Зимняя кампания 1991 года
Елене
1
Стихотворение И. Бродского «На независимость
Украины» – жестокий и довольно неожиданный выпад великого поэта. Оно было
прочитано автором 28 февраля 1994 года на вечере в американском Квинси-Колледже,
а затем, как в самиздатские времена, некоторое время ходило по миру в неточных
списках. Позднее появился вариант, верифицированный самим Бродским.
Существует гипотеза, что стихотворение было
написано раньше, еще в 1991 году. У меня она вызывает кое-какие филологические
сомнения. В любом случае, это могло произойти не раньше последних дней года,
ибо Украина провозгласила свою независимость только зимой, в конце декабря.
Сейчас, после торжественно отмеченных на Украине в
2008 и 2009 годах 350-летия разгрома русских под Конотопом и 300-летия
Полтавской битвы, опус Бродского оказался приравненным к штыку – со всеми
вытекающими отсюда последствиями.
Разумеется, меня занимают политическое содержание
этого произведения и стоящее за ними авторское настроение. Тем не менее, прежде
чем переходить к политике, следует разобраться с поэтикой. То есть, со
стихотворным текстом.
На независимость Украины
Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под
Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил
картавый,
время покажет – кузькину мать, руины,
кости посмертной радости с привкусом
Украины.
То не зелено-квитный, траченый
изотопом,
– жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла
Канада –
даром, что без креста: но хохлам не
надо.
Гой ты, рушник-карбованец, семечки в
потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в
Рязани
с залитыми глазами жили, как при
Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы метя,
строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником
дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в
мундире,
по адресу на три буквы на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором
Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости,
поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук
выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку
слаще?
Прощевайте, хохлы! Пожили вместе,
хватит.
Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он
вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком
набитый
отвернутыми углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
нам – подавись мы жмыхом и потолком –
не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди
одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была
промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях
глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с
подзолом.
Полно качать права, шить нам одно,
другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой-да левада-степь, краля, баштан,
вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей,
чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы
из глаза,
Нет на нее указа ждать до другого
раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы,
вертухаи!
Только когда придет и вам помирать,
бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край
матраса,
строчки из Александра, а не брехню
Тараса.
2
Сразу, при первом, даже нулевом (бывает
и такое) чтении бросаются в глаза автоповторы или, если угодно, самоцитаты,
что, вообще говоря, не то же самое. Да и просто цитаты.
Бродский начинает стихотворение с
незамаскированной громоздкой, боюсь, неуклюжей парафразы первых строчек
собственного «Одиссея Телемаку»:
Мой Телемак,
Троянская война Дорогой Карл
Двенадцатый, сражение под Полтавой,
окончена. Кто победил
– не помню. слава Богу,
проиграно.
Создается ощущение, что речь идет о
той же самой войне (перекличка поколений). Только ее современник и участник,
Одиссей, еще не уразумел, чем она кончилась:
Не помню я, чем кончилась война,
и сколько лет тебе сейчас, не помню.
А вот автор, через сотни лет, наконец,
знает. Одиссей еще надеялся, что победили греки (они же русские, поскольку речь
изначально о второй мировой), но лишь потому, что заплатили дороже – потеряли
больше людей. А кто дороже платит, тот и выигрывает (тендер):
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки...
Но жизнь (и любовь, как мы увидим
ниже) – не тендер. На протяжении трехсот лет молча предполагалось, что русские
победили под Полтавой и оттого воссоединились с Украиной и с Киевом, собственной
древней столицей. Мало того, они, вроде бы, начали с этой победы свой Золотой имперский
век. Через несколько десятилетий Россия (вроде бы) сокрушит Фридриха Великого и
присоединит большую часть грозной Польши, через столетие – разобьет Наполеона и
создаст сильнейшую армию в Европе.
Выясняется, нет. Все не так. Не
победили. Не сокрушили. Проиграли. Все проиграли. И Украину, и Киев, и,
кажется, державу. И даже армию (см. «Кутузов»). В таком случае, кстати, и итоги
второй мировой становятся сомнительными. Посмотрите на Грецию (ахейская Греция
погибла как раз после подведения итогов Троянской войны), гляньте на Трою. То
есть – на Россию и на Германию.
Теперь становится понятной вторая
самоцитата. Слово «руины», да еще жестко зарифмованное, да еще в третьей строке
четверостишия, у Бродского давно зарезервировано:
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед
таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь
руины». …время
покажет – кузькину мать, руины,
Взгляд, конечно, очень варварский,
но верный. кости
посмертной радости с привкусом Украины.
Прошлое, невозвратимое прошлое,
разъяснил старый раб, раб со стажем – всегда руины. Развалины. То, чего больше
не будет. То, что невозможно восстановить, да и нет смысла восстанавливать. То,
что со вчерашнего вечера недостижимо и оттого бесполезно сегодня. Остается эти
руины снести и на выутюженном месте выстроить что-то новое. Если есть силы
строить.
Не стоить утешаться тем, что «руины» –
это ради рифмы с «Украины». Литературоведческая аксиома гласит: для мастера не
существует технических проблем. Гессе в «Игре в бисер» со вкусом разобрал эту темку.
«Книжица» вместо «книги» у мастера не случайна, уж точно не ради лишнего слога.
Все вынужденное – рифма, лишний слог, долгая гласная – является таковым лишь у
дилетанта. А профессионал от дилетанта тем и отличается, что технику давно преодолел
и прячет в ней поэтику.
Отлично. Но почему руины за спиной
(всегда за спиной) – варварский, а не, напротив, просвещенный, прогрессивный взгляд?
Увы, потому, что просвещенный и значит варварский. В дохристианскую (желающие
могу назвать ее иначе) эпоху прошлое не имело немифологического значения; его
сносили за ненадобностью и изношенностью – ради единственно ценного, почвы.
Так, прямо на развалинах (руинах) слой за слоем возводились древние города.
Лишь на некоем коротком, явно завершившемся метафизическом (ужасно
оптимистическом) историческом этапе прошлое обрело ценность суммы прожитого в
нем, а мы, сегодняшние, стали отражением былых мыслей и дел, поступков и грехов.
Плинию (предполагаемому просвещенному автору стихотворения) это полагалось
знать. Но сегодня мы, еще более просвещенные, снова варвары, ибо бежим вперед,
не оглядываясь, не зная праведности и греха, создавая новые ценности и
богатства в таком темпе, что все старое немедленно становится нищенским.
Телевизор десятилетней давности, модное платье пятилетней или здание
пятидесятилетней (если не именное) – это руины. Свалка. В лучшем случае, ретро.
Выходит, для упомянутого раба русская история, неуклюже обернувшая исторические
победы историей поражений, тоже сплошь руины. Достаточно на нее оглянуться.
Вспоминается миф об Орфее и Эвридике, запрещавший оглядываться, смотреть за
спину. Теперь мы понимаем, почему.
Я так и не сумел выяснить, что такое
«зелено-квитный» (буквально «зелено-цветочный» или «зелено-цветной»). Наверняка
тут кроется подвох, и хотелось бы знать, какой. Но вот
…жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла
Канада –
даром, что без креста: но хохлам не
надо. –
это всего лишь нехитрый экскурс в
украинскую историю, вовсе не обязательно ее искажающий, но уж точно выбирающий не
самую красивую сторону. Существуют несколько версий происхождения украинского жовто-блакитного
(желто-голубого) флага. Одна из них утверждает, что совпадение его цветов с
цветами шведского флага не случайно – Карл XII
якобы снабдил не имевших собственной единой символики солдат Мазепы шведскими штандартами,
от которых и пошли затем украинские.
Бродский принимает эту версию на ура, как само собой разумеющуюся, и, вдобавок,
издевается над тем, что украинцы, поднимая шведский флаг (скроенный, на всякий
случай, из канадского холста), сняли с него крест – «хохлам не надо».
До сих пор все понятно. С этого места
и далее – вовсе нет. Бродский не просто «отпускает» Украину – он ее изгоняет:
Скажем им, звонкой матерью паузы метя,
строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником
дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в
мундире,
по адресу на три буквы на все четыре
стороны…
Скатертью дорога? В самом деле? Ведь происходит
ровно обратное – Россия изгоняется на восток, к великоросскому Смоленску, в
Смутные времена, в XVII век. Стало быть, Бродский едва ли имеет в виду физическое
выталкивание украинцев на европейские запад, север и юг (тем более что он
посылает их не на три, а на четыре стороны, в то время, когда одна из них,
восточная, занята). Следует предположить, что «три буквы» здесь важнее «четырех
сторон». Иными словами, речь скорее о разводе, т.е. раздельном образе жизни
(ведении хозяйства), разных лояльностях, разных выборах, нежели о разъезде в
духе «дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону». Правда, пресловутый
принцип относительности движения (доэйнштейновский, галилеевский) утверждает,
что пока мы смотрим на вещи изнутри, бессмысленно спорить о том, кто куда уходит:
русские на восток или украинцы на запад. Верно, что они расходятся. Еще вернее,
будущее у них разное. Налицо не столько изгнание, сколько расщепление. Разъезд
во времени, которое и есть интересующее нас пространство. Если только не иметь в
виду, что разъезжается и пространство – сама Вселенная.
Дальше самое интересное:
…Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости,
поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук
выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку
слаще?
Вообще-то, жуткое саморазоблачение:
пусть «теперь» немцы да поляки грубо ставят Украину раком; стало быть, до сих
пор нечто подобное – только нежно, с любовью – проделывали с ней мы. Вообще,
между нежнейшим сексом и изнасилованием разница эмоциональная, не физическая.
Наш секс – добрый, их – злой. И еще: оказывается, в петлю мы лезли вместе, а
вот курицу в борще они с нами делить не хотят. Естественно спросить: о какой
петле речь? Но еще естественнее заметить, что курицу в борщ не кладут (и
Бродский великолепно это знает). Курица борщ может только испортить. Борщ – не
бульон.
На мой взгляд, существует только одна
подходящая петля, в которую, по мнению Бродского, украинцы и русские могли залезть
совместно – и добровольно. Это, разумеется, брак. Собственно, тут и доказывать
нечего. Что есть брак, если не сумма секса, общей петли и испорченного борща,
который только в браке и простителен? А после развода этот борщ так же
отвратителен, как и секс. Бродскому с его крайне неудачной личной жизнью и, что
важнее, негативным ее восприятием –
Приветствую тебя две тыщи лет
Спустя. Ты тоже был женат на бляди.
У нас немало общего.
– такая трактовка брака привычна.
Закономерно также, что Украину и украинцев никто ни о чем не спрашивает. Они – очевидное
женское начало, а тот, кто берет это начало в расчет, заведомо нарывается на
неприятности. Впрочем, неприятностей (в браке) все равно не избежать.
Отсюда (только отсюда) и блестящая
идея:
Плюнуть, что ли, в Днипро.
Именно так и поступают ревнивцы после
чувствительного разрыва – плюют на самое дорогое, что есть у (недавнего)
партнера. Забывая (или, напротив, никогда не забывая), что оно столь же дорого
и для тебя. Для «русского имени и русской красоты» Днепр куда важнее
Москвы-реки. Но неважно, наплевать, – у украинцев ничего кроме Днепра (который
они так и так испортили – Днипро) нет, а у нас есть Волга… Впрочем, многие из
этих рассуждений избыточны, даже излишни, ибо Бродский говорит прямо:
Нечего портить кровь, рвать на груди
одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была
промежду.
Стало быть, все это – не про политику,
а, как часто бывает, про любовь.
Но любовь бывает разная.
Бродский бросает украинцам очень
странное, языческое по природе своей, вообще говоря, богатое обвинение: они –
порождение земли. Своей богатой, сочной (в отличие от бедной русской),
порождающей курицу и борщ [едва ли не датской] почвы:
Что ковыряться зря в рваных корнях
глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с
подзолом.
Полно качать права, шить нам одно,
другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.
А русские, стало быть, порождены
другой, более духовной стихией. Какой? Огнем? Воздухом? Можно только
догадываться, впрочем, ясно, что не водой. Но оскорбленная ревность испортила и
этот образ, который заодно обвинение. Ибо что такое «чернозем с подзолом»? Это
смесь богатства с нищетой. Подзол – бедная, неплодородная почва, вряд ли
украинская, никак не совместимая с черноземом. Это такой же оксюморон, как
курица с борщом. Видимо, просто оттого, что у неверной жены ничего путного быть
не может. Даже родителей.
Бродский признавался, что аж до 1990
годов, столкнувшись с сочетанием двух определенных русских букв, он
автоматически начинал рисовать женские брови. А поскольку ему, сочинителю, эти
буквы приходилось встречать часто, удивительно, что он хоть что-нибудь за свою
жизнь написал. Но это так, легенда. На самом деле он во всех ситуациях неплохо
выживал. «Как-нибудь перебивался». Заносил на счет – и все тут. А потом, как
видно, аккуратно сводил счеты.
От текста осталось немного. Принято,
более чем принято желать неверной жене не только неудач в карьере, в постели и
на кухне, но и скорой мучительной смерти. Но смерть – вещь тонкая. Она не
только искупает грехи, но и подводит неопровержимые итоги. О чем и о ком
подумает неверная перед смертью? О родительском доме или последнем любовнике
(который, конечно, не Ганс и не лях, а просто сосед по хутору)? Бродский (как
всякий брошенный муж) надеется, что о нем, несравненном.
Отсюда матрас (именно в таком правописании),
вернее, еще одна совершенно необходимая и живущая в правильном времени самоцитата:
Не надо обо мне. Не надо ни о ком.
Заботься о себе, о всаднице матраца.
Я был не лишним ртом, но лишним языком,
подспудным грызуном словарного запаса.
Это стихотворение (а в нем – запоздалое и
неожиданное сведение счетов с одним ленинградским поэтом) сочинено в том же
1994 году, когда наш опус был если не написан, то отредактирован и оглашен. В
обоих случаях – суровая месть, в обоих рифмованный – чтобы не перепутали –
сексуальный матрас. Все-таки через «с», а не «ц», поскольку рифмуется раз с
«Тарасом», два с «запасом».
3
Только вот – к чему все это? Что вдруг засвербило
у Бродского, что заболело, кого он так любил, ненавидел и ревновал – на Украине?
Или, иначе – чем она его так сильно задела? Что заставило поэта припомнить собственные
(в обоих смыслах) злоключения и измены?
На это вопрос, к сожалению, есть абсолютно точный,
не оставляющий места для рефлексии ответ. Картина безрадостна – но ясна.
Начать следует, видимо, с отношения Бродского к
империям, хотя, как мы увидим дальше, не в нем счастье.
Что такое империя? Это
мультинациональное инклюзивное (в плане национальной самоидентификации)
государство, не являющееся при этом мультикультурным. Америка, но не Швейцария.
Россия, но не Израиль. Китай, но не Япония – даже с колониями.
Не стоит обольщаться: даже если вовсе забыть об актуальной
политике, Бродский оказывается крутым фанатом – только не одной конкретной империи,
а всех империй сразу (на мой взгляд, признак дурного вкуса, но некоторые
считают иначе). Более всего империи идеальной, то есть Римской. Но также и
Поднебесной, Мексиканской, Византийской, Британской, Киевской, Татарской,
Российской и Американской (список неполный, да и с определением он не всегда в
ладах). Сходным образом Гете увлекался халифатом и державой Тамерлана, а
Кольридж – Чингис-ханом и его внуком Кобулаем (Хубилаем), первым монгольским
императором Китая.
Это обстоятельство легко иллюстрируется яркими
цитатами. Римских цитат (хотел сказать: из принципа не привожу – им несть числа,
но вот –) приведу только одну, раннюю, 1968 года:
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня – мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем.
Здесь – это в далекой римской провинции. В
Паланге.
Вот другие примеры, куда более заслуживающие
внимания:
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь…
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
*
Пограничной водой наливается куст,
и трава прикордонная жжется.
И боится солдат святотатственных чувств,
И поэт этих чувств бережется…
Да в тени междуцарствий елозят кусты
и в соседнюю рвутся державу.
И с полей мазовецких журавли темноты
непрерывно летят на Варшаву.
*
…Видимо, в наших венах
недостаточно извести. «В нашей семье, – волнуясь,
ты бы вставила, – не было ни военных,
ни великих мыслителей». Правильно: невским струям
отраженье еще одной вещи невыносимо.
Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!
*
минарет шалфея, в момент наклона –
травяная копия Вавилона,
зеленая версия Третьеримска!
где вправо сворачиваешь без риска…
…И в глазных орбитах –
остановившееся, как Атилла
перед мятым щитом, светило…
*
И я иногда объясняю сыну
богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки
писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне
императрица.
Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше
риса…
… Ветер несет нас на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка, – туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как
иероглиф,
как любые другие неразборчивые письмена.
*
Лучше плыть пароходом, качающимся на
волне,
участвуя в географии, в голубизне, а
не
только в истории – этой коросте суши.
Лучше Гренландию пересекать, скрипя
лыжами, оставляя после себя
айсберги и тюленьи туши.
Алфавит не даст позабыть тебе
цель твоего путешествия – точку «Б».
Там вороне не сделаться вороном, как
ни каркай;
слышен лай дворняг, рожь заглушил
сорняк;
там, как над шкуркой зверька скорняк,
офицеры Генштаба орудуют над
порыжевшей картой.
*
Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась бы из-под моста, как из рукава –
рука,
и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показывавший кулака…
Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-
тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».
Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
там, где нога продолжает начатое головой.
Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
самые главные – пенальти и угловой.
И там были бы памятники. Я бы знал имена
не только бронзовых всадников, всунувших в
стремена
истории свою ногу, но и ихних четвероногих,
учитывая отпечаток, оставленный ими на…
И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж-
а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!»
–
я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,
это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
то, на что ты так долго глядел снаружи;
запоминай же подробности, восклицая "Vive
*
да лежится тебе, как в большом
оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб
проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на
горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике
Третьего Рима.
*
Потому что искусство поэзии требует слов,
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, –
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой…
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих
нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках…
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу –
да чешу котофея...
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола
вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
*
Вижу колонны замерших внуков,
гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб.
Вижу в регалии убранный труп:
в смерть уезжает пламенный Жуков.
Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо, в опале,
как Велизарий или Помпей.
*
Прекрасная и нищая страна.
На Западе и на Востоке — пляжи
двух океанов. Посредине — горы,
леса, известняковые равнины
и хижины крестьян. На Юге — джунгли
с руинами великих пирамид.
На Севере — плантации, ковбои,
переходящие невольно в США.
Что позволяет перейти к торговле.
Это самая малость. Примеры выбраны по
забавным, не совсем нерелевантным принципам, обсуждать которые я в данный
момент не стану. Империи с их красивостями одна за одной прорисовываются через
стихотворное кружево. Любопытно, что Бродский позволял себе осознанные
исторические сбои, резонно полагаясь на их звучание. Так, он прекрасно знал,
что Помпей, в отличие от Жукова и Велизария, не умер глухо, в опале, а был
предательски убит в Египте вскоре после поражения при Фарсале – но какая
разница?
М.К., в числе других, утверждал, почти
цитируя самого поэта:
«По-видимому, Бродский не видит большой разницы между демократиями и
тоталитарными государствами, так как везде есть власть имущие и безвластные.
Переезд из СССР в США – это для него лишь "перемена империи"».
Нечто подобное, только интереснее, писал А.И. Солженицын:
«Запад! Запад Бродскому люб – и не
только потому, что в нём господствует Нравственный Абсолют, и не только потому,
что он основан на индивидуальности и приоритете частной жизни; хотя в
приверженности к демократии Бродского не упрекнёшь: ни в чём не проявлена. Тут
у него весьма глубокая правильная мысль: демократия несовместима ни с каким
монотеизмом, в том числе и с христианским. “Демократическое государство есть на
самом деле историческое торжество идолопоклонства [политеизма] над
Христианством”. Но в язычестве ему отвратны человеческие жертвоприношения. Нет,
пожалуй, “лучше жерла / единорогов Кортеса, чем эта жертва”. И, по его мнению,
неправильно, что “главным / злом признано вторжение испанцев / и варварское
разрушение древней / цивилизации ацтеков. Это / суть местный комплекс Золотой
Орды”. Ну вот, мы и замкнулись, опять на Орде…
Мысли, признаться, никак не
демократические, а элитарные. Но сколькие и демократы остаются таковыми лишь до
той черты, пока не коснутся их индивидуальных прав.
А Бродский – он никогда и не присягал
демократии. Он был всегда – элитарист, так и говорил откровенно. Он –
органический одиночка».
Запомним это «органический одиночка» –
оно нам еще пригодится.
Любовь к империям – полбеды.
Существеннее, что Бродский поддался личному обаянию Сталина – и чарам Третьего
рейха. Разумеется, не он один, но это сомнительное оправдание.
Со Сталиным все ясно:
Он здесь бывал: еще не в галифе –
в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
Арестом завсегдатаев кафе
покончив позже с мировой культурой,
он этим как бы отомстил (не им,
но Времени) за бедность, униженья,
за скверный кофе, скуку и сраженья
в двадцать одно, проигранные им…
Когда он входит, все они встают.
Одни — по службе, прочие — от счастья.
Движением ладони от запястья
он возвращает вечеру уют.
Он пьет свой кофе — лучший, чем тогда,
и ест рогалик, примостившись в кресле,
столь вкусный, что и мертвые «о да!»
воскликнули бы, если бы воскресли.
А вот и Третий рейх. Цитирую «Роттердамский
дневник» без купюр:
I
Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
Четыре дня они бомбили город,
и города не стало. Города
не люди и не прячутся в подъезде
во время ливня. Улицы, дома
не сходят в этих случаях с ума
и, падая, не призывают к мести.
II
Июльский полдень. Капает из вафли
на брючину. Хор детских голосов.
Вокруг — громады новых корпусов.
У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.
III
Как время ни целебно, но культя,
не видя средств отличия от цели,
саднит. И тем сильней — от панацеи.
Ночь. Три десятилетия спустя
мы пьем вино при крупных летних звездах
в квартире на двадцатом этаже –
на уровне, достигнутом уже
взлетевшими здесь некогда на воздух.
Или еще:
День назывался «первым сентября».
Детишки шли, поскольку – осень, в школу.
А немцы открывали полосатый
шлагбаум поляков. И с гудением танки,
как ногтем – шоколадную фольгу,
разгладили улан.
Достань стаканы
и выпьем водки за улан, стоящих
на первом месте в списке мертвецов,
как в классном списке.
Заранее предполагая, что кому-то покажется мало,
применю запрещенный (нелитуратуроведческий) прием. Оказывается, в 1968 году (за
несколько лет до появления Штирлица) Бродский сфотографировался в форме
вермахта (характер нордический) и подарил этот снимок нескольким своим
знакомым. Экземпляр, посланный Евгению Рейну, он даже подписал. Вот что говорит
об этом сам Рейн:
«Что же касается меня, то я получил на память об
одесской эпопее Бродского особый презент. Он до сих пор хранится в моем архиве.
Это фотография Иосифа в полной форме летчика люфтваффе времен Второй мировой
войны. Видимо, он нашел эту форму среди реквизита на Одесской киностудии. На
обороте написано характерным почерком Бродского: “Gott mit Reyn”. Надо добавить только, что это парафраз надписи
на пряжках ремней немецких солдат: “Gott mit uns” – “С нами Бог”».
Еще один экземпляр хранится сейчас в архиве
«Известий». Не факт, что это действительно роттердамская форма Люфтваффе. Но
чары налицо.
4
Помните «органического одиночку» у АИС? Этот
одиночка может увлекаться империями, но ему самому империя ни к чему, поскольку
гражданин (да и патриот) он никакой. Но если Бродский не был патриотом
Российской империи, откуда, все-таки, наезд на Украину?
Ответ на самом деле совсем прост. Самое забавное, он даже не нов. В содержательном
плане он был сформулирован годами раньше, еще до распада СССР, но внимания на
него никто не обратил.
Давайте заглянем в Нобелевскую лекцию Бродского, в
которой он обнародовал нечто вроде собственной философско-эстетической теории.
Вот релевантная выжимка из нее.
Цитирую:
«Будучи наиболее древней… формой частного предпринимательства,
[искусство] вольно или невольно поощряет в человеке… его ощущение индивидуальности,
уникальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность.
Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную – но не стихотворение,
скажем, Райнера Марии Рильке... За это-то и недолюбливают искусство… ревнители
всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там,
где прошло искусство… они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и
единодушия – равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию –
невнимание и брезгливость…
Язык и, думается, литература – вещи более древние,
неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование,
ирония или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть…
реакция постоянного, лучше сказать – бесконечного, по отношению к временному,
ограниченному. По крайней мере, до тех пор пока государство позволяет себе
вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела
государства. Политическая система, форма общественного устройства, как всякая система
вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать
себя настоящему (а зачастую и будущему)…
Философия государства, его этика, не говоря уже о
его эстетике – всегда "вчера"; язык, литература – всегда "сегодня"
и часто… даже и "завтра–"... Искусство вообще и литература в
частности тем и замечательно, тем и отличается от жизни, что всегда бежит
повторения... Вот почему оно часто оказывается… впереди истории…
На сегодняшний день чрезвычайно распространено
утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих
произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности…
утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в
данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что
"сапиенсу" пора остановиться в своем развитии, литературе следует
говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке
литературы. Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека
реальность этическую. Ибо эстетика – мать этики; понятие "хорошо" и "плохо"
– понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории "добра" и
"зла". В этике не "все позволено" потому, что в эстетике не
"все позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено…
…Человек со вкусом… менее восприимчив к повторам и
ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело
не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том,
что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт
индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он
свободнее – хотя, возможно, и не счастливее.
Именно в этом, скорее прикладном, чем
платоническом смысле следует понимать замечание Достоевского, что "красота
спасет мир", или высказывание Мэтью Арнольда, что "нас спасет поэзия"…
В антропологическом смысле… человек является существом эстетическим прежде, чем
этическим. Искусство поэтому… не побочный продукт видового развития, а ровно
наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного
царства, является речь, то литература, и в частности, поэзия, будучи высшей
формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель.
Я далек от идеи поголовного обучения стихосложению
и композиции; тем не менее, подразделение людей на интеллигенцию и всех
остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении
подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих; но, если
для существования социального неравенства еще мыслимы какие-то чисто
физические, материальные обоснования, для неравенства интеллектуального они
немыслимы. В чем-чем, а в этом смысле равенство нам гарантировано от природы…
Существование литературы подразумевает
существование на уровне литературы – и не только нравственно, но и лексически. Если
музыкальное произведение еще оставляет человеку возможность выбора между
пассивной ролью слушателя и активной исполнителя, произведение литературы…
обрекает его на роль только исполнителя…
По чьему бы образу и подобию мы не были созданы,
нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у
человека нет. В противоположном случае нас ожидает прошлое…
Я… не сомневаюсь, что, выбирай мы наших
властителей на основании их читательского опыта, а не основании их политических
программ, на земле было бы меньше горя. Мне думается, что потенциального
властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет
себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу,
Достоевскому…
Потому что не может быть законов, защищающих нас
от самих себя, ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления
против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не
цензурные ограничения и т. п., не предание книг костру. Существует преступление
более тяжкое – пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек
расплачивается всей своей жизнью: если же преступление это совершает нация –
она платит за это своей историей…
…Я полагаю, что для человека, начитавшегося
Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее,
чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса,
Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д., т. е.
литературы, а не о грамотности, не об образовании. Грамотный-то,
образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя,
убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения…
…Я хотел бы добавить, что русский опыт было бы
разумно рассматривать как предостережение хотя бы уже потому, что социальная
структура Запада… до сих пор аналогична тому, что существовало в России до 1917
года. (Именно этим, между прочим, объясняется популярность русского
психологического романа XIX века на Западе и сравнительный неуспех
современной русской прозы...) Одних только политических партий… накануне
октябрьского переворота 1917 года в России существовало уж никак не меньше, чем
существует сегодня в США или Великобритании. Иными словами, человек
бесстрастный мог бы заметить, что в определенном смысле XIX век на Западе еще
продолжается...
Тот факт, что не все прервалось, – по крайней мере
в России, – есть в немалой мере заслуга моего поколения... И тот факт, что я
стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед… мировой культурой.
Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на… пугающем своей
опустошенностью месте, и что скорей интуитивно, чем сознательно, мы стремились
именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и
тропов, к наполнению ее немногих уцелевших… форм нашим собственным… современным
содержанием.
…Будучи всегда старше, чем писатель, язык
обладает… колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему… всем лежащим
впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным
составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством
стихотворения, на нем сочиняемого. Достаточно вспомнить авторов греческой или
римской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое сегодня по-русски
или по-английски… гарантирует существование этих языков в течение следующего
тысячелетия… Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих,
но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется…»
Невозможно воспринять этот текст иначе, как с
иронией. Трудно предположить, что он является чем-то иным, нежели
издевательством. Мало того, он открыто перекликается с такими бессмертными
трудами как «Марксизм и языкознание», «Майн Кампф» и «Эстетические отношения
искусства к действительности» Чернышевского (а также несколько отжившими
пассажами из «Государства» Платона). Не то, чтобы эти шедевры оставляли большой
выбор, но я все же предпочитаю «прекрасное есть жизнь» Чернышевского такому
перлу Бродского: «Искусство тем и замечательно, тем и отличается от жизни, что
всегда бежит повторения». Правда, какие претензии можно предъявить к ядовитой
шутке?
Разумеется, никому и в голову не приходило, что
Бродский говорит всерьез. Или даже наполовину всерьез.
Но не ошибаемся ли мы?
Вот двенадцать социально-эстетических принципов
Бродского. Приглядимся.
(1) Искусство, а не что-либо другое, превращает
человека из общественного животного в личность. Там, где прошло
искусство, вместо пошлых «согласия и единодушия» и «решимости к действию»
появляются достойные вещи: «равнодушие и разноголосие», «невнимание и
брезгливость».
(2) Язык и литература – вещи более древние и
долговечные, чем любая форма общественной организации. Любая форма
общественного устройства, любая система вообще есть «форма прошедшего времени,
пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и будущему)».
(3) Философия государства, его этика и эстетика –
всегда «вчера»; язык, литература – «сегодня» или даже «завтра». Искусство и
литература тем замечательны и отличаются от жизни, что не терпят повторения.
Поэтому они часто оказываются впереди истории.
(4) «Только если мы решили, что "сапиенсу"
пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке
народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы».
(5)
Эстетика предшествует этике и ее предопределяет. Всякая новая эстетическая
реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика – мать
этики; понятия "хорошо" и "плохо" – понятия прежде всего
эстетические, предваряющие категории "добра" и "зла". В
этике не "все позволено" потому, что в эстетике не "все
позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено.
(6) Чем богаче эстетический опыт индивидуума, тем
четче его нравственный выбор. Соответственно, «зло, особенно политическое,
всегда плохой стилист». Поэтому утверждение Достоевского что "красота
спасет мир" следует понимать вполне прагматически. Человек является
существом эстетическим прежде, чем этическим. Поэтому литература, и в
частности, поэзия – «видовая цель» человечества (то есть цель человека как
биологического вида). Другого будущего, кроме очерченного искусством, у
человека нет. Либо оно, либо прошлое.
(7) «Если для существования социального
неравенства еще мыслимы какие-то чисто физические, материальные обоснования,
для неравенства интеллектуального они немыслимы». Интеллектуальное
равенство гарантировано нам от природы.
(8) Выбирать властителей следует на основании их
читательского опыта. Человек, начитавшийся Диккенса, едва ли выстрелит в себе
подобного во имя идеи. Под читательским опытом следует понимать именно
чтение Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д.,
т. е. литературы, а не грамотность, не образование.
«Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический
трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг
убеждения».
(9) Существуют преступления против литературы. Самое
тяжкое из них – не предание книг костру, а пренебрежение книгами, их не-чтение.
За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью: если же
преступление это совершает нация – она платит за это своей историей.
(10) Запад все еще находится там, где Россия
находилась до 1917 года. Он живет в XIX веке и должен всячески остерегаться российских
парадигм. В самой России XIX век закончился.
(11) Культура (мировая и, в первую очередь,
российская) не прервалась благодаря заслугам поколения, к которому принадлежит
Бродский. Его Нобелевская премия – признание заслуг этого поколения перед
мировой культурой.
(12) Потенциал языка [и, соответственно,
нации] определяется не столько количественным составом нации, на нем
говорящей, сколько качеством стихотворений, на нем сочиняемых. Создаваемое
сегодня по-русски или по-английски гарантирует существование этих языков в
течение следующего тысячелетия. Не станет Бродского, эти строки пишущего, не
станет его читателей, но язык, на котором они написаны, останется. С другой
стороны, многие языков, видимо, не породили произведений, гарантирующих их
существование.
Что на это можно сказать? Интеллектуальное
равенство, гарантированное природой? Принудительное чтение литературной
классики? Отчего, кстати, не обязательное сочинение стихов? Историческая
расплата за невнимание к литературе XIX века, еще идущего на Западе? Эстетика,
предопределяющая этику? Налицо редкий бред, никак не заслуживающий разбора. Самое
ужасное: на деле зло нередко оказывается великолепным стилистом. Но для нас всего
важнее следующее: народ должен говорить на языке литературы, а не
наоборот!
Собственно, в этом и состоит страшное обвинение,
выдвинутое Бродским против украинцев – они согрешили «против литературы». Он
полагает, что «настоящей» литературы у них нет, поэтому, культурно отделяясь от
России, они переходят в состояние народа нелитературного, «расплачивающегося
историей», исключенного из нее. Хуже того, попытка Украины приблизиться к
Западу есть осужденный им путь в прошлое, ибо там, в отличие от России, еще
продолжается XIX век. Главное, независимая от России Украина не будет читать не только
Достоевского, но и идущих с ним в одном пакете Диккенса, Стендаля,
Флобера, Бальзака и Мелвилла, то есть дополняющих его англичан, французов и
американцев. Отказавшись от русского языка, украинцы отказываются от высокой
литературы. Иными словами, от всего хорошего и светлого. Остается только низкая
литература – «брехня Тараса». Поэтому теперь им пристрелить человека – раз
плюнуть.
Самое ужасное – находится простое объяснение и
личной ревности. Бродский всерьез (увы, до некоторой степени справедливо)
полагал себя спасителем распадающейся мировой культуры – через русскую поэзию,
разумеется. Он, действительно, единолично построил литературный мост между
Серебряным веком и Новым временем. Последний великий русский поэт? Быть может.
Но именно поэтому измена русской литературе воспринималась им как измена ему
лично, как сужение территории, где релевантны его (формально, и еще чьи-то, вспомним
афоризм о поколении 40-х; на мой взгляд, нет никакого поколения, есть намек на
собственную уникальность – ну, кто ему настоящий, равного масштаба современник?)
культурные свершения.
Попросту, Украина не хочет «говорить на языке
литературы»? Туды ее, в качель. Раком.
Дико. Неумно. Гениально.
Впрочем, это пустяк. Настоящий вопрос мы уже
поднимали: всерьез он или нет? По-настоящему или по приколу? Никто точно не
знает. Зато несомненно другое – серьезность у Бродского одна на два фронта. Именно,
он серьезен (счастлив) в «украинском» стихотворении ровно в той же степени, что
и в Нобелевской речи. И несерьезен (несчастлив) тоже. Пусть судят желающие. Или
потомство.
Постскриптум
Стихотворение Бродского нередко сравнивают с пушкинским
«Клеветникам России». Помните:
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Зря сравнивают. Сравнение неверное, более того,
неправомерное. Для Пушкина «славянский спор» – спор близких и равных о том, на
чьей стороне история. Для Бродского (да и для Достоевского) Украина без России,
всерьез или нет, – курица в борще. Нет никаких славян, нет общей славянской
истории. Нет, видимо, и праславянского языка. Литва у Бродского –
западноевропейская страна. А есть только (как в школе) русский язык – и русская
литература. Без них у Украины («что ковыряться зря в
рваных корнях глаголом!») нет исторического пути, нет будущего, нет даже
настоящего. Хуже того, у нее нет Бродского. Поэтому когда он противоречит сам
себе, предрекая украинцам в смертный час «строчки из
Александра, а не брехню Тараса», он, подозреваю, имеет в виду не устаревшего и
не сильно любимого Пушкина, а Иосифа Александровича Б., поэтического Александра
Македонского, основателя империи. Подмены имени героя именем его отца, тем
более, именем родовым, нередки в литературе. Правда, не совсем той, которую он
призывает читать (и писать). Но ведь, черт побери, литература началась не в XIX веке.
31 августа 2009
Комментарии:
Arseny
Saint-Petersburg, Russia - at 2017-04-27 09:12:12 EDT
"Зелено-квитный" - скорее всего предполагался флаг Украинской ССР. Возможно, Бродский перепутал его с флагом Белоруссии, который как раз красно-зеленый. "Квитный" - возможно, в смысле "красный".
Потому и "траченый изотопом", намек на Чернобыль в УССР.
Зеленые (с черным) флаги были у повстанцев, в частности у махновцев, но при чем тут они, тем более с изотопом.
Соплеме&
- at 2015-05-25 14:44:11 EDT
Поправка:
На фотографии - китель лейтенанта пехоты вермахта, а не лётчика.
Ася Крам
- at 2015-05-25 11:07:15 EDT
Актуально!
Типичная любовная лирика, написанная в самый драматический момент любви - в момент ссоры. Все составляюшие налицо - ревность (" а с теми, другими "поганцами", в коленно-локтевом положении тебе будет хорошо?"), " ты такая же, как твоя мама" (породившая земля), в серцах плюнуть напоследок на некогда даривший радости альков ( в Днепр). И злые слезы в глазах. Да, лучше о любви (в момент неожиданного диворса) не скажешь!
Victor-Avrom
- at 2012-05-29 06:59:09 EDT
Gregory
а Тарасу с Александром ни за что не сравниться ("Зато мы делаем ракеты...")
Ув. Gregory
Ракеты - суть одно (материальное)
Тарас с Александром - суть другое - духовное.
Если таковые понятия Вам чужды, советую посмотреть
Филосовский словарь. Полезная книжица.
Григорий Яблонский
Сент-Луис, МО, США - at 2009-10-31 17:34:21 EDT
Замечания для г-на Этермана
(1): «Зелено-квiтный, меченый изотопом»... Квiтень – это апрель, месяц Чернобыльской катастрофы.
«Конотоп» ... Под Конотопом украинско-польско–татарская коалиция наголову разбила русское войско (1659 г.)
А вот это неясно... «Как говорил картавый, время покажет — кузькину мать, руины...».
«Картавый» - это, очевидно, Ленин... «Кузькина мать» - Хрущёв. Стандартная цитата Ленина об Украине – это «При едином действии пролетариев великоросских и украинских свободная Украина возможна, без такого единения о ней не может быть и речи». В целом не ясно, что имелось в виду.
(2) Г-н Этерман цитирует Нобелевскую речь Бродского
«…Будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает… колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему… всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нем сочиняемого. Достаточно вспомнить авторов греческой или римской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое сегодня по-русски или по-английски… гарантирует существование этих языков в течение следующего тысячелетия… Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется…»
Далее г-н Этерман говорит «Невозможно воспринять этот текст иначе, как с иронией. Трудно предположить, что он является чем-то иным, нежели издевательством. Мало того, он открыто перекликается с такими бессмертными трудами как «Марксизм и языкознание», «Майн Кампф» и «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевского (а также несколько отжившими пассажами из «Государства» Платона). Не то, чтобы эти шедевры оставляли большой выбор, но я все же предпочитаю «прекрасное есть жизнь» Чернышевского такому перлу Бродского: «Искусство тем и замечательно, тем и отличается от жизни, что всегда бежит повторения». Правда, какие претензии можно предъявить к ядовитой шутке? Разумеется, никому и в голову не приходило, что Бродский говорит всерьез. Или даже наполовину всерьез»..
А вот мне кажется, что эту часть текста г-на Этермана невозможно воспринять иначе, как с иронией, в особенности пассаж пpo несколько отживших пассажей из «Государства» Платона. Увы, г-н Этерман не знает того, что для Поэта – «В начале было Слово» есть непреложная истина. Не знает он и того, что строчки Одена о «времени, которое поклоняется языку» (“Time…worships language and forgives/everyone by whom it lives; /pardons cowardice, conceit,/ lays its honours at their feet”) – стали для Бродского символом веры на всю жизнь. Бродский случайно наткнулся на них в ссылке в Норенской, листая антологию английской поэзии.
Gregory заключает свою реплику: «Нобелевская лекция Бродского- это всерьез». Здесь, г-н Этерман, я согласен с ним, но не с Вами!
Григорий Яблонский
Сент-Луис, МО, США - at 2009-10-31 17:29:41 EDT
Григорий Яблонский - Ноябрь 1, 2009
Первый вопрос, от чьего имени написано это стихотворение. Полно, Бродский ли писал его? Не фальшивка ли оно? Нет! Лев Лосев, «бродскист», друг и биограф Бродского, в недавно вышедшей его биографии подтверждает: Бродский читал это стихотворение на вечере в нью-йоркском Куинс-колледже 26 февраля 1994 года. Но он никогда не публиковал его, установив как бы «автоцензуру». Лев Лосев пишет: «Даже люди, хорошо его (т.е. Бродского) знавшие ( а он-то, Лосев, знал!) были удивлены, как сильно его огорчило отделение Украины от России. Стало очевидно, что Прибалтика, Средняя Азия, Кавказ были в его сознании иными странами, а пространство от Белого до Чёрного моря, от Волги и до Буга - единой родной страной» (Лев Лосев, «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии», Москва, «Молодая Гвардия», 2006, стр. 263)
Но вот – при обсуждении статьи г-на Этермана -предлагается другое объяснение. Стихотворение Бродского написано от лица «элобствующего русского националиста». Это – стеб, издевка, ирония...( аргументацию Gregory см. ниже). Не-националист Бродский как бы становится на позицию националиста, надевает его «маску» (это уже мой термин)
Мне всё же кажется, что никакая это не позиция или маска, а выражение сложных человеческих чувств, преимущественно отвернутой любви и обиды, которые выразились в оскорбительной (непростительно оскорбительной для украинского самознания) форме. Не будем пока пользоваться никаким термином («националист»), а посмотрим, как эта гамма чувств выражается.
Сначала « не нам, кацапам, их обвинять в измене. Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане»
А потом: «Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога»»
Но и - «Не поминайте лихом!.. Нечего портить кровь, рвать на груди одежду!».
И – в то же время – «Полно качать права, шить нам одно, другое!»
Вот такие «качели» чувств. А всё дело в том, что «Кончилась, знать, любовь, коли была промежду» и что - слеза из глаза («Нет на нее указа ждать до другого раза»). «Слеза из глаза»!...»
К сожалению, сложный баланс чувств разрушается прямыми оскорблениями («Плюнуть, что ли, в Днипро», « брехня Тараса») и грубыми словечками. Это определяет отношение к стихотворению.
Замыкаясь в пределах стихотворения Бродского, для меня трудно понять, где «лицо», а где «маска», и разделить их. Судя по Интернету, это трудно и для большинства читателей. А вообще, можно долго бродить в треугольнике «автор» - «лирический герой» (он, кстати, меняется от стихотворения к стихотворению) –«маска». Для литературоведа – это занятие увлекательнейшее. Есть и случаи, когда «маска» прирастает к «лицу».
Coucy
- at 2009-10-09 03:55:11 EDT
Не судите поэта строго:
Дураков среди избранных много.
Юдофобскую неньку Украйну
Пнуть назад - под москальские орды --
Ну, пожмет ему руку Проханов,
А впоследствии врежет по морде.
И от тех и других нам влетало
Но, увы, очевидно, мало.
Gregory
- at 2009-10-07 15:23:55 EDT
Уважаемый Александр Этерман:
позвольте не согласиться с Вашей трактовкой Бродского. "На независимость Украины" намеренно написано от лица злобствующего русского националиста, ЗАВИДУЮЩЕГО уходу Украины на свободу. Об этом ясно говорится: 1) мы "с залитыми глазами жили как при Тарзане"; 2) у них - "небо и хлеб", а у нас - "жмых и потолок"; 3) у них, кавунов - своя земля, "чернозем с подзолом", а у нас - своей почвы уже и нет; 4) что бы они ни теряли, мы - теряли "больше людей, чем денег"; и т.д. А ведь когда-то вместе лезли в петлю! (Кстати, добровольно выбирали только, на каком суку висеть.) Зато наше утешение в том, что вас теперь Запад поставит раком (очень популярно среди русских ксенофобов, см. в Интернете на любом форуме), а Тарасу с Александром ни за что не сравниться ("Зато мы делаем ракеты...") Этому толкованию не противоречит и подмеченная Вами семейно-разводная линия - как писала обманутая жена в партком, "верните мне моего мерзавца".
То есть, по-моему, для Бродского это - в чистом виде стеб, издевка над "нами" и ирония (в отличие от Нобелевской лекции, которая, как раз, всерьез).
И еще пара деталей. "Зелено-квитный, траченый изотопом" флаг, НЕ поднятый над Украиной - скорее всего, флаг цветущей "зеленой" свободы, боровшейся когда-то на Украине и с белыми и с красными. Эта свобода не пришла, пришло "жовто-блакитное" государство. Кстати, холст не просто из Канады, а из провинции Альберта, где потомков украинцев - сохранивших украинскую символику и, отчасти, культуру - большинство. А курица в борще - та самая "курица в супе", обещанная французам (т.е., Западу) еще Генрихом IV. Украинцам, конечно же, по мнению "автора" стихотворения, который здесь пытается иронизировать, Запад пообещал курицу в борще...
Конечно, это только мое мнение. Звыняйте, если что не так...
Е.Майбурд
- at 2009-10-05 23:11:08 EDT
Соглашаться? Не соглашаться? Не мои вопросы - Бродского знаю только раннего, самиздатского. То есть, не знаю. Не в этом дело. Анализ замечателен сам по себе. И уже этим оправдан. Спасибо.
М. ТАРТАКОВСКИЙ. Неужто?..
- at 2009-10-03 16:03:27 EDT
Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
время покажет – кузькину мать, руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченый изотопом,
– жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада –
даром, что без креста: но хохлам не надо.------
>>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<
Неужели любой безсвязный, беспомощный, вязкий набор слов, подписанный "знаковым" именем, можно величать стихами, поэзией?
Попробуйте эту муть прочесть самому себе вслух - сумеете ли?
Седьмая-двенадцатая копия "Чёрного квадрата", подписанная штукарем Малевичем, стоит десятки миллионов, не подписанная - не стоит ни гроша. Значит, платят не за "эстетическое" удовольствие, наслаждение, а чёрт знает за что.
Когда-то в Голландии на протяжении столетия была сумасшедшая мода на тюльпаны: за луковицу отдавали корову, порой - целый дом. Потом опомнились - и владельцы луковиц вмиг разорились.
Хотя тюльпаны, конечно же, несравненно эстетически значимее "Чёрного квадрата" или вышеприведенного псевдопоэтическго опуса.
"Схаменитесь! Будьте люди! Бо лихо вам буде..."
Борис Дынин - Эдмонду
- at 2009-10-03 11:33:22 EDT
Эдмонд
- Saturday, October 03, 2009 at 11:26:18 (EDT)
Господа! Когда объединяется мнение Дынина, Матроскина и нацкосмополита, у простого парня, вроде меня, возникает право на вопрос - а о чём статья?
Какой тезис (тезисы) автор отстаиваИт?
===========================================
Сегодня октябрь на дворе. Подождите до апреля. :)))
Эдмонд
- at 2009-10-03 11:26:17 EDT
Господа! Когда объединяется мнение Дынина, Матроскина и нацкосмополита, у простого парня, вроде меня, возникает право на вопрос - а о чём статья?
Какой тезис (тезисы) автор отстаиваИт?
Видите-ли, у нас (в своё время) был большой круг общения, среди сов. литератров и, когда мне не было возможности общеня такого избежать, я потом (очень часто) звал каких-либо знакомых солдафонов, чтобы просто напиться!
Как-то, интереса ради, записал весь четырёх часовой трёп, и дал послушать приятелю - нам двух бутылок Камю еле хватило, чтобы успокоится.
Матроскин
- at 2009-10-03 10:56:14 EDT
«Будучи наиболее древней… формой частного предпринимательства, [искусство] вольно или невольно поощряет в человеке… его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность..."
Потрясающе точная и красивая фраза Бродского.
Красивый профессиональный анализ автора статьи, сплошное удовольствие.
P.S.
Немного раздражает и смазывает прекрасное впечатление небрежное форматирование текста. Для третьестепенного материала это роли не играет. Но для подобного деликатеса и эта мелочь важна.
Националкосмополит
- at 2009-10-03 10:46:37 EDT
«Что такое империя? Это мультинациональное инклюзивное (в плане национальной самоидентификации) государство, не являющееся при этом мультикультурным. Америка, но не Швейцария. Россия, но не Израиль. Китай, но не Япония – даже с колониями.
Не стоит обольщаться: даже если вовсе забыть об актуальной политике, Бродский оказывается крутым фанатом – только не одной конкретной империи, а всех империй сразу (на мой взгляд, признак дурного вкуса, но некоторые считают иначе). Более всего империи идеальной, то есть Римской. Но также и Поднебесной, Мексиканской, Византийской, Британской, Киевской, Татарской, Российской и Американской (список неполный, да и с определением он не всегда в ладах). Сходным образом Гете увлекался халифатом и державой Тамерлана, а Кольридж – Чингис-ханом и его внуком Кобулаем (Хубилаем), первым монгольским императором Китая.»
Прекрасна расшивровка философской идеологии поэта – совместить все империи мира в глобальный мультикультурализ не монокультуралов, как пытаются сделать сегодня, а персонал-мультикультурало, таких, каким был трехкультурал Иоиф Бродский – и еврей, и русский, и англосокс.
Давно вас уважаю по вашим выступлениям на ТВ.
Считаю одним из толковейших интеллектуалов Израиля.
«но, если для существования социального неравенства еще мыслимы какие-то чисто физические, материальные обоснования, для неравенства интеллектуального они немыслимы. В чем-чем, а в этом смысле равенство нам гарантировано от природы…»
Здесь поэт прав предельно.
Равенство интеллектуальное гарантируется при выполнении полной субботы Торы – равного баланса дней труда и дней свободы.
Пока этой симметрии люди выполнять не будут – равенства интеллектуального не получат.
Не сколько стихи Бродского интересны, сколько его образ жизни – трудофоба и тунеядца.
Помню конец семидесятых.
Все надоело.
Адвокатские консультации по трудовым вопросам были бесплатны.
Я заходил более, чем в десяток таких контор и спрашивал,имею ли я право за год накопить денег трудом инженерным своим и потом год жить, не работая на эти деньги по Советским законам.
У адвокатов делалось предельно испуганное выражение лица, и все рассказывали мне про парня – поэта, которого сослали за тунеядку, поскольку он жил на содержании родителей.
Они все утверждали, что хоть я и собираюсь сам себя содержать, но практически и меня могут сослать.
Так я познакомился с Иосфом Бродским, образ жизни которого мне до сих пор нравится, а стихи не очень.
Борис Дынин
- at 2009-10-03 10:37:31 EDT
Пиршество для ума!
Фаина Петрова
- at 2009-10-03 06:36:26 EDT
Спасибо за интересный - глубокий и во многом неожиданный - анализ стихотворения Бродского. Давно не приходилось читать такой добротной литературоведческой работы!