БЫРЭЙШИТ / БЫТИЕ.

Прозаические тексты
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Post Reply
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

БЫРЭЙШИТ / БЫТИЕ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

1.
«В начале сотворил Всевышний небо и землю. Земля же была безвидна и пуста – и тьма над бездною... И сказал Он: „Да будет свет“. И стал свет...»

Да, так и было. Я впервые открыл глаза и обнаружил себя в солнечной комнате, заполненной колыханием белых полупрозрачных занавесок. Моя зарешёченная кроватка среди таких же. Женщина ест у окна. Она стоит спиной ко мне, но я почему-то знаю, что ест она вареный буряк (красную свеклу)...
Не был ли этот красный буряк в руке первой увиденной мной женщины воистину плодом познания?

В городе Бердичеве, где это случилось, ничего более значительного, если судить по календарю, тогда не произошло. Но если бы знать, что ещё предстоит, я бы, заплакав, тут же, наверное, попросился обратно. Не то, чтобы я рассчитывал появившись на свет срывать лишь цветы удовольствия – нет, тогда я, понятно, об этом не думал. Но последовавшее затем всякий раз вызывало серьёзные опасения. Как у канатоходца над бездной.
Меня вскоре забрали из яслей. Сталин сообщал народу о головокружении от успехов. Говорили, что детей крадут и съедают...

И вот мне уже года четыре – и я с родителями в летних воинских лагерях. На взгорье рядами под соснами палатки-четырехклинки. Меж ними грубосколоченные длинные столы и скамьи. Мы (папа, мама и я) вместе с красноармейцами едим постный борщ (капуста, картошка, натёртый буряк) и пшённую кашу с кусочками сала.
Под взгорьем на изумрудном лужку вкруг сверкавшего под солнцем озерка беленькие, издалека почти игрушечные мазанки, крытые соломой. И ни души. Село Скраглевка. Бравые командиры, перетянутые портупеями, переговариваются надо мной вполголоса, и я смутно сознаю, что село обезлюдело. Почему?..

Папа в самом начале века окончил хедер; потом, незадолго до моего рождения, какой-то «еврейский техникум». Мама (упоминалось с гордостью) «училась в гимназии». (В Сквире, еврейском местечке, где мама родилась и жила, была мужская гимназия для сынков окрестной украинской шляхты; женской и в помине не было). В благодатную для евреев пору советской «борьбы с неграмотностью» грамотный папа преподавал в «фабзавобуче» (потом в ремесленном училище) арифметику, мама – русский язык.

Обучение шло и в военных лагерях. За родителями порой приезжала тачанка (без пулемёта, к моему сожалению) везти на Лысую гору – в старинные, «ещё николаевские», солдатские казармы. Во время занятий в учебных классах я маялся скукой в безлюдном коридоре...
Однажды, в замечательно памятный мне жаркий солнечный день, утомлённый ожиданием, я вышел на голый, размеченный для маршировки плац, обнесённый кирпичной стеной. У ворот будка - видом и размерами с дворовую уборную. Часовой посмотрел на меня и отвернулся: я был ему неинтересен. Я приготовился скучать дальше - но увидел на другом краю плаца длинную высоко намётанную скирду отблескивающей золотом соломы...

Было трудно забраться наверх. Я всякий раз скатывался наземь, но не отступал. Наконец, догадался прорыть в соломе пологий тоннель, каким-то образом забрался наверх и открыл для себя восхитительный, как бы параллельный мир. Я выстраивал там наверху укрепления из тёплой упругой соломы, атаковал и зарывался в них с головой – только ноги болтались снаружи. Устраивал горки и скатывался с них, стараясь не угодить наземь.
Солома колола голые ноги, живот и спину, - но и это было приятно...

Тогда, в солнечный знойный прекрасный день, я вполне испытал то, что впоследствии назвал бы восторгом и счастьем. И не каким-нибудь маленьким, частным, по поводу, скажем, найденной игрушки или подаренной конфеты, - но полное счастье, так сказать, вселенское. Можно сказать, на всю жизнь.
Услышав звонок, возвещавший о конце занятий, я как-то благополучно скатился вниз с мыслью, которая (с некоторыми уточнениями и поправками) не покидает меня и по сей день: да как же может быть что-то плохо, если всё вокруг так хорошо.

Уж столько со мной приключалось разного, а вот мысль эта всегда как-то да возвращалась.

«И насадил Всевышний рай в Эдеме» - в Бердичеве. «И выходила река для орошения рая» - Гнилопять. «И потом...» впадала в Тетерев, Тетерев – в Днепр, а Днепр, как все это знают, аж в Чёрное море... «- Далеко ли Париж от Бердичева? – Две тысячи километров. – Какая глушь!»
Ах, знали бы вы, как упоительны в Бердичеве были вёсны и лето! В задвинутом в глубь двора одноэтажном доме светлого силикатного кирпича, где мы занимали торцовую комнату, выходившую прямо на грунтовую, раскисавшую осенью и весной мостовую, под стрехой сколоченного папой досчатого тамбура гнездились ласточки. В воздухе плясали комары и мухи – обычные и изумрудные, навозные. Беззаботно порхали бабочки, осы деловито обследовали каждый цветок. Скакали, соревнуясь сами с собой, кузнечики, озабоченно суетились муравьи. Солидность чувствовалась в неспешном ползании божьих коровок. Огромный жук-рогач больно хватил меня за палец, хотя я не желал ему зла... На все лады распевали птицы. Вечерами низко планировали летучие мыши, готовые, казалось, вцепиться в волосы; в лицо, едва ли не в глаза, втыкались с полёта крупные майские жуки...

Над обширной непросыхающей лужей за нашим домом (с островами и полуостровами: я сызмала увлекался географией) висели стрекозы, трепеща прозрачными крылышками. Вечерами неумолчно стрекотали лягушки. Папа однажды ухватил в воде вёрткого ужа, показал мне и забросил обратно в родную стихию, полагая, что у Природы всему своё место.
Деревья были огромными. Ночью свод небес до самых краёв полон был искрящимися звёздами. (Подобное небо я видел только много позже - высоко в горах).

Осень и зимы тоже были ничего, но не так, чтобы очень. Особенно зимы. Маленькие легкие саночки с узкими раскатанными до блеска полозьями моего приятеля Кошонка (Кости Ведряшко), жившего через двор от нашего, были куда лучше купленных мне – широких и тяжёлых; с горки он всегда обгонял меня. Это, конечно, расстраивало...

2.
Постижение мира началось, как и у человечества в целом, с постижения огня. Кошонка позвали в дом обедать, и я ожидал его во дворе. Повидимому, осень. У глухого выбеленного торца дома под низкой соломенной стрехой собранная груда опавших листьев, высохших веток, быльев подсолнечника – ничего нового. За обширным огородом, тлел заинтересовавший меня небольшой костерок. Меня тогда, как, вероятно, и моего далёкого предка, вдруг озарило. Это было не иначе как озарение! Я сообразил, что, взяв частичку этого огня, какую-нибудь тлеющую ветку, смогу поджечь сложенную у дома груду...

Эксперимент удался на славу. И только когда пламя заполыхало едва не под самую соломенную стреху, меня осенила очередная мысль: а не сгорит ли весь дом?.. Возникли разные соображения: звать ли на помощь, убежать ли домой... Мыслей было в таком избытке, что я только стоял пень пнём и смотрел на огонь, как завороженный.
Уже стал понимать причины и следствия – и с ужасом следил за направлением ветра, относившего пламя от стрехи. Вдруг да направление ветра переменится!..
Какой-то незримый ангел за моим плечом хранил меня от худшего.
- Ух ты!.. – только и сказал Кошонок (он был постарше и поумнее), выйдя ко мне и увидев догоравший костёр.

Ещё об упомянутом ангеле. Гостим в погожий день на соседней улице у Виленских, наших знакомых. Разговор за столом серьёзный – о безобразных ценах на курей. Я сочувствую курам: их на базаре подвешивают по двое-трое за лапки головками вниз. В Бердичеве, понятно, почти сплошь евреи; на базаре торгуют крестьяне из соседних сёл - и я, рождённый, повидимому, демократом, сочувствую крестьянам. «Ты, как папа: чужие тебе дороже, чем свои», - говорит мама.

Пока что за столом у Виленских, куриная тема приобретает теоретическое обоснование: крестьяне-де реакционный класс, неисправимое кулачьё, которое никакими колхозами не перешибёшь – тогда как селёдка при царе стоила две копейки...
Вот этому я решительно не верю - чтобы две копейки. Это, если бы по две копейки, все бы тут, наверное, только бы и ели бы эту селёдку!..

Моё присутствие замечено, меня выпроваживают во двор – заодно присмотреть за младенцем Изей. Во дворе солнечно, пусто, младенец ползает по траве у моих ног, бабочка присажится на покрытую пухом детскую макушку – мне скучно. Я подбрасываю валявшийся обломок кирпича – и учусь смаху отбрасывать его в сторону. Иногда попадаю по кирпичу, чаще промахиваюсь... Подбрасываю повыше – и в это мгновение замечаю, что младенец Изя подполз как раз под падающий обломок. Почти вслепую ударяю по кирпичу раскрытой ладонью – и (о Боже!) он отлетел в сторону. Едва переведя дыхание, ся опустился наземь и с ненавистью взглянул на беззаботного младенца...

(Встретил его в начале 90-х, когда, навсегда прощаясь с родиной, навестил Бердичев. Рано постаревший еврей был, как мне показалось, слегка напуган моим появлением: человек, убывающий за кордон, зачем-то заглянул в город, где бог весть когда родился... Я хотел рассказать о случившемся некогда, о его спасении, но поглядел на него – и передумал).

Через улочку во дворе небольшая пасека. Я попытался расковырять леток улья, чтобы заглянуть внутрь – вмиг был облеплен роем разгневанных пчёл и с воем помчался домой. Был я в одних трусах и распух весь – с головы до ног. Несколько дней меня обкладывали тряпками намоченными, повидимому, водкой, метался в беспамятстве…
Зато потом наловчился одним щелчком сшибать зазевавшихся пчёл, ос и даже шмелей. Мстил, как это часто бывает, невиновным.

Вспоминаю случившееся, но, со своей с малолетства скверной памятью, никак не могу определить последовательность событий. Один эпизод поможет подвести хоть какую-то хронологическую черту. Мы – Кошонок, братья Мутыло, Вовка «блоха», я, ещё кто-то - обожали тогда лошадей. Кавалерийский эскадрон, продефилировавший по улице, произвёл неизгладимое впечатление. Событие с неделю обсуждалось во всех подробностях. Мой проезд однажды зимой в низеньких розвальнях, запряженных резвой лошадкой и почти погружённых в глубокий снег, касавшийся щёк, так и стоит перед глазами...

Когда всё это было? Сколько мне было тогда лет?.. По улице, почему-то именовавшейся Махновской (главная улица Бердичева, поверьте, Белопольская!..) промчался нивесть откуда взявшийся косячок лошадей. Жеребёнок изо всех сил старался не отстать. Я, само собой, пустился вдогонку за жеребёнком – и, представьте, догнал! И, само собой, ухватил за хвост, стремясь остановить. И тут же рухнул на булыжник мостовой, на минуту-другую потеряв сознание: жеребёнок копытцем раскровянил мне рот, выбив передние зубы...
Но до сих пор, спустя более чем восемьдесят лет, я всё ещё пользуюсь собственными зубами. Значит, выбиты были молочные? Значит, было мне тогда никак не более шести-семи лет...

Тупиковая улочка, где мы жили, с проходами через дворы и огороды на Белопольскую и, с другой стороны – на Махновскую улицы именовалась по-разному - именами прославленных деятелей революции. Когда очередной деятель загадочно исчезал, улочку переименовывали - опять мимо... В конечном счёте назвали прочно – Владимирской. Тогда как обитатели нашего околотка именовали просто: Собачий проулок. Сюда почему-то сбегались для случки приблудные псы со всего города. И кусали меня так часто, что я уже едва обращал на это внимание.
Заползали и бешеные, волоча парализованные задние ноги. Пацаны постарше обливали их водой – псины корчились от боли (водобоязнь – симптом бешенства). Видеть такое было жутко...

Какая-то плюгавая собачонка тяпнула меня за палец. Я пососал ранку и забыл об этом. Но дня через три та же собачонка подползла, волоча ноги, едва ли не к нашему порогу. Я похвастал папе уже зажившим пальцем. Он побелел, даже покачнулся, – и тут же, ухватив за шиворот, потащил меня босого, как был, в пастеровский пункт (который, оказывается, имелся в городе).
По дороге я раскровянил стопу обломком бутылки, но папа не обратил на это никакого внимания – поволок дальше...

Мне вкатили день за днём шестнадцать доз сыворотки – и вот, пожалуйста, жив. Рубец поперёк стопы долго побаливал, когда я босиком наступал на выступавший предмет; сохранился еле заметным до сих пор.
А собачонку эту я видел всего-то два раза: когда она тяпнула меня - и когда приползла. А если бы не приползла?.. Ну, не пострашнее ли "фантазий Гёте"?
"БЕШЕНСТВО - острая инфекционная болезнь, протекающая с поражением нервной системы...
Больного спасти НЕВОЗМОЖНО; лечение направлено лишь на облегчение его страданий."
(Из "Справочника фельдшера" (М. «Медицина», т.1. 1990 г.; стр. 128-130).
Так что насчёт ангела за плечом – вполне компетентно.

3.
Кстати – о Гёте.
В выходной день всей семьёй идём в гости к дяде Симхе – папиному брату среднему из трёх; папа был младшим.
Шли по улочке между непрерывно громыхавшим машиностроительным заводом «Прогресс» с выпиравшими поверх кирпичного ограждения толстыми коленчатыми трубами и – католическим кладбищем с шикарными каменными распятиями меж буйно раскидистыми деревьями.
За вокзалом идём по шпалам вдоль разделённых дамбой прудов с высокими камышами и склонёнными над водой ивами, мимо леса, казавшегося дремучим, - к сахарному заводу, где дядя был бухгалтером. Ему как ценному кадру был выделен близ территории завода деревянный домик с высоким крыльцом в ряду полудюжины таких же – для управленцев. Вдоль палисадничков бежал в светлом известковом овражце ручей; по другую его сторону пацаны гоняли на пустыре мяч. Среди них Абраша, мой двоюродный брат, ловкости которого я завидую...

Дядя встречает нас в плюшевом кресле с высокими подлокотниками на фоне полок, плотно уставленными малиновыми томами Ленина и немночисленными, но гораздо более увесистыми темносиними – Карла Маркса.
Оба монументальные собрания разделяет на полках глянцевый коричневый череп с отсутствующей нижней челюстью – очень меня пугающий.
На столе с пудовым чернильным прибором перед дядей неизменно гегелевская «Наука логики» без картинок и «Фауст» Гёте – в изящном дореволюционном издании с забавными картинками...
Дядя настаивает, чтобы я взялся, наконец, за эту вещь (терминология дяди) – прочёл хотя бы её первую часть. (Я уже умею читать и прочёл свою первую книжку «Егорка» - про медвежонка на корабле).
Потом с помощью дяди (он сулит это) можно будет перейти ко второй части...

Дядя сам по себе фигура трагическая. Его единственный сын Абраша в младенчестве переболел гнойным минингитом – и не годится в идейные наследники.
Это дядя настоял, чтобы мне дали это моё имя, с которым вот приходится доживать, – Маркс...

Дядя снисходил к своему младшему брату, вышкребку (дедушка Аврум был уже совсем стареньким, когда родился мой папа), явно не годившемуся для постижения прекрасной Елены, чью тень Фауст освобождает из царства мёртвых, чтобы душою слиться с ней. Но – «человеческое, слишком человеческое»!.. Душой – не получается. В нём, в Фаусте, пробуждается чувственная страсть, он пытается приобнять дивный прообраз – увы и ах!..
Так будет с каждым (говаривал дядя), кто с плотскими намерениями стремится приблизиться к неосязаемому духовному миру! С классической дивой нельзя слиться в объятиях - можно лишь совместно переосмысливать тайны бытия...

Моему папе не до этого.Он, возможно, жалел, что уступил натиску своего идейного брата, назвав единственного отпрыска (меня) сакральным именем. Папу вообще удивляло, отчего это евреи вдруг гуртом попёрли в марксизм, хотя сам Маркс ненавидел своё еврейство, а мы, евреи, обрели хоть сколь-нибудь достойное место среди народов именно при ненавистном классику капитализме – под сенью Меркурия, бога торговли.

Членом партии дядя не был. Он, кое-как владея немецким, переводил тогда сам для себя «Капитал» Маркса, подозревая, что в официальном переводе что-то – самое важное! – утаивается. А папа не читал ни Гёте, ни Маркса, хотя частенько с апломбом цитировал нахватанное. Особенно часто вот это: «Мы все учились понемногу чему-нибудь да как-нибудь». Мама говорила: «Папа хохмуется». Как я теперь понимаю, папе доступно было едва ли не высшее свойство интеллекта –самоирония - совершенно недопустимая в устах дяди, который солидно цитировал что-то об «абсолютной идее», «чистом бытии» и, с особенным пылом, за Фейербахом – об «идиотизме сельской жизни».
Фраза была тогда чрезвычайно модной.
Папу при этом мрачнел и пытался замять разговор. Но дядя запальчиво вопрошал:
- А как бы ты решал эту задачу: трактор, комбайн, механическую сеялку каждому нищему единоличнику? Через плетень, да?.. – ехидно добавил дядя.
- Брали бы в аренду... – как-то нехотя возразил папа.
- А средства откуда?
- Пьянствовать не надо. Батрачили бы...
- А революцию для чего делали?
- Вот этого я не знаю...

Абраша, много старше меня, давно учился в школе - как-то перетаскивался из класса в класс. Растрёпанная «История древнего мира» для пятого класса с египетской пирамидой на обложке валялась на подоконнике в дядином коридорчике. Вероятно, это была вторая книга, раскрытая мной. Меня ошеломило написанное большими буквами - «Финикия и Палестина»: названия упоминались в спорах дяди с папой. Я не без труда смог осилить страничку учебника - совершенно для меня неожиданную. Оказывается, мы, евреи были когда-то и царями, и воинами; в Бердичеве евреи гляделись какими-то другими.
Дядя Симха как-то сказал, что Ленин назвал нас самой революционной нацией. При этом он значительно посмотрел на меня...

Мама с тётей Привой, женой дяди, как обычно, колдовали за стенкой у плиты с глубоким полукруглым выемом – духовкой; сам дядя, как обычно, воспалённо жестикулировал, что-то доказывая папе.
Раз за разом перечитывал я заинтересовавшую меня страничку учебника, как вдруг поражён был дядиным восклицанием:
- ...Согласись, что Троцкий, всё-таки, был прав!
Я знал уже, что Троцкий – кровавый враг народа – и поневоле прислушался. Папа промямлил невнятное, явно стремясь свернуть тему – дядя настаивал...
- Он всех нас погубит, - сказал, наконец, папа. – Мы везде только гости – и всегда указываем хозяевам, как им жить.
- Мы призваны к этому!
- Кем призваны?
- Богом! – патетически воскликнул дядя.
- Ты веришь в Бога?
- Не в этом дело. Так распорядилась сама история! Социализм в отдельно взятой стране это нонсенс. Ты же не станешь оспаривать Маркса! Именно нам, рассыпанным по всем странам, суждено быть солью Земли.
- Пересол! - саркастически отвечает папа. – Мы садимся за чужой стол – куда нас, кстати, не приглашали – и тут же начинаем наводить свои порядки. Указываем хозяевам, как им жить. Это плохо кончится! Придётся, как всегда, расхлёбывать.
- Ты упрощаешь...
...Увы: папа не упрощал. Это я понял много позже.

4.
По камням Белопольской улицы с цоканьем движется кавалерийский эскадрон; пики задраны к небу. Во главе бравый командир – без пики, зато с саблей в ножнах. Это папа моего приятеля Кости Ведряшко. Я завидую Кошонку. Мой папа сугубо штатский. Папа Кошонка, как говорят в нашем проулке, герой Гражданской войны. Папа мой, увы, совсем не герой.
Но вот герой исчезает напрочь. О нём папа маме что-то невнятно и только на идиш. Я спрашиваю о случившемся приятеля. Он вместо внятного ответа интересуется: взяли ли уже моего папу? Я не понимаю: как это – взяли? Оказывается: всех берут и сажают в тюрьму. Я привык завидовать Кошонку и понимаю, что с моим папой что-то не так...

Мой папа не партийный и вообще сомнительный. Негромко переговариваясь, родители частенько переходят на непонятный мне еврейский. Я подозреваю, что папа – шпион (по радио сплошь о них). Я не знаю, что мне делать с моим открытием...

Важное событие меняет направление моих мыслей. Я поступил в первый класс – и тут же влюбился в плотную рыженькую с бантом в волосах Жанночку Кирюхину, сидевшую за соседней партой. И тут же моя любовь возненавидела меня, потому что все вокруг задразнили нас звонкой присказкой: «Жених и невеста из солёного теста!»
Я тогда и в самом деле задумал тогда жениться. Потом передумал.

Тому тоже были свои основания. В класс пришла какая-то комиссия – две тётки. Лицо одной из них было белым и рыхлым, каким-то крупенчатым да ещё и присыпанным пудрой. Она сказала: «Здравствуйте, дети!». Кто-то сзади вдруг изумлённо произнёс:
- Свежая бонда!
Был такой белый круглый хлеб бердичевской выпечки – бонда - с аппетитным подгорелым шнурочком из теста поперёк круглой буханки.
Тётка ошалело посмотрела на нас и строго сказала:
- Ленин в детстве никогда не ругался матом».
Помню: все мы замерли в благоговении.
Потом мне сказали, что это была жанночкина мама.
Моя страсть как-то угасла.

Вообще, ощутимо назревало что-то непонятное... Только что вышедшая книжка Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне», была нарасхват, домой её не выдавали. И я читал её в самом конце лета 1939 года в бердичевском Доме пионеров.

«Первый удар» нанесли отважные советские лётчики, когда германские аэропланы только поднялись в воздух, чтобы нас бомбить. Фельдмайор Бунк ошибся. Налет немцев был отражен благодаря тому, что советские пограничные посты снабжены слуховыми приборами самой высокой чувствительности. Еще до того, как противник перелетел советскую границу, дежурные части узнали о приближении большого числа самолетов и немедленно поднялись со своих аэродромов. Империалисты обманулись во внезапности своего удара потому, что установление факта нападения и передачу тревоги к аэродромам наши погранчасти и радиослужба выполнили очень быстро. Таким образом, лишь благодаря высокой технике охранения и бдительности использовавших ее людей намерения врага были предупреждены...»

Дальше – понятно: «мы на вражьей земле разгромили врага малой кровью - могучим ударом».

Когда - буквально на следующий день - вернулся дочитывать, книжка уже была изъята.
- Это, мальчик, неправильная книжка», - объяснила мне испуганная библиотекарша. – Возьми другую.
Другая была «Губерт в стране чудес» - о мрачной фашистской Германии, откуда немецкий мальчик Губерт как-то попал в нашу счастливую «страну чудес»...

Прозвучало – не припомню, где и в какой связи - загадочное слово «пакт». В ближайший выходной папа как-то суетливо засобирался в гости к дяде Симхе; я увязался с ним. Они заговорили на идиш и опять прозвучало это загадочное слово. Папа и дядя говорили на непонятном мне еврейском о загадочном пакте с необычной горячностью – кажется, впервые соглашаясь друг с другом, как бы втолковывая один другому одно и то же. Почему-то меня при этом охватывает глухой, безотчётный, какой-то пещерный ужас.
Не вспомню, чтобы до того я когда-нибудь испытывал это непонятное мне чувство. Что-то мистическое - может быть, как раз от того, что ничего не понимал...

Домой возвращались не как обычно, по шпалам, а через дамбу, разделявшую два пруда, мимо ветлы, низко наклонённой над водой, спасшей меня, когда я (было мне года четыре) едва не утонул. Меня незаметно отнесло от берега, где я плескался; мама, не умевшая плавать, держась за свисавшие ветки, зашла на глубокое места и ухватила меня за трусики); углубились в лес, который мы, пацаны Собачьего проулка, полагали бесконечным (озеро «где-то там» – бездонным...). Тропы не было. Хрустели под ногами засохшие ветки, папа в задумчивости всякий чуть не натыкался лицом на встречные стволы деревьев – отпрянывал, точно внезапно просыпаясь... И вдруг медленно и глухо , как бы себе самому, заговорил о прошлом – о своём отце, моём дедушке Авруме, почившем ровно за двадцать лет до моего рождения, о лесопильне на Днепре в Черкассах, у самого берега, лесном складе и проплывавших по реке огромных плотах с хижинами-халабудами на них и кострах, возле которых грелись плотогоны, одетые в рваньё...
И наша фамилия откуда-то из той жизни: «тартак» по-польски, по старо-украински – лесопильня...
- Папа, - спросил я, - а где я родился?
Он словно очнулся и удивлённо сказал:
- Как-где? Здесь – в Бердичеве.
- Нет – но где?
- В родильном доме на Быстрице.
Быстрицей назывался какой-то окраинный район города за крепостью Босых кармелитов, за речкой Гнилопятью, где мы, мальчишки, купались. Я там никогда не был и тут же мысленно пообещал себе, что обязательно побываю там – где, может быть, я впервые увидел колышащиеся белые занавески и женщину у окна, е буряком в руке (конечно же, это было не в момент моего появления на свет, чего я тогда как-то не усёк)…

Вдруг, обогнув непролазный ежевичный кустарник, мы вышли на совершенно круглую солнечную полянку, так густо залитую синими колокольчиками, что зелёные листики лишь кое-где смогли пробиться на свет божий. Я застыл – ошеломлённый и очарованный...

5.
Дальше жизнь была сплошь заполнена победами. Победили Польшу – «к нам» при полном ликовании присоединились Западная Украина и Западная Белорусия. И Бессарабия, «изнасилованная (я не совсем понял это слово, услышанное по радио) румынскими боярами». И Буковина. И «лимитрофы» (слово, произнесённое папой) – Литва, Латвия и Эстония. На Дальнем Востоке «вщент» (как писала городская газета «Радянський шлях») громили японских самураев...

На стадионе с наспех сколоченными почерневшими от дождей деревянными скамейками без спинок бердичевские футболисты машиностроительного завода «Прогресс» (папа преподавал в ремесленном училище завода) выигрывали у каких-то других команд. Капитаном победителей был футболист с героически звучавшей фамилией Корбут. Он был без правой руки – и мы, подростки, были уверены, что это как раз способстует убойным ударам по воротам. Как-то при попадании в штангу ворота свалились – и мы были в восторге. Убедились, что Корбут при попадании в голкипера мог попросту убить его. Всякий раз нетерпеливо ждали, что это случится...

Победа над финнами с их ужасными острыми финками принесла в Бердичев ощутимые материальные результаты. Мы разглядывали и осторожно поглаживали появившиеся школьные тетрадки не с шершавыми, но с глянцевыми страничками, разлинованными не чёрными, но изящными синими линиями. Зимой мне удалось однажды скатиться под горку в чьих-то высоких, со спинкой, с зеркальными полозьями финских саночках.
Одно это уверило меня, что дела идут, как надо.

На небольшие, но громогласные победы у озера Хасан и на Халхин-голе, чрезвычайно нас воодушевлявших, мои ровесники откликались вдруг появившейся популярной песней:
«...Ты пойди японский самурай –
своему микаде передай:
мы е..м японцев в ж...,
раком развернём Европу,
Гитлера заставим х.. сосать».
Я не везде понимал смысл, но с общим смыслом был вполне солидарен.

Уже рассуждал стратегически: зря Гитлер попёр на Францию через Голландию. Там сплошь каналы (прочёл «Серебряные коньки» какой-то американской писательницы), голландцы взорвут их – и немцы непременно застрянут. Всё было бы очень логично, если бы я почему-то не ошибся.

Мы, подростки, играли только в войну. Иногда скатывалось до банальных драк – и мама мазала мою физиономию йодом. Так или иначе, но мы побеждали. Поражения казались простой случайностью.
Зачитывались героической книжкой «Тимур и его команда». Тоже выстроили на чердаке заброшенного сарая свой боевой штаб; подвесили два рельса узкоколейки к ветви липы, подступавшей к чердачному окну. Раскачивая их, добивались звучных ударов, вызывавших у нас боевое настроение.

Пустующую парашютную вышку на берегу Гнилопяти использовали как сторожевую вышку: оттуда было далеко видно. Сокрушались, что самого парашюта почему-то не было. Совершали боевые прыжки без парашюта – не с верхней площадки, конечно, - с боковых перекладин. Удары при приземлении были вполне ощутимыми. Но кости оставались целыми. Учились, едва коснувшись земли, тут же валиться на спину...

Где-то отыскалась старая бесхозная кляча, из жалости, возможно, не забитая хозяином, - и мы выхаживали её всё лето, рассчитывая, что она каким-то образом омолодится и можно будет ездить верхом. «Первым красным командиром» считался у нас именно кавалерист Будённый, заменивший в нашей шкале ценностей невпопад утонувшего Чапаева. Будённый на коне с занесённой над собой саблей – вот что владело воображением...

То-есть, жизнь была заполнена до краёв.
"...И видел Он, что это хорошо".
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: БЫРЭЙШИТ / БЫТИЕ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

К разговору папы и дяди Симхи о коллективизации.
«Индустриализация не разрушает, а спасает у нас сельское хозяйство, спасает крестьянина. У нас существовало несколько лет тому назад сильно раздробленное мелкое и мельчайшее крестьянское хозяйство. В связи с ростом дробления земель крестьянские наделы до того измельчали, что некуда было выпустить курицу. Добавьте к этому примитивные сельскохозяйственные орудия вроде сохи и захудалой лошадки, не способных поднять не только целину, но даже обычные не очень мягкие земли, и Вы получите картину деградации сельского хозяйства. У нас года 3–4 тому назад в СССР было около 7 миллионов сох. Что оставалось крестьянам: либо лечь помирать, либо перейти к новой форме землепользования и машинному способу обработки земли. Этим, собственно, и объясняется, что подоспевший к этому времени призыв Советской власти к крестьянам – объединить свои мелкие земельные клочки в большие земельные массивы и принять от Правительства тракторы, уборочные машины и молотилки для обработки этих массивов, для уборки и обмолота урожая, – нашел живейший отклик среди крестьян. Понятно, что крестьяне ухватились за предложение Советского правительства, стали объединять свои земельные клочки в большие поля, приняли тракторы и другие машины и вышли, таким образом, на широкую дорогу укрупнения сельского хозяйства, на новую дорогу коренного улучшения сельского хозяйства».
Сталин в беседе с полковником Робинсоном (13 мая 1933 г.)
Оказывается, мой дядя и папа оба были правы. При СОЦИАЛИЗМЕ сталинское решение, оказавшееся поистине людоедским, было логичным. Папе же, как можно судить, был отвратителен сам этот ленинско-сталинский социализм.
Post Reply