ЕЛЕНА КРЮКОВА

[BEK]

Море Гомера толкует, и проза та
Рифмы греховней и ритма святей.
Сколько прочитано, столько и прожито —
Тысяча жизней и тыщи смертей.

Волнами камня пустыня взъерошена
Там, где народ выводил Моисей.
Сколько отпущено, столько и спрошено
Небом, которое — мукосей.

Солью поваренной память просолена —
Не укоряй её и не жалей.
Столько позволено, сколько намолено
Скифскими ветрами русских полей.

Что же ношу я под шляпою фетровой?
Голову, но и она не умней
Синего снега во мгле фиолетовой
Прожитых дней и прочитанных дней.

[BEK]

параллельном журнале мне сообщили о моих стишах на www.realyoga.ru/phpBB2/viewtopic.php?p=87074#87074 - нашёл там Ольгу Родионову:

седуксен реланиум нембутал
осторожно голову придержи
ничего он просто устал устал
это все небесные куражи

послезавтра вытянем воспарим
что ты там копаешься тут клади
завтра ляжет камушком на груди
камушек покатится рухнет рим

седуксен реланиум перебор
нам бы что полегче бы мимо рта
он же бог да брось ты никто не бог
умирать по пятницам красота

кап... - укрой простынкою - кап... укрой
как там этот градусник тридцать семь
тут никто не ляжет в земле сырой
да земли сырой тут и нет совсем

спи куда он денется встанет в пять
спи настанет завтра настанет рай
светлый послезавтра не умирай
дай ему поспать дай ему поспать

[BEK]

Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках Кока-Колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,
уходили в землю прозапас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное -
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем другое
называли Родиной своей.

[BEK]

ЗА ПЕРЕНАСЕЛЁННЫМ КРАЕМ...

За перенаселённым краем
Есть перенаселённый край.
Там — мы живём и умираем,
Смеёмся, силимся, страдаем.
А здесь река. Здесь месяц май.

Здесь это перенаселенье
Лишь на бумаге. Как январь.
Или ноябрь. Свет весенний.
Река. Зелёный гул растений.
Условный старый календарь.

И люди. Словно в справке ЖЭКу.
Лишь на бумаге. Вот, читай:
«Не протолкнуться человеку».
Меж тем один он входит в реку.
Кричи, зови. Не умирай.

[BEK]

ЕВРЕЙСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ: ПЕРЕМЕНЫ - ЭТО БОГ, И ПРОРОК ЕГО - СМЕРТЬ

1.

Еврейские путешествия. Как написано: "Я подниму вверх глаза, к вершине горы,
откуда придёт ко мне помощь".
Это не то же, что восхожденье на пик ради того, чтоб увидеть величие гор,
не карабканье по отвесной стене в поисках невиданной панорамы природы,
это тяжёлый подъём с заранее заданной целью – испрашивать помощь у Неба.
Как понимать: "Я подниму вверх глаза"? Тяжёлые еврейские глаза, их ещё нужно поднять.
Там написано: "Кто взойдёт на гору Господню?"
Не распевающий песни турист с рюкзаком за плечами, но хор Божьей паствы,
молящей о чистых руках и об искреннем сердце,
здесь не нужны крепость мышц и упругие ноги.
Раздолье плодородных долин – лишь место для вознесенья молитв,
ведь написано: "Из тёмных глубин я взывал к тебе, Боже".
"Зелёные пастбища" и "недвижные воды" – речь идёт не о лагере, разбитом в тени
у журчанья ручья для отдыха в летний солнечный полдень,
но о вознесении славы Всевышнему, потому что сразу за этим идёт:
"Долина Теней и Смерти" – тень смерти затмевает все прочие тени.
Еврейские путешествия. Сам Моисей лез на гору Синай
не скалолазом, влекомым вершиной, но за тяжестью груза Заветов.
Он карабкался на Хар Нево – Небесную Гору,
Не для того, чтоб спуститься, a чтоб умереть.

2.

Йехуда Галеви писал: "Востоку принадлежит моё сердце,
хотя я обитаю на крайнем Западе".
Вот вам еврейские путешествия:
еврейские игры по метанию сердца между востоком и западом.
Между телом и сердцем, взад и вперёд, вперёд без возвращенья назад, или только назад,
беглецом и бродягой без всяких причин и греха. Бесконечный поход, путешествие Фрейда,
еврея, скитавшегося между телом и разумом, подсознаньем и разумом,
только ради того, чтобы умереть в пути между ними.
Что же это за мир, где сердце существует само по себе, а тело – совсем в другом месте,
сердце, будто вырванное из нутра и пересаженное в другую размерность.
Я думаю о людях, которым даны имена в честь посёлков,
где они никогда не бывали и куда никогда не приедут,
или о художнике, рисовавшем портрет с фотографии – лицо человека, которого нет.
Или о евреях, по зову пропавшего сердца бродящих по свету, невзирая на лето и зиму,
на жизнь и на смерть, вроде птиц перелётных.
Вот почему они так мертвы, и почему зовут своего Бога Makom,
что значит по-вашему – "Место".
А теперь, когда они вроде вернулись на Место, сам Господь их отправился в путь
по другим, разным далёким местам, и теперь его именем будет "Места", а не "Место",
теперь это Бог Разных Мест.
Но даже воскрешенье из мёртвых – путешествие невероятной длины.
Так что ж остаётся? Чемоданы на верхней полке в шкафу, вот что нам остаётся.
3.

Моисей, стоявший на вершине горы Хар Нево, был первым, сказавшим себе:
"Западу принадлежит моё сердце, хотя я нахожусь на крайнем Востоке", но он же сказал:
"Востоку принадлежит моё сердце, хотя сам я на крайнем Западе",
и тем положил начало длиннейшей дороге, великому путешествию евреев.
Гора Хар Нево стала водоразделом, разделившим его устремленья:
хотя сердце тянулось к земле Канаана, которую ему не суждено было увидать,
он повернул на восток, в пустыню сорока нескончаемых лет,
где было достаточно времени для написания Торы,
мемуара о путешествии, путеводителя,
в каждой части которого он оставил часть самого себя,
одинокого, как дочь Фараона, как его сестра Мириам, как его брат Аарон,
как чернокожая жена его. Одинокого, как десять Заповедей.

4.

Моисей отправился на военные сборы, готовясь к долгому маршу в пустыне.
Он оставил патруль следить за возможным самовозгораньем кустов,
объяснив, что делать в случае появленья столбов огня или дыма,
и вернулся в Египет, организовывать репетицию в костюмах, последнюю перед Исходом.
Акробат, он повторял каждое движение множество раз, пока не почувствовал,
что руки его чувствуют волшебную перекладину, как родную.
Это манёвры со взрывчаткой, взаправду живые снаряды, здесь вас могут убить.
Те, кто ещё не знаком с топографией местности, изучите, пожалуйста, карту до марша.
Опоздавшим посланье: «Здесь я прошёл, здесь я уже был».
Значит: здесь состоялась печаль, и будет отныне печаль.
Так один из евреев – Иисус – отправил отряд на разведку к вершине Голгофы,
в долину вблизи Гефсемана и вверх по Via Dolorosa,
внимательно осмотрел своё место захороненья, обмерял дотошно,
проверил вес надгробной плиты, разузнал, какова здесь будет погода, и выяснил,
с какой глубины ему предстоит подыматься из ямы, чтоб предстать перед вами Христом.

5.

Каждый год наш отец Авраам водил своих сыновей на вершину горы Мориа,
как я везу наших детей к негевским холмам, где когда-то гремела война.
Авраам водил сыновей по тропе: «Вот здесь я оставил всех слуг позади,
здесь, у подножья горы, привязал к оливе осла, а здесь, в этом месте, ты Исаак, сын мой,
спросил меня: “Благословенны дрова и огонь, но где твоя жертва для Бога?”,
и здесь вот, чуть выше, о том же спросил ещё раз».
Добравшись до самой вершины, они могли передохнуть, перекусить и напиться воды,
здесь он им показывал место, где горный козёл запутался рогами в кустах.
Когда Авраам умер, Исаак стал водить в то же место своих сыновей:
«Здесь я собирал дрова для костра, здесь у меня перехватило дыханье,
когда я спросил папу, а он отвечал: “Господь сам позаботится
о жертвенном малом барашке, а здесь я и сам уже знал, что предназначен для жертвы”».
Когда под старость глаза Исаака затуманились дымкою лет,
дети водили его туда же, на вершину горы Мориа, и рассказывали ему о местах,
где они проходили, обо всём, что, наверное, он давно позабыл.

6.

Мы больше не спрашиваем о том, куда исчезает Солнце, когда в небе восходит Луна,
куда исчез мой отец, где живёт Бог и где мой возлюбленный.
Наши вопросы теперь хитроумны, полны скрытого смысла,
как крючки рыболовов с наживкой: куда делся тот человек, что был здесь минуту назад?
в каких точках меридианы пересекаются с параллелями? –
вопросы с подмигивающей усмешкой, с прищуром смерти.
Где улица имени Пальмаха? Где улица, которую раньше звали «Пальмах»?
Где сам Пальмах, который они превратили в улицу, которая стала потом перекрёстком?
Что нам остаётся? Движение за и движение против.
Когда они сходятся вместе, возникает одна турбулентность.
Востоку и Западу не встретиться вместе, это две половинки туннеля,
которым не суждено повстречаться из-за ошибки тех, кто строил туннель.
Так что ж остаётся? Ощущение расширения – оно же и сжатие,
так расширяются и сжимаются звёзды в ночи,
сжимаются в виде рта, вкусившего дольку лимона.
Всё о том же, что было и что могло бы здесь быть.
Остаются наши дела, пустота наших жестов –
ровный ряд аккуратных деревьев, высаженных вдоль бровки бульвара.

7.

В петербургском музее недавно нашли брачный еврейский контракт,
датированный семнадцатым веком. Контракт с золочёным обрезом,
обрамлённый изображениями фазанов и голубков, но без обличия жениха и невесты.
Слова хорошо сохранились, так же, как и золочёная вязь украшений.
Сеглдня эта кетуба стоит больше, чем память о паре, вступающей в брак.
Голоса жениха и невесты навсегда позабыты, умолкли – это фокус воронки времён.
Как это было?
Он выдохнул «Я люблю тебя» до того, как сказал «Во имя Господа, ты мне дана»,
или после?
И как много вытекло времени между «Я люблю тебя» и формулой «Ты мне дана»?
Чему суждено было прорасти из этих слов,
что случилось, что произнеслось, что шепталось, что осталось от праздничной ночи?
Чемоданы на верхней полке в шкафу, вот что осталось,
чемоданы, пустые хранители снов.

8.

Еврейское путешествие совсем иного сорта: с женой и детьми
я отправился в деревушку в Германии, где родилась моя бабка.
Дом с красной крышей стоит до сих пор, ручей возле сада струится, как прежде,
а между ручьём и игрушечным домом – разноцветье ухоженных клумб.
Мне пришла в голову мысль – хорошо бы украсить все клумбы цветами детского хора,
детьми с открытыми ртами, наподобье львиного зева, поющими песню о мёртвых.
Здесь девочка, ставшая потом моей бабкой, собирала малину, шелковицу,
мечтая, что потом, в незапамятном будущем, могут вырасти новые дети:
Шелковушка, Малинушка и Шелковинка, Малинка.
Тогда песня детского хора могла быть благовознесена к Богу...
В сухом жёстком суглинке Оливковой Горы похоронена бабушка,
оттуда ушли теперь даже оливы, остались лишь камни и плиты могил.
Там лежит она, и память о ручье, бегущем у дома, о шелковице и о малине
лежит рядом с ней.

9.

Маленькое кладбище на невысоком холме среди плодородных полей –
еврейское кладбище за ржавой калиткой, спрятанной между кустами,
заброшенное и давно позабытое. Ни плача, ни звука молитвы здесь больше не слышно,
мёртвые не возносят Богу хвалы.
Только голоса наших детей разносятся звоном,
они ищут могилы и радостно восклицают всякий раз когда им удаётся найти –
как грибы в осеннем лесу или как землянику.
Вот, здесь ещё одна! На ней имя матери моей мамы
оставшееся с прошлого века. А вот ещё имя, и ещё!
Я пытаюсь счистить мох с одного из имён, вдруг –
гляди! Открытая ладонь – гравировкой на древней плите –
могила благочестивого,
пальцы протянуты в спазме святости, благословенья.
А эта могила спрятана в гуще ягодных зарослей,
и приходится раздвигать ветки, как пряди волос,
закрывающих лицо прекрасной любимой.

10.

Потом мы пришли к ритуальной купальне, спрятанной среди руин.
Добрый человек привёл нас сюда, как водят в одно из святилищ в джунглях Бирмы
или где-нибудь в Мексике.
Сорок лет эта миква лежала здесь без единой души, покрытая слоем еловых иголок,
некому их разгрести. Дождевая вода, очищавшая раньше бассейн,
временами всё ещё падает с неба, но разрушен бассейн, больше здесь нечего чистить.
Малиновый куст вырос там, где на стене висело зеркало,
а вместо еврейки, глядевшей на своё отраженье, растёт дикий папоротник.
Где над водой подымалось благоуханье, смешанное с запахом женщин,
плескавшихся в чистой струе, выросли плети вьюнка,
испарения стали запахом смерти:
женщины уничтожены в цикле грязи и очищенья огнём,
в цикле Больших Перемен и Стремленья к Другому.
Говори, о, душа моя, Перемены есть Бог.
Цикл вообще есть Вселенная: кругооборот крови в телах, вод в Природе
и молитвенный цикл, отмечающий праздники в храме.
Говори, о, душа моя, пой о Боге, который и есть цикл жизни,
цикл восхвалений и жалобных всхлипов, молитв и проклятий.
Говори, о, душа моя, пой же, душа,
Перемены есть Бог, и пророк его – смерть.

11.

На закате, в последних лучах уходящего солнца, мы смотрели
на маленькое футбольное поле в прогалине леса.
Белые меловые линии давно исчезли в траве,
здесь больше не было ни границ, ни судей, ни правил игры.
Мёртвые футболисты продолжали невидимо бегать по полю,
и свисток разрывал тишину неслышным женским, жалостным вскриком.
Ворота – Правого Суда на одном конце футбольного поля
и Ворота Милости – на противоположном конце, стояли без дела,
с разорванной сеткой, не способной улавливать мёртвые души.
Единственной вещью в центре футбольного поля,
был старый чёрно-белый истрёпанный мяч,
вполне реальный, такой же, каким был и раньше.

12.

Я бродил ночью один вдоль аллеи плакучих ив, опустивших бессильные ветви к земле,
потом присел на скамейку, где маленьким мальчиком, многие годы назад,
ждал когда-то того, что случится.
Два поколения моих ожиданий пришли и ушли,
теперь черёд поколения, которому предназначено забывать.
Цикл замкнулся – но сам цикл сломан.
Вот я сижу здесь опять, ожидая, под нависшими ветками ив,
ожидаю появленья мужчины. Другого.
В глазах моих слёзы серебром тянут нити ночных фонарей.
Если есть плакучие ивы, должны же где-то быть ивы восторга,
у которых ветви тянутся вверх? (А когда ты сам последний раз плакал?)
Кольца ствола покажут в разрезе, как долго жила эта ива,
так же, как слёзы обозначат длину человеческой жизни.
Когда ты последний раз плакал?

13.

Он вышел из автомобиля, я предложил ему воды
и спросил, откуда пришёл он, куда теперь держит путь,
и действительно ли всё это нужно. Он отвечал сбивчиво, сам сомневаясь:
«Я в дороге. Путешествую туда и сюда. Это цикл отправлений, дорог и прибытий.
Я прибыл сегодня из давнишних дней, направляюсь к другим,
но Сейчас постоянно со мною».
Он выпил глоток, вернул мне стакан и сказал:
«Они построили маленький храм там, где старый когда-то стоял.
Новый храм вполне современен, сияет, кондиционер работает без перерывов,
сиденья удобны и стенка, отделяющая женскую часть от мужской,
обита дорогостоющей тканью, дизайн высокого класса,
вот только они не могут собрать миньян для молитвы,
и в женской секции вовсе нет женщин.
Но вообще-то не забывайте про красный мемориальный фонарь, это вечное пламя –
неизлечимый огонь, возбуждающий племя евреев.
Теперь вот построили новую микву на месте разрушенной старой,
а стены облицевали мрамором, покрыли золотом краны,
построили даже парилки и залы для гимнастических упражнений.
Проблема лишь в том, что женщин почти не осталось,
а те, что остались, не нуждаются в микве. С этим циклом покончено. Всё».

14.

«Теперь мне опять нужно ехать.
Предстоит новый цикл возвращения памяти и забыванья.
Прощайте. Мы, может быть, встретимся снова», –
так он сказал, отворачиваясь от меня.
Я проводил его до чёрного автомобиля. Машина тронулась и мгновенно исчезла.
Что же осталось?
Чемоданы на верхней полке в шкафу, это всё, что осталось –
как чемоданы, плавающие на поверхности масляных пятен, когда корабль утонул,
пока и они...

15.

Я когда-то сказал: Бог есть Смерть, и Пророк Его – Перемены.
Теперь я успокоился, поразмыслил и говорю вам:
Перемены есть Бог, а Пророк Его – Смерть.

[BEK]

урлацкая

Я так не люблю России, мне руки ее вольны,
народ ее караси и иная печаль волны,
и ливни ее, как щелочь, и время ее, как спирт,
увижу ее еще раз, где разум чудовищ спит,
где пашня ее камнями мостила зерно души,
где мир ее разровняли плечистые малыши,
один на людей похожий, другой до груди босой,
как вымя, вспухая кожей, сочится хмельной росой.

Я так не хочу обратно, да там меня и не ждут,
закрученный многократно унылый столетний жгут,
они зажигают рьяно по маленькому уму,
и бледная Несмеяна танцует свою чуму,
и песни пустые визги дрожат на листве осин,
и тусклое небо виснет, теряя остатки сил,
и крашеные подмостки ломает тупая чернь,
и пьяная дырка мозга гундосит свое: зачем.

Постой, покажи мне руку, я так тобой поражен,
так Цезарь забудет Брута, лаская себя ножом,
так мелкая дрянь поэтов, вменяя язык рабов,
не вспомнит, что им воспета единственная любов,
так в зарослях злой крапивы слепая летит сова,
так часто ты торопливо шептала, что неправа,
мелькают ладони Парки, деянья свои верша,
и тихо растут фиалки, где раньше была душа.

[BEK]

ЕСЛИ ВЫПАДЕТ СНЕГ

Рисует охрипший мороз кружева
на мутной воде, что упорно жива,
ваяет бесстрастные фрески.
На стойко взошедших в ночи куполах
мерцает, запутавшись в ветра полах,
блистательно тлеющий Невский.

Здесь встречные лица сродни зеркалам,
где только неоновый отблеск реклам,
и, как нерадивый служивый,
сквозняк затаился в осевших дворах,
с надеждой на солнце баюкает страх,
но все предсказания — лживы.

И метеосводка, как водится, врет,
и не за горами опять гололед,
и выйдут вальсировать тени
на гулкие улицы наших молитв,
где враг не опознан, а значит — не бит
и мы не стрелки, а мишени —

мишени для стрел безмятежных и пуль,
нас всех произвольно расставит патруль
по-вдоль столбовой безымянной.
Архангелы стаей взметнулись с поста,
Всевышний, сбиваясь, считает до ста —
сраженных, блаженных и пьяных

по льдистому списку напрасных утрат.
И ты, мой далекий, мой сумрачный брат,
глядишься в свинцовое утро,
попятные ищешь на небе следы,
но звезды, бледнея, сомкнули ряды —
так день начинается, будто

и не было торных, просторных путей,
и следует жить-ворожить без затей —
глядишь, пронесет и на этот,
который по счету, отчаянный раз…
Но падает снег на Казанский и Спас,
и трудно не выдать секрета

о том, что холодное время зима
приходит сама и уходит — сама,
и нас расстреляет поштучно
хозяин неверьем пропитанных стрел,
а тем, кто на этой войне уцелел,
не лучше, поверь мне, не лучше.

[BEK]

Здесь Авель мой, в ванной, как утро субботы, прекрасен,

Притихшую воду включил – постирать да умыться.

Из зелени августа смотрит смертельно, как ясень,

Без зеркала видит убитые мертвые лица.



От дедушки сон мне достался: малец и цыганка,

Мостки над оврагом, лоскутья, ошметки, мониста.

Рубашек без счета, а завтра-то в степь спозаранку.

Тереть забывая, к губам подношу я лоханку –

За рыжую Груню, за Маню, за Глеба-чекиста…



Всей дыркой в затылке любимое небо вбирая,

Я в землю сошел, потому-то и умер не весь я.

Земля моя лира, в ней сердце горит, не сгорая,

В ней кость голубеет. Земля исцеляет от спеси.



Когда мои губы кровавую выплюнут супесь,

Когда этот дом изнутри и снаружи откроем,

Я разве промолвлю, похмельно и подло потупясь:

Не сторож, не прачка богам я моим и героям.

[BEK]

Школьный двор. Как положено, во дворе
ученики-мученики выстроены в каре,
что полк на плацу. с полками жить - по полчьи выть..
Мальчики вырастут – будут шпионов ловить
охранять границы, тюрьмы, и все такое,
давать отпор врагу железной рукою,
пить горькую. Забивать косяк на пустыре.
А пока стоят в каре на школьном дворе.
Барабан отбивает морзянку: точка-точка-тире.

Выпускник- дылда идет, глядя вниз и вперед,
у него на плечах первоклассница. Маленький рот
сжат и сосредоточен, передничек с кружевами
поверх платья. Кумачовый плакат со словами
о книге, источнике знаний, на серой глухой стене.
Источник знаний течет широко по нищей стране,
впадая в Каспийское море, с Волгою наравне.

Выпускник- дылда идет. Ладони его
придерживают коленки девочки. Ничего,
все скоро кончится. Сияют белые банты
и медные трубы, наяривают музыканты,
им сегодня еще успеть хоронить гебешного генерала,
там тоже цветов завались и народу будет немало.
А девочка держит в руке колокольчик, и он
молотит-колотит, в ушах отдается звон.
Директор в военной форме, даром что без погон.

Белые нитяные чулочки. Босоножки, из них торчат
пальчики. Девочке тоже нянчить внучат,
тянуть до пенсии, ставить подпорку
под веревку с бельем, размачивать корку
в молоке, лежать под простыней с застывшим лицом,
рядом с погибшей страной - и дело с концом.

А пока директор толкает про девятнадцатый съезд.
Колокольчик колотит-молотит, как им не надоест?
(2007)

[BEK]

ЗАВЕЩАНИЕ

Отечество, где пьют и пьют,
где в лагерях гниют пророки,
где новой, светлой жизни сроки
с трибун пайками выдают,

где бьют прикладом по ладам,
и нет трухлявее приклада,
но все готовы, если надо,
стрелять по чехам и жидам,

где я за всех и всех боюсь,
где сорок лет прошли в пустыне,
где я, как Галич на чужбине,
хрипя пою: “Когда вернусь...”

Да что же держит здесь меня?
Вид из окна — коза, берёза?
Какая чёртова заноза,
чья ледяная пятерня?

Одной твоей любви прошу,
а нет — так ненависти смрадной!
Твой дух, бесправный и отрадный,
вдыхать и думать, что дышу,

мычать и думать, что кричу,
и проклинать, и помнить свято,
что на Итаку нет возврата!..
В твоей земле лежать хочу —

в земле, с которой рвётся нить,
едва подумаешь о воле,
где я живу затем, что боле
мне негде сердце преклонить,

и в обречённой темноте
пусть надо мной склонится Муза
и герб Советского Союза
прибьёт упрямо на кресте.