Шаги времени,
часть II Канада
глава XVI
НАЧАЛО ЖИЗНИ В ТОРОНТО
***
УНИВЕРСИТЕТ ТОРОНТО -
I.
До и после работы в труппе Паннелла я активно выступал не только с
концертами, но и лекциями о русской музыке. Уже в конце 1974 г., после
знакомства с молодым композитором и начинающим продюсером радио СиБиСи (Canadian
Broadcasting
Corporation
–
CBC)
Дэйвидом Егером (David Jaeger) состоялось мое первое выступление перед
широким канадским радио-слушателем. Сотрудничество с СиБиСи сохранилось на
многие годы. В первом концерте принимало участие трио Джейкоба Груба (Jacob
Groob
Тrio),
в программе было Фортепианное трио
Гайдна и Народные песни Бетховена
для голоса и трио, а также Испанские
песни Шостаковича. Эта же программа была повторена в апреле 1975 г. в
зале синагоги
Holy
Blossom
Temple.
Бетховен сделал аранжировки для ф-п трио и голоса
более трехсот народных песен. В моем репертуаре появилось довольно много
произведений из этих обработок. Все они поражают точностью и верностью стиля
оригинала и, чаще всего, очаровательными бетховенскими инструментальными
заключениями. Вот немецкая песня в обработке Бетховена,
Wegen
meiner,
запись на СиБиСи
Wegen meiner
В том же году я участвовал в концерте, в котором пел новый кантор, это был
Михаил Александрович, недавно эмигрировавший в Канаду, но вместо
Как соловей о розе, звучала
религиозная музыка, совершенно органичная для него, он ведь был кантором до
присоединения Прибалтики к Союзу. Я пел народные песни.
После 1976 г., когда кончилась работа в
Co-Opera
Theatre,
да и до этого, у меня было много концертов на разных площадках, несколько
раз в
Lea
Pulson
Theatre,
в Университете Торонто, выступления синагогах и клубах.
А в 77-м — поездка в Оттаву по приглашению Чеховского Общества, где, кроме
концерта, я прочел лекцию: ''Происхождение и истоки русской церковной музыки
12-17 веков'' и дал концерт с Яковом Милкисом (скрипка) и Марианной
Розенфельд (ф-но). С Милкисами у меня сложилась близкая дружба и
замечательное профессиональное сотрудничество. Оба прекрасные музыканты: Яша
второй концертмейстер, а потом концертмейстер
Toronto
Symphony,
десятки лет проработавший в Ленинградском симфоническом оркестре
Мравинского, а Майя, Марианна Розенфельд, его жена, концертная пианистка и
преподаватель консерватории в Торонто. Программа состояла из произведений
Бетховена, Мусоргского, Прокофьева, Шостаковича и Стравинского.
На репетиции: Яша Милкис, я и Марианна Розенфельд
Вокальный цикл Мусоргского Без солнца
написан на стихи А. Голенищева-Кутузова в начале 1870 годов, когда молодой
композитор, мечущийся между бессмысленной службой мелкого конторского
чиновника и призванием музыканта, снимал комнату в квартире, где также жил
граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов, ставший известнейшим русским
поэтом и впоследствии сочинивший также текст к
Песням и пляскам смерти
Мусоргского, а позже – либретто к его незавершенной опере
Сорочинская ярмарка. Два друга
много беседовали о жизни, поэзии, музыке и о своих надеждах и планах. Так
родился цикл Без солнца. Первый
его номер, В четырех
стенах, это песня об одиночестве
и мечте о счастье, в которой можно услышать интонации импрессионизма,
характерные для зрелого Мусоргского. В записи этого произведения, хоть и
сделанной на радио, но не с Марианной!, есть несколько, не по моей вине,
ансамблевых расхождений с аккомпанементом, за что приношу извинения.
Мусоргский –
В четырех стенах
Интересным опытом для меня было сотрудничество с Канадским электронным
ансамблем. В нем играл на синтезаторе и писал музыку и для традиционных
инструментов, и для ансамбля тот самый продюсер СиБиСи Дейвид Йегер,
пригласивший меня на радио для записи с трио. Дейвид написал оперу для трех
певцов и электронного ансамбля на сюжет
Пролога в театре из
Фауста Гёте, который стоит как бы
особняком от главного содержания
Фауста: в нем обсуждается суть и назначение искусства. Три персонажа:
Директор театра (Александр Туманов), Комический актер (Джим Беттс [Jim
Betts])
и Поэт (Билли Бриджман [Billie Bridgman]) спорят о том, каким оно должно
быть – Директор озабочен популярностью (и доходом) спектакля, Поэт – высшими
целями и романтическим взлетом искусства, а Комик считает, что высшую
моральную и романтическую функцию можно вполне сочетать с популярностью,
соединяясь таким образом с шекспировским понимаем театра.
По замыслу режиссера спектакля, Шона Малкаи (Sean Mulcahi) самым представительным образцом успешного импресарио директора был Дягилев, и я должен был создать образ, похожий и по мыслям, и по делам на него.
В тексте было немало разговорного диалога, но все-таки значительно больше
пения. А музыка совсем далека от традиционных интонаций – авангард.
Это, на самом деле, не представляло трудностей и было легче, чем
Серенада Шёнберга. Премьера
прошла успешно, хотя я пел хуже, чем на репетициях. Не сохранилось рецензий,
и я не помню, каковы были отклики.
Много раз я выступал в замечательном зале готической архитектуры Харт Хаус (Hart House), в одном из колледжей Университета Торонто (Trinity College). Стены там обиты чудными деревянными панелями, высокий потолок, как в соборе, и относительно хорошая акустика. Почти все мои концерты здесь были связаны с пианистом Уильямом Эйдом (William Aide), одним из лучших солистов и аккомпаниаторов Канады того времени. Это была хорошая школа знакомства с культурой и этикой здешнего музыкального мира, а кроме того, масса полезнейших советов об исполнительстве от великолепного музыканта. Особенно запомнилась наша работа над Зеленой рощицей Прокофьева, одной из его классических обработок народных песен.
Концерт в
Hart
House.
За роялем Уильям Эйд. Зеленая рощица.
Музыка аккомпанемента передает своими остинатными повторами и тоску девушки
по возлюбленному: не придет, и не
явится он, и вновь, и вновь возникающий образ зеленой рощицы – она
больше не цветет, – и соловьюшки
– он больше не поет.
Прокофьев,
Зеленая рощица
В конце 1976 г. я начал давать частные уроки вокала. Учеников было немного,
и никаких особых талантов среди них не было. Кроме, пожалуй, Герлинды
Штрангеманн, сопрано, сравнительно недавней эмигрантки немецкого
происхождения. Еще в Германии она брала уроки пения в Музыкальной академии
Бремена и обладала неплохим, но недостаточно разработанным голосом. Она
довольно быстро развивалась и через два года была готова к выступлению на
публике. По ее инициативе был организован концерт под эгидой Гёте Института
(Goethe
Institute
Toronto),
и я согласился принять в нем участие. Программа состояла из произведений
Баха и Бетховена.
Анонс о концерте в
Globe
&
Mail
Из трех кантат Баха, арии и речитативы которых были выбраны нами (No.21,
No.
202 и 212), 21 кантата и дуэт из нее
Ach
Jesu,
meine
Ruh’,
mein
Licht,
оказалась самой интересной. Это диалог между Иисусом и Душой. Душа
просит его о помощи, провозглашает свою любовь к нему и получает ответные
уверения. В целом все развитие звучит, как любовный дует. Мерная и довольно
оживленная поступь темпа создает ощущение оптимизма и радости.
Ach
Jesu, meine Ruh’, mein Licht
Во многих моих выступлениях принимала участие сопрано Вера Каушанская, в
одном концерте вместе с тенором Глином Эвансом (Glynn
Evans),
с русским репертуаром: дуэтами и трио композиторов
XIX
века. Кроме
Leah
Posluns
Theatre,
вечера камерной вокальной музыки проходили в зале
McLaughlin
College
Йоркского университета и на других площадках.
***
Одним из самых важных и интересных событий в моей концертной деятельности
того времени было участие в качестве солиста-баритона в оратории Генделя
Мессия [Messiah].
Она исполняется обычно дважды в год — во время пасхальных и рождественских
праздников, и мне довелось выступить в ней дважды, с разными оркестрами и в
разных городах Канады в один и тот же 1977 г. Первый раз в столице провинции
Нью Фаундленд [New
Foundland]
Ст. Джонс [St.
Johns]
в вербное воскресенье в апреле, а второй – в Калгари [
Это традиционное важное событие во всем англоязычном мире: Англии, США,
Канаде, Австралии, Новой Зеландии, вообще всюду, где люди говорят
по-английски. Не просто оратория, исполняющаяся время от времени на
концертной эстраде, а некий ежегодный ритуал, на который собирается
множество любителей музыки. Обычно в больших городах
Мессия повторяется два или 3
раза, и один раз это
Sing
Along
(Пойте с нами), когда публика приходит в зал с партитурами и поет все
хоровые партии вместе с хором и оркестром. В таких случаях дирижер часто
поворачивается лицом к залу и огромный хор безупречно подчиняется его
палочке. Русской публике эта традиция не известна.
Помню реакцию Ефима Григорьевича Эткинда, когда он впервые услышал
Мессию в Эдмонтоне в начале 80х
годов. Он уже несколько лет жил в Париже, но по содержанию своей работы и
образу жизни как бы оставался в России, хотя всегда был человеком,
исключительно чутким ко всему новому. Мне тогда удалось организовать
приглашение Ефима Григорьевича в Альбертский университет в качестве
почетного гостя и лектора на месяц, и во время рождества мы вместе пошли на
Мессию в огромный концертный зал,
набитый публикой до отказа. Эткинд был поражен тем, как полон зал, и пока мы
медленно продвигались на свои места, внимательно смотрел на публику.
Конечно, на концерте присутствовала, главным образом, интеллигенция. ’’Какие
лица!’’ – сказал он. Когда в конце оратории зазвучал хор
Alleluia,
публика, как всегда по традиции, встала и многие, хотя это не было
Sing
Along,
пели вместе с хором. Глаза Ефима Григорьевича сияли, он был под большим
впечатлением от всего услышанного и увиденного. В те дни началась наша
дружба с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, сыгравшим огромную роль в моей жизни
и жизни Аллы. Но об этом будет дальше.
Подготовка партии к исполнению Мессии
очень увлекла меня, не процесс разучивания музыкального материала - это не
представляло труда, - а сложность и необычность его структуры. Речитативы и
арии были полны тончайших эмоциональных нюансов и контрастных темпов: от
медленного движения до головокружительной колоратуры. Последнее вызывало
страх, хотя у меня довольно подвижный голос. И вдруг, в процессе работы, я
обнаружил, что даже самая быстрая колоратура не представляет труда. Это
сразу проявилось в одной из главных арий второй части оратории (Why
do
the
nations…),
проносящейся с феерической скоростью и окрылившей меня тем, как легко это
далось. В Калгари я пел еще одну такую же быструю колоратурную арию, которую
обычно поет альт, но по желанию дирижера, порученную басу-баритону (For
He
is
like
refiner’s
fire).
Мои самостоятельные репетиции доставляли огромное удовлетворение.
Однако, я конечно, был очень взволнован предстоящими представлениями Мессии.
Все прошло благополучно, и товарищи по концерту, другие солисты и хор,
знавшие, что это дебют, поздравляли меня. Бесценный опыт придал мне большую
уверенность при исполнении кантат и ораторий в будущем.
II.
Читатель помнит, какие мысли приходили мне в голову после разговоров с
товарищами во время работы над оперой
Push.
Я понял, что выбрав деятельность певца, я обрекаю себя и свою семью на
жалкое существование и нищенскую старость, не говоря уже о краткости моей
исполнительской карьеры. И начал искать во всех направлениях возможной
альтернативы, которая ни в коем случае не порвет моих связей с музыкой:
думал о работе оперного певца, кантора, солиста в камерном хоре и пр.
Но чтобы быть кантором, надо иметь веру, иначе все превращается в ежедневное
лицемерие. И кантор, кроме певческих обязанностей, должен прямо общаться с
верующими, давать им религиозные советы, знать глубоко иудаизм… И несмотря
на это, когда стало известно, что в реформистской синагоге города Буффало, в
двух часах езды от Торонто, но уже не в Канаде, а Штатах, есть вакансия — я
написал туда и получил приглашение на прослушивание. Синагога произвела на
меня большое впечатление роскошной архитектурой, - она была похожа на
средневековый собор, - а главное, тем, что в ней был орган: в отличие от
ортодоксальных, в реформистских храмах разрешались музыкальные инструменты.
И музыка звучала другая, полная интонаций европейских песнопений. Конечно,
ездить зимой на машине на такое расстояние это маленькое удовольствие, но
было понятно, что поездки могут ограничиваться двумя разами в неделю. Таковы
были дела с канторством. Оно висело в воздухе.
В камерном хоре, единственном подобным профессиональном коллективе в
Торонто,
Elmer
Iseler
Singers,
заработок был мизерным и нулевая перспектива для сольной работы – таково
было условие после успешного прослушивания. Услышав меня, дирижер Элмер
Айслер сказал, что у меня голос солиста и он сомневается, что он будет
сливаться с хором. Но я все-таки оставил свое заявление.
Все эти усилия неожиданно дали результаты позже, когда моя судьба была на
грани решения.
***
В середине 1975 г., в то время, как уже шла работа в труппе Панелла, мы
познакомились с Ириной и Алексеем Евреиновыми (из той самой семьи
Евреиновых, из которой вышел знаменитый русский искусствовед и теоретик
театра), и они очень скоро стали для нас Ирой и Алешей. Евреиновы бежали из
Чехословакии после советского вторжения в Прагу и осели в Канаде, и ко
времени нашего знакомства Ирина уже работала профессором русского языка в
университете Торонто. На той же кафедре Славянских языков и литератур
работал Глеб Жекулин, профессор русской литературы. Евреиновы и Жекулины
были родственниками (Алеша и Глеб – кузены), и обе семьи - Ира и Алеша и
Глеб с Лилит – примерно в одно время эмигрировали в Канаду. Между нами
завязалась дружба на многие годы, и это были особые близкие отношения, я
думаю, благодаря нашему общему европейскому происхождению. Близость труднее
складывалась с урожденными канадцами. Интересно, что такая же дружба
сложилась у нас с Бертой и Харальдом Кукерцами, немецкого происхождения.
Глеб очень ценил наш с Аллой русский. Для него это был тот самый современный
язык интеллигенции, которого, он считал, ему не доставало. Глеб родился в
Чехословакии в известной дворянской семье, бежавшей от революции, и его речь
звучала очень красиво, но архаично, как в 19 веке. Его бабушка Аделаида
Владимировна Жекулина была основательницей и директором знаменитой киевской
Жекулинской гимназии. После эмиграции она создала подобные женские школы
сначала в Константинополе, а потом в Праге. Услышав слова Жекулинская
гимназия, Алла ахнула, тут же вспомнив, что в ней училась ее тетя Надя, и
часто в семье звучало: 'У нас, в жекулинской гимназии'… и дома хранился
альбом Родена с автографом Аделаиды Владимировны 'за академические успехи'
(во время эмиграции мы безуспешно пытались увезти его с собой). Жекулинская
гимназия стремилась не только дать молодым девушкам хорошее образование, но
подготовить их также к независимой, самостоятельной жизни.
Если русский язык был пусковым механизмом нашей дружбы с Евреиновыми и
Жекулиными, ее сутью была глубокая духовная, интеллектуальная близость между
нами, как и общие либеральные политические взгляды. Их, я бы сказал,
поверхностная религиозность не мешала этому. Нас часто приглашали на пасху,
рождество, и вкусности, сделанные Лилит, не забыть никогда. Глеб был
великолепным оратором, лектором и мыслителем, а Ира полностью поглощена
тонкими нюансами русской лингвистики. Общего было очень много.
Внизу справа: Алла, Шишка Жекулина, Лилит Жекулина, Ксения Жекулина
Весной 1975 г. Ира предложила мне преподавать восьминедельный курс в летней
русской школе университета, директором которой она была. И хотя я делал в то
время тысячу разных дел, толкался во все углы, пел на радио, в концертах,
прослушивался, где возможно, в том числе на работу преподавателя вокала в
университете Вестерн, это предложение нельзя было отвергнуть. Ведь, на самом
деле, филология была моей бывшей профессией, и работа давала так нужный нам
заработок. Восемь недель оказались очень увлекательными и в отношении
преподавания, и моими встречами с совсем незнакомым миром молодых и не очень
молодых студентов.
Одним из самых молодых был 19-летний Миша Сотер [Michael
Sauter]
из университета Джорджтаун [Georgetown
Univertsity]
в Вашингтоне. Человек необыкновенных способностей, он приехал, не зная
ничего, кроме русского алфавита, а через восемь недель довольно свободно,
хоть и с ошибками, говорил и писал по-русски. У нас началась переписка, Миша
обсуждал со мной многие проблемы своей молодой жизни. Рассказывая о себе, он
писал о том, что его подруга дала мне
кекс за моего дня рождения. Я был так печален, когда пришел двадцатый год. Я
себе сказал: Прощай, молодость! Вот несколько фрагментов из его писем –
без исправлений:
Дорогой Александр Натанович, я посылаю привет вам, вашей милой жене и вашему
сыну…
Если есть такая зрелость ('математическая', по словам его профессора
математики – А.Т.), то есть и другие виды. Это значит, что есть литературная
зрелость, художественная зрелость, и зрелость что касается понимания жизни.
Я считаю вас мудрым человеком. Как эти виды зрелости развиваны? Как видно, я
еще вас считаю моим преподавателем. Раньше вы научили меня русскому языку.
Теперь я прошу вас научить меня, как глубоко понять жизнь.
Пожалуйста, извините меня за грамматические ошибки. Ваш Миша
Трудно отвечать на такие вопросы, но в нашей переписке мы обсуждали все.
Работа в летней школе принесла неожиданные результаты. Перед началом
учебного года на кафедру славянских языков пришло ужасное известие о гибели
двух профессоров во время горных каникул в Альпах. Срочно потребовался
кто-то для первого курса русского языка. На основании моей работы в летней
школы и образования филолога-русиста Ирина Евреинова предложила мою
кандидатуру. Так я начал свою первую преподавательскую работу в университете
Торонто. В конце концов, это всего лишь один курс, думал я, и он не помешает
моим поискам певческого будущего. В это время уже состоялось знакомство с
Паннеллом, а в сентябре второе участие в еврейских празднованиях нового года
в синагоге. Я, как говорят, тыкался во все стороны.
Через некоторое время мне предложили еще два курса, все три с почасовой
оплатой и без реальной возможности каких-нибудь изменений в этом смысле.
Расписание было достаточно гибкое, чтобы совместить их с моей лихорадочной
деятельностью белки в колесе. Когда же после Панелла, иллюзии вокальной
карьеры были потеряны, я начал воспринимать работу в университете более
серьезно. Но запустив в ход все, о чем я уже упоминал: оперу, канторство,
камерный хор, преподавание вокала в университетах и консерватории, плюс
подача на гранты в Совет Канады по делам культуры и искусства (Canada
Coincil)
для курсов старинной и хоровой музыки в высших учебных заведениях, мне
оставалось только научиться терпению. И это было трудно.
Но однажды поздней осенью в нашей квартире начал упорно звонить телефон.
Первый звонок – предложение работы в камерном хоре, плата — 7,000 в год.
Второй – из Буффало: мне предлагают место кантора — 28,000. Третий –
университет Торонто, должность Тютора [Tutor],
ниже простого лектора — 15,000. И, наконец, звонок из канадской передвижной
оперы – роль Жермона из Травиаты,
оплата по договору. Я метался по комнате, не зная, что решить. Алла не
настаивала ни на чем и не давала советов, она считала, что это моя судьба и
решать мне нужно самому. Но для меня было ясно, что
я должен решить
за всех: за себя и нашу семью, и
наше будущее. И решение было принято – я выбрал университет. Через некоторое
время пришел положительный ответ на гранты: курс старинной оперы в
Seneca
College,
курс камерной вокальной музыки в Йоркском университете музыкальное
руководство в Русском Центре университета Торонто. Год был невероятно
насыщенным, еще и потому, что я никогда не отказывался от концертов или
записей на радио.
На славянской кафедре у меня было три курса: две группы первого и один класс
второго года. Так что языком общения и, главным образом, грамматических
объяснений с первокурсниками был английский. Это значительно развивало мою
способность не только говорить, но и думать о сложных лингвистических
концепциях по-английски. Когда-то, в сельской украинской школе, мои ученики
учили меня говорить на украинском; теперь – канадские студенты учили не
только говорить, но и думать на английском. Я получал большое удовлетворение
от преподавания.
Но в общении со студентами постигался не только язык, но и сама жизнь в
Канаде, ее этика и взаимоотношения между людьми. Помню такой жизненный урок.
Проверив первую контрольную работу [test],
я пришел в класс и собрался, как это делают в Союзе, объявить результаты. И
вдруг увидел в глазах молодых людей ужас! Что это? 'Здесь этого делать
нельзя', — обожгло меня. И вместо объявления индивидуальных оценок, я сделал
обзор того, какие разделы пройденного материал были усвоены лучше, какие
хуже, и тут же перешел к объяснению трудностей. В классе наступило
облегчение, все расслабились. Потом пришла мысль: какой же этический закон я
собирался нарушить? Ответ пришел, когда в мой словарь вошло новое слово,
эквивалента которому нет в русском языке —
privacy
(слово
privat
– приватный, частный, личный это анафема для общества коллективизма, когда
из зала кричат:
Давай подробности!, и это
неприкасаемое право на все личное в обществе индивидуализма, когда
премьер-министр Канады Трюдо говорит, что
государству нет дела до того, что
происходит в спальне частного лица. Это было началом вхождения в жизнь
нового для меня общества, где не принято лезть в автобус без очереди, не
придержать дверь для идущего за тобой человека, не уступить дорогу инвалиду…
Такие случаи бывают, но они не норма.
На кафедре славистики была очень дружелюбная атмосфера, и скоро я вошел в
группу преподавателей Глеб Жекулин, Дик Маршалл, Ира Евреинова, Борис
Томсон, Данило Струк. Каждый день, во время обеденного перерыва, мы
собирались вместе и обсуждали самые разнообразные вещи: новости
славяноведения, политику, педагогические проблемы и даже личные дела.
Значительное число членов нашей группы составляли эмигранты, поэтому часто
обсуждались темы, в которых мы сравнивали то, что оставили 'дома'
и что нашли в Канаде. У нас с Аллой осталось неприятное впечатление после
приезда от первых встреч с канадцами: так случилось, что среди них была
компания просоветски настроенных евреев. Таких было немало. В своей
наивности мы считали, что здесь все известно о советской власти, и когда
начали говорить о коммунистическом режиме, услышали: 'А вы знаете, что было
с японцами во время войны? Их сажали в лагеря. А у вас бесплатная медицина и
телефонный разговор стоит 2 копейки, а метро – 5'! — Мы замолчали и думали:
неужели все здесь такие? И назвали Канаду страной непуганых птиц. Конечно,
мы тут же знакомились и с нормальными людьми, но все равно общение с новыми
друзьями по кафедре было, как поток свежего воздуха. Вскоре мы с ними стали
встречаться домами, и это были очень веселые вечера единомышленников.
Вижу стол у Жекулиных. Обычно 12-14 человек. Во главе стола Глеб, широкая
улыбка, и рядом с ним с десяток настоек водки, не очень крепкой, на самых
разных травках и цитрусовых: рябиновка, брусничная, черничная, апельсиновая,
лимонная, тминная, перцовка, клюквенная, зубровка, померанцевая и пр.
Разложены разные закуски – это настоящий русский ужин, - чудный хлеб,
испеченный Лилит, и перед каждым крошечные серебряные, с наперсток, рюмочки.
Пили часто, с бесконечными тостами, шутками, а иногда – серьезными
разговорами, и за столом царило веселье и тепло дружбы.
Ужин у Глеба и Лилит
К сожалению, позже, в Альбертском университете в Эдмонтоне, где я начал
работать с 1982 г., я таких людей и отношений не нашел.
***
Tри гранта, о которых я писал ранее, давали мне возможность преподавать курс
вокальной камерной музыки, в него входили камерный хор факультета музыки и
работа с солистами, в
York
University;
курс старинной оперы в
Seneca
College,
где я занимался со студентами, записавшимися специально на эту программу и
прошедшими прослушивание, и руководить студенческим хором и музыкальной
программой Русского культурного центра Торонтского университета. Йорк и
Сенека были построены в 1960 годах, когда по всей Северной Америке новые
университеты начали строиться в огромном количестве из-за большого наплыва
студентов после войны. Это было важным шагом в то время, но через
двадцать-тридцать лет привело к колоссальному перепроизводству специалистов
в разных областях. Но в 77-м все шло на подъем. В Йорке и Сенеке (колледж
находился на территории Йорка) были хорошо развитые музыкальные программы, и
работа оказалась интересная. Результатом первого семестра в Йорке были
ансамблевые и сольные произведения от Баха до Стравинского. В Русском центре
состоялся Фестиваль с участием хора, солистов и танцевального коллектива, а
в Seneca вечер отрывков из итальянских опер и опер Перселла [Henry
Purcell].
Я получил за эту работу 14,000 долларов! Что с ними делать? Как раз в этот
период у нас начались неприятности с квартирой: в парадном подъезде нашего
здания всегда висела зловещая надпись:
No
pets,
No
kids!
- Ни животных, Ни младенцев! А у
нас было первое. Владик уже большой, а вот Ладу можно поселить в квартире,
только внеся ее в с застегнутой сумке. И, нарушая правила, мы так и сделали.
Это, в конце концов, как-то уладилось, но началось другое: у меня появилось
несколько вокальных студенток — и из-за этого начались скандалы с жильцами
верхней квартиры. Однажды через балконную дверь раздался возмущенный голос
соседа: Жить невозможно! То вы поете, то ваша жена поёт! Мы этого не
потерпим! — и на балкон вынесли мощный громкоговоритель, игравший
рок-н-ролл. Жизнь становилась адом. И тут подоспели деньги с грантов, мы их
тут же положили в банк, так у нас появилась возможность купить дом!, внести
первый взнос и получить закладную [Mortgage],
самое часто употребляемое слово при покупке. Вот фантастическая история о нас,
новых эмигрантах, покупающих собственный дом через три года после приезда в
Канаду. Совсем, как у Маршака: Если
ночлега себе не найдем, может быть, купим какой-нибудь дом.
И мы купили дом на ул. Аддингтон,
Nо.
22, в г. Торонто в 1977 году.
Наш дом через три года после покупки. Ладушки уже нет, и рядом со
мной новый
щенок, которого мы назвали Русланом
(продолжение следует)
Всего понравилось:3
Всего посещений: 3416
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer1/Tumanov1.php - to PDF file
Комментарии:
V.Frumkin
Washington, DC, USA - at 2015-02-03 17:47:38 EDT
Саша, дорогой, спасибо! Читаю -- и оживает многое из того, что связывало нас все эти годы. Вновь вижу и слышу твоих замечательных друзей, Жекулиных и Евреиновых, с которыми мы не раз встречались и в Торонто, и в Русской школе Норвичского университета в Вермонте. И квартиру твою торонтскую с Ладой вижу, и дом с Русланом... А ужас в глазах твоих студентов, написавших контрольную работу... Как это похоже на то, что открывалось мне в первые месяцы и годы общения с юной Америкой! Продолжай! Пиши!
A.SHTILMAN
NY, NY, - at 2015-02-03 00:25:23 EDT
История Александра Туманова - захватывающе интересна! У каждого иммигранта своя история. У музыкантов - свои проблемы и свои идеи достижения идеальной работы. Но для певцов - солистов - проблемы невероятны! В Канаде, насколько мне известно, всё вообще много сложнее с работой для музыкантов, чем в США. Тем не менее читаешь эти воспоминания с огромным интересом и волнением, вспоминая свои собственные первые шаги здесь. Надо напомнить, что автор сотрудничал в Москве с лучшим вокальным ансамблем - ансамблем "Мадригал" под руководством Андрея Волконского. Там собрались лучшие певцы-музыканты Москвы, которые были способны исполнять старинную музыку, стилистически совершенно иную, чем та, которую преподавали в советских вузах. То есть можно сказать со всей уверенностью, что в Консерваториях практически не учили ПЕТЬ стилистически и технически достоверно и эквивалентно тем требованиям, которые предъявлялись музыкой Возрождения - французской, итальянской, английской, испанской. Поэтому "школа" Андрея Волконского для большинства его ансамбля была абсолютно новой и совершенно необходимой для исполнения музыки, составлявшей программы его концертов.
Туманов здесь пишет о колоратурной технике исполнения многих номеров оратории Генделя " Мессия". Но эта техника ведь необходима и для исполнения опер Доницетти! Я был свидетелем выступлений российских певцов и певиц, абсолютно не владевших колоратурной техникой. И это происходило на сцене Метрополитэн оперы! Разумеется, это "отмечалось" и публикой и спонсорами, и...кассой! Сборы начали падать от такого пения! Так что Александр Туманов один из считаных певцов, приехавших на Запад из России, владевший этим искусством - техникой колоратурного пения! И нужно ещё учесть, что его голос - не тенор, а бас-баритон! Я как раз и слышал российского баритона в опере "Дочь полка", где он не мог справиться ни с одним колоратурным пассажем! Всё это было на самодеятельном уровне. Не знаю, что писали критики, но знаю, что слышал сам. Надеюсь на скорое продолжение воспоминаний, дорогой Александр!