно-научная,
продолженную (статья 3-я) как морализаторская, и завершенную (статьи 4-я
и 5-я) в крайне мистическом духе. Намечалось (писал Андрей Белый) основание
"рыцарского ордена, не только верящего в утренность своей Звезды (т.е. Л.Д.
- М.Т.), но и познающего Ее". Познание, разумеется, могло быть только символическим,
раз уж сам супруг уклонялся от физического познания. "Отсюда, - вспоминает
Л.Д., - ложная основа, легшая в фундаменте всей нашей совместной жизни с
Блоком, отсюда безысходность стольких конфликтов, сбитая линия всей моей
жизни".
Не в ином ли свете предстает полюбившаяся Р. Гальцевой
максима русского философа?
НО НЕ СТОИЛО ЛИ, В САМОМ ДЕЛЕ, УСТОЯТЬ, сдержать
напор страсти - ради классических стихов, вдохновленных Прекрасной Дамой!..
Нам, со стороны, кажется, что определенно - стоило, что сами мы, понимая
всю меру ответственности, пожалуй, устояли бы, рассчитывая на благодарность
потомков; вот и не очень жалуем Л.Д., признававшуюся в том, что это с ее
"злым умыслом" порой "происходило то, что должно было", - но для поэта это
всякий раз было крушением Идеала. И, вероятно, терпела урон прежде всего
наша великая литература...
Сам поэт умолял Л.Д.: "Невыразимо грустно, когда
Ты изгоняешь из меня меня же самого, как бесов... Позволь мне не убивать
себя самого, свою душу, которая вся направлена к Тебе одной".
Какое сердце, влюбленное в поэзию, не дрогнет при
этом!
Но не посочувствовать ли и молодой женщине? "Я
живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на
меня смотрят как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне
это невыносимо, оскорбительно, чуждо", - с горечью обращалась она к мужу.
Правоту ее не признала и десятилетия спустя даже
многоопытная Анна Ахматова. Корней Иванович Чуковский ознакомил Анну Андреевну
с рукописью воспоминаний Любови Дмитриевны, объявившейся после ее кончины.
Вот впечатления знаменитой поэтессы, младшей современницы Блока, зафиксированные
в дневнике дочери Корнея Ивановича: «К.И. рассказывал мне о Дневнике Любови
Дмитриевны. Говорит, такая грязь, что калоши надевать надо. А я-то еще жалела
ее, думала - это ее юный дневник. Ничуть не бывало, это теперешние воспоминания...
Подумайте, она пишет: "Я откинула одеяло, и он любовался моим роскошным
телом". Боже, какой ужас!»
Можно подумать, что поэта, стилиста, шокировал
пошловатый эпитет. Отнюдь: «Подумайте: ведь она могла бы на всю жизнь остаться
Прекрасной Дамой, Софией Премудрой. Ей для этого нужно было только промолчать.
А она написала порнографические записки, которые во всех вызывают омерзение.
... Насколько мудрее поступила Дельмас (любовница поэта. – М.Т.), не написавшая
никаких записок, промолчавшая. Теперь все будут знать ее только как Кармен,
"дивный голос твой, низкий и странный", как красавицу... А была она толстая
женщина, вся в веснушках, приземистая, безвкусная, с черными бусами в волосах;
выступала в голубом платье и стоптанных голубых туфлях, в платье, в котором
просвечивали ноги; пела плохо, играла бездарно...»
Таковы были нравы и эстетика, укорененные в сознании
этого поколения.
Тогда как во внутрисемейном поединке теории с реальностью,
теория, как водится, терпела поражения. Уже Л.Д. от отчаяния увлеклась сперва
Андреем Белым (ближний круг) - тоже теоретиком, от которого не могло быть
никакого ущерба, затем куда более основательными пажами (по аналогии с Королевой
блоковских стихов) из театрального мира, - словом, все покатилось (как и
у Чехова чуть прежде) по накатанному эпохой пути. От одного из пажей Л.Д.
родила мальчика, принятого Блоком даже с радостью (какой-то все же выход
из ситуации!), но тут же умершего... Короткие бесплодные примирения - и
опять случайные дрейфы (как называла это Л.Д.), мимолетные связи - и ее,
и его.
Записи Блока все трагичнее: "Люба испортила мне
столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. ...Люба
на земле - страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности
земные".
Чтобы не комментировать эту запись (думаю, не в
пользу Блока), я лишь наметил акцент курсивом и подчеркиванием.
НУ И ЧТО?.. О ЧЕМ Я ЗДЕСЬ: о порабощенности человека
идеей? о том ли, что психика - да! - обусловлена "физикой", но в каких-то
соотношениях справедливо и обратное утверждение? о давно не новой проблеме
гениальности и - сдвигов в психике?..
Жена, боготворимая несмотря ни на что, довела.
Крушение всего и вся. Собственный быт становится невыносимым, чужой, посторонний
- ненавистным. Февральской ночью 1918 г. Блок заносит в дневник: "Я живу
в квартире,а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет
буржуа (курсив Блока. - М.Т.) с семейством (называть его по имени, занятия
и пр. - лишнее). Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным
чиновником, под глазами - мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым
мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос - тэноришка - раздается
за стеной, на лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается,
и пр. Везде он.
Господи, Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти
к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли.
Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но
я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического
омерзения, мешает жить.
Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа,
только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще
хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана".
И чистое белье как-то не так пахнет... А называть
по имени отчего же - лишнее? Сосед - Ф.А. фон-Шульман, родственник поэта
по отцовской линии, относившийся к нему, кстати, с глубочайшим почтением.
Ненавистен не он персонально, ненавистна - норма. "Барышня за стеной поет..."
- заурядное бытовое неудобство причиной почти клинического пароксизма: "...Когда
она наконец ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет.
Ожеребится эта - другая падаль поселится за переборкой,
и так же будет выть, в ожидании уланского жеребца".
Здесь уж как-то и незачем подчеркивать сексуальную
(отсюда - и семейную) неустроенность самого Блока... Он и сам запишет в
том же феврале: "Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть".
Здесь, может быть, уместно вспомнить ненависть
к сытым - т.е. опять-таки к норме (ну, не голод же - норма!) - современника
Блока, обычно представляемого в качестве его антипода, - Маяковского. Этот
поэт прямо бросает в лицо почтеннейшей публике:
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир...
...выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные
туши лабазников.
И здесь в основе жгучая сексуальная ущемленность,
откровенно голодное ожидание:
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться...
Но не ложится и не ерзает. И надежду тут же сменяет
самая беспардонная ненависть:
Теперь клянусь моей языческой силою! -
дайте любую красивую, юную, -
души не растрачу, изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Тут уж полная расхристанность души. Блок, в противоположность
своему младшему собрату, вовне аристократически сдержан и доверяется лишь
своему дневнику (1917-18 гг.):
"Все полно Любой. И тяжесть и ответственность жизни
суровей, и за ней - слабая возможность розовой улыбки, единственный путь
в розовое, почти невероятный, невозможный". Но - "Любы нет в доме никогда,
- в краткие минуты она рассеянная и пудреная - театральная".
"Бурная злоба и что-то особенное скребет на душе"...
Случайный - на визитной карточке! - проговор: "Пусто,
дико, страшно, бездомно и от страсти спасенья нет".
ТАК УЖ И НЕТ? Как всегда и везде спасение от собственной
бесприютности во всеобщем хаосе. "Революция - это: я - не один, а мы". Тут
же всему находится немедленное объяснение: "Почему дырявят древний собор?
- Потому что, что... поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в... усадьбах? - Потому, что там насиловали
и пороли девок...
Почему валят столетние парки?.." И т.д. и т.п.
("Интеллигенция и революция").
А вот уже и теоретическое обоснование: "Не бойтесь
разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но,
потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый - не дворец. Кремль,
стираемый с лица земли, - не кремль... Что же вы думали? Что революция -
идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути?..".
Последнее соображение вызывает в памяти иную фигуру,
которую, казалось, и в сновидениях не соприкоснешь с Блоком. Лев Троцкий:
"Мне вспоминается питерский пролетарий Воронцов, который в первое время
после Октября состоял при Ленине, охранял его и помогал ему. Когда мы готовились
к эвакуации Петрограда, Воронцов мрачно сказал мне: "Много им, в случае
чего, достанется; надо бы подвести под Петроград динамиту да взорвать все
на воздух". - "А не жалко вам, т. Воронцов, Петрограда?" - спросил я, любуясь
этим питерским пролетарием. - "Чего жалеть, вернемся, лучший построим".
Этот краткий диалог не выдуман мною и не стилизован.
Именно таким он врезался в память. Вот это настоящее отношение к культуре!
Тут псаломщицкой плаксивости нет и следа. Культура есть дело рук человеческих.
Настоящая культура не в расписных горшках истории, а в правильной организации
человеческих голов и рук. Если на пути этой правильной организации стоят
препятствия, их нужно смести.
И если для этого приходится разрушать ценности
прошлого, разрушим их без плаксивой сентиментальности, а затем и создадим
новые, неизмеримо лучшие. Вот как, отражая мысль и чувство миллионов, смотрел
на это Ленин. Хорошо и правильно смотрел, и надо у него учиться этому революционерам
всех стран". ("Верное и фальшивое о Ленине").
Что же и наш Поэт, так или иначе, с "революционерами
всех стран"? "Большевик из Балаганчика" - этим фельетоном откликнулся Мих.
Пришвин, знавший Блока и даже лично обязанный ему, на его панегирики новой
власти. Блок недоумевает. Он ведь не приспосабливается, он - предельно искренен.
"Может ли интеллигенция работать с большевиками? - Может и обязана. ...Интеллигенция
всегда была революционна. Декреты большевиков - это символы интеллигенции..."
Он и полтора года спустя, 11 июня "незабываемого
1919-го", когда суть новой власти была уже и ему предельно ясна, запишет:
"Чего нельзя отнять у большевиков - это их исключительной способности вытравлять
быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это
- факт.
В прошлом году меня поразило это в Шувалове. Но
то, что можно видеть в этом году на Лахте, - несравненно ярче".
Опять же Троцкий расставит для нас акценты - плохо
это или не особенно. "Он (Ленин) нередко боялся "передобрить", ибо знал
коварство врагов и блаженное ротозейство посредников (намек на Горького.
- М.Т.), и всякую меру суровой осторожности считал заранее недостаточной.
Он предпочитал брать прицел по невидимому врагу, чтобы не развлекат.ь своего
зрелища (стиль! - М.Т.) случайными обстоятельствами и не передобрить".
Кому не вспомнится при этом революционнейшая из
поэм!
...И идут без имени святого
Все двенадцать - вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
Их винтовочки стальные
На незримого врага...
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга...
Многоточиями-недосказаниями пересыпана вся поэма.
О ЧЕМ ПОЭМА "ДВЕНАДЦАТЬ"? О революции? Об уголовной
стихии, бунте? О Христе ли "с кровавым флагом"?..
Она - о ревности, этом предельно бесприютном чувстве.
"Бурная злоба...", - всего лишь частная запись
(см. выше); но вот ее поэтическая реализация:
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди...
Черная злоба, святая злоба...
"Пусто, дико, страшно, бездомно..." (см. выше).
В поэме:
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!..
Собственными именами в поэме выделены: отставленный
Петруха, изменщица Катька и ухарь Ванька.
Вот так Ванька - он плечист!
Вот так Ванька - он речист!
Катьку-дуру обнимает,
Заговаривает...
Куды уж тут неудачнику Петрухе!.. Но (см. выше)
"Революция - это: я - не один, а мы". С Дюжиной - и у всех "винтовочки стальные"
- Ваньке не справиться.
Трах-тарарах! Ты будешь знать,
(здесь, вместо русского мата, строчка многоточий.
- М.Т.)
Как с девочкой чужой гулять!..
Пуля-дура - попадает не в Ваньку, а в Катьку. Но,
поди знай, что справедливее... Утоленное чувство мести:
Что, Катька, рада? - Ни гу-гу...
Лежи ты, падаль, на снегу!
сменяется естественным раскаянием:
- Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил...
Трагедия, впрочем, не состоялась. Раскаиваться
вроде и не в чем.
- Не такое нынче время...
Жизнь переворотилась - все дозволено. Время спишет
и сердечную боль, и уголовное преступление, и сам этот бунт. Личное растворяется
в общественном, - как писали адепты новой морали, называвшие себя советскими
философами, искусствоведами, критиками. Сам Блок в большевистском перевороте
увидел освобождение от собственного опостылевшего бытия.
И Петруха замедляет
Торопливые шаги...
Он головку вскидавает,
Он опять повеселел...
Ну, не решение ли проблемы, самому Блоку дозволительное
разве что в воображении! Эх, да не проще было б, если революция сама прибрала
бы ненароком! Тяга к смерти - вообще характерный синдром в окружении Блока.
Противоестественные строчки во славу тех, "кто меня уничтожит", были расхожими.
В дни, когда создавалась поэма, Блок выписывает из стихов своего всегдашнего
конфидента А. Белого, опубликованных тогда же:
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня...
Тяга к смерти - типичный синдром всякого революционера.
Вот запись Блока после затеянного большевиками
путча в июле 1917-го: "Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой
революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, как давно тайно
хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур (!), серебряные звезды, перламутры
и аметисты метели... За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня
(будней, нормы. - М.Т.), продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить
в себе обещания ее".
«Блок слышит Россию и революцию, как ветер...»
О, словоблуды! Реки крови, моря слез, а им всё нипочем» (И.Бунин. Окаянные
дни. Запись от 16 апреля 1918 г.)
Тогда же, в июле 17-го, упоминание в дневнике Блока
о К. Кузьмине-Караваеве; им уже много лет бурно увлечена Любовь Дмитриевна,
к нему не раз отбывала в дрейфе, покидая законного супруга...
Запрокинулась лицом,
Зубки блещут жемчугом...
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая...
Кузьмин-Караваев, само собой, антипатичен Блоку.
Актер в молодости (артистическое имя - К. Тверской), слабый драматург (обычно
снисходительный рецензент Блок разносит в пух и прах две его пьесы); он
солдат, затем офицер в первую мировую войну; при Временном правительстве
"занимает важный пост около Савинкова в политическом отделе военного министерства.
Он рассказал Любе кое-что "не подлежащее оглашению".
Похоже, хват: при большевиках объявляется своим,
чем подкупает Мейерхольда, собравшегося поставить пьесу "красного моряка"
- "наивную феерию, составленную по образцу "патриотических" феерий наизнанку"
(Блок).
Можно, вероятно, найти ему соответствия в поэме:
"- Был Ванька наш, а стал солдат!" (хотя солдат для Советов кто же как не
- наш!); "Помнишь, Катя, офицера..."; "С офицерами блудила..." и т.п.
Но гораздо важнее другое соответствие. В письме
первому иллюстратору поэмы Ю. Анненкову Блок протестует против изображения
Катьки - шлюхой: "Это не Катька вовсе: Катька - здоровая, толстомордая,
страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая... Рот свежий,
"масса зубов", чувственный... "Толстомордость" очень важна (здоровая и чистая,
даже - до детскости)"...
Фотографии юной Любы Менделеевой обнаруживают все
эти черты (без утрированности, конечно). А. Белый, гостивший у Блоков в
Шахматово, вспоминает: "большие плечи... бело-розовое круглое лицо... Не
казалась дамой в деревне, - ядреною бабою: кровь с молоком! Я подметил в
медлительной лени движений таимый какой-то разбойный размах".
Созвучность с Катькой подчеркивает в своих воспоминаниях
и сама Любовь Дмитриевна. И не без некоторого тщеславия подтверждает: "Боря
(Борис Бугаев - А. Белый. - М.Т.) верно учуял во мне "разбойный размах";
это было, это я знаю. Кровь предков (мама - полуказачка, полушведка) привыкших
грабить, убивать, насиловать, часто бунтовала во мне и толкала на свободолюбивые,
даже озорные поступки <...> Я совершенно была не в состоянии пойти навстречу
человеку, которому я нравлюсь, если тут могла получиться для меня корысть.
Несколько таких случаев, когда я себе сильно вредила: отказывала режиссеру
(между прочим, культурному и даже интересному) в том "внимании", которое
ему казалось просто даже его "правом", и, как назло, у него перед носом
бросалась навстречу какому-нибудь забулдыге "Петьке", и многое такое".
Эх, эх, поблуди!
Сердце екнуло в груди!..
На готовой обложке Анненкова - убийца над убиенной
воет перекошенным ртом. Блок - художнику: "Если бы из левого верхнего угла
"убийства Катьки" дохнуло густым снегом и сквозь него - Христом, - это была
бы исчерпывающая обложка".
Курсивом самого Блока подчеркнуто, что ревность
и месть - исчерпывающее содержание "Двенадцати".
Вот и поэтическое подтверждение:
Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку!..
В черновике поэмы еще конкретнее:
Насолим мы всем буржуям,
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови,
Из-за Катькиной любви!
Здесь уже курсив - мой.
ПРЕСЛОВУТЫЙ РАЗБОЙНЫЙ РАЗМАХ не давал Блоку покоя.
У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа...
Помнишь, Катя, офицера -
Не ушел он от ножа...
Уж я ножичком
Полосну, полосну!..
По свидетельству самого Блока, из этого последнего,
вдруг блеснувшего двустишия (как у Василия Сурикова - при виде вороны на
снегу) возникла вся поэма.
В том же письме Анненкову: "... у Петьки с ножом
хорош кухонный нож в руке" (Курсив Блока). Сама "винтовочка стальная", прикончившая
Катьку, представляется Блоку не вполне характерной в данном случае. Кухонный
нож - вот он вполне в образе. Не таким ли ножом ревнивец Рогожин прирезал
несравненную Настасью Филлипповну?.. А вот и коллективный
портрет всей этой блатной Дюжины:
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Я мечтаю (предлагал своему издательству), чтобы
поэма Блока вышла с "Ночным дозором" Рембрандта на обложке. Диапазон мировой
истории: от Возрождения - к одичанию!..
И опять идут двенадцать (дозором идут! - М.Т.),
За плечами - ружьеца...
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба -
Гуляет нынче голытьба!..
Голытьба (у Ожегова) - то же, что голь; а для голи
на Руси только два употребления: голь перекатная (бродяги) и - кабацкая.
На плакате, появившемся вслед за разгоном демократично
избранного Учредительного собрания, - матрос в широченных клешах, подбоченясь,
нога за ногу - этаким фертом. Убогий лоб под бескозыркой, выпирающий низ
лица. Не голова - башка; в нее - едят.
Тут же плоский раешник, приличествующий фигуре
и навеянный, возможно, нашей революционнейшей поэмой:
Потрудился в Октябре я,
День и ночь буржуев брея!
Не такой ли ферт заявился к Блокам в сентябре незабываемого
1919-го реквизировать их жилье? "Вечером пришел матрос с подругой, смотрел
"Двенадцать" и решил освободить квартиру", - не без тщеславия записывает
Блок, забыв в эту минуту, как избегался, добывая у властей охранные справки.
Почтительная парочка без сомнения реквизировала какую-то соседнюю квартиру...
Неужто ж забыл Блок замечание Пушкина о русском
бунте, "бесмысленном и беспощадном", о самих бунтовщиках, "коим чужая головушка
полушка, да и своя шейка копейка"?.. И не потому - "копейка", что так уж
они храбры, потому - что напрочь лишены воображения и не способны загадать
не то что о грядущем, но и о завтрашнем дне.
Но отвращение к быту, к норме (отчего и подспудная
тяга к смерти) сближает с публикой такого пошиба подчас и самых высоколобых.
Не обольщаясь моральными качествами Эдички Лимонова, не откажешь ему ни
в таланте, ни в искренности. В его "Дневнике неудачника", обзор собственных
унижений (прежде всего - сексуальных) перерастает в ревность ко всякой норме,
ко всем, удовлетворенным своей земной жизнью:
"И я, не моргнув глазом, твердо принял сторону
зла - ведьм, упырей, грешников, нацистов, чекистов... Освальда, убившего
Кеннеди, Че Гевары... Эту цивилизацию нужно разрушить везде на Земле - и
в России, и в Китае, и в Америке. Разрушить ее и объединить для этой цели
всех, кто не удовлетворен... Мы, неудачники, говорим: "наша цель - разрушение"...
Хорошо с близкого расстояния выстрелить в выпуклый
дряблый живот Президента Соединенных Штатов Америки... Потом вбежать в экспериментальный
коттедж и захлопнуть дверь. И пока они лезут в двери и окна - выпрямиться
на несгораемой крыше и пустить себе жаркую пулю в висок. Прощайте".
Вот так. Понятно, далеко не все беды сводятся к
сексуальной ущемленности. Но в ряду ценностей секс занимает особое место,
соприкасаясь с важнейшей функцией всего живого. И попытки так или иначе
справиться с ним приводят не только к личным трагедиям, но и к социальным
- тоже.
* * * * *
