Страничка Феликса Фельдмана: стихи и переводы

[Феликс Фельдман]

Райнер Мария Рильке

Барс

В парижском зоопарке

Потухший взгляд от частокола клети,
и чудится, что прутьям нет конца,
и что за частоколом только плети,
и нет за клетью мира и Творца.

Могучий ритм пружинистого шага
как танец смерти в замкнутом кругу.
Зажата воля, скована отвага
и дух свободы омертвел в мозгу.

Лишь иногда беззвучно сквозь ресницы
к зрачкам прорвется, в напряженьи мук,
мир подневолья в образе темницы
и в сердце сгинет как угасший звук.

Перевод с немецкого 26.06.2012

[Феликс Фельдман]

Hermann Hesse

Nocturne
Ноктюрн

Шопен. Ноктюрн. Es-dur и светом
Заполнен весь оконный свод.
И Глорией всесильных нот
Лицо твое теплом согрето.
Да, никогда во мне чудесней
Под лунным серебром, в тиши,
Затронув трепетность души,
Так не звучала Песнь Песней.

[inna]

Очень понравилось! Спасибо за стихи и доставленное удовольствие!
С теплом,
Инна

[Феликс Фельдман]

Спасибо, Инна.

[Феликс Фельдман]

Май

Коварный май пролил холодным душем,
каштаны, забеременев едва,
роняют цвет под диктатурой стужи.
Мальчонка в парке, топая по лужам,
в уме перемножает дважды два.
Деревья меж собою по секрету
шушукаются, кроной шелестя,
а ветер, воя, выдул вслух примету,
что, как ни жаль, не быть, наверно, лету,
хоть белый выставляй погоде стяг.
Ручей озяб и хрипло у порожка
ведет свой бесконечный монолог,
гостей незванных «намывает» кошка,
поэт рифмует, сидя у окошка,
но мысль зажата и неровен слог.
Неровен час тебя я в Старом Свете,
там, где каштаны кроной шелестят,
вновь повстречаю, а бродяга ветер
прошепчет нам, что он-то безответен,
но ты покажешь мне моё дитя.
А я отдать готов был богу душу,
когда ты, забеременев едва,
осмелилась не расставаться с мужем,
сказав мне, окатив холодным душем,
что это ясно как и дважды два.

[Феликс Фельдман]

Монолог памяти
поэма

Беспечно историческое время,
а ты – судьбою заданный урок,
и тащишь на горбу земное бремя,
то ль я себя навьючил, то ли – рок.

Рожден. Подрос, Женился, Вышла замуж.
Таинственный закон сплетенья душ.
И тайна брака. Разгадать куда уж,
зачем жена и что такое муж.

История течет, а в ней началом
бесспорно ты, заглавный вечно лист,
и, что бы в этой жизни ни случалось,
ты для себя судья и моралист.

Ты сам себе, понять бы наконец,
и чтец, и жнец, а может быть и лжец.

***
Уходит почва из под ног, а дома
всё как и прежде на своих местах,
открытая ещё страничка тома,
щемящая прощальная истома
и непонятный первобытный страх.

Изгои мы негаданно-нежданно.
Опять пустыня, невечерний свет
и ожидание небесной манны.
Синай. Скрижали. Моисей. Завет.

Куда ещё? Земля уже обжита.
Мне вновь напомнили, что я еврей.
родная, если знаешь, подскажи ты.
Я остываю, милая, согрей.

***
Не ведал я, что женское тепло,
как солнца луч сквозь пыльное стекло
в подвалах памяти былое оживляет.

Не экстрасенс. Но где найдёшь ответ?
В истоках Вед?..
Мы начинали в мае,
и много лет с начала утекло,
то временем разя, то исцеляя...

Винить судьбу, хоть в чем-то, я не вправе.
Я шлёпал диссертацию на клаве,
не веря правде, кланялся державе,
точнее, просто верить не хотел.
А ты молчала. И в объятьи тел
терпела мой апломб,
чтоб без скандала,
и охлаждала
голову теплом.
Мою, конечно. Берегла от бед.

А я искал у Ленина и в Торе,
Евангелий премудрость брал на зуб,
и море умных книг себе на горе
читал, внимал им,
поученьям вторя,
и льстил себе, что, в общем-то, не дуб.


***

Аэропорт. Угрюмая столица.
Повсюду политический загул.
Шныряют подозрительные лица
и лайнеров, как стон, протяжный гул.

А мы бежим, как будто виноваты.
Сполна оплачен простенький отель,
метрдотель, привычно хамоватый.
Бежим, как безоружные солдаты,
два чемодана, вещмешок, портфель.
Там, за спиной, где жили мы когда-то,
азарт, реформы, уголовный хмель
и чья-то кровь. Красавицы-девчата,
лихой необходимостью прижаты,
не подиум избрали, а панель.

***

Три бутерброда, кексы, кофе стылый...
Как тяжко, если с чистого листа,
когда разлукой сомкнуты уста,
когда постылы стали те места,
которые с рожденья были милы.
И вот уже таможенное рыло
из ценностей берет как на живца
два обручальных золотых кольца,
дешевеньких и купленных по льготе.
- Не мешкай, милый, ладно, что ты, что те...
И злобный взгляд, как пуля на излёте.
Но мы уже в полёте.


***
И как же не сломать стереотип,
что в женщине всё славное – мужское:
мужской характер, воля, ум мужской.
Быть бабой вроде даже не в чести.
Спасителем из женского в земное
явился людям Логос во плоти,
воспряв из лона матери мирской.
Неважно, кстати, это быль иль небыль –
в начале женском благосклонность неба.

Науке бы давно решить пора,
кто из чьего произошел ребра.

А ты с открытой, праведной душой,
купель моя, святая Иордань.
Ты знала, где пройдет моя стезя,
Куда ни ткнешься, слышалось: «Низззяяя!»
И мы вдвоем меняли города,
Караганда, Узген, Кызылорда,
дворянкой в глубине казахских руд,
о чём клопы и мыши не соврут.
Всегда со мной, с моим еврейским счастьем,
в ненастьях с подкупающим участьем,
где я скакал, как лошадь под вожжой,
в земле своей, терпимый, но чужой
изгой,
космополит безродный,
рвань!..
Мы выплатили дань.

***
В гостях у бога я, в командировке.
Брожу по тверди неба и ищу,
используя различные уловки,
прообраз первой женщины – ишу*.
Мне чудо разделенья непонятно –
Адам Кадмон** иль просто андрогин.
Всесильный, разъяснил бы людям внятно,
зачем ты вбил между полами клин.
Вещают: муж с женою плоть едина.
Она душа, он дух – один в один,
такая, понимаешь ли, картина,
так лучше оставался б андрогин.
Тебе-то что, ты не хотел Кадмона,
а что же сотворилось на земле:
мужик присвоил должность гегемона
и бродят оба полюса во мгле.
Единой плоть осталась лишь в кровати,
И безработен, Господи, Эрот.
Пожалуй, что экспериментов хватит?
Тебе же хуже, дел невпроворот.
Послом отправил ты на землю Сына
решить проблему волей божьих сил.
И что же? Сам вознесся андрогином
не склеив чашу, коль её разбил.

Жена + муж = «одно».
Плодитесь, люди, размножайтесь,
но...
сокрыты
напрочь
в недрах
божества
творенья суть и тайна рождества.

Единственная, ты святое исключенье,
как Беатриче, песнь и вдохновенье.

***
Все человеческое мне не чуждо,
прозрачен мир, здесь всякий на виду.
Хоть Бог и царь, хоть Карл Маркс,
неужто,
нас далеко сегодня заведут.
Становятся мудрей и тверже массы,
и капитал отчасти присмирел,
а двадцать первый век, век новой расы,
хоть мальчик, но отчаянный пострел.
Что в нашем веке сотворит ребёнок,
в десятом отнесли бы к чудесам.
С Олимпа Хронос смотрит изумленно:
размер былой недели – полчаса.

Кто где родился, где живёт - не всё ли
равно, когда, как птицы по стерне,
выклёвывает города и сёла
в безвизовое царство интернет.
Когда брели с тобой, как иностранцы,
в чужой, пока, стране, а по весне –
инстанции, инстанции, как в танце,
за кругом круг и, будто оборванцам,
несли добро с печалью наравне.
Сочувствуя чужой беде, мол, квиты,
корбы несли для тела, не души:
Добро пожаловать и не тужи.
Не мы, а русские теперь антисемиты.
Такие вот у немцев виражи.

***
Пойду пройдусь по млечному пути,
по кочкам звезд к тому первоначалу,
где тешатся в обнимку одичало,
мужское с женским, в люльке бытия,
и месяц, их небесная ладья
плывет, качаясь, к брачному причалу.
Дойти бы только мне, дойти.

Дойти, увидеть брачный идеал,
узреть, понять, как гармоничны боги,
сравнить, к примеру, с тем, что змей нам дал
и унести быстрей оттуда ноги...

А, впрочем, что имеем, всё нам мало,
без бога дорасти б до идеала.
Мужья, умерьте прыть и «сварость»!
К концу одна согреет вашу старость.

***
Квасной патриотизм – лихая рать.
Кремлю клянутся, королю, Рейхстагу...
Абсурд. Готов для дальних делать благо
лишь тот, кто близким жизнь непрочь отдать.

А мы с тобой, ответь, плывем куда же,
кто проложил фарватер наших душ?
И я, конечно, знаю, что мне скажешь.
Ответишь скромно: ты мой лоцман, муж.

Я лоцман милостью твоей на шхуне,
на акватории длиною в жизнь,
и тем признателен своей фортуне,
что мы не знали ни межи, ни лжи.

Стоят идей былые цитадели,
и по сей день инь с ян‘ом не равны.
Действительность не та, что мы б хотели.
Не сдвинешь с места. Так к чему же ныть?

А наши были, всё, что с нами было,
луч солнца сквозь прозрачное стекло
все оживит, что сбылось и не сбылось,
что сами создали и что не истекло.

Не разбазарен золотой запас,
и кольца обручальные при нас.

*Иша (ивр. – первоженщина)
** Адам Кадмон – «человек первоначальный». В мистической традиции иудаизма соединяет в себе два начала: женское и мужское.
[/size]

[Виталий Гольдман]

Феликс, Ваша
поэма хороша. Она красочно отображает все Ваши мытарства и переживания. Мне она очень понравилась, хотя о безупречности в литературном отношении я бы говорить воздержался. ... Феликс, если Вас не затруднит, укажите мне, пожалуйста, на те конкретные ошибки в немецких письмах моей поэмы "Колчак", о которых Вы писали в целом. Я бы поправил. Мой живой немецкий остановился на уровне 1970 года, когда я закончил филфак МГУ. С уважением, Виталий.

[Феликс Фельдман]

Стихотворение написано 18-летним юношей и по сути отражает устойчивое понимание поэтом Христа как человека, страдающего одиночеством, всеми покинутого. Для Рильке Иисус не столько «Сын Божий», сколько потерянный сын. Интепретация Рильке опускает евангельские события до земной повседневности, он ищет земного, а не небесного подвига, признавая за Иисусом такие возможности, которые остаются нереализованными.


Reiner Maria Rilke
<Christus am Kreuz>
<Ende 1893>

Noch hatten die Fernen sich gelichtet,
so war ich schon der Stadt entflohn und ging
durch frische Aun. – Dort stand ein Kreuz errichtet,
ein schlichtes Holzkreuz. An dem Kreuze hing
ein Christus dort. Nur schlecht und schlicht bemalet
mit grellen Farbe – nicht von Künstlerhand.
Er sah vom Licht des jungen Tags bestrahlen
erbärmlich aus. Doch unweit von mir stand
ein armes Weib. Zwei Kinder ihr zur Seite –
gebetvertieft. Die kannten wohl die Not.
Noch hörte ich die Worte: „Gieb uns heute“-
- die Kleinen sprachen mit – „das täglich Brot.“ –
Wer könnte denen diese Hoffnung rauben,
die durch das karge Leben knospend bricht!
Es lag in ihren Blicken so viel Glauben,
in ihren Worten so viel Zuversicht.
Dort eilten sie nun wohl zum Tageswerke
im schnellen Schritte. Das Gebet verlieh
den arbeitsmüden Gliedern neue Stärke…
Da schien es mir – als müßt ich neiden sie.
Still stand ich da, das Auge voll von Tränen,
das arme Herz zwiespältiger Zweifel voll.
Und da vor meinen Augen sah ich jenen,
zu dem sie flehten, daß er helfen soll. –
Was konnte ich nicht beten? warum schaute
ich immer nur das bunte Blech – nicht mehr?...
Er war ein Mensch, wie ich, - doch er vertraute
auf seine eigne Stärke allzusehr. –
Er war ja groß – er hatte edle Ziele
sich vorgesteckt. Doch eines macht ihn klein:
daß er im Übermaße der Gefühle
Verleugnete ein schlichter Mensch zu sein…
Gerade damals, als auf tausend Wegen
Sich in der Welt verbreitet seine Macht,
da hätt er wohl mit Stolze sagen mögen:
Ich bin ein Mensch, ein Mensch, der dies vollbracht.
Doch da erwachte in ihm das Begehren,
geehrt zu sein, das Vieler Größe beugt, -
er wollte, daß von goldenen Altären
für ihn der Rauch einst in die Lüfte steigt.
Er wollte nicht als Mensch verehret werden, -
nein, lieber trug er Schande, Schmach und Spott, -
nein, leider wollte leiden er und sterben,
am Kreuze sterben, - aber doch – als Gott.
Nun ist mir klar, warum ich ihn nicht lieben
noch achten kann, und kein Gebet ihm weihn:
Er wär als Mensch so göttlich groß geblieben,
und nun als Gott erscheint er menschlich klein! –
Ich sah empor, wo mit verdrehten Blicken
das bunte Bild am schlichten Kreuze hing.
Längst war es Tag – ich drehte ihm den Rücken
und trocknete die Tränen mir --- und ging…


Райнер Мария Рильке
<Христос на кресте>
<конец 1893 г.>

Едва с рассветом полыхнули зори,
я был вне города и брёл окрест
в степи средь свежих трав. Как перед взором
возник обычный деревянный крест.
На нем Христос, он выглядел убого,
был размалеван в пестрые цвета,
а от меня, в шагах совсем немногих
стояла нищенка и дети у креста.
В молитве страстной, хилы и тщедушны,
познавши, что конца мученьям несть,
просила мать: «Наш хлеб насущный» -
и повторяли дети: «Даждь нам днесь». –
Кто мог отнять надежды упоенье,
её ломая и вселяя страх.
В словах я слышал столько убежденья,
так много веры было в их глазах.
И снова в путь поспешными шагами,
окрепло тело, взгляд невозмутим,
я ж, глядя удивленными глазами,
завидовать бы, вроде, должен им.
Глаза мои слезами были полны,
в разладе сердце бедное моё,
передо мной был образ чудотворный,
кого молили скрасить бытиё.
Но отчего я сам не мог молиться,
я видел пред собою жесть. И что ж...
он был, как я, как и другие лица,
но слишком верил в собственную мощь.
Был он велик и лишь в одном был малым,
хоть цели благородны и чисты.
Отказывался и в большом и в малом
быть человеком, как все мы, простым...
и именно тогда, когда по миру
его ученье пролагало путь,
в себе он должен был изгнать кумира,
лишь человека утверждая суть.
Его уже не мучили сомненья,
на слабости великих несмотря,
хотел и он, ему чтоб воскуренья
сжигали с золотого алтаря.
Он не стремился к славе человечьей,
милей ему был срам, позор, плевок,
он был готов к страданьям и увечью,
распятым на кресте быть, но как Бог.
Не чтить и не любить – мой вывод честен.
И слать ему молитвы я б не стал.
Как человек, он быть бы мог божествен,
как Бог, по человечески он мал.
Я глянул вверх, где образ почему-то
оторванный от мира взгляд обрёл.
Уж полдень был и, развернувшись круто,
и, слёзы осушив, я прочь ушёл.

5 Мая 2013

[Виталий Гольдман]

Дорогой Феликс! Ваш перевод совсем юного Рильке точен иногда в ущерб оборотам русского языка. 18-летнему поэту, м.б.,простительно богоборчество. Думаю, что зрелого Рильке уже не так волновала религиозная тематика... Вашу поэму я сейчас скопировал для себя и изучаю более тщательно, чем при первом чтении.

[Феликс Фельдман]

Дорогой Феликс! Ваш перевод совсем юного Рильке точен иногда в ущерб оборотам русского языка. Вашу поэму я сейчас скопировал для себя и изучаю более тщательно, чем при первом чтении.

Дорогой Виталий,
Ваше замечание относительно точности в ущерб русскому языку существенно. Для меня это уже давняя проблема. Я просто побаиваюсь уходить от оригинала, чтобы не получить упрек в неточности. В результате точная корявость оборота.
У этого обстоятельства есть серьезная причина. На одном из сайтов я прочитал мнение одного относительно известного поэта-профессионала по поводу перевода Пастернаком Фауста Гёте. Он написал, что Фауста по сути у нас нет, потому что Пастернак перевел его очень неточно и, при этом, предложил фрагмент своего перевода. Посколько я знаком с немецким и к тому же профессиональный философ, то проверил обоих. Был обескуражен. Не говоря уже о переводе Холодковского, у обоих в этом фрагменте существенные искажения философского смысла. У Пастернака больше.
Я сам перевел этот фрагмент и выставлю его на свою страничку. И возникает вопрос: возможно ли переводить так точно, чтобы не утратить ни иоты смысла оригинала (особенно, когда это очень важно) и в то же время лексически не травмировать русский язык? Ведь иногда (особенно, если речь идет о Гёте) важно сохранить и ритм, и размер, и характер рифмовки и даже графику оригинала. Жертвы здесь неизбежны. По моему легче пожертвовать формой, чем содержанием.
Ваше мнение.