Птеродактиль, говорящий на идиш
Рассказы
Прикладной Парк юрского периода
Восемь часов вечера по местному времени.
Сидим в детской, разбираем игрушечный дом куклы
Барби. Дом занимает площадь метр на метр; Барби лежит в шезлонге на террасе
– почему-то совершенно голая. Я пытаюсь натянуть на неё трусы с
кружавчиками, Буська – не даёт.
– Подожди.
– Чего ждать-то? Она голая, ей холодно. Она
замёрзнет... Давай её оденем!..
– Нет.
– Почему?
– Подожди, я сказала. Во-первых, она – Принцесса на
горошине. Лежит на перине и ждёт своего принца. Во вторых... Какой ты
не-по-нят-ли-вый.
...Временно отвлекшись от обмороженной Барби, играем
в атаку Гигантопитека на Тираннозавра. Краткий курс палеонтологии для
дошкольников. Мы знаем наименования 56-и видов ныне существующих и 15-и
вымерших зверей и пресмыкающихся. Гигантопитек (я) обороняет дом Барби.
Тираннозавр (доча) идёт в атаку. Мерзкий вой девятиметровой твари с
гигантскими задними конечностями и крохотными ручками, пробирающейся по
джунглям юрского периода мезозоя, оглашает окрестности. Тираннозавр
передвигается бегом, вытягивая хвост по ветру, – не забудь, Буся! – Не
забуду, папа. Но, папа, имей в виду, что ти-ран-но-зав-ры – они только
похожи на кенгуру; они – бегают, а кенгуру – прыгают.
– Так-так, ну – и?..
– Сейчас ти-ран-но-завр прикинется кенгуру.
– То есть как это?
– А вот так...
Тираннозавр прыгает на гигантопитека; гигантопитек
падает на Барбин дом, и тот с грохотом обрушивается на пол.
– Зачем ты всё же раздела Барби?! Ей холодно...
– Чтобы ти-ран-но-зав-ру было удобнее кушать её.
– Как это – удобнее?
– Чтобы трусы в зубках не путались...
Четверть часа гуманитарно-воспитательного процесса:
что все жить хотят, что Барби может быть больно, что живые не должны кушать
живых, что так вообще нельзя...
– Хорошо. Тогда меняем тему. Папа, включи свет в
домике. И выключи свет в комнате.
Покорно включаю электрическую лампочку в
полуобваленном домике Барби и выключаю свет в детской.
– Что ты там видишь, папа?..
Встав на карачки, приближаю глаза к окнам кукольного
домика. Неуверенно:
– Там... это... лампочка там.
– А вокруг?
Вокруг – темнота. Свет в детской выключен. Понял.
Правила игры приняты.
– Джунгли вокруг. Гигантопитек приближается к окнам
и заглядывает...
– Да, папа. Имен-но. Но ЧТО ги-ган-то-пи-тек видит
там, в окнах?
Фантазия окончательно иссякает после 12-часового
рабочего дня. Сидя на полу, скрестив ноги, я тупо смотрю в темноте на
светящиеся игрушечные окна.
Безнадёжно:
– Не знаю я...
– Боже. Какой ты... Мы видим там маму!
– Маму?..
– Да! Там сидит мама и ругает папу. На иврите!
– Почему... на иврите?
– Чтобы тиран-но-завр не понял!
– А на каком языке говорит тираннозавр, если он не
понимает иврита?
– На идиш! Как бабушка.
К вопросу о методике преподавания для младшего
дошкольного возраста
На ночь, как обычно, ребёнку нужно почитать
что-нибудь полезное. Вспомнив, что Сэлинджеру в детстве читали философские
трактаты – авось усвоит хоть что-то, и сделав поправку на пол, месяца два
назад принялся читать дочке раннюю Ахматову. Результат был неожиданным:
через пару минут дитя, сидя на постели, стало раскачиваться в такт ритму. Я
попробовал сменить автора и принялся за Цветаеву. Ритм сбился, ребёнок стал
дрожать крупной дрожью. Померил температуру – нормальная. Тесть, которого я
называю Пан Отец, стоя у двери, безмолвно наблюдал около минуты, после чего
отправился к своей дочке с предложением проверить меня у психиатра.
Педагогические опыты пришлось временно прекратить. Но вчера меня,
возбуждённого обширной перепиской на литературные темы, вновь потянуло на
педагогику; на этот раз почему-то – на "Остров доктора Моро", как пример
литературной классики для младшего возраста. Раз мы изучаем сравнительную
палеонтологию, читаем Брема и Акимушкина, играем по вечерам в тираннозавра и
гигантопитека, – подумал я, – отчего бы не усугубить это изучением
достижений вивисекции последней четверти позапрошлого века? Мы пропустили
вступление и первую главу о кораблекрушении – и с разбегу включились в
изложение основ Закона зверолюдьми в пещерах. Там были все – гиеносвинья,
человеко-леопард и сам Чтец Закона – "ужасный трофей искусства Моро – помесь
медведя, собаки и быка".
Чадо было просто очаровано. Но ночью оно всё же вело
себе несколько нервозно – вздыхало во сне, ворочалось, скреблось и рычало.
В связи с этим я не мог уснуть, а жена, вообще не
понимающая, в чём дело, решила, что ребёнок вновь заболел. Мне пришлось
объяснить, что это – явление совершенно нормальное, ибо чтение будит
фантазию и направляет неокрепшие мозги в правильное русло – русло
интеллектуального развития. "Кретин" – это было самое ласковое, что я
услышал в собственный адрес этой ночью.
Но чадо рычало всё громче, а ближе к полуночи стало
дёргать ногами, отчего я, естественным образом, предположил – каюсь, вслух –
что во сне, вероятно, идёт преображение процесса изученной накануне сцены
преследования человеко-леопарда толпой зверолюдей – Почитателей закона,
закончившейся, как известно, тем, что "гиеносвинья, проскользнув под моей
рукой, набросилась на несчастного беглеца и, визжа от возбуждения, впилась
клыками ему в горло".
Результат произнесённого вслух комментария не
заставил себя ждать – последовала наглядная иллюстрация схватки мистера
Прендика (меня) с двумя человекоподобными волками (в роли второго волка
выступал Пан Отец). Я бегал от них по всей супружеской постели и выкрикивал
вслух отрывки Закона: "Не есть ни рыбы, ни мяса – разве мы не люди?!"
Вспомнив давнее желание разместить эту фразу – обязательно в виде цитаты с
указанием прямого источника – на одном из сайтов радикальных вегетарианцев,
– я стал дико хохотать, после чего от преследователей последовало
предложение вызвать карету скорой помощи.
...Под утро ребёнок успокоился, и мне удалось
задремать. Во сне я сам пребывал на Острове, и мне привиделся
президент Ш. Перес – как
"проблеск классических воспоминаний Моро, с козлиным выражением лица, с
неприятным блеяньем в голосе и с такими нижними конечностями, которые
принято изображать у чёрта".
Татэле и мамэле
Каббала через призму хасидизма учит, что
случайностей в мире нет, и всё происходящее имеет намек-отблеск в высших
духовных мирах.
Кстати.
Прислали по электронной почте паническое письмо из
Дойчланда: пара бездетных хасидов направления Хабад обратилась, как это у
них водится, к покойному – то есть они-то как раз
полагают, что к не покойному – Любавичскому ребе с гаданием по
полному собранию его сочинений и писем. Забавная такая система – но говорят,
что работает. Нет, я и сам знаю, что работает, только странно мне всё это.
Получили они ответ с того света, но – на идиш. Юная пара – из бывших
ассимилянтов, идиша не знает; взяли текст и пошли к своему местному раввину.
Раввин идиша не знает тоже. Обратились ко мне; я им, конечно, письмо-ответ
перевел и уже переслал, но дело не в этом, а в том, что, пока переводил,
правил и печатал, удивлялся всё больше. Как это – хасид, не знающий идиш? И
ещё лучше: как это – хасидский раввин, не знающий идиш? Это же анекдот. Это
же профессор математики, не владеющий таблицей умножения. Это же
какому-нибудь Алтер-Ребе рассказать, или самому Баал-Шем-Тову – уж они бы у
себя в могилах животики надорвали, это точно, это как минимум. Это ж
замогильный хохот на кладбище стоял бы. Это ж воскрешение мертвых произошло
бы безо всякого переходного периода. Это ж ангел смерти-Малахамовэс знает
что... Я им на фарбренгенах всегда так и говорю: хасид? Учи идиш. Мало ли
что нету времени... ты кто такой, что у тебя нет времени? Детей делать у
тебя время есть, а идиш учить – нет? Вон сколько юных гениев настрогал уж,
целый питомник... и ни один порядочного языка не знает.
А эти германцы-фатерландовцы вообще. Иврит они
знают, немецкий знают,
английский,
русский – знают
тоже. А как это, зная все перечисленные языки, можно не знать идиш, если
идиш и есть духовновозвышенный мутант – порождение именно этих трех языков?
Ну, не русский, так польский – невелика разница... Да ещё там украинизмов
вагон и маленькая тележка. Стыдно, дети мои, стыдно. Я им так и сказал. Но
они упрямые, эти хабадники. Выслушали меня, письмо покойного Ребе прочли –
и, не говоря ни слова, отправились делать детей. Которые, между прочим,
идиша знать не будут тоже. Как татэле и мамэле.
Вывод один – так сказать, Ребе и теперь живее всех
живых.
А также – ещё и тот вывод, что бездетным, желающим
детей рожать, нужно читать Псалмы, гл.27.
Вот, собственно, и всё.
Русский медведь
В то время, как в северной Канаде идет теплый дождь,
и гризли, ревя от раздражения, вылезают из промокших таежных берлог во
внеурочное время года поохотиться на карибу, – на песчаном Пилосе, на
зеленом Лесбосе, на пальмовых набережных земли филистимской готовятся к
завтрашнему снегопаду. Свинцовое марево низких туч стелется над долиной
Скамандра, проносится над развалинами Илиона и устремляется дальше на Юг, в
город каббалистов Цфат, царапая дыханием зимы верхушку башни царя Давида в
Ершалаиме.
В городе Соломона мудрого – тихая паника. Злобно
хохоча, я выбежал на улицу и закурил, задрав голову в небо, закрыв глаза.
Ноздри раздуваются и трепещут от наслаждения – запах, который не ощущал со
страшной зимы восемьдесят пятого года, запах снега, тумана, скрюченных
стужей еловых стволов, поросших седым мхом; запах забытого детства, варежек
на резинках, шарфа, укутавшего лицо под шапкой, саночек с разноцветным
деревянным сиденьем. Буран стеной идет из северной Сибири. Великая тундра
посылает привет стране пророков и апостолов.
Ночью обещают пургу, которая не прекратится ни
завтра, ни послезавтра. Начинаю ритмично подпрыгивать на месте и щелкать
пальцами. Шумно втягиваю шевелящимися ноздрями воздух. Представляю: вот этот
кусочек – из Иркутска, со станции Зима, этот – с Таймыра, этот – из самого
Магадана, из бухты Нагаева. Тихонько подвываю. В такие минуты я чувствую
себя первобытным шаманом. Генетически запрограммированное, задавленное
язычество лезет наружу. Хочется, закутавшись в длиннополую шубу из меха
лося, бить в бубен и бесноваться вокруг костра из еловых лап, разложенного
на опушке тайги.
Посмотрите на нашего русского, он опять обезумел,
ласково говорит кому-то N, подглядывая за мной из-за стеклянных дверей. У
входа столпились сотрудники и посетители, зябко кутаясь в платки и летние
курточки. Начинаю, размахивая руками и подчиняясь одному мне слышной
мелодии, молча скакать по саду, давя последние, еще не увядшие осенние
цветы. Бедняжка... Это у него обычно в полнолуние? – участливо спрашивает
госпожа К. Нет, это у него всегда перед бураном, отвечает L. А когда
начнется пурга, он будет кататься по земле, но не раньше, чем на нее ляжет
снежный покров высотой в полсантиметра, – авторитетно, вполголоса объясняет
иностранцам G. О, этот русский медведь! – понимающе качают головами туристы
из Мозамбика и начинают судорожно щелкать затворами фотоаппаратов и
кинокамер.
Еще он достанет граненый стакан – и будет пить из
него ледяную водку, и закусывать ее соленым огурцом, и сядет в саду на
низкую каменную ограду, и расставит бутылки и закуски на старой, пожелтевшей
газете "Труд"; он специально привез целую стопку из эсэсэсэра для
священнодействия под открытым небом, раз или два в году, когда начинается
снегопад. Это – как камлание... или заклание.
Ничего святого
С ума все посходили с этим футболом. Я его
сызмальства терпеть не могу. Одно из первых осознанных воспоминаний детства
– я засыпаю вечером, в соседней комнате отец с дедом смотрят телевизор, ещё
черно-белый, с маленьким экраном. Просыпаюсь от дикого вопля двух глоток в
унисон:
– ГООООООООООООЛ!!!
Подскакиваю на постели и начинаю реветь. Вбегает
мама.
Ещё помню какого-то древнего спортивного
комментатора по фамилии Озеров, и его бессмертную фразу по ходу матча: "Поспешил
поспешил!!" Был такой футболист не то хоккеист по фамилии Поспешил.
Или Поспешел. Или Поспешал. Или Поспешл, черт его знает. Уж и Поспешла этого
нет, и комментатора нет давно, а фраза осталась.
Никогда не мог смотреть футбол. Когда я вижу мужиков
в спортивных трусах, яростно, как мустанг на случке, хрипя, гоняющих мяч по
полю, то сразу – две ассоциации: "братья по разуму" у Стругацких, и как
кто-то предложил для выяснения интеллектуального потенциала современной
цивилизации во время просмотра по телевизору танцевально-песенной эстрады
выключать звук. Тогда видны прыгающие с ужимками, как бандерлоги, скалящие
зубы, странно одетые люди. Ощущение, что находишься в дурдоме.
Интересно, что больше всего футбол любят те, кто сам
спортом не занимается. У нас в институте, помню, был такой Леша Д., фанат
ленинградского "Зенита". Он круглый год разъезжал по всей стране вслед за
своей любимой командой, чтобы успеть посетить очередные матчи и подраться со
сторонниками конкурентов. В промежутках между поездками, эпизодически
появляясь в институте, он лез ко всем с требованием подписывать какие-то
письма протеста против происков "Спартака" и этого... "Сыктывкара". Нет,
"Пахтакора". Он ходил по коридорам с самодельной фанерной дощечкой на груди,
на которой было написано "Зенит – чемпион!" Однажды он пристал к ребятам из
группы, чтобы мы скинулись по три рубля в пользу кассы болельщиков (уж не
знаю, что это такое). Когда я отказался, мотивируя это тем, что мне
абсолютно безразлично, кто победит в следующем матче, он посмотрел на меня с
ужасом и сказал:
– У вас же нет ничего святого!
В конечном итоге, его отчислили за академическую
неуспеваемость, и все вздохнули с облегчением.
Сегодня утром на автобусной остановке, когда я ехал
на работу, подрались два болельщика: толстый грузин, этой ночью болевший за
итальянцев, и совершенно черный эфиоп, болевший за кого-то другого. Вызвали
полицию; у эфиопа был расквашен нос, он яростно сморкался кровавой струей. Я
высунулся из окна автобуса и закричал: "Зенит - чемпион!" И уехал.
Черт бы побрал этих анацефалов.
День Независимости
Кстати, о Либермане.
День Независимости каждой страны ее граждане
отмечают по-своему. В соответствии со своей ментальностью, вероятно.
Северные корейцы полгода готовятся к торжественному маршу по столичной
площади – в белых рубашках и черных штанах, выданных напрокат министерством
снабжения, с несением плакатов, на которых начертаны лозунги бессвязного
политического содержания. Французы, наверное, идут на Плац-Пигаль, а потом
едут в Булонский лес. Так я себе это представляю. Представляю я так потому,
что сам никогда в Париже не был, только Мопассана читал. Англичане,
вероятно, сперва слушают колокола Вестминстерского аббатства, совершают вояж
к Тауэру, на поклонение святым мощам, а потом отправляются спорить в
Трафальгарский парк. В Лондоне я тоже не бывал, и сужу только по Твену,
Гринвуду, Конан-Дойлю. И по Уайльду чуть-чуть. Американцы... я не знаю, что
делают американцы. Судя по какой-нибудь "Железной пяте" – устраивают
забастовки и марши протеста, судя по Сэлинджеру – вообще ничего не делают.
Израильтяне в главный государственный праздник едут на шашлыки, на лоно
природы. Выезжают в шесть утра, чтобы успеть занять место за аккуратными
деревянными столами, устанавленным в лесах сотрудниками муниципалитетов. Из
шести миллионов человек в этот день по крайней мере два миллиона садятся за
такие столы. Почему я сказал "кстати, о Либермане"? Потому что от Либермана
позвонили и пригласили за такой стол в Рамотском лесу. Это в черте города,
езды четверть часа от силы. Лес посажен лет сорок пять назад активистами
Национального фонда на лысых холмах, окружающих столицу. Лес – хвойный, я
это люблю. Местами – если зажмуриться – он напоминает Карельский перешеек,
только без озер. И без живности. Флора восстанавливается быстрее фауны.
Здесь птицы не поют, как сказано в "Белорусском вокзале". Правда, по кустам,
озадаченно озираясь по сторонам, ползают очкастые пустынные гадюки, и
иногда, чуть позванивая брезгливо задранным кверху хвостом, пробежит
скорпион. Однажды такой скорпион забежал ко мне на работу, в офис, и его
ловили всем миром, но это не имеет отношения к сюжету. Кроме змей и пауков,
в Рамотском лесу водятся еще маленькие, нежные, пугливые олени. Пугливые –
так сказано в путеводителях. Однажды такой пугливый олень взбесился от
запаха фаршированной рыбы и прыгнул передними копытами на столик, который мы
занимали. Он затоптал наш костер, и мы, помню, еще платили штраф проезжавшей
полиции – за варварское обращение с уникальным представителем автохтонной
фауны, как было сказано в обвинительном заключении.
Население этой страны очень любит покушать, и
пользуется для удовлетворения греха чревоугодия любой возможностью. Из
багажников автомашин, джипов, автобусов и трейлеров выгружаются килограммы
маринованного мяса, центнеры фруктов, тонны пластиковых тарелок, стаканчиков
и вилок. Либерман тоже любит покушать. Он любит еще и расположиться со всеми
удобствами, поэтому его абреки занимают места еще тогда, когда монахини
женского монастыря, расположенного в лесной лощине под Адассой, читают
заутреню. Наверное, монахини тоже любят покушать, и нервно озираются, когда
легкий ветерок на рассвете доносит до них запахи из соседнего леса, где
расположились атеисты и слабособлюдающие. Я поблагодарил Либермана. Я сказал
ему просто, как старому доброму другу: "Привет, Ивет!" И отказался от
поездки, хотя меня соблазняли оленями, соснами, удобными деревянными
столиками от Национального фонда, разбросанными по самым неожиданным местам
этого чудного леса, переносными сортирами, бараньими шашлыками и литром
ледяного "Абсолюта" на лоне природы. Я прекрасно помню, как лет семь назад
таки поехал, соблазненный этим дармовым "Абсолютом", и помню, чем это
кончилось. Меня однажды уже оштрафовали за неэкологичное поведение в
отношении фауны, и не хочу, чтобы судили еще и за нарушение
неприкосновенности народного избранника. Выпив "Абсолюта", я становлюсь
малоконтролируем, малотолерантен, подозрителен, горд и агрессивен выше
нормы; я вообще забываю, что сижу в гостях и хлещу напитки, мне не
принадлежащие. Хорошо, что в тот раз рядом находились телохранители. Не мои.
Они, как орел наш дон Рэба, несравненны и всегда начеку. Помню, когда меня
оттащили, кто-то из активистов уважительно сказал: в следующий раз нужно
этого пьяного гоя натравить на компанию Переса, они тоже сидят неподалеку,
вот это будет полезное дело. Пожалейте его детей, невнятно сказал толстый
депутат, выдираясь из кустов верблюжьей колючки и отряхивая штаны, – вот это
экспрессия.
Так что на этот раз я проводил своих, втиснул в
багажник автомашины полтонны мяса, шампуры, маринованный лук, жареные
помидоры, арабские лепешки с тмином – и долго глядел вслед, маша рукой. На
прощанье я сказал, что не поеду из-за мук потревоженной совести, памятуя
прошлый раз. На самом деле никакого раскаяния я не испытывал – просто мне до
анализа крови на следующей неделе нельзя пить. Ехать же в лес к оленям без
водки – это не по мне. Вот причина, по которой я никогда не принял бы ислам,
даже под угрозой смерти. Когда-то, лет двенадцать назад, я был в Каире, и
пошел в тамошний ресторан. Я увидел людей, поедающих шашлыки и люля-кебабы,
объедающихся, обжирающихся бараниной и знаменитой рыбой "Принцесса Нила", и
при этом не берущих в рот спиртного. Им это не нужно. Официант, которого я
подозвал с тем, чтобы попросить бутылочку запотелой, посмотрел на меня со
смешанным чувством отвращения и ужаса. Вот страна, где не нужно проводить
антиалкогольную компанию, безуспешно внедрявшуюся двадцать лет назад
небезызвестным Лигачевым, сказал я ему. Он не знал, кто такой Лигачев, он
стоял, теребя в руках полотенце и нервно потупясь, чтобы не осквернить мною
глаза. Со вздохом я отпустил его и горестно уставился на желтевшие в дальнем
мареве на другом берегу реки Великие пирамиды. Эхнатон не пил "Абсолюта",
зато знал толк в пальмовом вине, со значением сказал я Либерману, и он
поспешно согласился со мной. С некоторого времени они все обращаются со мной
очень бережно, как с безнадежно больным.
Настоящий полковник
Одни едут на Самайн/Самхейн, на первый снег, а я
сдуру поехал в Ашдод – на первый дождь. В жизни туда больше не поеду.
Никогда до сих пор ещё не был в доме, в котором нет
ни одной книги. Хоть бы на суахили или пиджин-инглиш! В этом доме книг было
меньше, чем в квартире прапорщика Наливайко из моей предыдущей жизни. Я
всегда считал его, прапорщика, образцом нечитательности, но ошибался. У него
дома хранился хотя бы Устав боевой и караульной служб... Если в доме, где я
оказываюсь, нет нормальной литературы, я читаю то, что есть: энциклопедии
для девочек, поваренные книги, телефонные справочники, старые выписки из
истории чужих болезней. Я не могу не читать, у меня не получается. Мне
мерещится, что без книжки я сдохну от голода, как тот мокрец под дождем у
Стругацких.
Когда я с крупозной пневмонией лежал в армейском
лазарете, то сначала читал воинские Уставы, принесенные мне прапорщиком
Наливайко. Когда я перечел уставы в пятый раз, то понял, что выучил их
наизусть. Я до сих пор помню десятки страниц, и иногда, в приятной компании,
люблю их цитировать. Добрый военный доктор Хуйдабытнев, хаотичный
библиофил-дилетант, увидев, что я уже загибаюсь без чтения, сжалился надо
мной, и принес из дома замусоленную "Консуэло". Я перечел ее десять, или
двадцать, или двадцать пять раз. Я лежал на жесткой койке с казенным одеялом
и впитывал замусоленную книжку с разлохмаченными уголками страниц, как сухой
песок впитывает дождь.
Лазарет был холодный, армейский, доктор Хуйдабытнев
был алкоголиком и добрым разгильдяем. Его потом с волчьим билетом уволили из
армии за то, что он выписывал фальшивые справки офицерам и солдатам, не
желавшим отправляться в Афганистан; он брал оригинальные взятки: справка в
обмен на книгу. Ему было все равно, какую книгу ему принесут, Бродского в
самиздате или учебник фарси для вузов, но я его понимаю. Единственная книга,
которую благодарные пациенты ему приносили раз тридцать, и которую он
отказывался брать категорически – это "Материалы ХХV-го съезда КПСС". Именно
этого съезда. Материалы ХХII-го съезда он взял бы с удовольствием.
Когда меня выписали из лазарета, и выяснилось, что я
могу цитировать Уставы гарнизонной и караульной служб наизусть, офицерское
начальство стало отрывать меня от выполнения прямых обязанностей, как-то:
копания ям в самых неподходящих для этого местах – в эти ямы падали и ломали
себе ноги пьяные дембеля и младшие офицеры; вознесение импортных сервантов,
шкафов и буфетов вручную на девятый этаж новостроек, в квартиры гарнизонного
начальства; слушания в часы дежурств Би-Би-Си по радио, вмонтированному в
Командно-штабную машину, – так, что ни одна срочная радиодепеша из центра
военного округа не могла вовремя дойти до командира части; ночных охот за
сумасшедшими, одичавшими в карауле Джапаридзе и Сосошвили, похищавших и
насиловавших сторожевых собак.
Взамен выполнения этих прямых, непосредственных моих
обязанностей, замполит Краснопевцев требовал отныне держать меня наготове и
представлять заезжим инспекторам из политотдела армии, как пример
образцового солдата – меня выталкивали на сцену, и я, полузакрыв глаза,
нараспев, как мой прадед – Талмуд, цитировал любой предложенный пункт
Устава. Инспектора сидели в зале, стаканами пили коньяк и следили за
текстом, держа в руках серые книжечки уставов. Они много удивлялись и цокали
одеревеневшими языками, отчего из зала исходил непрерывный дрожащий свист.
Подполковник Кучиев не удивлялся ничему. Он был
страшно зол на меня – за то, что в часы радиодежурств, сидя на боевом посту
в Командно-штабной машине, я слушал Би-Би-Си вместо того чтобы следить за
срочными депешами; однажды таким образом я пропустил депешу о представлении
его к очередному званию. Он был зол на меня, полковник, но побаивался
замполита-майора. Постепенно я стал чувствовать себя в полной безопасности и
неприкосновенности со стороны офицеров – как то и следовало в соответствии с
первым пунктом Устава караульной службы: "Часовой есть лицо
неприкосновенное. Неприкосновенность часового заключается в охране законом
его прав и личного достоинства".
Когда, находясь в местной командировке на полигоне и
став свидетелем побоища на национальной почве, я скомандовал солдатам
открыть огонь на поражение по толпе волков в форме, бежавших по полю за
философом Хачиком из Еревана, – полковник Кучиев был крайне недоволен. Он
сказал потом, что я много на себя беру и чувствую себя в части хозяином
положения, тогда как чувствовать себя хозяином – это его, полковничья
прерогатива. Я не мог с ним не согласиться.
Прошли десятки лет, и замполит Краснопевцев, который
давно уже не был замполитом, а был простым пенсионером в отставке, разыскал
меня в Иерусалиме; он прислал мне письмо, полное многозначительных
подмигиваний, прищелкиваний пальцами и похлопываний по плечу. Он напомнил
мне, как я задержал депешу о присвоении командиру части полковничьего
звания, и рассказал, что Россия должна до сих пор гордиться такими, как я, и
такой – как у таких, как я – прозорливостью.
Полковник Кучиев, дослужившийся к тому времени до
генерала, оказался вместе со своими сыновьями-офицерами героем чеченской
войны – только с другой стороны фронта. Они все погибли во время боя,
стреляя по десантному вертолету, и то, что от них осталось, было
торжественно, но тайно захоронено на маленьком горном мусульманском кладбище
села, где полковник родился.
Я вспомнил, как вставали дыбом кавказские усы,
яростную улыбку полковника, его именную саблю, которой он любил размахивать
в моменты нервного и алкогольного напряжения, его кличку – "Шашка", его
многочисленных, искренне, хоть и по-скотски, влюбленных в него баб,
приписанных к нашей части – прапорщиц, телефонисток, поварих – и не стал
отвечать замполиту на письмо.
Я не любил полковника так же, как он не любил меня,
только вспомнил тот удивительный день тридцатого мая восемьдесят шестого,
когда закончилась моя служба: с утра светило солнышко, дул мягкий, ласковый
ветер, в небе кучерявились легкие облака, жизнь впереди казалась
бесконечной, а девушки, встречавшие временных армейских женихов у КПП –
прекрасными. Я вспомнил, как полковник вывалился из двери, ведущей в штаб,
держа под мышкой какой-то сверток. Зычным криком он поставил в шеренгу нас,
дембелей, и вызвал перед строем именно меня. Долбаный профессор, сказал он,
и усы его плотоядно приподнялись, – шаг вперед.
Холодея, я вышел перед строем и щелкнул каблуками
кирзовых сапог. На, очкарик, брезгливо сказал полковник, и протянул мне
сверток. В лицо мне пахнуло сложным запахом застоявшегося перегара,
сапожного гуталина и вчерашнего одеколона "Красная Москва". Я развернул
сверток – это был дореволюционный том Овидия с золотым обрезом и папиросной
бумагой между страницами, с дивными иллюстрациями. На первой странице
крошащимся химическим карандашом, вкривь и вкось было написано: "Хреновому
солдату от Полковника на добрую память". Я поднял голову и посмотрел на
полковника. Надеюсь, с отвращением сказал он, мы больше никогда с тобой не
встретимся. Пожал руку, хлопнул по плечу, – я покачнулся – развернулся и
ушел в штаб.
Когда я уезжал из России, Овидия я не сумел увезти с
собой – из-за года издания и золотого обреза его не пропустили на таможне. Я
оставил его моей жене, с которой развелся, а она подарила его своему
любовнику, который не только не был хреновым солдатом, но и вообще в армии
не служил.
Птеродактиль, говорящий на идиш
В процессе приобщения дочки к чтению меня не
посещают никакие четкие педагогически-методические идеи. Я понятия не имею,
как вызвать у ребенка желание самостоятельно читать. Я просто подряд читаю
ей те книжки, которые сам читал в детском возрасте. Чтением мы занимаемся с
года; сперва это были стихи Чуковского, Маршака, Барто, Заходера и
Михалкова, а потом мы перешли к сказкам. Чиполлино, Буратино/Пиноккио, всё
из серии Волшебника Изумрудного города и обеих Алис. Естественно – братья
Гримм, Андерсен, Топелиус, Перро, Гауф. Иногда наплывает блажь, и мы в
популярной форме обсуждаем палеонтологию, антропологию, современную зоологию
и географию. Для объемности восприятия мы устраиваем театрализованные сценки
нашего индивидуального пребывания в той или иной эпохе. Так, мамонты у нас
мудры, как драконы из сказок Урсулы Ле Гуин, а птеродактили временами
разговаривают на идиш, как бабушка.
Изучив тираннозавров и питекантропов, мы
спохватились, что почему-то до сих пор не приняли во внимание гораздо более
удобоваримые вещи – такие, как приключения Незнайки. Читать Бусе о
путешествии этого веселого безграмотного раздолбая на Луну в настоящее время
я не хочу. Я сам изучал по этому роману политэкономию капитализма, и не
желаю раньше времени забивать ребенкину голову. Коммунистическая утопия
"Приключения Незнайки в Солнечном городе" подождет тоже, потому что в ней
слишком много технических терминов, эта вещь, скорее, для мальчиков лет
десяти. И мы начали с начала – с первой книжки из этой серии, о Цветочном
городе. У меня к этой книжке – сантименты; тамошняя Синеглазка очень похожа
на мою первую любовь Свету, но Бусе я об этом не рассказываю. Не рассказываю
и о том, что в возрасте той любви я был еще глупее Незнайки, и факт этот всю
сознательную жизнь вызывает у меня подсознательное раздражение. Главный
герой до сих пор раздражает меня больше, чем даже придурочный спортивный
заяц из "Ну, погоди". Мне жалко добродушно-неудачливого хулигана Волка,
которому всегда достается на орехи.
Знаменитый сериал Котеночкина Буся не любит
категорически – и по той же причине. Мне больше нравится "Маугли", говорит
она – там даже Шер-Хан добрее, чем этот бездушный заяц, и "Гуси-лебеди" –
там Баба-Яга и то лучше к Ванюше относится, чем этот спортсмен к Волку. Он
всё время смеется, а глаза у него пустые...
Я хотел, воспользовавшись моментом, плавно перевести
разговор на Мартовского зайца и Безумное чаепитие, но, услышав последнюю
фразу, осекся и задумался.
...Обычно мы делаем так: сначала Буся читает
заголовок главы, потом я читаю главу, потом Буся читает первый абзац
следующей главы, потом я эту главу заканчиваю. Затем мы занимаемся
обсуждением.
Вчера, прочтя первые три главы, для лучшей
усвояемости материала, для развития памяти, а также для органического
введения в сознание новых терминов, я устроил перекрестный допрос. Как звали
собаку охотника Пульки? – Булька. – Каким было полное имя Сиропчика? –
Сахарин Сахариныч. - Как в оригинале звали поэта Цветика? Правильно, Пудик.
А Цветик – это что? Верно, псевдоним.
– Папочка, ты похож на Знайку.
– Не подлизывайся; кроме того,
у Знайки была лысина, а у меня, хвала Аллаху, пока еще нет. – Знайка был
лысым, потому что пообтирался о чужие подушки. – Что-о-о-о?! – Ну, так мама
говорит. – О чьи подушки он обтирался?! – Не знаю, наверное – о
Пилюлькинскую. – К-как?.. – Ну, они там только двое были ин-тел-ли-ген-ты,
наверное, на этой почве и сблизились... – Что ты несешь?! Это что, тебе мама
такое сказала про Знайку? – Нет, это просто поговорка такая. – Хм…
Мы сделали небольшой перерыв, после которого я
потребовал, чтобы мне поименно были названы коротышки, обитавшие в этом
странном общежитии на берегу Огурцовой реки.
Буся обреченно перечисляла:
– Знайка… Незнайка… Торопыжка… Растеряйка… Винтик…
Шпунтик… Гусля… Пилюлькин… Ворчун… Молчун… Авоська… Небоська… Сиропчик…
Пончик... И
Тампончик.
– Кто-о-о-о-о?!!
Тов ламут беад арцейну
Окончив работу, я пошел к
Садам Сахарова
–
посмотреть на то, как поселенцы будут в знак протеста перекрывать основную
трассу на выезде из города. В пять часов вечера люди с оранжевыми флагами, в
оранжевых рубашках, оранжевых футболках, оранжевых штанах и даже оранжевых
шляпах перекрывали все основные трассы в центре страны. Пробки на дорогах
образовались незамедлительно, многокилометровые колонны машин стояли, как
покорные стада бизонов в американских прериях –
в лучший, доевропейский период этого континента ковбоев.
Поселенцы были
представлены, в основном, мальчиками и девочками пубертатного возраста. Я
встал с правой стороны шоссе, у края обрыва, ведущего к каменным домам
заброшенной арабской деревни Лифта. С одной стороны суетились журналисты
разнообразных агентств, с другой
– тремя рядами, с кислыми
лицами, стояли полицейские. Они были одеты в бронежилеты, каски с
намордниками, а в руках держали длинные резиновые дубинки и щиты из
пластика. Полицейским было очень жарко. Рядом со мной, на круче обрыва,
громоздился табун арабских жеребцов конной полиции. Жеребцы тихо ржали, им
хотелось пить. Полиция потела. Поселенцы скандировали лозунги. Они были в
легких футболках, им было почти прохладно. Автомобили, грузовики и автобусы
стояли, выключив моторы –
гигантской змеей, извивающейся до горизонта. Громада Дворца нации заслоняла
солнце. На антеннах большей части автомобилей висели оранжевые ленточки.
На склонах соседнего
холма Гиват-Шауль клубились зрители
– толпы хасидов в
черных костюмах. Они были законопачены в сюртуки и шляпы покруче
полицейских, изнывающих от дикого ультрафиолета в бронежилетах и стальных
касках, но хасидам, в отличие от полиции, жарко не было. Я никогда в жизни
не видел потного хасида –
даже в сорокаградусный полдень. Свой застегнутый наглухо сюртук хасид носит
с печальной гордостью, как мой дед носил старый пиджак с рядами брякающих
орденов и медалей на праздник Великой победы. Дед получил ордена от
военкомата, надевал брякающий пиджак один день в году, в мае, и потел в нем
страшно; хасиды получили сюртуки в наследство от предков из Польши и
Венгрии, носили их каждый день, но не потели никогда.
Мне при взгляде на
хасидов стало жарко. Я расстегнул рубашку до пупа. Ближайший ко мне
полицейский с надвинутой на глаза каской явственно заскрежетал зубами. Я
понял, что это
– от жажды, и протянул ему бутылочку из-под кока-колы. В бутылочке (думал
я) была вода: мы все носим летом такие бутылочки, без бутылочек нельзя, из
них нужно отхлебывать по глотку каждые пять-десять минут для поддержания
водного баланса в организме.
Я протянул ему бутылочку.
Я забыл, что вот уже месяц худею по некоей ценной методике с употреблением
уксуса внутрь перед каждым приемом пищи. Полицейский припал к бутылочке, и я
вспомнил с запоздалым сожалением, что в ней не было воды, в ней был уксус. Я
понял, что рискую остаться без уксуса, необходимого мне к употреблению перед
следующей трапезой, и ринулся отнимать бутылочку у полицейского. Полицейский
не сопротивлялся, но уксуса не отдавал. Он стоял, задрав голову, в позе
дискобола, картинно отставив одну руку, а другой судорожно сжимал бутылку. В
рот лился уксус, зубы стража были сведены, глаза
– выпучены. Он молчал. Я ткнул его пальцем в бронированный живот, и он
отдал мне бутылочку – всё
так же молча. Я стал аккуратно, любовно запихивать бутылочку в свою сумку и
на секунду отвернулся. Сзади раздался рёв, напоминающий трубный глас
мастодонта во время случки. Я подпрыгнул, но приземлился на каменистую,
покрытую белой пылью землю не на две ноги, а на четвереньки. Удар дубинкой
по затылку на миг погасил солнце, и мне стало прохладно. Привстав с земли, я
тупо смотрел, как корни находившегося по соседству Дерева Иуды, покрытого
розовыми лепестками, жадно сосут уксус из разбитой бутылочки. Лужица уксуса
исчезала на глазах. Когда она исчезла, я встал и обернулся. Полицейский
сидел на земле. Вокруг него недоуменно толпились арабские жеребцы, с них
свисали толстые ноги конной полиции. Я подскочил к сидящему и ударил его
ногой в живот. Это было чисто рефлекторным действием – со времен службы в
рядах советской армии я не терплю, когда меня бьют по голове. Вдобавок из-за
этого носителя потного мундира разбилась моя бутылочка.
Полицейский не пострадал
от удара в живот, он даже не пошевелился – лишь тихо загудели его
бронированные латы. Я схватил валявшуюся рядом дубинку и ударил по стальной
голове. Раздался гул октавой выше. Полицейский молчал, но тут в
оглушительной тишине я услышал постепенно усиливающийся звук, напоминающий
рев боевого вертолета, заходящего из зенита в атаку. Это толпа хасидов
взвыла от восторга с соседнего холма.
Полицейские кинулись ко
мне, но дорогу им преградила девочка в длинной черной юбке и оранжевой
футболке. Она размахивала бело-голубым флагом. Полицейские сбили её с ног.
Поселенцы взревели от бешенства и кинулись на полицейских. Водители машин,
стоявших в многокилометровой пробке, нажали на клаксоны одновременно.
Обезумевшая лошадь конной полиции носилась по трассе, сбивая с ног
иностранных корреспондентов. Фото- и кинокамеры сыпались на мостовую, как
орехи. Полицейские забыли обо мне и принялись за какого-то старца с бородой
до земли, в пыльном сюртуке и с черной шляпой, на которой виднелась
оранжевая ленточка, кокетливо прикрепленная к тулье. Старец был похож на
Маленького Мука. Он закрыл голову руками, но никто не собирался его по ней
бить. Его довольно вежливо подняли и, оторвав от земли, раскачав как
следует, кинули в кузов полицейской машины. Старик плыл по воздуху легко,
как облачко, шепча предсмертную молитву "видуй". Чудовищный рев раздался с
соседнего холма, как будто протрубили трубы Иерихонские, и черные толпы
хасидов хлынули на дорогу. Я услышал, как они скандируют: "Рав Аврум-Йосеф!"
– и понял, что некстати случившийся на дороге у полиции старец был главой
местной общины. Автомобили гудели. Поселенцы прыгали под ногами дерущихся,
как лягушки. Меня схватили за плечо, я обернулся и увидел, как на плечи
дотянувшегося до меня полицейского в тяжелых латах прыгнули с обезьяньей
ухваткой два молодых йешиботника с развевающимися по ветру пейсами.
Полицейский ворочался под ними, рыча, как горилла. Некто в форме,
подкравшийся сзади, сбил меня с ног, я упал под ноги качавшемуся под весом
двух щуплых йешиботников полицейскому. Он упал на меня, юноши легли сверху.
Чья-то нечистая борода залепила мне рот. Полицейский ругался на французском
языке с марокканским акцентом, йешиботники подвывали на польском идише.
Визг тормозов оглушил
нас. Рядом остановился автобус с решетками на окнах, из него цепочкой
побежали оскалившиеся солдаты пограничной стражи без автоматов, но с
дубинками. Полицейского, потерявшего каску и бронежилет, стали запихивать в
автобус, попутно лупцуя по голове дубинками и пиная ногами под зад. Его
приняли за демонстранта, потому что за секунду до этого милая девушка из
поселенцев, оставляя за собой в пыли шлейф разорванного платья и духов
"Шанель", успела засунуть ему в нагрудный карман оранжевую ленточку
протеста.
Какой-то человек в трусах
и майке, с бледным торжествующим лицом, залез на бронеавтомобиль полиции,
привязал к антенне оранжевое знамя и стал кричать что-то, надсаживаясь, но
неслышно за шумом толпы и воем сирен. Солдаты хватали его за ноги, он
лягался.
Одинокий араб пробежал
зигзагами, прикрывая голову в куфие и вертясь между копытами взбесившихся
лошадей конной полиции. Прямо по курсу ударили в толпу водометы. Струей воды
я был сбит с ног третий раз за этот суматошный вечер. Стало прохладно.
Пылающее солнце черепахой спускалось за долиной Аялона.
Трое корреспондентов
крайне левых антиизраильских газет из Бельгии дрались врукопашную с
полицейскими на стороне поселенцев, а телеоператор крайне правого
произраильского шестого канала шведского телевидения помогал засовывать
мокрых демонстрантов в полицейский автобус.
Очки я потерял.
Я понял, что с меня
хватит.
Я поймал обезумевшую
полицейскую лошадь, бесцельно метавшуюся с оборванной уздечкой между краем
обрыва и передними машинами автомобильной пробки, вскочил на неё и ускакал.
Всего понравилось:5
Всего посещений: 3318
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer1/Goncharok1.php - to PDF file
Комментарии:
БЭА
- at 2015-02-03 13:11:03 EDT
Прелестные израильские рассказы. Oсобенно последний.
Cоплеменник
- at 2015-02-03 12:27:05 EDT
У него дома хранился хотя бы Устав боевой и караульной служб.
=============================================================
Во-первых, это два разных устава.
Во-вторых, Боевой устав - штука сугубо секретная. Правда, секретов в нём - на котёнкину пипку. Но у Вас был шанс жестоко покарать ВСЕХ командиров, от Наливайко до полковника.
В-третьих, весело и, что не менее ценно, непринуждённо, не вымучено!
В-четвёртых, в части педагогики, супруга-то права. Нельзя лишать ребёнка детства навязыванием ему наук. Успеется это.
Игорь Ю.
- at 2015-02-03 07:16:43 EDT
Отлично. Как всегда.
Юлий Герцман
- at 2015-02-02 22:22:03 EDT
Читал с непреходящим удовольствием.
Б.Тененбаум
- at 2015-02-02 21:31:54 EDT
Во-первых - очень понравилось :)
Во-вторых - вот эта фраза:
"... Трое корреспондентов крайне левых антиизраильских газет из Бельгии дрались врукопашную с полицейскими на стороне поселенцев, а телеоператор крайне правого произраильского шестого канала шведского телевидения помогал засовывать мокрых демонстрантов в полицейский автобус ..." -
кажется мне предельно реалистичным изображением израильской политической жизни. Но, разумеется, я сужу со стороны, находясь за три моря от центра событий ...