Сетевой портал "Заметки по еврейской истории"

Марк Фукс
ЯЗЫКИ И ЛИТЕРАТУРА


Школьной программой было определено изучение русского языка, как основного, украинского - со второго класса, на уровне основного и начиная с пятого класса мы пытались учить иностранный – английский.
С русским языком, нам не очень повезло: учителя часто менялись, хотя были, как правило, на должном уровне.
Украинский язык все годы преподавал педагог высшей квалификации – Валентина Демидовна Ващенко, человек интересный во всех отношениях, профессионал высочайшего уровня и порядочности.
Английский читал Борис Павлович Ройзин.
В пятом классе, когда начиналось серьезное изучение русского языка и литературы, преподавателем нам назначили Евгению Савельевну Буину, одновременно она исполняла объязанности нашего классного руководителя.
Кроме того, что Евгения Савельевна была Заслуженным учителем Украины., она также являлась носителем почетного звания «Мать – героиня» и воспитывала соответствующее количество детей. Дети равномерно распределялись по всем уровням нашей школы. В нашем классе училась ее дочь Шура – симпатичная и тихая девочка.
На подготовку уроков и их ведение у Евгении Савельевны времени не было, она вела предмет почти экспромтом, прибегая при этом к лексике на грани нормативной.
Через два года Евгения Савельевна покинула нас, не оставив каких либо следов. Пришла пора Елены Сергеевны Левицкой и Есфирь Яковлевны Шапиро, которые попеременно вели нас по просторам великого и могучего, строго придерживаясь программы.
Елена Сергеевна – личность безцветная, тихо отрабатывала свои часы и запомнилась, главным образом, тем что фамилии на « – ский» произносила на « – ской», перемещая при этом, привычное уху ударение. Так, Ромка Глуховский превращался в Романа Глуховского, что, впрочем, на его грамотности не сильно сказывалось.
Есфирь Яковлевна была классом немного повыше, но запомнилась не столько преподавательскими успехами, сколько тем, что характеризуя очередное изучаемое произведение произносила с надрывом в голосе: «... Это же ПЭРЛ!!!». Слово «перл» звучало непрестанно, раз десять – пятнадцать за урок, благо жемчужин в русской литературе действительно много и некоторые из них были в нашей программе.
Есфирь Яковлевна была ветераном школы, работала в ней с сорок пятого года, еще с тех пор, когда школа носила номер семнадцать и была еврейской, муж ее был директором школы и преподавал идиш. После того, как игры с евреями закончились и школу преобразовали, муж Есфирь Яковлевны остался без работы. Одно время мы жили по соседству с ними и я никогда не видел его идущим на работу или с работы.
Думаю, он был благодарен партии и правительству за то, что его не отправили «куда следует» и на многое не претендовал.
Валентина Демидовна пришла к нам в пятом классе и вела «украiнську мову» до окончания нами школы. Это была очень симпатичная и принципиальная женщина, великолепно владевшая предметом, всегда со вкусом одетая и аккуратно причесанная. В рамках школьной программы ей было тесно и она постоянно обращалась к современным поэтам и писателям. Муж ее - Михайло Бурбак, был писателем областного масштаба, возглавшим Союз писателей Буковины и это придавало ее работе дополнительные оттенки и качества. На литературных вечерах в школе часто мелькали лица местных писателей и поэтов, приглашенных ею.
Третий и четвертый классы я проучился не в родной школе, что было вызвано сменой места проживания. И, если, на знаниях по другим предметам, это не очень сказывалось, то в отношении украинского языка, я попал в катастрофическое положение. В предыдущих школах украинкому не уделяли внимания и преподавание было на низком уровне. В моей родной, двадцать шестой, школе ученики владели украинским на уровне русского и смело конкурировали с соседями из украинской школы. Знания мои были недостаточны, мягко выражаясь, а успехи поначалу плачевны, язык скован, словарный запас беден и т.д.
Первую четверть пятого класса я закончил с двойкой по предмету. Несмотря на мои и мамины усилия, и вторую четверть я окончил неудовлетворительно. Вопрос стоял настолько серьезно, что было не до шуток: получение еще одной четвертной двойки вело к недопущению к экзамену и переэкзаменовке в конце лета. Все дело усуглублялось еще тем, что я был очень тороплив и не внимателен, при письме пропускал буквы. К чести Валентины Демидовны, она сумела проявить внимание и объективность, оказать мне практическую помощь.
Валентина Демидовна осознавала, что несмотря на мои старания, до уровня тройки я не дотягиваю, поставить мне оценку авансом, т.е. завысить ее она не могла по принципиальным соображениям. Тогда, понимая, что мне по зарез, нужны тройки в оставшихся четвертях, она нашла способ полноценного приобщения меня к предмету. Мне поручалось готовить учебные плакаты с правилами грамматики. Сколько было исписано ватманов, сколько было переведено туши пополам с нервами, трудно передать, но во время рисования плакатов что-то западало в память и оставалось там. За каждый плакат мне выставлялась полноценная тройка. Таким образом, я получил допуск к экзамену
Дело оставалось за малым: успешно сдать экзамен.
По окончании пятого класса мы сдавали два экзамена: изложение по русскому и устный по украинскому.
К экзамену я готовился тщательно, без дураков, конспектируя весь материал.
Всевышний не покинул меня. Я пошел отвечать первым и вытащил билет № 1. Конечно, первый билет все всегда знают лучше других. Я получил за экзамен честную четверку, переводной оценкой стала надежная тройка и путь к дальнейшему совершенствованию в украинском был открыт.
На лето Валентина Демидовна выдала нам задание по внеклассному чтению: «Тарасовi шляхи» Оксаны Иваненко и «Прапороносцi» Олеся Гончара. Одолев за лето эти два призведения, я приобщился к языку настолько, что в дальнейшем, без труда читал все, что попадалось под руку, благо на украинском в продаже было намного больше популярных книг, чем на русском.
Уже значительно позднее, служа в армии, я выписывал себе журналы «ВСЕСВIТ» и «РАНОК» и с удовольствием читал их.
«Всесвiт» тогда редактировал Виталий Коротич и в нем можно было прочесть много интересного не попадавшего в русские толстые журналы.
Начиная с семидесятого года прошлого века, украинским языком я практически не пользовался. В Узбекистане он не относился к самым популярным и мы обходились без него. Говорить сейчас на украинском мне непривычно, а вот читать, переводить на слух и писать – это можно. Не так давно пришлось написать письмо на украинском в американский фонд Спилберга (по вопросам холокоста на Украине, документального свидетельства моей тети для фильма «Назовите свое имя по буквам») и я это выполнил легко, без остановки и долгих раздумий и, очень надеюсь, с минимальным количеством ошибок.
Самый нужный язык нашего времени – английский, мы изучали под руководством Бориса Павловича.
Борис Павлович был представительным мужчиной с благородной внешностью, седыми висками и слегка вьющимися волосами. Чуть прихрамывая, он входил в класс и мгновенно завладевал вниманием девочек, многие из которых, тайно и с восторгом вздыхали по нем.
Что касалось нас – балбесов, то нам «...чем бы не заниматься, лишь бы не заниматься!». Такаю возможность, несмотря на видимую строгость, Борис Павлович нам предоставлял, по всей видимости «имея нас в виду».
Надо сказать, что львиную часть учеников нашего класса составляли носители неславянских фамилий и иногда в пылу ответа у доски, вместо английских слов проскакивали слова на идиш. Часть класса с замеранием ждала реакции, но Борис Павлович шёл дальше, не усугбляя ситуацию. Порой мы, сорванцы, специально пакостили, подсказывая нерадивому ученику ответ на идише вместо английского.
Несколько позднее, листая статьи о моих любимых Черновцах, я набрел в Википедии на статью о Борисе Павловиче (Берл Ройзен) и открыл для себя много нового. Оказалось, что самая главная, самая содержательная часть жизни Бориса Павловича оставалась нам неизвестной. Он был известным еврейским литератором, публиковавшимся во многих идишских изданиях Союза и за его рубежами. Вспомнилось, что он приносил нам в класс сувенироное издание Шевченковского "Заповита" с переводами последнего на многие иностранные языки.Перевод Шевченка на идиш был выполнен Борисом Павловичем.
Надо сказать, что по английски говорил он со странным акцентом и многие неправильно заученные тогда слова, я и сейчас произношу неверно. Об американском – английском вообще не упоминалось, словно нас воспитывали и учили для Оксфорда. Впочем, это мое совершенно частное мнение, по всей видимости, он был великолепным педагогом, знатоком дела и свидетельство тому – многочисленные успешные и благодарные ему ученики по всему англоязычному миру от Штатов и до Австралии.
Главная задача, поставленная школой в плане изучения литературы и языков, как ни странно, была выполнена. Мы, покамест еще, неплохо излагаем свои мысли, с удовольствием мараем бумагу и насколько позволяют глаза, читаем.
И за это спасибо нашим учителям.

ПОЛИТИНФОРМАЦИЯ
В 1932 году в России стал выходить уникальный по своей концепции общественно-политический еженедельник под редакцией Максима Горького. Еженедельник был призван исправить ситуацию в отечественной прессе, освещавшей мировые события, основываясь почти целиком на фактах отрицательного характера. Проходя через этапы перерождений, газета на долгие годы стала для многих граждан СССР единственным источником информации о жизни за пределами одной шестой части суши.
Из современной источников о еженедельнике «За рубежом»
К еженедельнику «За рубежом» я пристрастился еще в добрые шестидесятые годы с легкой руки моего незабвенного дяди Володи. Очень немногие периодические издания советского периода , исключая, конечно, «Мурзилку» и «Колобок» могли похвастаться достоверностью и неангажированностю материалов.
В «За рубежом» проскакивали некоторые интересные вещи, которые даже после тщательной фильтрации, несли в себе информативный заряд и давали повод для размышлений и выводов.
Словом, к концу семидесятых, упомянутое издание, плюс тогдашняя «Литературка» и, иногда, «Советская культура» позволяли расширить свой кругозор и оригинальность на фоне «Правды» и «Блокнота агитатора».
К этому времени, по мнению моего руководства, я вполне созрел для проведения политинформаций. Политинформация в те времена проводилась на всех предприятиях и учреждениях в рабочее время и порой была, в глазах парткома, важнее самой работы. От политинформации ИТРовцев спасала только экономическая учеба и то только после провозглашения курса Партии на то что «…экономика должна быть экономной!» (Л.И.Брежнев).
Экономической учёбой я занялся позднее, а покамест должен был по графику, один раз в месяц в течение часа занимать болтовнёй свой отдел.
Отдел насчитывал под сто человек и большую часть из них составляли женщины, что в значительной степени ограничивало свободу выражения эмоций и тематику лекций.
Тем не менее, я старался подобрать материал нейтрального свойства, чаще всего о культуре, литературе или фигурном катании, которым все в те годы были поголовно больны.
Мимо внимательного партийного руководства эта особенность моей тематики не прошла незаметно и, при случае, мне доли понять, что следует быть острее и не допускать аполитичности.
В очередной раз, при подготовке занятий, я отложил в сторону «Советскую культуру» и «Литературную газету» и достал подшивку «За рубежом».
В стране разворачивалась очередная компания борьбы с сионистами и значительная часть материала, так или иначе, вертелась вокруг этого столь актуального для СССР, первостепенной важности и значения вопроса.
Ясное дело, дальнейшее строительство «развитого социализма» не
могло продвигаться до тех пор, пока в нашей организации не будут поставлены точки над «i».
Секретарь парткома наивно полагал, что я, именно тот человек, который и проведет эту работу в своём одном отдельно взятом отделе.
«Имели мы их в виду» - подумал я и приступил к перелистыванию газет.
Тему я отыскал быстро, и она была не менее актуальной для наших работников, чем сионизм. Я остановился на положении угнетенных масс в США и на преследовании их представителей американскими властями.
Это было время, когда по нашему телевидению регулярно показывали американского безработного нетрадиционной ориентации, разысканного в Нью-Йорке нашими корреспондентами, привезенного в Москву и обласканного нашими профсоюзами и КГБ.
Владимир Познер, соловьем, забыв про элементарную совесть и логику, заливался в телевизионных мостах.
Времена эти не прошли даром и навсегда оставили в нас, прекрасное по своей краткости и сути, ставшее крылатым, выражение одной из участниц моста: «В Советском Союзе секса нет!» Представляю, что и как ей потом устроил муж, если, конечно позволило здоровье.
Итак, в течение часа я рассказывал об очередном американском кабинете министров, проводил сравнение с прежним составом, цитировал прогнозы наших аналитиков и американоведов, погружался в экскурсы по американской культуре и «русских истоках» всего положительного, что в ней есть.
На следующий день меня пригласили в партком...
Я, через зал заседаний, проследовал в кабинет освобожденного секретаря парткома.
Предстояло давать показания и пояснения.
Для начала мне объяснили, что – я не имею права делать самостоятельные выводы из излагаемого материала, «...есть, кому это сделать вместо Вас и так, как надо это сделать!», - что я не могу пользоваться теми сведениями, которые черпаю из передач «Голоса Америки», - и что «...уж лучше говорите о кино и литературе, чем о политике!», - и «...вообще не
переоценивайте возможности Вашей аудитории», - и «...всё это «по-хорошему», для Вашей же пользы!».
Я молча встал, вышел в соседний зал, взял подшивку «За рубежом» и, вернувшись к «товарищу» подтвердил каждый пассаж своей политинформации материалом из официального издания Союза журналистов СССР.
«Товарищ» всё внимательно просмотрел и прочел. «Товарищ» помолчал. Видимо для «товарища» газета стала откровением. Прежде она для него не существовала. «Товарищ» молча покачал головой и тоскливо посмотрел в окно, а затем изрёк:
- Мы с Вами, Марк Иосифович, читаем одни и те же газеты, но делаем из этого противоположные выводы.
Ну что сказать? Он во многом был прав. Запомнилось.
Через некоторое время его не стало.
В партком пришли новые ребята моей генерации.
Я перестал делать политинформации и занялся экономической учебой.
Это был полный «абзац»..., не имевший ничего общего ни с экономикой, ни с учёбой.
По итогам «экономической учебы» меня, в числе других «экономистов», премировали поездкой на пять дней в Ленинград.
ИЛ-62. Пулково. Невский. Белые ночи. Набережная Мойки. Дом книги. Гостиный двор. Эрмитаж. Петергоф. Царское село. Нева. Театр Товстоногова. Борис Эйфман...
Стоило заниматься ерундой!
Воспоминания на всю жизнь....

«Исторические» хроники школьного
периода
V
Ученик : «...а что скажет на это история?!»
Учитель : «История, как всегда, соврет.»
С.Е. Лец (возможно?)
Мои отношения с историей во все времена складывались благополучно.
История, как предмет для изучения, всегда привлекала меня. Книги, музеи, выставки на эту тему вызывали во мне положительные эмоции и желание поучаствовать.
Впервые учебники по истории попали в мои руки в году пятьдесят первом или около этого. К маме приходили учить уроки соседские дети и приносили с собой книги. До сих пор помню учебник истории тех времен и картинки в нем. Много позднее, на чердаке нашего дома мы нашли старые книги и среди них я, с радостью, обнаружил знакомый учебник истории. Теперь он выглядел не таким привлекательным: газетная бумага, нечеткая печать, блеклые иллюстрации. Но одна вещь привлекла мое внимание и подвинула к некоторым выводам. В учебнике была глава «Царства Израильское и Иудейское» с кратким описанием истории вопроса и геополитической картой.
В учебниках, по которым учили нас несколько позднее, ничего подобного не было. Тема была изъята и вопрос, как казалось властьимущим, был снят.
Первым учителем истории в школе нам был делегирован однорукий ветеран войны Василий Федорович.
Он появлялся в классе в видавшем виды двубортном костюме, с приколотым на пиджаке орденом, с развивающимся чубом цвета отработанной пакли, с бешено блестящими из- под круглых очков глазами, держа классный журнал, указку, и географическую карту плотно зажатыми между телом и полупустым левым рукавом, устраивался за столом и приступал к работе.
Василий Федорович был носителем почетной кликухи «Васко де-Гама», доставшейся ему по имени Васька и по признаку однорукости.
Иногда Васко де-Гама устраивал массовый опрос – пик своего педагогического действа. Представление проходило по следующей схеме. Учитель погружался в изучение журнала , на четвертой – пятой минуте он, к своему удовлетворению, обнаруживал раздел «история» и приступал к изучению списка учеников.
- Ануцкий ! – выкрикивал он, поднимая голову. Убедившись, что Алик Ануцкий принадлежит к сильной половине человечества, провозглашал: - “ пять!»
- Безуглая! – продолжал учитель. «Четыре!» - потому, что девочка, пояснял он.
- Вайсман! – педагог продолжал свой безумный бег, - «пять!».
Проблемы возникали с отличницами, но Васко де-Гама не уходил от препятствий и смело выставлял четверки.
Иногда Василий Федорович появлялся в школе трезвым и это было очень грустно. Хулиганов в классе хватало и каждый стремился проявить себя на истории. Де-Гама карал нас в такие моменты решительно и просто: ударами указки, без особого разбора. Однажды указка сломалась на спине одного из нас. Порчи государственного имущества администрация допустить не могла и Васко де-Гама исчез из нашей жизни.
Историю в свои руки взяла Ольга Семеновна Цейтлин.
Некрасов сказал свое поэтическое слово о женщинах в русских селеньях, женщины из еврейских местечек еще ждут своего поэта. Это из их рядов вышли Геся Гельфман и Роза Землячка, Лариса Рейснер, Поля Жемчужина и Голда Меир. Ольга Семеновна некоторым образом примыкала к этому списку. Такая же, как они: целеустремленная, убежденная в своей правоте, преданная идее и готовая на все во имя ее.
Высокая и седая, аккуратно причесанная, с прекрасно поставленным голосом, в неизменно белой шелковой блузе с серебряной брошью с малахитом, обладающая несомненным талантом лектора и вожака, она заполняла собой все, как только входила в класс. Все внимание аудитории было приковано к ней.
Нам не были известны детальные подробности ее жизни. Только по некоторым штрихам и деталям можно было, как мозаику, составить некоторое представление. Замужем она была за высокопоставленным офицером Попроцким, оставаясь на своей еврейской фамилии, овдовела в годы войны, воспитала двух сыновей один из них служил инженером в Черновцах, второй – офицер, служил в Польше. После войны, в порядке укрепления кадров, была направлена на преподавательскую работу на исторический факультет Черновицкого университета. Во время сталинских чисток, в конце сороковых – начале пятидесятых, ее, как явную космополитку, вышвырнули из университета, и она очутилась в средней школе, рамки которой, безусловно, были тесны ей.
Ни сталинский произвол, ни атмосфера гнусного антисемитизма, который она, как профессиональный историк и просто умный человек, не могла не осознавать и ощущать на себе не отразились на ее убеждениях, восприятии мира и поведении.
Вот с этим человеком у меня и произошла стычка на исторической почве, конфликт, перешедший во взаимную неприязнь, конец которому был положен моим уходом со школы.
Все мы, поколение черновицких послевоенных детей, очень много читали. Мы глотали одну книгу за другой, в читке всегда было по нескольку томов, мы одновременно были на абонементах в нескольких библиотеках. Мы поглощали горы информации, которая и до сих пор питает нас. Самые разные аспекты жизни, науки и техники, истории и естествознания, литературы и искусства волновали нас. Среди прочего, я прочел популярную книгу об известном кораблестроителе академике А.Н. Крылове. Запомнился раздел, посвященный парусникам, где говорилось о том, что, даже в ХХ веке, они остаются наиболее маневренными судами. Факт не очень необходимый в моей повседневной жизни, но запавший в мою память и занявший там свою полочку, как и сотни других не совсем нужных мне вещей.
Итак, урок истории, изучаем Крымскую войну. Ольга Семеновна с указкой у доски. Представление приближается к своему пику: уже пали знаменитые севастопольские бастионы, уже убиты Нахимов, Истомин и Корнилов, уже и матросу Кошке не оставлено ни шанса... В который раз враг обошел Севастополь с суши и ударил в тыл, осада идет к концу, Севастополь пал... Учитель приступает к выводом и заключениям. Вот он, момент истины! Сейчас мы все узнаем и осознаем с точки зрения партии и минпроса.
До сих пор Ольга Семеновна вела нас по лабиринту истории, умело, обходя сложные идеологические и политические закавыки. Молодец!
Причины поражения понятны. Царизм, военно-феодальный строй и т.д. и т.п., одна из веских причин катастрофы:
«... англо-французкий флот к началу Крымской войны перешел на пароходы и русские парусники не могли с ним соперничать в маневренности.»
Наступил час моего комментария.
Я поднял руку и с профессорским видом изрек: «Ничего подобного. Парусники были и есть наиболее маневренные суда и по сей день. Довод не принимается, причина поражения в другом. ( Мнения профессионалов расходятся: тульский Левша, как известно из Лескова, видел причину поражения в Крымской войне в том, что «...чистили ружья кирпичом...»).
Ольга Семеновна, находившаяся в апогее, едва удостоив меня взглядом, проронила «Дурак». Мы, еврейские вундеркинды, достали ее основательно, я думаю. На перемене я пошел объясняться.
Ольга Семеновна, стоявшая в окружении подлиз-отличниц вела светскую беседу и на мои попытки, почти безразлично проронила: "Принесешь доказательства, возьму свои слова обратно".
«На хитрую задницу есть хрен с винтом» - гласит народная мудрость. Просто отыскать книгу и процитировать мне было недостаточно. Необходим был не общий, а конкретный, для данного случая, аргумент.
В тот же день в журнал «ПИОНЕР» в раздел «Отчего и почему?» ушел мой вежливый запрос, а через пару недель прибыл ответ на фирменном бланке, с загадочной подписью –
консультант: к.т.н. Ювалиани.
Ответ дорогого товарища к.т.н. Ювалиани соответствовал истине и меня устраивал полностью.
Остальное было делом техники помноженной на наглость и режиссуру.
Класс был предварительно подготовлен и разогрет. Дождавшись перемены, я скромно подошел к педагогу и протянул ей письмо из всесоюзного журнала. Ольга Семеновна, завидев красивую бумагу, с интересом развернула ее и углубилась в чтение. Немой сцены не последовало... Артист всегда артист! Ольга Семеновна сделала вид, что ничего не помнит и не понимает вообще, о чем идет речь. Впрочем, тень беспокойства промелькнула в ее глазах. Надо было реагировать: авторитет Учителя ставился под вопрос и она попыталась обратить все в шутку. Стараниями коллег, суть дела разнеслась по школьным коридорам и дошла до учительской.
Через много лет, оказалось, что соученики даже из соседних классов помнят этот случай, способствовавший росту моего авторитета, самосознания и самоутверждения.
В вечерней школе историю нам читал Меир Соломонович, старый румынский коммунист, бывший член подпольного ЦК и соратник Георгиу Дежа. Бока начали мять ему в сигуранце еще до войны, а довершили работу в сталинских лагерях. Это был болезненный, напуганный человек с умными глазами и виноватой улыбкой. Поговаривали, что работу в СССР он получил только благодаря своим старым партийным связям. С Меиром Соломоновичем никаких недоразумений и споров не возникало.
К изучению истории я вернулся уже в Ташкенте, в институте. Страна не могла потерпеть инженеров без идеологической платформы и на каждом курсе нам устраивали разгрузочные дни за счет болтовни на заданные исторические темы. Так..., ничего примечательного, разве, что кроме еще одного еврея – по годам моего ровесника, доктора философии, грозы политически отсталого национального потока.
С ним мы разошлись красиво. Мой друг Хайрулла изготовил на своем механическом заводе стальные ворота для его особнячка в Рабочем городке, за что мы получили режим наибольшего благоприятствования: все зачеты и экзамены. Сейчас, по имеющейся информации, он один из самых активных авторов «Нового Русского слова» в Нью-Йорке и по старой привычке клеймит все и вся, но уже с противоположным знаком.
А историю, как предмет, я и сейчас люблю, хотя, как уже было сказано в начале: часто врет история. Ничего не поделаешь. Такова жизнь...

МАТЕМАТИКА





К математике в моей школе относились серьезно и глупостей старались не допускать. Учителя были на уровне и без особых дураков.



Родная школа.

Для начала нас отдали в руки Самуила Марковича Гарина.
Самуилу Марковичу в то время было под шестьдесят, он был, мягко выражаясь, туговат на ухо, педант во всем, начиная от одежды, нарукавников и калош и кончая подробнейшим планом-конспектом урока. В свое время он опубликовал в научно-педагогическом журнале методическую статью по вопросам деления иррациональных чисел и очень этим гордился. Учебников Самуил Маркович не признавал, работал только с задачниками и собственным конспектом. За годы учебы он надиктовывал нам свой конспект, который мы обязаны были записывать в толстые тетради. Решения задач и бесчисленных примеров заносились в тонкие тетради. Горе тому, кто по какой-либо причине путал эти две тетради между собой!
Самуил Маркович требовал абсолютной тишины и сурово карал за подсказки, а поскольку слышал он плохо, то мы должны были сидеть неподвижно, сложив руки за спиной, дабы не прикрывать рукой рот, любая артикуляция расценивалась как подсказка и соответственно наказывалась. По команде «Достать толстые тетради» следовало вернуть руки на естественное место и взять в руки ручки. По команде «Написанное подчеркнуть волнистой линией!» следовало, синим карандашом провести волнистую линию и т.д. и т.п.
Обычной пятибалльной системы Самуилу Марковичу не хватало, и он изобрел метод оценки с применением символа «?», так, можно было заработать «5?» или «3???», что означало, перефразируя Бабеля, «...что ученик ничего не знает, но о кое- чем догадывается» Самуил Маркович носил в футляре две авторучки: с фиолетовыми и с красными чернилами и по своей, особой системе употреблял их.
Впоследствии оказалось, что большая часть конспектов Учителя была процитирована им из Киселева, а тот в свою очередь, написал свои учебники, как авторизированный перевод Эвклида.



Мой класс и мои учителя: Брис Павлович Ройзин, Валентина Демидовна Ващенко, Яков Емельянович Коновалов, Евгения Савельевна Буина, Самуил Маркович Гарин, Леонид Петрович Павлюченко

На смену Самуилу Марковичу пришла Тамара Федоровна. Резко-континентальный климат сменился морским, с кажущейся тишиной и покоем, внезапными штормами, шквалами и крушениями... Тамара Федоровна слыла грозой тупиц и отличалась своеобразным безжалостным юмором, от которого некоторых бросало в дрожь и через многие годы после окончания школы.
«Нарисуй солнышко – говорила она очередной жертве, - теперь лучики, лучики!, нарисуй! , теперь травку! Ну что у нас получилось? Ну, чего же ты у нас такая тупая, Белла?! Иди, садись. Цваечка!» Следует пояснить, что речь шла об окружности и касательных к ней.
Уже отслужив в армии, через много лет, будучи вполне взрослыми людьми, мы однажды, слегка выпив, гуляя по Красноармейской, наткнулись на нее. Фима Брун, быстро хмелевший и способный, при этом, на непредвиденные поступки, обнаружив вдали Тамару Федоровну, вдруг сорвался, забежал в ближайший подъезд и с криками «Тамара Федоровна!!!» забился в угол.
Тамара Федоровна, по сути, приобщила нас к математике и научила обращаться с ней свободно, без толстых тетрадей.
По окончании восьмого класса, получив свои четверки, я стал готовиться к поступлению в техникум. Все лето было испорчено этим занятием, но, несмотря на вполне приличную подготовку, в техникум меня не взяли, по анализам.
Пришлось вернуться в школу, в девятый класс.
Математику в старших классах читала завуч Елена Дмитриевна Оконная. Елена Дмитриевна нас не знала, и решила на первом же уроке определить степень нашей подготовки. После блиц-контрольной, она бегло просмотрела работы и разделила класс на три группы по степени знаний. Я, неожиданно для себя, попал в высшую группу. Мой успех объяснялся просто: в то время как остальные, во время каникул, наслаждались жизнью, я сидел и готовился к техникуму, таким образом, к 1 сентября я был разогрет и прилично подготовлен.
Мой "роман" с Еленой Дмитриевной продолжался год. Кредит, выданный мне в начале года я старался оправдать и вполне прилично окончил девятый класс.
Дальше путь мой лежал в училище и параллельно – в вечернюю школу.
Серьезно к математике пришлось вернуться уже в институте, на первом курсе.
Всю математическую карьеру меня, к моему счастью и удовольствию, сопровождал «Справочник по элементарной математике» Выгодского и его же пособие по высшей математике.
Все мои школьные педагоги по математике были преподавателями высшей категории и «Заслуженными учителями Украины».
Всем им, моим учителям математики, включая Выгодского – спасибо. Научили...

« ... Плюс химизация всей страны»



К началу шестидесятых годов стало понятно, что ленинская формула об «... электрификации всей страны» окончательно и безнадежно устарела и народ требует перемен.
Первый секретарь Коммунистической партии « наш Никита Сергеевич», идя навстречу народу, развернул кампанию перемен и дополнил знаменитую ленинскую фразу существенной добавкой «... плюс химизация...».
Ничего плохого в химизации страны не было и быть не могло, если бы сюда не примешалась инициатива снизу. Когда речь шла о ЦК КПСС и о его первом секретаре, следовало понимать, что «снизу» - это было все остальное, не входившее в ЦК, в стране и во всем социалистическом лагере. Инициатива била ключем и химизация вслед за кукурузой входила в жизнь каждого члена общества.
Например, в школе химия из важного, но не первостепенного предмета, превратилась в королеву и заняла уважаемую часть расписания. Химия стала профилируещей дисциплиной почти по всем направлениям обучения в ВУЗах и ее включили во вступительные экзамены.
В нашей школе химию преподавала желчная, злая и ехидная дама по прозвищу «селедка».
Память моя на имена и события - на твердую четверку по пятибальной шкале. Я помню сотни имен и подробностей, связанных с ними, но вот незадача: имя нашей химички начисто стерто с моей памяти. Думаю, это не случайно.
С химией у меня не было никогда и никакого романа. Единственная тройка в моем аттестате о среднем образовании – по химии и, я утверждаю, оценка эта завышена. Такую же отметку я получил на первом курсе института и это стоило мне достаточных переживаний.
Отсутствие романа, как известно, не означает отсутствие приключений.
Авантюрные приключения на химической почве были, и случились они в конце восьмого выпускного класса.
Не только у меня, а и у моих друзей - одноклассников не складывались отношения с «селедкой», которая, получив, в виде «химизации всей страны», неожиданную поддержку прямо из ЦК, совсем оборзела и обуреваемая манией величия, стала требовать от нас по полной программе. Надо сказать, что она, в отличие от другой химички – Андреевой из Ленинграда, была готова «поступиться принципами» и оставалась открытой для компромисса.
Короче, вся наша бражка, включавшая меня, моего кузена Толика, ближайших друзей Сашу Синаюка и Сюню Абуляка могла существенно улучшить свои отметки по химии в обмен на обязательство изготовить макет доменной печи. Вся эта афера нужна была Абуляку, он мечтал о пятерке. Нам тройки обсобено не мешали, но и четверки были не во вред.
К середине мая условия для сделки созрели и Сюня объявил: делаем доменную печь. Поскольку надвигалось время выпускных экзаменов, мы договорились: получаем отметки авансом, летом во время каникул строим макет и осенью, в новом учебном году предъявляем его.
Расчет был прост и наивен.
Все мы собирались поступать в техникумы и расчитывали со школой попрощаться навсегда, а там будь, что будет...
В техникумы нас не приняли по диагнозу «пятый пункт».Это не помешало нам в дальнейшем успешно закончить и техникумы и ВУЗы. Но это - между прочим, в порядке справки.
Осень приближалась, надо было возвращаться в школу, а там... - химия в эпоху химизации и «селедка» в ожидании доменной печи! Ужас!
Как говорят литовцы, «каждый рождается и умирает в одиночку»...
Каждый из нас лихорадочно искал выход из создавшегося положения.
Прежде всего мы поспешили в ближайшую мастерскую жестянщиков, где за умеренную плату, нам сварганили из жести некое подобие печи, скорее напоминавшее бидоны для молока разных размеров.Один из бидонов изображал, собственно, печь, а два других согласились исполнять роль кауптеров – воздухоперегревателей. Затем мы установили это чудо на фанерное основание и покрасили. Боковинка печи была срезана и прикрыта стеклом, под которым разместился кусок ватмана с намалевыным гуашью разрезом топки, во внутрь печи мы поместили лампу и обеспечив,таким образом подсветку. Все это в описании выглядит значительно солиднее, чем было на самом деле.
Сюня вел себя, при этом, очень вяло и пассивно. Печь была ему ни к чему уже. Документы его перекочевали в одну из школ в соседней Молдавии, где в отличие от Украины не спешили перейти на одиннадцатилетнее среднее образование и, проделав подобный трюк, многие наши однокашники выигрывали год для поступления в ВУЗ.
Саша не бросил нас в беде, он внес денежную составляющую в наш совместный проект, но он его уже не волновал: он начал работать на заводе и поступил на вечернее отделение индустриального техникума.
Оставались мы с Толиком. В сентябре мы вернулись в свою альма – матер. Помимо портфелей мы волокли многострадальный макет. У нас хватило наглости занести его в химическую лабораторию. Мы скромно стояли в сторонке и приготовились к худшему. «Селедка» бодро вошла в помещение, поздоровалась с классом, взгляд ее остановился на нашем произведении. Макет ее решительно не устраивал. Это была грубая подделка, оскорблявшая ее честную прохимиченую душу и совершенно не соответствовавшая ее воображению.
Недоумение и ярость. Неспособность вернуть время назад и выставить нам то чего мы на самом деле заслуживали. Ощущение того, что и на этот раз «евреи виноваты» и обвели вокруг пальца честного человека. Она горела, пылала, она неиствовала. Мы сжались в комок и в таком состоянии пребывали весь девятый класс. Перебиваясь с тройки с минусом на тройку с плюсом, я доковылял до конца девятого класса.Летом я приложил все усилия и, поступив в техническое училище, покинул школу. Толик, следующий год начал в соседней школе и, насколько мне известно, больше к металлургии не возвращался.
История имела продолжение.Через некоторое время наши сестры Люба и Люда, учившиеся в той же школе и тоже в одном классе попали в поле зрения «селедки». Читая впервые список их класса и дойдя до фамилии Тафлер, она еще ничего не подозревая продолжила, но когда следом последовала фамилия Фукс, она остановилась, собралась, сосредоточилась и выдала все, что она о нас думает.
Осенью 1964 года пленум ЦК КПСС сместил Никиту Сергеевича за волюнтаризм. Среди прочих добрых дел, последовавших за этим была и отмена химии при поступлении в ВУЗы, и сокращение часов на ее преподавание в школе и отмена лозунга о химизации всей страны.
С химией мне еще приходилось сталкиваться и в армии, во время химподготовки и в институте, но удовольствия от этого я никогда не испытывал.
Приехав в Израиль, я с удивлением узнал, что химию здесь в школе не учат. Только те, кто хочет в дальнейшем пойти по этой стезе идет в редкие школы, где есть этот факультатив.
Вот, что значит чувство меры и пропорции. И никаких доменных печей в стране!

О физике и моих незабвенных учителях
«...Я не претендую на художественное оформление
рисунка...»
Л.М.ШАПИРО

Мои отношения с физикой, по началу, не складывались. Преподавать эту базисную дисциплину в нашем классе поручили Нине Тимофеевне Ющенко. Нина Тимофеевна – женщина незлобнная, озабоченная семьей, без всякого намека на антисимитизм, роста выше среднего и ширины соизмеримой с ростом, имела о физике представление и пыталась донести его до нас. Этому, в значительной мере, препятствовала дополнительная нагрузка: Нину Тимофеевну назначили нашим классным руководителем.
Уроки физики плавно перетекали в классный час и наоборот,причем первая часть процесса доминировала над второй.
Нина Тимофевна исповедовала метод обучения самоподготовкой и предоставляла нам почти абсолютную свободу.
Повернувшись спиной к классу, закрыв собой две трети доски, правой рукой кроша мел, а левой, с мокрой тряпкой лихорадочно стирая написанное, она наносила условие самостоятельной работы. После этого, с чувством выполненного долга, усаживалась за стол и погружалась в изучение журнала "Партийная жизнь" Класс, в ожидании, когда отличники решат задачи и можно будет их перекатать, занимался своими делами, стараясь не отвлекать преподавателя. В конце пары, Нина Тимофевна брала тетрадь одного из отличников и без комментариев переписывала решение на доску и ставила пятерку решившему.
Однажды гармония была нарушена: подходил к концу второй урок, а решения все еще не было. Ни две отличницы Аннушки, ни оба твердых хорошиста близнецы Мандели не могли ничего поделать! Задача не давалась.
Мы уже отсчитывали минуты до звонка, когда Нина Тимофеевна встрепенулась и вызвала к доске Тиму Манделя, который промычал что-то невразумительное и получив от возмущенного педагога двойку, уступил место брату Арику. Игра сегодня не шла. Арик вернулся за парту со своей двойкой. Класс погрузился в тоскливую тишину.
Нина Тимофеевна решительно встала, вооружилась мелом и тряпкой, повернулась к нам спиной и стала сама работать у доски.
Прозвенел звонок. Уже мы сложили все свои тетради и книжки в портфели, готовые сорваться с мест...
Надо было спасать положение. Нина Тимофеевна тонула на глазах у класса: задача не решалась!
Меня осенило.
- Нина Тимофевна ! – прокричал я.
- Чего тебе?! – раздраженно, не оборачиваясь, прорычала она.
- В условии ошибка!
Как утопающий за соломинку, ухватилась Нина Тимофеевна за мои слова! Левая рука с тряпкой заработала с невиданной быстротой. Когда доска засверкала первозданной чистотой и не осталось и следа от позора, педагог объявил:
- Фукс, «пять»!
Я полез в уже сложенный портфель за дневником. Мандели стали возникать: « за что двойки?».
Нина Тимофеевна на секунду задумалась и нашлась:
- А почему он знал, а вы не знали?!

Иногда, когда Нина Тимофеевна болела, или, проходя кандидатский стаж, пропадала в райкоме партии, ее замещал Лазарь Марчелович Шапиро.
Это был небольшого роста, достаточно полный, сильно прихрамывающий, с живыми, умными глазами и орлиным носом, еврей.
Судьба его, по всей видимости, складывалась драматично.
Он родился в Румынии, там же получил высшее образование как физик, в годы войны попал в СССР, а после нее, как и многие другие оказался в Черновцах.
Диплом его не признавали и он подрабатывал замещением учителей в вечерних школах.
В наше школе, он устроился преподавать машиновединие, новый предмет - дитя хрущевских новаций.
Маленький, кругленький, он буквально закатывался в лабораторию и поэтому получил ласковое прозвище «Колобок».
Чувствовалось, что он успел поработать на заводах Сибири или Урала, терминологией он владел прекрасно.
Говорил с сильным акцентом, но это нисколько не мешало ему а только вносило разнообразие в его живую речь и придавало ей дополнительные неповторимые оттенки.
Он подкатывался к доске, приподымался на цыпочках и начинал рисовать токарный станок, живо комментируя свое
произведение.
- Шпиндэл. Гитар-ра.Суппорт. Станына. Передняя бабка, задняя бабка. Лунет-ты. Хомутыки. Дэталл.
И, услышав смешок, хитро сверкнув глазами, с улыбкой, добавлял:
- Я на претендую на художественное оформление рисунка.
Думаю, эту гениальную фразу запомнили и пронесли через жизнь многие мои товарищи по средней школе.
Порой, Лазарю Марчеловичу доверяли читать физику.
В эти нечастые разы, многое становилось понятным и доступным. Никакого сравнения!
Прошло время.
Лазарь Марчелович прошел переквалификацию в институте усовершенствования учителей и получил право преподавания в советской школе наравне с выпускниками Каменец -Подольского пединститута.
Нина Тимофеевна успешно прошла кандидатский стаж и вступила в КПСС.
Через короткое время ее выдвинули на повышение, завучем в соседнюю школу. Наша школа, при этом, почти не проиграла, а соседняя « не поняла юмора».
Я разобрался с физикой позднее, уже в старших классах и с другими педагогами и даже немного преуспел.
Но, уроки преподанные тогда, Ниной Тимофеевной и Лазарем Марчеловичем запомнились.
Некоторые думали, что мы изучаем физику, а мы, ведь, учили науку под названием «жизнь».

ЗВУКИ МОЕГО ДЕТСТВА



Улица Шевченко, на которой находился наш дом, начиналась у Красноармейского рынка, совершала небольшой поворот влево у здания областного КГБ, пересекала проспект Сталина и стремительно бежала вниз к Русской, которая в свою очередь вела, при повороте на лево, к Центральной площади с памятником Ленину, а при повороте на право – к городской окраине с расположенным в конце её, за Русским базаром, кладбищем.
Учитывая, что по указанному маршруту располагалось пересечение с главным променадом города - Кобылянской, и находились три школы, включая одну – музыкальную, библиотека, несколько магазинов, кафе, почта, аптека и рынок, включив фантазию и настроившись на философский лад, можно найти множество забавных параллелей и прийти к интересным размышлениям и выводам о смысле жизни и о бренности всего земного.
Так или иначе, в географических и философских пределах обозначенного протекла значительная часть моей жизни и многие ассоциации и воспоминания берут начало именно там.

Черновцы. улица Шевченко, угол Воровского.

В начале пятидесятых, ежедневно, а порой и по нескольку раз в день спокойствие Нашего Двора прерывалось музыкой духового оркестра.
Удары большого барабана и позвякивание тарелок были слышны задолго, до того как в видимости появлялась колона, сопровождавшая траурную процессию, что давало возможность нам, мальчишкам, оповестить криками друг друга и выстроиться вдоль улицы в ожидании мероприятия.
После войны хоронили часто. Под звуки музыки в вечность уходили, скончавшиеся от ран фронтовики, иногда, в последний путь провожали милиционеров, порешенных местными националистами, иногда, просто – смертных, без подушечек с медалями, но с оркестром.
Оркестр плелся в конце процессии, и по большей части представлял, собой самое демократическое образование тех времен, где, несмотря на возраст, национальную принадлежность, музыкальные предпочтения и образование, все дружно играли траур.
Что делать!? «Такова жизнь...», как заметил Клод Тилье. Праздники с музыкой в нашей жизни тогда случались намного реже, чем траурные процессии.
Конечно, были духовые оркестры и на демонстрации Первого Мая и на Октябрьские. Конечно, играла музыка и во время выборов и субботников, но первое приобщение к музыке прошло через Моцарта и Шопена по Шевченко вниз, на Русскую.
Позднее появилось радио и пластинки. Классики в нашем доме не было.
В основном, популярные в то время, Бейбутов, Утесов, Александрович, песни и сцены из спектаклей на идиш.
С началом учебы в школе совпал качественно новый этап в моем музыкальном образовании. Дети всех порядочных евреев учились музыке. Поскольку мой папа не мог позволить себе не попасть в эту категорию, начался музыкальный зуд. Разговоры почти по Бабелю: «... не может быть, чтобы у таких родителей, в такой семье у ребенка не было музыкальных способностей!», «...посмотрите на Фельдманов, Вовка играет на аккордеоне и уже скоро начнет кормить семью!», « ... а как это помогает в армии! Все маршируют, а ты сидишь в тепле и нажимаешь на клавиши!».
Согласно законам диалектики, количество должно было перейти в качество. Качеством оказался бабоподобный, слегка беременный Лернер. Лернер в молодости у себя в Дюндюшанах играл на скрипке на свадьбах и считал себя самородком и с необыкновенной наглостью брал в руки любой инструмент. Музыкант он был некудышний, поэтому переквалифицировался в педагоги. В свободное от педагогической деятельности время он работал в артели «Картонажник» где не издавал ни звука из-за боязни сглаза.
Лернер устроил нам аккордеон. Сорока восьми басовое чудовище под гордым названием “HONER”. Я думаю, его покупали на вес. Во всяком случае, плечи мне болят до сих пор...
Года два я разучивал песни «По дороге жук, жук, по дороге черный...» и « Крыжачек», а когда наступила очередь перейти к «Я на горку шла...», проявил характер: во время урока, ловким движением выскользнул из-под инструмента и элементарно сбежал во двор. Бедная моя мама, конечно, все понимала лучше всех, но папа был непреклонен. Еще года два я добивал это пустое, для себя, дело с новым педагогом, двухметровым Нюмой. Нюма действительно был музыкантом, и вся семья его состояла из музыкантов. Нюма мне сочувствовал и потихоньку спустил наши занятия на нет, за что ему – вечная благодарность.
Были и другие приятные музыкальные воспоминания детства и юности.
Например, классе в пятом, или около этого у нас появилась эффектная, молоденькая учительница пения. Запомнилась её нежная шейка с тщательно запудренными засосами.
Вообще, девочки, идущие в музыкальную школу с нотной папкой в руке, всегда вызывали во мне душевный трепет и подлинное уважение.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что моя жена пианист, и я всю жизнь таскаю за
собой пианино.

Запахи моего детства

Вначале был огромный, литров на сто восемьдесят – двести, медный казан. Как он попал в наше семейное хозяйство? Не знаю. Возможно, папа – любитель разного рода диковинок и антиквариата подобрал его или приобрел за бесценок, трудно сейчас сказать и подсказки ждать не от кого. Казан периодически отдавали на лужение цыганам – известным мастерам ковки и пайки. Возвращался он помолодевшим и готовым к дальнейшим подвигам.
В казане варили сливовое повидло.
Варили в складчину, сразу на несколько семей и по окончании этого действа, длившегося целый день, делили пропорционально вкладу.
За день–два до намеченного срока закупали сливу – венгерку. Это потом я узнал, что существуют десятки сортов слив, всех цветов радуги и самых разных вкусов. А тогда, в детстве, для меня слива ассоциировалась только с венгеркой: среднего размера, фиолетово-синей, матовой от покрывавшей её пыльцы, с легко отделяющейся косточкой. Последнее обстоятельство и определяло её использование на повидло.
Ящики со сливой привозили на подводах, сгружали у кого-нибудь и приступали к чистке, мойке и сушке на солнце. Затем садились отделять косточки. Мякоть укладывалась в тазы и засыпалась сахаром. На следующий день, еще до восхода солнца начинался «процесс».
В относительно спокойном месте нашего необъятного двора выкапывали небольшую лунку и обкладывали её кирпичом. Кирпич был старый румынский с надписью “PATRIA” в овальной рамке и отличался необычной крепостью и огнеупорностью. Об обломок его можно было заточить нож, а при перекладывании печей, старались найти пару старых румынских кирпичей и заложить их в самые ответсвеные места.
На возвышающиеся над землей кирпичи устанавливали казан и разводили огонь, из старых досок и сухих веток.
Затем следовала закладка заготовленной сливы, уже к тому времени пустившей сок, и варка при непрерывном помешивании деревянной мешалкой-веслом.
Где-то на этом этапе, мы, дети, уже просыпались и принимали активное участие, поднося ветки и дрова, поглощая сладкую пенку, снимаемую шумовкой и выполняя другие мелкие поручения старших.
Ветер разносил по всему двору, сначала едкий дым с запахом горящего дерева, а позднее, уже после полудня, начинало пахнуть повидлом. В повидло добавляли лавровый лист и его благородный запах, смешиваясь с запахом непрерывно кипящего сливового месива окутывал, все вокруг. Уже затемно, в почти готовое повидло клали огромный кусок сливочного масла и приступали к дележу. Ведра с еще теплым повидлом накрывались бумагой, обвязывались и устраивались в подвале до зимы и опустошались нами постепенно, вплоть до начала следующего лета.
В холодные и тоскливые зимние вечера, намазав на кусок белого хлеба, толстый слой повидла, удобно устроившись у печи и медленно поглощая его, мы погружались в бесконечные школьные домашние задания, в интересные книги или просто в прекрасную болтовню, в воспоминания о прошедшем лете, его удивительных днях, его звуках и запахах.


Черновцы. Улица Шевченко. Дома и дворы нашего детства.

Прошло много лет, неизвестно куда делся знаменитый медный казан. Жизнь наполнилась новыми запахами и ощущениями.
Я узнал отрезвляющий вкус шотландского виски и опьяняющий запах узбекских лепешек, волшебный аромат утреннего плова и тонкую смесь запаха и вкуса осенней дыни, затыкающий за пояс любой эротический журнал...
Но запахи кипящего в казане сливового повидла, до сих пор живы в памяти и возвращают меня в наш двор, в детство. В детство в меру сладкое, немного с горчинкой и слезой от дыма режущего глаза. На исходе лета. Или в начале осени...

Моя шестидневная...
«Редакция просит ветеранов шестидневной войны поделиться своими воспоминаниями о тех днях»
Из обращения к читателям
накануне 40-летия войны 67 года

У каждого из Нас, жившего и понимавшего происходящее в то лето шестьдесят седьмого, - своя шестидневная война.
Даже те, кто тщательно работал под русского или узбека, в те дни напряглись, замерли и, не переводя дыхание, переживая, следили за радио и газетами.
Я свою шестидневную встретил, пребывая в должности начальника полкового клуба, в звании сержанта. Полк базировался в Першино на севере Свердловской области. Начальником клуба я стал благодаря неплохо подвешенному языку, организаторским способностям, умению чертить, рисовать, фотографировать, читать прессу и излагать простым языком прочитанное. Видимо, и тогда, апломба и уверенности во мне было не меньше, чем сейчас. Все это, в сочетании с верой моего начальства в то, что евреи умеют всё и позволило мне занять эту необычную для солдата срочной службы должность, давшую мне возможность достойно провести весь срок службы и покинуть Северный Урал ровно через два года, в то время как остальные продолжали тянуть лямку еще долгих шесть месяцев, благо Закон о переводе на двухлетний срок службы с трехлетнего не запрещал подобного развития событий, в отдельных случаях.
То, что я и есть тот «отдельный случай», мне стало ясно тотчас по прочтении документа, ну, а моим командирам пришлось объяснять это достаточно аргументированно и долго, покамест не прониклись…
Должность начальника клуба накладывала на меня кучу объязанностей. Все осложнялось тем, что войсковая часть была вновь созданной, только, что получила полковое знамя и практически все начинала с нуля. Все это, помноженное на лесные условия Северного Урала, плюс - специфические особенности службы во внутренних войсках, делало мою работу крайне занимательной и интересной. Я, как начальник клуба, должен был «построить» его (в буквальном смысле), создать библиотеку, оборудовать кинобудку, организовать полковую самодеятельность, выпуск стенной печати и фотобюллетеней, организовать оборудование Ленинских комнат в подразделениях, проводить подписку газет и журналов, производить закупку и распределение по подразделениям культтоваров и кинофильмов, еженедельно отправлять в газеты дивизии и округа статьи и заметки, создавать наглядную агитацию, помогать офицерам политотдела в составлении всяких и разных документов…
Со всеми этими делами я успешно справился и мы даже умудрились выйти на первое место в дивизии по художественной самодеятельности, но этот рассказ на другую тему.
Должность моя, помимо перечисленных объязанностей, включала в себя также много положительных моментов и важных, полезных и приятных для солдата деталей: свободный выход в «город», вольный распорядок дня, «собственный» кабинет-фотолабораторию за сценой клуба, «свою» библиотеку, поедзки в Серов в кинопрокат за закупкой фильмов, почти дружеские отношения с офицерами, уважение и авторитет товарищей, денежное довольствие, превышавшее обычное солдатское в десять раз.
С офицерами мне везло. Уже на второй день службы в Свердловской учебке, меня вызвали к помощнику начальника штаба капитану Сердцеву, готовившему и проводившему занятия с офицерами и поручили чертить схемы и иллюстрации к ним. Капитан Сердцев оказался симпатичным человеком, слушателем – заочником академии, достаточно эрудированным и интересным собеседником. Срисовывать и перечерчивать приходилось из разного рода военной периодики, иногда под грифим ДСП (для служебного пользования), часто под грифом «только для офицеров Советских Вооруженных сил».
Капитан Сердцев был знатоком стрелкового оружия, подробно и с увлечением рассказывал о нем. От него я впервые услышал слово «Узи» и рассказ об израильском автомате, состоявшем на вооружении некоторых подразделений НАТО, об особенностях его конструкции, компактности и т.д. Я также «заболел» этим и с тех пор слежу за всем происходящим в мире стрелкового оружия.
Уже заняв свою клубную должность, я получил негласный доступ к военной периодике, в том числе и к «Военному зарубежнику» с грифом «Только для офицеров, генералов и адмиралов...». Я с интересом просматривал эти издания и в марте-апреле 67 года наткнулся на статью израильского генерала в отставке М. Даяна, который, как писали в предисловии, сейчас не у дел, путешествует по воюющему Вьетнаму в сопровождении американского военного инструктора и пишет статьи на военную тематику. Кто мог предполагать, что всего через пару месяцев этот отставной генерал «не у дел» станет министром обороны Израиля и поведет страну в битву за свое существование, к победе, которая встряхнет весь мир, заставит его пересмотреть многие свои позиции, пробудит в миллионах галутных евреев чувство национального самосознания и гордости.
В майских номерах военных журналов, словно по команде, появились статьи с анализами военно-политической обстановки в странах Ближнего Востока, сравнительными таблицами качества и количества вооружений и состояния вооруженных сил. Из всей этой информации следовало, что баланс сил явно не в пользу Израиля. После прочтения материалов возникало и оставалось чувство надвигающегося вооруженного конфликта и ощущение того, что арабский блок готов к войне и только ищет повод. Отчетливо просматривались симпатии советского руководства и верхушки КПСС, их готовность «поучаствовать».
Газеты приходили в часть с опазданием на сутки, радио было доступно только в организованном порядке, в строю, на так, называемых «радиослушаниях», телевидение практически отсутствовало. У меня в кабинетике, за клубной сценой, был свой приемник и я, естественно, пытался словить что-нибудь из «вражьих голосов». Попытки были плачевными и из-за глушилок, и из-за плохой проходимости, и из-за боязни попасться на глаза кому-нибудь.
В начале июня, когда египтяне перекрыли доступы в Эйлатский залив, а затем потребовали отвода войск ООН, стало очевидным, что война вот-вот начнется. Советкая печать и радио цитировали Насера «...евреи хотят войны, мы говорим им «добро пожаловать!», в этой войне Израиль будет уничтожен!» (привожу по памяти).
5 июня, к обеду, из разговоров между офицерами, я узнал, что война началась, а вечером дикторы радио заливались на тему «израильской агрессии против миролюбивых арабских государств» и грядущего возмездия. На следующий день, утром, среди офицеров чувстовалась приподнятость настроения и бодрость духа. Некоторые отводили взгляд и не комментировали при мне происходящее, другие, наоборот, ухмылялись. Солдатам все было «до лампочки», большинство из них вообще не вникало ни во что, мечтая лишь поспать и поесть.
Круг ближних друзей, относился ко мне с некоторой долей сочуствия, так, как будто бы у меня происходила личная трагедия.
На второй или третий день войны, вечером, когда радио все еще пело о «победах» арабов и разгромленных Тель-Авиве и Хайфе, проходя по штабным коридорам, я наткнулся на дежурного по полку капитана Керима Тибилова, красавца – осетина, мастера спорта по самбо и вольной боьбе. Капитан дружески похлопал меня по плечу, и негромко сказал: « я знал, что арабы победят, здоровая нация, сильная», нечего делать, мол: «против лома нет приема!».
Через пару дней после этого, настроения в газетах и на радио стали меняться, лица офицеров озаботились, о победах уже никто не говорил, предпочитали помалкивать. Через шесть дней все было кончено. Фантастика! Невозможно комментировать! Наши «стратеги» не могли найти никакого объяснения. В результатах войны отсутсвовала логика.
«Как так!? Мы им, чуркам, дали все, а они все просрали!» Майор Петренко, освобожденный секретарь парторганизации, округлив глаза, вещал: «...американцы воевали за жидов, а мы просто не успели, ООН помешала».
Действительно, как известно из отечественной практики, «плохому танцору яйца мешают».
Сложно передать какие чувства переполняли меня. Тщательно перепахивая все доступные газеты, журналы, бюллетени я выискивал любую информацию на эту тему.
В августе лектор из политуправления дивизии собрал офицеров в клубе и прочел лекцию с разбором произошедшего.
Я, находившийся в своем чуланчике, за сценой, не переводя дыхания, слушал его. Лектор старался быть объективным, настолько, насколько ему позволяла его партийная совесть и информация, которой он располагал. «Что говорить? – вещал он, евреи готовят летчика за два-три года, египтян и сирийцев мы обучаем и тренируем по пять-восемь лет. У них (евреев) почти все с высшим образованием. У них даже женщины в армии! Денег сколько угодно и вооружены до зубов. А главное: хитры до невозможности, стервы! А арабы... не то! Побросали наши сапоги и танки в песок и побрели себе домой по пустыне. «Одним словом, жиды» – вторил ему майор Петренко.
Лекция давно окончилась, офицеры разошлись, а я еще долго сидел у себя под впечатлением услышанного.
Примерно, в это же время в парторганизациях проводили читку закрытого письма ЦК. Здесь я уже не присутствовал, но мой товарищ, скрытый еврей Боря Хазак, бывший кандидатом в КПСС, рассказывал, по секрету.
Словом, сильно арабы разочаровали и расстроили наше руководство, а главное: в головы всего офицерского корпуса закрадывались крамольные мысли о не таком уж совершенстве отчественного оружия, методов обучения, военной доктрины, системы отношений в войсках, о пагубном влиянии политики КПСС на армию, в частности, и на страну, в целом.
Конечно, эти заметки не могут претендовать на воспоминания о шестидневной войне. Они могут быть только маленькой иллюстрацией к тому, как эти события виделись и чувтвовались черновицкому парню на расстоянии в три тысячи километров от центра событий, на краю цивилизации, на границе Северного Урала и Восточной Сибири, в лесном полку внутренних войск.
Осенью 68 года я уволился в запас, приехал в свои Черновцы и устроился на работу в Текстильное объединение.
Окончился первый рабочий день, все собрались в раздевалке. На открытой дверке шкафчика Шмулевича, товарища по работе, я заметил прикленную фотографию, вырезанную из газеты: израильские генералы-агрессоры Шарон и Эйтан возле джипа, где-то в Синае. Из-за сильного растра черты лиц почти не просматриваются, да это и не важно. Важен символ и самосознание.
Прошло время и стало ясно, что все мы, евреи, независимо от того, где бы ни находились, В Израиле или за его пределами, одержали победу, значение которой трудно переоценить.
Мы подняли головы, выпрямили спины. Мы стали смотреть прямо и не отводить глаза, мы вспомнили свою историю и осознали, что у нас есть своя страна, свой язык, свой народ.
По большому счету, исход евреев из России начался тогда, в начале июня шестьдесят седьмого.


Желающих получить более подробную и объективную информацию о тех днях я отсылаю к документальной книге Р. и У. Черчиля «Шестидневная война» (1967) – самому интересному произведению на эту тему , на мой субъективный и не профессиональный взгляд.

22 августа
... до и после ...




Свадьбу назначили на 22 августа.

Заявления в ЗАГС следовало подавать за месяц до того, что создавало дополнительные трудности и проблемы, которых и без того хватало в эпоху всеобщего продвижения к «светлому будущему».
Для начала, примерно, за месяц до назначенной даты, исполненные желанием улучшить морально-материальный облик населения, власти подняли цены на ликероводочные изделия в части водки и ей подобных.
Водка в магазинах появилась, но уже по 3.62 и 4.12 вместо 2.87 и 3.05, соответственно.
На коньяк цены не изменились и он временно, до следующего рывка оставался по цене ниже водки. Некоторые рассуждали о загадочной русской душе ЦК КПСС, другие утверждали, что цена на коньяк не изменилась потому, что он подается только в обкомовском буфете, а у «них» зарплаты маленькие, настолько, что даже газеты им выделяют бесплатно, т.е. за наш счет.
Так или иначе, спиртное следовало запасать. Не очень много, но и не мало. По оптимуму. Оптимум: бутылка на двоих. Проверено!
Алкогольный вопрос решился благополучно, но подкачала Одесса.
В Одессе обнаружили холеру. В полном смысле этого слова.
Те, кто не сумел укатить на отдых, на юг, почувствовали себя в выигрыше и страшно умными, те, кто оказался там, потратили остатки денег на взятки за то, чтобы выбраться из карантина и добраться хотя бы до Кишинева.
Мы, естественно, оказались в числе умных, но эпидемия затронула и нас. В переносном смысле. К счастью.
Прежде всего, опасаясь распространения болезни, убрали с прилавков все связанное с молоком, и стало невозможно заказать торты.
Раз сложности с молоком, то почему их не должно быть с мясом? И с рыбой?!
Упущение исправили быстро и за неделю до свадьбы исчезло все.
Друзья и родственники передавали, как сводку: « Возле филармонии на крытом рынке «выбросили» рыбу. Бегите, может, успеете. По два кило в руки. Идите вдвоем.»
Пошли втроем и рыбный вопрос сняли. Попутно приобрели и трех кур из четырех выставленных на продажу. Живых. В драке с пожилым и крикливым евреем, все время подмигивавшим молдаванке, продававшей курицу и завывавшим на румынском о превратностях судьбы и о своем приоритете на пернатых.
Билеты на Ташкент через Москву были заказаны на самый конец августа, т.е. так, чтобы успеть до нового учебного года.
Оставалось «уговорить» ЗАГС и перенести регистрацию на две недели вперед.
По нашей настоятельной просьбе, нас приняла заведующая ЗАГСом, и в ходе консультации, пришла к выводу, что имеется место для компромисса. За тридцатку. И бог с ней!
Во вновь уточненный срок, белая «Волга» доставила нас на в центральный ЗАГС на Кобылянскую, а затем домой.
Еды и питья хватило.
Оставшиеся, до отлета, дни пролетели в хлопотах по отправке вещей и мебели, прощаниях и других мелких, и не очень мелких заботах.
В положенное время, в точном соответствии с Правилами Аэрофлота, в сопровождении друзей и родственников мы собрались в аэропорту.
АН-24 должен был доставить нас в Быково, затем, не мешкая, следовало переехать в Домодедово, где в два ночи отлетал наш самолет на Ташкент. Все было забронировано и рассчитано. Теоретически.
Практика, как известно, не всегда подчиняется теории. У неё свои соображения почти по каждому поводу.
В назначенное время, вместо прилета самолета пошел ливень. Летное поле, укатанное еще румынами в двадцатые годы, раскисло и превратилось в грязную кашу. Вылет стали откладывать и переносить на неопределенное время. К вечеру, когда уже было уже понятно, что на свой самолет в Москве мы не успеваем, пассажирам разрешили разойтись по домам.
«Завтра утром быть здесь! В семь.» - уверенно распорядилась дежурная.
В семь мы были «здесь».
Самолета не было ни в семь, ни в восемь. К обеду нам бодренько объявили: «Ваш рейс аннулирован.» «Что такое аннулирован?» стали спрашивать евреи и примкнувшие к ним.
Персонал посоветовался и дал пояснение: « Вчера» это было «вчера», а «сегодня» - это «сегодня». У кого билеты на вчера, могут их сдать и получить деньги назад, у кого на сегодня – улетит сегодня.
«Хорошенькое дело!» - подумал я и осмотрел толпу своих попутчиков. Говорить было не с кем.
Здесь следует сделать остановку и перевести дыхание.

К своим двадцати четырем годам, несмотря на свой не совсем убедительный облик, я обладал определенным опытом существования в феодально-бюрократическом сообществе.
Сразу после армии, работая на черновицком « Восходе», мне пришлось в течение квартала исполнять обязанности Главного метролога объединения. Наш шеф укатил в Москву, в Менделеевский институт на курсы, и второпях перепоручил мне отдел. Все бы ничего, ... но следовало подписать у Главного инженера годовые заявки-обоснования, а затем защитить их в главке. Работа не из простых, следует попотеть и поёрзать. Поговаривали, что шеф специально тянул с бумагами, дабы увильнуть. Заявки я подготовил, подписал и защитил. Я, пацан, объездил все фабрики объединения, допросил с пристрастием всех главных механиков и энергетиков, разобрался во всем и выдал документы.
До этого, в армии, будучи начальником полкового клуба, я прошел приличную школу работы с документами, так как, помимо своей непосредственной работы, работал еще на своих двух капитанов – инструкторов политотдела.
«Без бумажки - ты букашка, а с бумажкой – человек!» - пронеслось в голове. Зажав билеты в руке, я устремился к Главному Аэрофлотовцу по Черновцам. Дверь поддалась, секретарша не успела среагировать.
« Сделайте запись о том, что я в отмене рейса не виноват!» - потребовал я.
« У парня мания величия» - решил чиновник в синей форме и произнес вслух: «Рейс отменяем только мы».
« Вот это и зафиксируйте на бумаге» - потребовал я.
« И это все!?» - подумал чиновник и согласно кивнул секретарше.
Две красивые записи с печатями появились в наших билетах.
Наступило время работы с массами.
Массы пребывали в полной растерянности.
«Никому не расходится и билеты не сдавать!»
«Отправляем телеграмму в Аэрофлот, в Москву» - уверенно объявил я.
Текст депеши уже вертелся в голове.
Реакции ждали несколько часов. Ответ прибыл из Москвы. С кислым и злым лицом служащая объявила:
« За вами выслали самолет. Скоро будет здесь» и скрылась.
Нам подали новенький АН-24, разместили всех и через пол часа полета объявили:
« Летим до Киева, а дальше будем продвигать вас на Москву».
Народ заволновался.
Строгая стюардесса объяснила:
« Самолет ШВЛПевский, выделен только до Киева, а оттуда улетит в Ульяновск»
Желающих попасть в Ульяновск не оказалось. Пришлось покинуть борт в Жулянах.
В Жулянах нас никто не ждал. Предложили пройти в здание аэропорта. Я воспротивился и распорядился: всем быть на поле, покамест мы здесь, на нас обращают внимание, а в зале ожидания мы сольемся со всеми жаждущими и потеряемся в толпе.
Появились администраторы. Уговоры пройти в здание аэропорта не работали. Мы оставались на поле.
Через некоторое время нам сообщили:
«Будем продвигать Вас на Москву.»
Оказалось, что нас будут рассовывать по пролетающим в московском направлении самолетам.
Нам достался рейс Одесса-Курск с посадкой в Киеве.
О том, что нас усадили в «холерный» рейс из Одессы и что мы летим в Курск, мы узнали только в воздухе. Покинуть самолет было сложновато.
Через, примерно, час полета мы оказались на поле Курского аэропорта. Темнело. Накрапывал дождик. Уставшие и оторопевшие от ловкости и наглости киевских аэрофлотовцев, избавившихся от нас таким образом, мы, человек двадцать, послушно прошли в зал ожидания.
Куряне были обескуражены не меньше нас. Некоторое время ушло на выяснение дел и звонки в Киев и Москву.
Наконец, к нам вышел администратор в форме, со Звездой Героя на ней, предложил составить список пассажиров и собрать расписки о том, что мы не возражаем против полета в Москву на грузовом самолете. Нам было уже все равно.
Мы впервые подымались на борт грузовика. Вход - по трапу с кормы, на полу - рельсы, в потолке – кран с лебедкой, сидения - на жестких скамейках, вдоль бортов.
Молоденький командир корабля лично проверил, как мы пристегнуты и велел оставаться в таком положении до конца полета.
В наступившей ночи грузовой Ан поднялся в воздух, внизу светился огнями Курск, впереди была долгожданная Москва.
Моя молодая жена, еще не подозревавшая в какое путешествие по жизни я увлекаю её, заснула, доверчиво положив голову мне на плечо.
В Быково оторопело взирали на нас, выбиравшихся из брюха грузовика.
« Давай сегодня уже никуда не полетим» - просила Лена.
« Переночуем у родственников, а там будет видно, все равно на наш рейс мы опоздали на сутки».
« Сначала посмотрим, что творится в Домодедово» - настаивал я.
Мы упаковались в частную двадцать первую «Волгу» и по окружной трассе помчались в Домодедово. Было около полуночи. Самолет на Ташкент улетал в два ночи.
Домодедовский аэропорт был мне знаком. Здесь, солдатом, я коротал ночь по пути в Свердловск, отсюда я улетал в Ташкент всего пару месяцев тому.
Мы протиснулись в здание аэропорта.
Дважды в своей жизни я видел подобную картину, Во второй раз это было в августовском Симферополе.
Мы продвинулись к стойке на Ташкент. Уже объявили посадку.
Бросился к диспетчеру.
«На восьмое сентября» - безразлично провозгласила она.
Я уныло стал пробираться назад. Слева по курсу был залик воинских касс. И там толпа, но поменьше. К стойке не пробиться.
С потолка диктор призывал на посадку в Ташкент.
Я отчаянно передал свои билеты через стоявшего поближе к кассе майора и попросил:
« На мой рейс уже посадка. Закомпостируйте, пожалуйста!»
Капитан передал билеты в окошко.
« Вы опоздали на сутки» - услышал я. «По вашей вине, прокричал я. « Там запись и печать!»
Через мгновенье, не веря удаче, я держал билеты с местами в руках.
В самолете мы мгновенно заснули. Очнулись только после удара колес о дорожку. В иллюминаторы било ташкентское солнце.
« Всем следующим из Украины, Крыма и Астрахани, в связи с эпидемией холеры, для досмотра, оставаться на местах! Остальных приглашают к выходу из самолета».
« Сидим» - обреченно проронила Лена.
« Идем! Мы из Курска.» - сказал я и вступил в августовский Ташкент.
на двадцать два, совсем неплохих, года.