Геннадий Несис. Встреча с жизнью

Когда мы вспоминаем, мы вспахиваем прошлое

Спросите у нынешних старшекурсников, какие чувства у них вызывает почти забытое слово распределение, и большинство из них безразлично пожмет плечами. Будущие физики и математики, изучавшие теорию вероятностей, возможно вспомнят распределение французского ученого С. Пуассона или великого немца Карла Фридриха Гаусса; более искушенные смогут назвать еще и распределение по энергиям элементарных частиц, носящее имя австрийского физика Л. Больцмана. Те немногочисленные экономисты, которые реально и прилежно учились, поднапрягшись, постараются процитировать дефиницию из их профессионального словаря: ”Распределение – есть доли совокупного дохода, приходящиеся на различные слои общества”. Впрочем, ни у кого из них этот термин не вызовет особенных эмоций.

Совсем иное значение и в прямом и в переносном смысле имело это понятие в советские времена. Для нескольких поколений наших студентов-выпускников исход по сути формального и чисто бюрократического действа – распределения на работу по окончании высшего учебного заведения – мог повлиять решающим образом не только на профессиональную карьеру, но и на личную жизнь, и даже на судьбу так называемого “молодого специалиста”.

В конце 60-х годов распределение проходило сравнительно со сталинскими временами довольно либерально: выпускников-ленинградцев чаще всего направляли на работу по месту жительства. Особенно это касалось будущих обладателей дипломов технических вузов. Бесчисленные конструкторские бюро и научно-исследовательские институты, расплодившиеся на берегах Невы, могли поглотить любое количество младших научных сотрудников и инженеров. Все происходило по формуле Михаила Жванецкого: молодые специалисты “делали вид, что работали, а государство делало вид, что платит им зарплату”. Новоиспеченным врачам и учителям приходилось посложнее. Но и они, как правило, получали направление, если не в школы и больницы родного города, то и не на Дальний Восток, а чаще всего в районы Ленинградской области. Приезжих студентов, не имевших в северной столице постоянной прописки, ждала более суровая участь. Впрочем, наиболее активным из них, удавалось остаться и в Ленинграде. Для этого надо было предусмотрительно жениться или выйти замуж за местного жителя или заранее, например, во время производственной практики, договориться о персональном запросе от организации, обладавшей квотой на заветную прописку для необходимых ей специалистов.

Этот краткий историко-социологический экскурс предназначен для молодого читателя. Представители моего поколения запоминали нервный, а для многих из нас и драматический акт распределения на всю жизнь.

В тот сентябрьский день не было особых оснований для беспокойства. Одноклассница моей мамы и авторитетный специалист в области электрохимической промышленности Зоя Александровна Рабинович заранее подготовила официальный вызов на работу в крупный научно-исследовательский институт, располагавшийся в пяти минутах ходьбы от моего дома. Я уже побывал в вестибюле этого “почтового ящика” (так в те годы именовались НИИ и КБ оборонного комплекса) и был представлен начальнику отдела, т.е. своему будущему начальнику. Персональный запрос на молодого специалиста, скрепленный соответствующими подписями руководства, я заблаговременно сдал в деканат своего факультета и, как мне представлялось, мое предстоящее распределение должно было превратиться в чистую формальность. Однако я недооценил каверзность и непредсказуемость системы, в которой мы все существовали.

Мероприятие началось чинно и торжественно. В президиуме восседали: наш строгий и суховатый декан – профессор Максим Максимович Сычев и бессменный заведующий кафедрой электрохимии (он занимал эту должность более тридцати лет) старый русский интеллигент Николай Павлович Федотьев, а в зале расположились представители заводов и научно- исследовательских институтов, подавших заявки на выпускников ведущего химического ВУЗа страны. Выпускников вызывали не в алфавитном порядке, а согласно среднему баллу, полученному по учебным дисциплинам. Говоря современным языком – по рейтингу. Круглых отличников в нашей группе не было, но обладатели высоких показателей (4,5-4,8 балла) выходили из аудитории быстро и в хорошем настроении. Дошел черед и до меня. Я уверенно вошел в зал. Секретарь деканата, громко объявив мою фамилию, сообщила, что на меня имеется персональный вызов из такого-то НИИ и “руководство института не возражает против направления Несиса Геннадия Ефимовича на работу в эту организацию”.

Хмурый декан предложил мне подойти к столу Президиума и подписать соответствующее согласие. Я уже взял в руку авторучку с тем чтобы покончить с формальностями, как неожиданно на всю большую аудиторию раздался душераздирающий крик, прозвучавший воплем тяжелораненого зверя: “Нет! Нет! Ничего не подписывайте, мы отзываем наш запрос и вообще отказываемся от распределения к нам на работу в этом году!”

Я резко обернулся, и увидел вскочившего со своего места и размахивающего руками взволнованного мужчину в строгом сером костюме. В зале возникла немая сцена из гоголевского “Ревизора”. Два растерянных профессора с побагровевшими лицами, начальник первого отдела засекреченного учреждения с воздетыми к небу руками, девушка-секретарь с официальной бумагой, в которой не хватало только одной моей подписи, полный зал недоуменных зрителей, и, наконец, я – главный герой трагифарса, застывший в нелепой позе в шаге от мощного обитого зеленым сукном стола, за которым, видимо, сиживал еще Дмитрий Иванович Менделеев.

Попытаемся понять, что стало причиной форс-мажорной ситуации, в которой оказались все действующие лица той незабываемой мизансцены.

Руководство НИИ приняло во внимание рекомендацию своей уважаемой коллеги – Зои Рабинович, и согласилось принять на работу молодого специалиста, выпускника престижного Ленинградского Вуза. Начальник первого отдела видимо поленился запросить мои анкетные данные, а фамилия Несис его не насторожила, так как звучала скорее на прибалтийский манер, как Лацис или Райнис. Однако увидев мою отнюдь не скандинавскую внешность, профессионал мгновенно оценил последствия своей оплошности и без объяснения причин дезавуировал запрос, подписанный его собственным институтским руководством, ибо опасался реакции совсем другого начальства и в совсем другом ведомстве.

Опытный администратор, декан нашего факультета, наконец взял себя в руки и прервал явно затянувшуюся паузу: “У меня есть предложение – отложить вопрос о распределении Несиса до окончания нашего заседания”.

Мне пришлось выйти в коридор и, пропустив вперед всех студентов свой группы, унизительно дожидаться решения участи. Впрочем, я был не одинок. Вскоре в таком же незавидном положении оказалась одна из самых прилежных моих соучениц – уроженка Смоленска Галя Розенгард.

Нас двоих пригласили к шапочному разбору – все перспективные места были уже заняты. Пришлось выбирать только из двух производств, готовых принять на работу инженеров- электрохимиков с такими ненадежными фамилиями. Здесь необходимо подчеркнуть, что после Шестидневной войны на Ближнем Востоке прошло чуть больше года, и действовало негласное указание – “инвалидов пятого пункта” держать подальше от каких-либо технологических или, тем более, оборонных секретов.

Я выбрал филиал ювелирного завода, расположенного внутри Гостиного двора, а Галине предстояло заняться никелировкой металлических кроватей на мебельной фабрике.

Часто, вспоминая тот день, я думаю, как мне тогда повезло. Ведь стоило тому поначалу проморгавшему мое неарийское происхождение кадровику выйти покурить, и я попал бы в ящик, получил бы какой- никакой допуск, и вся моя жизнь потекла бы по совсем другому – скучному и бессмысленному руслу. Возможно, я стал бы кандидатом технических наук, через несколько лет продвинулся бы по службе, но большую часть жизни провел бы за железным занавесом, отсиживая свои обязательные восемь часов в абсолютно чуждом для меня замкнутом пространстве, страдая от клаустрофобии и изнывая от тягостного положения “человека 2-го и 19-го числа”, как называл мой дед советских госслужащих.

Как тут не задуматься о странных проявлениях загадочного фатума, отраженного в народной мудрости прекрасной русской пословицей: “Не было бы счастья, да несчастье помогло”.

На следующий день на площадке лестницы, ведущей на кафедру электрохимии, я встретил профессора Федотьева. Высоченный старик в долгополом старомодном плаще крепко пожал мою руку своими пожелтевшими от привычного “ Беломора” длинными пальцами и как-то мгновенно ссутулившись, произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь: “Мне как русскому человеку вчера было очень стыдно”.

За свою долгую жизнь в науке выдающемуся ученому и педагогу Николаю Павловичу Федотьеву довелось быть руководителем многих сотен дипломных и курсовых проектов, кандидатских и докторских диссертаций, но судьбе было угодно, чтобы именно мне выпало на долю стать его последним выпускником. Защита моей дипломной работы прошла в июне 1969 года, и вскоре, летом того же года, этого замечательного человека не стало.

Внешне суровый и гордый старик как-то незаметно для постороннего глаза выделял меня среди однокурсников. Нет, я не имел никаких поблажек, и финальная пятерка по технологии электрохимических производств досталась мне с большим трудом. И все же я чувствовал какое-то расположение с его стороны. Тому было две причины:

Первая, и главная, заключалась в том, что мой дед Иосиф Альтшулер, так же как и Николай Павлович, был выпускником металлургического факультета Санкт-Петербургского Политехнического института, носившего во времена их студенчества имя Петра Великаго, и, более того, учился непосредственно у профессора Павла Павловича Федотьева (1864-1934) – одного из создателей отечественной алюминиево-магниевой промышленности и, главное, - отца моего научного руководителя.

Вторая причина – не столь серьезна. И тем не менее… У моей мамы была коллега и приятельница – говорливая и смешливая дама Надежда Викторовна, которую, несмотря на вполне зрелый возраст, все друзья и знакомые называли по детскому прозвищу – Дедюней. Ее немецкая фамилия Ротбарт, доставшаяся от обрусевшего отца, никак не ассоциировалась с одноименным злым волшебником из “Лебединого озера”. Ведь именно колдун Ротбарт с помощью своего проклятия превратил принцессу Одетту в белого лебедя. Так вот, не знаю уж какими судьбами, маленькая и болтливая адвокатесса подружилась с высокорослой и малоразговорчивой четой Федотьевых, часто гостила у них на даче. Принимали Дедюню очень радушно, но впоследствии она потешно рассказывала, как нелегко ей приходилось в жилище хозяев – Гулливеров. Так, в ванной комнате ей приходилось подпрыгивать, чтобы достать мыло из старинной мыльницы, прикрепленной на почти недосягаемой для нее высоте. Зная, мягко говоря, ее открытый характер, уверен, что Надежда Викторовна, любившая нашу семью, дала мне неплохую рекомендацию. Так что чувство стыда носило у старого русского профессора не только политический, но и личностный характер.

Осадок от отвратительной сцены, разыгранной во время моего распределения, сохранился надолго, но сейчас та история воспринимается мной как гротесковый эпизод из бесконечного общественного фарса, в котором мы вынуждены были играть предназначенные нам роли.

К счастью, в фойе этого театра абсурда, отгороженного от мира железным занавесом, можно было играть по другим сценариям – любить своих близких, встречаться с друзьями, писать стихи, увлекаться шахматами и, конечно, общаться с представительницами прекрасного пола, что не так уж и мало. Черт с ней, с ювелирной фабрикой, но жизнь-то продолжается!

Последний студенческий учебный год был насыщен различными событиями.

13 октября я был приглашен на день рождения Веры Михалевич, с которой был знаком по нашей зеленогорской пляжной компании. На традиционный праздник в большой квартире, расположенной над популярным в те годы кафе “Белые ночи” на углу Садовой и проспекта Майорова (ныне вновь – Вознесенского) собралось все огромное семейство – дяди и тети, кузины и кузены любимой всеми именинницы, которой в тот день исполнялось двадцать два года. Стол ломился от деликатесов – огромные вазы с черной и красной икрой, тарелки с дефицитными закусками – севрюгой, осетриной, мясными копченостями. Но это было лишь кулинарной увертюрой. Далее последовала фаршированная рыба в желе и тающие во рту пирожки с мясом как необходимый аксессуар к ароматному куриному бульону. Все это было приготовлено искусной поварихой – Фенечкой, много лет проживавшей в семье старшей сестры Ривы Борисовны, как вскоре выяснилось, – моей будущей тещи – ревизора треста ресторанов и столовых одного из районов Ленинграда. Про горячие блюда и десерт, увенчанный мороженым с ананасами, лучше и не вспоминать! Во главе стола восседал хозяин торжества – милейший Александр Иосифович Михалевич, занимавший руководящий пост в системе Ленэнерго. Большой любитель шахмат, игравший в силу хорошего перворазрядника, он не мог отказать себе в удовольствии сразиться за доской с почти профессионалом. Впоследствии при моих посещениях этого хлебосольного дома пара шахматных партий входила в обязательную программу каждого моего визита. Дебют разыгрывали быстро, но по мере мобилизации сил мой партнер все дольше задумывался над очередным ходом. Он начинал раскачиваться взад и вперед, наклонившись над шахматной доской точно так же, как ортодоксальный иудей над Торой во время молитвы. При этом он приговаривал, как бы удивляясь моему неожиданному ходу, и постоянно меняя интонацию: с вопросительной на восклицательную, а затем – на философско-задумчивую.: “Такой ход? Такой ход! Такой ход…“

Вскоре, Вера стала бывать у меня на Басковом практически ежедневно. Каждый вечер в моей маленькой комнате, именуемой по привычке “детской”, бесконечно звучали давно знакомые наизусть песни Окуджавы, Высоцкого, Галича. Магнитные ленты на больших заезженных бабинах постоянно закручивались, рвались. Я склеивал их ацетоном, и привычный саундтрек вновь становился музыкальным фоном для наших отношений.

Той осенью мне удалось успешно стартовать в отборочном турнире чемпионата Ленинграда. Последовательно победив своего тогдашнего приятеля Алика Баха а также опытных кандидатов в мастера Коваленко и Степанова и получив в числе лидеров право играть на сцене Городского шахматного клуба имени М.И.Чигорина, я, увлеченный иными пристрастиями, как-то не поймал ветер, дувший в мои паруса. Впрочем, за команду родной Техноложки я играл весьма успешно и вложил свою лепту в серебряные медали, завоеванные нашей сборной. После финального матча, в котором я завоевал важное очко в поединке с представителем ЛИАПа Файнштейном, было решено отметить успех в ресторане “Кавказский”, который был таким же брендом для ленинградских гурманов, как и любимое заведение Михаила Таля – московский “Арагви”. Идейным вдохновителем этого похода была преподавательница французского языка, широко известная в шахматном мире судья и общественница Дора Анчиполовская, чей студенческий роман с Виктором Корчным несомненно стал частью шахматной истории. Кроме членов той звездной команды – мастеров Марка Цейтлина, Анатолия Ферштера (Измакина), Лео Толонена и других, компанию нам составил мастер и журналист Александр Геллер. Язвительный острослов, одаренный обладатель уникальной памяти, глуховатый на одно ухо и потому чересчур громко делившийся своими бесчисленными байками, автор большинства популярных прозвищ, которыми он награждал своих коллег, хитро поглядывал на Дору Владимировну и любвеобильного и в те годы обаятельного Марка Цейтлина. При этом Геллер, за глаза именовавшийся в нашей компании ”Пухлым”, по своему обыкновению весь обед бубнил себе под нос удачно им же перефразированный куплет из репертуара Клавдии Шульженко:

Надо сказать, что пожилые родители Цейтлина дома изъяснялись на идише, но Марк, дьявольски талантливый в шахматах и простоватый в жизни, проведший долгие годы в армейской среде, абсолютно обрусел, и прозвище “Гаврила”, которым наградил его все тот же неисчерпаемый на выдумку Геллер, вполне соответствовало его облику и образу жизни. Удивительным образом сохранилось оно за ныне маститым израильским гроссмейстером и в Беэр-Шеве.

Наш импровизированный банкет прошел весело и шумно. Удивительно, но в памяти навсегда остался аромат гранатового соуса, поданного к сациви, и послевкусие от брызжущих соком хинкали. В тот воскресный день 6 декабря 1968 года я стал преданным поклонником пряной грузинской кухни. Студенческие зимние каникулы пролетели быстро. Февраль наступившего 1969 года был снежный, и я пару раз навестил Веру, отдыхавшую вместе с подругой в профильном для ее отца доме отдыха “Энергетик”. Дорога была привычной – электричкой с Финляндского вокзала до Зеленогорска и затем несколько остановок на автобусе. Знакомый маршрут – прямо по проспекту Ленина, затем сворачивая налево и далее по Приморскому проспекту, мимо давно превращенного в склад здания церкви, оставляя по правую руку Парк культуры и отдыха, окаймляющий почти мистический для меня пляж, до остановки по требованию с одноименным с домом отдыха названием. Комнатка с двумя кроватями, шкафом и раковиной была невелика, но однажды, припозднившись, мне пришлось нарушить строгие правила пребывания в этом заведении, развешанные на видном месте в каждом номере, и разместиться в ней третьим. Надеюсь, что даже читатель, испорченный современной моралью, вернее, ее отсутствием, не заподозрил в этом невинном эпизоде «L'amour pour trois», как изящно говаривала моя бабушка.

Последний семестр в институте официально отводился для подготовки и защиты дипломной работы. Тема досталась мне явно не по профилю – проектирование гальванического цеха. Если еще с теоретическими расчетами для объяснительной записки можно было разобраться, то начертить вид будущего производства – было для меня делом немыслимым.

За все время обучения в техническом вузе мне ни разу не довелось самостоятельно проявить себя в искусстве черчения. Аналогичная ситуация была у меня и в школе с рисованием. Если на уроках пения я мог хоть в какой-то мере компенсировать, мягко говоря, не абсолютный музыкальный слух громким голосом и даже был у нашей учительницы Елены Павловны любимым учеником, то полное отсутствие пространственного представления преследует меня всю жизнь. Это свойство стало тормозом и в практической шахматной карьере, да и сейчас затрудняет знакомство с городами и весями, так как я могу легко заблудиться не только в Мадриде или в Риме, но и, в прямом смысле, “среди трех сосен” в холмистом лесопарке, возвышающемся над Саарбрюккеном.

Выход был только один – заказать чертеж кому-то из знакомых, поднаторевших в этом недоступном для меня ремесле. Помощь пришла неожиданно. Мой товарищ по шахматным баталиям мастер Эдуард Барковский взялся за весьма умеренный гонорар перенести на ватман требуемый проект виртуального производства, существовавшего только в моих теоретических выкладках. В назначенный день внес я как драгоценную реликвию, созданную Мастером, в кабинет профессора Федотьева. Мой руководитель восседал в кресле за своим рабочим местом с неизменной папироской, зажатой между пальцами правой руки.

– Добрый день! Дайте мне вашу объяснительную записку, а чертеж разверните вот там, – и Николай Павлович королевским жестом указал на старинный дубовый стол, расположенный в дальнем углу у окна. Пока я удерживал постоянно пытавшийся свернуться в трубочку огромный лист ватмана, профессор внешне поверхностно перелистывал мой опус. Но стоило его опытному взгляду заметить в одной из приведенных величин непривычную, а потому несомненно ошибочною размерность, как сразу последовало:

– Вы знаете, такой размерности не бывает! – и он ткнул в мою формулу погашенным “Беломором”. – А так, в целом, у меня претензий к Вашей работе нет.

- А как же чертеж? – неосторожно промолвил я?

Труд моего шахматного коллеги так и остался невостребованным. Возможно он и поныне пылится где-нибудь в институтском архиве. С удовольствием посмеялся бы над этой историей вместе с Эдиком Барковским, но к несчастью его уже много лет нет в живых.

Первый летний месяц 1969 года был полон знаковыми для меня событиями. 9 июня я стал дипломированным инженером-технологом электрохимических производств, а через неделю состоялась защита дипломной работы Веры Михалевич на звание инженера-экономиста. В тот же вечер 16 июня родители новоиспеченной специалистки организовали праздничный ужин в ресторане “Нева”, располагавшемся тогда на Невском проспекте, рядом со знаменитой кондитерской “Норд”, переименованной в годы борьбы с космополитизмом в “Север”. За роскошно накрытым столом собрались в тесном, почти уже семейном кругу: по одну сторону – чета Михалевичей с двумя дочерьми: старшей, уверенной в себе, броской и не по возрасту солидно одетой брюнеткой Верой и ее антиподом – младшей, очаровательно сероглазой Татьяной, похожей на гимназистку старших классов из фотоальбомов серебряного века; по другую – моя бабушка Елена Яковлевна с неизменно аккуратно завитыми седыми буклями, всем своим обликом и сдержанными манерами напоминавшая английскую королеву Елизавету, моя мама Наталия Иосифовна, – шумная, склонная к перепаду настроений, всегда переполненная эмоциями, истинный представитель адвокатского сословия и наконец автор этих строк, выступавший в роли героя действа – официального и, что было особенно заметно, желанного жениха.

В любом театре право на распределение ролей в спектакле безоговорочно принадлежит художественному руководителю или главному режиссеру. В жизни такое право часто достается Его Величеству – случаю, хотя, надо признать: кое-что зависит и от самих актеров. История моей первой женитьбы могла бы стать подтверждением этого тезиса, но скорее напоминает сюжет из ненаписанного рассказа Шолом-Алейхема.

Дело закрутилось в конце апреля во время одной из бесчисленных партий, сыгранных мной с Александром Иосифовичем – отцом Верочки.

– Такой ход? Такой ход! – привычно нараспев произнес мой уважаемый партнер.

– Ход, как ход. Ничего особенно, – скромно ответствовал я, пытаясь принизить значение действительно удачного продолжения, обеспечившего мне явное преимущество.

Неожиданно последовал сильный промежуточный ход:

– Я слышал, что вы с Верочкой собираетесь после защиты дипломов поехать вместе отдыхать в Ялту?

– Да, есть у нас такие планы, – смущенно подтвердил я, не отводя взгляда от сложной позиции на доске.

– То-есть, как я понимаю, вы собираетесь пожениться?

Честно говоря, подобных планов у меня на тот период не было, да и к столь прямой атаке я был явно не подготовлен.

– Вообще-то, да – неуверенно, скорее из вежливости, пробормотал я.

– Что значит “вообще”, а в частности? – продолжал наступление опытный соперник.

– Знаете, Александр Иосифович, сейчас во Дворце бракосочетания такие огромные очереди: надо ждать три-четыре месяца, а нам бы хотелось уехать уже в конце июня, – привел я казавшийся мне неоспоримый аргумент и попался в ловушку.

– Это не вопрос! У меня много друзей и они помогут нам все организовать за пару недель.

– Ну, если так… – смиренно вымолвил я и тут же подумал о том, как же прореагирует на такую новость моя мама, которая как раз и была инициатором нашей совместной поездки в Крым, но конечно отнюдь не со столь непредвиденными последствиями.

Так что, совсем по Шолом-Алейхему: ”ударили по рукам!”

– Ривенька! – громогласно, так чтобы было слышно на всю квартиру, воскликнул мой практически уже состоявшийся, тесть.

Сначала из соседней комнаты выскочила улыбающаяся Верочка с неизменной коробкой моих любимых ликерных конфет “Пиковая Дама”, к которым за время наших регулярных встреч я успел пристраститься, а затем из кухни появилась внешне невозмутимая Рива Борисовна с заранее охлажденной бутылкой полусладкого шампанского и четырьмя хрустальными бокалами на подносе. Я понял, что моя холостяцкая жизнь завершилась в неполные двадцать два года, фактически так и не начавшись. Официальное бракосочетание состоялось в хорошо известном коренным петербуржцам двухэтажном особняке стиля модерн на Фурштатской улице, первым владельцем которого был бумажный король России Константин Александрович Варгунин. На изломе эпох на писчей бумаге, выпускаемой на его предприятиях, излагались не только каллиграфические по форме, но казенные по содержанию докладные записки и прожекты по преобразованию общественных институтов Империи. Именно на этих белых листах дошли до нас неровные и нервные строчки великих творцов серебряного века.

Опытный архитектор Александр фон Гоген блестяще выполнил пожелание заказчика: “чтобы центр главного помещения в доме – наиболее обширная и интересная часть – была лестница”.

Роскошная, поистине дворцовая лестница, расходящаяся после промежуточной площадки наверх словно двумя крыльями, удачно вписана в сравнительно узкое пространство. Естественное освещение, обеспеченное тремя красивыми окнами со стороны двора, придает всему помещению радостное настроение. Недаром именно на этой лестничной балюстраде принято фотографировать молодоженов и их гостей.

Мне неоднократно приходилось подниматься по этой лестнице, ведущей в гостиную Варгунина, украшенную плафоном с фигурами Минервы и Меркурия, где собственно и совершается светское таинство регистрации брака. Бывал я здесь в разных ипостасях: в качестве жениха и свидетеля, в качестве отчима одного из “брачующихся” и просто гостя.

В истории культуры этот особняк занимает особое место. В начале ХХ века здесь часто проходили концерты, ставились спектакли. Так, ровно сто лет назад, в 1912 году в купеческой гостиной была представлена пантомима “Влюбленные” на музыку Клода Дебюсси. Автором этого, говоря современным языком, перфоманса был ни кто иной, как Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Вскоре Константин Варгунин, сам проживавший неподалеку в другом своем особняке на Знаменской (ныне улица Восстания), сдал дом на Фурштатской внаем посольству Испании. Здесь был оборудован и кабинет Королевского консула в Петербурге сеньора Себастиана, чье имя я не раз слышал в детстве от моего деда.

Да, в истории моей семьи этот удивительный дом сыграл или, точнее, мог сыграть важную роль. Речь идет конечно не о моей свадьбе, состоявшейся в конце июня 1969 года, а о событиях, значительно дальше отстоящих от нас по оси времени.

В 1913 году мой дед Иосиф Альтшулер успешно завершил обучение в Политехническом институте и вскоре занял пост директора русско-английского технического общества. Через год грянула Первая мировая война, втянувшая в свою кровавую орбиту армии тридцати восьми стран.

Антанте, в которую входила и Россия, необходимо было современное оружие, чтобы противостоять Тройственному союзу, который возглавила хорошо технически оснащенная Германия. На всякий случай начали вооружаться и формально нейтральные страны. Среди них была и Испания, готовая в случае необходимости поддержать объединенные силы Антанты.

Молодой инженер-металлург Альтшулер, ставший в годы войны руководителем завода, выпускающего гранаты для русской армии, был неожиданно приглашен в тот самый особняк на Фурштатской. Консул Себастиан, с которым мой дед был знаком еще по карточным баталиям за ломберным столом, попросил рассмотреть вопрос о поставке этого вида вооружения и для пехотных частей Испании. После необходимого согласования с военным ведомством России заказ был успешно выполнен.

В начале 1917 года испанский дипломат неожиданно обратился к директору завода с почти фантастическим предложением:

– Господин Альтшулер! Учитывая нехватку в моей стране специалистов Вашего профиля, я имею полномочия предложить Вам принять подданство Испанского Королевства. Перспективы, как в военном, так и в политическом отношении в России далеко не радужны, а у нас Вы сможете спокойно жить и работать.

Мой дед поблагодарил за оказанную ему честь, и, скорее из любопытства, поинтересовался у сеньора Консула официальной процедурой столь экзотического для российского подданного, к тому же иудейского вероисповедания, правового акта.

– Об этом Вам не стоит волноваться! Все документы мной будут подготовлены и утверждены заранее. Вам предстоит только прибыть в Мадрид и, дождавшись аудиенции, преклонить колено перед Его Величеством, который в знак обращения Вас в подданство лично коснется шпагой Вашего плеча. Таково требование закона и этикета, существующего при Дворе моего монарха.

Ошарашенный самой возможностью столь эффектного средневекового действа, не говоря уже о последствиях такого шага, Иосиф Альтшулер попросил предоставить ему время для размышления, и отправился к себе в скромный дворовый флигель на Бассейной улице (ныне носящей имя Некрасова) с тем, чтобы поделиться со своими близкими экзотической перспективой – “стать испанцем”. Конечно, родители, чье мнение для старшего сына было свято, возможность такого кульбита всерьез не восприняли. К тому же приближался впоследствии ставший историческим день 28 февраля, на который была назначена свадьба Иосифа с Еленой Финкельштейн. Моя бабушка во все времена оставалась истинной российской патриоткой. В это трудно поверить, но она – дочь крупного предпринимателя, с детства свободно владевшая тремя иностранными языками, ни в страшные годы Гражданской войны, ни во время безумного сталинского террора и даже после коснувшегося ее непосредственно позорного “дела врачей” не представляла себе жизни вне родного Отечества.

В конце 60-х годов, когда сама возможность выезда из СССР представлялась такой же несбыточной, как полет на Марс, мы с дедом часто обсуждали, как бы сложилась судьба нашей семьи, если бы он принял предложение сеньора Себастиана.

Можно конечно ограничиться банальным утверждением, что жизнь, как и история, не знает сослагательного наклонения. Но по мудрому замечанию блистательного журналиста и историка Леонида Млечина: “Когда говорят, что сослагательное наклонение применительно к истории не имеет ни малейшего резона, то тем самым отказываются представить себе, как могли бы повернуться события, если бы действующие лица той или иной драмы вели себя иначе… Не желая представить себе, как могли бы развернуться события при иных условиях, человек отказывается от самого представления о лучшей возможности. Необходимо мыслить в сослагательном наклонении, изучать альтернативы, чтобы, учитывая уроки прошлого, избегать ошибок в будущем”.

Возвращаясь к разговорам с дедом, постараюсь кратко изложить его отношение к эмиграции из Советской России, именно в сослагательном наклонении:

«Когда большевики захватили власть в Петрограде, считалось, что мятеж, возглавляемый практически никому неизвестными персонами, будет подавлен за две-три недели, поэтому уезжать из России никто не собирался. Когда выяснилось, что Ленин и особенно Троцкий, чьи эмоциональные, хотя и несколько местечковые речи производили на массы сильное впечатление, пришли надолго и всерьез, я рассуждал следующим образом – началась экспроприация экспроприаторов, и в конечном итоге все – и богатые и бедные станут нищими (как я ошибался!), так что будет не так обидно, а если здоровые силы общества их все-таки скинут, то нормальная жизнь восстановится, и я смогу быстро вернуть все, что потерял.

Теперь, представим себе, что мы вослед русской аристократии да и многим моим друзьям решились бы уехать, естественно, когда это было еще возможно, куда бы мы двинулись? Скорее всего, как и большинство эмигрантов этой волны, – во Францию. Боюсь что в далекую по тем временам Америку мы бы не догадались добраться, а после прихода в Европу Гитлера – было бы уже поздно. И что бы нас ждало – газовые камеры?!

Конечно, предвидеть, что сотворит со страной этот “Балабос” (так мой дед обычно именовал Сталина) было тоже невозможно. Я уже не говорю о 37-м годе, стоит просто вспомнить антисемитский психоз начала 50-х. Гитлер подох как отравленная ядом крыса, но к тому времени он уже был не опасен, а наш мог наделать еще много дел. Так что, можно считать – мы все вытащили счастливый лотерейный билет и остались живы.

А впрочем я и сейчас, в свои восемьдесят с лишним лет, пошел бы в Израиль пешком по шпалам».

Последняя фраза из этого монолога, явно контрастировала с правилом, которому следовал мой дед на протяжении всей своей жизни: «Береженого Бог бережет!»

А что же дом на Фурштатской? После революции судьба особняка была не лучше, чем у его владельцев. Сначала он был разграблен, потом долгое время пустовал и разрушался. В середине 20-х в нем устроили приемник для беспризорников, а затем он был разделен на большие коммунальные квартиры. “Пропал дом”, – как говорил профессор Преображенский.

Но в середине 30-х годов особняку Варгунина неожиданно повезло, и причиной тому не “обострение классовой борьбы”, а пресловутый кариес, не только набившей оскомину благодаря современной телевизионной рекламе, но и отравлявший жизнь нескольким поколениям моих земляков ввиду нехватки фтора в невской воде. Моя мама вспоминала, что ее детство и школьные годы проходили под постоянный аккомпанемент зубной боли. Не миновала эта участь и меня. В течениe долгих лет нашим семейным стоматологом была кузина моей бабушки – Анна Люксембург. Прием пациентов она вела в своем законспирированном от стукачей-соседей кабинете в огромной коммуналке, располагавшейся над Аничковой аптекой. Сидя в ее допотопном зубоврачебном кресле, больше похожим на средневековое пыточное приспособление, можно было отвлечься от мерзкого жужжания бормашины, глядя в окно на знаменитые скульптуры барона Клодта.

Нехватка современных квалифицированных стоматологов стала ощущаться уже после окончания Гражданской войны. Первой попыткой решения этой проблемы было открытие в Петрограде института общественного зубоврачевания, а затем и Ленинградского научно-практического стоматологического института, просуществовавшего с 1927 по 1934 год. Возглавил это учреждение энергичный организатор и авторитетный специалист доцент Захар Борисович Пирятинский. В 20-е годы стоматология в Советской России не рассматривалась как отдельная и важная дисциплина. Однако новому руководителю удалось привлечь к теоретическим и практическим проблемам этой считавшейся почти ремесленной области медицины ведущих специалистов того времени: терапевтов Энтина и Астахова, известного гистолога Г.В. Ясвоина, биохимика Л.И. Каушанского, военврача Я.Э. Бронштейна. Результаты научных исследований этих энтузиастов подтвердили непосредственную связь заболеваний зубов со многими болезнями сосудов, суставов, почек и поставили вопрос о необходимости подготовки стоматологов с высшим медицинским образованием.

В 1935 году Наркомат здравоохранения РСФСР издает приказ о создании на территории Российской Федерации сети стоматологических институтов, и осенью того же года открывается первое высшее учебное заведение этого профиля – Ленинградский стоматологический институт. Обучение в нем продолжалось четыре года. Кафедру терапевтической стоматологии возглавил проф. Д.А.Энтин, а после войны – проф. И.А. Бегельман.

Для вновь созданного института в распоряжение директора Пирятинского и его блестящей команды были предоставлены два особняка на улице Петра Лаврова ( ныне вновь носящей старинное название – Фурштатская). Занятия по общим дисциплинам, таким как анатомия, гистология, биохимия, иностранные языки и лекции для младших курсов проходили в хорошо уже нам знакомом доме под номером 52, а также в бывшем владении статского советника Н.В. Спиридонова, расположенном по соседству в доме номер 58. Во время войны Стоматологический институт был эвакуирован из Ленинграда в далекий Красноярск. После снятия блокады в город на Неве стали возвращаться многие учреждения образования, науки и культуры.

Вернулся на Фурштатскую и ЛСМИ. Высококвалифицированных кадров в послевоенном Ленинграде не хватало. Одни остались на полях сражения, другие погибли от голода и холода в блокированном городе. Некоторые остались поднимать страну в местах своей вынужденной эвакуации – Новосибирске, Перми, на Кавказе и в Средней Азии. Ленинградских специалистов и педагогов вспоминают там и поныне. Мои близкие провели две военных зимы в Омске и при первой возможности еще в конце 1943 года перебрались в Москву с тем, чтобы быть поближе к родному городу. Сняли комнату в Малом Козихинском переулке, Семья хозяев квартиры была немногочисленна – типичная заботливая армянская мама и сын – старый холостяк, перебивавшийся литературным трудом. Приняли они ленинградцев как своих родственников. С детства я слышал много восторженных слов об этих удивительно гостеприимных и доброжелательных людях, приютивших моих близких в тяжелую военную годину в Первопрестольной. Бабушка и дедушка преподавали в Институте тонкой химической технологии имени Ломоносова, а их дочь Наталия Альтшулер продолжила свое образование на юридическом факультете МГУ, где на общих поточных лекциях гуманитариев познакомилась с улыбчивой рыжеволосой девушкой, которую даже на лекциях сопровождал широкоплечий мужчина, мало похожий на студента. Как вы уже догадались, речь идет о дочери вождя и учителя – Светлане Аллилуевой.

Первым из нашей семьи на разведку в Ленинград ринулся мой дед. Прямо с вокзала добрался до Баскова переулка. Прописка в городе была еще закрыта, но директор военно-механического техникума был заинтересован в опытных педагогах и тут же написал докладную записку непосредственно начальнику Паспортного стола. Без всякой надежды на успех отправился мой дед в печально известный Большой дом на Литейном к генералу, от которого зависели судьбы сотен тысяч разброшенных по стране ленинградцев. Каково же было его удивление, когда он был незамедлительно принят и без особых проволочек получил положительную резолюцию на заявлении с просьбой о восстановлении прописки по привычному адресу в своей довоенной квартире на Басковом переулке. На прощание суровый хозяин кабинета доброжелательно подал посетителю руку и произнес странную фразу: “Успехов Вам товарищ Альтшулер на новой работе, а брату моему передайте привет!”

Только теперь мой дед обратил внимание на странное совпадение – у начальника паспортного стола Ленинграда и директора техникума были одинаковые весьма распространенные русские фамилии. Так, Альтшулеры стали одной из первых семей, официально прописанных в родном городе после снятия блокады. Это, по терминологии моего деда, был еще один доставшийся счастливый лотерейный билет. Вскоре из Москвы в Ленинград вернулись и бабушка с мамой. Ната Альтшулер получила диплом юриста, скрепленный подписью выдающегося ученого Вознесенского, которому через несколько лет суждено было сгинуть в сталинских застенках, а Елена Яковлевна была приглашена преподавателем немецкого и французского языков в Стоматологический институт. Кафедра иностранных языков была предметом гордости неутомимого директора Пирятинского.

“А вот и мой цветник”, – так представлял он гостям женский коллектив кафедры, состоявший, в основном, из “бывших”– элегантных дам, получивших прекрасное образование еще в дореволюционных гимназиях. Впрочем на роскошной парадной лестнице можно было услышать и идиш. Блистательный мастер челюстно-лицевой хирургии Леонид Миронович Рабинович ( интересно бы посчитать количество зубов, удаленных им у всех членов моей семьи!), встречая мою бабушку и удерживая ее за пуговицу на кофточке, громко, нараспев, спрашивал:” Елена Яковлевна, дорогая! Woos herzech? Woos tuzech?” (В смысле – “Что слышно? Какие новости?”)

Помню, что уже в середине пятидесятых годов знаменитый на весь город хирург-стоматолог, старый холостяк, острослов и знаток бесчисленного количества анекдотов безнадежно пытался приударить за моей мамой. Регулярно, каждую субботу он приходил к нам в гости, целовал дамам ручки, чинно беседовал о политике с моим дедом и, между делом, уплетал кусок за куском тающую во рту фаршированную рыбу, слывшую признанным шедевром кулинарного искусства моей удивительной бабушки.

В конце 40-х годов над возрожденным институтом начали сгущаться тучи. Национальный состав профессорско-преподавательских кадров явно звучал диссонансом в нарастающей кампании борьбы против “безродных космополитов”. После скоропостижной смерти от сердечного приступа создателя и хранителя уникального ВУЗа милейшего Захара Борисовича Пирятинского, новым директором был назначен некто Гаврилов.

Вскоре подоспело и дело “врачей-вредителей”. Начались повальные увольнения специалистов с подозрительными фамилиями. Научный центр, подготовивший несколько поколений советских врачей- стоматологов, был фактически разгромлен всего за несколько месяцев. Без работы остались не только медики, но и преподаватели общих “нейтральных” дисциплин. В те годы с фамилией Альтшулер было счастьем устроиться хотя бы учителем иностранных языков в школу ФЗУ при прядильно-ниточном комбинате имени Кирова, где моя бабушка и проработала до ухода на хрущевскую пенсию в размере 49 рублей.

В судьбоносном для нашей семьи особняке на Фурштатской, превращенном после капитальной реставрации во Дворец бракосочетания N2 (первый Дворец был открыт на Английской набережной), Елена Яковлевна вновь побывала лишь в июне 1969 года на моей свадьбе.

Шахматный Ленинград был представлен на свадебном мероприятии четырьмя незаурядными личностями. Все они в большей или меньшей степени уже упоминались в моих повествованиях. Перечислю их без званий, титулов и личностных характеристик – просто по алфавиту: Дора Анчиполовская, Игорь Блехцин, Александр Геллер, Геннадий Сосонко.

В тот же вечер молодожены, провожаемые на вокзале многочисленными родственниками и снабженные сумками и пакетами с бутылками шампанского и всяческой деликатесной снедью, которой с лихвой бы хватило для кругосветного путешествия, отправились на медовый месяц в Ялту.

Согласно существовавшему положению молодые специалисты должны были явиться к месту своего распределения к первому августа. Накануне этого важного в биографии каждого выпускника дня направился я через проходную Гостиного двора, расположенную на Перинной линии. Сопровождать меня во время моего первого визита на ювелирную фабрику вызвался Геннадий Сосонко. Пройдя внутренним двором, захламленным старым торговым оборудованием и проржавевшими станками неизвестного нам назначения, мы подошли к дверям, за которыми мне предстояло провести три года. В качестве караула у входа в “святая святых” городской ювелирной промышленности безмятежно курили разомлевший от солнца милиционер и невысокий мужик с незлобивым одутловатым лицом, оказавшийся старшим мастером гальванического цеха, где собственно мне и предстояло работать.

Фамилия его была Белавкин. Находился мой будущий коллега в весьма благодушном настроении. Он только что вернулся из СШа, – так именовался в народе популярный погребок, пристроившийся на противоположной стороне Невского, где в одном зале разливали по граненым стаканам Советское Шампанское (отсюда и аббревиатура в названии), а в другом можно было получить в разлив 100 граммов коньяку с традиционной закуской в виде залежалой конфетки с гордо парящим над морем Буревестником на замусоленной обертке. Судя по всему, он успел побывать в обоих залах и потому долго и напряженно вчитывался в текст моего направления. Наконец, поняв суть дела, он удивленно пробурчал: “А зачем нам инженер-технолог? Вот мы пока взяли на эту ставку девчонку после десятого класса – и все нормально. Рабочие-то у нас опытные, главное, чтобы им не мешали, а технологию-то они и сами давно освоили”.

“Ну, если так,– осторожно обрадовался я,– то хорошо бы мне оформить отказ от распределения, а на работу я попробую устроиться сам”.

Мой тезка, с интересом наблюдавший за непривычной для него мизансценой у фабричной проходной, иронически хмыкнул, но в беседу не вступил. Вадим Белавкин, с которым, учитывая его расслабленное состояние, мы быстро перешли на ты, ограничился следующим советом:

“Знаешь, Гена, как сделаем – ты до 19 августа еще погуляй, а там вернется из отпуска Лисин – начальник цеха, пусть он и думает”.

На том и порешили. Кто в двадцать два года откажется от лишних трех неделей свободы? Дружно расхохотавшись над какой-то очередной прибауткой Сосонко, мы выскочили из унылого хозяйственного двора Гостинки на залитый солнцем Невский проспект.

Тогда я еще не знал, что мне предстоит провести в этом самом дворе целых пять с половиной лет, и, поэтому, ничто не мешало мне радоваться жизни.

Передо мной – моя старая Трудовая книжка в дерматиновой обложке неопределенного серо-фиолетового цвета с глубоко впечатанным гербом и аббревиатурой под ним – СССР. Этот внешне невзрачный документ играл в жизни большинства граждан Советского Союза не менее важную роль, чем краснокожая паспортина. На первый взгляд такое утверждение выглядит неубедительным. Ведь в тонкой (часто с вкладышами) книжице, не было не только сведений о прописке или личной жизни владельца, но и отсутствовал приснопамятный пятый пункт – национальность, которую надо было указывать даже в читательском билете любой сельской библиотеки. Лишь – фамилия, имя, отчество, год рождения, образование (начальное, среднее, высшее – подчеркнуть) и профессия.

И все же ее тонкие, заляпанные кляксами, пожелтевшие от времени листки, испещрённые многочисленными записями, сделанными разноцветными чернилами и разнокалиберными допотопными перьевыми ручками, заполненные круглыми печатями, подтверждающими выписки из приказов о зачислении на работу и увольнении с оной ( с указанием причины – соответствующей статьи КЗОТа) и прямоугольными штампиками с названием предприятий и учреждений, давали опытному кадровику или сотруднику первого отдела немало информации к размышлению.

По количеству печатей или длительным перерывам между уходами с одной службы и оформлением на другую пытливый взгляд быстро отличал “летуна” от “тунеядца”, а густо заполненный раздел “о поощрениях и награждениях” на двух последних разворотах книжки, в котором сообщалось не только о благодарностях, грамотах и премиях, но даже о присвоении звания “Ударник коммунистического труда”, мог стать положительной рекомендацией для приема соискателя на работу.

Первая запись в моей трудовой книжке гласит:

“Ленинградская Ювелирная ф-ка. Принят в цех N 5 инженером – технологом. Приказ N 173/л от 19.08.69 г.” Начальник гальванического цеха, где мне предстояло трудиться, оказался человеком немногословным. Мое появление он воспринял без особого интереса, но достаточно благожелательно.

Выделил письменный стол в комнате на втором этаже, вручил для изучения должностную инструкцию и познакомил с двумя знаковыми фигурами своего цеха – бригадирами Зайцевым и Кочетовым.

И чисто внешне, и по своей психологии они были явными антиподами, причем каждый из них олицетворял собой определенный тип русского народного характера.

Борис Зайцев – высокий, подтянутый и энергичный дядька, почти бегом передвигавшийся по деревянным настилам между гальваническими ваннами, был полон какими-то новыми технологическими идеями и рационализаторскими предложениями. Приход в коллектив молодого инженера его кажется даже обрадовал.

Анатолий Кочетов – неопрятный, обрюзгший, ворчливый мужик с вечно недовольным взглядом из-под густых насупленных бровей.

Скрытный, хитрый с типично кулацкой психологией, он не подпускал к своей работе никого постороннего и поначалу был не в восторге от появления на его персональной кухне, (приносившей, судя по всему, немалый неучтенный доход), нового подозрительного, с его точки зрения, персонажа – дипломированного и любознательного еврея, который при случае мог бы проникнуть в его золотые, в прямом и переносном смысле, секреты. Впрочем, вскоре мне удалось развеять его опасения. Я сразу дал ему понять, что не собираюсь разоблачать незамысловатые фокусы опытного иллюзиониста.

Думаю, спустя четыре с лишним десятилетия можно раскрыть парочку секретов. Например, при гальваническом золочении серебряных подстаканников, вращавшихся на крючках в электролитной ванне, можно было ежедневно подвешивать свое обручальное кольцо. Естественно, за смену его вес увеличивался, причем покрытие было самой высокой пробы. Наличие привычного супружеского атрибута на безымянном пальце опытного рабочего высшей квалификации не вызывало никакого интереса у дежурного милиционера ни при входе, ни при выходе из фабричной проходной. Этот трюк конечно чересчур примитивен. Более сложная находка тянет на рационализаторское предложение на тему экономии драгметаллов. Во время технологического процесса брызги золотосодержащего электролита невольно попадают на края ванн. Их приходится периодически вытирать полотенцами. Конечно, эти намокшие за рабочий день тряпки можно было просто выстирать и использовать на следующий день, а можно было припрятать. К концу месяца после привычного аврала и обязательной инвентаризации цех приводился в порядок, отходы просто выносились во двор на помойку. А вот пропитанная цианистым, а впоследствии менее ядовитым лимоннокислым раствором, никем не учтенная ветошь шла в дело. Ее сжигали вне фабричного помещения при высокой температуре, и здесь происходило чудо, о котором мечтали алхимики. У вас на глазах грязные тряпки исчезали, и на дне тигля появлялся блестящий шарик чистого золота.

Несмотря на многочисленные служебные функции, изложенные в инструкции, моя практическая деятельность фактически была сведена к минимуму, что впрочем меня не очень огорчало. Следить за точным выполнениям предусмотренного технологического процесса было довольно затруднительно. Во-первых, потому что опытные рабочие все делали по-своему и в моих советах не нуждались, а, во-вторых, находиться в цеховом помещении и вдыхать вредные испарения из электролитических ванн большого удовольствия не доставляло. Средства вентиляции были настолько допотопными, что большинство гальваников страдали заболеваниями верхних дыхательных путей, пищевода или язвой желудка.

Отсиживаться поначалу приходилось на втором этаже в цеховой конторке в малоприятном соседстве с толстой профсоюзной общественницей Зинаидой Выгузовой, которая за неимением собственной личной жизни целый день воспитывала молодых работниц, интересуясь во всех подробностях их интимными отношениями с представителями противоположного пола. Числилась наша цеховая активистка нормировщицей, но свои обязанности давно уже передоверила какой-то безропотной девочке, которая попала на фабрику после окончания техникума или училища.

На мое счастье наше ювелирное производство размещалось на нескольких площадках – в Мучном переулке, что напротив Апраксина двора, на Боровой улице, а позднее, после создания объединения “Русские самоцветы” и вовсе в Уткиной заводи (ныне на проспекте Карла Фаберже, неподалеку от станции метро Ладожская). Такая разбросанность по городу предоставляла возможность, придумывая различные предлоги, легко перемещаться в пространстве, а чаще всего просто исчезать до следующего рабочего дня. Конечно, подчас это вызывало укоризненные взгляды моих новоявленных коллег, а подчас и нарекания со стороны нового начальника цеха – хрипатого еврея сталинского замеса Льва Моисеевича Златкина, который стремился выглядеть в глазах своих подчиненных и особенно сплетницы, а скорее всего и “стукачки” Выгузовой, святее самого папы Римского. Больше всего он боялся, что его заподозрят в проявлении симпатии к своим соплеменникам. Такой генетический страх сопровождал большинство руководителей-евреев, переживших кампанию борьбы с космополитами и дело врачей. Именно поэтому со мной он был демонстративно строг и принципиален. Я понимал ситуацию, и, хотя конечно он мне был мало симпатичен, зла на него не держал.

Постепенно мне удалось разработать весьма своеобразный, для цехового инженера-технолога, распорядок дня.

Появлялся я в проходной всегда во-время – ровно в восемь часов. Поднимался на второй этаж, здоровался с инженерно-техническими работниками, затем на несколько минут заглядывал в производственные помещения. Обменивался планами на рабочий день с бригадирами и мастерами. Вновь поднимался в конторку, присаживался за свой рабочий стол, просматривал какие-то бумаги, и отправлялся в филиал на Мучной, где находился технический отдел. Отметившись и там, я быстро переходил Садовую улицу и направлялся в популярное кафе “Лакомка”, прославившееся своими слоеными пирожками и прекрасными пирожными – птифурами. Это заведение было филиалом знаменитого в Ленинграде ресторана “Метрополь”. К открытию я старался не опаздывать и ровно в 9 часов оказывался у заманчивого прилавка. Мое меню было стабильным: большая чашка черного кофе, рыбное ассорти ( бутерброд с кусочком деликатесной белой рыбой, прибалтийской шпротинкой или марокканской сардинкой), пирожок с капустой и маленькое пирожное – буше или эклер с шоколадной глазурью. К сожалению секреты создания этих тающих во рту кондитерских произведений потеряны и в России, и в Эстонии( какие там были розовые меренги с нежным кремом между двумя раковинами безе!), и даже, как это ни удивительно, во Франции, где собственно и родились эти десертные изыски. Подушечки буше, некогда нежного телесного цвета, стали сухими и не источают аромат коньяка или рома, крем больше напоминает взбитый маргарин, а сочная шоколадная шапочка, венчавшая это маленькое чудо, превратилась в треснувшую по всем направлениям кровлю старого, давно не знавшего ремонта, дома.

После такого завтрака, находясь уже в более благодушном настроении, можно было вернуться и на свое рабочее место.

У рабочих смена начиналась в 7 часов, так что после одиннадцати начиналась подготовка к обеду, который формально проходил с половины двенадцатого до половины первого. Бригадиры, сполоснув руки, располагались прямо у ядовитых ванн со своей домашней снедью и запивали нехитрую закуску молоком, выдаваемым всем сотрудникам бесплатно “за вредность”. Моя тетя Лида – тонкая и ранимая в быту, долгие годы проработавшая патологоанатомом, точно так же могла завтракать у себя в прозекторской, и молчаливые подопечные, как она рассказывала, также не влияли на ее аппетит. Истинный профессионал должен привыкать ко всему.

Женщины-работницы, а их было абсолютное большинство, вооружившись сумками и авоськами, разбегались по близлежащим магазинам, а я направлялся на Невский проспект и, вскочив у Гостиного Двора в автобус седьмого или двадцать второго маршрута, отправлялся ко второму завтраку домой на Басков переулок. Мобильных средств связи в те годы конечно не существовало, но моя любимая бабушка интуитивно чувствовала момент моего появления, и точно в срок на моем привычном месте за обеденным столом в нашей гостиной возникали удивительный пышный омлет и сдобная рассыпчатая слойка, именовавшаяся “свердловской”. Тут же передо мной ставилась и большая кружка с благоухающим свежезаваренным кофе. Это было блаженство.

На фабрику я мог не торопиться, так как захватывал суммарное обеденное время и рабочего и инженерно-технического состава, а транспорт в начале 70-х годов в центре города функционировал великолепно. Около двух часов меня вновь можно было видеть в конторке. Я заполнял какие-то отчеты или просматривал новые инструкции по технике безопасности. Иногда спускался в проходную, где за спиной милиционера, увлеченно разглядывавшего поднимавшихся по лестнице молоденьких фабричных девчонок, находился телефон, по которому можно было позвонить в Москву к моим коллегам по шахматному цеху и обсудить итоги последних соревнований.

В начале четвертого часа в цеху начиналась подготовка к сдаче смены, и я, не прощаясь, по-английски, захватив в старенький дерматиновый портфель – далекий предок современных дипломатов – пару бутылок молока и большой кусок хозяйственного мыла, полагавшийся мне по службе, выдвигался в сторону дома. Там меня уже ждал вкусный обед, который я вкушал в отсутствии жены Веры. Она трудилась старшим экономистом ТЭЦ и возвращалась домой только в шестом часу.

Понимая, что подобный растительный образ жизни мне долго не выдержать, я оформился соискателем на степень кандидата химических наук при НИИ ювелирной промышленности. Тема моей будущей работы была связана со свойствами латунных сплавов. Но для начала надо было сдать три экзамена, так называемый кандидатский минимум, по основной специальности, философии и иностранному языку. Уже осенью 1969 года я поступил на подготовительные курсы. Занятия по немецкому языку проходили в Политехническом институте. Проходя по коридорам этого исторического здания и вглядываясь в портреты ученых мужей, развешенные по мощным стенам, я испытывал какой-то генетический трепет. Имена известных профессоров были мне известны по рассказам моего деда – Иосифа Альтшулера, закончившего металлургический факультет Института имени Петра Великаго еще в 1913 году. Да и мой отец – Ефим Несис был выпускником этого прославленного ВУЗа.

К изучению философии я подошел более основательно и прослушал курс лекций старейшего преподавателя философского факультета Университета – доцента Эмдина. Убежденный гегельянец с всклокоченной седой шевелюрой, он был похож на библейского пророка. Слушатель некогда вольнодумного Института красной профессуры, он давно уже был прадедом, но проводил занятия с почти юношеским полемическим задором. Я искренне восхищался этим ярким стариком и был горд, что в июне 1970 года сдал ему экзамен по истории философии на “отлично”. Как ни странно, эта оценка пригодилась мне ровно через тридцать лет(!), когда понадобилось подтвердить свои знания по философии перед защитой докторской диссертации в 2000 году. Повидавшая многое на своем веку заведующая архивом Университета была поражена моей просьбой. Впервые за ее долгую служебную биографию к ней за справкой обращался соискатель, спустя три десятилетия после сдачи экзамена на кандидатский минимум. Думаю, что этот рекорд никем уже не будет превзойден, и заслуживает занесения в книгу Гиннеса. Конечно к тому времени никого из подписавших этот исторический документ профессоров уже не было на свете, но их имена были еще памятны в гуманитарных научных кругах Петербурга, и та давняя пятерка, несмотря на смену и социального строя, и названия города, и даже исчезновения страны, в которой она была получена, не подверглась сомнениям и сыграла отведенную ей роль. А пожелтевший от времени экзаменационный листок с размашистой подписью неистового гегельянца и поныне занимает свое заслуженной место в старинной, (судя по качеству обложки произведенной еще в “мирное время”) объемистой папке, в которой мой дед всю жизнь хранил свои важнейшие документы.

Лично для меня эта успешная сдача экзамена дорога и по другой причине. Пожалуй это была последняя радость, которую я смог доставить своему деду, который мечтал видеть меня профессором.

Он воспринял этот успех как преодоление мной первой ступеньки к исполнению его мечты. В тот день он был абсолютно счастлив.

Вступление в 70-е годы не предвещало для нашей семьи никаких драматических событий. Напротив, увертюрой к ним стало радостное и давно предвкушаемое событие – 50-летний юбилей моей мамы. Непосредственно в день ее рождения – 7 января, в квартире на Басковом собрались родственники и друзья, а на другой день за огромным столом собрались коллеги-адвокаты во главе с заведующим юридической консультацией N 1 – Зубриловым.

Вряд ли сумею сейчас перечислить всех гостей того праздника, но к счастью сохранилась шуточная стенгазета, сочиненная и оформленная талантливыми друзьями моей мамы – Земфирой Барштак и Давидом Гурвичем.

Этот пожелтевший рулон картона с наклеенными иллюстрациями, вырезаными из журналов того времени, и стихотворными строчками долгие годы хранился в старинной инкрустированной горке на Басковом, а теперь продолжает свою жизнь в столице Саарланда на полке в скромном шкафу фирмы ИКЕА.

Многие вырезки за прошедшие сорок три года отклеились или порвались, но текст читается отменно.

Сохраняю авторскую орфографию и пунктуацию:

Большинство персонажей из этой шуточной оды уже появлялись на страницах моих воспоминаний, но все-таки некоторые комментарии к ней не помешают.

Но как им любовался дед, об этом даже знал сосед,

Естественно в центре внимания в тот праздничный вечер была именинница, но тон за столом, как всегда, задавал мой дед. Его байки и экспромты, полные юмора и тонкой иронии, то и дело, вызывали взрывы хохота у этой достаточно взыскательной и понимавшей толк в удачной шутке, в основном гуманитарной аудитории.

Трудно было предположить, что этого веселого острослова и неуемного рассказчика, которого и на восемьдесят четвертом году жизни никто не воспринимал как старика, всего через несколько месяцев не станет. И случится это, первое в моей жизни по-настоящему трагическое событие, в любимом Зеленогорске, где прошли самые радостные и веселые дни моего детства и юности, и где, в биологическом смысле, началась моя жизнь.

Впрочем, несчастья всегда приходят в самое неподходящее время.

Июньским субботним утром мчались мы кавалькадой, состоящей из двух весело перегонявших друг друга машин-такси из центра города по Приморскому шоссе в сторону Карельского перешейка. На сей раз в качестве компаньонки по совместному дачному отдыху была приглашена бабушкина подруга – Софья Владимировна – вдова известного врача-ортопеда профессора Копылова. Эта грузная дама со следами былой красоты была счастлива вырваться из своей городской квартиры, которую приходилось делить не только со своим сыном от первого брака, но и с его супругой Светланой. Невестка с раздражением воспринимала барские манеры и отсутствие какого-либо участия в ведении домашнего хозяйства своей свекрови, не только избалованной вниманием мужчин (так, среди ее поклонников был и Корней Чуковский), но и привыкшей к уважительному, а иногда и подобострастному отношению своих подчиненных в бытность ее в должности главврача поликлиники и жены заместителя директора Института ортопедии и травматологии. По рассказам моих близких профессор Копылов был не только специалистом в своей области медицины, но и энциклопедически образованным русским интеллигентом с очень широким кругом интересов. Среди его увлечений были и шахматы.

Один из его пациентов, богатый помещик, в благодарность за удачно проведенную операцию преподнес тогда еще совсем молодому хирургу китайские шахматы из слоновой кости. Софья Владимировна хранила их долгие годы, и уже в конце своей жизни подарила их мне на день рождения. К нашей семье она относилась очень тепло, пожалуй даже восторженно, любила у нас бывать, и видимо посчитала, что памятные для нее белые и красные стилизованные фигурки должны принадлежать шахматисту и занимать достойное место среди других шахматных раритетов в моем кабинете на Басковом. Как выяснилось, в наборе не хватало одного белого коня, умчавшегося на волю, то ли в годы Гражданской войны, то ли в голодные дни блокады. Этого беглеца пришлось заменить скакуном из пластмассы. Конечно эти произведения прикладного искусства никогда не использовались мной для игры. У них не менее важная роль – напоминать о давно ушедших и неординарных людях.

Итак, мы приближались к Зеленогорску. В каменном доме на Комсомольской улице нас ждала снятая на лето двухкомнатная квартира. Правда мои планы на очередной дачный сезон были непривычны.

Первый в жизни “рабочий” отпуск мы с женой Верой собирались провести вдвоем в Пярну, и на 1 июля у нас уже были заказаны билеты на поезд Ленинград-Таллинн (использую современную транскрипцию названия столицы независимой Эстонии, в 1970 году этот уютный город писался как-то скромнее – лишь с одной буквой “н”).

В июне я мог проводить со своими родными только выходные дни, а затем должен был возвращаться к служебным обязанностям на ювелирной фабрике.

Вторая половина субботы ушла на обустройство нашего быта на новом месте. В то воскресенье мой дед и я проснулись очень рано, и пока дамы еще спали, мы решили вдвоем совершить небольшой променад по окрестностям. Несмотря на то, что солнцу предстоял еще долгий путь к зениту, оно уже обволакивало нас тем нежным бархатным теплом, которое ощутимо лишь в северных широтах. На юге солнце появляется внезапно и сразу обнимает тебя своими горячими лучами, предвещающими знойный день и душный дурманящий вечер.

На зеленых дорожках парка, вьющихся вокруг здания старой финской кирхи, давно превращенной в кинотеатр “ Победа “, было тихо и пустынно. На этот раз мы мало говорили, а потом и вовсе замолчали, словно прислушиваясь к своим мыслям. Это молчание вместило в себя и внезапно охватившее нас душевное волнение, и трудно объяснимую щемящую грусть. Так бывает, когда пророческое чувство скорого расставания словно силой мощного биополя пронизывает двух любящих друг друга людей.

– Может быть, пойдем завтракать? – чтобы как-то сменить тональность нашего состояния, бодро спросил я.

– Нет, давай еще погуляем, полюбуемся на всю эту красоту. Сколько еще таких утр у меня осталось…? – задумчиво произнес дед.

Я вяло попытался оспорить его слова, но сигнал тревоги, пронзивший тогда мое сознание, звучит в мозгу и поныне…

За пару дней до отъезда в Эстонию я заехал на дачу попрощаться со своими. Дед находился в прекрасном состоянии духа и вызвался проводить меня до автобусной остановки. В светлосером костюме с неизменной изящной тросточкой, украшенной ручкой из слоновой кости и чудом сохранившейся со времен его холостяцкой жизни, выглядел он в свои почти 84 года весьма элегантно. За несколько десятков метров от дороги мы остановились, обнялись, и дальше я пошел один, часто оборачиваясь, будто пытаясь объемнее запечатлеть образ самого дорогого мне человека. Дед весело помахивал мне тросточкой и улыбался с еле заметной грустинкой, которая непроизвольно проскальзывала по его тонким губам. Таким он запомнился мне навсегда. С тех пор прошло сорок три года, но эти последние кадры нашего прощания, часто и явственно возникают в моем сознании.

Отпуск в Пярну начался удачно. Мы с Верой сняли двухкомнатную квартиру на знакомом мне с детства бульваре Таамсааре. Правда, не в старых уютных домах довоенной постройки, а в стандартном панельном доме хрущевских времен. Наша компания состояла из трех пар молодоженов, недавних выпускников различных ленинградских вузов. Обедали мы все вместе в ресторане “Раанахооне”, который давно уже по созвучию с еврейским Новым Годом, шутливо именовался “Рошошоне”, что впрочем логично сочеталось с национальным происхождением большинства отдыхающих, прибывавших в Эстонию из обеих столиц. Дозвониться в Ленинград в те времена было не так-то просто – из желающих пообщаться с родственниками и друзьями на городском почтамте по вечерам образовывалась огромная очередь. Решили отправить родителям Веры телеграмму с подтверждением благополучного прибытия, а также, по моему настоянию, с указанием нашего временного адреса в Пярну.

На сей раз мое унаследованное от деда, а может быть и от более далеких предков интуитивное чувство тревоги оказалось, к несчастью, небеспочвенным.

Ранним воскресным утром нас разбудил резкий звук непривычного для нас входного звонка. На пороге стоял работник телеграфа в фирменной фуражке.

“Телеграмма для Несис” – произнес он с сильным акцентом.

Я автоматически расписался на каком-то листке бумаги, поблагодарил посыльного и захлопнул дверь. Только теперь нервно разорвал бланк и прочитал: ”Дедушка болен. Необходим ваш приезд. Папа”.

Я несколько раз перечитал короткий текст, пытаясь понять его истинный смысл. Зная, что мой тесть – Александр Иосифович никогда не был паникером, можно было предположить, что ситуация действительно чрезвычайная. Вера попыталась меня успокоить, но также считала, что нам надо немедленно возвращаться в Ленинград. Она прекрасно понимала, что ее отец не стал бы срывать первый отпуск своей безмерно любимой дочери, не будь на то более чем серьезных обстоятельств. Далее мои воспоминания об этом и последующих днях носят прерывистый характер. Кажется на какой-то машине мы добрались до таллиннского аэропорта и вылетели в Пулково. Там взяли такси и, не заезжая домой, прямо с чемоданами помчались в Зеленогорск. У дверей дома на Комсомольской улице нам навстречу выбежала не моя мама, а всклокоченный и взволнованный старик Михалевич. Он, не говоря ни слова, схватил наш багаж, и мы ринулись по лестнице вверх.

”Ну что с дедушкой, где он?” – все еще, с детской надеждой на чудо, вымолвил я.

Не помню, что именно ответил мне Александр Иосифович, ступеньки подо мной как-то странно зашатались, а дальше – провал во времени. Единственный момент, застрявший в моем мозгу как осколок от снаряда – это минутная остановка похоронного автобуса у нашего дома на Басковом переулке, в котором дедушка прожил более полувека, и куда ему не суждено было вернуться.

Примечания

[1] Семья Альтшулеров имела право проживать в столице Российской Империи на том основании, что мой прапрадед прослужил в армии Николая Первого 37 лет. Все потомки николаевских солдат, несмотря на верность иудаизму, получали такую пожизненную льготу.

[2] Микст – на адвокатском сленге – дополнительный гонорар, полученный от клиента в случае удачного решения по его делу в суде.

[3] Фима – мой отец – Ефим Израилевич Несис.

[4] Почему “лесной”? В ответ мое четверостишье:

Я на исходе лета был зачат -

В том городке, уже сменившем имя,

На финском мхе - под соснами чужими,

Качавшимися в солнечных лучах.

Речь идет о лесной опушке в поселке Зеленогорске, именовавшимся до финской войны – Териоки.

[5] ЧКЗ – член коллегии защитников (ныне Коллегия адвокатов).

Параллельно с “делом врачей”, в рамках чудовищного антисемитского шабаша, организованного Сталиным и его подручными, из коллегии в один день были исключены 150 евреев-адвокатов. Среди них были и Михаил Шубик, и моя мама и ее учитель – известный защитник – Яков Киселев.

[6] на Лаврова – На улице Петра Лаврова (ныне – вновь – Фурштатской) находился популярный в Ленинграде Дворец бракосочетания, который функционирует и по сей день.

[7] Мухитоним – от махитоним (иврит) – сват и сватья – родители невесты. На идише это понятие звучит примерно так же.

[8] Жоха – школьное прозвище одноклассницы моей мамы – Зои Александровны Рабинович.

[9] Настя – школьное прозвище моей мамы.